Истоки военно-политической программы Белого движения (март – декабрь 1917 г.)
Глава 1
Отречение Государя Императора Николая II и акт непринятия власти Великим Князем Михаилом Александровичем – события, определившие исходные позиции политико-правового статуса Белого движения (март 1917 г.)
Отречение от Престола Государя Императора Николая Александровича Романова, безусловно, стало тяжелым испытанием российской государственной системы. Возможно ли оценивать этот акт только с точки зрения формального права, государственной системы ценностей, или же как акт сугубо духовного, морального, нравственного порядка? Вопрос, на который до сих пор нет однозначного ответа. Между тем от правильной оценки данного решения Государя и последовавшего за ним акта непринятия Престола Великим Князем Михаилом Александровичем во многом зависит понимание политико-правового статуса российского Белого движения, его легальности и легитимности, основ его политической программы.
В задачу исследования не входит рассмотрение и оценка действий Совета министров, высших военных и гражданских чинов в Петрограде, в Ставке и на фронте в период с 23 февраля по 2 марта 1917 г. Данные структуры относились к системе власти, упраздненной событиями Февральской революции. Для понимания особенностей формирования политико-правового базиса Белого движения гораздо важнее рассмотреть юридическую ситуацию, созданную актом отречения от Престола Государя Императора и непринятием Престола Великим Князем Михаилом Александровичем.
В период с февраля 1917 г. до конца 1920 – начала 1921 г. ни в прессе, ни в официальных заявлениях каких-либо «государственных структур», возникших на территории бывшей единой России, не поднимался вопрос о «подлинности» отречения, о его соответствии законодательству Российской Империи и его правовых последствиях. Исключением были только частные высказывания и докладные записки, составлявшиеся на проходивших весной – осенью 1918 г. в Киеве монархических собраниях. Правда, и на них речь шла о возможности каким-то образом «дезавуировать отречение», то есть добиться того, чтобы Государь сам отказался от принятого им решения, или «в установленном законом порядке назначил себе преемника», или согласился бы на передачу Престола своему сыну Алексею Николаевичу (Алексею II). Отсутствие публичных, официальных заявлений о «незаконности отречения» отчасти объяснялось отрицанием идеи сохранения монархии в любой форме со стороны социалистических партий, имевших в то время значительное политическое и общественное влияние. «Демократическая, федеративная Республика» – лозунг, разделявшийся широкой социалистической коалицией. Не чуждыми данной идее оказались и кадеты, и даже немалая часть тех, кто до февраля 1917 г. заявлял о своих монархических принципах. Не подвергалась сомнению также законность последующих за ним актов о непринятии власти другими представителями Дома Романовых.
С 1920–1921 гг. отношение к отречению и его политико-правовым последствиям существенно изменилось. Были разгромлены основные военные фронты Белого движения в России, большая часть представителей «несоциалистической общественности» и военных оказались в Зарубежье. Военные в большинстве продолжали оставаться на позиции безусловной поддержки лозунга «непредрешения» и идеологии Белого движения, отстаивавшей традиционный в России тезис «армия – вне политики». Для представителей правых и правоцентристских кругов монархическая идея оставалась принципиальной формой выражения своей позиции, она не только усиливала обособленность их положения в системе политических партий и организаций Русского Зарубежья, но и как бы делала их «выше политики» (монархическая идея признавалась сакрально-незыблемой, а не конъюнктурно-политической).
Публичные заявления, ставившие под сомнение как правомерность отречения, так и гибель Царской Семьи, были сделаны во время работы Съезда хозяйственного восстановления России, проходившего в баварском городе Бад-Рейхенгалль 29 мая – 5 июня 1921 г. 1 июля в журнале «Двуглавый орел», печатавшем отчеты о работе Съезда, был полностью опубликован доклад бывшего товарища председателя Главного совета «Союза русского народа» В. П. Соколова-Баранского. В разделе доклада «Организация Русской Государственной Власти» говорилось о нарушении правовой традиции: «… ни одним компетентным учреждением не установлен факт смерти Государя Императора Николая II, Его Сына – Наследника Цесаревича Алексея Николаевича и Брата, Великого Князя Михаила Александровича. Наоборот, в некоторой части монархических кругов есть убеждение, что они спаслись и скрываются и что отречения их – Государя Императора Николая II, как насильственно исторгнутое и незаконное за Сына, не действительно, а Великого Князя Михаила Александровича, как условное до Учредительного Собрания – незаконно… Основные законы, определяющие порядок и права дальнейшего Престолонаследия, позволяют разные толкования, а следовательно, могут привести в зависимости от этого толкования к тому или иному лицу Династии Романовых…» (1).
Данный доклад не был утвержден Съездом в качестве итогового документа, но при этом официально был провозглашен принцип «легитимизма», продекларированный как возврат к правовым нормам Основных законов Российской Империи: «единственный путь к возрождению великой, сильной и свободной России – есть восстановление в ней монархии, возглавляемой законным Государем из Дома Романовых согласно основным законам Российской Империи». Постановление декларировало возврат к Основным законам лишь в части установления общего принципа формы правления, а в остальном (организация аппарата власти, государственное устройство, земельный вопрос) Съезд остался на позициях «непредрешения», повторяя, по существу, установки Белого движения.
Решения рейхенгалльского Съезда продемонстрировали очевидное стремление восстановить принцип правопреемственности, разорванной революционными событиями 1917 г. Для Белого движения разрыв правопреемственности определялся главным образом тремя датами: моментом непринятия Престола Великим князем Михаилом Александровичем в марте 1917 г., приходом к власти большевиков в октябре и разгоном Учредительного Собрания. Участники Рейхенгалльского съезда признавали законным правопреемство только на уровне «дофевральском». Это означало прежде всего необходимость пересмотра правовых норм и правовых последствий, связанных с отречением Государя Императора. Принятое Съездом «Обращение ко всем русским» так представляло неприглядную картину отречения: «… кучка людей, не имевших ни способностей к строительству государственному, ни авторитета в народе, дерзостно протянула руки к древнему Венцу Мономахову, обманом убедив Государя, что Его отречение от Престола необходимо для блага народного. И Русский Царь, в годину тяжкой войны не желая поднимать междоусобной брани, в святой покорности воле Божией, сошел со своего Престола, предоставив народу русскому, как требовали его самозваные вожаки, самому по-новому перестроить старый родной дом русский…» (2). Поскольку Николай II своим отречением не предоставлял «народу русскому… перестроить родной дом» – налицо явное «совмещение» актов Николая II и Михаила Александровича, вероятно, допущенное в пропагандистских целях.
Декларирование «легитимизма» престолонаследия должно было сопровождаться определением «имени возглавителя» государственной системы будущей Российской Империи, для чего Съезду требовалось сосредоточиться на разработке правового механизма восстановления монархии. В качестве варианта сенатором А. В. Бельдгардтом предлагалось ввиду отсутствия кандидата на Престол ограничиться установлением Местоблюстителя Престола («законы не предусматривают незамещенного Престола»), который должен быть определен Государыней Императрицей Марией Феодоровной «как венчанной Царицей и Помазанницей Божией». Затем следовало созвать Сенат для разрешения вопроса об «имени» «исключительно в духе Основных Законов». Отмечалась важность восстановления именно «Императорского Сената», в персональном составе, действовавшем до марта 1917 г., причем игнорировался факт, что эти «сенаторы дореволюционного времени» ранее утвердили акты Николая II и Михаила Александровича. Не «предрешая» самого «имени», Марии Феодоровне предполагалось указать на «популярность» в Зарубежье и в России, в частности среди военных, Великого Князя Николая Николаевича (3).
Резолюции Съезда вырабатывались в контексте решения вопросов о Престолоблюстителе (26 июля 1922 г.) и затем – об Императоре Всероссийском (31 августа 1924 г.). Однако их реализация произошла, как известно, не по рекомендации Вдовствующей Императрицы и не по утверждению Правительствующего Сената, а исключительно по личной инициативе Великого Князя Кирилла Владимировича, самопровозглашение которого было осуждено как членами Дома Романовых, так и многими монархическими организациями. Основанием для самопровозглашения стали уверенность в невозможности спасения кого-либо из Семьи последнего Императора и Великого Князя Михаила Александровича, объявленное вследствие этого Кириллом Владимировичем «старшинство в Роде Царском» и неоспоримый принцип, что «Российские Законы о Престолонаследии не допускают, чтобы Императорский Престол оставался праздным после установленной смерти предшествующего Императора и Его ближайших Наследников». «В ознаменование памяти мученической гибели Государя Императора Николая Александровича и всей Его Августейшей Семьи» день 4/17 июля объявлялся «днем всеобщей скорби русских людей». Правда, при этом делалось указание, что «если окажутся названные Высочайшие Особы живы», Кирилл Владимирович «отказывается от принятой им Власти и признает Их Своими Государями». Право «старейшего Члена Дома Романовых» по мужской линии оставалось за Великим Князем Николаем Николаевичем, у которого не было детей – наследников. Только после кончины Николая Николаевича и Марии Феодоровны в 1929 г. о признании прав Кирилла Владимировича заявил и Архиерейский Синод во главе с митрополитом Антонием (Храповицким). Поведение Кирилла Владимировича во время Февральской революции, когда он, еще до отречения Государя 1 марта 1917 г., фактически первым среди Романовых заявил о своей верности Временному Комитету Государственной Думы (вместе с подчиненным ему Гвардейским Экипажем), многими осуждалось (4). Существовала и еще причина, препятствующая занятию Престола именно Кириллом Владимировичем. Его мать, Великая Княгиня Мария Павловна (герцогиня Мекленбург-Шверинская), была лютеранкой и перешла в православие лишь в 1908 г. (через 34 года после свадьбы). Кирилл был рожден от неправославной матери и, согласно статье 185 Основных законов Российской Империи, мог претендовать на Российский Престол лишь в случае отсутствия мужчин-наследников, рожденных от православных браков («Брак мужеского лица Императорского Дома, могущего иметь право на наследование Престола, с особою другой веры совершается не иначе как по восприятии ею православного исповедания»).
Правда, существовали свидетельства, опровергавшие данные обвинения. Полковник А. А. Делингсгаузен, не отрицая факта прибытия Гвардейского Экипажа к Государственной Думе, заявлял, что Великий Князь «не надевал красный бант». 27 февраля 1917 г. (Гвардейский флотский экипаж) «сохранял спокойствие и порядок». Кирилл Владимирович, с согласия Александры Федоровны, «предоставил свою часть, для охраны порядка в столице, в распоряжение Государственной Думы» и признал князя Г. Е. Львова в качестве нового председателя правительства. Но «по получении известия об отречении Государя Императора Кирилл Владимирович немедленно ушел в отставку и в июне 1917 г. отбыл вместе с семьей в Финляндию». Что касается вопроса о заключении брака, то в этом плане «Основные законы» толковались так, что православное вероисповедание необходимо «к моменту», когда Государь Император и Наследник Престола будут официально объявлены (в данном случае к 1924 г.).
Таким образом, в начале 1920-х гг. благодаря рейхенгалльским декларациям и многочисленным брошюрам, издаваемым Канцелярией Местоблюстителя, в Русском Зарубежье сложилось мнение о правомерности действий Великого Князя Кирилла Владимировича и, соответственно, незаконности актов Николая II и Великого Князя Михаила Александровича. Первым серьезным обоснованием этих двух по сути своей противоречивых тезисов стала брошюра сенатора Н. Корево «Наследование Престола по Основным Государственным законам». Написанная осенью 1921 г. и изданная в Париже в 1922 г., она нацелена была на обоснование законности действий Великого Князя Кирилла, провозгласившего себя носителем «легитимизма». К сожалению, и позднее, в период 1920–1970 гг., немалая часть мемуарной литературы, публицистики и историографии Русского Зарубежья, а затем и постсоветской России встала на точку зрения «незаконности» отречения, опираясь исключительно на аргументацию Корево. Сенатор, большую часть книги посвятивший обоснованию прав Кирилла Владимировича, начинал изложение тезисом о «невозможности отречения». Вывод, сделанный сенатором, выглядел политической декларацией, соответствующей провозглашенным в Зарубежье легитимистским позициям: «… для возвращения Государства Российского к законной жизни следует вернуться на законную почву и, отринув появившиеся под насилием революции противные Основным Законам и неправильно именуемые манифестами акты и документы, восстановить законное преемство Законной Верховной Власти…» (6).
Ссылки на легальность и легитимность стали весьма популярны среди сторонников Кирилла Владимировича. Это вызвало несогласие с резолюциями Рейхенгалля, предусматривавшими определение Главы Царствующего Дома решением «старейшей» Государыни Императрицы Марии Феодоровны. Оспаривая решения съезда, «кирилловцы» апеллировали исключительно к тезису о «старшинстве в роде Царском» согласно «Основным законам». При этом они утверждали как порочность «революционного правотворчества» после февраля 1917 г., так и невозможность «престарелой» Императрице решать вопрос о Блюстителе Престола (7).
Одновременно с этим продолжалась «атака справа» на военные структуры, остатки Русской армии генерал-лейтенанта П. Н. Врангеля, твердо отстаивавшего принципы «непредрешения». В своем письме накануне нового, 1922 года председателю Высшего Монархического Совета Н. Е. Маркову 2-му Врангель отвечал, что «заветы Русской Армии» это – «освобождение Отечества, не предрешая форм его грядущего государственного бытия…» (8).
В течение 1921 г. в журнале «Двуглавый орел» стали публиковаться статьи, резко критикующие политический курс Белого движения, ставящие под сомнение весь смысл «белой борьбы», направленные на дискредитацию позиции Врангеля и всех его предшественников в 1917–1920 гг., уравнивание Белого движения и «революционного прошлого» 1917 года. Анализируя «причины неудач белых выступлений» в Сибири, на белом Юге, в Крыму, в данных статьях подчеркивалось: «…Народ не мог поверить в прочность белого дела Врангеля, ибо не было главного условия для успеха: за генералом Врангелем не было Русского Царя», «…Февральские академики революции со своим жалким временным правительством пали потому, что пытались ввести революцию в рамки закона, пали потому, что хотели узаконить само беззаконие. Колчак и Деникин, объявившие себя преемственными продолжателями дела временного правительства (это абсолютно не соответствовало действительности. – В.Ц.), также пали, не могли не пасть, ибо их дело было насквозь пропитано все тою же разлагающей керенщиной и интеллигентщиной, которые однажды уже погубили Россию…» Данные оценки стали типичны не только в эмигрантской публицистике 1920-х гг., но и перешли, совершенно не изменившись, в произведения некоторых современных российских исторических публицистов и писателей. Характерно, что критика Белого движения и белых армий исходила преимущественно от тех, кто либо косвенно участвовал в движении, либо участвовал кратковременно и не занимал в период 1917–1920 гг. каких-либо влиятельных должностей в белых государственных структурах. Характерно и то, что одним из первых активных критиков военного руководства Белого движения (на рейхенгалльском съезде) стал генерал от инфантерии И. И. Мрозовский, отказавшийся в феврале 1917 г. «подавить бунт» в Москве, несмотря на имеющиеся полномочия (он занимал должность командующего Московским военным округом), и передавший свою власть без сопротивления городской думе (9).
