Течение несло наши плоты на восток, к Амуру. Ловили рыбу, высаживаясь на песчаные берега или прямо с плотов, охотились — били зверя. Аргунь и Амур кишели рыбой. Ловилась горбуша, нерка, кета — красная рыба шла косяками. Мы ставили переметы, ловили на удочки, а Сафар, наш башкир, оказался искусным острожником — он с удивительной ловкостью бил рыбу с носа плота, особенно по ночам при свете факела. Излишки рыбы мы солили и вялили впрок, развешивая ее на жердях под навесом. Иногда удавалось подстрелить и зверя покрупнее. Однажды на берег вышел огромный изюбрь — благородный олень. Левицкий уложил его с одного выстрела из штуцера. Радости нашей не было предела — свежее мясо после долгой солонины и рыбы казалось царским угощением. Несколько дней мы пировали, жаря оленину на кострах и рассказывая друг другу байки.
Селения попадались редко. Причем все больше это были русские переселенческие села — казачьи станицы или крестьянские заимки. Китайские фанзы или стойбища местных орочонов и гольдов[1] попадались совсем редко.
Пару раз мы приставали к берегу и пытались купить в этих селах какого-нибудь провианта — молока, яиц, свежих овощей, — но всегда без толку: у поселенцев самих с продовольствием дело было швах.
В одной из таких станиц, приютившейся на высоком берегу Аргуни, мы задержались на пару дней. Нас встретили настороженно, но без враждебности. Казаки, суровые, обветренные мужики с окладистыми бородами, расспрашивали, кто мы, откуда, куда путь держим. Мы представлялись вольными охотниками и рыбаками, идущими на Амур в поисках лучшей доли.
— Охотники, говорите? — хмуро глядя на нас, сказал станичный атаман, пожилой казак с Георгиевским крестом на выцветшем мундире. — А не беглые ли вы, часом? Много нынче всякого люда по тайге шатается…
— Мы люди мирные, богобоязненные! — картинно возмутился Изя. — Вот и паспортина имеется! — И он с гордостью предъявил какую-то свою бумагу, неизвестно где раздобытую или нарисованную.
Паспорт, конечно, никто проверять не стал, но вид у нас был достаточно оборванный, чтобы сойти за бродячий люд.
— Ну, глядите у меня, — проворчал атаман. — Ежели что не так — спрос будет строгий. А так — живите, пока стоите. Только девок наших не забижайте да не воруйте.
Быт переселенцев был суров и беден. Небольшие рубленые из толстых бревен избы, крытые тесом или дерном. Огороды, где росли картошка, капуста да репа. Скудная скотина — пара коров, несколько овец, куры.
В другой раз мы наткнулись на заимку староверов-кержаков. Эти жили совсем особняком, чурались посторонних, но к нам, как к русским людям, отнеслись хоть и настороженно, но без злобы. Угостили квасом и черным хлебом, расспросили о новостях с «большой земли». Сами они жили по старым обычаям, молились по древним книгам, но и хозяйство вели крепкое — поля у них были ухоженные, скотина — сытая. Видно было, что люди это трудолюбивые и упорные. Но и у них жизнь не сахар — то хунхузы придут, то наши бродяги, да и местные власти нет-нет да и норовили прижать «раскольников».
Так, плывя по рекам, встречаясь с разными людьми, познавая суровую красоту и дикие нравы этого далекого края, мы медленно, но верно приближались к Амуру.
Дни сменяли друг друга, похожие, как капли воды. Монотонное покачивание плотов, скрип рулевых весел, плеск воды о бревна — все это стало привычным фоном нашей жизни.
То и дело на реке попадались утлые лодки местных инородцев — гольдов, или, как их еще называли, нанайцев. Это были невысокие, скуластые люди с узкими раскосыми глазами, одетые в вещи из рыбьей кожи, отороченной собачьим мехом или мехом рыси, искусно выделанной и расшитой узорами. Они ловко управляли своими долблеными челнами, промышляя рыбой и охотой. Подплывали либо просто из любопытства, либо предлагая на продажу мех соболя или белки.
От мехов мы, конечно, отказывались — нам это было ни к чему, однако при каждой такой встрече я старался завязать разговор. Особенно меня интересовал тот самый ручей, Амбани Бира, Река Тигра, на котором когда-то я вместе со Стерновским руководил прииском.
— Скажи, почтенный, — обращался я к очередному нанайцу, остановившему свой челн у нашего плота, чтобы обменять свежую рыбу на табак или порох, который хоть немного понимал по-нашему, — не знаешь ли ты ручья в этих краях, что зовется Амбани Бира? Золото там есть.
Нанаец обычно поначалу долго молчал, недоверчиво разглядывая нас, чужаков, а потом качал головой.
— Амбани Бира… Много рек здесь. Тигр — хозяин тайги, везде его следы. Золото… — Он пожимал плечами. — Может, есть где. Духи гор его прячут. Не показывают.
Иногда они называли какие-то ручьи, но описания не совпадали с тем, что я помнил, да и название вроде не совсем то. Приходилось продолжать поиски, расспрашивать, сопоставлять обрывки информации. Это было похоже на собирание мозаики из мельчайших кусочков, и я не был уверен, что смогу ее когда-нибудь сложить.
Прошли Аргунь, добрались до Амура. Мы, уже привыкшие к речной жизни, правили плотами, без особого интереса поглядывали на сменяющиеся берега. Та же бескрайняя тайга, те же пологие, поросшие лесом сопки, что и дома, в Забайкалье. На редких полянках, выходивших к воде, попадались кустики душистой белой кашки, белесые, шелковистые листочки полевицы. На мелководье у самого берега густо разрослись заросли тальника и плакучей ивы, склонившей свои гибкие ветви к самой воде. Только река стала заметно шире, мощнее, течение — быстрее. Чувствовалось дыхание великого Амура.
— Да-а, река — силища! — с уважением говорил Софрон, глядя на бескрайние водные просторы. — Не то что та же Нерча или даже Шилка. Тут — простор!
— И зверья, поди, немерено, — поддакивал Тит, всматриваясь в густые заросли на берегу. — Изюбри, лоси… Охота тут знатная должна быть!
— А народ-то какой тут живет? — спросил Левицкий у Захара, который считался у нас знатоком местных обычаев. — Все гольды да орочоны? Или китайцы тоже есть?
— Разный народ, ваше благородие, — отвечал Захар, набивая трубку. — И гольды, и манегры, и дауры. Китайцы больше по селениям да факториям жмутся. А по тайге — свой закон, таежный. Человек человеку тут и друг, и волк. Смотря как себя поведешь. Главное — духов местных не гневить да лишнего не болтать. Тайга шутников не любит!
Но не только дикая природа и местные инородцы вызывали у нас опасения. Левый берег Амура был русским, правый — маньчжурским, китайским.
И хотя по Айгунскому договору русским судам разрешалось плавать по Амуру, Сунгари и Уссури, кто знает, как отнесутся к нашей разношерстной компании маньчжурские власти, если мы случайно причалим не к тому берегу или просто вызовем их подозрения.
— Маньчжурцы как наскочат… — ворчал Захар, опасливо косясь на правый берег.
— Ну, Куриле виднее! Он у нас голова! — отвечал ему Тит, с безграничным доверием глядя на меня.
И его слова оказались почти пророческими. Однажды утром, когда мы только-только снялись с ночной стоянки и вышли на середину реки, из-за мыса, поросшего густым лесом, показался парус, а затем и небольшая, но быстроходная джонка под маньчжурским флагом с драконом. Это был явно сторожевой пост. Маньчжур, заметив нас, изменил курс и направился к нам наперехват.
— Тревога! — крикнул я. — Маньчжуры! Поднять русский флаг!
На наших плотах и на небольшом баркасе тут же взвились заранее припасенные флаги. Это была мера предосторожности, но она могла сработать.
Джонка скоро подошла к борту нашего головного плота. На палубе стояли несколько солдат-маньчжур в синих куртках и конических шляпах, вооруженных ружьями, и двое чиновников в шелковых халатах.
Один из чиновников, повыше ростом, с тонкими, ухоженными усиками и холодными, надменными глазами что-то резко крикнул по-маньчжурски. И рядом стоящий с ним китаец перевел, перевел:
— Спрашивает, кто такие, куда путь держим и по какому праву здесь находимся.
Я выступил вперед.
— Мы русские подданные, вольные переселенцы. Идем на Амур в поисках свободных земель для поселения, как то дозволено договором между нашим государем императором и богдыханом пекинским. Имеем на то все необходимые бумаги от читинских властей!
Я намеренно соврал про бумаги — никаких разрешений у нас, конечно, не было, кроме моего паспорта на имя Тарановского. Но нужно было говорить уверенно. Потом что-то снова сказал, указывая на наши плоты и груз.
— Интересуется, что за товар везем и почему так много оружия, — перевел вновь китаец.
— Товар — для обмена с местным населением, — ответил я. — Чай, соль, мануфактура. А оружие — для защиты от диких зверей. Места тут, сами знаете, неспокойные. Мы люди мирные, ищем только мира и возможности трудиться на своей земле.
Чиновник еще о чем-то поговорил со своим спутником, потом снова обратился к нам.
— Говорит, чтобы мы не причаливали к маньчжурскому берегу без особого разрешения и не вступали в торг с подданными богдыхана. Иначе будем задержаны и отправлены к начальству.
Он еще раз окинул нас строгим взглядом, потом отдал какую-то команду, и катер, развернувшись, отошел от наших плотов и скрылся за тем же мысом.
Мы перевели дух. Обошлось. Но встреча эта оставила неприятный осадок.
— Вот тебе и мирные люди, — проворчал Софрон, когда джонка скрылась. — Чуть что — и в кутузку. Глаз да глаз тут нужен.
— Да уж, — поддакнул Захар. — Маньчжуры — народ хитрый и жестокий. Им только волю дай — оберут как липку. Хорошо, что Курила у нас говорить умеет, отбрехался.
Ночь после этой встречи прошла в томительном ожидании. Мне не спалось, я часто вставал, выходил из нашего шалаша на плоту. Воды Амура, темные и холодные, несли нас вниз по течению, к неизвестности. Где-то в прибрежных камышах тяжело, по-бычьи, взревела выпь. Вдоль берега, и на русской, и на маньчжурской стороне, теплились редкие огоньки костров — то ли охотники, то ли такие же, как мы, вольные люди. Иногда с берега доносились далекие, протяжные крики — перекликались часовые на казачьих постах: «Посма-а-три-вай! Слу-у-шай!»