– Молодые люди, очнитесь!.. Остыньте, горячие головы! Сейчас наговорите лишнего, а после стыдно будет вспомнить. Остудите, милые, жар, опомнитесь: язык на замок, а ключ в море.
И перенял, дурень, всю ярость на себя… Даже Зулус не заступился за меня, своего благодетеля. Он потел в своей старинной черной тройке, перехватывая со стола рюмки и кидая их в бездонную прожорливую топку бывшего воркутинского шахтера, и, может, придумывал для меня в назидание потомкам необычную казнь. Да и было за что держать мстительный умысел, ибо снова я, уже в который раз, оказался свидетелем не совсем благовидного подсудного поступка. Я, как тяжелое бревно, оказывался на его дороге…
– Не вам бы нас поучать, Павел Петрович, – Катузов принагнулся вопросительным знаком, чтобы поглядеть мне в глаза, я невольно отвернулся, но Илья, преследуя, не спускал с меня привязчивого злого взгляда.
– Это почему же?..
– Мы, конечно, небезгрешные с Танчурой, но и ты не святой. Указчику – чирей на щеку. Так, кажется, в народе говорится? Грубо, но верно. – Катузов приобнял жену за плечико, и Татьяна не скинула тяжелой властной руки.
Я проглотил грубость, чтобы, опомнясь от внезапного нападения, выварить из нее желчь для грядущего поединка. Конечно, дворянской дуэли на пистолях не получится. И даже той, что предполагалась меж Гаврошем и Зулусом; на кладбище возле свежевырытых могил… Но и прощения от Катузова ждать бесполезно. Я, наверное, переступил дорогу искателю горючих сланцев, затворил ему путь в верха, чтобы пробиться в касту посвященных, а потому Катузов возненавидел меня с первой встречи и теперь ищет случая, чтобы сквитаться со мною. Да, муж и жена – одна сатана… И то, что Татьяна Кутюрье, милая портняжка из Жабок, неожиданно покорилась своему властелину, обрадовало меня, будто я уже одержал крохотную победу и склеил глубокую трещину в семейном кувшине. Неужели система сбоев вдруг потеряла свою остроту? Ну и слава богу…
– Все же мы, Катузов, на поминках… – напомнил я.
– Да, на поминках… Но эти поминки устроили вы, Павел Петрович. Это вы убили Поликушку, отняли у него дурацкий земной рай, когда деревянный рубль был поделен на всех, и снова вздумали надеть на русский народ камзол и вшивый парик времен масона Петра… Себя-то вы, конечно, уже в дворянах видите? А может, и бумагу на то звание имеете с гербовой печатью и поместье?
– Каюсь… – искренне повинился я. – Никак не представлял, что власть перехватят дилетанты от науки, продавцы цветов, картежники и анекдотчики одесского разлива, мелкие шулера и менялы, шестерки и братва, кому прежде считалось неприличным подать руки.
– Вот-вот… Не согрешишь – не покаешься. Кайтесь, бейтесь лбом до крови, но нас не невольте. Я бы всех вас заслал в химчистку, вывесил на просушку на солнышко, а к власти призвал бы варягов: володейте нами… Видите ли, ему Поликушку жалко… Боже мой, Боже мой! – Катузов театрально всплеснул руками, и острый кадык мелькнул под кожею, как поплавок под мелкой речной быстриною.
– Кого вас-то? Кого?..
– А всех колбасников-коммуняк. Обещали рая, а настроили лагерей… И снова вы, везде вы, партийные, и снова кругом лагеря нищеты и колбаса для простого народа, в которой нет мяса, но есть немецкая синтетическая вата и финская туалетная бумага. И снова прежние крики о благоденствии, словно и не было бархатной демократической революции и босс Ельцин не влезал на танк, превозмогая дикое похмелье и одышку, одним глазом кося на убежище в Белом доме, а другим – на приоткрытые двери в американском посольстве… Прав кудрявый Немцов, хоть и туповат, но с наглецой и напором. Весь мир должен принадлежать деловым людям, кто знает, в натуре, как отделить желток от белка, не взламывая яйца. А вам, колбасникам, обязательно надо сначала все раздолбать, отнять и поделить. – Катузов говорил всполошливо, напористо и зло, жена же с любопытством и недоверием смотрела снизу вверх на извивистые тонкие губы, на ядовитую ухмылку, на впалые щеки, будто скроенные из солдатской кирзы.
– Ты что, анархист? – спросила Татьяна с издевкою.
– Нудист с трехцветным покрасом, – неулыбчиво ответил Катузов. – Когда приду к власти, всех заставлю ходить голыми, в первую очередь Черномырдина, Жириновского, Чубайса, Хромушина и т. д. Только взглянул на человека, и сразу понято, кто он и на что годен. За зебры – и на солнышко, на просушку… В одежде вроде бы демократ, а раздень его – сплошь красный.
Мне стадо жаль Катузова. Он был из породы неудачников, с тяжелой хворью на душе, и потому тайно боящийся Бога Илья завидовал мне даже за то, что я с такой легкостью распрощался с былым благополучием, находя в добровольном заточении утешение и замену тленным земным почестям… Значит, я в изнурительных гонках по жизни опередил Катузова на целый круг, и ему уже никогда не догнать меня в этом мире… Только от одной этой мысли сойдешь с ума. Ведь сначала ему предстоит насытить гордыню, а после пренебречь ею. И потому Катузов презирал меня, находя хоть в этом утешение.