Из этих предпосылок следовал еще один тезис, высказанный на страницах все того же «Двуглавого орла»: «Монархисты по-прежнему оставались верными своему законному Императору, а изданный от Его Имени акт отречения признавали ничтожным, ибо акт исходил из неволи и не был законным манифестом Императора… с той минуты, как не стало в России законного Царя, не стало и закона…» (10).
Начнем с того, что недопустимо считать правомерным мнение о некоей «правовой безграмотности» Государя, издающего незаконные акты и создающего прецедент нарушения законов в будущем. Нельзя также признать наличие у него некоего «плана» по нейтрализации «заговорщиков» посредством собственного отречения и проведенного «социологического опроса» командующих фронтами о готовности к вооруженному подавлению «бунта». Отречение с заведомой целью сделать его впоследствии недействительным (получается, что другого способа по борьбе с «заговором», кроме «незаконного отречения» с целью его последующей отмены, не существовало) становится неким «спектаклем», правда, не сыгранным до конца. Нельзя принять мысль о «намеренном» нарушении Государем законов. Можно ли вообще говорить, что Государь «нарушает», а не «изменяет» законодательство? Сомнительность подобных тезисов, когда речь идет об акте важнейшего государственного значения, очевидна.
Для Государя непреложным оставался завет его отца – Императора Александра III, считавшего, что сын должен выслушивать мнение всех советников, но окончательные решения обязан принимать самостоятельно, соблюдая принцип «самодержавия».
Рассматривая правовую основу акта отречения Государя, прежде всего, нельзя утверждать, что акт отречения есть следствие насилия, обмана и иных форм принуждения в отношении Государя. «Акт отречения, как явствует из обстановки подписания этого акта… не был свободным выражением Его воли, а посему является ничтожным и недействительным», – утверждали многие «русские монархисты». Но данный тезис опровергается не только многочисленными свидетельствами очевидцев, собственными записями Государя в дневнике, но и официальным текстом т. н. «прощального слова» к армии, написанного Николаем II 8 марта 1917 г. и изданного начальником штаба Верховного Главнокомандующего генерал-адъютантом М.В. Алексеевым в форме приказа № 371. В нем, в полном осознании совершенного, получают закономерное развитие основные положения акта об отречении, свидетельствуется о фактической преемственности власти от Государя к Временному правительству: «В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения Мною за себя и за сына Моего от Престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия… Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот – изменник Отечества, его предатель… Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу…» (11).
Ни дневниковые записи Государя, ни свидетельства тех, кто находился рядом с ним в эти дни или вел переговоры по телеграфу, не содержат фактов принуждения или какого бы то ни было давления (фраза о «пяти револьверах, приставленных к виску» Николая II принадлежала, как известно, Л. Д. Троцкому). «Уместно самым категорическим образом отвергнуть и опровергнуть все слухи о том, что командированными лицами производились какие-то насильственные действия, произносились угрозы, с целью побуждения Императора Николая II к отречению», – вспоминал председатель IV Государственной Думы М. В. Родзянко. Эта же позиция заявлялась киевским отделением монархического «Правого Центра», 18 мая 1918 г. отметившего: «Акт об отречении, написанный в высшей степени богоугодными и патриотическими словами, всенародно устанавливает полное и добровольное отречение». «Объявлять, что это отречение лично исторгнуто насилием, было бы в высшей степени оскорбительно прежде всего к особе Монарха, кроме того, совершенно не соответствует действительности, ибо Государь отрекался под давлением обстоятельств, но тем не менее совершенно добровольно».
Примечательна и оценка известных «телеграмм командующих фронтами» (повлиявших на решение Государя) в воспоминаниях генерал-квартирмейстера Штаба Верховного Главнокомандующего Ю.Н. Данилова (очевидца отречения): «И Временным Комитетом Членов Государственной Думы, Ставкой и Главнокомандующими фронтами вопрос об отречении… трактовался во имя сохранения России и доведения ею войны до конца, не в качестве насильственного акта или какого-либо революционного «действа», а с точки зрения вполне лояльного совета или ходатайства, окончательное (!) решение по которому должно было исходить от самого Императора. Таким образом, нельзя упрекать этих лиц, как это делают некоторые партийные деятели, в какой-либо измене или предательстве. Они только честно и откровенно выразили свое мнение, что актом добровольного отречения Императора Николая II от Престола могло быть, по их мнению, обеспечено достижение военного успеха и дальнейшее развитие русской государственности.
Если они ошиблись, то в этом едва ли их вина…» (12).
Конечно, следуя конспирологической логике «заговора» против Николая II (в задачу монографии не входит рассмотрение и оценка действий высших военных и гражданских чинов, а также депутатов Государственной Думы и министров в дни Февральской революции в Петрограде), можно предположить, что насилие все же могло быть применено к Государю в случае его категорического отказа от отречения (13). Но добровольное решение Николая Александровича отречься от Престола исключило возможность принуждения.
«Утром пришел Рузский и прочел длиннейший разговор по аппарату с Родзянкой. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т. к. с ним борется соц. – дем. партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем Главнокомандующим. К 2,5 часа пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился…»
«Нет той жертвы, которой я не принес бы во имя действительного блага и для спасения России» – эти слова дневниковых записей Государя и его телеграмм от 2 марта 1917 г. лучше всего объясняли его отношение к принятому решению.
Таким образом, акт отречения следует признать выражением свободной воли Государя. Напомним еще раз текст великого и трагического акта: «… В эти решительные дни в жизни России почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственною Думою признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном НАШИМ, МЫ передаем наследие НАШЕ Брату НАШЕМУ Великому Князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем ЕГО на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату НАШЕМУ править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ, – вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и силы. Да поможет Господь Бог России…»
Другими аргументами «недействительности» отречения выдвигались: невозможность отречения в системе российского государственного права, а также невозможность отречения за другого члена Дома Романовых (тем самым оспаривался факт отречения Николая II за Наследника Престола, Великого Князя Алексея Николаевича). Для подтверждения данного тезиса Корево давал свое толкование текста Свода Основных законов. Его основной аргумент – прецептивный характер законов о наследии Престола. Этот особый характер, по убеждению сенатора, подтверждала статья 39: «Император или Императрица, Престол наследующие, при вступлении на оный и миропомазании, обязуются свято наблюдать законы о наследии Престола». Корево делал вывод о невозможности изменения данных законов в силу того Высшего Закона, соблюдения особой Божественной благодати, которая давалась русским Царям и Царицам при вступлении на Престол и при совершении Помазания на Царство, Венчания на Царство. От Царской семьи требовалось клятвенное соблюдение всех законов, и, нарочито, правил о Престол онаследовании.
В российской правовой системе, в отличие от конституционных норм многих других государств, сочетались традиции Православной государственности и нормы государственного права. Юридические и нравственные принципы совмещались, в частности, в соблюдении обета, даваемого при Помазании на Царство. Отречение от Престола Государя и тем более отречение за Наследника, по мнению Корево, становилось, прежде всего, нарушением обета о неизменности законов о Престолонаследии. «С религиозной точки зрения отречение Монарха – Помазанника Божия – является противоречащим акту Священного Его Коронования и Миропомазания; оно возможно было бы лишь путем пострига…» (14).
На самом деле существо законов не искажалась Государем ни в правовом, ни в нравственном, ни в «прецептивном» отношении. Отречение от Престола как правовой акт предусматривалось статьей 37-й Свода Основных Законов: «При действии правил… о порядке наследия Престола, лицу, имеющему на оный право, предоставляется свобода отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании Престола». Статья 38-я подтверждала: «Отречение таковое, когда оно будет обнародовано и обращено в закон, признается потом уже невозвратным». Толкование этих двух статей до 1917 и 1921 гг. не вызывало сомнений. В курсе государственного права, написанном знаменитым российским правоведом профессором Н.М. Коркуновым и считавшимся базовым учебным курсом по данной дисциплине в Российской Империи в начале XX в. (курс выдержал 5 изданий), отмечалось: «Может ли уже вступивший на Престол отречься от него? Так как Царствующий Государь, несомненно, имеет право на Престол, а закон предоставляет всем, имеющим право на Престол, и право отречения, то надо отвечать на это утвердительно…» Аналогичный принцип толкования Основных Законов приводился также в курсе государственного права, написанном не менее известным российским правоведом, профессором Казанского университета В. В. Ивановским: «По духу нашего законодательства… лицо, раз занявшее Престол, может от него отречься, лишь бы по причине этого не последовало каких-либо затруднений в дальнейшем наследовании Престола».
Правда, в эмиграции, в 1924 г., приват-доцент юридического факультета Московского университета М.В. Зызыкин, признавая, как и Корево, особый, сакральный смысл исполнения статей законов о Престолонаследии, разграничил в своей книге «отречение от прав на Престол», которое (по его толкованию) возможно для представителей Царствующего Дома еще до начала Царствования, от «отречения от Престола», которым не обладают уже Царствующие. Но подобное разграничение права вообще от правоисполнения достаточно условно, поскольку Царствующий Император отнюдь не исключается из Царствующего Дома, а вступает на Престол именно потому, что имеет на него право, которое и сохраняет за собой в течение всего Царствования (15).
Ссылки на отсутствие права отречения в акте Императора Павла I (5 апреля 1797 г.), установившего порядок Престолонаследия в Доме Романовых, некорректны по той причине, что данный акт предусматривал только порядок наследования в его роде. При этом акт Павла I предусматривал отречение наследников от чужого Престола для занятия Престола Российского. То есть отречение не исключалось, а просто не предусматривалось в данном конкретном акте. Это же отречение от «иного Престола» уже царствующего на «ином Престоле» лица сохранилось и в статье 35-й Свода Основных Государственных Законов. После 1906 г. статьи главы о «наследии Престола», как будет показано далее, уравнивались по статусу со всеми остальными главами, статьями, примечаниями Основных законов и, таким образом, могли изменяться в установленном процессуальном порядке.
Неразрешимых «затруднений в дальнейшем наследовании Престола» отречение Государя не должно было создать, поскольку Великий Князь Михаил Александрович считался Наследником Престола еще до момента рождения цесаревича Алексея Николаевича. Наследники Михаила должны были продолжить династию в случае оставления им Престола. По точной оценке современного историка Дома Романовых А. Н. Каменского, «Манифест и телеграмма стали по существу законными документами тех лет и письменным указом об изменении закона о Престолонаследии. Этими документами автоматически признавался и брак Михаила II с графиней Брасовой. Тем самым автоматически граф Георгий Брасов (сын Михаила Александровича – Георгий Михайлович. – В.Ц.) становился Великим Князем и Наследником Престола Государства Российского».
Нельзя забывать и о том, что на момент составления и подписания акта об отречении Государь не мог знать о намерениях своего младшего брата в отношении Престола.
Отказываясь от собственного безоговорочного понимания «прецептивного характера» законодательства «О порядке наследия Престола», Корево признавал, что «свобода отречения предоставляется данному Члену Императорского Дома лишь лично за себя, без предоставления Ему права отрещись за наследников своих» (16). Действительно, история не знает фактов отречения одних членов Царствующего Дома за других, если только эти действия не имели насильственного характера по отношению к тем, кого лишали прав престолонаследия, не вызывались утратой ими дееспособности или не диктовались соображениями государственной безопасности. Отречение могло считаться абсолютно неправомерным в случае, если оно совершалось бы за совершеннолетнего, полностью право- и дееспособного члена Царствующего Дома или Наследника Престола. Принцип наследования старшим сыном Царствующего Императора безоговорочно устанавливала статья 28-я: «Наследие Престола принадлежит прежде всех старшему сыну царствующего Императора, а по нем всему его мужескому поколению».
Но Государь отрекался за своего сына Алексея, достигшего в феврале 1917 г. лишь 12 с половиной лет (совершеннолетие наступало в 16 лет). Государь не нарушал законов, а действовал в полном соответствии со статьей 199-й, согласно которой «попечение о малолетнем лице Императорской Фамилии принадлежит его родителям; в случае же кончины их или иных, требующих назначения опеки, обстоятельств попечение как о личности, так и об имуществе малолетнего и управление его делами вверяется опекуну». Несовершеннолетний Цесаревич не мог и не имел права единолично издавать каких-либо законодательных актов (в том числе о принятии Престола или отречении от оного). По оценке депутата III и IV Государственной Думы, члена фракции «Союза 17 октября» Н. В. Савича, «Цесаревич Алексей Николаевич был еще ребенком, никаких решений, имеющих юридическую силу, он принимать не мог. Следовательно, не могло быть попыток заставить его отречься или отказаться занять Престол» (17). И хотя 199-я статья не говорит об отречении как таковом, совершенно очевидно, что слова «попечение о личности» и «управление делами» относятся и к настоящему государственному статусу несовершеннолетнего Наследника, а не касаются исключительно воспитательных вопросов.
Как свидетельствуют источники, первоначальный текст акта об отречении соответствовал варианту, полностью предусмотренному Основными Законами, а именно: «В тяжелую годину ниспосланных тяжких испытаний для России Мы, не имея сил вывести Империю из тяжкой смуты, переживаемой страной перед лицом внешнего врага, за благо сочли, идя навстречу желаниям русского народа, сложить бремя врученной нам от Бога власти. Во имя величия возлюбленного русского народа и победы над лютым врагом призываем благословение Бога на сына Нашего, в пользу которого отрекаемся от Престола Нашего. Ему до совершеннолетия – регентом брата Нашего Михаила Александровича» (18). Тем самым Наследник вступал бы на Престол при регентстве Михаила Романова. Данная процедура могла полностью вписаться в законодательную систему Российской Империи. Но Государь отказался от нее после консультаций с профессором С.П. Федоровым, заявившим о неизлечимости болезни Наследника (гемофилия), и принял решение об отречении за сына («я не могу расстаться с Алексеем… раз его здоровье не позволяет, то я буду иметь право оставить его при себе»). Показательно, что даже после подписания акта отречения Государь пытался вернуться к легитимной схеме управления, подготовив текст телеграммы, в котором он снова заявлял «о своем согласии на вступление на Престол Алексея» (телеграмма была принята, но не была опубликована генералом Алексеевым ввиду того, что по телеграфу уже был разослан текст предыдущего акта). Нельзя, однако, утверждать, что возможная скоропостижная кончина единственного сына Государя до достижения им совершеннолетия не стала бы тем самым «затруднением в дальнейшем наследовании Престола», о котором предупреждала статья 37-я, и не вызвала бы большей смуты и «борьбы за Престол», чем та, которая ожидалась в феврале 1917 г. (19).
