– Я думал, он барышню себе выглядывает…
– Все букашки по парам… Сейчас ты их не тревожь. Любить-то всем хочется, да жить не дают, сво-ло-очи, – с неожиданной угрюмой тоскою протянул Гаврош и от окурка прикурил свежую сигарету.
– Да кто тебе не дает-то?..
– Всякие швондеры-мовдеры. Разнесли денежную болезнь, а лекарства спрятали… Думаешь, я ничего не понимаю… Думаешь, Артём такой дурак… Артём далеко-о не дурак… Пашка, Пашка, до чего довели страну… – Голос Артёма вдруг показался мне значительным, вещим. – Страшно сказать, в какую выгребную яму бросили… И говорят мне: воруй, Артём. Мы воруем, и ты воруй. Иначе – белая ворона… И пусть воруют, по крупному, оптом и в розницу, а я не буду… – Артём пьяно икнул, его повело в сторону, мужик оперся об угол дома и устоял. – Паша, я всех выведу на чистую воду. Паша, я их всех за цугундер… Говорят, я пьяница… Да, я пьяница. Ну и что? Я хоть об одну чужую копейку запнулся?.. А я бы много мог иметь. С золота бы ел. – Гаврош вдруг глубоко вздохнул, словно подавлял в себе слезы, порывисто дернулся ко мне, нашаривая плечо. Единственный человек во всем белом свете понимал его и ничем не мог помочь – от книжной моли одна пыль и мерцание, появился подле, как призрак, и улетел… Злость и раздражение на весь несовершенный мир побарывали мужика, и он едва совладал с чувствами. – А еще говорят, я алкаш…
– И не алкаш ты, – успокоил я Артемона, – ты просто пьющий человек…
– Вот-вот! – воскликнул Гаврош.. – Ты умный человек, тебя вся столица знает. Тебе бы в президенты, мы бы с тобой много делов накрутили… Правда, меры не знаю, вот моя беда. Но опять же, где она, эта мера? Кем прописана?.. И Господь сказал: единая не повредит… Рюмашка, стекляшка, ковш, ведро, бочка, цистерна… Попало под язык, ну как тут устоять русскому человеку? Ведь всю зиму постился, терпел, ни капли в рот… Может, поищешь?.. Мать – медведица: умри – ни капли не даст… Я знаю, Паша, у тебя есть в заначке. Такие люди, как ты, живут с расчетом на годы вперед…
– Откуда… Я водки не припасаю, – решительно соврал я.
– И молодец… Я на тебя не в обиде… Приезжай в ноябре, пойдем с тобой на охоту. Я тебе ухват дам. (Так егерь называл ружье.) И пулю… Нет, картечь лучше… С нею смелее… Завалим поросенка, мяса накрутим, котлет наваляем… под водочку… Генералы возят коньяк ящиками. Пей, говорят, Артём, на складе его много… Армию пропили, все прос… Алкаши поганые.
Гаврош вдруг споткнулся, сердито зашипел, чтобы я замолчал. Я покорно подчинился, хотя и рта почти не открывал. Ведь профессор мудр на кафедре и удивительно глуп на земле среди простых людей: все у него не в лад, все невпопад, словно дикий человек попал на люди из темного леса… Гаврош чует мир изнутри, он живет в его утробе, как кровяная жилка огромного тела, пропуская все через себя. Я же наблюдаю природу извне, но как бы из темной погребицы, пользуясь случайно пойманными приметами, как отраженным от солнца зеркальным светом.
На реке кашлянули в кулак, звякнула цепь, шлепнуло о воду веселко, зашуршали камыши, притираясь к бортам лодки. Посудинка крадучись выплыла на середину заводи, тут не ко времени вспыхнула в небесах четвертинка луны, выхватила из тьмы шапенку, рыбацкий рокан, литые широкие плечи. Человек пробирался, яко тать в ночи, полный азарта, и эти чувства, неисповедимо перекочевав с водной безмятежной, сонной глади, всколыхнули в моей груди нетерпеливый азарт, от которого вдруг украшается жизнь. Речка Проня выдавала ловца каждой струйкой воды, как ни таился рыбак.
