ими ногами и остановился. Хватит на сегодня. Домой.
Пешком.
Я плюхнулся на скамейку. Отдышусь немного. Погляжу по сторонам. До чего же все-таки хорош опекушинский Пушкин, эта его левая рука с цилиндром, прижатая к фалдам сюртука...
Шутить изволите. Как же эту руку разглядишь, если Пушкин эвон сколько лет на другой стороне площади, лицом сюда, к Тверскому бульвару, а левая-то рука у него за спиной. Но я только что, готов поклясться, видел этот самый цилиндр и бронзовые фалды!
Я резко повернулся и сразу нашел на дальней стороне Пушкинской площади привычного Пушкина, даже разглядел цветы у постамента, а потом перевел взгляд поближе. Мой Тверской, как и положено ему на нынешнем отрезке времени, завершался не статуей, а прямоугольниками клумб и стилизованными фонарями.
В мире что-то перевернулось, а потом стало на свои места. Впрочем, судя по беззаботным лицам прохожих, в мире все оставалось по-прежнему. Если что-то и перевернулось, то в моей голове. Галлюцинация вследствие физической перегрузки. А что тут особенного?
Наверняка парочка немецких профессоров еще в прошлом веке описала подобное явление, и с тех пор оно зовется их именами.
Какой-нибудь синдром Кнопфа - Танненбаума. Красиво и непонятно.
Я отдышался и побрел домой, придумывая своему синдрому новые звучные названия. Тимирязев стоял на своем обычном месте и все так же глядел на кинотеатр. Отсюда я сделал вывод, что недомогание кончилось.
На следующий день я пришел к Тимирязеву, дав себе зарок бежать не более километра, причем в самом щадящем темпе. Гордясь своим благоразумием, я совершенно спокойно, без намека на усталость, прошел половину дистанции. Никакой одышки, никакого колотья в боку. Вот и славно. Буду прибавлять день ото дня метров по двести - триста, потом немного увеличу темп, через месяц, глядишь, выйду на запланированный рубеж. Главное - не форсировать события.
Совершенно на ровном месте, без видимой причины, разрывая нехитрую цепочку моих рассуждений, меня, как и накануне, вдруг резко крутануло, и картина перед глазами поплыла, теряя резкость.
Но я уже знал, что через секунду резкость восстановится, и был готов поймать это ускользающее мгновение, понять, что же, в конце концов, со мной происходит.
Я машинально продолжал бежать. Все было почти как прежде, но чего-то в пейзаже недоставало. Что-то из него исчезло. Что?
На месте не было МХАТа. Вместо него громоздилась заброшенная кирпичная постройка, величественная и жалкая одновременно.
Сотни раз я проходил мимо нее. Лишь много лет спустя, когда я растерял всех школьных друзей, кроме Юры Прудника, эти каменные руины в самом центре Москвы превратились в театр.
И что-то в пейзаже было лишним. Я понял, что именно, как только заскрежетали колеса и раздались резкие звонки,- один, другой, третий раз нажали на педаль, чтобы расшевелить зазевавшихся прохожих,- я понял, что вдоль бульвара идет красный двухвагонный трамвай.
Трамвай как трамвай. Меня трудно им удивить, хотя я знаю точно, что здесь уже лет тридцать назад сняли рельсы. Просто у меня синдром. Синдром Бауэра - фон Линденгроссена. С кем не случается. Вот с этими, что бегут рядом со мной и впереди меня, с ними, должно быть, то же самое. Только отчего они все такие молодые, совсем мальчишки? И почему на них одинаковые голубые майки и черные трусы? И зачем я бегу вместе с ними, стараясь не отставать, и кто этот тощий, с сухими длинными ногами, что бежит впереди всех, и я так хочу догнать его, но знаю, знаю же, что никогда мне этого не сделать, потому что...
Стоп, сказал я себе. Спокойно. И не надо щипать себя за руку, потому что это не сон. Всему найдется объяснение. Не сейчас, так позже. А пока давай вперед, к финишу, и там, если очень захочется, можешь порассуждать.
И я бежал, стараясь не рассуждать, последнюю сотню метров до финиша, но сердце мое колотилось сильнее прежнего. Там, слева, за оградой бульвара, есть сквер с фонтаном, и у фонтана обычно сидят люди на скамейках, сто раз я видел это, проезжая мимо на троллейбусе, сидят, конечно, если погода хорошая, а в плохую фонтан не работал, но сквер-то все равно оставался, и еще над ним, на стене углового дома по Сытинскому переулку, висят часы, по которым никак не понять, сколько же сейчас времени,- загадка часового искусства.
Так вот, сквера не было, и фонтана, и часов. Там стоял двухэтажный дом, и в нем кинотеатр "Новости дня", в котором я впервые познакомился с кинематографом, просмотрев ленту "Человек рассеянный". А рядом с кино шашлычная "Эльбрус", куда мы не раз захаживали после стипендии.
Бред. Синдром Бюхнера - Эрленмейера.
С головой, вывернутой влево, уставившись глазами на вывеску "Эльбруса", я чуть не налетел на пьедестал, который вместе со статуей Пушкина опять переехал на Тверской бульвар. Бежавшие со мной мальчишки в черном и голубом тоже остановились. Один тяжело отдувался, другой завязывал шнурок на тапочке, трое ребят отошли в сторону и над чем-то тихо смеялись. Их лица казались мне странно знакомыми.
Я переводил взгляд с одного лица на другое, пытался вспомнить, где и когда я их видел. И что более всего поражало меня - никто не обернулся в мою сторону, никто не воспринял меня как чужака, затесавшегося не в свою компанию.
За спиной раздался тяжелый топот, кто-то крикнул: "Давай, Слон, прибавь маленько",- и все засмеялись; я обернулся и увидел пухлого паренька, неуклюже переставляющего ноги. К его смуглому лбу прилипли черные пряди волос, он отдувался, но кое-как бежал, не переходя на шаг. "Вперед, элефант! Идешь на рекорд! Финиш королевского слона!" Не обращая внимания на выкрики, парень топал прямо на меня. Это был Юрка Прудник. Слон. Пятнадцатилетний Королевский Слон. Я и теперь редко обращаюсь к нему по имени, ему это не идет, зову его Слоном или Доком. То, что он станет доктором наук, не вызывало ни у кого сомнений с первого класса.
Когда на тебя бежит слон, ему надо уступить дорогу. Я сделал шаг в сторону. Я ждал, как продолжится сюжет, что будет потом и чем все это кончится - детская наивная любовь к кинематографу, простому, с крепко сколоченной фабулой, с погоней и с непременным торжеством добра над злом. Когда Док еще был для всех Слоном, я смотрел такие фильмы раз по пять.
Продолжения не было. Исчезли "Новости дня" и "Эльбрус", сгинули трамвайные рельсы за оградой, Пушкин переместился на другую сторону площади, растаяли в воздухе хохочущие над юным Прудником мальчишки со смутно знакомыми лицами. И сам Слон, неудержимо набегавший на меня, исчез, канул в небытие. Я почувствовал усталость, может быть, от внезапности пережитого, а может, просто от того километра, что остался за спиной.
На скамейке было полно народу. Я повернулся и неспешным шагом пошел к дому. От меня в сторону Никитских ворот убегал какой-то сухопарый лысый мужчина, одетый, как и я, в тренировочный костюм и синие адидасовские кроссовки.
Назавтра я позвонил Пруднику на работу, мне не терпелось узнать, видел ли он что-либо подобное, где был в тот момент, когда топал на моих глазах по бульвару, но секретарша сказала, что шеф уехал в лекционное турне по провинциальным заокеанским университетам. Добрый месяц он будет морочить голову веснушчатым студентам из штата Индиана, как следует понимать пространство и время в свете нынешних концепций, которые ему, Слону, известны лучше, чем кому бы то ни было.
Вечером, надев спортивный костюм, я вновь отправился на Тверской. Хватит выдумывать себе синдромы. Пора разобраться что к чему. Авось и без Дока сумею.
Когда я добрался до места, которое назвал для себя точкой перегиба, меня вновь крутануло, но теперь я уже знал, чего можно ждать от пространства и времени в этой точке. Опять вместо МХАТа стояло недостроенное чудище, и это не удивило меня, потому что так и должно быть, и бежал я не один, а в компании своих одно классников, и это тоже было в порядке вещей.
Я узнал их всех, разве что не смог припомнить все фамилии.
Класс растянулся на полсотни метров, замыкал группу, конечно Слон, потому что он был Слоном. Еще, по настроению, он был Жирный-Поезд-Пассажирный. Впереди, оторвавшись от группы, мчался, скупо работая руками, длинноногий жилистый Санька Карюхин.
А рядом, по центральной аллее, вдоль скамеек бодро бежала Четэри с секундомером в одной руке и с жестяным рупором в другой.
Физическая подготовка у нее была что надо, она бежала наравне с нами и что-то кричала на бегу в свою жестяную дудку. Мне показалось, что она обращается ко мне: "Коленки подымай, подымай, говорю, коленочки, не спи на ходу!" А я не спал. Я подымал коленочки выше некуда. Потому что очень хотел догнать Саньку Карюхина. Догнать, обойти и первым оказаться у Пушкина. Мне это было нужно - вот так. Позарез.
Обучение в те годы, как вы помните - или знаете понаслышке,- было раздельным. Девочки учились в соседней школе. Но бегали они по тому же Тверскому бульвару, правда, не километр, а меньше, потому что они девочки. И у них была форма, похожая на нашу, только майки не синие, а белые. А трусы тоже черные, но широкие, как паруса, вроде коротких шаровар, на резинках снизу.
Ужасно смешные трусы, в них даже самые изящные девочки выглядели неуклюже, у худеньких ноги казались еще тоньше, чем были на самом деле.
Только одну девочку, одну-единственную, казалось мне, не могли испортить даже эти дурацкие трусы. Я знал, что она сейчас сидит с подругами на скамейке у финиша, но все ее подруги были для меня на одно лицо, так что добежать первым мне надо было только из-за нее. Я не знал, как ее зовут. Никогда с ней не разговаривал.
Не подходил близко. Пока я не обгоню Саньку Карюхина, пока не добегу первым, знал я, у меня губы не шевельнутся, чтобы сказать ей "привет" или что-то в этом роде.
Такая была у меня внутренняя установка. Наверное, и у нее есть красивое название.
Эту девочку я увидел в первый раз зимой, когда Четэри привела нас на Тверской с лыжами. Я запомнил вишневый байковый костюм и вязаную вишневую же шапочку. Девочки всегда прибегали раньше нас - у них же дистанция короче - и сидели на лавочках у финиша, отдыхали. Я много раз давал себе слово подойти к ней, и мне казалось, что она этого ждет, но я не мог пересилить себя, пока этот тощий Санька Карюхин опять и опять приходит первым...