Вообще-то она боялась ходить к Джемисонам, но ей нужны были деньги, и было жаль миссис Джемисон, которая казалась такой измученной и была немного не в себе, как если бы ходила во сне. Раз или два Карла не выдерживала и делала какую-нибудь глупость, чтобы разрядить атмосферу. Так же она поступала, когда испуганные неуклюжие наездники, впервые взобравшись на лошадь, чувствовали себя не в своей тарелке. А еще она когда-то делала это, когда Кларк был не в духе. Но с ним этот фокус больше не проходил. А вот история с мистером Джемисоном, вне всякого сомнения, увенчалась успехом.
Не было никакой возможности обойти лужи на тропинке, высокую мокрую траву и дикую морковь, которая только-только зацвела. Воздух был довольно теплый, и ей не было холодно. Одежда промокла насквозь, будто от пота или от слез, бегущих по ее лицу вместе с каплями дождя. Она перестала рыдать. Бумажное полотенце промокло, и ей нечем было вытереть нос. Наклонившись, она сильно высморкалась в лужу.
Она подняла голову и сумела длинно и заливисто свистнуть, это был ее — и Кларка тоже — условный сигнал для Флоры. Подождала пару минут, а потом позвала Флору по имени. Снова и снова, свист, крик, свист, крик.
Флора не отвечала.
Ей стало легче, оттого что боль от потери Флоры, возможно от потери навсегда, заглушила неразбериху с миссис Джемисон и тревогу из-за постоянно меняющихся отношений с Кларком. По крайней мере, в исчезновении Флоры она, Карла, уж точно не была виновата.
Сильвии нечем было заняться в доме, разве что открыть окна. Да еще с рвением, которое ее пугало, думать, что она скоро увидит Карлу.
Все больничные атрибуты вынесли. Комната, бывшая спальней Сильвии и ее мужа, а потом комнатой, где он умер, была убрана, и ничто в ней не напоминало о случившемся. Карла помогла ей с этим в те суматошные дни между крематорием и отъездом в Грецию. Всю одежду, которую носил Леон, а также новые вещи, включая подарки его сестер, которые даже не распаковали, Сильвия свалила на заднее сиденье машины и отвезла в трифт шоп. Его таблетки, бритвенный прибор, неоткупоренные банки витаминизированных напитков, которые поддерживали в нем последние силы, коробки с кунжутными семенами, которые он съедал по дюжине за раз, пластиковые бутылки с лосьонами, которыми натирали ему спину, бараньи шкуры, на которых он лежал — все это было собрано в пластиковые мешки и выброшено. Карла ни о чем не спрашивала. Она никогда не говорила, что эти вещи могли бы кому-то понадобиться, и не указывала на то, что целые упаковки консервов были не открыты. Когда Сильвия сказала, что, вместо того чтобы отвозить одежду в город, надо было сжечь ее прямо в мусоросжигателе, Карла не выказала никакого удивления.
Они вымыли духовку, отчистили буфеты, протерли стены и окна. Однажды Сильвия сидела в гостиной и просматривала письма с соболезнованиями. (Никакой груды бумаг и блокнотов, как это можно было ожидать от писателя, не осталось. Не было и незаконченных работ или неразборчивых черновиков. Несколько месяцев назад он сказал ей, что все выставил на продажу. И ничуть не жаль!) Южную стену дома занимали большие окна. Сильвия подняла голову, удивившись, что солнечный свет вдруг померк. Его закрыла тень Карлы, босоногой, с голыми руками на самом верху приставной лестницы, с решительным лицом в ореоле пышных завитков цвета одуванчика, слишком коротких, чтобы вплести их в косу. Она энергично брызгала на стекло и терла его. Увидев, что Сильвия смотрит на нее, она остановилась, взмахнула руками, как будто ее тянули назад, и сделала глупое лицо. Обе засмеялись. Сильвия почувствовала, что смех веселым потоком прошел сквозь нее. Она вернулась к письмам, а Карла продолжила уборку. Сильвия решила, что все эти слова, искренние или не очень, дань уважения или сожаления, должны последовать за овечьими шкурами и крекерами.
Услышав, что Карла убирает лестницу, услышав звук ее шагов на крыльце, она внезапно смутилась. Она сидела, наклонив голову, когда Карла вошла в комнату и прошла позади нее на кухню, чтобы поставить ведро с тряпкой под раковину. Карла порхала как бабочка, но все же на секунду задержалась, чтобы чмокнуть Сильвию в склоненную голову. А потом опять засвистела что-то свое.
Этот поцелуй засел у Сильвии в голове. Он ничего такого не значил. Он говорил: не грусти. Или: почти все готово. Он говорил о том, что они хорошие подруги, которые вместе прошли через тяжелые дни. А может быть, и о том, что солнце вышло. Об этом думала Карла, возвращаясь домой, к своим лошадям. Но для Сильвии поцелуй был точно прекрасный цветок, и его лепестки распускались в ней, наполняя нутро возбуждающим жаром, как это бывает во время менопаузы.
Время от времени в ее классе ботаники появлялась девочка, чей ум, преданность, ужасное самомнение или же неподдельная страсть к дикой природе напоминала ей саму себя в юности. Эти девочки вились вокруг нее с немым обожанием, надеясь на какие-то близкие отношения, которые они в большинстве случаев не могли себе даже ясно представить, и действовали ей на нервы.
