Мой день рождения приходился на последнюю неделю августа, когда дома постепенно становились пустыми и чужими: упаковывались картонные ящики и узлы, что-то пряталось в «тайники», доступные, конечно же, любому мало-мальски неленивому вору. И часто, особенно если уже наползали холод и дожди, праздник бывал скомкан. И все-таки однажды (исполнялось мне девять или десять лет) он удался. Друзья еще в полном сборе, был чай (ясно помню трубочки с вареньем, которые пекла домработница моей бабушки Лиза), а потом – самое главное.
И это главное – мой отец. Под его предводительством, нацепив самые немыслимые одеяния, шляпы и шали, разрисовав лица жженой пробкой, оглашая чинные улицы дачного поселка дикими воплями, мы обошли, потрясая палками с нацепленными яркими платками, всю округу. И не было большей радости, если наше торжественное шествие сопровождалось захлебывающимся лаем собаки, преследовавшей нас параллельным курсом вдоль забора, или же ревом соседских малолеток, рвущихся ринуться за нами следом под негодующие возгласы взрослых.
Отец, в «зимней» жизни не слишком общительный и всегда занятый работой, летом проводил со мной гораздо больше времени. У нас были «свои», от всех отдельные дела. И прежде всего – велосипед. Мы создавали собственную географию окрестностей. Лес был неглубокий, но не затоптанный: огромные участки с высоченными деревьями делали походы в лес ненужными. Тропинки еле проглядывали сквозь траву, и несложно было вообразить себя первооткрывателем. У небольшой речушки, из тех, что у нас всюду и везде неизменно нарекают Переплюйками, открывалась большая поляна, сплошь заросшая желтыми цветами. «Берег Желтых Лютиков», – торжественно провозгласил отец. «Берег Лютых Желтиков», – откликнулась я. Так и назвали.
У отца была оригинальная теория изучения иностранных языков, и я стала подопытным кроликом. Своим каллиграфическим почерком он записывал для меня, не знавшей ни слова по-немецки, стихи Гейне и Гёте, читал вслух и велел учить наизусть, попутно объясняя всю встречавшуюся грамматику. Я помню по сей день от начала до конца волшебные: «Ich wеiß nicht was soll es bedeuten das ich so traurig bin…» и таящее неясную опасность «Wer reitet so spät durch Nacht und Wind?..», но не только музыка чужого языка, а вся его структура, грамматический скелет вошли в меня навсегда.
Отец, вероятно, считал, что я воспитываюсь в чересчур тепличных условиях, поэтому время от времени взламывал обычный порядок вещей. Чтобы научить меня зажигать спички, он бросал их горящими на пол, пытаясь перешибить внушенный мне няней страх перед пожаром. Но главное – отец стремился дать мне вкусить самостоятельности.
Редкие поездки в Москву были приключением. Плотный, цвета пробки билет, который со щелчком пробивает контролер, над вагонным окном на крючках веревочные авоськи, в них, как в люльках, покачивается белый батон… Мне было лет пять-шесть, когда мы поехали, кажется, в Люберцы. Я, как ни странно, даже помню, что поездка эта была связана с какими-то хлопотами о газовых баллонах. На обратном пути отцу пришла в голову идея отправить меня одну, а самому приехать на следующей электричке. Предполагалось, что воспитательным целям будут служить несколько остановок, преодоленных мною в одиночестве, а встреча наша состоится на лавочке платформы. Электрички тогда ходили часто. Доехала я без приключений, была чрезвычайно горда собой и уверена, что все смотрят на меня и думают уважительно, мол, такая маленькая, а едет одна. Я вышла на правильной остановке, села на лавочку и стала ждать. Представляю себе, что испытал отец, увидев в расписании, что моя электричка была последней перед полуторачасовым перерывом, так называемым дневным «окном». Мне же сначала стало просто скучно, а потом нестерпимо захотелось по-маленькому. Спасительные кусты были совсем близко, но между нами лежали рельсы с деревянным настилом, и голос из динамика то и дело монотонно извещал: «Внимание! Идет поезд! Внимание! Идет поезд…», делая пропасть непреодолимой. Кроме того, я боялась, что, как только я уйду, подоспеет электричка, и мы потеряемся. К тому моменту, когда прибежал отец, добравшийся на какой-то попутной машине, мое отчаяние достигло пика. Но его призыв никому не рассказывать о случившемся я исполнила. А «познавать жизнь» отец повез меня лет в десять. Он прочитал объявление на столбе, что в клубе в Томилино состоится товарищеский суд над двумя соседями, и счел случай подходящим. Дело было нехитрым. По разные стороны забора затеялись стройки: один возвел летнюю кухню, второй – уборную. За всю последующую жизнь я едва ли слышала столько мата сразу. Этот опыт пополнил копилку наших общих секретов.
Ну а потом – дачная компания: велосипед, пинг-понг, подкидной дурак, костер и жаренные на палочках сосиски… Первая любовь…
Той дачи давно уже нет. «Там живут чужие господа» – как пел Вертинский. Говорят, наш дом снесен и на его месте красуется вычурный новорусский особняк. И забор, конечно, совсем-совсем другой.
А когда-то на всей длинной улице, где заборчики традиционно красили зеленой или – реже – коричневой краской, был только один синий – наш, дом № 44. Но мы даже не называли гостям номер, а обозначали особую примету: «Интернациональная улица, синий забор»…
Где эта улица, где этот дом?.