Аналогии с гражданским правом (опекун не мог отказаться от наследства, передаваемого наследнику), во-первых, несостоятельны по причине различной природы права (гражданское и государственное право разнятся в своих объектах и субъектах) и, во-вторых, не применимы к акту отречения Николая II. Действительно, правовая основа опекунства, согласно Основным Законам, предусматривала возможность «правительства и опеки» (то есть главы власти и главы семьи) в «одном лице совокупно или же раздельно». При первоначальном варианте отречения от Престола «правительство» передавалось Михаилу Александровичу, а опекуном становился бы Николай II. В этом случае он оставался членом Дома Романовых, а не носителем верховной власти. Еще 1 августа 1904 г., после рождения Цесаревича, Николай II Высочайшим Манифестом утвердил: «На случай кончины Нашей, прежде достижения Любезнейшим Сыном Нашим… совершеннолетия, назначили Правителем Государства до Его совершеннолетия, Брата Нашего Великого Князя Михаила Александровича». И хотя 30 декабря 1912 г. этот Манифест был отменен (в частности, по причине неравного (морганатического) брака Михаила Романова), акт отречения в первоначальной редакции должен был бы восстановить статус Михаила в качестве Правителя Государства.
Противники отречения за Наследника склонны были уравнять акт отречения Николая II с фактом его кончины (20). Приводилась ссылка на статью 44 Основных Законов, согласно которой «… по кончине Его (Государя Императора. – В.Ц.) правительство государства и опека над лицем Императора в малолетстве принадлежат отцу или матери». Также, согласно статье 200 «каждому лицу Императорского Дома предоставляется, на случай своей кончины, назначить опекуна к остающимся после него малолетным его поколения, и если духовное о том распоряжение при жизни завещателя утверждено Государем, то оное долженствует быть исполнено в полной его силе». По статье 201-й: «Когда завещание умершего не было утверждено при жизни его Самим Императором или завещания такового вовсе не окажется, то попечение над оставшимися его поколения принимает Император на Себя, и в таком случае опекун назначается Высочайшею властию».
Но Николай Александрович Романов был жив и как член Царствующего Дома, и как, условно говоря, «физическое лицо». По статье 141-й: «Кончина Особ Императорского Дома означается так же, как и рождение их, в родословной книге». Акт отречения никоим образом не мог быть приравнен к кончине.
Следует учитывать то, что акт отречения за себя и за сына был единым и утверждался в качестве официально последнего и единого акта Царствующего Императора. Тем самым не нарушалась и 43-я статья, согласно которой «назначение Правителя и Опекуна, как в одном лице совокупно, так и в двух лицах раздельно, зависит от воли и усмотрения Царствующего Императора…». Николай II прецедентно, единолично разрешал вопрос и о Правителе, и об опекуне: он стал уже не нужен, так как Алексей Николаевич Романов также утрачивал свой статус Наследника Цесаревича.
Единственной, хотя и весьма неопределенной, правовой перспективой могло бы стать обжалование решения своего отца самим Цесаревичем и заявление о своих правах на Престол согласно степени родства. Но и подобное гипотетическое положение могло бы возникнуть не ранее совершеннолетия Алексея Николаевича Романова (то есть в 1920 г.) и лишь в том случае, если бы «Основные законы» не были бы к этому моменту пересмотрены Учредительным Собранием или преемником Престола Михаилом Александровичем Романовым, как это предусматривалось отречением Николая II.
Но решение Государя об отречении было правомочным не только в контексте соответствия нормам законов о Престолонаследии. Он мог принимать такие решения и в соответствии со своим статусом Главы Государства. Несмотря на то что Российская Империя после Высочайшего Манифеста 17 октября 1905 г. развивалась уже как «думская монархия», статья 4-я Основных Законов гласила: «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть». Важнейшее условие для существования и развития «думской монархии» предусматривалось статьями 7-й, согласно которой законодательная власть разделялась Императором с законодательными учреждениями – «Государь Император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным Советом и Государственною
Думою», – и 44-й, гласившей, что «никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы и восприять силу без утверждения Государя Императора». При этом и Государственная Дума, и Государственный Совет уравнивались в своих законодательных правах согласно статье 65-й Основных Законов: «Государственный Совет и Государственная Дума пользуются равными в делах законодательства правами». Российскому «парламенту» принадлежало право запросов и законодательной инициативы (статья 65-я): «Государственному Совету и Государственной Думе… предоставляется возбуждать предположения об отмене или изменении действующих и издании новых законов».
Но, несмотря на это нововведение, статья 8-я наделяла Государя правом законодательной инициативы и исключительным правом пересмотра Основных Законов: «Государю Императору принадлежит почин по всем предметам законодательства. Единственно по Его почину Основные государственные законы могут подлежать пересмотру в Государственном Совете и Государственной Думе». Законодательная инициатива Государя в отношении Основных Законов подтверждалась и статьей 65-й: «Почин пересмотра которых (Законов. – В.Ц.) принадлежит единственно Государю Императору».
Статья 10-я устанавливала безусловный приоритет власти Государя в системе исполнительной власти: «Власть управления во всем ее объеме принадлежит Государю Императору в пределах всего Государства Российского. В управлении Верховном власть Его действует непосредственно (то есть не требует согласования с какими-либо структурами. – В.Ц.); в делах же управления подчиненного определенная степень власти вверяется от Него, согласно закону, подлежащим местам и лицам, действующим Его именем и по Его повелениям». Особое значение имела 11-я статья. Она позволяла Государю издавать нормативные акты единолично: «Государь Император в порядке Верховного управления издает, в соответствии с законами, указы для устройства и приведения в действие различных частей государственного управления, а равно повеления, необходимые для исполнения законов». Данные акты также могли приниматься единолично, хотя и не должны были менять существа Основных Законов. Верховное управление обеспечивало значительную степень независимости власти Императора. Устанавливалась градация нормативных актов. «Законы» действительно требовали предварительного обсуждения в Думе или Совете (порядок их обсуждения утверждала 3-я глава «О законах»), но «указы и повеления», издаваемые «в порядке верховного управления», никакого обсуждения не требовали и лишь «скреплялись» председателем Совета министров или «подлежащим министром». Помимо этого, Государю принадлежало единоличное право издания внешнеполитических актов и «верховное начальствование над всеми сухопутными и морскими вооруженными силами Российского государства» (на практике это реализовалось в принятии Государем Верховного Главнокомандования в 1915 г.).
Правовая специфика «указов и повелений», издаваемых «в порядке верховного управления», довольно полно рассматривалась Н. М. Коркуновым. Он отмечал, что подобные акты (особенно указы и повеления, имевшие «чрезвычайный» характер) имели законодательный характер и, следовательно, не могли оспариваться как «нарушения» принципов государственного права.
Таким образом, «верховная самодержавная власть» сама по себе делала Государя высшим носителем и единственным источником права при издании определенных категорий законодательных актов. Акт отречения от Престола вполне соответствовал статусу акта, издаваемого в «порядке верховного управления», поскольку он не менял системы власти, утвержденной Основными Законами, он сохранял монархический строй. Но даже и при этом Государь выразился о своем отречении – «в согласии с Государственною Думою», как бы разделяя правовую ответственность за это свое решение. Иное дело, что акт так и не приобрел окончательного нормативного статуса. Учитывая, что события, связанные с Царствующим Домом, оформлялись как «Манифесты», можно предположить, что акт получил бы именно такое значение (как его и называли «неформально» после февраля 1917 г.).
Особую правовую природу имели нормы, относившиеся к статусу Царствующего Дома. Четко устанавливалось (статьи 24-я и 25-я Основных Законов), что постановления Свода Законов, относящиеся к порядку престолонаследия, о совершеннолетии Государя, о правительстве и опеке, о вступлении на Престол и о священном короновании и миропомазании, «сохраняют силу законов основных», а «Учреждение о Императорской Фамилии» (статьи 125–223 Основных Законов), «сохраняя силу законов основных, может быть изменяемо и дополняемо только лично Государем Императором в предуказываемом им порядке».
Применительно к статусу Императорского Дома отмечалось следующее прецедентное право: истолкование законов в применении к каждому частному случаю принадлежит Царствующему Монарху, который по закону издает «Высочайшее повеление о внесении в родословную Императорского Дома и, таким образом, окончательно устраняет возможность каких-либо в будущем о том сомнений и споров». Как указывалось выше, при отречении за Цесаревича Государь безусловно ориентировался, в частности, на статьи «Учреждения» (в отношении «опеки и правительства» при несовершеннолетии Наследника) и, следовательно, имел полное право их прецедентного, единоличного изменения.
Составляя и подписывая акт об отречении, Государь не нарушал и формального порядка издания. Отречение было скреплено подписью «подлежащего министра». Министр Императорского Двора генерал-адъютант граф Б. В. Фредерикс являлся как раз таким министром, поскольку все акты, касавшиеся «Учреждения об Императорской Фамилии», акты, имевшие отношение к Престолонаследию, скреплялись именно им. Ни карандашная подпись Государя (впоследствии защищенная лаком на оригинальном экземпляре), ни цвет чернил или графита не делали акта недействительным, не меняли его сути. Все варианты текстов телеграмм, передаваемых в Ставку, все пометы, поправки на них делались Государем также карандашом. 3 марта, карандашом, Государь написал пункты «гарантии» для себя и своей семьи от Временного правительства. Карандашом, «на обрывке бумаги», по-французски, был написан черновой вариант декларации Временного правительства от 7 марта и др. Напечатанный текст отречения, который считался нередко неким «Манифестом» (так называли его в прессе того времени), представлял собой лишь согласованный со Ставкой (где составлялась «основа» текста) «рабочий» вариант, перепечатанный с трех телеграфных бланков. На основании этого текста нужно было затем издать «Манифест», уже в надлежащей форме, с соответствующим заглавием – «Божией Милостию Мы, Николай Второй Император и Самодержец Всероссийский…» и даже не факсимильной подписью, а напечатанным «стандартным» текстом – «на подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано: Николай» (или же иной по статусу Акт «верховного управления»). В делопроизводственной практике Российской Империи было принято подписывать лишь первые экземпляры «рабочих» вариантов (нередко даже единственные из всех). Степень исполнительной и организационной дисциплины, обоюдного доверия была в XIX – начале XX в. значительно большей, чем в настоящее время. Многократных контрассигновок, заверяющих подписей и печатей, тем более если речь шла о «рабочих» текстах, не требовалось.
Тот факт, что в прессе был опубликован, по сути, «рабочий» вариант, без заглавия и подписи в соответствующей форме, стало не следствием намерения сделать отречение «недействительным», а следствием сложившихся в Петрограде «революционных условий», в частности – поведения типографских служащих и депутатов образованного Петроградского Совета, отказавшихся печатать Манифест и требовавших «полного свержения самодержавия» и «низложения» Михаила Александровича (21).
«Шапка» акта, написанная на имя Начальника Штаба Главковерха генерала Алексеева, объясняется тем, что к моменту отречения Совет министров фактически перестал существовать. Еще 27 февраля 1917 г. председатель Совета министров князь Н. Д. Голицын прислал телеграмму Государю о коллективной отставке правительства (формально она не была принята Государем). Председатель Государственного Совета И. Г. Щегловитов был арестован революционерами. Отправлять акт Государственной Думе, также формально прервавшей свою сессию по указанию Государя, не вписывалось в логику законодательства. В этой ситуации Николай II использовал свои полномочия Верховного Главнокомандующего и оказавшийся единственно работоспособным в то время аппарат Ставки. Согласно «Положению о полевом управлении войск в военное время» именно начальник штаба был «ближайшим сотрудником» Главковерха. Согласно статье 45-й, «все распоряжения Верховного Главнокомандующего, объявляемые начальником штаба словесно или письменно, исполняются как повеления Верховного Главнокомандующего». При передаче подписанного акта отречения генерал Алексеев сделал важную отметку: «Настоящую телеграмму прошу срочно передать во все армии и начальникам военных округов по получении по телеграфу Манифеста, каковой должен быть передан во все армии и, кроме того, напечатан и разослан в части войск». Данное указание из Ставки предполагало обязательную публикацию акта в форме Манифеста. Но этого не произошло. Акт с отметкой генерала Алексеева был опубликован на страницах «Русского Инвалида» (военной газеты), тогда как в Собрании узаконений и распоряжений Правительства текст акта Николая II был опубликован уже без отметки генерала Алексеева (22).
Итак, с точки зрения формального права отречение Государя не может быть признано незаконным. Как отец несовершеннолетнего Наследника и Царствующий Император он отрекся за Цесаревича (ст. 199). В соответствии с установившейся правовой практикой им были подписаны также указы Правительствующему Сенату о назначении Наместника Кавказа и командующего Кавказским фронтом Великого Князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим, а председателем Совета министров – главы Земско-городского Союза князя Г. Е. Львова (причем для четкого соблюдения формы на указах было поставлено время – 14 часов 2 марта 1917 г., что предшествовало времени отречения – 15 часов 2 марта 1917 г.). Перед этим Государь дал согласие на назначение командира 25-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Л. Г. Корнилова командующим Петроградским военным округом (по телеграфному запросу Председателя Временного Комитета Государственной Думы М.В. Родзянко). Таким образом, можно было говорить и о сохранении власти Дома Романовых, и о сохранении общего порядка управления, и о правопреемственности, к которой стремился Государь. Правда, форма данных актов не соответствовала принятой, поскольку скреплялись они все тем же графом Фредериксом (единственным членом Совета министров, бывшим вместе с Государем), хотя уже не относились к его компетенции.
Не отличавшийся консервативной репутацией Михаил Александрович Романов во главе государства, авторитетный военачальник Великий Князь Николай Николаевич Романов во главе вооруженных сил, либеральный, готовый к компромиссам председатель Совета министров и популярный, но «волевой» генерал во главе столичного округа… Подобное сочетание руководителей военной и гражданской власти, как казалось многим, наилучшим образом обеспечивало необходимое для победы «единство фронта и тыла». Очевидно, отрекавшийся от Престола Государь также верил в прочность подобной военно-политической комбинации. В своей телеграмме Великому Князю Михаилу Александровичу он обращался к нему как к «Его Императорскому Величеству» и отмечал, что «события последних лет вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огорчил тебя и что не успел предупредить… Горячо молю Бога помочь Тебе и нашей родине» (23).
