— Может быть, вы и правы, — сказал он, — но я уверен, что вам придет в голову какая-нибудь хорошая мысль и вы заинтересуетесь темой. А в воскресенье прошу вас с женой ко мне обедать. Я за вами заеду часа в три. Договорились?
Я поблагодарил Кузьму Венедиктовича за приглашение, испытывая неловкость и ощущение совершаемой ошибки. Званый обед ставил меня в двусмысленное положение.
Я смотрел вслед Киселеву — он шагал моложавой походкой по коридору, и все горничные с ним здоровались. Он был личностью знаменитой.
И он оказался прав. На рассвете следующего дня мне приснился образ, смысл, способ рассказа, все построение фильма. Голодный и встревоженный, я сидел в полумраке за столом и торопливо записывал пришедшие в голову мысли, боясь упустить связи, подробности, куски диалога.
Начало фильма, как оно сложилось в то утро, определило для меня все.
Нью-Йорк… Стеклянный дом Организации Объединенных Наций. Безлюдны коридоры, спиральные лестницы, залы. Повисли кабины в шахтах лифтов. Только одинокие шаги. Как стук сердца. Появляется в стеклянной пустоте высокий африканец. Навстречу ему идет белый. Он старше африканца. И тоже высок. Они останавливаются друг против друга. Глаза белого усталы, измученны. Взгляд африканца печален.
— Я думаю, — негромко произносит он, — не ради себя, но во имя других людей мы должны понять, почему все произошло именно так… и мы оба погибли…
Диалог мертвых? Нет, фильм-расследование, где аргументами явятся не только поступки героев, но и фотодокументы, где возникнут два плана — реальный и условный, где в центре окажется поединок непримиримых противников — африканского политического лидера Робера Мусомбе и слуги колонизаторов, советника ООН Джона Барта. Пусть первый ассоциируется с Лумумбой, а второй с Хаммершельдом. Мы предупредим: не ищите прямых прототипов, реальность и воображение равно служили нам опорой. Действие развернется в Нью-Йорке, в ООН и в Африке. Голоса Мусомбе и Барта, звучащие за кадром, будут оценивать события, спорить, анализировать драму добра и силы, нравственной непоследовательности героя и жестокой логики его врагов. Экранное расследование покажет, как погибли в результате заговора колонизаторов Робер Мусомбе и Джон Барт.
Да, вступление все определяет — суть фильма, его стиль. Но я еще совсем не убежден, что готов этот фильм ставить. Решение, вероятно, придет позже.
В воскресенье ровно в три за нами заезжает Кузьма Венедиктович, и мы с женой отправляемся к нему на квартиру не на казенной машине, а в семейном «Москвиче», который ведет сын Киселева.
За двадцать лет представительства в ООН история середины нашего столетия превратилась для Кузьмы Венедиктовича в те или иные связи с ее главными и второстепенными деятелями, в сближения и конфликты, борьбу и компромиссы и ожесточенные политические поединки, смиряемые протоколом обедов, переговоров, приемов и дискуссий на заседаниях ассамблей.
Дома Киселев мне показывает фотографии, на которых он снят рядом с Дагом Хаммершельдом и его преемником У Таном, бывшим учителем. Удивительно, что в мемуарах Хаммершельда, изданных после его гибели в Африке в одно время с Лумумбой, много отвлеченных мыслей о жизни и смерти, религиозно-философских рассуждений, но ни слова о политической деятельности, обстановке в Организации Объединенных Наций и предыстории трагедии, погубившей самого генерального секретаря ООН.
Я рассматриваю фотографии, но ничего пока не рассказываю о своем замысле.
— Кто этот старик? — спрашиваю я Кузьму Венедиктовича, показывая на пожелтевший снимок в альбоме.
— Этот старик, — усмехается Киселев, — в начале века чуть не расстрелял Уинстона Черчилля. — И Кузьма Венедиктович продолжает: — В молодости Черчилль служил офицером в Индии, а его папа был первым лордом казначейства. Сын поклялся, что когда-нибудь тоже займет этот пост. Началась война с бурами. Черчилля перевели в Африку, и в качестве военного корреспондента «Таймс» он содействовал утверждению суеверия, будто третьим прикуривать не следует. Это действительно было опасно, потому что буры, очень меткие стрелки, при вспышке первой спички в окопе противника вскидывали винтовку, при второй вспышке прицеливались, а едва вспыхивал огонек в третий раз, стреляли и убивали наповал. Черчилля буры не убили, но взяли в плен и заперли в хлеву. Он пришел в ярость, стал всячески поносить буров. Его решили расстрелять. Он заявил, что их генерал идиот, и потребовал свидания с ним. Генералу доложили, что наглый молодой англичанин утверждает, будто может подарить бурам мир, в котором они нуждаются. Это произвело на генерала известное впечатление, и он решил взглянуть на дерзкого малого до того, как его поставят к стенке. Черчилля привели к генералу, и он сказал ему, что победы буров временны, скоро подойдут британские пушки и в войне наступит перелом. Буры нуждаются в замирении, и Черчилль может им помочь, потому что хорошо знаком с английским премьером и его семьей, а отец Черчилля первый лорд казначейства. Генерал не без иронии поинтересовался, как находящийся в плену молодой человек намерен осуществить свой план. Очень просто, ответил Черчилль, генерал пишет конфиденциальное письмо английскому премьеру и передает его своему пленнику. Его везут в ближайший морской порт и сажают на корабль, а он дает честное слово офицера, что ровно через месяц будет обратно с ответом британского правительства, и если этот ответ окажется отрицательным, буры смогут Черчилля расстрелять. Генерал решил рискнуть и принял предложение наглого военного корреспондента по кличке «Фельетонист». И что же вы думаете? Ровно через месяц Черчилль вернулся с ответом, и вскоре между бурами и британцами был заключен мир, который для Англии был не менее важен. Вероятно, вы догадались, что старик на этой фотографии, с которым мы сняты на каком-то ооновском обеде, и есть бывший генерал буров[1].