– Сволочь, ах, сволочь, – зашептал егерь, зажимая в себе нетерпение. – Значит, лещ пошел… Паскудный вор…
– Кто это? – с тем же напряженным шепотом спросил я.
– Кто, кто… Дед Пихто, в шляпе, но без порток… Вздумал меня провести… Афганец за рыбкой подался… А я его за цугундер.
Рыбак испуганно присел (так показалось мне), словно бы расслышал наш разговор, и торопливо погреб вверх по Проне, рассыпая серебристые вороха водяных искр. Взлетела мамка-утица, мельтеша крылами, метнулся в травяной схорон табунок утят, и все снова стихло, только, прощально угасая, недолго мерцал клинышек растревоженной воды.
– Готовься, будем его брать… Сегодня Зулусу от меня не отвертеться. Под статью пойдет…. Через три часа будь готов… Я подниму…
Гаврош не спросил даже, поеду ли я. Он меня облагодетельствовал своим вниманием, и всякое возражение иль сомнение с моей стороны показались бы непростимым капризом немощного горожанина. Егерь поднялся к себе, заперся изнутри и погасил свет. Теперь на всю деревню тлело лишь мое окно.
Я замедлил на крыльце, бездумно вглядываясь во мрак, нет бы поскорее лечь спать, но я отчего-то упорно тянул время. Над кладбищем небо очистилось, высыпали звезды, с той стороны тянуло черемухой, и вдруг показалось, что этот приторный густой дух настоен на тлене. Над сосновым бором, прилаживаясь к его вершинам, искрилась большая медведица, в свои объятия собирая игривых детенышей. Небо втягивало меня, выпивало всякие земные соки, наполняло испугом каждую жилку… Я оказался наедине с небом, как в последние дни мира.
В городе человек одинок, как песчинка в бархане, одинок, но и обогрет дыханием сонмища себе подобных, повязанных в единую движущуюся систему невидимыми внешне скрепами, однако твое одиночество хотя бы скрашено мыслью, что всякий, невольно притертый к тебе в броуновском движении, точно так же одинок, он навряд ли более счастлив, чем ты, и в этом одиночестве неожиданно можно отыскать свое превосходство, утеху и украсу, его можно, при желании, разрушить в любую минуту.
В деревне одиночество иного рода: здесь над землею всегда распахнуто небо во всю ширь, во весь окоем: и перед лицом ночного, таинственно переливающегося неба человек чувствует себя соринкою в океане, где неоткуда ждать защиты; небо поглощает, засасывает человека и невольно заставляет рисовать неизбежную траекторию грядущего полета к Большой Медведице, к Венере иль к Марсу…
Хорал небесной музыки, льющийся на бренную землю, назначен вовсе не для тебя, заблудившийся путник, но для кого-то иного, более удачливого и счастливого, – вдруг горестно подумал я. – Небо по-роковому обманчиво, завлекающе, обавно, слабому человеку лучше не задирать головы, ибо там, наверху, за сияющей бархатной портьерой, унизанной адамантами, на самом деле пусто, безотзывно, студено, там сшибаются воинственные ветровые стихии и бесконечно вершатся битвы титанов – неумирающих богов, которым нет никакого дела до крохотной потухающей планеты, населенной тщеславными муравьями. Да и посреди битвы, где сверкают разящие мечи, разве бывают праздники, разве там водят хороводы песенные девицы, исполненные чистоты? Мы лишь очаровываемся призраками, отлетевшими с земли, и этот небесный праздник, что мы завороженно наблюдаем, задравши голову, на самом деле только эхо земного торжества, когда-то отчалившее в счастливые дни человечества во Вселенную и до сих пор возвращающееся к нам, отразившись от небесной тверди…
Небо отравляет смутными мечтаниями и без того короткую земную жизнь, и незачем смотреть туда, – так бестолково-грустно решил я, запахиваясь с головою в одеяло. От немирных небесных богов приходят к нам звездобайцы, прорицатели, волхвы и ведуны, колдуны и ведьмы, лишающие нас ясности мысли и трезвости чувств: их небесный хмель разбавлен ядом искуса… Отравленное человечество вошло в логическую антисистему, сбоев и своими силами уже не выйти из хаоса, если не поможет Бог…