Последующие перемены, в случае принятия власти Великим Князем Михаилом Александровичем, могли происходить только в рамках полномочий законодательной и исполнительной власти, при неизменной монархической форме правления, носителем которой оставался Царствующий Дом Романовых. Сохранялась и система представительной власти, причем вполне вероятной представлялась перспектива усиления ее полномочий (чего требовала известная декларация Прогрессивного блока: «Создание объединенного правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными учреждениями»).
Для понимания последующей специфики формирования и эволюции политического курса Белого движения нужно отметить, что роль проводников предфевральских перемен 1917 г. играли межпартийные и надпартийные коалиционные объединения. Можно считать подобной структурой Прогрессивный блок (хотя он и не имел законодательно оформленного статуса). Другими объединениями, также выходившими за пределы ограниченных партийных рамок, следует считать масонские ложи, связывавшие в своем составе разных политиков (от социал-демократов до монархистов). Их роль, несомненно, была немалой в подготовке в 1916–1917 гг. «заговора элиты» против власти Государя Императора («пожертвовать монархом, но спасти монархию»). Однако впоследствии на смену Прогрессивному блоку и масонским ложам пришли другие коалиционные объединения, и «братья» нередко становились непримиримыми оппонентами (показательна судьба Керенского, Львова, Авксентьева). Политические коалиционные блоки возникали, как будет показано далее, на протяжении всей истории Белого движения в России, а их участников объединяла отнюдь не принадлежность к масонству.
Еще в конце 1916 г. деятели парламентского Прогрессивного блока рассчитывали на «дворцовый заговор», целью которого было «отречение самого Николая II и передача власти при малолетнем Императоре Алексее регенту – брату Царя
Михаилу». По свидетельству А. Ф. Керенского, во время «секретных заседаний блока… практически вырабатывалось положение о правах регента, регентского совета, об образовании правительства, ответственного перед народным представительством, намечался даже личный состав первого парламентского кабинета России (многие из этого состава оказались членами Временного правительства после падения монархии)…» (24).
Действительно, в самом начале революционных событий подобная модель управления казалась наиболее оптимальной для удовлетворения запросов оппозиции при сохранении основ политической власти. 1 марта Государь согласился на утверждение Манифеста об «ответственном министерстве»: «… Я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа Министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко из лиц, пользующихся доверием страны». Но уже 2 марта вариант такого «ответственного министерства» перестал удовлетворять парламентскую и тем более революционную оппозицию, и в политическую «повестку дня» встал вопрос об отречении Государя в пользу Цесаревича при регентстве Михаила Романова, с сохранением при этом условии «ответственного министерства».
Государь сперва принял предлагаемый проект, но, как известно, после консультаций о состоянии здоровья Наследника изменил свое решение в пользу Михаила.
Своеобразный вариант политической модели предлагался, кстати отметить, бывшими в Петрограде Великими Князьями Павлом Александровичем, Михаилом Александровичем, Кириллом Владимировичем. В проекте «Манифеста» 1 марта (т. и. «Манифест Великих Князей»), переданном Родзянко, Великие Князья предусматривали некое сочетание «ответственного министерства» с созданием нового представительного Собрания при сохранении власти самого Николая II. Текст проекта, который предполагался к утверждению Государем, декларировал: «… в твердом намерении переустроить Государственное Управление в Империи на началах народного представительства, Мы предполагали приурочить введение нового Государственного строя ко дню окончания войны… События последних дней, однако, показали, что правительство, не опирающееся на большинство в законодательных учреждениях, не могло предвидеть возникших волнений и властно их предупредить… Осеняя себя крестным знамением, мы представляем Государству Российскому конституционный строй и повелеваем продолжать прерванные Указом Нашим занятия Государственного Совета и Государственной Думы и поручаем председателю Государственной Думы немедленно составить Временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с Нами озаботится созывом законосовещательного (не законодательного. – В.Ц.) Собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющим быть внесенным правительством проекта новых Основных Законов Российской Империи». Законодательная инициатива в этом случае передавалась правительству, сформированному на основе соглашения с законодательными палатами, но в дальнейшем «законосовещательное Собрание» призывалось пересмотреть Основные Законы и, очевидно, окончательно утвердить в России «парламентарную монархию». В ходе переговоров с Петроградом Государь первоначально согласился с данным проектом, оговаривая свое непосредственное руководство военным, морским министерствами, а также Министерством иностранных дел. Этот проект, по замыслу Великого Князя Павла Александровича, должен был «сохранить конституционный Престол Государю» и в то же время «исчерпывал все требования народа и Временного правительства», тогда как «регентство Миши» (Великого Князя Михаила Александровича) представлялось гораздо более опасным. Правда, Великий Князь Кирилл Владимирович в письме к Павлу Александровичу 2 марта отмечал, что «Миша… прячется и только сообщается секретно с Родзянко». Кирилл Владимирович объяснял, что сам он «все эти тяжелые дни был один, чтобы нести всю ответственность перед Ники и Родиной, спасая положение, признавая новое правительство (приведя к Таврическому дворцу матросов Гвардейского Экипажа. – В.Ц.)» (25).
Но и в случае реализации акта отречения Государя в той форме, как это было окончательно решено 2 марта 1917 г., Российская Империя становилась «парламентарной монархией». Об этом прямо свидетельствовала фраза: «Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены». По словам члена ЦК кадетской партии, управляющего делами Временного правительства, редактора кадетского официоза «Речь» В. Д. Набокова, «могло бы быть создано не Временное Правительство, формально облеченное диктаторской властью и фактически вынужденное завоевать и укреплять эту власть, а настоящее конституционное правительство, на твердых основах закона, в рамки которого вставлено бы было новое содержание».
Показательно свидетельство начальника Петроградского охранного отделения К. И. Глобачева. По его словам, «уже после переворота» (Октябрьского) бывший министр юстиции Н. А. Добровольский говорил ему, что «указ об ответственном кабинете был подписан Государем и находился у Добровольского в письменном столе; он должен был быть обнародован через Сенат, на Пасху (т. е. уже в апреле 1917 г. – В.Ц.)». По оценке современников, монархистов, «Император Николай II был исключительно подходящий человек для роли конституционного монарха. Умный, с большой памятью, гибкий, мягкий и обладающий необыкновенной выдержкой, он фактически довел страну до небывалого развития; Россия, если ее не втянули бы в войну, оставаясь Единой, Неделимой при условии введения необходимой децентрализации, сегодня могла быть при том же Императоре Николае II самой могущественной и счастливой Империей всех времен. Царская Семья же останется в истории этики на недосягаемом пьедестале…» (26).
Совершенно иную правовую природу и, как оказалось, совершенно иные политико-правовые последствия повлек за собой акт Великого Князя Михаила Александровича 3 марта 1917 г. Согласно Основным Законам, Великий Князь обязан был подчиняться Главе Царствующего Дома и, следовательно, не мог отказаться от принятия Престола без чрезвычайных причин. Несмотря на то что статья 220-я утверждала, что «каждый Член Императорского Дома обязуется к лицу Царствующего, яко к Главе Дома и Самодержцу, совершенным почтением, повиновением, послушанием и подданством», а статья 222-я предупреждала: «Царствующий Император, яко неограниченный Самодержец, во всяком противном случае имеет власть отрешать неповинующегося от назначенных в сем законе прав (т. е. имел право единолично «отрешать» и от прав наследования. – В.Ц.) и поступать с ним яко преслушным воле монаршей», Михаил Романов счел возможным не принимать Престол.
Здесь нужно учитывать еще один принципиально важный правовой момент. В написанном Михаилом акте не было слов, свидетельствующих именно об «отказе» от Престола, а говорилось лишь об отсрочке вступления на Престол и о его принятии в соответствии с волей Учредительного Собрания. В цитированной выше книге графа Каменского отмечалось: «По акту происходит на самом деле лишь наделение Временного правительства Верховной Властью от законного Императора Михаила II Всероссийского». «Отречения никакого не было, а был отказ от принятия Власти в связи с наделением им же, Императором Российским Михаилом II, Верховной Властью Временного правительства». Отказ от принятия Престола как таковой становился бы уже абсолютной правовой новацией, ни с чем не сравнимым прецедентом. Но на это не решился ни Михаил Александрович Романов, ни окружавшие его 3 марта политики и правоведы. Известный в Зарубежье тезис о том, что «безвольному» Михаилу ради сохранения монархии нужно было бы отречься в пользу следующего по старшинству члена Дома Романовых, «более волевого и решительного» (то есть Великого Князя Кирилла Владимировича), не может считаться правомерным, поскольку нельзя отрекаться от не принятого еще Престола. Поэтому вполне правомерно употреблять термин «непринятие Престола», использовавшийся правоведами – участниками Белого движения (например, бывшим прокурором Московской судебной палаты, сенатором Н. Н. Чебышевым).
В тезисе о представительном Собрании получала, таким образом, дальнейшее развитие идея законосовещательного органа, высказанная еще в «Манифесте Великих Князей». Власть Великого Князя получала бы поддержку представительной власти, что в условиях роста беспорядков и начинающейся революции было существенно необходимым. Считалось, что при занятии Престола Цесаревичем из-за его «малолетства» революционные деятели не посмели бы лишить его власти насилием. По словам Гучкова, «маленький Алексей… являлся бы не только символом, но и воплощением монархической власти, и нашлось бы немало людей, готовых умереть за маленького Царя».
Сторонниками сохранения монархии при условии вступления на Престол нового Императора были военные. Генерал Алексеев в течение всего дня 3 марта безуспешно пытался связаться с Петроградом, отправлял телеграммы на имя Львова и Родзянко, настаивая на незамедлительной публикации акта отречения Государя и скорейшего объявления о присяге новому Императору, Михаилу I: «Необходимо скорейшее объявление войскам Манифеста вновь вступившего на Престол Государя для привода войск к присяге. Прошу… содействовать скорейшему сообщению мне текста означенного Манифеста», «прошу о скорейшем сообщении в Ставку текстов, которые могли бы быть представлены на подписание отказавшегося от Престола Государя», «промедление в присылке текста присяги и задержка в приведении к присяге войск приведет к катастрофе», «для спасения России надо принять все меры для сохранения в армии дисциплины и уважения к власти».
Ссылка на статью 54-ю не случайна. Она предусматривала издание Манифеста о вступлении на Престол: «В Манифесте о восшествии на Престол возвещается вместе и законный Наследник Престола, если лицо, коему по закону принадлежит наследие, существует». Вместо этого единственным документальным свидетельством факта передачи власти Михаилу Александровичу продолжала оставаться телеграмма с карандашной подписью Государя. Сохранение формального порядка преемственности власти (издание Манифеста и присяга) были чрезвычайно важны для фронта и тыла.
По мнению Алексеева, «хотя бы непродолжительное вступление на Престол Великого Князя сразу внесло бы уважение к воле бывшего Государя и готовность Великого Князя послужить своему Отечеству в тяжелые, переживаемые им дни… на армию это произвело бы наилучшее, бодрящее впечатление…». Решение Михаила Романова, с точки зрения генерала, было роковой ошибкой, гибельные последствия которой для фронта сказались в первые же недели марта 1917 г. В представленном князю Львову докладе (14 марта) Алексеев отмечал, что если в армии «большинство преклоняется перед высоким патриотизмом и самопожертвованием Государя, выразившимся в акте отречения», то «манифест в. кн. Михаила Александровича встречен с недоумением и вызвал массу толков и даже тревогу за будущий образ правления». «Нервное отношение к событиям чувствуется в 3-м кавалерийском корпусе (корпус под командованием генерала от кавалерии Ф. А. Келлера. – В.Ц.), где передачу Престола Великому Князю Михаилу Александровичу склонны понимать как вручение регентства до совершеннолетия Великого Князя Алексея Николаевича, которого считают законным наследником» (27).
Но для Михаила Александровича более важной становилась «всенародная поддержка» в той форме, насколько ее могла обеспечить представительная структура. В акте Михаила Романова это еще не созванное Собрание наделялось уже учредительно-санкционирующими правами. Если акт об отречении Николая II существенно усиливал полномочия законодательных палат, но при этом сохранял монархическое устройство («призываем всех верных сынов Отечества… повиновением Царю… помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы…»), то акт Михаила Романова создавал прецедент пересмотра Основных Законов еще не существующей государственной структурой – российской Конституантой: «Принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского…» В акте провозглашалось и новое избирательное законодательство, по существу, т. н. «четыреххвостка» (всеобщее, прямое, равное и тайное голосование). По оценке депутата Государственной Думы В. А. Маклакова: «Законным было только отречение Николая… моментом, предрешившим крушение России, было отречение Михаила. До него, до Февральских дней все было исправимо. После сего остановить ход событий было уже нельзя… в отречении Михаила сказался кульминационный пункт торжества революции, т. е. отход от легальных путей, сход с рельсов… дело в упразднении конституции, в уничтожении всякой легальной основы для дальнейшей государственной деятельности». Примечательна в этой связи и оценка Маклаковым необходимых действий генерала Корнилова в августе 1917 г.: «Если бы Корнилов попытался остановить революцию, он должен был бы возвратиться к «законности». Законность кончилась с отречением Великого Князя Михаила, и поэтому необходимо было бы вернуться к этой исходной точке. Он (Корнилов. – В.Ц.) должен был бы опереться на акт отречения Императора Николая II, который был последним законным актом, и восстановить монархию…». Еще категоричнее высказывался, уже в Зарубежье, С. П. Мельгунов: «Преступным актом 3 марта все было скомпрометировано: Манифест явился сигналом восстания во всей России» (28).
Совершенно беспрецедентным было и решение передать власть не существовавшим структурам, а новообразованным. Если возможность «отсрочки» принятия Престола в ожидании поддержки со стороны всенародного представительного Собрания диктовалась Великому Князю Родзянко и Львовым, то очевидно, что передача власти Временному правительству стала результатом усилий «кадетских юристов» (по выражению Родзянко) В.Д. Набокова и «осторожного и тонкого специалиста по государственному праву» масона Б.Э. Нольде, редактировавших акт Михаила Романова («… прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и обеспеченному всею полнотою власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего прямого равного и тайного голосования, Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа…») (29).
По мнению ортодоксальных сторонников «самодержавной модели», акт Михаила представлял собой «самый необычайный, самый незаконный, самый невероятный документ, известный в истории». Эмигрантский писатель И. П. Якобий отмечал: «Не отрекаясь от Престола, а лишь временно отказываясь от «восприятия» верховной власти, Великий Князь парализовал на неопределенный срок всякую возможность не только реставрации, но хотя бы предъявления другим лицом права на Престол, который вакантным еще не мог почитаться».
Тем не менее «невероятность» акта Михаила Александровича еще не означала факта отсутствия власти в новой, послефевральской России. По оценке Якобия, «в акте заключалось указание на недействительность существующих основных законов – что превышало права не только Великого Князя, но и царствующего Монарха, – и впервые признавалась законная власть самозваного Временного правительства… официально до сих пор шла речь об ответственном министерстве, и первый его председатель, князь Львов, был назначен Высочайшим Указом. Об этом в акте Великого Князя нет ни слова: под эгидой Члена Царствующего Дома законное все же Правительство Львова превращается в революционное; цепь престолонаследия прерывается, основные законы отменяются, и самый акт, подписанный Великим Князем, является свидетельством о смерти Императорской России».
Слова фразы о «всей полноте власти» Временного правительства принадлежали Набокову. Он же написал и сам текст акта, лишь подписанный Михаилом. Набоков признавался в своих воспоминаниях: «Мы не видели центра тяжести в юридической силе формулы, а только в ее нравственно-политическом значении». Тем не менее именно актом Михаила Романова, составленным «кадетскими юристами», была продекларирована власть Временного правительства: «Акт… подписанный Михаилом, был единственным актом, определившим объем власти Временного правительства и вместе с тем разрешившим вопрос о формах его функционирования, – в частности (и главным образом), вопрос о дальнейшей деятельности законодательных учреждений». Изначально правительство должно было стать лишь авторитетным коалиционным «кабинетом», ответственным перед законодательными палатами. После акта «считалось установленным, что Временному правительству принадлежит в полном объеме и законодательная власть» (30).
Но сам Великий Князь считал свое решение вполне оправданным. Он формально не отказался принять Престол, но в то же время смог избежать, как ему казалось, ненужного кровопролития, неизбежного в случае «подавления революции». С другой стороны, его собственная жизнь также подвергалась опасности со стороны непримиримых противников монархии. По воспоминаниям Н. Могилянского, 11 марта на завтраке у Великого Князя Георгия Михайловича Михаил сказал: «Я очень обязан тем, кто отговорил меня. Ведь в случае моего согласия было бы страшное кровопролитие… Я не хотел быть виновником капли русской крови…» Об опасности гражданской войны Великий Князь вспоминал неоднократно (31).
По оценке депутата Н. В. Савича, Великий Князь своим актом «передавал как бы всю власть целиком Временному правительству, делал его совершенно независимым от Думы, освобождал его от необходимости какого-либо с ней общения и сотрудничества в деле управления страной. Текст Государя вводил у нас не только конституционное, но и парламентарное правление, текст В. К. Михаила, написанный лицами, приглашенными для того Временным правительством, вводил режим «самодержавной» олигархии, передавал полноту власти небольшому числу лиц, ни перед кем не ответственных, ни на какие реальные силы в стране не опирающихся…» (32).
Данное замечание Савича весьма точно в части оценки сложившейся власти Временного правительства. Сразу же после прекращения сессии Государственной Думы (по указу Государя от 26 февраля 1917 г.) ее сеньорен-конвент (Совет старейшин, или Президиум) принял решение «не расходиться, депутатам оставаться на своих местах». Сеньорен-конвент имел право, позволявшее ему сохранять легальный статус – он мог действовать на постоянной основе, даже в перерыве между сессиями. От лица сеньорен-конвента стал действовать Временный Комитет Государственной Думы, образованный на частном совещании ее депутатов в полуциркульном зале Таврического дворца днем 27 февраля. С фразы депутата – члена кадетской фракции и члена «Прогрессивного блока» масона Н. В. Некрасова – «у нас теперь власти нет, а потому необходимо ее создать», фактически началось формирование новой политической модели управления. Наиболее простым путем стало бы создание нового правительства с полномочиями «ответственного министерства», о чем представители сеньорен-конвента (Родзянко, Некрасов, Савич, И. И. Дмитрюков) прежде вели переговоры с Великим Князем Михаилом Александровичем и с председателем Совета министров князем Голицыным. Эти переговоры повлияли, в частности, на издание «Манифеста Великих Князей». Но данный вариант был отклонен Государем, еще надеявшимся в те дни (27–28 февраля) на возможность оперативного подавления «беспорядков в столице» (с этой целью в Петроград с «чрезвычайными полномочиями» направлялся генерал-адъютант Н. И. Иванов) (33).
Наиболее радикальные действия во время частного совещания 27 февраля предлагались представителем Петроградского Совета В. И. Дзюбинским: или стать верховной властью сеньорен-конвенту, или, игнорируя указ Государя о перерыве сессии, объявить Думу Учредительным Собранием. Однако и эти предложения были отвергнуты. По мнению Родзянко, «председателю Государственной Думы оставить Государственную Думу без главы, приняв в свои руки власть исполнительную, представлялось тоже совершенно невозможным, так как Дума была временно распущена и выбирать ему заместителя было невозможно». Член ЦК кадетской партии князь Д.А. Шаховской внес предложение: «Раз Дума распущена, но сеньорен-конвент имеется, он может выбрать членов комитета, которым и передаст власть». Поддержанное Родзянко и большинством собравшихся на частное совещание депутатов, данное предложение стало основой для последующих действий думцев. Сразу же после голосования сеньорен-конвент сформировал Временный Исполнительный Комитет Государственной Думы (12 депутатов во главе с Родзянко). Наряду с возникшим «по инициативе масс» Петроградским Советом он стал первой властной структурой в начинавшейся «русской смуте». В выпущенной листовке Комитет заявлял, что он «при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка…». От имени Комитета велись переговоры с Государем. Явочным порядком Временный Комитет осуществлял контроль за транспортом, продовольственным снабжением, начал формирование милиции, назначил своих комиссаров в министерства и государственные учреждения (34).
Следуя логике правопреемства, именно Временному Комитету следовало взять на себя «полноту власти». Но этого сделано не было. После отречения Государя и непринятия власти Михаилом Романовым сосредоточение всех полномочий у представителей лишь одной законодательной палаты не представлялось возможным: Николай II назначал председателем правительства князя Львова, бывшего только лишь депутатом I Государственной Думы. Активный участник революционных событий А. И. Гучков был в тот момент членом Государственного Совета. Председатель Думы предлагал осуществить оптимальный, по его мнению, вариант «ответственного министерства» перед Думой как «носительницей Верховной власти», но активные сторонники этого лозунга в разгаре «борьбы с самодержавием» неожиданно отказались от него. Родзянко приводил в своих воспоминаниях целый ряд аргументов «кадетских юристов», утверждавших необходимость установления единоличной власти, не связанной с Думой: «… события, сопровождавшиеся революционными эксцессами, могли бы потребовать принятия экстраординарных мер, и необходимость в этом случае санкций Государственной Думы… с их точки зрения, тормозила бы только планомерную деятельность Правительства, направленную к упорядочению дела войны и внутренней жизни» (35). В то же время Временный Комитет не стал устраняться от назначения правительства и огласил свой состав «первого общественного кабинета».
5 марта 1917 г. была опубликована декларация за подписью Родзянко, перечислявшая основные намерения кабинета министров во внутренней политике и объявлявшая его персональный состав. В него вошли только четверо думцев – членов Временного Комитета (Н. В. Некрасов, А. И. Коновалов, А. Ф. Керенский, П.Н. Милюков). Родзянко, Шульгин, С. И. Шидловский, Дмитрюков, М.А. Караулов, В.Н. Львов, В. А. Ржевский, Б. А. Энгельгардт, Н.С. Чхеидзе на тот момент оказались вне правительственных структур. Так, после утверждения состава кабинета можно было говорить лишь о частичной персональной преемственности от Думы, с которой считались все меньше. 10 марта правительство решило именоваться Временным, «впредь до установления постоянного представительства» (36).
Временное правительство утвердило за собой принцип единоличного правления, возглавив (хотя и временно) вертикаль власти, традиционно принадлежавшей одному лицу – представителю Дома Романовых. Вплоть до событий 25–26 октября 1917 г. правительство считалось носителем верховной и законодательной и исполнительной власти, правда, в неформальном статусе «самодержавной олигархии».
Но в этом была и слабость новой власти. На это обращал внимание Милюков, бывший вместе с Гучковым единственным сторонником незамедлительного принятия Престола Михаилом Романовым: «Представители… «Думы третьего июня», в сущности, решили вопрос о судьбе монархии. Они создали положение, дефективное в самом источнике, – положение, из которого должны были развиться все последующие ошибки революции. В общем сознании современников этого первого момента новая власть, созданная революцией, вела свое преемство не от актов 2 и 3 марта, а от событий 27 февраля…» «Если бы династия удержалась на троне, власть и ее престиж были бы сохранены», – отмечал Милюков в беседе с Набоковым. Вместо этого, по мнению лидера кадетской партии, власть становилась не легально прочной, а революционно созданной и революционно сменяемой.
Складывалась парадоксальная ситуация, делавшая Временное правительство заложником собственной власти. Чем больше полномочий у него формально сосредотачивалось, тем меньшей оказывалась поддержка со стороны других политических сил и структур. Легальность действий становилась в ущерб легитимности. Осенью 1917 г., в связи с очевидной тенденцией концентрации власти у одного лица (а это становилось неизбежным в условиях усугубления военного и политического кризисов), усиливалась и ответственность носителя этой власти. Керенский, становясь фактически носителем высшей гражданской и военной власти, становился и единственным в стране толкователем законов, «правовым гарантом». А это, увы, не соответствовало ни его качествам государственного деятеля, ни даже его политическому и правовому опыту (кругозор адвокатуры еще не мог гарантированно обеспечить законность каждого принимаемого решения). Это выразилось, в частности, в поспешном объявлении генерала Корнилова «мятежником» и в произвольном провозглашении в России республиканского строя.
С Милюковым соглашался и Родзянко: «… роковая ошибка князя Львова как Председателя Совета Министров и всех его товарищей заключалась в том, что они сразу же… не пресекли попытку поколебать вновь созданную власть, и в том, что они упорно не хотели созыва Государственной Думы как антитезы Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, на которую как носительницу идеи Верховной власти Правительство могло бы всегда опираться и вести борьбу с провозглашенным принципом «углубления революции»…» (37).
Тем не менее нельзя считать представителей первого (во всяком случае) состава Временного правительства некими «узурпаторами власти», «самозваными правителями» и т. д. Их власть была временной, их деятельность была подотчетна будущему Собранию, они не имели права предрешать «основных вопросов государственного строя», но принципу правопреемственности они вполне соответствовали. И этот принцип они обязаны были сохранить.
Иное дело, насколько сами представители Временного правительства оценивали «возложенную» на них единоличную власть. «Мы для Вас – Государь Император», – с такими словами обращался к министру иностранных дел П. Н. Милюкову Керенский. В первых же актах Временное правительство декларировало свои полномочия и, не смущаясь, использовало термины, характерные для революционного времени. В воззвании к «Гражданам Российского Государства», написанном членами ЦК кадетской партии Ф. Ф. Кокошкиным и М. М. Винавером 4 марта, торжественно заявлялось: «Свершилось великое. Могучим порывом русского народа низвергнут старый порядок. Родилась новая свободная Россия. Великий переворот (характерный термин. – В.Ц.) завершает долгие годы борьбы…» Далее содержалось краткое изложение противостояния «власти» и «народа» от Манифеста 17 октября 1905 г. до февраля 1917-го. Гарантом «конституционных свобод» признавалась Государственная Дума. Способ образования новой власти по принципу «народного суверенитета» определялся следующими словами: «единодушный революционный порыв народа, проникнутого сознанием важности момента, и решимость Государственной Думы создали Временное правительство, которое и считает своим священным и ответственным долгом осуществить чаяния народные и вывести на светлый путь свободного гражданского устроения…». Основная часть воззвания была посвящена обещаниям созыва Учредительного Собрания, но одновременно с этим провозглашались и гарантии «установления норм, обеспечивающих всем гражданам равное, на основе всеобщего избирательного права, участие в выборах органов местного самоуправления…».
В декларации от 12 марта Временное правительство провозглашало, что к нему «перешла полнота власти», и гарантировало соблюдение правопреемственности в отношении системы управления и по финансовым обязательствам. Новая власть должна была строиться в «духе правового государства»: «… Решительно отбросив приемы управления прежней власти, угнетавшей народ (т. е. бюрократические, без согласия с «общественностью». – В.Ц), Временное Правительство видит свой долг в безостановочном осуществлении всех задач государственного управления. Проникаясь при этом духом правового государства, где права каждого твердо охраняемы и где каждый неуклонно исполняет свои обязанности, и памятуя, что колебание основ государственного хозяйства во время войны грозило бы Отечеству неисправимыми бедствиями, Временное Правительство заявляет, что оно приняло к непременному исполнению все возложенные на государственную казну при прежнем правительстве денежные обязательства…»
Несмотря на выраженную «революционность» решений Временного правительства, основа его повседневной административно-управленческой работы отчасти копировала установившуюся в Российской Империи практику принятия решений. 9 марта был утвержден порядок издания законодательных актов, повторявшийся и позднее, в практике многих белых правительств, в том числе Российского правительства в Омске в 1919 г. Дела «законодательного порядка» (законодательные постановления) первоначально требовалось издавать коллегиально, подписанные «всеми членами» правительства (то есть при достижении «единогласия»). Но с 11 мая законодательные постановления (кроме «постановлений особой важности») могли вступить в силу уже при подписи министра-председателя и «подлежащего министра». Дела, «требующие разрешения в порядке верховного управления» (указы), изначально достаточно было скреплять подписью только Председателя. Дела, «разрешаемые властью отдельных министров» (распоряжения), могли заверяться лишь подписями соответствующих министров. Статус «товарищей министра» (решение от 7 марта 1917 г.) предполагал «замену министров в заседаниях Совета министров во всех случаях», за исключением принятия «актов законодательного характера». Так был создан первый в условиях революции прецедент совмещения законодательной и исполнительно-распорядительной власти в одной структуре.