Бедные городские жители, особенно же приезжие, совсем сбились с толку, попадали совсем не туда, куда хотели, и что мудрёного, если они руководились только вывесками!
Одна из моих любимых бабушкиных историй. У каждого в детстве были такие, которые знаешь наизусть, но просишь рассказывать снова и снова, сердясь, если взрослый меняет даже какие-то отдельные слова. Это было давно-давно, до моего рождения и даже «до войны». Интересно, что для меня маленькой это звучало как определение глубокой древности, хотя с победного 9 мая не прошло и десяти лет, а для взрослых было явственной чертой, разделившей жизнь на «до» и «после». Так вот. Давным-давно, до моего рождения и даже «до войны», у бабушки была домработница. Опять же надо понимать, что наличие домработницы вовсе не говорило тогда о каком-то большом достатке: из голодных нищих деревень в Москву приезжали бесправные (в полном смысле слова – паспортов у них не было), готовые работать буквально за кров и стол. Еще раз – так вот. У бабушки была домработница – довольно молодая, шустрая, но странноватая девушка, смертельно боящаяся большого города. Она хорошо изучила дорогу на Тишинский рынок и в ближайший гастроном, но за пределы этих маршрутов соглашалась ехать только туда, куда везет трамвай № 13, чья остановка была около дома. Собственно, вот и вся история. Но мне, девочке, почему-то казалось, что привязка всей жизни к двум железным рельсовым полоскам – это что-то мистическое.
На метро я в детстве ездила редко. Мои привычные маршруты исчерпывались троллейбусом «Букашкой», кружащим по Садовому кольцу, и тремя троллейбусами, ходившими по улице Горького – 1, 12 и 20. Их пути потом расходились, но от Центрального телеграфа до Белорусского вокзала маршруты и остановки совпадали, а дальше мне и не надо было.
Первые мои годы прошли на 3-й Миусской улице. Вот и первая утрата, их в этом рассказе будет еще много. Этого адреса на карте Москвы больше нет – есть улица Чаянова. Сразу оговорюсь: не здесь обсуждать мое отношение к причудам московской топонимики. Отмечу только одну забавную, как мне кажется, деталь. Среди улиц, на которых прошла моя жизнь, нет ни одной, не сменившей название. Но при этом процесс переименований шел совершенно нелогично: часть улиц вернула исторические названия (при этом порой обидев безвинных заслуженных людей, увековеченных в них), а часть – наоборот, заместив новыми те самые исторические названия (при этом увековечив многих достойных). Одним словом – путаница и невнятица…
На 3-й Миусской улице, в домах наискосок, жили мои дедушки и бабушки с двух сторон. По преданию, я была крикливым младенцем и ночами не давала спать всей квартире. Поэтому мои молодые родители каждый вечер с подушками и одеялами переходили неширокую 3-ю Миусскую и по очереди ночевали то здесь, то там. Не знаю, были ли одеяла и подушки добавлены в рассказы в качестве ярких деталей, но две детские кроватки были точно. Дома эти и квартиры были совершенно не похожи. У маминых родителей – старый, двухэтажный, с прелестной особой приметой: на торце была не то мозаикой, не то глазурованной плиткой (не помню, а спросить уже не у кого, на месте дома давно офисное здание) изображена белочка, грызущая орешек (пушкинское «а орешки не простые, все скорлупки золотые» были для меня как бы подписью к этой картинке). Квартира – огромная коммуналка, у моих – две небольшие смежные комнаты. После того как мама вышла замуж, там остались родители и ее младший брат-школьник. В углу комнаты, где стояла моя кроватка, была кафельная печка до потолка. На ее белых плитках метались тени от проезжавших машин. Только печку, тени и звон и грохот трамвая (того самого, тринадцатого) я и помню от той квартиры. Папины родители, где, собственно, мы и жили, обитали в массивном сером доме – кооперативе советских композиторов. Этот дом цел, в квартире по сей день живут мои родственники. Квартира была, что называется, профессорская. В самом прямом смысле слова, поскольку мой дядя – брат дедушки – был пианистом и композитором, профессором Московской консерватории. В пяти комнатах было не слишком просторно: дядя Сеня, дедушка с бабушкой, папина сестра с мужем и моим двоюродным братом и мы с родителями. Кроме того, была темная комнатка, где жила Сергевна – по-другому ее никогда не называли, – в семье вынянчившая два поколения. Эту квартиру знаю в мельчайших деталях, прожила там до пяти лет. Едва ли не главное счастье моего детства – комната дяди Сени с двумя роялями. С утра в квартире звучал Бах, день начинался с какой-нибудь прелюдии или фуги из «Хорошо темперированного клавира» – дядя Сеня разыгрывался. А потом к нему приходили студенты. Мне разрешалось сидеть между роялями, тесно прижавшись к огромному, чуть ли не с меня ростом, магнитофону, на котором медленно накручивалась на металлические диски коричневая блестящая пленка. А в другой комнате стоял мольберт, вкусно и остро пахло красками, и можно было следить, как под кистью деда-художника белый лист превращался в картину. А с братом, моложе меня на полтора года, мы возились на большом ковре, строили города из кубиков…