Герт ван ИстендалБЕЛЬГИЙСКИЙ ЛАБИРИНТ
О дражайшая Бельгия[1]
Я обожаю Бельгию, потому что в ней живется привольнее, удобнее, дешевле и легче, чем в любой другой из известных мне стран. Я ненавижу Бельгию, потому что дома ее до жути безобразны, до жути претенциозны и своим вездесущим назойливым присутствием портят нежный пейзаж.
Я обожаю Бельгию, потому что в ней говорят по-французски и потому что в школе я изучал французский — этот звучный, напоенный прохладой, задорный язык, который доставляет мне изысканное удовольствие каждый раз, когда я его слышу, когда говорю или читаю на нем; язык меры и разума, язык Парижа и Средиземноморья. Я ненавижу Бельгию, потому что этим чванливым французским хотели унизить мой собственный нидерландский, потому что мой нидерландский загоняли в хлев и не пускали в школы; потому что Бельгия согласилась официально признать язык своего национального большинства лишь спустя сто с лишним лет неприятия, бесправия и упрямого сопротивления.
Я обожаю Бельгию, потому что в ней — слава богу! — нет ничего от свойственных голландцам заносчивости, самодовольства, бестактности и холодного неразумения всего того, что лежит за пределами их страны. Я ненавижу бельгийца-северянина, который готов скорее плюнуть в голландца, чем приветствовать его как несомненного культурного союзника. Я ненавижу бельгийца, чересчур упертого, чтобы оценить по достоинству голландскую серьезность и организованность.
Я обожаю Бельгию, потому что, как и прежде, могу восхищаться звучностью всех ее диалектов. Я ненавижу Бельгию, потому что в ней там и сям все еще можно услышать местные неудобоваримые наречия фламандского, так как говорящие на них слишком ленивы, чтобы как следует выучить нидерландский и не считать свою галиматью чем-то выдающимся.
Я обожаю Бельгию за ее коррумпированность сверху донизу, за ее культ соглашательства, за ее искусство устраиваться, за ее умение обходить законы, за ее опыт извлечения пользы из всего, что обладает властью. Я ненавижу Бельгию за то, что здесь ничего нельзя уладить без дружеских услуг, ибо все в ней укрыто мантией власти.
Я обожаю Бельгию, потому что в ней грандиозно едят и пьют и потому что бельгийцы считают это совершенно нормальным. Я ненавижу Бельгию, потому что бельгийцы от восхода солнца до ночного отдыха судачат о том, как еще вкуснее поесть и выпить.
Я обожаю Бельгию, потому что ей снова и снова удается с помощью разумных демократических мер сохранять мирное сосуществование валлонов и фламандцев — мы не убиваем друг друга, как это делали в Боснии или на севере Голландии. Я ненавижу Бельгию, потому что фламандцы и валлоны не желают прекращать свои распри.
Я обожаю Бельгию, потому что эта страна с ее двумястами сортов пива совершенно неуправляема. Я ненавижу Бельгию, потому что способность суждения и сила воображения ее жителей не выходят за пределы пивной кружки.
Я обожаю Бельгию, потому что бельгийцы настолько любят жить в мире, что называют свою армию «стадом». Я ненавижу Бельгию, потому что оружейные фабриканты рассеивают свое «стадо» по всей планете, как манну небесную.
Я обожаю Бельгию, потому что в ее столице десятки тысяч людей выходят на демонстрации против тех, кто живет неправедно. Я ненавижу Бельгию, потому что праведники в ней никак не отвыкнут от политического мошенничества, зависти и склок.
Я обожаю Бельгию, потому что ее люди умеют самоотверженно трудиться. Я ненавижу Бельгию, потому что в ней множество людей не умеют ничего другого, кроме как самоотверженно трудиться.
Я обожаю Бельгию, потому что чванство, самомнение, надувательство и халтура в ней решительно отвергаются двумя словами: «Хватит ныть». Я ненавижу Бельгию, потому что все способное испортить бельгийцу настроение, все ему непонятное, любые вспышки артистизма подпадают для него под категорию нытья.
Я обожаю Бельгию, потому что ее жители, слава богу, в подавляющем большинстве не отягощены грузом патриотизма. Я ненавижу Бельгию, потому что ее жители ни при какой погоде не испытывают гордости за свою страну.
Я обожаю Бельгию, потому что она есть.
Я ненавижу Бельгию, потому что она есть.
История
Краткий обзор[2]
Семнадцатого августа 1585 года Антверпен сдается на милость Александра Фарнезе, герцога Пармы, главнокомандующего испанскими войсками. Нидерланды раскалываются надвое по линии, проведенной военными удачами и случаем. Эта линия проходит наискосок через славное герцогство Брабант, отделяет прибрежную Фландрию от остальной части графства, отдает Гент в руки испанцев, но оставляет в составе Северных Нидерландов Сас-ван-Гент.
В экономической и культурной жизни центр тяжести смещается с Юга на Север. Именно там формируется Республика, Север шествует навстречу Золотому веку, а Юг влачится к отсталости, застою, обскурантизму. Утрехтская уния торжествует лишь частично. Заявившие ранее о своем престиже города Антверпен, Гент, Брюгге, Ипр и Турне снова попадают в руки испанцев. Аррасская уния, ставшая на сторону испанского короля Филиппа II, оказывается гораздо более успешной, чем можно было ожидать в конце XVI века.