Показательно, что концентрация власти Временным правительством находила понимание и у отрекшегося Государя. В дневниковых записях Николая II имеются такие указания: «В составе правительства совершились перемены: кн. Львов ушел и председателем Сов. Мин. будет Керенский, оставаясь вместе с тем военным и морским мин. И имея управление еще Ми. Торг, и Пром. Этот человек положительно на своем месте в нынешнюю минуту, и чем больше у него будет власти, тем будет лучше» (запись от 8 июля). «Сегодня наконец объявлено Врем. Правительством, что на театре военных действий вводится смертная казнь против лиц, изобличенных в государ. измене. Лишь бы принятие этой меры не явилось запоздалым» (запись от 13 июля). «Новое Временное Правительство образовано с Керенским во главе. Увидим, пойдет ли у него дело лучше? Первейшая задача заключается в укреплении дисциплины в армии и поднятии ее духа, а также в приведении внутреннего положения России в какой-нибудь порядок!» (запись от 25 июля) (38).
В отношении актов Николая II и Михаила Романова необходимо было довести до конца формальную процедуру их легализации – утверждение актов Правительствующим Сенатом и принесение новой присяги. Согласно статье 38-й, «отречение таковое, когда оно будет обнародовано и обращено в закон, признается потом уже невозвратным». Именно поэтому требовалось закрепление правового статуса актов Правительствующим Сенатом. Со стороны Сената существенных затруднений не возникало. Согласно официальному сообщению 5 марта, на заседании 1-го департамента министр юстиции Керенский (по статусу ставший и генерал-прокурором Сената) передал обер-прокурору П.Б. Врасскому оба акта (в их «черновом», рабочем варианте). Далее, «рассмотрев предложенный на его обсуждение вопрос, Правительствующий Сенат определил распубликовать оба акта в «Собрании узаконений и распоряжений правительства» и сообщить об этом указами всем подчиненным Сенату должностным лицам и правительственным местам. Оба акта приняты Сенатом для хранения на вечные времена». Определение 1-го департамента Сената подтверждало исключительный характер власти Временного правительства: «Временное правительство волею народа облечено диктаторской властью, самоограниченной его собственной Декларацией и сроком до Учредительного Собрания» (39).
Правда, судя по интервью сенатора, профессора Э.Н. Берендтса, опубликованному в апреле 1922 г., во время разгоравшегося в Зарубежье конфликта вокруг самопровозглашения Престолоблюстительства Кириллом Владимировичем акты Николая II и Михаила Романова были названы недействительными. «Мы все были согласны, что монарх лично за себя мог отречься от Престола, но что устранение им от Престола Наследника, хотя бы и несовершеннолетнего, и передача Престола Великому Князю Михаилу Александровичу – акты незаконные. Однако от мысли отказать в издании указа об отречении решено было уклониться, ибо Государь и Наследник находились в Царском Селе, в среде восставших войск, и большинство сенаторов опасалось, что признание отречения незаконным могло бы привести к избиению всей Царской Фамилии…»
Несмотря на отмеченное Берендтсом спустя пять лет несоответствие актов Основным Законам, заседание 5 марта завершилось четким, официальным обращением сенаторов к Керенскому: «Сенат решил издать требуемый указ (акты Государя и Великого Князя. – В.Ц.) и просит Вас передать Временному Правительству, что он будет поддерживать Временное Правительство во всем, что будет содействовать укреплению законности в России». 9 марта на заседании полного состава 1-го департамента Временное правительство принесло присягу. Акты отречения от власти и принятия временной власти окончательно получили правовое оформление и юридическую силу (40).
Не была проигнорирована Временным правительством и присяга. Согласно российскому законодательству и древней православной традиции присяга приносилась при вступлении на Престол Императора в православных, приходских храмах или в «церквах исповедания». Тезисы о нарушении присяги одним лишь генералитетом (например, генералами Л. Г. Корниловым, А. И. Деникиным, вице-адмиралом А. В. Колчаком), о «борьбе за власть генералов», пока «Император молился», нельзя признать сколько-нибудь обоснованными уже потому, что присяга приносилась всеми «подданными Российской Империи мужеского пола», а не только военными или государственными служащими. Статьи 55-я, 56-я и примечание к статье 56-й отмечали: «Верность подданства воцарившемуся Императору и законному Его Наследнику, хотя бы он и не был наименован в манифесте, утверждается всенародною присягою», «Каждый присягает по своей вере и закону», «Примечание 1. Правительствующий Сенат, напечатав клятвенное обещание по установленной форме, рассылает оное в потребном числе экземпляров ко всем вообще, как военным, так и гражданским начальствам, сообщая о том и Святейшему Синоду для сообразного с его стороны распоряжения. (А). – Каждый приводится к присяге своим начальством в соборах, монастырях или приходских церквах, по удобности; находящиеся же под стражею, но еще не осужденные к лишению прав, приводятся к присяге начальством тех мест, где они содержатся. (Б). – Иноверцы, где нет церкви их исповедания, приводятся к присяге в присутственном месте, при членах оного. (В). – Каждый присягнувший на верность подданства, если он писать умеет, подписывает печатный лист, по коему он присягал. Листы сии в последствии доставляются от всех начальств и ведомств в Правительствующий Сенат… Примечание 2. К присяге приводятся все вообще подданные мужеского пола, достигшие двенадцатилетнего возраста, всякого чина и звания». Подлинными «изменниками присяге» считались всегда представители революционных партий и организаций, за что они и подлежали уголовной ответственности.
При отречении принесение новой присяги было необходимо для сохранения правопреемственности. Не случайно по настоянию В. В. Шульгина Николай II к фразе «Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены» добавил слова «принеся в том ненарушимую присягу» (41). Таким образом, передача власти Временному правительству санкционировалась Государем и призывом к принесению новой присяги.
От прежней присяги Государь своих подданных освобождал.
Новый текст присяги был составлен в нескольких вариантах. Первоначальный вариант утверждал существо новой власти, подчеркивал ее «демократический характер»: «По долгу члена Временного правительства, по почину Государственной Думы возникшего, обязуюсь и клянусь перед Всемогущим Богом и своей совестью служить верой и правдой народу Державы Российской, свято оберегая его свободу и права, честь и достоинство и нерушимо соблюдая во всех действиях и распоряжениях моих начала гражданской свободы и гражданского равенства и всеми предоставленными мерами мне подавляя всякие попытки прямо или косвенно направленные на восстановление старого строя». Также министры клялись выполнить свой долг по обеспечению проведения выборов во Всероссийское Учредительное Собрание: «Клянусь принять все меры для созыва в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительного Собрания, передать в руки его всю полноту власти, мною совместно с другими членами правительства временно осуществляемую, и преклониться перед выраженною сим Собранием народною волею об образе правления и основных законах Российского государства». Для военнослужащих слова верности Государю и Наследнику были заменены клятвой на служение «Отечеству» («обещаюсь перед Богом и своей совестью быть верным и неизменно преданным Российскому Государству, как своему Отечеству. Клянусь служить ему до последней капли крови, всемерно способствуя славе и процветанию Русского Государства. Обязуюсь повиноваться Временному Правительству, ныне возглавляющему Российское Государство, впредь до установления образа правления волею народа при посредстве Учредительного собрания»). Но на практике, подтверждая опасения генерала Алексеева, процесс принятия присяги затянулся. Если Временное правительство принесло присягу в Сенате 9 марта, то некоторые военные управления, тыловые гарнизоны присягнули только в конце марта. Присягнувшие Временному правительству члены Дома Романовых (Великие Князья Николай Николаевич, Кирилл и Борис Владимировичи, Дмитрий Павлович) приносили присягу, занимая те или иные должности на военной службе.
Характерную оценку прежней присяги давал министр торговли и промышленности в последнем «царском» Совете министров князь В.Н. Шаховской, арестованный в первые дни революции вместе с другими министрами. На вопрос Керенского к нему и к бывшим министру финансов П. Л. Барку и премьеру Голицыну, «признают ли они Временное правительство», Шаховской ответил за всех: «Мы присягали на верность Императору Николаю II. Раз Его Величество ныне отрекся от Престола, то этим самым Он освободил нас от присяги. Поэтому я не вижу оснований для отказа признать образовавшееся новое Правительство». Голицын и Барк подкивнули одобрительно…» По оценке подчиненного Шаховского, члена Совета министра торговли и промышленности И. Окулича, «в Министерстве я не знаю ни одного человека, который бы не хотел честно работать на пользу Отечества при Временном правительстве». Тем более совершенно необоснованно мнение об «измене присяге» генерал-лейтенанта Л. Г. Корнилова, когда им по прямому указанию Временного правительства 7 марта был осуществлен домашний арест Царской Семьи (а по существу, установление ее охраны под контролем штаба Петроградского военного округа в целях защиты от возможного самосуда со стороны «революционного» Царскосельского гарнизона).
Примечательно, что официальная пресса сразу же после заявления о «лишении свободы Александры Феодоровны» сообщала: «Вопрос об отъезде Николая II и Александры Феодоровны в Англию решен окончательно. Ждут только выздоровления детей…» (42).
В условиях продолжающейся войны важнейшим делом становилась победа над врагом. Ради блага Родины, а по существу, ради этой победы отрекался от Престола Государь. Ради победы он призывал своих поданных, солдат и офицеров, принести новую присягу.
После актов Николая II и его младшего брата фактически ставились под сомнение безоговорочные права на Престол у всего Дома Романовых. Последовали публичные заявления об отказе от своих прав других членов Царствующего Дома. Отказ заключался в ссылке на прецедент, созданный Михаилом Александровичем Романовым – вернуть свои права на престол только в случае их подтверждения на всенародном представительном Собрании.
Лучше всего эту позицию выразил Великий Князь Николай Михайлович, ставший инициатором сбора «заявлений» от представителей Дома Романовых. В письме Керенскому от 9 марта он отмечал, что ему удалось «получить согласие на отказ от Престола и на отдачу удельных земель от Великих Князей Кирилла Владимировича (легко), от Великого Князя Дмитрия Константиновича (туго) и от князей Гавриила и Игоря Константиновичей (очень легко). Телеграмма, которую я сварганил для брата Александра, вам известна от М. И. Терещенко».
Текст, составленный самим Великим Князем Николаем Михайловичем, гласил: «Относительно прав наших и, в частности, моего на Престолонаследие я, горячо любя свою родину, всецело присоединяюсь к тем мыслям, которые выражены в акте отказа Великого Князя Михаила Александровича». Развивая тезис о подчинении Временному правительству, Великий Князь готов был отказаться и от собственности Императорской Фамилии: «Что касается до земель удельных, то, по моему искреннему убеждению, естественным последствием этого означенного акта эти земли должны стать общим достоянием государства».
В течение марта на имя Львова и Керенского поступали телеграммы от представителей Дома Романовых. Великий Князь Николай Николаевич дважды утверждал о своей верности Временному правительству. В телеграмме от 9 марта он заявлял: «Сего числа я принял присягу на верность Отечеству и новому государственному строю. Свой долг до конца выполню, как мне повелевают совесть и принятые обязательства». В приказе по армии, получив от Николая II назначение на должность Главковерха, Великий Князь повторял основные идеи «прощального слова Государя к армии»: «Установлена власть в лице нового правительства. Для пользы нашей Родины я, Верховный Главнокомандующий, признал ее, показав тем пример нашего воинского долга. Повелеваю всем чинам славной нашей армии и флота неуклонно повиноваться установленному правительству через своих прямых начальников. Только тогда Бог даст нам победу».
Из «Владимировичей» (детей Владимира Александровича Романова, сына Императора Александра II) 11 марта телеграмму прислал Борис Владимирович: «Присягнув Временному правительству и сдав должность походного атамана… всегда готов явиться Временному правительству». Как уже отмечалось, Кирилл Владимирович был одним из авторов «Манифеста Великих Князей» и фактически заявил о поддержке происходящих событий, приведя Гвардейский Экипаж к Таврическому дворцу еще 27 февраля. Даже после своей отставки до 1922 г. он не заявлял публичных протестов по поводу существа актов 2 и 3 марта. Сохранился и текст его письменного заявления, полностью повторявший «образец» Великого Князя Николая Михайловича.
«Константиновичи» (дети и внуки старшего сына Николая I, Константина) – Николай, Дмитрий, Гавриил и Игорь – приветствовали новый «режим», называя себя «свободными гражданами».
От лица «Михайловичей» (дети и внуки Михаила Николаевича, младшего сына Императора Николая I) выступил Великий Князь Александр Михайлович: «От имени великой княгини Ксении Александровны, моего и моих детей заявляю нашу полную готовность всемерно поддерживать Временное правительство». Братья Александра Михайловича, Великие Князья Сергей и Георгий, телеграфировали о своей поддержке Временного правительства в форме, повторявшей вариант Великого Князя Николая Михайловича.
Дальние ветви Дома Романовых также заявляли о лояльности новой власти. «Полное желание и готовность энергично поддерживать Временное правительство во славу и благо нашей дорогой Родины» выразил принц А. Г. Романовский – герцог Лейхтенбергский.
Сестра Императрицы Александры Федоровны, Великая Княгиня Елизавета Федоровна, отмечала: «Признавая обязательным для всех подчинение Временному правительству, заявляю, что и со своей стороны я вполне ему подчиняюсь» (43).
Подчеркнутая лояльность Временному правительству, к сожалению, не спасла Великих Князей, как и Царскую Семью, от последующих репрессий. Уже в 1917 г. Временное правительство, из-за опасений «контрреволюции справа», стало сужать правовой статус бывшего Царствующего Дома. Речь шла даже о лишении элементарных гражданских прав. Так, 4 июня на заседании «Особого Совещания для изготовления проекта положения о выборах в Учредительное Собрание» его членом, эсером М. В. Вишняком, было высказано предложение – лишить членов Царствовавшего Дома как пассивного, так и активного избирательного права. Данное предложение было узаконено в Положении о выборах в Учредительное Собрание (статья 10). Против этого выступали члены Совещания – кадеты, но, как и в большинстве случаев, в 1917 г. они не могли изменить решений быстро растущих социалистических партий (44).
Таким образом, события февраля – марта, связанные с актами 2 и 3 марта, несмотря на их беспрецедентный характер, получили все-таки «легальное оформление». Временное правительство, как бы к этому ни относиться, стало «верховной властью». В этом и состояло отличие от акта разгона Всероссийского Учредительного Собрания, санкционированного уже не Правительствующим Сенатом, а III Всероссийским съездом Советов, утверждавшим совершенно новую, лишенную связи с дореволюционным законодательством, правоприменительную практику. По воспоминаниям председателя Московской судебной палаты, председателя правления «Всероссийского Союза юристов», министра юстиции деникинского правительства В.Н. Челищева, «вопрос о форме правления не имеет первостепенной важности, а важно то, чтобы народ сам решил бы этот вопрос, т. е. важен лозунг борьбы против захватчиков власти (большевиков. – В.Ц.) во имя прав народа устраивать свою судьбу. Для меня эта точка зрения был неоспорима не потому только, что я разделял учение о суверенитете народа, а потому главным образом, что она опиралась на акты, уже оформившие революцию, придавшие событиям переворота (февральского) законное оформление».
