Лопатин присвистнул.
— Ого! Пятую часть! Грабеж почище амбаньского!
— Так ведь амбань у вас товар забрал да бумажками сунул, а я вам за эти самые бумажки живое серебро даю, — парировал я. — Хоть какая-то копейка вернется.
Купец задумался, потирая подбородок. В конце концов, прагматизм перевесил все другие соображения.
— Эх, была не была! Лучше синица в руках! Давай свое серебро! Только чтоб тихо!
Сделка состоялась у нас в комнате.
Захар отсчитал Лопатину оговоренную сумму — несколько тяжелых слитков. Купец принял их с видимым облегчением, взвешивая на ладони. Взамен он передал мне пачку тонких шершавых бумажек с иероглифами.
Когда купец вышел, товарищи окружили меня.
— Курило, ты чего удумал? — первым не выдержал Софрон.— На кой ляд тебе эти картинки?
— Да уж, Серж, вложение сомнительное, — подхватил Левицкий.
Я разложил пестрые бумажки на столе.
— Что скажешь, Изя? — обратился я к Шнеерсону.
Изя взял одну из бумажек, потер между пальцами, поднес к свету, понюхал.
— Таки да, похоже, — проговорил он. — Бумага, конечно, дрянь. И печать грубовата. Но ходит же! Значит, деньги. Местные.
— А… сделать такие можешь? — спросил я прямо.
Изя вздрогнул, потом хитро посмотрел на меня.
— Ой-вэй! Какие слова! Подделка денег — это ж каторга, а здесь явно хуже!
— Это если поймают! Ну так сможешь? — многозначительно глянул я на него.
Изя снова повертел бумажку.
— Ну, как говорил мой родной таки дядя Шломо Хейфиц, шо намарано одним человеком, то завсегда нарисует заново другой, мой дорогой племянник! Нужна такая же бумага. И чернила. Краска… ну, рецепт подобрать можно. Печать… тут сложнее. Тут либо резчика хорошего искать, либо самому… Но можно, таки да. Если очень осторожно.
Он помолчал, потом добавил, понизив голос:
— Только вот что скажу, Курила. Ни бумагу, ни чернила, ни краску — ничего здесь, в Баин-Тумэне, покупать нельзя! Сразу подозрение вызовем. Если уж решаться на такое… То все компоненты надо искать в другом месте. Подальше.
Я кивнул. Идея была опасной, почти безумной. Но она давала шанс.
Бумажки, полученные от Лопатина, грели карман. Идея Изи была соблазнительной, но рискованной.
Главной проблемой оставалось серебро. Его нужно было превратить во что-то более удобное. Я снова обратился к Лопатину, который уже в лучшем расположении духа сидел внизу.
— Господин Лопатин, еще раз прошу совета, — начал я. — Серебро у нас имеется, количество… заметное. Таскать тяжело и опасно. Где бы его обменять понадежнее? Не на фантики, а на золото, может, или векселя купеческие?
— Дело говоришь. Серебро — обуза знатная. На золото менять… сложно тут. Векселя… русские купцы есть, но мало, да и кто тебе, без роду без племени, поверит?
Он пожевал губами.
— Есть пути… Рисковые. Ежели серебро чистое и количество стоящее, можно сунуться к тем, кто чаем ворочает. Но самый верный, хоть и самый опасный путь — к опиумщикам. Вот уж кто к большим деньгам привык и лишних вопросов не задает. Им серебро завсегда нужно — расчет вести.
— Опиумщики? — переспросил я. — А где их искать?
Глава 5
Глава 5
— Здесь, в Баин-Тумэне, они тоже бывают, но больше по мелочи. — Лопатин понизил голос до заговорщицкого шепота, и от него пахнуло луком и тревогой. — А вот ежели по-крупному сбыть надо, да так, чтоб без лишних глаз, — так это в Ундурхан пылить. Верст двести отсюда на запад, по Керулену если путь держать. Городишко паршивый, но на бойком перепутье стоит. Туда и с Кяхты караваны заворачивают, и с Калгана, со всей Джунгарии, и с Тибета… Вот там-то и кишит отборная нечисть, дельцы всякого пошиба, среди них и те, кто «черным товаром» — опиумом то бишь — грешит. Там и спрос на серебро твое может быть, и пристроить его можно, если с головой да с пониманием подойти. Но гляди в оба, парень! Народ там крученый: обдерут как липку, а то и вовсе в степи без лишнего шума прикопают из-за твоего серебришка!
Я поблагодарил Лопатина, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Ундурхан. Название звучало дико, как рык степного волка, но в нем же слышался и заманчивый звон монет. Риск? Да вся наша жизнь после побега — один сплошной риск! А сидеть здесь, в Баин-Тумэне, и ждать, пока нас схватит амбань или какой другой стервятник, было еще хуже.
Вернувшись к своим, я не мешкая выложил все как на духу:
— Поедем в Ундурхан. Там, говорят, можно наше серебро пристроить. Есть публика, которой оно нужно позарез.
— Это к кому? — Софрон дернулся, словно его ударили.
— Опиумщикам! — прямо ответил я.
— С этой сволочью связываться — себе дороже выйдет. Слыхал я о них, — хмыкнул Софрон.
— Отчаяннее нас? — криво усмехнулся Захар, и в его глазах блеснул азартный огонек. — Мы сами с каторги беглые, с краденым серебром на горбу! Нам ли чертей бояться? Главное — цену хорошую взять да не дать себя на фуфу променять!
— Таки да! — поддакнул Изя, потирая руки, и глазки его за стеклами очков забегали. — Где риск, там и гешефт поболее будет! Только осторожность нужна, я вас умоляю, сугубая!
Левицкий поморщился при слове «опиумщики», его аристократическое нутро протестовало, но он лишь тяжело вздохнул. Он, как никто другой, понимал, что мы загнаны в угол и выбирать не приходится.
Решение было принято — тяжелое, как наши мешки с серебром, но единственно возможное. Нужно было двигаться, и быстро. Но Ундурхан лежал в стороне от маршрута каравана Лу Циня, и нам позарез нужен был свой проводник, знающий эти дикие тропы и языки.
Я снова пошел к Хану, который невозмутимо, как буддийский монах, чинил ременную упряжь.
— Слушай, собрались мы с сходить до Ундурхана. Тут торга нет на наш товар, а там, говорят, может быть добрый спрос! — сказал я, присев рядом на корточки. — Вы, я знаю, в другую сторону идете, так вот, хочу спросить: можешь ли ты дать нам человека, который и дорогу знает, и языком местным владеет? Серебром не обидим.
Хан долго молча смотрел на меня своими узкими, как щелки, глазами, словно просвечивая насквозь. Потом коротко, будто нехотя кивнул.
— Сайн байна. Есть у меня племянник, Очир. Молодой, горячий. С малых лет с караванами ходит, места здешние знает, язык ваш понимает, и по-монгольски, и по-китайски лопочет. С вами пойдет.
Вскоре он привел к нам невысокого, но крепко сбитого парня лет двадцати, как молодой бычок, взиравшего на нас узкими щелочками глаз. Обветренное, скуластое лицо, чуть приплюснутый нос, внимательные, тёмные раскосые глаза, казалось, видевшие все и сразу. Очир почтительно поклонился, приложив руку к сердцу, пробормотал несколько слов приветствия на ломаном русском. Взгляд у него был спокойный, но цепкий, как у степного орла.
Парень был себе на уме, и это внушало больше доверия, чем показная угодливость.
Снова пришлось раскошелиться. Мы наняли еще несколько выносливых бактрианов у местных — наши кони еле ноги волочили. Закупили по совету Лопатина провизии и фуража, потратив на это немного «амбаньских бумажек». Наша небольшая группа — я, мои товарищи да наш новый проводник Очир — отделилась от каравана Лу Циня, который лишь молча кивнул на прощание, и тронулась на запад, к Ундурхану, навстречу неизвестности.
Переход занял несколько дней, превратившихся в бесконечную пытку жарой и пылью. Плодородные долины сменились выжженной, холмистой степью, поросшей редкой, колючей травой, о которую можно было скорее порезаться, чем наесться. Впрочем, верблюдов это не останавливало — они на ходу ловко вырывали эти колючки с корнем и пережевывали, превращая в однородную жвачку. Мы ехали большей частью молча. Лишь Очир изредка указывал на какие-то одному ему ведомые приметы да бросал короткие фразы.
Наконец, на горизонте показались глинобитные стены и редкие низкие крыши Ундурхана. Городишко, несмотря на рекламу, оказался меньше и паршивее Баин-Тумэна, выглядя еще более пыльным и каким-то неустроенным, словно временное кочевье, а не город.
Чувствовалось, что это не столько место для жизни, сколько шумный, грязный перевалочный пункт, где смешивались караванные пути и судьбы самых разных людей. Мы остановились на одном из постоялых дворов — ганзе, как их тут называли, — огромном, обнесенном высокой глинобитной стеной, где уже стояло несколько караванов и галдела, как на базаре, разношерстная толпа: монголы в ярких халатах, молчаливые китайцы с лицами-масками, черноволосые буряты, несколько русских купцов попроще, с бородами лопатой и хитрыми, как у лис, глазами.
Едва мы спешились, и Очир, оставив нас у верблюдов, пошел зычно торговаться с хозяином о ночлеге и корме, как вдруг наше внимание привлек тип, который в этой пестрой толпе смотрелся как павлин среди воробьев.
Это был высокий, до неправдоподобия худощавый европеец лет сорока, одетый в светлый, но уже основательно помятый льняной костюм и пробковый шлем, нелепо торчавший на его голове, несмотря на то что солнце уже клонилось к закату. Он стоял посреди двора с выражением такого крайнего высокомерия и неприкрытой брезгливости на вытянутом лице, словно случайно забрел в зверинец, и отрывисто, как собаке, отдавал короткие распоряжения немолодому уже человеку в потертой европейской одежде, который суетливо, как ошпаренный, руководил выгрузкой нескольких тщательно упакованных тюков и сундуков с верблюдов.
— Англичанин, никак? — пробормотал Левицкий, с профессиональным любопытством разглядывая чужестранца. — Занесло же его нелегкая в эту дыру. И вид какой… будто он тут всем одолжение делает одним своим присутствием.
Пока англичанин, фыркая, отошел к хозяину ганзы, продолжая выговаривать что-то резким, повелительным тоном, его спутник, руководивший выгрузкой, обернулся и заметил нас. Увидев наши европейские лица, он на мгновение замер, удивленно приподняв брови, а потом, оставив слуг, подошел ближе. Лицо у него было усталое, изрезанное сеткой мелких морщин, но взгляд живой, умный и удивительно печальный.