– А сейчас?
– Знаешь, – Натала-Тала взглянула, словно уколола зелёными беспощадными прожекторами, – три года назад тут вообще ничего не было. Шарага. Богадельня. Сложных всех в область возили. А теперь у нас патология – хоть и одна палата, а своя. И не хуже других. Пошли!
Мы поднялись по центральной лестнице на второй. Дверь в просторную палату была открыта. Талова зашла, остановилась. Засунула руки в карманы халата.
– Так, девулечки. Вот ваш новый палатный доктор. Он на врачебной практике, после четвёртого курса. Зовут Михаил… – она вопросительно повернулась ко мне.
– Владимирович.
– …Михаил Владимирович Дёмин. С ним, пожалуйста, без вольностей. Он как я. Его слово – закон. Понятно?
– Понятно, Наталь-Васильн, – нестройным хором закудахтали «девулечки».
Я же тем временем считал койки. Раз… два… восемь… девять… двенадцать. Полна коробочка. И всё под завязку.
– Оставляю вас на попечительство Михаила Владимировича, – завершив тронную речь, Натала-Тала вышла в коридор. Я чуть ли не бегом хвостиком выскочил за ней. Она обернулась.
– У тебя, а заодно у Сапожниковой два часа на рекогносцировку в патологии. Проверю, от зубов должно отскакивать. Хотя, ей-то что налегать? Я так понимаю, она у нас транзитом. Потом у нас с тобой и твоей… – усмехнулась – …Машей обед. После Маша идёт домой, а мы остаёмся «в ночное». План понятен?
– Понятен, Наталья Васильевна.
– Ну, флаг тебе в руки, – добродушно промолвила Натала-Тала, шагая по лестнице вниз.
– Флаг в руки, барабан на шею, топор в спину и электричку навстречу! – интерпретировал ослепительную женщину Джинни.
Проводив заворожённым взглядом тяжёлым узлом закрученную копну вороных волос, стройный стан, тонюсенькие щиколотки и длиннющие ноги, атонально выстукивавшие каблучками по ступенькам, я мотнул головой, освобождаясь от наваждения, и обречённо двинулся назад в отделение. Постовая сестра за столом подшивала свежие результаты анализов в истории болезни.
– Дайте мне, пожалуйста, шесть листов бумаги и моток пластыря. И ещё – длинную линейку.
Я сложил бумагу пополам, приложил линейку по линии сгиба и аккуратно оторвал. Из шести бумажек получилось двенадцать. Вернулся в палату.
– Послушайте меня, дамы! Сейчас каждая получит от меня по листочку бумаги. На одной стороне крупно, печатными буквами, пишем ваши имена, отчества и фамилии. Крупно, разборчиво. На обратной стороне пишем всё, что вы хотите у меня выяснить – ваши вопросы, жалобы, пожелания. Пластырем прикрепляем листочки в изножьях кроватей, фамилиями наружу. Через час приду на осмотр. Будьте на местах, не гуляйте где ни попадя. Всё ясно?
«Девулечки» закивали. Я вышел из палаты и снова отправился на пост.
– Дайте мне все истории из патологии.
– Вот, пожалуйста… – молодая медсестра испуганно пододвинула ко мне толстую стопку. – Только… только я ещё не все анализы успела вклеить, дневные назначения делала.
– Давайте как есть, без разбора. Я сам вклею.
Засунув истории подмышку, я ссыпался по лестнице в ординаторскую. Там в одиночестве куковала Маша.
– Машунь, вот истории из патоложки принес. Давай девок изучать. Ты с верха стопки, я снизу. Потом поменяемся.
Машка выудила из сумки общую тетрадь. У меня ничего с собой не было, поэтому Маша дала мне блокнот, тот самый, по которому утром искали дорогу в главный корпус. И мы плотно засели за изучение будущих мамочек.
Обедали в отдельной комнатёнке рядом с кухней. Есть хотелось страшно. Я жадно проглотил щедро сдобренный сахаром при варке борщ, тарелку перловой каши, два паровых тефтеля, три куска хлеба с маслом, – и меня беспощадно и бездарно повело. Вместо того чтобы поддерживать умную профессиональную беседу, мне навязчиво думалось лишь об одном: как бы тут не заснуть! Джинн, так тот вообще не думал – увалив за гипоталамус, храпел там, никого не стесняясь.
– Ну, какие впечатления? – на столе перед Наталой-Талой стояла чашка жутко горячего чая. Над чёрным кипятком стелился тонкий нервный слой молочно-белого пара, двигавшийся в ответ на дуновения из открытого окна словно живой. В руке у Талы блестела маленькая серебряная ложечка с длиннющей ручкой. Ложкой этой Натала-Тала влезла в открытую баночку душистого липового мёда, зачерпнула и стала поднимать ложку выше и выше. Мёд тончайшей струйкой полился из ложки и словно завис в невесомости над поверхностью тёмно-оранжевого блестящего сладостного зеркала.
– Она… она тягучая… как мёд… я не могу… нет сил… – пробормотав это, эрот Джинни перевернулся на другой бок, снова подмяв под себя мой гипоталамус и определённо кладя с прибором на то, что теперь и без того несгибаемый юношеский тестостерон зашкалит до небес от наглых потусторонних манипуляций по оси «гипоталамус—гипофиз—яички».
– Наталья Васильевна, у меня наибольшие опасения вызывают Кондакова и Рахматуллина. Остальные, на мой взгляд, в пределах, – прервала мой сладкий морок Маша.
– Дёмин?
– Я согласен с Марией. Ещё Хвостикова – та питьевой режим не держит. И «свечки» у неё, нестабильное давление. Её бы на мониторинг.