Следует учитывать также ту разницу, которую в политико-правовом контексте событий начала XX столетия имели понятия «переворот» и «бунт». Например, в оценке министра юстиции Российского правительства С. С. Старынкевича и в квалификационном решении Правительствующего Сената от 23 ноября 1917 г., дающем оценку действиям Петроградского Совета и Военно-революционного комитета, которые привели к «низложению» Временного правительства (подробнее об этом – в следующих разделах), отмечалось: «Сенат признал, что восстание так называемых коммунистов есть бунт; это не есть переворот, который создает в конечном итоге новую жизнь, творит новые ее формы… это результат деятельности захватчиков власти». Термин «низложение» в политико-правовом контексте того времени означал именно «насильственный характер» по отношению к тем или иным структурам власти.
Следует также помнить, что акты Николая II и Михаила Романова весной 1917 г. не воспринимались в обществе как нарушение основ российского законодательства. Подтверждением этого, в частности, служит позиция вооруженных сил. Выражая по сути своей охранительное начало, военная среда не стала еще полем для политической борьбы. Стремительная «политизация» армии начнется позднее. Подавляющее большинство, включая и высший командный состав, не стремилось к каким бы то ни было конституционным переменам в условиях продолжающейся тяжелейшей войны. Призыв Государя к выполнению прежде всего своего долга перед Отечеством (а не перед Царской Семьей), очевидно, останавливал многих военных, готовых к «подавлению внутреннего врага». Настроения армии нужно учитывать при анализе формирования российского Белого движения. По оценке генерала Головина, «армия защитила бы монарха», однако «сдерживающим началом для всех явились два обстоятельства: первое – видимая легальность обоих актов отречения, причем второй из них, призывая подчиниться Временному Правительству, «облеченному всей полнотой власти», выбивал из рук монархистов всякое оружие, и второе – боязнь междоусобной войной открыть фронт. Армия тогда была послушна своим вождям. А они – генерал Алексеев, все Главнокомандующие – признали новую власть».
Нельзя не согласиться с этим утверждением. Нельзя забывать о том, что слова Государя «измена», «трусость» и «обман», а также весьма резкая («такая гадость») оценка им акта Михаила Александровича стали известны спустя годы, когда были опубликованы дневники Николая II. Все официально известные, опубликованные на тот момент документы свидетельствовали об осознанном решении Императора, а интимные записи личного дневника, очевидно, не могли (и не могут) считаться свидетельствами, имеющими юридическую силу и правовые последствия. Хотя и в них Государь свидетельствовал о сознательном выборе совершенного им акта.
Головин обращал внимание и на существенное ослабление легитимистских настроений в армейской среде: «Несмотря на всю разноречивость внешних проявлений солдатских настроений, одно может считаться несомненным: доверие к бывшему царскому правительству было окончательно подорвано и внутреннее единство традиционной формулы «за Веру, Царя и Отечество» было разрушено. Царь противопоставлялся Отечеству… Дезорганизация, наблюдаемая в тылу, недостаток в снабжении, расстройство транспорта, озлобленная критика правительства во всех слоях интеллигенции, с другой стороны – отталкивание общественных сил самим правительством, министерская чехарда и самое ничтожество выдвигаемых на эти посты лиц – все это широко проникало в гущу солдатской массы и атрофировало в ней всякое чувство доверия и уважения к правительственной власти. Мистический ореол Царской Власти был разрушен» (45).
Многие современники и позднейшие исследователи событий 1917 г. считали, что акты Николая II и Михаила Романова инициировали явочные изменения в политико-правовом статусе существовавших государственных структур, законодательной и исполнительной властей, делали все более востребованными нормы уже не формального, а фактического права. Так, в 1918 г. В. Д. Набоков, работая над рукописью своих воспоминаний в Крыму, отмечал: «Никакие законы не могут устранить или лишить значения самый факт отречения или помешать ему. Это есть именно факт, с которым должны быть связаны известные юридические последствия». В том же смысле оценивал «правовое поле», создаваемое событиями февраля – марта, сенатор Корево: «Эти акты революционного времени… не могут быть рассматриваемы легитимистами иначе как с точки зрения свершившегося факта. Силою факта же, еще до переворота в октябре 1917 г., сметено было то Временное правительство, по почину Государственной Думы возникшее, коему подчиниться призывал Великий Князь Михаил Александрович и, в приказе по армии, 8 марта 1917 г., № 311, отрекшийся Император (имелся в виду первый состав Временного правительства князя Львова. – В.Ц.)\ установилось новое Временное правительство, в котором из членов первого осталось очень мало лиц. Утратилось, таким образом, и преемство революционного Временного правительства. Сметено было затем и Учредительное Собрание, и возник факт Российской Социалистической Федеративной Советской Республики». Безусловно, наибольшие нарекания вызывал именно акт Михаила Романова, поскольку им создавался прецедент не коррекции существующих Основных Законов, а введения новых (46).
Тем не менее, согласно вышеперечисленным нормативным критериям, нельзя признать акты отречения и непринятия власти принадлежащими сугубо «фактическому праву». Для «верноподданных» Российской Империи после февраля оставалось два важнейших обязательства перед «старой властью», обязательства, освященные ее авторитетом. Это – доведение «войны до победного конца» и созыв Учредительного Собрания. И любой «верноподданный» и перед законом, и перед собственной совестью должен был сделать все от него зависящее, чтобы исполнить свой гражданский долг. Отказ от его исполнения, какими бы мотивами он ни объяснялся (революционными или консервативными), мог расцениваться не только как «измена России», но и как «измена Государю», его «последней воле». Правда, впоследствии многими признавался единственно правильным или «выбор Зубатова» (самоубийство), или «выбор Келлера» (отказ от присяги «новой власти» и отставка). И все-таки неоспоримость подобных действий в условиях продолжавшейся войны и «углубления революции» сомнительна. Не нужно забывать, что граф Келлер, отказавшись присягать Временному правительству, никак не препятствовал принесению новой присяги чинами подчиненного ему 3-го конного корпуса, а в своей телеграмме отрекшемуся Государю заявлял об «удовлетворении» при известии о «перемене образа управления», «даровании России ответственного министерства» и о «возвращении к нам… нашего старого Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича».
Когда же оба «обязательства» оказались отвергнуты Октябрьской революцией 1917-го и окончательно уничтожены в январе и марте 1918 г. (после разгона Учредительного Собрания и заключения сепаратного Брестского мира), российская контрреволюция – Белое движение – продолжала их соблюдать. Они были приняты в измененной форме, но с неизменным содержанием (лозунги «непредрешения» и «верности союзникам»).
Возвращаясь к проблеме прецептивного толкования Основными Законами права отречения от Престола, нельзя не отметить, что в данном случае можно говорить о серьезном, но и закономерном расхождении между формально-правовой и духовно-нравственной сторонами данного акта. Формально-правовое толкование законности или незаконности отречения никоим образом не исключало и не умаляло нравственного подвига Государя. Участники тех далеких событий – не бездушные субъекты и объекты права, не «заложники монархической идеи», а живые люди. Совершенно ясно, что решение Государя оправдывалось не только опасениями ослабления фронта в случае снятия частей для подавления «беспорядков» в Петрограде (ни одна из частей с фронта не была отправлена в «бунтующую» столицу). Шла «Вторая Отечественная война», ради победы в которой можно было принести любые жертвы. Что было важнее – соблюдение обетов, даваемых при венчании на Царство? Или сохранение стабильности, порядка, столь необходимых для победы на фронте, в чем его убеждали прибывшие из Петрограда члены Государственной Думы? Для Государя стала очевидной невозможность «переступить через кровь» во время войны. Он не желал удерживать Престол насилием, не считаясь с количеством жертв. Смиренно, а потому и добровольно отрекся он от верховной власти. Можно ли также упрекать Государя как правителя и отца в его опасениях оставлять Престол в «мятежной столице» Цесаревичу, обремененному страшной болезнью? «В последнем православном Российском монархе и членах его Семьи мы видим людей, стремившихся воплотить в своей жизни заповеди Евангелия. В страданиях, перенесенных Царской Семьей в заточении с кротостью, терпением и смирением, в их мученической кончине в Екатеринбурге в ночь на 4/17 июля 1918 года был явлен побеждающий свет Христовой веры подобно тому, как он воссиял в жизни и смерти миллионов православных христиан, претерпевших гонение за Христа в XX веке». Так оценивался нравственный подвиг Государя в определении Освященного Юбилейного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви о соборном прославлении новомученников и исповедников Российских XX века (13–16 августа 2000 г.).
Своим отречением Государь не только сохранял монархический принцип, жертвуя собой. Отречение не давало возможности развернуть, под формально понятым лозунгом «борьбы с изменой», террор в тылу. Отречение не позволяло и сторонникам «революционных преобразований» сделать Престол марионеточным, а то и вовсе ликвидировать монархию под лозунгом «борьбы с самодержавием». Отречение обращалось к гражданской совести русского народа, призывало к сплочению в борьбе с внешним врагом и к демократическому решению внутренних дел.
Эти же мотивы недопустимости «переступить через кровь» руководили и Великим Князем Михаилом Александровичем. Нужно твердо помнить, что отречение от Престола самого Николая II и принятое им решение об отречении за Цесаревича никоим образом не меняло формы правления. Отрекаясь, Государь не мог предположить непринятия Престола своим братом на следующий же день и фактического крушения монархического строя в России. Жертвуя собой ради любви к Отечеству, Государь ожидал того же и от своих подданных. И даже после акта Михаила Романова, в своем «прощальном слове» к армии, он призывал к выполнению прежде всего воинского, гражданского долга, необходимого для победы. Отречение произошло, его нельзя отменить, но нужно выполнять «завет Императора». Нужно «продолжать войну до победного конца». Эта убежденность примиряла с отречением и вдохновляла тех, кто не соблазнился «революционными завоеваниями», не поверил в спасительное для страны «углубление революции». Тех, кто составил позднее основу контрреволюционного сопротивления – Белого движения.
Для понимания духовно-нравственной оценки отречения Государя весьма показательно обращение к пастве г. Омска 10 марта 1917 г. епископа Омского и Павлодарского Сильвестра (Ольшевского), возглавлявшего в 1918–1919 гг. Временное Высшее Церковное управление на Востоке России, духовника Верховного Правителя России адмирала А. В. Колчака (см. приложение № 3).
Что касается будущего Белого движения, то для него существенно важным становился именно акт непринятия Престола Михаилом Романовым. Принятие власти представителем Царствующего Дома в зависимости от воли будущего всероссийского представительного Собрания со всей очевидностью выдвигало на уровень высшей власти принцип «непредрешения». Российская Конституанта должна была бы, следуя логике государственного права, установить форму правления, установить форму административно-территориального устройства, полномочия органов власти и высшего носителя этой власти. В законодательной практике Конституанта должна была, по сути, утвердить лишь первый том Основных законов, предоставив дальнейшую политико-правовую деятельность будущим органам власти и управления. Таким образом, принцип «непредрешения» сложился отнюдь не в политической программе Белого движения, а стал органическим, естественным продолжением актов Николая II и Михаила Романова, своеобразным политическим «завещанием» Дома Романовых России. Последующая деятельность по утверждению российского законодательства принадлежала бы уже (используя аналогии с Великой французской революцией) не Конституанте, а Легацианте (законодательному собранию). Даже ортодоксальные монархисты заявляли, что «Основные Законы» уже радикально изменены «фактом революции», «нельзя только идти на уступки в вопросе о порядке русского Престолонаследия» (47).
Важнейшая составляющая политического курса Белого движения заключалась в стремлении восстановить прерванную политико-правовую традицию, вернуться к состоянию 3 марта, несмотря на то что удаленность от этой даты росла с каждым днем. «Замыкая круг» правопреемственности, следовало отказаться от политического наследия периода «углубления революции», выполнить обязательства перед Антантой, взятые Россией во время Первой мировой войны, восстановить нарушенные «революционным творчеством» основы правосознания, созвать представительное Собрание и определить курс внутренней и внешней политики.
Именно такое понимание «белой борьбы» и принципа «непредрешения» делало ее осмысленной и целенаправленной, придавало ей характер не только военного, но и политико-правового «противостояния большевизму».
В случае же признания полной неправомерности актов 2 и 3 марта 1917 г. «белая борьба» становилась хотя и героической, но совершенно абсурдной (а потому и «обреченной») борьбой за некую «синюю птицу» абстрактной «Единой, Неделимой России». Но если подобная оценка встречалась в воспоминаниях некоторых участников Белого движения (особенно среди военных), то это отнюдь не свидетельствовало о «бессмысленности» сопротивления, не подрывало его сути.
Безусловно, в условиях санкционированного актом 3 марта «непредрешения» было сложно утвердить официально какой-либо определенный политический лозунг, в том числе и лозунг возрождения монархии. Провозгласить монархический или республиканский лозунг можно было лишь на уровне всенародного, всероссийского Собрания (подобно Земскому Собору 1613 г.). Провозглашение его в отдельных регионах, отдельными правителями или правительствами признавалось недопустимым. Даже Приамурский Земский Собор (1922 г.) провозглашал монархический лозунг только в рамках собственных, «региональных» норм. Это же относилось и к вопросу о принципах государственного устройства. Поэтому упреки части эмиграции в «нежелании» лидеров Белого движения провозгласить восстановление монархии не могли считаться оправданными.
Актуальность данного положения была важна и с точки зрения споров между «соборянами» (сторонниками восстановления монархии посредством акта Учредительного Собрания – Земского Собора) и «легитимистами» (сторонниками восстановления прав старейшего представителя Дома Романовых на основании «нелегитимности» акта отречения). Представители Белого движения в период 1917–1922 гг. могут считаться первыми «соборянами» в деле возрождения монархической традиции.
Правда, это не противоречило и основному тезису легитимистов, согласно которому «Престол не должен быть вакантным». Беспрецедентное прежде «непринятие Престола» Михаилом Александровичем делало верховной властью ее временных носителей, но из его акта отнюдь не следовало отрицание прав Дома Романовых на Престол. Михаил Александрович оставался фактическим «Престолоблюстителем» и был таковым до своей кончины, после которой «Престолоблюстительство» переходило к следующему по старшинству члену Дома Романовых (если он не был лишен прав на Престол).