2
Я только-только разоспался, когда Гаврош нетерпеливо торкнулся в окно. Его лицо едва прояснивало в стекле, я включил свет, и оно явственно проступило, как кладбищенский призрак: черные впадины глаз, расплюснутый нос, темная ямка распахнутого беззвучного рта, словно бы немой егерь вопил самой душою. То был череп, туго обтянутый ветхой шкурой. Под присмотром мертвеца я суматошливо одевался, и все выпадало из рук, как будто меня против воли тянули на скверное дело. Я, покачиваясь со сна, выбрел в сени, чтобы натянуть бродни, и вдруг нос к носу столкнулся с Гаврошем; егерь недоверчиво оглядел меня, покачал головою, дескать, и на кой ты мне такой нужон, нескладеха, и молча, не оглядываясь, вышел в заулок. Мужик был сосредоточен в себе и оттого сутуловат, словно тут же – от родимой избы – двинулся в разведку. Он сразу пропал в ночи, и только на проблеске речной заводи иногда прорастала его лохматая голова и сразу пропадала вновь… Я за свою жизнь никого не скрадывал, но поддался этому чувству: тоже старался ступать вкрадчиво, на пальцах, чтобы ни одна костомашка моего неловкого тела, застоявшаяся за московскую зиму, ни скрипнула, ни разбудила покойную ночь, едва брызгающую дождем-ситничком. В такую погоду хорошо поджидать кабана на овсах, утицу в камышах, леща в омуте, вальдшнепа на лесной поженке, глухаря в глухом суземке. Воздух был парной, вязкий, обволакивающий, его можно было раздвигать перед собою ладонями, как бархатную портьеру… В такие часы черемуха невестится, слегка приопускает с плеч свадебные покрова, приопрыснутые крепкими духами…
Гаврош торопливо оттолкнул душегубку, я едва втиснулся в зыбкую ее утробу, судорожно ухватившись пальцами за обе бортовины. В колено больно упирался ружейный ствол, но я терпел неудобство, не отодвигал в сторону, только чтобы не вызвать неудовольствия (словно бы это я сам навязался к егерю и вот сейчас в отместку вынужден был смиряться с теснотами). Тут луна вынырнула желтоватым горбиком, слегка засеребрила чернь воды, принакрыла речку Проню таинственным флером. Я приноровился к лодке, перестал пугаться зыбкой, шаткой ее походки, и взгляд мой неожиданно обнаружил красоту ночного мира, овеянного вселенской тишиною. Призрачная жизнь окружила меня и взяла в полон. Мне захотелось петь, на ум неожиданно пришла песенка, любимая Марьюшкой: «Мы правим в открытое море, где с бурей не справиться нам…» В реке вода походила на жидкую ртуть, едва колыхалась за бортом, разваливаясь на тяжелые ломти, и казалась бездонной, хотя невдалеке плотной стеною намечались пересохлые камыши, подпираемые снизу молодой порослью. Я приобвалился спиною на бортовину, вгляделся над собою и тут же переселился в звездные миры, невольно очерчивая взглядом неизбежный путь свой и уже не пугаясь грядущего… Лодчонка обогнула Большую Медведицу, но не приторкнулась к ней, а отчаянно погребла мимо созвездия Козерога к пылающему Марсу, где играли накры и трубы нестихающей битвы. Небесная пыль, сбиваясь в туманные облачи, притиралась к бортам, сбивала меня с начертанного пути. Крохотная голубая звездочка, вдруг взявшаяся ниоткуда, чуть не столкнулась с моим ковчегом и, накинув на суденко уловистую прозрачную сеть, повлекла меня следом, притерлась к лесу, чернеющему за излукою реки, и пропала в еловом вершиннике… А я, утробный и маятный, вдруг снова оказался на реке в шаткой посудинке, кое-как сколоченной неловкими руками Гавроша, и невольно очнулся, потому что вешняя вода, пробиваясь в рассохшиеся пазья верткой душегубки, уже подтапливала нас… Это земля торопила очнуться, прийти в ум… Господи, как переменчив человек, какие ветродуи суетно кочуют в его душе, сжигая благие помыслы в душе, выстужая добрые начинания. Но погоди торопиться-то, милый, погоди, пока Бог не призвал в свое время…