– Ты говоришь зло и не по адресу. Ты меня с кем-то перепутал, Катузов…
– И ни с кем я тебя не спутал, Хромушин. Зря ты задаешься, профессор без кафедры, пиковый туз без колоды. Тебя выкинули из игры, как засаленную меченую карту. И сейчас ты интересен лишь советским потертым бабам из бывшего профкома и месткома, которые живот носят на бандаже, а груди в авоське… Ха-ха… Рубенсовским женщинам с целлюлитом на жирных ляжках и отвислым гузном. Им ты можешь заливать байки, старым б… которые охотно давали мужикам из чистого патриотизма.
– Ну почему же… Смешно сказать, но это было достижением социализма: сбегаться только по любви… Давай о женщинах после поговорим, хорошо? И зря ты, Илья, злишься на меня. Разве я тебя в чем-то заел? Обещал и обманул? Ты пригласил на поминки, и я пришел. Хотя и через силу… Хвалиться не буду, но вот и тебе, Катузов, я был нужен. Я вызвался помочь – и помог, а сейчас ты на меня льешь помои… Но я и не жду от тебя благодарности. К чему слова. Может, я в чем-то, действительно, не прав, так прости, пожалуйста… Давай исходить из житейского правила: добрый сосед – лучше плохой родни. Поликушка вас любил и, значит, было за что, – гибко подольстил я Катузову, чтобы снять в разговоре вздорный накал, угнетающий меня. Надо было немедленно уйти из гостей, а я зачем-то тянул время и покорно принимал брань.
Татьяна поняла мое милосердие, пришла на помощь, воскликнула:
– Папа, налей всем. И не пей, пожалуйста, один. Я Поликарпу Ивановичу в благодарность за его доброту сшила великолепный костюм из натуральной английской шерсти, и в нем он отлетит в райские кущи… Жаль, не успел поносить. А ты, Илья, не смейся надо мною. Ангелы, что присматривают за нами, это бывшие добрые люди… Но их нельзя сердить… Они могут отступиться от нас.
Катузов оказался за столом напротив меня и, уставя мне в висок граненую рюмку, неуступчиво продолжал злословить, словно бы решил окончательно допечь меня.
– Я на одном фуршете познакомился с академиком… Юрий Константинович Фарафонов. Такой милый, смешной огрызок прошлого с клювом старого умирающего грифа и злоотточенными коготками. Вдруг оказался вашим другом. Он странно отрекомендовал вас. Хромушин, говорит, это рыцарь без тела и дела… Я поначалу не понял, а сейчас дошло. Как точно подмечено… Вы инфернальный тип нереального бесплотного тела, то бишь кочующий во времени, докучающий всем призрак. Мне всегда отчего-то хочется вас ущипнуть за одно место…
– Может быть, – буркнул я, неожиданно краснея. – Господину Фанфаронову виднее. Он в свое время начитался Маркса и Гегеля, пожрал все сто томов партийных книжек и сейчас, сметая объедки с путинского стола, от пурги в животе перепутал все на свете: Гоголя с гогой-магогой, Ельцина с Александром Вторым-освободителем, а Чехова с дантистом Чехоевым. Но щипать меня, Катузов, совсем необязательно. Может, у вас в Бердичеве так принято, но я человек крестьянских корней с натуральными наклонностями и могу плохо подумать о вас…
– Да брось, Хромушин. Тебе, наверное, втемяшилось, что я голубой? Ха-ха, насмешил… Таньчура, объясни профессору… У меня все без проблем: на позицию – девушка, а с позиции – мать. Чтобы ни одного заряда вхолостую.
– А чего ж по Танчоре мажешь? – напомнил Зулус.
– Значит, иль перо у птички слишком плотное, отец, или патроны отсырели. Хотя инструмент пристрелянный…
Катузов говорил, не сводя с меня змеино-окоченевшего взгляда. Татьяна пугливо вздергивала тонкими плечиками, сцепив пальцы, с хрустом перегибала их, словно готовилась взлететь. Может, она и не слышала мужа, но я обиделся за женщину.
Мужика понесло в подробности, и я решительно оборвал его…
– Значит, я как инфернальный тип нереального бесплотного тела неправильно вас понял…
– Все вы поняли правильно, Хромушин, только придуряетесь. Я ведь и сам без пяти минут кандидат. А там и доктор. По моей теме никого во всей Рассее. – Катузов принял рюмку, водка с бульканьем пролилась по длинному гусиному горлу, подпираемая кадыком, как поршнем. – Знаете, ваш тип подробно описал Максим Горький в «Климе Самгине». Тип человека без тела и дела… Вы вечно чем-то недовольны, плачетесь и ноете, непрестанно жалеете себя и рубите сук, на котором садите, чтобы, упавши и потерев шишку на темечке, с досады тут же приступить к разрушительной работе. И так без устали во все времена… И потому вы ненавидите тех, кто вкалывает и мечтает заработать… Вам плохо, когда другим плохо, но еще хуже, когда кому-то хорошо… Вы плачете, жалея весь белый свет, и в то же время изничтожаете его… Вы, Хромушин, совершенный тип коммуниста, который непонятно зачем рождается на свет. Вы всего хотите и ничего не желаете, всех любите, но презираете ближнего… Вы вот и Богу кланяетесь, чтобы жалеть себя.
– Любопытный анализ… С потолка, конечно. От барабана, потому что вы так решили. Хорошо, хоть пытаетесь думать. Я на вас, Илья, не обижаюсь… Но вы, кажется, геолог, специалист по горящим углям, но не психолог?.. И чего вас потянуло в чужие уделы с такой путаницей в голове?