И вот представь себе, Егорка, картины эти исчезают из дома самым невероятным образом. Бабушка Елена гостила тогда у своего отца, и это случилось как раз при ней. Пропажу обнаружил утром сам прадед. Он любил подниматься рано, часов в пять утра, и до завтрака бродить по утренним московским улицам, совершая обязательный ежедневный моцион. Тихо вставал, одевался и, не беспокоя никого из домашних, уходил. Этот день ничем не отличался от предыдущих. Прадед собрался выйти из дома и увидел лежащего на полу у порога входной двери дворецкого Бориса. Дверь была открыта.
— Мы проснулись от того, что кто-то тревожно и настойчиво звонил в колокольчик, — рассказывала дальше бабушка.
Она и ее младшая сестра Софья со своим мужем, жившие вместе с отцом на Мытной, накинув кое-как одежду, выбежали из своих спален и вместе со слугами со всех ног бросились в прихожую. Николай Степанович стоял над недвижимым телом дворецкого, отчаянно дергая шнурок колокольчика. Повар Игнат, прибежавший вслед за другими, склонился над дворецким и приложил ухо к его сердцу.
— Кажись, стукает, — сказал он. — И чего ему сделалось? Здоровый ведь был мужик! — недоуменно изрек он и вопросительно уставился на хозяина.
Игната тут же послали за доктором, а прадед, словно почувствовав неладное, направился в гостиную.
— Мы втроем хлопотали над Борисом в ожидании доктора, когда папа вернулся из гостиной, — вспоминала бабушка. — Лицо его было смертельно бледным, глаза широко раскрыты, иссиня-белые губы дрожали.
— Кто посмел?! — грозно воскликнул он и схватился за сердце.
— Что такое, папа, что случилось? — закричала бабушка, впервые увидев своего отца в таком состоянии.
— Там! Там! — только и вымолвил он и, показывая рукой в направлении гостиной, осел на диван.
— Мы с Софьей, оставив Алексея Спиридоновича присмотреть за папой, бросились в гостиную и, войдя туда, остолбенели, увидев на стенах три пустые золотого цвета рамы, уныло смотрящие на нас темно-синими в крапинку гостиничными обоями. Приехавший доктор дал отцу успокоительную микстуру и, осмотрев дворецкого, сказал, что его опоили каким-то сильнодействующим снотворным и что он скоро проснется. Борис проспал около пяти часов. Когда он очнулся, добиться от него ничего не смогли. Последнее, что он помнил, был ужин на кухне, где обычно после хозяйской вечерней трапезы принимались за еду слуги. Ничего необычного Борис тогда не приметил. Ели они пшенную кашу, приправленную растительным маслом и свиной требухой.
— После этого откушали брусничного киселя, а более ничего такого не ели, — сказал он.
— Ну а до ужина, вспоминай, что ты мог съесть?
— Съесть? Ничего! Только соку березового испил, да и то часа за два до ужина.
— Соку? Где?
— Дак Генка ж, конюхов сын, ноне утром нацедил и на кухню доставил. Ваша светлость, тот сок окромя меня и другие испробовали!
— Кто был на кухне? — грозно спросил Бориса прадед, заставив его испуганно вздрогнуть.
— Никого! Истинный Бог, никого!
И Борис, в подтверждение истинности, перекрестился.
— А во время ужина?
— Одне только домашние, — захлопав глазами, промямлил дворецкий. — Даже Глашка, племянница Игната, к тому времени в деревню отправилась. Так что окромя своих домашних более никого и не было!
— А может, кто-то заходил на кухню, а потом ушел?
Борис умолк, стараясь что-то припомнить.
— Дак вы ж заходили, ваша светлость, Игнату лабардана заказать на утро. И опосля Софья Николаевна забегала, с Пелагеей о чем-то пошепталась и ушла, а потом вернулась и велела ей какое-то платье к утру отгладить.
— Да не о себе я тебя спрашиваю, болван! И не о Софье Николаевне. Из чужих, может, кто заходил, от соседей слуга какой или еще кто?
— Нет, ваша светлость, более к нам никто не заходил.
— А что же ты делал потом? — пытался выведать у него прадед.
Но что происходило после ужина, дворецкий забыл намертво. Сказал только, что сморило его как-то уж очень быстро, он еще на двор хотел выйти, проверить, закрыты ли ставни, да и не помнит теперь, выходил ли.
Прадед долго думал об этом происшествии. Ведь ему, по сути дела, обвинять было некого. Все слуги работали в доме уже много лет, кто из них мог тайно опоить дворецкого снотворным, узнать было совершенно невозможно. Прадед после этого сделался очень подозрительным, он хоть конкретно никого и не подозревал, но тщательно следил за каждым из находящихся в тот вечер на кухне. Ему казалось, что он непременно что-то заметит по их поведению, отыщет какую-нибудь ниточку к разгадке, но, увы, все оказалось тщетным, заметить ему ничего не удалось, картины исчезли бесследно.
— С тех пор папа начал как-то уж очень быстро слабеть здоровьем, — рассказывала бабушка, — и спустя четыре с половиной года умер.
— Вот такая произошла с моим прадедом история, Егорка, — шумно вздохнул дед, закончив свой рассказ.
— Ну, а потом? Картины так и не нашлись?
— Нет! Они как в воду канули на много-много лет.
