Аякан, бледная, как полотно, но с горящими решимостью глазами, сидела рядом со мной, укрывшись в тени большого кедра. Время от времени она шепотом сообщала о каких-то едва заметных деталях, которые могли ускользнуть от нашего взгляда.
— Поглядеть, Курила-дахаи, — прошептала она, когда один из охранников, коренастый маньчжур с жестоким, рябым лицом и свиными глазками, вышел из большой фанзы и что-то громко, по-собачьи, рявкнул на другого, молодого и суетливого, — это Гырса. Старший, когда Тулишен не бывать. Хитлой и злый. Сильно бьить!
Я кивнул, запоминая. Именно таких «гырс» и нужно было убирать в первую очередь.
Вдруг Аякан тихо вскрикнула.
— Джонка приплыть!
Действительно, в заводи вдруг показался гофрированный парус из тростниковых циновок. Тупой нос ткнулся в берег, соскочившие с борта бандиты деловито стали разгружать какие-то тюки. Я же считал прибывших, их был десяток.
Проклятье! Похоже, пятнадцатью охранниками тут дело не обойдется. Ведь стольких я насчитал, хотя не исключал, что не все появлялись из фанзы, и там вполне мог быть еще кто-то. Не отступать же? Вся надежда на внезапность нападения, на ярость нанайцев и наше огневое превосходство…
На базе манзов началась вечерняя суета. Затопили очаг в большой фанзе, запахло едой — похоже, похлебкой с рыбой и луком. Собак, до этого лениво дремавших на привязи, отвязали, и они, потягиваясь и зевая во всю пасть, начали неспешно обнюхивать территорию.
Подав Сафару знак, он тут же выдвинулся вперед. Неслышно скользя меж кустов, приближаясь к фанзам с подветренной стороны, а за ним следовали трое нанайцев. В руках у них были заранее приготовленные куски вяленого мяса. Псы, учуяв манящий аромат приманки, насторожились, подняли уши, но не залаяли — видимо, привыкли к тому, что их подкармливают. Мясо, брошенное умелой рукой, полетело точно в их сторону. Одна собака, большая, лохматая, недоверчиво обнюхав кусок, тут же жадно схватила его и начала грызть, утробно рыча. Вторая, поменьше, но более вертлявая, помедлила, но, видя, как первая с аппетитом уплетает «угощение», тоже не устояла. Стрелки-нанайцы натянули луки….
Тренькнула тетива, и первый пес завалился набок, заливаясь хлещущей из пасти кровью.
Вторая собака громко заверещала, хватаясь зубами за вонзившуюся в плечо стрелу. В то же мгновение Сафар молнией метнулся к ней, запрыгнул сверху и перерезал горло. Через несколько мгновений все было кончено: собаки содрогались в агонии, уткнувшись носами в пыль. Путь для нас был свободен.
В большой фанзе горел тусклый огонек масляной лампы, оттуда доносились приглушенные голоса, грубый, пьяный смех и звуки какой-то азартной игры. В других фанзах, с маленькими окошками, было мертвенно тихо, и только изредка оттуда доносился сдавленный, едва слышный плач или протяжный стон.
— Пора, — прошептал я.
Глава 22
Глава 22
Первыми бесшумно пошли нанайцы. Их задача была обойти фанзы с женщинами и блокировать выходы, встречая врагов. Затем моя ударная группа. Мы, пригибаясь к земле, стараясь ступать как можно тише, подобрались к большой фанзе. Дверь была сколочена из грубых досок, оттуда тянуло теплом, доносился тошнотворный запах дыма, немытых тел и прогорклого бараньего жира.
Я прислушался. Внутри, судя по голосам, было человек пять-шесть. Остальные, видимо, уже спали в других комнатах.
— Давай! — коротко бросил я Титу, стоявшему рядом, и мы одновременно рванулись внутрь. Тит плечом вышиб хлипкую дверь, и мы вломились в помещение. Софрон шел третьим за нами.
То, что началось потом, трудно описать словами. Это был не бой, а скорее, короткая, яростная, кровавая резня. В тесном, тускло освещенном жирником помещении фанзы застигнутые врасплох мансы не сразу поняли, что происходит. Кто-то дремал, прислонившись к стене, кто-то, сгрудившись вокруг импровизированного стола, азартно бросал кости. Первый, тот самый Гырса, которого мне показала Аякан, вскочивший с диким криком и схватившийся за широкий тесак, висевший на стене, получил пулю прямо в переносицу. Он рухнул как подкошенный, не издав ни звука.
Грохот выстрела в замкнутом пространстве оглушил на миг даже меня.
Пока опешившие мансы пытались нашарить оружие или выхватить ножи из-за пояса, мы втроем, отстрелявшись с ружей, успели выхватить револьверы и выпустить по несколько пуль каждый.
К этому моменты в фанзе появились Левицкий и Сафар.
Штуцер корнета рявкнул, как пушка, и еще один манса, пытавшийся прицелиться из своего допотопного ружья, схватился за живот и осел на пол. Тит, с револьвером в левой руке и тяжелым плотницким топором в правой, действовал как заправский мясник на бойне, прорубая себе дорогу сквозь опешивших врагов. Удары его топора были короткими, страшными, от них ломались кости и летели брызги крови. Сафар, отстреляв барабан кольта, пошел врукопашную, даже мне глядя на него стало не по себе. Его движения были стремительны и точны, он наносил удары в горло, шею, бока, в пах — туда, где каждый удар ножа вызывал целые фонтаны крови.
На шум и выстрелы из других фанз начали выбегать остальные мансы, вооруженные кто чем — копьями, дубинами, ножами. Но их уже встречали наши нанайцы и беглые. Громыхали выстрелы, в воздухе повисла дымная пелена. Луки пели свою смертоносную песню, стрелы с костяными и железными наконечниками находили свои цели. Несколько мансов, вооруженных старыми фитильными ружьями, успели сделать пару выстрелов, но в суматохе, темноте и спешке их пули либо ушли в «молоко», либо лишь слегка ранили кого-то из наших.
Я перезаряжал барабан «Лефоше». Адреналин бил в голову, обостряя все чувства до предела. Вокруг — адская смесь криков боли и ярости, предсмертных стонов, запаха пороха, горячей крови. Кто-то из мансов, здоровенный детина с перекошенным от злобы лицом, бросился на меня с тесаком дадао. Я выстрелил почти в упор, не целясь, пуля ударила в грудь, и его отбросило назад, как тряпичную куклу. Он упал, захрипел и затих.
Схватка продолжалась недолго, может быть, минут пять, не больше, но эти минуты казались вечностью, наполненной лязгом стали, грохотом выстрелов и криками умирающих.
Когда последний из сопротивлявшихся мансов, получив стрелу в горло от одного из нанайских юношей, и упал захрипев булькая кровью, в наступившей оглушительной тишине было слышно только наше прерывистое, тяжелое дыхание и тихий, надрывный женский плач, доносившийся из зарешеченных фанз.
Картина была жуткая. Пол большой фанзы был буквально усеян телами мансов, лужи крови темнели на утоптанной земле. Мы потеряли двоих нанайцев — молодых парней, которые слишком рьяно бросились в атаку. Еще трое были ранены, но, к счастью, не тяжело. Один из беглых, Михайла, тот самый, что выпрашивал у меня хлеб, получил ножевое ранение в руку, но держался молодцом, лишь морщился от боли. Враг был уничтожен практически полностью. Насчитали двадцать восемь трупов мансов внутри и вокруг фанз. Еще двое, видимо, самые шустрые, пытались бежать в сторону реки, но их настигли стрелы нанайцев уже за пределами базы. Итого тридцать человек. Немало!
— Тит, Софрон, Левицкий, проверьте фанзы с бабами. Аккуратно, не напугайте их, — приказал я, пытаясь унять дрожь в руках и отдышаться. Голос мой хрипел.
Аякан, как только стихли выстрелы, уже была там, ее голос, тихий и успокаивающий, как журчание ручья, слышался из одной из фанз. Она что-то говорила на нанайском, и женский плач постепенно стал стихать.
Пока Аякан устраивала эти переговоры, у меня нашлось время осмотреть домашний быт маньчжуров. Это оказалось весьма печальное зрелище. Фанзы их сделаны из глины, лавки в доме также глиняные, и вся утварь, даже невод и соха, находились внутри. На полках стояли чашки различных форм, по стенам висели удочки, сети, ковши, образа и фигурки Будды.
Перекинувшись парой слов с Левицким и Титом, мы пришли к общему мнению, что маньчжуры живут чрезвычайно неопрятно.
Наконец из темных, узких проемов зарешеченных фанз начали выходить спасенные женщины. Измученные, исхудавшие, с потухшими от ужаса и страданий глазами, в рваной, грязной одежде. Некоторых вели под руки, но все были живы. Их оказалось много больше, чем мы рассчитывали: восемь из стойбища Анги, двадцать — из соседнего стойбища, того, где забрали вообще всех женщин, и еще двенадцать — из других, более дальних селений, которых Тулишен, видимо, собирал здесь, как живой товар на своем складе. Некоторые плакали навзрыд, другие просто стояли, тупо глядя перед собой, еще не веря своему внезапному освобождению. Наши нанайцы бросились к своим, обнимая сестер, жен, дочерей. Сцены были душераздирающие. Но самое ужасное обнаружилось потом.
Когда мы повели женщин к нашим лодкам, выяснилось, что одна из них практически не может ходить. Она шла, страшно косолапя, наступая на внешнюю сторону стоп.
— Так, а это что такое? Почему она так идет? — спросил я у Аякан.
— Она не ходить. Она наказать! Волос в ногах!
— Ничего не понял. Какой волос?
Подошел Орокан. Вдвоем они словами и жестами объяснили мне, что случилось.
Оказалось, за попытку побега эту девушку подвергли чудовищному наказанию: ей разрезали стопы и насыпали измельченный конский волос. Теперь она не может ходить, как все нормальные люди, опираясь на пятки и стопы, — попытка наступить полной ступней вызывает у нее страшную боль.
— Слышал про такое! — заявил мне помрачневший Сафар. — По-русски это зовется подщетинивание. Она не сможет идти!
Это обстоятельство нарушало планы. У нас в оморочках не было места для женщин: мы рассчитывали, что перевезем их на другой берег и они пойдут пешком. Кроме того, сама собою напрашивалась идея взять с собою трофейное оружие и припасы. На «хуторе» мы обнаружили склад с разными товарами: чай, табак, порох, китайская водка, бумажные ткани, и… опиум. Куда же без него! Бросать или сжигать все это было жалко, а взять с собой мы могли лишь небольшую часть.
И тут мне в голову пришла великолепная идея. Изучающе рассматривая бандитскую джонку, я произнес: