На праздники, сколько я себя помнила, мы всегда посылали в деревню подарки: к Новому году, 8 Марта и 8 сентября – день Владимирской Божьей Матери – престольный праздник давным-давно закрытого храма, по традиции отмечаемый уже как вполне светский. Что-то вроде «Дня деревни Юшино». Прежде всего, сюда отправлялась отслужившая свое, а порой и просто надоевшая одежда. Приехав, я то и дело с радостью узнавания видела на ком-нибудь свои или родительские одежки, зачастую использованные в самых немыслимых сочетаниях. Печенье всегда посылали, конфеты – карамель, леденцы, ириски, лекарства (почему-то не таблетки, только мази). Посылки собирались не за один день. Копились просьбы из писем. Просьбы бывали самые неожиданные. Я еще тогда поняла, что в городской жизни работает принцип: «У меня должно быть не так, как у других» (подразумевается – лучше), а в деревне наоборот: «И у меня должно быть, как у других». Поэтому в письме могло быть написано: «А еще пришли мне рубаху голубую, как у Кольки Рябого» или «Очень хочется мне шапку зимнюю типа «боярыня», как у Вальки Заварной». Ящики фанерные подолгу стояли дома, какие-то посылки обшивали серой тканью, а адрес писали химическим карандашом, чтобы не смылся. Карандаш этот тетя Паня хранила в специальной коробочке. Это был очень интересный предмет: вроде карандаш как карандаш, а если намочить (конечно же, послюнявить, отчего на языке на некоторое время оставались сине-лиловые пятна) – писал как ручка. Но при мне, летом, было не до праздников, только Яблочный Спас. Но одно настоящее большое застолье я застала. Правда, не праздничное, а поминальное. Умер бывший председатель колхоза, не нынешнего «Большевик», созданного не так давно в кампанию по «укрупнению», а еще того, «8 Марта». Я его видела не раз: высокий, очень худой, весь из жил старик. Он приходил на горку встречать стадо, опираясь на кривую палку. Выделялся он тем, что на голове носил соломенную шляпу (на поминках об этом скажут – «под Хрущева»). Умер он как раз в те дни, когда я болела и лежала на печи, так что на похоронах не была. Но даже моей тете Пане было очевидно, что пропустить поминки совершенно невозможно, поэтому меня, несмотря на летнюю погоду, закутали в колючую шаль и взяли с собой.
Удивительно, что я запомнила, о чем говорили. Что колхоз тогда был маленький, председатель на лошади за день во все бригады успевал заехать, а не только в правлении сидел, бумажки перебирал. Много разговоров было про пенсии, которые, наконец, стали полагаться и колхозникам. Я помню, как считали, что можно купить на 12 полагавшихся рублей – серьезное выходило подспорье. Пели хором, конечно. «Каким ты был, таким остался…», «Вот кто-то с горочки спустился»… Потом стали просить «Тонька, теперь ты…», и некрасивая толстая баба вдруг запела сильным чистым голосом грустное «Степь да степь кругом…».
Единственная каменная постройка в Юшине – полуразрушенная церковь. В ней-то и было до укрупнения правление колхоза и что-то вроде клуба. Решила погуглить. Набираю в поисковике «Брянская область, Севский район, достопримечательности».
В основном братские воинские могилы: где обелиск с именами, где пирамидка со звездой без имен, а где – типовые памятники – чаще всего красноармеец в плащ-палатке со склоненной головой. Клише «партизанский край». Такая братская могила за невысокой оградой была и в Юшине. А есть, например, и неожиданное: «Памятное место, где в 1905 году восставшие крестьяне разгромили имение помещика Майендорфа». Сколько таких «памятных мест» по всей многострадальной России!
И вдруг: «Брянщина – родина мамонтов». Оказывается, в 1988 году в песчаном карьере около Севска случайно обнаружили едва ли не самое крупное в Европе скопление мамонтов: собрали целое семейство – папу, маму и четверых мамонтят. А всего нашли 3500 костей стада мамонтов из 30–35 особей. Вот и знай, чем останется твой край в истории…
Ну и, конечно, храмы. Нашла я и юшинский. «В начале XIX века построена каменная церковь Владимирской Божьей Матери, закрыта около 1930, частично сохранилась».
Воодушевленная, я вбила в поисковую строку тот адрес, который писала на конвертах…
Канал «Бродячий турист». «Всем привет!!! Я создал свой канал на ютюбе по походной тематике. Обзоры на снаряжение. Сталки по заброшкам. Покатушки по бездорожью…»
И два ролика Паши-туриста «Сталк по заброшенному селу Юшино» – осень и зима. Всезнающий Паша сообщает, что максимальное число жителей Юшина было в 1926 году – 810 человек. «С последними жителями отсюда жизнь ушла…» А дальше, не раз и не два: «Как же красиво тут!» И правда… Камера прикреплена у Паши на лбу, изображение вздрагивает при каждом шаге: поля, лес, речка. Проезженных дорог нет, тропинки едва протоптаны.
Конечно, я ничего не узнаю, не могу узнать, но оттого, что я здесь была, когда несли воду из колодца на коромысле, зажигали после заката керосиновую лампу-семилинейку, гремели молочными бидонами, вынимали ухватом картошку из печи, нестройно пели хором, чувство утраты сжимает горло. Ведомый странным увлечением, Паша-турист подходит к полуразвалившимся домам, в некоторые рискует зайти: разграблено все, в первую очередь металл и кирпич. А вот на стенах кое-где уцелели картинки в самодельных рамочках.
И в каждом доме мне мерещился тот самый…
Интернациональная улица, синий забор
Войну бабушка с дедушкой встретили на даче в Малаховке, поначалу надеялись переждать, даже козу купили. Козу, правда, вскоре продали: кроме домработницы, никто подхода к ней так и не нашел, а молоко и той не нравилось. А потом была эвакуация. После войны Малаховка стала очень бандитским местом – дорога с электрички, особенно темными августовскими вечерами, грозила неприятными, а то и опасными встречами. Так, продав ту дачу, из Малаховки перебрались чуть дальше от Москвы – на станцию Отдых. Это случилось в год моего рождения.
Я знала на нашем участке каждый сантиметр, каждое дерево, сейчас мне кажется, каждую травинку, хотя был он огромным – тридцать шесть соток. Высоченные сосны – фирменный знак «Казанки». (Интересно, что сейчас мы куда чаще говорим о шоссе как о направлении, а тогда, в моем детстве, ориентиром были железные дороги.) Считалось, что сосновый воздух полезен. И ели там были громадные, и березы. А еще сирень, жасмин, спирея… И клумбы – розы, флоксы, пионы… А вот огород был бедный, не входило это в сферу бабушкиных интересов. К тому же маленький рыночек неподалеку и местные «тетеньки», регулярно приносившие корзины прямо к ступенькам открытой террасы, тянувшейся вдоль всего фасада, вполне обеспечивали потребность в свежих овощах-фруктах и молоке-сметанке.
Большая часть сада была дикой, заросшей – мое детское счастье! Сад казался безграничным, и мечталось, чтобы лето было бесконечным. Любимый угол сада – у заднего забора за круглым столом, утопленным в кустах сирени. Там – заросли недотроги. Надо было нажать на стручок, чтобы оттуда с волшебным щелчком выскочили зернышки, а сам он завился тугой спиралью. Это можно было делать часами.
Лет до десяти выходить за калитку особенно и не хотелось: были всего-то два-три маршрута к подружкам, на соседние дачи. Но вечерами бабушка с приятельницами любила прогуляться, «сделать кружочек» по тускло освещенным редкими фонарями улицам. Наша – Интернациональная – была центральной, а потому заасфальтированной, остальные – песчаными. Я увязывалась за этой дамской компанией и с упоением вслушивалась во «взрослые» разговоры, никогда не встревая, стараясь быть незаметной – я так боялась, что меня прогонят! Иногда, к моей досаде, кто-то спохватывался: «Здесь ребенок!», – и всегда это было на самом интересном месте! Часто говорили о мужьях, вообще о мужчинах (забытая формула «он на большой работе»). Многое было мне, конечно, непонятно, но кое-что запало в сознание. Например, навсегда запомнила, как одна солидная, даже пожилая, как мне казалось (лет, наверное, сорока), хоть и самая красивая дама сказала: «А когда он небритый, назавтра лицо у меня целый день горит», все засмеялись, а у меня почему-то в солнечном сплетении завертелся волчок. Обсуждали, конечно же, моды, маски из клубники и огурцов, ругали домработниц… А когда мы возвращались домой, было совсем не страшно идти по длинной тропинке от калитки к дому, где на террасе желтым пятном горел большой абажур с бахромой.
На ночь полагалось закрывать деревянные ставни. Это был целый ритуал: один человек снаружи сдвигал створки и подпирал по диагонали железной палкой. Она заканчивалась штырем с прорезью, который вставлялся в сквозное отверстие. Тот, кто был внутри (чаще всего именно я) должен был ловко просунуть в эту щель чугунную затычку, которая не давала возможности открыть ставни с улицы. Потом надо было громко сказать: «Готово!», – чтобы человек снаружи отпускал палку. Калитка запиралась на щеколду, а вечером в ее проушины вдевался замок. Это уж точно было чисто ритуальное действо, поскольку перелезть через невысокий штакетник не составляло никакого труда.
Раз и навсегда заведенный порядок соблюдался неукоснительно. Каждый месяц на телеге привозили баллоны с газом. Надо было отдать пустой баллон и квитанцию об оплате, и тогда возница – загорелый и весь состоящий из жил, прикатывал тяжелую красную капсулу и водружал в железный ящик под окном кухни. Газ могли привезти неожиданно, в любой день, поэтому квитанция всегда была приколота на одном и том же месте к занавеске английской булавкой вместе с рублем (или десяткой, кто же теперь упомнит, какие были тогда деньги), полагавшимся за услуги. Но самое главное – разрешали угостить лошадь куском черного хлеба с солью.
Аэропорт «Быково» был рядом, самолет с гулом пролетал низко-низко, так что, если задрать голову, когда он выныривает из штрихов сосновых верхушек, можно было отчетливо видеть круглые окошки и черные цифры на крутом серебристом боку. Без самолетов никакой тишины не бывает, ее не слышно. Приезжавшие из Москвы гости первым делом пили чай. Но вдруг рев моторов заглушал рассказ о городских новостях, и они неизменно восклицали: «Как вы здесь живете!» А потом почему-то на некоторое время замолкали. Слушали тишину.