— Догадался. — Я снова листал фотоальбом. — С Черчиллем вам тоже приходилось встречаться?
— Мало. Он был, конечно, человеком риска, но говорят… побаивался Сталина.
Я понимаю, что Киселев ждет моего решения относительно фильма о Лумумбе, но пока ни о чем не спрашивает. А я, чтобы оттянуть время, рассказываю ему совсем другой сюжет, которым не слишком серьезно, но давно увлечен:
— В 1789 году молодой офицер Наполеон Бонапарт, сильно нуждающийся в деньгах, прослышал, что можно поступить в русскую военную службу с хорошим окладом, и написал письмо указанному ему петербургскому генералу, прося чин майора. Генерал возмутился: «Корсикашка! Поручик! В майоры!» — и велел предложить капитана и половину просимого содержания. Бонапарт обиделся. А если бы согласился? Как выглядела бы дальнейшая история Европы?
— Эко куда метнули! — Лицо Киселева напряглось, стало пунцовым — он исподволь все время изучал меня, ход моих мыслей.
— Метнул я дальше, чем вы думаете. Конечно, случайность частное проявление закономерности… Но в России не сменишь фригийский колпак на корону — коллизия не та. Сюжет мой имеет такой поворот: Бонапарт согласился, и принял чин русского капитана, и был назначен, скажем, в Калугу — провинциальные дрязги, карты, убогие любовные интрижки, как спасение какая-нибудь дурацкая дуэль. А ведь характер, и ум, и гений те же, что сделали Наполеона императором французов, их гордостью и апокрифом. Только поле жизненной борьбы иное — в длину и ширину бильярдного стола в офицерском собрании. Здесь капитан Бонапарт одерживает свои победы, свой Аустерлиц, терпит поражения, подобные Ватерлоо, и в Калуге, на гауптвахте, а не на острове Святой Елены, умирает от пьянства в глухой безвестности.
Кузьма Венедиктович вежливо обнажает в улыбке ровные зубы.
— Бывает, бывает. — Это его любимая присказка. Сейчас она звучит странно. — Если ничего не путаю, внешность своего Германна, игрока, Пушкин сравнивает с наполеоновской. Случайно ли? Может, и Александр Сергеевич слышал, как Бонапарт просился в русскую службу? Ведь когда он стал императором, ваш генерал наверняка всем рассказывал эту историю, а?
Мы оба понимаем, что ведем разговор о Черчилле и Наполеоне для того, чтобы молчать пока о Лумумбе, но в тоне Киселева уже сквозит раздражение.
Я чувствую, что смущен, настигнут, и поднимаю руки.
— Африканцы должны играть африканцев — это главное. Можно сделать фильм. Можно. Но, как выражался Горький, анафемски трудно. Я должен еще решиться. А идея есть. И даже название: «Черное солнце».
Через несколько дней план и стиль будущего фильма у меня окончательно созрели, и мы договорились с Кузьмой Венедиктовичем о форме сотрудничества.
Приехав в Москву, Киселев свел меня с мидовцами, знавшими Лумумбу, с бывшими сотрудниками наших посольств в Африке, с работниками представительства ООН в СССР.
Мои представления о Патрисе Лумумбе обрастали подробностями. Когда Лумумба прилетел в Нью-Йорк, на ассамблею Организации Объединенных Наций, наши представители не могли к нему пробиться. Вокруг черного премьера все время вертелись рослые белые парни, незаметно, но решительно отталкивали от него плечами советских представителей. Это продолжалось в гостинице и в перерывах между заседаниями. После выступления на ассамблее Лумумба полетел в столицу Канады, и тут наши сотрудники взяли реванш. Они знали, где остановился премьер и на каком этаже его номер. Советский представитель явился в отель в шесть часов утра, когда рослые белые парни еще спали, поднялся не на лифте, а по лестнице на третий этаж и без стука вошел в номер Лумумбы — дверь была не заперта. Лумумба пожал ему руку и, приложив палец к губам, объяснил, что разговаривать здесь лучше жестами, потому что номер прослушивается. Потом они присели на кровать, и Лумумба на пальцах и с помощью мимики, лишь изредка прибегая к блокноту и карандашу, обрисовал военно-экономическое положение своей страны. Он был писатель, поэт и, видимо, менее всего приспособлен к участию в политическом детективе. Я вспомнил его стихи: