[9]] и завершается в 2011 «Туринской лошадью», каковую Бела Тарр с уверенностью называет своим последним фильмом. Но не надо воспринимать это так, будто он – кинорежиссер последовавшего за крахом советского строя конца времени. Время после – не однородное и мрачное время тех, кто больше ни во что не верит. Это время чисто материальных событий, с которыми, покуда ее поддерживает жизнь, соизмеряется вера.
«…покинуть бесплодную землю…». Кадр из фильма «Туринская лошадь»
Дочь тянет повозку вместо лошади в фильме «Туринская лошадь»
Хоровод в баре. Кадр из фильма «Проклятие»
«Пустота взглядов». Каррер. Кадр из фильма «Проклятие»
Самодовольный Лаци с родителями в фильме «Семейное гнездо»
Лаци. Безысходность. Кадр из фильма «Семейное гнездо»
Сцена расставания в фильме «Контакты в панельном доме»
Кадр из фильма «Контакты в панельном доме»
Кадры из фильма «Туринская лошадь»
Семейные истории
Все начинается с повседневности – повседневности рабочей и семейной. На улице стучат по мостовой шаги женщины, вспугивая клюющих что-то среди листьев и обрывков бумаги кур. Женщина направляется на работу. Мы следуем за ней в автобус, потом на мясокомбинат, где она снимает с крюков колбасы. Однако очень быстро становится ясно, что ни социалистическое производство, ни рабочий коллектив не являются главным предметом озабоченности персонажей «Семейного гнезда», впрочем как и режиссера; тот тоже не медля отправляется на выход: к часу зарплаты, столь же скудной, как можно догадаться по усталым лицам, сколь длинны зарплатные ведомости; к ритуалу досмотра, молчаливо блюдущейся унизительной рутине, которая, как мы начинаем понимать по крупному плану сумочки, открытой на уровне нарукавной повязки контролерши, свидетельствует просто о терпимости между порядком системы и жизнью индивидов.
Мы вновь встречаем Ирен дома – к несчастью, не у себя. Прежде чем камера даст услышать ее голос, нам уже показали очень крупным планом круглое лицо свекра, хозяина жилплощади, и представили предмет раздора: он остался без желанного супа, потому что его невестка решила напечь блинов для своей приятельницы – ко всему прочему цыганки, – которую имела смелость пригласить в гости. Рядовой инцидент из тех, что регулярно повторяются в жизни Ирен и ее дочки в квартире родителей ее мужа, где она живет, пока тот проходит военную службу. Впрочем, его возвращение ничего не наладит. Оно только обострит драму, подкинув в и без того переполненный очаг еще одного индивида, а к тому же и мужское ухо, чувствительное к обвинениям отца: почему Ирен ничего не скопила, пока жила на дармовщину у свекра со свекровью? Чем же она тогда занималась в те вечера, когда якобы оставалась на сверхурочную работу?
Семейное гнездо – это, с одной стороны, тщетно чаемый собственный очаг, а с другой – клубок змей, в котором ты задыхаешься. Кинематограф, что бы о том ни говорили, не очень приспособлен к мечтаниям. И грезящееся Ирен гнездышко обретает конкретные очертания только в гондоле карусели под звуки глуповатой песенки со словами о солнце, которого ждешь. Естественно, что режиссер помещает объектив своей камеры в самое сердце этого клубка змей. Пространство, где всех слишком много, это также и откадрированное, насыщенное пространство, чреватое определенного рода отдачей: отдачей тел, сближенных друг с другом или находящихся в непрерывном звуковом континууме закадровых голосов; отдачей слов, превращающихся в стрелы, чьи траектории охотно прослеживаются боковыми движениями камеры; эффективностью крупных планов лиц, на которых написано растущее напряжение. Именно это кадрирование превращает «жилищную проблему» в безвыходную ситуацию, то есть также в ситуацию кинематографическую. Даже если рассерженный молодой режиссер ополчился на несостоятельность социалистического государства, материал ему поставляют отнюдь не отношения индивида с политическим коллективом и его государственным воплощением. Да, конечно, в «Вольном прохожем» [Szabadgyalog, 1981] мы поприсутствуем на заседании дисциплинарной комиссии и на докладе о нормах производства, но режиссера мало интересуют отношения индивида и бюрократических норм. Дело в том, что они не слишком кинематографичны: просто повод для кадров, снятых в нейтральном пространстве «восьмеркой». В центре внимания фильма не конфронтация Ирен с чиновником жилищного отдела, объясняющим, что бесполезно приходить каждую неделю и требовать квартиру, необходимые баллы на которую у нее накопятся в лучшем случае через два или три года. Чиновник выражает холодную логику системы. Что означает также, что он лишен аффектов, не может ранить. Посему он готов на следующей неделе вновь принять ее в рамках того же ритуала.
