Вот это самое «Всегда, всюду, во всем» важнее, но и куда труднее, чем специально выделенное время для молитвы или посещения храма. Формальная церковная жизнь – уловка, с помощью которой люди находят легкий путь, самооправдываясь, что они-де воцерковлены. И спокойно можно прикрыться необходимостью идти в храм и не пойти к больному, к старому, не помочь кому-то. Это вроде как в пост мяса не есть, а водку пить.
«Церковность» должна была бы освобождать… Вместо того чтобы по-новому принять самого себя и свою жизнь, он [человек] считает своим долгом натягивать на себя какой-то безличный, закопченный, постным маслом пропахший камзол так называемого “благочестия”. Вместо того чтобы хотя бы знать, что есть радость, свет, смысл, вечность, он становится раздражительным и узким, нетерпимым и очень часто просто злым и уже даже не раскаивается в этом, ибо все это от «церковности».
Постные лица в храме, та «особость», на которой часто ловлю и себя, раздражаясь – из одного корня. Радость и свет, которые в быту должны переплавляться в терпимость, доброжелательность и порыв к помощи ближнему на уровне инстинкта.
«Страх смерти – от суеты, не от счастья. Именно когда суетишься и вдруг вспомнишь о смерти, она кажется невыносимым абсурдом, ужасом. Но когда в душе тишина и счастье – и о смерти думаешь и ее воспринимаешь иначе. Ибо она сама на уровне высокого, “важного”, и ужасает в ней несоответствие ее только мелочному, ничтожному. В счастье, подлинном счастье – всегда прикосновение вечности к душе, и потому оно открыто смерти: подобное познается подобным. В суете же нет вечности, и потому она ужасается смерти. “Во блаженном успении” это значит: в смерти, воспринимаемой счастливым человеком».
«Теперь и умирать не страшно» – говорилось многажды и совершенно по разным поводам, но притом всегда в связи с осуществленным долгом, мечтой, по сути дела, всегда с переживанием счастья, того, что что-то сбылось.
«Иннокентий Анненский (“Что счастье?”) “В благах, которых мы не ценим // За неприглядность их одежд?” …Старое кладбище, озеро, старые дома: уходящая Америка, шарм которой я всегда так остро чувствую. Ужин с группой православных студентов и с обычными разговорами».
Вот-вот, ровно то, на что нельзя жалеть времени, что нельзя числить его бессмысленной тратой, – благотворные впечатления любого рода, «жатва», но я бы добавила: еще и неизбежные новые всходы. Собственно говоря, это все эстетические переживания, природа, общение и иногда самые странные мелкие происшествия и неожиданные эмоции. Ни от чего в жизни нельзя отрекаться, нет ничего мелкого, всякие шоры вредны.
«Смерть не имеет ко мне отношения, а если вдруг получает его, то это возмутительно, и в этом возмущении затемняется вся жизнь. Но вот постепенно – уже не извне, а изнутри – приходит это знание. И тут возможны два пути. Один – все время заглушать это знание, “цепляться за жизнь” (“еще могу лезным”), жить так – мужественно. Как если бы смерть продолжала не иметь ко мне отношения. И другой, по-моему, единственно верный, христианский: знание о смерти сделать, вернее, все время претворять в знание о жизни, а знание о жизни – в знание о смерти. Этому двуединому знанию мешают заботы, сосредоточенность жизни на жизни…
Поэтому аскезу старости, это собирание жизни нестареющей, нужно начинать рано. И мне все кажется, что мой срок настал… Прибавлю еще: потому, что молодость не знает о смерти, не знает она и жизни. Это знание тоже приходит “видевше свет вечерний”. И был вечер, и было утро – день первый (Быт. 1:5). Молодость “живет”, но не благодарит. А только тот, кто благодарит, знает жизнь».
Я совершенно не чувствую своего возраста, но редкий день, чтобы что-нибудь властно не напомнило о нем и сразу же о необходимости достойно встретить те неизбежные ограничения, которые накладывает старение. Одно из колоссальных приобретений моей жизни, пришедших поздно, наверное, лет под пятьдесят, – как интересно жить. Как интересно воспринимать каждый поворот, каждую новую ситуацию, которую жизнь подкидывает. Надо не упускать ни одной возможности порадоваться чему-то. Не упустить ни одной возможности порадовать другого. Причем важно не только выполнить просьбу, а предугадать ее, быть предупредительной, вспомнить о чем-то важном для другого. Вот это в последнее время для меня один из очень значимых смыслов и радостей.
Восточная мудрость, которой так трудно, почти невозможно следовать: «Самое главное дело твоей жизни – это то, которым ты занимаешься в данную минуту». Если этому научиться, то абсолютно вся жизнь целиком, каждое ее мгновенье без изъятия будет осмысленной и одухотворенной. Только как этого достичь?.. Страх смерти – это, прежде всего, вопрос о том, как ты использовал эту единственную данную тебе жизнь, вопрос об отданных и оставшихся долгах перед собой и другими.
