— Псюга! Стреляй! Казни, добивай!
И заколотил в неистовстве кулаками по земле, а крупные слезы потекли по его грязным щекам. Пуля, видимо, только задела его, не причинив серьезного вреда, но испугала до смерти.
Я же отбросил ружье и выхватил револьвер.
Левицкий и Сафар пока не стреляли, но были готовы. Ствол револьвера смотрел на беглого в широких портах, тот с испугу попятился, не зная, что ему делать. Остальные, оробев, сами кинули свои жердины, понимая бесполезность сопротивления.
— У-у, волчья сыть! Душегуб проклятый! — стонал на земле раненый.
Я взвел курок, одной рукой стянул с себя пояс.
— Эй, старик, а ну-ка свяжи руки своим сотоварищам! Сафар, Владимир, подавайте ему ремни!
Старик покорно исполнил то, что я ему велел. Когда последний из беглых оказался связан, Сафар подошел и связал руки самому старику. Раненый чернявый мужик продолжал кататься по земле и стонать:
— Добивай револьвером! Секи голову! Чего ждешь, ирод!
В его округлившихся глазах была безысходная горесть и отчаяние.
— Отпустите вы нас, господа хорошие! — вдруг прошамкал старик, падая на колени. — Просим именем Господа нашего Иисуса Христа. Во имя честного и пречистого тела. Во имя честной и пречистой крови Христовой.
Я криво усмехнулся:
— О пречистой крови Христовой баешь, а меня только что порешить собирались. Кольями забить, как собаку. А теперь, как вышло не по-твоему, так в веру ударился. Иль у меня кровь-то бесова?
Чернявый мужик крикнул старику:
— У кого волю просишь? Все они, господа, на милость неподатливы, урожденные от ирода, от нечестивцев!
Старик вздохнул:
— Такая уж наша доля каторжная!
Мы с товарищами многозначительно переглянулись. Ну, так и есть. Беглые!
Я спросил:
— Ну и откуда вы, беглецы, будете? С этапной партии или с рудников амурских? Чего замолкли? Вот как сдам я вас ближайшему начальству, в арестантский дом, — имена, прозвища ваши там быстро сыщутся!
Раненый заскрежетал зубами, перевалился на спину, ругаясь самыми последними словами.
— Рану бы ему заткнуть, — попросил один из них. — Изойдет ведь Ефимка кровью-то. Господин хороший, сделай уж божецкую милость!
— Ладно уж, сделаю, — буркнул я. Жалко мне что-то стало этих повязанных и униженных бродяг: сам недавно был почти таким же.
Сафар, поигрывая ножом, подошел к чернявому:
— Ну, раб божий Ефим, показывай свою рану.
Ефим застонал.
— Больно? Резать одежду?
Ефим замотал головой и прохрипел:
— Тяни.
Кое-как наш башкир стянул окровавленную одежду.
Мы осмотрели рану. Кровь сочилась, но не сильно.
— Ну, божий разбойничек, повезло тебе, — посочувствовал я бродяге. — Кость целехонька! Поторопился я, пуля не в сердце ушла, а выше, в плечо. Свезло.
Говоря это, я одновременно в уме прикидывал варианты. Ситуация требовала решения, и быстрого. Эти семеро — проблема. Оставить их здесь, связанных? Развяжутся, или их найдут звери, или замерзнут. Негуманно, да и небезопасно для нас — если выживут, могут затаить злобу или навести на наш след кого похуже. Отпустить просто так? Тоже не вариант. Они знают о нас, знают, что у нас есть оружие и припасы. Голодные и отчаявшиеся, они могли вернуться или продать информацию о нас каким-нибудь хунхузам или властям, если доберутся до какого-нибудь поселения.
«Убить? — мысль была короткой и неприятной, как укол ржавой иглы. — Самое простое решение. Никто ничего не узнает». Но что-то внутри воспротивилось.
Одно дело — отстреливаться от бандитов, другое — хладнокровно добивать этих оборванцев, пусть и напавших первыми. Они были жалкими, доведенными до ручки. Жизнь научила меня многому, в том числе и тому, что грань между зверем и человеком порой очень тонка, особенно когда речь идет о выживании. К тому же, репутация палача мне была ни к чему перед моими же людьми.
«Отвести их к гольдам или другим местным племенам? Сдать властям?» Это значило бы привлечь к себе ненужное внимание. Да и куда их тащить? И что с ними сделают те же гольды или власти? Скорее всего, ничего хорошего.
Оставался еще один вариант, самый рискованный, но, возможно, и самый выгодный с точки зрения нашей ситуации. Взять их с собой. Да, это семь лишних ртов. Да, это потенциальная угроза бунта или предательства внутри нашего и без того шаткого коллектива. Но с другой стороны… это семь пар рабочих рук. На прииске люди нужны как воздух. А эти, доведенные до крайности, сейчас были сломлены и напуганы. Если дать им еду, работу и надежду на нормальную жизнь, с ними можно будет справиться. Главное — сразу показать, кто здесь хозяин, и держать их в ежовых рукавицах.
Я вынул из своего заплечного мешка холщовый мешочек, в котором нес остатки провианта, и начал вытаскивать из него и складывать весь свой провиант обратно в заплечный мешок. Беглые смотрели на меня во все глаза, не понимая, что я задумал.
— Сафар, нарежь вот из этого полос! — протянул я мешочек башкиру.
Тот, используя нож, споро распорол мешочек по шву, потряс, похлопал ладонью, выбивая сор и пыль. В итоге получился кусок грубой, но чистой холстины.
— Ты, дедка, поищи поблизости подорожник, — сказал я старику. — Знаешь такой? Да не вздумай сигануть. Не то смотри! — Я выразительно махнул кольтом.
— Избавил бы мои рученьки от мучений, — попросил старик. — Режет веревка, боль по всем костям. Куда я сигану? Ноги не несут!
Я поглядел на него — тщедушного, хилого, с бледными впалыми щеками, с ногами, подгибающимися в коленях — и развязал путы с его рук.
Старик, прихрамывая, заторопился к лесу. Ефим молча сидел, прислонившись к стволу кривой березки. Видимо, от потери крови и пережитого шока он здорово ослабел. Глаза его были закрыты, он тяжело и прерывисто дышал.
Беглые, тем временем, во все глаза смотрели на наши припасы, переложенные в котомку. Тут тот мужик, что был в широких портках, вдруг залопотал скороговоркой:
— Дай поесть, господин! Поесть, поесть! Живот выворачивает, оголодали — никакой мочи нет! Третий день маковой росинки во рту не было! Кинь кусочек, опосля убей хоть. Вкус хлеба забыл, напоследок хоть разговеться! Покорми, а потом и убей! Перед смертью хлеба хочу, картохи хоть сырой. Исхудали так, что порты с нас ползут.
Он завыл и затрясся, заламывая связанные руки, заелозил на коленях по земле, пытаясь подползти ко мне.
— Михайла! — позвал его раненый Ефим слабым голосом. — Терпи. Молитву читай, не вой по-жеребячьи, бо есмь от рождения ты человек.
Но Михайла определенно забыл, что он «человек».
— Ладно, заткнись! Накормим тебя, потерпи! — крикнул я, чтобы он успокоился.
Бродяга перестал выть, только жалобно всхлипывал, неловко тыча связанными руками в рукав, пытаясь утереть глаза.
Приковылял старик, неся в руках пучок листьев подорожника.
— Ай, заждались? Насилу сыскал подорожничек. Когда не надо, так его прорва кругом, а когда надо… — Он вдруг покрутил головой, глубоко вдыхая воздух.
Я взял у него подорожник, присел перед Ефимом. Выбрав самые крупные листья, наложил их на рану. Приложил сверху кусок холстины, перетянул обрывком веревки, завязал покрепче, осмотрел: все честь по чести, и поднялся с земли. Но пациент мои старания не оценил.
— Зря перевязывал-то, — слабым голосом сообщил Ефим.
— Не дури. Отчего это «зря»? Кровь остановили, а рана не смертельная.
— Ни к чему. Все одно — повесят нас на Каре, вздернут. Как есть, вздернут.
— На Каре? — замер я.
— Убили кого, что ли? За что такая крайняя мера? — полюбопытствовал Левицкий.
— Было дело! Из приставников он был. Наш мучитель. Произведен в надзиратели за особое усердие. Звали Чуркиным. Зверь, хуже некуда. Измывался над нами, как хотел. Старался, выслуживался. Мочи нашей человеческой не стало. Видит бог, не со зла мы, а от безысходности. Бунт у нас поднялся прошлой весной, ну, мы его и… а там сбежали. Насилу сюда выгребли!
«Оппа! Да мужики-то, оказывается, бежали с Кары как раз аккурат в то самое время, когда это делали и мы! Не со второго ли они острога? Отчаянные! И как только добрались до этих мест, не сдохнув дорогой!»
— А за что хоть сидели-то? — невольно поинтересовался я.
— Пострадали, мил человек, за мир православный, — вдруг заговорил старик, который все это время молча стоял рядом. — Все мы — одной волости Вепревской, что под Костромой. И вот неурожай вышел: народ там оголодал, пухнул с голодухи. Бунт учинил перед помещиком нашим, извергом, красного петуха ему в усадьбу пустил. Ну, на усмирение-то казаков вызвали. Ну и коих саблями посекли, нагайками до полусмерти побили, а коих — в железные цепи да в Сибирь-матушку, безо всякого сроку, навечно определили. А мы вот — до Кары добрались, да и там несладко пришлось. Вот и суди сам о наших грехах. А вы бы нас отпустили теперь, а? Мы бы, вот вам истинный крест, откупились бы. Для полюбовного согласья ничего бы не пожалели. Да только вот — нечем. Нету у нас ничего-о-о! От полноты сердца все бы отдали. Да нечем поклониться, голы мы, гольтепа и есть, ни кола ни двора.
Я слушал их сбивчивые, отчаянные рассказы. Беглые каторжники, доведенные до отчаяния голодом и несправедливостью. Они напали на нас не от хорошей жизни. Мое решение созрело окончательно. Риск есть, и немалый. Но потенциальная выгода — семь пар рабочих рук, которые сейчас готовы на все ради куска хлеба и шанса выжить, — перевешивала.
Главное — дисциплина и четкие правила.
— Ладно, — наконец произнес я, и голос мой прозвучал твердо, не оставляя места для сомнений. — Вставайте. Пойдете с нами. До нашего лагеря недалеко. Там вас накормим. А дальше — видно будет. Только уговор, и слушайте внимательно: никакого разбоя, никакого воровства, никаких глупостей и пререканий. Слово мое — закон. Малейшее неповиновение — и пеняйте на себя. Жизнь я вам дарую, но и спрошу за нее строго. Поняли?
Они смотрели на меня, не веря своим ушам. В их измученных глазах, еще полных страха, блеснула робкая надежда.