Испанцы подчинили себе Юг силой оружия и террором. Многочисленных протестантов Юга Александр Фарнезе поставил перед выбором: принять католичество или эмигрировать. Десятки тысяч людей переселились в Республику, где им было оказано гостеприимство. И в этом не было ничего удивительного, потому что они принесли с собой неслыханный капитал: знания, деньги, опыт и сноровку — ту культуру, которая в Брюсселе и Антверпене достигла полного расцвета гораздо раньше, чем в слякотной рыбачьей деревушке Амстердам. Из Антверпена выехало 40% населения. В период с 1572 по 1609 год, к началу Двенадцатилетнего перемирия, каждая деревня, каждый город в Брабанте и Фландрии потеряли от половины до двух третей своего населения. В XVII веке каждый третий амстердамец был фламандцем, брабантцем или прямым потомком иммигрантов. В Харлеме им был даже каждый второй. Похожее соотношение жителей имело место и в других важнейших городах Республики. Голландский Золотой век в значительной мере был также фламандским и брабантским. Прогресс в экономическом развитии Амстердама происходил благодаря тому, что Антверпен после перекрытия Шельды стал приходить в упадок. Даже официальный перевод Библии на нидерландский язык выполняли совместно люди Севера и Юга, и это был сознательный выбор.
Первые годы после разрыва Юг пребывал в состоянии экономического развала. По улицам некогда великого города Гента бродили волки. Гонимые голодом люди пожирали людей. Фландрия и Брабант, прежде богатейшие из Семнадцати провинций, были уничтожены. Филипп II любил повторять, что он предпочел бы управлять пустыней без еретиков, чем плодородной страной, где живет хотя бы один еретик. Испанский король добился своего. Скромным утешением здесь могло послужить то, что он погубил также и кастильскую экономику — единственно ради того, чтобы римская вера могла восторжествовать в южной части Нидерландов.
После 1600 года Испанские Нидерланды постепенно восстановили свое богатство, хотя еще около 1640 года номинальное жалованье в Голландии было на 75% выше, чем в оккупированных областях Юга. Вместе с тем в политическом и интеллектуальном отношении территория, повторно завоеванная испанцами, погрязла в провинциальном самодовольстве. Дворянство и духовенство были принуждены ограничить свои интересы ближайшим окружением. Генеральные штаты еще созывались в 1598, 1600 и 1632 годах, затем наступил перерыв на полтора столетия. Тот, кто хотел сделать карьеру, должен был покинуть родину и переехать в Испанию. Эта ситуация повторится и в XVIII веке, при австрийском правлении. Реальные решения, масштабные, серьезные, которые действительно меняли ход жизни, принимались в венских канцеляриях, как прежде в мадридских.
Несмотря на небывалый расцвет живописи, Юг как сфера культуры перестал существовать. Язык Фландрии и Брабанта, язык, на котором писали Хадевих[3], Марлант[4] и Марникс ван Синт-Алдегонде[5], законсервировался в диалектах, хотя во Фландрии, в Брабанте и на севере Льежского епископата ими пользовались до конца XVIII века на уровне местного самоуправления и в судопроизводстве. В роли официального языка центральной власти все больше утверждался французский, и по всей Европе, от Стокгольма до Лиссабона, от Санкт-Петербурга до Берлина и Гааги, высшие круги общества безудержно офранцуживались. В языковой практике стал прослеживаться социальный барьер. Позже он исчез в других европейских странах, но в нашей сохраняется до сих пор.
В 1648 году раздел был закреплен Мюнстерским договором. В 1713 году, после серии успешных войн, Южные Нидерланды переходят под власть австрийской короны. Прочно устанавливаются границы между тем, что позже станет Бельгией, и соседними странами. Эти границы претерпят меньше изменений, чем, например, у Польши или Германии, и приблизительно столько же, как у Франции или Дании. К концу XVIII века Австрийские Нидерланды переживают период относительного благоденствия, а габсбургский наместник Карл Лотарингский даже пользуется любовью населения, особенно беднейшей его части.
В Австрийских Нидерландах экономика развивается более активно, чем в Северной Республике. Проводятся сельскохозяйственные реформы и преобразования, в провинциях Валлонии все шире разворачивается индустриализация. Зато просвещение, полностью контролируемое Римско-католической церковью, не выдерживает никакого сравнения с Севером. Уровень неграмотности здесь намного выше.
Император Австрии Иосиф II, просвещенный деспот, изволит реформировать запутанную и многоуровневую систему управления в Южных Нидерландах. Здесь он наталкивается на сопротивление знати, духовенства и простых граждан. Например, он подписывает эдикт о том, что все ярмарки должны проводиться в один и тот же день. Одной этой мерой он основательно портит отношения со своими подданными во Фландрии, Брабанте и Геннегау. Без всяких колебаний Иосиф II с его неуживчивым характером копается в мелочах, от которых стоило бы воздержаться. Этим он противопоставляет себя привилегированным классам, которые у нас были, пожалуй, более эгоистичны и близоруки, чем где-либо еще в Европе. Наша политическая, религиозная и прочая культура находилась на таком скандально низком уровне, что никакие претензии со стороны этих классов не заслуживали оправдания. В сущности, меры, принимаемые Иосифом II, отличались всеохватностью и справедливостью, особенно Эдикт о толерантности, выпущенный в 1781 году. Он впервые со времен испанской оккупации, хотя и робко, ограничил монополию католической церкви. Впервые иудеи и протестанты могли снова претендовать на равенство и свободу богослужения.