Егор насторожился:
— Что значит «на много-много лет»? Уж не хочешь ли ты сказать…
— Да, Егорка! — перебил его дед. — Я хочу сказать тебе, что картины моего прадеда выплыли на свет божий совсем недавно! И я даже видел их!
Егор вытаращил глаза от изумления.
— На выставке в доме художника, совсем недавно, — продолжал дед. — Об этой выставке я прочел случайно, в газете, там как будто специально приводилось описание одной из лучших картин под названием «Бэль».
— Это здесь, в Москве?
— Да! На этой выставке как раз тогда работал муж Яны, Володя, и он водил меня туда.
— А почему ты думаешь, что это те самые картины?
— По описанию бабушки это точно они! Я сразу их узнал. И потом, одна из картин была названа по имени изображенной на ней девушки — «Бэль», об этом мне тоже рассказывала бабушка Елена. И ты знаешь, в левом нижнем углу этой картины авторской рукой было написано слово «Бэль».
— Я, Егорка, прочитал, и меня прошибло холодным потом от волнения и всего затрясло!
— Значит, ты уверен, что это именно они?
— Они, Егорка, они, я уверен в этом на сто процентов. Да к тому же Володя помог мне кое в чем.
— Володя?
— Да!
— В чем же?
— Ему удалось тайно взять соскоб с одной из картин, а потом сравнить его с таким же тайно взятым соскобом картины прадеда, висящей в Третьяковской галерее. Володя первоклассный реставратор, он подрабатывал в разных местах, поэтому всюду был вхож без особых трудностей.
— И что же, он сделал анализ?
— Да, ему это почти удалось!
— Что значит «почти»?
— В общем, он был почти уверен, что картины эти написаны рукой одного художника, о чем мне и доложил. Но для окончательного результата экспертизы требовалось что-то там еще. И это «еще» он сделать не успел, его убили.
— Понятно! И что же ты? Что ты теперь будешь делать?
— А что я могу теперь сделать? Пойти в Министерство культуры и сказать, что Володя этим занимался по собственной инициативе, без разрешения каких-либо инстанций и тем более без разрешения владелицы картин? Она, кстати, француженка.
— А как ты был намерен поступить в случае, если бы вам с Володей удалось тайно добыть доказательства, что картины принадлежат твоему прадеду?
— Я был намерен поступить и тогда, и сейчас одинаково!
— Как?
— Получить доказательства законным путем. Я бы вызвал тебя из Америки, чтобы потом отправить во Францию!
— Полагаю, к этой француженке, владелице картин?
— Правильно полагаешь, внучек! Надо ее потрясти, надо выяснить у нее все, что только возможно. Я, Егорушка, устарел для таких дел, так что придется тебе отбивать наши семейные реликвии.
— Ты что, хочешь вернуть их себе?
— Я хочу, чтобы весь мир знал, что картины эти принадлежат моему прадеду, художнику Ордынцеву Николаю Степановичу. Что они написаны именно им, а не каким-то неизвестным художником! И потом, с какой стати наши картины должны принадлежать какой-то француженке?
— А почему ты думаешь, что эта француженка будет что-то рассказывать мне? Почему ты думаешь, что она вообще станет со мной говорить?
— Кто ее знает, может, станет, а может, и нет! Вот отправишься во Францию и узнаешь!
— Ну, дед, ты даешь! Ведь эта поездка, может, и выеденного яйца не стоить!
— Кто не рискует, Егорушка, тот что?..
— Ну ладно, ладно! Над этим надо подумать!
У деда вытянулось лицо.
— Над чем подумать? Ехать или нет? — сникнув, спросил он.
— Да что ты, дед! Ехать — это само собой! А вот с чем. В лоб с вопросами о картинах к ней обращаться не стоит. Как знать, где она их приобрела и каким образом! Тут надо придумать какую-нибудь историю, разжалобить ее, растрогать… Ну, я не знаю, вызвать на откровенность каким-то образом! Одним словом, постараться найти к ней подход и не рубить сплеча.
— Правильно Егорка! — воспрянул довольный дед.
— Жаль только, что французский у меня совсем скудненький! А что, если она по-английски говорит так же, как я по-французски? А, дед?
— Ну, Егорушка, думаю, что во Франции с этим проблемы не будет. Можно нанять переводчика. Там тебя, при желании и деньгах, не только с английского, но и с русского переведут кому угодно. И еще, Егорушка, вот что! Я не зря стал рассказывать тебе про семейный архив. Та его часть, которая хранилась у моей бабушки Лены, находится сейчас у меня, ибо после смерти моего отца она, изрядно пополнившись и его перепиской, действительно перешла ко мне на хранение. А ведь существует еще и другая часть архива, и я думаю, что если она не исчезла, то наверняка хранится теперь у Константина Алексеевича, внука бабушкиной младшей сестры Софьи. Он ведь теперь один остался. Ее внучка Анна уж лет десять назад умерла, да и потом, вряд ли у нее что-то могло оказаться. Она, по сути дела, была отвергнута семьей по причине дурного замужества, отбила мужчину, у которого было двое малолетних детей, да еще ухитрилась дочь от него родить. У бабушки Лены по этому поводу имеется три Софьиных письма, в которых та убивается, глядя на поведение непутевой внучки, и жалуется на это сестре. Анна, отвоевав чужого мужа, совсем перестала общаться с родственниками. Поэтому у нее, скорее всего, от бабки ничего не осталось.