— Таки да, с фарфором сложнее, — согласился Изя. — Тут нужен ценитель. Может, кто из богатых кяхтинских купцов, что дома свои на европейский манер обставляют. Или для подарка какому важному чиновнику в Иркутск или дальше. Я поспрашиваю, есть тут один торговец, говорят, всякие диковинки собирает. Может, ему предложим? Но много за него сразу не выручишь, это товар штучный.
В последующие дни началась активная деятельность. Изя как заведенный носился по гостиному двору и его окрестностям, наводя мосты, прицениваясь, распуская слухи о «богатом австрийском коммерсанте, привезшем отменный китайский чай». Левицкий, используя свое знание этикета и французский язык, помогал мне поддерживать образ «господина Тарановского». Он заводил знакомства в купеческом кругу, куда нас несколько раз приглашал тот же Афанасий Прохоров.
Прохоров, кряжистый, бородатый сибирский купец с цепким взглядом и громовым голосом, оказался на удивление полезным знакомым. Он был одним из столпов местного купеческого общества, и его слово имело вес. Поначалу он отнесся ко мне с некоторой настороженностью, как к чужаку-иностранцу, но качество нашего чая — он лично дегустировал — и моя готовность следовать местным торговым обычаям, похоже, его убедили. Вскоре он перешел на совсем панибратский тон:
— Чай у вас, Владислав Антоныч, и впрямь хорош, — шумно отхлебывая из блюдца, добродушным густым басом прогудел он. — Не то что некоторые: привозят одну труху, а цену ломят, будто это императорский сбор. С таким товаром ты здесь не пропадешь! Главное, с ценой не жадничай, но и не продешеви. Кяхтинский рынок — он как медведь: с ним надо чтобы с уважением, но и без слабины!
Через Прохорова мы вышли на нескольких крупных оптовых покупателей чая. Переговоры были долгими, напряженными. Каждый купец старался сбить цену, ссылаясь на перенасыщение рынка или на недавнее падение спроса в Ирбите. Изя был в своей стихии: он торговался яростно, сыпал цифрами, рассказывал про неурожай в Сычуани, апеллировал к качеству нашего товара, намекал на грядущее новое восстание в Китае, грозящее совершенно прервать торговлю. В общем, был как рыба в воде. Похоже, что он ждал этой возможности уже несколько месяцев и теперь спешно наверстывал упущенное, целиком отдаваясь любимой негоциации. Я же в роли солидного иностранца больше помалкивал, лишь изредка вставляя веское слово или делая вид, что советуюсь со своим «секретарем-французом» мсье Верейски.
В итоге за неделю нам удалось продать почти весь наш запас чая — как байхового, так и кирпичного — нескольким купеческим домам, которые формировали крупные караваны для отправки в глубь России. Выручка оказалась весьма солидной, даже после уплаты всех пошлин и расходов. Наши кожаные мешки приятно отяжелели от золотых империалов и серебряных рублей. Вышло в итоге сорок шесть тысяч рублей, изрядная сумма, можно было и больше, но и везти надо было в глубь России, а то и в саму столицу.
С фарфором дело шло медленнее. Это был товар не для массового спроса. Одну из самых красивых ваз купил сам Афанасий Прохоров — «для супруги, уж больно она такие безделушки жалует». Еще пару ваз поменьше удалось пристроить через того самого антиквара, о котором говорил Изя. Но большая часть фарфора, включая оставшиеся вазы и мелкие чашки, пока оставалась на нашем складе.
— Ничего, — философски заметил Изя. — Фарфор — он как хорошее вино, со временем только дороже станет. Не продадим здесь — отвезем в Иркутск, там публика побогаче да к европейским модам более падкая.
Помимо торговых дел, мы старались не забывать и об осторожности. Софрон и Захар под видом моих слуг внимательно следили за обстановкой в гостином дворе, прислушивались к разговорам, отмечали подозрительных личностей.
Мы понимали, что Кяхта — город пограничный, здесь хватает и соглядатаев, и просто любопытных. Любая неосторожность, любое неверное слово могло нас выдать. Особенно меня беспокоила фигура Ситникова. Коллежский асессор несколько раз «случайно» встречался нам в гостином дворе, неизменно вежливо раскланивался, интересовался успехами «господина Тарановского» в торговле, но в его глазах я по-прежнему видел какой-то недремлющий, оценивающий интерес. Он словно продолжал изучать меня, не до конца поверив в мою легенду.
Однажды вечером, когда мы ужинали в своей комнате, к нам постучался один из слуг гостиного двора.
— Господину Тарановскому записка, — сказал он, протягивая мне небольшой сложенный листок бумаги, перевязанный шелковой ленточкой. Я с удивлением взял записку. Почерк был незнакомый, изящный. Внутри всего несколько строк:
«Почтеннейший господин Тарановский! Наслышана о Вашем прибытии и изысканном вкусе к предметам искусства. Буду рада, если Вы и Ваш секретарь, мсье Верейски, окажете мне честь отобедать завтра в моем доме. Аглая Степановна Верещагина, вдова купца первой гильдии».
Я перечитал записку еще раз. Верещагина… Фамилия была на слуху в Кяхте. Одна из самых богатых и влиятельных купеческих вдов, известная своими связями и эксцентричным нравом.