Карла была совсем на них не похожа. Если она и напоминала кого-то Сильвии, то тех девочек-старшеклассниц, которые хоть и были способными, но не блистали, не старались обскакать друг друга, радовались жизни и не слишком при этом шумели. Они были счастливы от природы.
— Я жила в одной крошечной деревушке с двумя старыми подругами. Туристические автобусы там так редко останавливались, что казалось, они просто заблудились. Туристы высыпали из них, оглядывались по сторонам и ничего не могли понять, потому что вокруг ничего не было. Там нечего было купить!
Сильвия рассказывала о Греции. Карла сидела в нескольких метрах от нее. Крупная, неловкая девушка наконец-то сидела здесь, в комнате, наполненной мыслями о ней. Она еле улыбалась, кивая невпопад.
— Поначалу, — продолжала Сильвия, — я тоже была в замешательстве. Было так жарко! И правду говорили о свете. Он восхитительный. А потом я разгадала, чем там надо заниматься. Было всего несколько обычных дел, но они заполняли весь день. Идешь за полмили, чтобы купить масла, а потом еще полмили в другую сторону, чтобы купить хлеба или вина, и это твое утро. Потом завтракаешь под деревьями, а после завтрака становится так жарко, что уже ничего делать нельзя, только запереть ставни, валяться на кровати и, может быть, читать. Сначала читаешь. А потом надоедает и это. Зачем читать? Потом замечаешь, что тени стали длинней, ты встаешь и идешь купаться.
— Ой, — прервала она саму себя. — Ой, я забыла.
Она вскочила и пошла за подарком, который привезла и о котором на самом деле не забывала. Она не хотела отдавать его Карле сразу, хотела дождаться подходящего момента и, пока рассказывала, все время думала, когда же ей заговорить о море и купании. И сказать так, как она теперь и сказала: «Купание напомнило мне о ней. Знаешь, ведь это маленькая копия той лошади, которую нашли в море. Гипс в бронзе. Ее достали только недавно. Предполагают, что она второго века до нашей эры».
Когда Карла пришла и стала оглядываться в поисках работы, Сильвия сказала:
— Сядь на минутку, я ни с кем не разговаривала с тех пор, как вернулась. Пожалуйста.
Карла присела на краешек стула, расставив ноги, засунув руки между коленями, и смотрела как-то уныло. Стараясь быть вежливой, она спросила:
— Как Греция?
И вот теперь она стояла с лошадью, обернутой в папиросную бумагу, которую она даже полностью не развернула.
— Говорят, что это скаковая лошадь, — сказала Сильвия, — делающая последний рывок, последнее усилие в скачке. Наездник тоже. Мальчик, ты видишь, он подстегивает лошадь из последних сил.
Она не сказала, что этот мальчик почему-то напомнил ей Карлу. Ему было всего лет десять-одиннадцать. Может быть, сила и грация его рук, держащих поводья, или морщинки на детском лобике, сосредоточенность и его полная отдача действу чем-то напоминали Карлу, моющую большие окна прошлой весной, ее сильные ноги в шортах, ее широкие плечи, ее удары по стеклу, и как она в шутку кривила лицо, приглашая или даже заставляя Сильвию засмеяться.
— Ну надо же, — сказала Карла, теперь добросовестно рассматривая маленькую фигурку из позеленевшей бронзы. — Спасибо большое.
— Не за что. Давай попьем кофе, а?! Я только что сварила. В Греции кофе очень крепкий, покрепче, чем я люблю. А вот хлеб — божественный. А спелые фиги, они удивительные. Посиди еще немного, посиди, пожалуйста. Не разрешай мне больше рассказывать. А что здесь нового? Как жизнь?
— Почти все время дождь шел.
— Вижу, вижу, — крикнула Сильвия из оборудованного под кухню угла большой комнаты. Наливая кофе, она решила, что промолчит насчет второго подарка, который привезла. Он не стоил ей ничего (лошадь стоила намного больше, чем эта девочка могла себе представить!), это был всего лишь маленький красивый розовато-белый камушек, который она подобрала на дороге. «Это для Карлы, — сказала она своей подружке Мэгги, которая шла рядом. — Знаю, это глупо. Но я хочу, чтобы у нее был маленький кусочек этой страны».
Она уже рассказывала о Карле Мэгги и Сорайе, другой подруге, говорила, что присутствие этой девушки значит для нее все больше и больше, что какая-то незримая нить связывает их, и рассказала, как Карла утешала ее в те ужасные месяцы прошлой весной.
«Просто мне хотелось, чтобы кто-то свежий, полный здоровья появился в этом доме».
Мэгги и Сорайя неприятно посмеивались.
«Девушка всегда найдется, — сказала Сорайя, лениво потягиваясь, выпрямляя крепкие коричневые руки. А Мэгги сказала: „Все мы приходим к этому со временем. К увлечению девушками“.
Сильвии стало неприятно от этого устаревшего слова — увлечение.
„Может, все потому, что у нас с Леоном не было детей, — сказала она. — Это глупо. Смещение материнской любви“.
Но ее подруги стали говорить, что, может быть, и глупо, но все равно это любовь.
Но сегодня девушка вовсе не походила на ту Карлу, которую помнила Сильвия, это было совсем не то спокойное, беззаботное и доброе молодое существо, о котором она все время думала в Греции.