Весь художественный строй романа выражает противоборство социальных сил. Эта напряженность столкновения ощущается и в противоположности пластически выписанных романистом двух миров — плантаций, где в поте лица трудятся негры, и господской усадьбы, где ведут праздную жизнь мантуанцы, и в разногласиях внутри самих помещичьих гнезд. Начало этим разногласиям положила война за независимость, так как наиболее прогрессивная часть интеллигенции и просвещенные круги общества понимали правоту свободолюбивых устремлений народа. Борьба достигает своей кульминационной точки перед лицом нагрянувших революционных событий. Спор, который происходит в гостиной господского дома, это один из узловых моментов в развитии сюжета, когда многое проясняется и определяется — определяется через отношение к революционным событиям, к борьбе широких народных масс.
Для чванливого Антонио де Сеспедес, олицетворяющего звериную силу милитаризма, разгоревшаяся в стране гражданская война всего лишь смута, бесчинства недовольной черни. Напротив, Сесилио-старший, просвещенный и близкий к народу человек, не забывший уроков войны за независимость, смотрит дальше и глубже понимает смысл происходящего. «Неистребимое высокомерие в отношении к пароду, — говорит он Антонио, — не дает вам возможности попять сущность народных движений, вы схватываете лишь поверхностные явления…»
Когда же Антонио называет вождя федералистов Самору «простым поджигателем», лиценциат восклицает: «Поджигатель, ты сказал? Да ты должен назвать его божьим провидением. Ибо огонь появляется тогда, когда бог решает покончить со старым миром и сотворить новый, так сказал Сенека».
Эта мысль развивается и досказывается до конца Сесилио-младшим: «Совершенно верно. Такова демократия, рожденная в войне за независимость; грубой силой стремится она завоевать то, что когда-то было ей обещано, и тот, кто должен был выполнить это обещание, не сумел, не смог или не захотел этого сделать. Она грядет как неизбежность и как некая надежда — с факелом в одной руке, простирая другую к недоступному дару…
Под демократией я понимаю прекрасные человеческие возможности, которые заключены в поистине трагическом и величественном сердце народа. Вплоть до вчерашнего дня я был в рядах людей, ожидавших, что цивилисты претворят в жизнь эти животворные возможности; и если бы сегодня я мог еще питать какие-либо надежды, то, вероятно, возложил бы их на войну. В этой войне, которая будет самой жестокой, кровопролитной и разрушительной из всех войн, погибнут преходящие ценности и недолговечные человеческие жизни… Но в этой войне люди обретут самих себя, и это крайне важно для решения того великого вопроса, который мы порой с сомнением задаем себе: сможет или не сможет существовать далее эта страна?»
И разрешается этот спор лишь в перипетиях гражданской войны. Эпизоды войны даны романистом через восприятие мирных людей: и раскрытые в ужасе глаза ребенка, в жизнь которого ворвалась внезапно война, насилие, и эпическое спокойствие женщины, посылающей на войну последнего сына, и обезумевшая от горя мать, на глазах у которой убили ее детей, — все это походило бы на нагнетение ужасов, если бы не подчинялось определенной цели. Война — это всегда жестокость, но она неизбежна, — таков был вывод писателя.
Так что же гибнет и кто «обретает себя» в этой войне? Гальегос показывает, как на смену гуманизму ораторствующему, прекраснодушному гуманизму либерального барина, который открывает школу для чернокожих и отдает им в пользование пустырь, идет гуманизм воинствующий — он рождается в пламени, в жестокой борьбе. Порой кажется, что сам романист, отойдя в сторону, с затаенным страхом наблюдает разбушевавшуюся на страницах романа стихию народного гнева, драматический поединок непримиримых социальных сил.
Поражение Педро Мигеля предстает в романе как трагическая случайность: бандит Эль Мапанаре использует момент и берет верх. Такая концовка, безусловно, отражала определенную историческую правду, правду бесчисленных мятежей и переворотов, когда побеждало не правое дело, а находчивый авантюрист.
Однако чутье реалиста не позволяет писателю поставить на этом финальную точку, и повествование продолжается. Педро Мигель оправляется от ранения и покидает родные места, унося в сердце горечь и боль поражения. Но среди картин, прошедших перед его глазами за годы войны, картин боев и сражений, заслоняя собой все остальные события, вставала одна: «Его верный друг Хуан Коромото, который так надеялся на него и верил ему, вдруг рухнул с коня, схватившись руками за спину, куда нанесен был предательский удар. А ведь Хуан Коромото был бедным негром, каким был весь народ…
Хуан Коромото слагал стихи на празднествах святого креста и, казалось, не сетовал на свою судьбу. Раб Хуан Коромото сажал какао в Ла-Фундасьон, асьенде, принадлежавшей семейству Алькорта, и однажды с великой радостью ударил в барабан, возвестивший освобождение негров, чтобы вскоре опять трудиться на плантациях какао, „как и доселе“. Он нес свой крест, переносил несчастья, терпел горести, но порой бывал счастлив. Но лишь в тот миг, когда он получил удар в спину, он по-настоящему понял цену жизни и в предсмертном порыве ринулся грудью вперед, к великой надежде всей своей жизни. Бедный негр рухнул с боевого коня, так и не увидев эту надежду».