Печальная Ирен в фильме «Семейное гнездо»
Ранит же, уничтожает не что иное, как циркулирующие в семейном гнезде аффекты. Все происходит между индивидами, проистекает из столкновения поколений и полов. Тиранический свекор из «Семейного гнезда» никогда не говорит о коммунизме. Но он без конца рассуждает о своем поколении, поколении, которое трудилось изо всех сил, которое экономило, чтобы лучше жить, которое заботилось о своей репутации и должным образом воспитывало детей, следя, чтобы их было не слишком много. Но, даже если он читает нотацию своим сыновьям, отец разделяет с ними мужскую власть. Именно она и вершится в первую очередь в отношении Ирен и подобных ей. Во всей своей грубости она проявляется, когда едва вернувшийся в семейное гнездо молодой супруг оставляет жену и ребенка, чтобы вместе с братом проводить Цыганку и изнасиловать ее на углу улицы. Позволяет себе кое-какие внебрачные проделки и сам читающий морали отец. Зачастую это проявляется и до́ма, где считается, что жена должна прислуживать мужу и детям, и в кафе, каковое по сути своей является местом, где за кружкой с пивом крепятся мужские социальные инстинкты. «Все, что тебя интересует, это пиво и развлечения с приятелями», – скажет своему мужу Ката в «Вольном прохожем», и эту жалобу разделяет и жена из «Контактов в панельном доме». Кафе – еще одно место конфликта полов. В праздничный день сюда приводят жену, и объектив отступает в сторону, чтобы лучше все показать. Но если движение камеры протягивается между певцами на эстраде и семейными столиками, то для того, чтобы придать новые краски мужскому доминированию. В этом пространстве обращаются именно мужчины, именно они подхватывают идиотские припевы: «Падший ангел с бледным лицом / В краю воров не бывать любви» или «Отцвели уж пионы / Улыбчивая моя любовь / Больше не позвоню я тебе / Холодной и стылой зимой», как будто эти слова, относящиеся к любимым женщинам, являются тайной формулой их собственного союза, пока их жены ждут, поправляя укладку или играя с пустым бокалом.
В кафе. Кадр из фильма «Вольный прохожий»
Пространство мужчин. Андраш и Чотес. Кадр из фильма «Вольный прохожий»
Кадр из фильма «Вольный прохожий»
Таким образом, мужская власть организует двойное аффективное пространство семейной драмы: сжатые рамки квартиры, где камера быстрыми движениями следует за насилием ранящих слов; не такие жесткие рамки кафе, где более протяженные траектории отслеживают сентиментальные аффекты, удовольствие от которых оставляют за собой мужчины. Она утверждается как при закрытых дверях у семейного очага, так и выскользнув наружу. Именно это соотношение внутреннего и наружного и организует по-разному фильмы рассерженного молодого человека. Замыканию, будь то в мечтах или наяву, в «Семейном гнезде» вторит, кажется, ускользание, обещанное уже в названии «Вольного прохожего», фильма, где отсылка к цыганам смешивается с духом «новой волны». Фильм черпает свою драматическую энергию не у семейного очага, супружеской пары и ее вечной жертвы, а у маргинала Андраша, чье склоненное над скрипкой лицо, с его длинными вьющимися волосами, экстатическим видом и бородкой как у Христа, привлекает нас с самых первых кадров. По образу непостоянства, что изгоняет его из психиатрической лечебницы на завод, толкает от женщины, от которой у него есть ребенок, к той, которая, чтобы выйти за него замуж, готова оставить других любовников, что заставляет его забыть обо всем, стоит ему вынуть свою скрипку, фильм перенимает хаотично разбросанную структуру: персонажи – друг Балаж, умирающий от передозировки и, быть может, от тоски по дням своего брака, жена Ката, брат Чотес, – все появляются сходным образом вокруг столика в кафе, словно вынырнув ниоткуда, между двумя скрипичными мелодиями или встречами то с ностальгирующим по будапештским театрам алкоголиком, то с человеком, который, напротив, сбежал из бесчеловечной столицы, или художником, озабоченным не столько своим искусством, сколько рассуждениями об исключительности художника. Вместе с Андрашем и его скрипкой камера бесцельно скитается по цыганскому базару, кружит вместе с ним и его братом на роликовых коньках вокруг переходящего улицу с кружкой пива в руке старика, без видимой причины преследует старуху, возвращающуюся с рынка с пустой сумкой на тележке, или берет в кадр озабоченное неведомо чем женское лицо или двух молодых людей, с заговорщицкой улыбкой разглядывающих невидимую нам фотографию; она показывает нам Андраша в парадном костюме, дирижирующего Седьмой симфонией Бетховена, звуки которой прозаически доносятся из стоящего у его ног проигрывателя, прежде чем завершить свое путешествие пародией на приветственное выступление, адресованное делегации «братской партии» и прославляющее светлое будущее, и звуками Второй венгерской рапсодии Листа.
Ресурсы цвета выступают заодно с небрежной разрозненностью раскадровки, с атмосферой раскрепощения нравов и с музыкальным континуумом, перетекающим от цыганских наигрышей в пивной к собранному приятелями Андраша поп-оркестру, создавая общую атмосферу непочтительного уклонения. Но быстро выясняется, что это торжество молодежи, влюбленной на обочине официального общества в новые нравы и музыку, – не более чем обманчивая иллюзия. Дело не только в том, что эта пара – Андраш и Ката – распадается так же быстро, как и сложилась, и что беззаботная молодая богема кончит свои скитания призванной в армию. Дело в том, что ко всему прочему по ходу дела вновь обрела свое традиционное лицо война полов: молоденькая официантка из бара с вольными нравами перенимает роль неудовлетворенной жены, тоскующей по настоящему семейному гнездышку и средствам для безбедного в нем житья, даже если экономии ради придется переехать на время к своей матери; и уклончивость маргинала превращается в классическую фигуру мужской власти, воплощенной в обществе веселых любителей потребляемых в своем кругу пива и музыки. Война воссоздается здесь в другой мизансцене: в музыкальном клубе у подножья эстрады, где Андраш движется под звуки шлягера группы