– Торжественная часть – кирдык. Собирайся, Машунь. Фанфары отменяются.
– Ага, – поддакнула Маша, подхватив сумку с лавочки.
Не спеша дошли до крашеного Ильича. Подняв взгляд на конечность, скорректировали направление и двинули строго по азимуту. Впрочем, идти было недолго. Вскоре прямо перед нами образовался тенистый заросший совсем дикий палисадник – рука садовника не касалась его, наверное, дольше чем никогда. За ним угадывался зелёный двухэтажный барак с двумя входами по сторонам. На двери левого висела небольшая с паутиньей сетью трещинок табличка. На ней кривоватыми самопальными белыми буквами кто-то нетвёрдой рукой вывел:
Над правым крыльцом вывеска оказалась нарядная, как положено, по гособразцу:
– Ну вот, мы и дома, – улыбнулась Машуня. – Через «двушку» не пойдем, всё равно не пустят. – Я кивнул.
– Здравствуйте!
– Неприёмные часы, передачи с четырёх до половины шестого, – сурово подняла взгляд женщина в окошке с полукруглой надписью «Регистратура» над проёмом, и снова уткнулась в бумаги, что-то там переписывая.
– Здравствуйте! – снова хором произнесли мы. Тётя вновь недовольно подняла глаза.
– Мы врачи-практиканты, – сказал я.
– А, ну, тогда другое дело, – оживилась она. – Сейчас-сейчас! – встала со стула, поправила халат и скрылась за видневшейся в глубине регистратуры высокой дверью.
Вскоре дверь снова отворилась и в предбанник впорхнула молодая стройная женщина в приталенном халате и накрахмаленной шапочке.
– Привет! – колокольчиком прозвенел её голос. – Давайте, выходите обратно на улицу, обходите здание слева и прямиком в служебный вход. Встречаемся в раздевалке!
Повернулась, щёлкнув каблучками, и скрылась за белой двустворчатой дверью.
– Эй, – дёрнула за рукав Машуня, – что с тобой? Чего стоим? Пошли!
– Да-да, идём, – на автомате подтвердил я.
– Кр-р-ру-гом! – проорал мне, теперь уже в правое ухо, хамоватый Джинн. Я повернулся через левое плечо и поплёлся следом за Машей.
Раньше мне доводилось читать в книгах: на свете существуют ослепительные женщины. Но я тогда думал, что всё это – книги. Художественный вымысел. Так бы считал и дальше, если б не столкнулся с ослепительной женщиной лицом к лицу полминуты назад.
* * *
Искомая раздевалка нашлась в подвале. Спустившись с улицы по крутой скрипучей лестнице, составленной из пяти или шести выщербленных деревянных ступеней, мы остановились в замешательстве. Было так тихо, что сипение сливного бачка за приоткрытой дверью нужника показалось мне грохотом Ниагары. Тишина, несмотря на высокий сводчатый потолок, ощущалась не гулкой, а словно ватной, давящей – казалось, она физически плющит плечи и грудь, мешая дышать. Под потолком светились пара тусклых, залепленных пригоревшей пылью и паутиной лампочек. Тянуло сыростью и ещё каким-то неуловимым медицинским тревожным ароматом, более всего похожим на запах из только что открытого стерильного бюкса с простынями и перевязкой после парового автоклавирования. Вдоль длинной глухой мазаной извёсткой стены притулился ряд сцепленных между собой уродливых фанерных кресел, какие ставят в кинозалах сельских домов культуры.
Через дальнюю дверь в торцевой стене вкатилась маленькая бесформенная женщина неопределённого возраста с патологически «живым» лицом, – оно постоянно гримасничало, даже когда женщина молчала. Женщина положила на кресла две стопки тряпок.
– Пожалуйста, вот ваша одежда. Тапочки с собой принесли?
Мы кивнули. Из кармана бесформенного халата бесформенная женщина достала два навесных замочка от почтовых ящиков со вставленными ключиками.
– Там есть свободные, – она неопределённо махнула пухлой с младенческими перетяжками рукой в сторону двух стоящих друг за другом рядов одёжных шкафчиков, и немедля ретировалась.
Маша прижала к груди свою стопку и скрылась в проходе между шкафами. Мое положение оказалось позавиднее – я остался на креслах. Скинув футболку и штаны, облачился в операционную форму. К удивлению, она досталась мне не старой и даже ещё хранила в своей тканой душе память о радикальном тёмно-синем цвете. С покроем повезло не так: рубашка размера на два больше, а штаны – короче сантиметров на пятнадцать. Так что внизу из кожаных тапок торчали не только серые носки, но и сиротливо голые тощие волосатые щиколотки.
Машка покинула убежище и вышла на подиум. Её рубашка с аккуратным бюстом почти не конфликтовала, а вот брюки пришлось подвернуть на пару оборотов.
– Это судьба, Машуня! Меняемся! – заржал я.
– Ага! – пискнула Маша, споро стягивая операционные штаны.
– О-о-о, да-а-а, да-а-а, милая!.. – проурчал Джинн, полируя моим ненасытным взглядом стройные Машкины бёдра и выпуская в юный системный кровоток пару дополнительных боевых молекул тестостерона.
Тут дверь, за которой ранее пропала в небытие «неопределённая женщина», отворилась. Из проёма в комнату шагнула моя ослепительная незнакомка. Остановившись, она недоумённо уставилась на Машку в неглиже, на меня со спущенными до колен штанами, – и звонко расхохоталась.
– Мы брюками от оперформы меняемся, – светя в полутьме стремительно пунцовеющими щеками, пролепетала Маша. – Мне длинно очень…
– Да я так и поняла! – с напускной строгостью поддакнула незнакомка, – дело нужное! – Тут её серьёзность иссякла, и она снова прыснула молодым девчоночьим смехом. – Ладно, ладно, простите меня… – незнакомка выудила из нагрудного кармашка халата с вышитой монограммой «Н.Т.» кружевной платочек и аккуратно промокнула им выступившие в уголках бездонных зелёных глаз слёзы. – Пойдёмте наверх!
Мы поднялись по хорошо освещённой лестнице и оказались в коридоре первого этажа.
– В ординаторскую! – скомандовала незнакомка.
В ординаторской было тесно и чисто. Четыре столика-«половинки», стулья, радиоточка на стене. На шкафу с посудой – прямо на нижней дверце – был меленько бездарно намалёван красной краской самопальный инвентарный номер:
– Эр. Дом. Рэ-дом. Дом-м-м. Эр. Р-р-р. Вот если без номера, точно бы спиздили! – беззлобно придуривался Джинни.
Ещё в комнате громоздился потёртый фиолетовый диван, застеленный двумя старыми салатовыми операционными простынями. Довершали картину педальная мусорница – в углу, да низко прилепленная к стене раковина с нависшим над ней единственным медным краном и крюком с вафельным полотенцем рядом.
– Только покойник не ссыт в рукомойник! – осведомлённо напомнил мне тонкости повсеместного врачебного быта Джинни.
Незнакомка села за стол. Мы нагло без приглашения примостились на диване.
– Ну, кто тут… – она украдкой взглянула в записную книжку, – …Сапожникова, а кто Дёмин, я спрашивать не стану. Смекалки мне хватит. – Её, похоже, снова пробивало на «ха-ха». – А моя фамилия – Талова. Наталья Васильевна Талова. Я старший ординатор, заместитель заведующего родильного дома с женской консультацией.
Медной горы хозяйка, понял я. «Натала-Тала, Натала-та!» – отбарабанил Джинни.
– Расскажите теперь, кто вы и зачем? – Натала-Тала сложила руки на столе, словно школьница младших классов. – Начнём с тебя, – улыбнулась она Машуне.
– О-о-о, на «ты», уже нормалёк, дело будет, ребята-а-а… – мурлыкнул Джинн.
– Занимаюсь в кружке судебной медицины, – спокойно ответила Маша. – Собираюсь стать судебно-медицинским экспертом-криминалистом.
– Хорошо, – Тала встала из-за стола, подошла к распахнутому окну, прислонилась поясницей к подоконнику и достала из кармана длинную плоскую сигаретную пачку. – Надолго хочешь у нас остаться?
– «Мо» с ментолом, «сотка»! – присвистнул Джинн. – Такие двадцать пять рублей ноль-ноль копеек на плешке!
– Как будет нужно, Наталья Васильевна. У меня нет предпочтений.
Тала перевела взгляд на меня.
– Председатель студенческого научного общества факультета. Занимаюсь гистологией и патоморфологией. Имею четыре журнальные публикации, пятая в печати. Победитель всесоюзного конкурса на лучшую научную работу среди студентов медвузов… – я, отчего-то смутившись, запнулся. – Второе место занял. В этом году. Недавно, то есть… – я заткнулся, окончательно запутавшись в словах.
– О-о-о! – с интересом, словно букашку под микроскопом, изучала меня Талова. – Целеустремлённый молодой человек. А что же в роддоме делать будешь, патологоанатом?
– Акушером работать! – обиженно выпалил я. – Мой любимый учебник – «Оперативное акушерство» Михал Сергеичя Малиновского!
– Всё понятно! Тогда покажу вам наше царство! – Натала-Тала затушила распространявшую по ординаторской невообразимый аромат сигарету в роскошной, явно «неинвентарной» хрустальной пепельнице, и сделала шаг к двери.
Тут дверь открылась, и в проём вставилась лохматая медвежья голова без шапочки – рыжая, с всклокоченными волосами, веснушчатыми щеками, высоким лбом, большими вывороченными как у негра губами, картошкообразным здоровенным носом и седой небритостью на подбородке, распаханном надвое продольной ямочкой. Странное моментально западающее в память лицо сообщало: обладателю лет сорок пять, не меньше.
– На-та-а-аш!.. – неожиданно нежно не то чтобы проговорил, а почти пропел с утёсовской интонацией «медвежонок». Увидев посторонних, осёкся, продолжил уже «служебным» тоном, – …Наталья Васильевна, зайдите ко мне в кабинет на минуту!
Мы остались с Машуней одни.
– Просто Мишка Олимпийский собственной персоной… – прошептала на ухо Маша. – Он не улетел, а в Григорьевске с шара спрыгнул и в роддоме остался!
Талова вскоре вернулась: пошли! Роддом оказался маленьким, но «крепеньким». Несмотря на явно ощущавшийся недостаток площади, все вещи стояли по местам, везде чисто. Двое нянечек то и дело сновали с вёдрами и тряпками туда-сюда.
– Будет корпус, четыре этажа, со всеми службами, с большим отделением патологии, с неонаталкой по последнему слову, с реанимацией.
– Когда? – спросил я.
– Через год начнут, в восемьдесят пятом обещали сдать.