Этим образом преданного, предательски убитого негра, а вместе с ним и всего народа, и закончил Гальегос свой роман о федеральной войне. Раб Хуан Коромото, проливший кровь на земле, которую обрабатывал, — это и есть настоящий герой исторического романа о «Бедном негре».
Возникающая вслед за этим картина бурного моря как бы подводит итог изображенным в романе событиям, итог весьма показательный для понимания позиции романиста. Вспомним первый урок Сесилио-старшего с Сесилио-младшим, когда тот привел племянника на берег моря и спросил его: «Для чего волны идут одна за другой и умирают на берегу, постоянно и неустанно?.. Как использовать силу, что гонит их вперед?» Федеральная война представляется романисту одной из волн в бурном море истории, и великой заслугой Гальегоса было то, что он показал глубинный источник революционной энергии, питающий собой многочисленные войны и перевороты в Венесуэле, — свободолюбивые стремления народа.
Фелука уносит в открытое море Педро Мигеля, и герой отправляется в этот новый путь, к неизведанным далям, неся в сердце образ предательски убитого друга, в лице которого представал перед ним весь народ. Таков смысл финала. Волны бурного моря подхватывают фелуку, и последнее, что остается в памяти героя, когда он покидает родной берег, — это «рощица кокосовых пальм, что растут на голых камнях наперекор бурям и ветрам», символ выносливости и упорства в борьбе живущего на этой земле народа.
Романист провожает своих героев в бурное море будущего, а сам остается на берегу. Ему, как и Сесилио-старшему, поздно пускаться в далекий путь.
Общепринятое в зарубежном литературоведении мнение о том, что все творчество Гальегоса построено на противопоставлении варварства цивилизации, в борьбе между которыми будто бы видит писатель смысл окружающей его действительности, обедняет, упрощает подлинное содержание произведения. Гальегос, безусловно, развил и продолжил в своем творчестве реформистскую тенденцию, с самого начала отличавшую социальный роман Венесуэлы. Однако тот обширный жизненный материал, который вошел реальным содержанием в романы писателя, опрокидывает всякие схемы, и в жарких схватках, в драматических конфликтах, порой в кажущемся хаосе и сложном переплетении множества сюжетных линий проступают реальные исторические силы, борьбу которых отразил могучий талант романиста.
Антитезу «варварство — цивилизация» мы найдем в реалистической литературе Венесуэлы начала XX века, но и тогда она не являла собой борьбы каких-то абстрактных начал — добра и зла, дикости и культуры, — а отражала реальные настроения недовольства и протеста, назревавшие в народе Венесуэлы, по мере того как иностранный капитал душил страну, парализуя ее экономику. Все сильнее опутывали страну крепкие нити иностранных концессий, лишая простых тружеников их исконных земель и заработка. С большой драматической силой прозвучал этот протест в рассказе Диаса Родригеса «Варварская музыка», открывая историю венесуэльской литературы в эпоху империализма. Слепой старик, просящий подаяния у железнодорожной станции, был живым олицетворением упадка некогда процветавшего местечка Майкетия. «Ничего! Они еще увидят!» — повторяет он, грозя кулаком в сторону построенной иностранной компанией железной дороги, и за этой глухой угрозой в памяти слепого вставали картины родного края, воспоминания молодости, когда он водил большие обозы по старинному тракту. В оглушительном грохоте повозок по дорожным ухабам, в треске желудей под стальными шинами колес, в поскрипывании несмазанных осей и тарахтенье плохо пригнанных бортов у повозок, в звоне бубенчиков на луке седла и цокоте конских копыт по плотно укатанной дороге ему слышался голос его земли, волшебная музыка родного края.
В «Бедном негре» сведено воедино множество разнородных звуков, подслушанных романистом на венесуэльской земле. Романист сумел уловить и воплотить в художественных образах этого произведения те скрытые, подземные толчки, которые, словно толчки в утробе матери, предвещают рождение новой жизни. Роман насквозь пронизан предчувствием неотвратимо надвигающихся революционных свершений. Это предчувствие ощутимо уже с первых страниц романа — оно в бодром взмахе мотыг в сильных руках невольников, и в тревожном стуке барабанов среди ночной тишины, и в яростном ритме негритянских плясок после утомительного дня работы на господских плантациях, и в свежем, неожиданно оптимистическом звучании стихов кальдероновской драмы «Жизнь есть сон», и в колдовских предсказаниях негра Тапипы о «великом потопе», по-своему дополняющих научные выкладки и рассуждения просветителя Сесилио-старшего. Эти тревожные звуки, нарастая, переходят в торжествующий грохот аболиционистских барабанов и завершаются гулом пожаров, выстрелами, грозной музыкой войны.