Я хранила молчание, пока Люди Холмов скользили во мгле, и лишь смотрела на них исподлобья. Двое щупали арфу, шёлк и шерсть тонкими пальцами, светящимися облачной белизной. Третий подошёл к нам, почти вплотную, и улыбнулся моему мужу. В улыбке этой тлело тепло лесного пожара, и красками того же пожара отблескивали его волосы и глаза; они мерцали в ночи, и даже в этой ночи, даже исподлобья я видела в них золото и красноту.
– Рады видеть тебя, господин. Всё же решил познакомить нас с новой женой?
Он казался сотканным из огня и теней, что отбрасывает костёр, и белого пепла, что остаётся, когда костёр догорает. Он говорил так, как иные люди поют, но в песне этой ревело пламя и трещали угли.
Он был прекраснее любого мужчины, что я когда-либо видела, – и пугал больше, чем я когда-либо в жизни пугалась.
– Рад видеть вас, Добрые Соседи, – сказал мой муж, поклонившись, словно слуга. – Давно пора было представить вам хозяйку моего сердца и моего дома. Её вы будете оберегать, если меня не станет.
Гость из-под холма подошёл ко мне; трава не приминалась под полами его одежд. Некоторое время он смотрел на меня, а я, не решаясь опустить голову, вглядывалась в лесную чащу мимо его плеча. Вдали, за холмом, сияли над древесными кронами окна высокой башни – голубым светом, призрачным и странным, прохладным, как лёд.
Я никогда не видела эту башню прежде – в лесу, на который смотрела из окна каждый день.
– Красивая. Пусть и смертная. – Гость из-под холма коснулся моей щеки тонкими пепельными пальцами, гладкими и горячими, как нагретый камень. – Ты знаешь толк в женщинах, господин. Достойный наследник своего рода. – Прежде чем отнять руку, он посмеялся: тихо, коротко и шипяще, будто на угли плеснули водой. – Она украсит собой наш бал, когда придёт час.
Они исчезли так же, как и появились, – за одно мгновение, словно порыв ветра сдул клубы дыма. С ними исчезли и шёлк, и шерсть, и арфа, и даже корзины. Только камень остался, голый и пустой.
Мой муж повёл меня обратно к замку, и я не противилась. Лишь оглянулась напоследок через плечо, но башня над лесом исчезла вместе с гостями из-под холма.
– Давным-давно мой предок заключил с ними сделку, – сказал мой барон, когда мы вернулись за крепостные стены и лес остался за бревенчатыми воротами. – Их покровительство в обмен на подношения… и услугу.
– Услугу? – спросила я, лишь теперь осмелившись заговорить.
– Раз в три десятилетия они имеют право позвать к себе женщин нашего рода. А те обязаны принять приглашение, иначе это оскорбит Добрых Соседей и сделке конец.
– Зачем?..
– Говорят, они хотели наших женщин, но мой предок был слишком умён и порядочен, чтобы просто отдать их. Тогда Люди Холмов пошли на уловку. Оставили за собой право пригласить наших женщин на бал – или на пир, в ту пору, когда балов ещё не было. – Мой барон пожал плечами. – Тогда люди плохо знали и ловушки Людей Холмов, и то, как избежать их. Многие из женщин, отправлявшихся в их владения, никогда не возвращались. Над многими из тех, кто вернулся, Люди Холмов обретали власть. Фейри не могут вредить нам, покуда мы придерживаемся правил, но они как никто умеют заставить нарушить их. – Его пальцы крепче сжали мои, пока мы шаг за шагом приближались к стенам, ставшим для меня родными. – Осталось три весны, прежде чем три десятилетия истекут и они позовут тебя и наших детей.
– Ты должен был рассказать мне сразу.
– Чтобы ты отказалась от меня, узнав об этом?
Я не ответила. Ведь я и правда отказалась бы – почти наверняка – и потеряла бы больше, чем сохранила. Вздумай боги завтра забрать мою жизнь, я не жалела бы ни об одном дне с момента, как я во второй раз дала брачные клятвы у алтаря.
Но на кону стояла не только моя жизнь.
– Не бойся, любовь моя, – сказал муж, угадав мои мысли. – За века наш род усвоил законы, что помогут избежать сетей их гламора. Я научу тебя. Ты и твои дети благоразумны, вы не угодите в ловушку. Только вот моя дочь… – Он покачал головой, и я вспомнила о белой птице. – Она наивна. Она красива. Они любят красивые вещи, а наивных легко заманить в западню.
– Люди – не вещи.
– Не для них. – Он помолчал немного, пока мы поднимались по лестнице навстречу остывшей постели. – Я мог открыться тебе раньше, признаю. Но, думаю, едва ли смог бы открыться позже.
– Почему?
Мой барон улыбнулся – болезненной, безрадостной улыбкой.
– Добрый Сосед сказал «рады видеть тебя, господин», – ответил он сдержанно и печально. – Обычно он говорил «рады видеть тебя в добром здравии».
Мой барон сгорел от болезни прежде, чем наступила зима. Хворь долго пряталась, не проявляя себя, но после принялась глодать его изнутри жадным зверем, сжирая плоть, оставляя кости, кожу и боль.
За считаные месяцы от мужчины, которого я любила, остался живой скелет. Лишь дурманящие зелья до последнего позволяли ему не страдать. Чем дальше, тем больше времени он проводил, опоенный ими, во сне. И меньше – со мной.