«С детства люблю храмовые праздники. Еще думал во время Литургии: что в жизни давало мне самую чистую радость – косые лучи солнца в церкви во время богослужения… Сегодня после обедни в воскресной тишине дома (солнце, голые деревья) слушали Matthaeus Passion Баха… как можно в мире, в котором родилась и прозвучала эта музыка, не верить в Бога… Плохо спал. Странные сны. Нервная усталость. На пути в семинарию рано утром: такое высокое, бледно-голубое небо. И все становится на свои места».
Да, именно «становится на свои места». Вот это соединение красоты и духовности, природы, искусства и веры – как это мне близко! Попытки убедить меня в том, что «вера выше» явлений природы и творений человека, попытка противопоставить одно другому – бесплодны.
«Погружение в обычную жизнь, состоящую из безостановочной траты другими моего времени. Но, может быть, это так и нужно. Может быть, в этом, на поверхности, абсурде “смысл” моей жизни? Тогда я несомненно проваливаюсь на экзамене, ибо все это приводит меня в злобное раздражение».
Не стоит пытаться формулировать этот самый «смысл жизни» чеканно раз и навсегда. Думаю, что он складывается из суммы смыслов каждого душевного и событийного движения. «Трата другими моего времени» – вроде бы страшненько звучит, но мною воспринимается как одно из слагаемых этой суммы, а может быть, это и вовсе своего рода оправдание моей жизни?..
«Быть по-моему вели!»
Лети, лети, лепесток,
Через запад на восток,
Через север, через юг,
Возвращайся, сделав круг.
Лишь коснешься ты земли —
Быть по-моему вели.
Одна из любимейших книг моего детства – «Цветик-семицветик». Я по сей день считаю совершенно гениальным описание Валентином Катаевым белых медведей, которых девочка Женя встретила на льдине: «Первый – нервный, второй – злой, третий – в берете, четвертый – потертый, пятый – помятый, шестой – рябой, седьмой – самый большой». Логические сбои («в берете» и «самый большой») придают этому ряду изящество.
Вечный сюжет о золотой рыбке и бездарно потраченных трех желаниях здесь трансформируется в сказку о целых семи желаниях, сказку со счастливым концом. Последний – голубой лепесток (не голубая ли мечта?) – исцеляет мальчика. Но здесь не только игра с цветами, но и нумерология. Сакральное число семь (нот, цветов радуги, чудес света, смертных грехов, наконец – Дней творения и т. д.) приводит на седьмое небо, по сути дела – в рай.
Чем старше становишься, тем менее выполнимыми становятся желания. Вернее, не так: они из области конкретного (новая кукла, платье, зачет и т. п.) постепенно трансформируются во все более общие (чтобы пригласил танцевать вот именно этот мальчик), а потом и вовсе – чтобы все близкие были живы и здоровы.
Пресловутое любить себя, уверенность, что от этого будет лучше окружающим (как, вероятно, и гипертрофированная жертвенность) может раздражать. Но из двух зол я без колебаний выберу последнее. Все эти максимы: «Почему я должна делать то, что не хочу?», «Спроси себя: тебе это нужно?», «Проживай свою, а не чужую жизнь», – хороши, на мой взгляд, только для человека до крайности, до «предпоследнего» предела истощенного и запутавшегося и лишь, как говорят врачи, в качестве «скоропомощного» средства. Иначе – полный развал всякого рода прочных отношений: дружбы, семьи, которые только и могут строиться на принципах ежеминутных взаимных уступок в малом и большом. Когда-то прочитала у Наталии Трауберг: «Вот моя крестная, нянечка… Она была совсем близкой к Евангелию. Безденежная слуга, она жила как совершенная христианка. Никому никогда не сделала зла, не сказала обидного слова. Помню, только один раз… Я была еще маленькая, родители уехали куда-то, а я каждый день писала им письма, как мы договорились. И вот одна женщина, которая была у нас в гостях, смотрит на это и говорит: «Ну как бороться с чувством долга у ребенка? Никогда, деточка, не делай того, чего не хочется. И будешь счастливым человеком». И тут моя нянечка побледнела и сказала: «Простите нас, пожалуйста. У вас – свой дом, у нас – свой». Так один раз за всю мою жизнь я услышала от нее резкое слово».
Собственно говоря, поведение диктуется представлениями о нравственности в самом, если можно так выразиться, бытовом, каждодневном смысле: «Поступить так, потому что как же можно иначе». Даже без добавления «совесть не позволяет», опять-таки на уровне инстинкта, соблюдая, если хотите, гигиену души.
Но что интересно: чем дальше, тем больше приучаешься сообразовываться с окружающими, в известной степени даже зависеть от них, и все меньше тяготишься самоограничениями и все реже ропщешь. Ведь все внешнее, как бы много времени и сил оно ни отнимало, остается внешним. Надо просто научиться, чтобы быт и все прочее знало свое место и не поглощало целиком.