— Что это? — спросил Левицкий, заметив мое удивление. Я молча протянул ему записку. Он пробежал ее глазами.
— Приглашение на обед… от вдовы Верещагиной, — в его голосе прозвучали удивление и некоторая тревога. — Это… неожиданно. И может быть как очень полезно, так и весьма опасно. Говорят, Аглая Степановна — дама умная, проницательная и очень любопытная.
Новое знакомство, да еще и с такой влиятельной особой. Кяхта продолжала испытывать нас на прочность.
Глава 12
Раздумья наши прервал Изя, который с присущей ему практичностью тут же оценил потенциальную выгоду.
— Таки я вас умоляю, господа! Вдова Верещагина! Да это же не просто знакомство, это может быть такой гешефт! У нее связи по всей Сибири, а то и в столицах! Если «господину Тарановскому» удастся произвести на нее впечатление, да еще и приглянется наш фарфор… Ой-вэй, это же золотое дно!
— Золотое дно или волчья яма, — проворчал Софрон, который всегда относился к подобным светским маневрам с подозрением. — Не пришлось бы потом из этого «дна» выбираться с боем.
— Софрон прав, осторожность не помешает, — согласился я. — Но и отказываться от такого приглашения, пожалуй, не стоит. Это может вызвать ненужные толки и подозрения. Мы — европейские коммерсанты, и интерес со стороны местных богатеев вполне естественен. Главное — держаться нашей легенды и быть начеку. Павел Сергеевич, — обратился я к Левицкому, — ваша роль мсье Верейски, французского секретаря с изысканными манерами, здесь будет как нельзя более кстати. Вам придется взять на себя основную часть светской беседы. Я же буду больше слушать и наблюдать.
Левицкий чуть заметно поморщился, но все же кивнул. Я видел, что перспектива снова окунуться в атмосферу, пусть и провинциального, пусть и купеческого, но все же общества не совсем чужда, хоть и смешивалась с тревогой за нашу общую безопасность.
— Я сделаю все возможное, Серж… то есть, господин Тарановский, — поправился он. — Уж правила этикета я еще не забыл. Постараемся не ударить в грязь лицом перед купчихой.
На следующий день, ближе к полудню, мы с Левицким, облачившись в наши свежесшитые костюмы, отправились в дом вдовы Верещагиной. Изя проводил нас до ворот гостиного двора, дав последние наставления:
— И не забудьте, господин Тарановский, если речь зайдет о фарфоре, намекните, что у вас есть несколько совершенно исключительных вещиц, не для всякого глаза! Создайте ажиотаж!
Дом Верещагиной располагался на одной из центральных улиц Кяхты и производил внушительное впечатление. Большой, каменный, в два этажа, с мезонином и резными наличниками, он выделялся даже среди других добротных купеческих особняков. Нас встретил дворецкий в ливрее, который с поклоном провел в просторную, богато обставленную гостиную. Мебель красного дерева, тяжелые бархатные портьеры, картины в золоченых рамах на стенах, большой камин, в котором весело потрескивали дрова, — все говорило о достатке и стремлении к роскоши.
Вскоре появилась и сама хозяйка. Аглая Степановна Верещагина оказалась дамой лет сорока пяти, с живыми, умными и очень проницательными глазами, еще сохранившей следы былой красоты. Одета она была в дорогое шелковое платье по последней столичной моде, на шее и руках поблескивали драгоценности. Держалась она с большим достоинством, но без излишней чопорности. Как мне показалось, этой купчихе нравилось отыгрывать роль дворянки, и она изо всех сил пыталась ей соответствовать.
— Господин Тарановский, мсье Верейски, — произнесла она мелодичным голосом, приветливо улыбаясь. — Чрезвычайно рада приветствовать вас в моем скромном доме. Наслышана о вашем нелегком путешествии из далеких краев и о тех товарах, что вы привезли в нашу Кяхту.
Мы с Левицким отвесили поклоны.
— Честь для нас, сударыня, быть принятыми в вашем гостеприимном доме, — ответил я, стараясь, чтобы мой польский акцент звучал как можно убедительнее. — Слухи о вашей доброте достигли и нас.
— Ах, оставьте, господин Тарановский, — махнула она рукой, но было видно, что комплимент ей приятен. — Прошу к столу, господа. Обед уже готов.
Обед был изысканным, со множеством блюд как русской, так и, к моему удивлению, французской кухни. За столом, помимо нас, присутствовало еще несколько гостей — пара местных чиновников с женами и какой-то приезжий купец из Иркутска, отрекомендовавшийся Силантием Фомичом.
За столом завязался оживленный разговор. Левицкий, как и ожидалось, блистал — ему, как «французу», местное общество уделило много больше внимания, чем мне самому. Он с легкостью поддерживал беседу на французском с самой Аглаей Степановной, которая, как оказалось, прекрасно владела этим языком, обсуждал последние новости из Европы, почерпнутые им из газет двухгодовой давности, рассказывал забавные случаи из «путешествий господина Тарановского». Я же больше помалкивал, изображая солидность и внимательно наблюдая за хозяйкой и гостями.