Я снова стала вдовой. Только теперь у меня было четверо детей вместо трёх. Да ещё расколотое сердце, которое – я знала – не сможет ни срастить, ни тронуть больше ни один мужчина.
Мой сын был уже достаточно взрослым, чтобы управлять всеми землями, доставшимися ему. Помощь Добрых Соседей должна была довершить остальное. Я осталась хранительницей замка – и всех привилегий и обязанностей, что к нему прилагались.
Мой барон научил меня всему, чему должен был, чтобы мы жили безбедно и не лишились волшебного покровительства. Я знала, что и когда оставлять на камне у верескового холма. Когда стоит звать тех, кому эти дары предназначены, а когда – просто оставить подношение и уйти. Что в их владениях нельзя ни есть, ни пить, ни расставаться с одеждой, в которой ты пришёл. Что с их балов нужно бежать, пока часы не пробили двенадцать, ибо в полночь сбрасываются маски и развеивается гламор, и лучше не быть там, когда это произойдёт. Что лгать им нельзя, но можно утаивать часть истины. Что они боятся холодного железа, соли и амулетов из рябины.
Наша жизнь продолжила отсчёт до той весны, когда нам предстояло явиться на бал Добрых Соседей. Но прежде я должна была поднести им новые дары – на сей раз сама. Представить им нового наследника фамилии и других наших детей: так было заведено со дня, как умер прародитель рода, заключивший сделку.
Я готовилась к этому дню, ведь от него зависело многое. Я готовила лучшую шерсть, и мягчайший шёлк, и флейты тончайшей работы, и украшения из золота и камней, столь искусные, сколь способен создать человек. Но ещё я смотрела на свою падчерицу, чья краса расцветала день ото дня, и вспоминала, что говорил мне муж незадолго до того, как покинуть меня.
«Если однажды тебе придётся вести её к ним, сделай так, чтобы они не увидели всей её красоты».
Я смотрела на её лилейную кожу, на волосы, схожие с золотой пряжей, на лицо, точёное, как у храмовых статуй. Смотрела и понимала: стоит мне привести падчерицу к вересковому холму, и она затмит собой все сокровища, что я там оставлю.
Я знала, что грозит людям, которые привлекут внимание Людей Холмов. Знала и боялась этого. А в жилах её текла их кровь, и однажды белая птица, что служит их посланцем, уже говорила с ней.
Мне следовало выдать её замуж и услать подальше. Однако я не хотела, чтобы она познала те же страдания, что я. Она была вправе выбрать себе мужа по сердцу. Она едва разменяла четырнадцатый год своей жизни, и я не хотела принуждать её к раннему браку, как принудили меня.
Незадолго до дня, когда мы с детьми должны были пойти к вересковому холму, в голову мою пришло решение, как уберечь её от алчных взоров Людей Холмов.
То решение оказалось неверным. Но по сию пору я не знаю, могло ли хоть одно моё решение её спасти.
В тот вечер, когда нам предстояло знакомство с Добрыми Соседями, я следила, как детей одевают в лучшее, что у них есть. Всех, кроме моей падчерицы. Я загодя велела сшить для неё мешковатое платье из тёмной шерсти и серый плащ, подбитый мехом – тёплый, но невзрачный.
В тот вечер я сама расчесала волосы всем своим детям, и падчерице – тоже. А после смазала её жемчужные локоны гусиным жиром, и присыпала их мукой, чтобы они утратили блеск, и заплела в простую косу.
В тот вечер я следила, как мои дочери белят лица и красят губы помадой из измельчённых ягод – столичная мода, только добравшаяся до наших мест. Я не запретила падчерице делать то же, но и не помогла, а краситься она не умела. Пудра прятала её сияющую кожу, помада – делала чрезмерно красными губы, которые без неё были нежнее роз.
Я знаю, что должна была объяснить ей всё, и я пыталась. Она не слушала мои доводы. Она верила, что фейри не могут ей навредить. Недаром её род прозвал их Добрыми Соседями, верно?
Пусть она увидит их, решила я тогда. Увидит своими глазами и поймёт, что они столь же прекрасны, сколь и страшны; поймёт, зачем я пытаюсь спрятать её от них.
Я ошибалась. Все люди ошибаются, – но не все их ошибки так дорого стоят.
Я повела падчерицу вниз, туда, где остальные уже ждали нас.
Мои дети поглядели на неродную сестру в наряде, едва ли достойном дочери барона, на её косу и нелепо раскрашенное лицо. Я видела, что они удивлены, но они смолчали. Я рассказывала им о своих опасениях – мягко, не желая обидеть сравнением не в их пользу, – и они поняли меня. Они не стали смеяться, чтобы не ранить чужое дитя ещё больше, но я заметила на губах дочерей улыбки, прежде чем они отвернулись, пряча их.
Моя падчерица тоже заметила их. И запомнила. Но это я поняла много позже.
Она заметила и то, что волосы моих родных дочерей не забраны в косы, не смазаны жиром и не присыпаны мукой. Что платья их из парчи и бархата, а плащи расшиты золотом. Добрые Соседи любили красивые вещи, и наше семейство должно было понравиться им, чтобы мы не утратили их расположения. Но за своих детей я не боялась. Ни одна из моих дочерей не была настолько красива, чтобы на неё решили охотиться.