– Ага, истину глаголешь, – вздохнула Тала («…отрок!» – вставил свои пять копеек Джинни). – Мониторный круглосуточный контроль давления, ага? Только вот нет у нас мониторов! Есть измерение «А-Дэ» по методу Короткова с помощью ртутного сфигмоманометра…
– Фигвам – дом индейский! – неуклюже схохмил Джинн.
– …и фонендоскопа, вот и весь наш мониторинг. А ещё есть акушерский стетоскоп. Не в Лозанне мы и не в Лондоне. Про ультразвук слышали?
– Да.
– Вот и мы слышали. Только взять-то негде. Но в новом корпусе всё будет. Точно – будет! А пока, в отсутствие инструментальных методов, обходимся клинической наблюдательностью. Или, если её нет, тогда нам – вон из профессии. Какой твой вывод по Хвостиковой?
– Преэклампсию ставлю.
– Зачем гипердиагностикой занимаешься?
– Я так не считаю, Наталья Васильевна. Причём тут гипердиагностика…
– Ладно, доктор. Сколько она лежит?
– Третьи сутки.
– Белок в моче?
– Да.
– Значит, повторить. А то неясно, какой – клубочковый, или грязь лоханочная пиелонефритная. Срок какой?
– Тридцать пять… но я не уверен.
– Не уверен – проверяй!
Я полез в записи:
– Так и есть, Наталь-Васильн! Тридцать пять недель.
– Уже не «фаталь». Если что не так поедет, поможем родить, когда сочтём нужным. Не можешь – научим, не хочешь – заставим! – Натала-Тала явно была в хорошем расположении духа.
В столовую грузно ввалился «Мишка Олимпийский». Поняв, что мы – уже не чужие, «официоз» включать не стал.
– Наташа, я домой!
Натала-Тала выпорхнула из-за стола, обняла «медвежонка» за мощную шею, чмокнула в щеку:
– Давай, Аристаш, до утра.
«Мишка Олимпийский» поцеловал Талу в лоб, махнул нам рукой и исчез за дверью. Вскоре за окном послышался звук заводимого двигателя, а следом – басовитое бубнение глушителя. Опять тот самый прямоток, понял я.
– Аристарх Андреевич Берзин. Наш заведующий. И мой муж, – предварила ответом мой вопрос Натала-Тала. Помолчала и добавила, как-то обречённо, жёстко, совсем не по-женски:
– Кабы не он, тут до сих пор были бы разруха да дикое поле.
Я вышел на главное крыльцо – проводить Машу. Та, уже в уличной одежде, появилась из-за корпуса.
– Машунь, скажи Лёшке и Юрке, я только завтра утром буду.
– Скажу.
Маша полезла в сумку:
– Конфету хочешь?
До того хочу, что в глазах темно. Против воли поплыли картинки: ложка, мёд, тонкое запястье, длиннющие пальцы с аккуратным маникюром… А вслух лишь – лживо и коротко, в глаза не глядя:
– Да нет, спасибо.
* * *
…Натала-Тала рассеяно облизывает медовую ложку, звякает ей о блюдце, и – как-то бесцветно, буднично:
– Ну, что рассиживаться да чаи гонять. Поднимайся. Пошли в родовую.
Встаёт и идёт. А я остаюсь. Мелкой-мелкой дрожью вибрируют ноги, не могу встать со стула. В дверях оборачивается, без тени иронии – не спрашивает, констатирует:
– Боишься.
Боюсь. Сколько бывал в родовых – но иначе. Не так: зрителем. Тем, от кого ничего не зависит. А теперь – вот как оно всё повернулось. Теперь – пора. А она снова смотрит на меня: без тени улыбки, без ухмылки, без насмешки:
– В первый раз и я боялась. Так нормально. Пошли!
Я поднимаюсь над собой. Тошнотно сглатывая пересохшим горлом, перебирая ватными чужими ногами, плетусь к двери. Тала пропускает вперед: вот я и в коридоре. Стена слева. Стена справа. Сзади – четкий метроном её каблучков: заградотряд.
– Господин назначил тебя любимой женой! – старый охальник тут как тут.
Адажио отыграно. Дирижёр поднял палочку. Теперь – престо! Открытая дверь родового зала с вырывающимся светом – врата рая. Почему в раю туман и сияние?!
Я.
Держу…
Её!
Руками!!!
Она: красная, морщинистая, измазанная первородной смазкой. И она так ор-р-рё-ё-от!.. Джинни, ты слышишь, как она рвёт мои перепонки?! Голос, чей-то, незнакомый, сзади: «Девятка по Апгару!». И Тала, в ответ, тихо-тихо: «А скажи, он держался молодцом!» Прикосновение. Снова её голос:
– Смотри! На неё смотри! Во все глаза смотри, какая она! Первая принятая тобой жизнь! Смотри! Навсегда запоминай!..
И вскоре, следом, у другого стола:
– Всё хорошо! Всё правильно делаешь! Не торопись! Молодцом. Так, секунду, пусти меня. Не напирай. Всё нормально. Продолжай!..
Тут как тут – Джинни:
– Между первой и второй перерывчик небольшой!
Теперь у нас мальчик. Апноэ. Я хлопаю его по сдобной заднице, он взбрыкивает, вскрикивает и награждает меня первой в жизни горячей струйкой из крантика.
– Сразу видно, самэ-э-эц! Камо грядеши?.. – смеётся Натала-Тала. А моча-то – на вкус солёная, и потная физиономия моя расплывается в дурацкой несмываемой улыбке…
Три ночи. Возвращаемся в ординаторскую. Меня пошатывает, я треплюсь без умолку. Не могу остановиться.