Но «Престолоблюстительство» никоим образом не означало и не могло означать безоговорочного «возглавления Государства Российского». Чтобы наступила данная, вторая ступень восстановления монархической государственности, требовалось уже «соборное утверждение» (во многом по аналогии с местоблюстительством Патриаршего Престола и последующим избранием Патриарха).
Для политико-правовой характеристики 1917 г. и последующих событий гражданской войны следует учитывать и чрезвычайно возросшую в это время популярность принципа т. и. «народного суверенитета». Его сторонники исходили из тезиса об утверждении формы правления посредством «народного волеизъявления» (через представительные органы власти). Последователями данного принципа были и большевики, выдвигавшие идею «советовластия» как наиболее демократическую, с их точки зрения, форму управления. И совершенно напрасно искать в этом принципе выражение «многомятежного человечества хотения» (оценка Учредительного Собрания Зызыкиным). Созыв Всероссийского Учредительного или Национального Собрания или Всероссийского Земского Собора (название не меняло сути) предполагал прежде всего осознанный отказ от революционной смуты, покаяние и примирение, наступление «гражданского мира» и прекращение «гражданской войны». Должно произойти подлинное преображение России, общества, народа. На этом основании и можно будет строить новый государственный порядок. В этом процессе и произойдет подлинное «согласие и примирение».
В этом отношении весьма показательна оценка актов 2 и 3 марта генерал-лейтенантом М. К. Дитерихсом, официально объявившим о необходимости восстановления монархии в России на Приамурском Земском Соборе. В одном из писем, написанном в разгар «легитимистских дискуссий», 6 мая 1924 г., он указывал: «Я получаю сейчас брошюры, даже целые книжки дорогого издания, с подробным разбором основных законов и определением юридических прав тех или других из Членов Дома Романовых на прародительский Престол. Если бы эти монархисты стояли на правильной и прочной почве национальной идеологии, то они не выказывали бы себя такими слепцами. Ведь с того момента, как Император
Николай II отрекся от Престола и своим актом изменил самодержавные основные законы Павла на конституционные положения, а мы все, во главе со всей плеядой Великих Князей, приняли его отречение и санкционировали отпад от самодержавных принципов, основные законы Императора Павла потеряли всякую свою силу на веки вечные, и члены Дома Романовых утратили всякие права на престолонаследие по принципам основных законов». «Раньше чем думать об избрании Царя, надо проникнуться всем существом мистическим актом «обирания» и подходить к делу восстановления монархии в России с чистейшей совестью в смысле полного отказа от узурпаторства прав народа в этом деле. Иначе мы не добьемся видеть Россию снова Великой, Самодержавной, Христовой державой, так как и Бог не попустит изменения, и единственный проявитель его воли на земле – народ – не примет нас».
«Если бы современные монархисты глубоко и горячо исповедовали религию русского национального монархизма, то молились бы они теперь, со всем пылом и страстностью, не о восстановлении царя, а о возрождении к монархизму народа».
Таким образом, принципы народного, общественного, соборного призвания оставались неизменными в программных установках Белого движения, наполняя лозунг «непредрешения» значительным духовным, нравственным содержанием. Но и лозунг «непредрешения» не оставался неизменным. «Требования времени», происходившие перемены в экономике, политике, в общественной жизни, оказались настолько глубоки, что «непредрешение» стало невозможно реализовать во всем и везде. Даже в теоретических спорах о восстановлении в России монархического строя не было убежденности в необходимости восстановления именно «самодержавной власти», в ее политико-правовом понимании, и «унитарной Империи». Уже цитированный выше Рейхенгалльский съезд в итоговой резолюции провозглашал восстановление норм Основных Законов только применительно к «восстановлению монархии, возглавляемой законным Государем из Дома Романовых». С точки зрения формы правления монархия предполагалась парламентарной: «… залог благоденствия, силы и самого бытия России заключается в действенном единении Царя со своим народом в лице избранников широких слоев населения». Аналогичные основания содержал, например, «Высочайший рескрипт» Кирилла Владимировича (6 ноября 1924 г.): «обеспечение всему населению России действительного участия в государственной жизни», «соглашение с народностями, отпавшими от России и получившими за время смуты особое государственное устройство, об установлении взаимоотношений с Россией», «разграничение основными законами круга ведомства центральной и местной власти на основаниях, обеспечивающих мирное сожительство всех слоев населения». Позднее, в 1928 г., Кирилл Владимирович предполагал даже сохранение советской вертикали как органической части «новой русской народной монархии»: «непременное и постоянное участие народных представителей в законодательстве и управлении Империи мыслится Мною как краеугольный камень новой монархической России». Переизбранные на основе представительства от социальных групп и различных организаций, «советы сельские, волостные, уездные, губернские и областные или национальные, увенчанные периодически созываемыми Всероссийскими Съездами Советов – вот что способно приблизить Русского Царя к народу и сделать невозможным какое-либо средостение в виде всесильного чиновничества или иного, пользующегося особыми преимуществами сословия…» (48).
Объективности ради следует отметить также, что именно те, кто непосредственно участвовал в событиях, связанных с отречением Государя (генерал Алексеев, Гучков, Шульгин, Родзянко), оказались «родоначальниками» российской контрреволюции. Именно контрреволюции, которая пока еще не стала антибольшевистским и еще менее Белым движением. По образной оценке генерала Головина, с весны 1917 г. «отсутствие какого-либо реставрационного оттенка в истоках Русской контрреволюции показывает, что эти истоки оказались лежащими не в пластах наших правополитических группировок, а в пластах нашей либеральной интеллигенции. Будучи всегда государственно настроенной, несмотря на свою малую приспособленность к борьбе, она, силой самой жизни, выделила из себя те наиболее действенные соки, в которых и начался бродильный процесс, создавший первые противодействующие разрушительной стихии революции силы…» (49).
Возвращаясь к политико-правовой стороне проблемы февраля 1917 г., нужно учитывать, что Верховная Самодержавная власть, обеспеченная Основными Законами и в рамках «думской монархии», сделала обычной практику единоличного принятия решений. Это соответствовало национальным монархическим традициям и в то же время позволяло опираться на «парламентарные структуры», разделявшие с Государем ответственность в издании определенных категорий законодательных актов. Необходимо отметить, что модель верховной власти, утвержденная Основными Законами, во многом повторялась при восстановлении системы управления Российским правительством адмирала Колчака, с тем отличием, что и законодательная, и исполнительная власть осуществлялась одним правительством, без участия представительных учреждений. В политическом курсе Белого движения это соответствовало идее «единоличной национальной диктатуры». Лишь к концу 1919 г. данная модель стала трансформироваться с учетом необходимости разделения власти между различными государственными структурами. Такой же принцип – объединение высшей законодательной и исполнительной власти – взяло на себя Временное правительство. Сохранившиеся в постфевральской политической системе структуры Государственной Думы и Государственного Совета оказались невостребованными. С одной стороны, это должно было усилить власть Временного правительства, но с другой – существенно ослабляло его поддержку со стороны «общественных сил», требовавших «участия во власти».
Россия вступала в новую эпоху. Революционные перемены неизбежно должны были столкнуться с контрреволюционным противодействием…
1. Двуглавый орел. Берлин, № 11, 1 (14) июля 1921 г., с. 19–20.
2. Двуглавый орел. Берлин, № 9, 1 (14) июня 1921 г., с. 3.
3. Гершельман А. С. Эмиграция // Верная Гвардия. М., 2008, с. 521–524.
4. Обращение Представителя Августейшего Блюстителя Престола // Русское дело. Белград, № 175, 21 сентября 1922 г.; Как погибала Россия. Письмо М.В. Родзянко по поводу обращения Великого Князя Кирилла Владимировича // Русское дело. Белград, № 192, 13 октября 1922 г.
5. ГА РФ. Ф. 5912. Оп. 1. Д. 279. Лл. 10–11; Гершельман А. С. Указ, соч., с. 575, 621; Савин И. В. После исхода. Парижский дневник. 1921–1923 гг. М., 2008, с. 260; а также: Назаров М.В. Кто наследник Российского Престола? М., 1996. Здесь и далее в настоящем разделе – ссылки на статьи Основных Государственных Законов (Собрание
Узаконений, 1906 г., отд. 1, № 98), а по вопросам Престолонаследия – на Полное Собрание законов Российской Империи (Собрание Третье. № 5868, 23 марта 1889 г.).
6. Корево Н. Наследование Престола по Основным Государственным Законам. Париж, 1922, с. 12–15, 43. Памятка русского монархиста. Несколько возражений и ответов по вопросам законопослушного движения. Берлин, 1927, с. 16–17, 21–23; Кокошкин М. Крестовый поход. Шанхай, 1930, с. 19–20.
7. Открытое письмо рядовых Русских людей, вынесших на плечах своих германскую войну и антибольшевистское движение, членам Парижского Монархического совещания. Мюнхен, 1921, с. 14, 18–19.
8. Даватц В. Годы. Очерки пятилетней борьбы. Белград, 1926, с. 54–55.
9. Статьи Н. Тальберга, Н. Маркова 2-го, Г. В. Немировича-Данченко, С. Толстого-Милославского и др. в журнале Двуглавый орел. Берлин, № 3, 1 (14) марта 1921 г.; № 9, 1 (14) июня 1921 г.; № 10, 15 (28) июня 1921 г.; № 20, 15 (28) ноября 1921 г.; № 17, 1 (14) октября 1921 г.; Из российских публицистов конца XX столетия данные оценки повторялись В. В. Кожиновым, О. А. Платоновым, С. Г. Кара-Мурзой и их последователями: Кожинов В. Правда сталинских репрессий. М., 2007, с. 46–50; Платонов О. А. Терновый венец России. М., 2000; Кара-Мурза С. Г. Гражданская война 1918–1921 гг. – урок для XXI века. М., 2002.
10. Двуглавый орел. Берлин, № 1, 14 (27) сентября 1920 г., с. 2, 4; Памятка русского монархиста. Несколько возражений и ответов по вопросам законопослушного движения. Берлин, 1927, с. 28–29;
11. Памятка русского монархиста, с. 3; Мельгунов С.П. Судьба Императора Николая II после отречения. Париж, 1951, с. 39–40.
12. ГА РФ. Ф. 9427. Varia. Оп. 1. Д. 126. Л. 17; Родзянко М.В. Государственная Дума и февральская революция // Архив русской революции. Берлин, 1922, т. VI, с. 61; см. также опубликованные свидетельства: сборник – Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. Л., 1927, а также: Савич С. С. Отречение от Престола Николая II // Отечество. Архангельск, 10 января 1919 г.; 11 января 1919 г.; 12 января 1919 г.; Демидов И. Три революционера // Дни. Берлин, № 219, 21 июля 1923 г.; Данилов Ю.Н.Великий Князь Николай Николаевич. Париж, с. 306.
13. Из воспоминаний Л. if. Гучкова. Заговор // Последние новости. Париж, № 5647, 9 сентября 1936 г.; № 5651, 13 сентября 1936 г.; Данилов Ю.Н. Указ, соч., с. 314–316; Дневники Императора Николая II. М., 1991, с. 625.
14. Корево Н. Указ, соч., с. 28.
15. Коркунов Н. М. Государственное право. СПб., 1901, т. 1. с. 230; Ивановский В. В. Государственное право. Казань, 1908, с. 388; Зызыкин М.В. Царская власть и Закон о Престолонаследии в России. София, 1924.
16. Каменский А. Н. Император Михаил II. От Петербурга до Харбина. Пермь – Москва, 1994–2005, с. 19; Корево Н. Указ, соч., с. 30.
17. Савич Н.В. Воспоминания. СПб., 1993, с. 220.
18. Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. Л., 1927, с. 109–110, 222.
19. Мордвинов А. А. Последние дни Императора. // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. Л., 1927, с. 109–110; Кокошкин М. Указ, соч., с. 13.
20. Набоков В.Д. Временное правительство и большевистский переворот. Лондон, 1988, с. 27.
21. Согласно воспоминаниям профессора Ю.В. Ломоносова, «бумагу об отречении» неоднократно пытались изъять и уничтожить. Ломоносов Ю. В. Воспоминания о мартовской революции. Стокгольм – Берлин, 1921, с. 57–60; Кокошкин М. Крестовый поход. Шанхай, 1930, с. 5; Изместьев Ю.В. Россия в XX веке. Нью-Йорк, 1990, с. 205–206; ГА РФ. Ф. 523. Он. 2. Д. 23. Л. 48; Коркунов ИМ. Указ и закон. СПб., 1894, с. 16–19, 32–33.
22. Русский инвалид. Петроград, № 56, 5 марта 1917 г.; Собрание узаконений и Распоряжений Правительства, издаваемое при Правительствующем Сенате. Петроград, № 54, 6 марта 1917 г., Отдел 1, ст. 344.
23. Документы к «Воспоминаниям» генерала А. С. Лукомского // Архив русской революции. Берлин, 1921, т. III, с. 264–265; Телеграмма Николая II Михаилу Александровичу Романову // Новый журнал. Нью-Йорк, № 149, 1982.
24. Керенский А. Ф. Революция 1917 года // История России, Иркутск, 1996, с. 383–384. Подробнее о политической роли масонства, его участии в событиях февраля 1917 г. см.: АврехА.Я. Масоны и революция. М., 1990, а также Яковлев Н. 1 августа 1914. М., 2003.
25. Документы к «Воспоминаниям» генерала А. С. Лукомского // Архив русской революции. Берлин, 1921, т. III, с. 258–259; ГА РФ. Ф. 5881. Он. 2. Д. 366. Лл. 14–15; Данилов Ю. Н. Указ, соч., с. 364; Романовы в первые дни революции // Красный архив, т. 5 (24), 1927, с. 208–209.
26. ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 2100а. Л. 5; Набоков В.Д. Указ, соч., с. 28; Э.Г. фон Валь. Значение и роль Украины в вопросе освобождения России от большевиков на основании опыта 1918–1920 гг. Таллин, 1937, с. 61–62.
27. Чебышев Н. Н. Близкая даль. Париж, 1933, с. 178–179; Из воспоминаний А. И. Гучкова. Временное правительство // Последние новости. Париж, № 5658, 20 сентября 1936 г.; Верховное Командование в первые дни революции // Архив русской революции, т. XVI. Берлин, 1925, с. 279–288; Изместьев Ю.В. Россия в XX веке. Нью-Йорк, 1990, с. 149–150; Каменский А. Н. Указ, соч., с. 19.
28. Совершенно лично и доверительно. Б. А. Бахметев – В. А. Маклаков, переписка. 1919–1951 гг. Под ред. О. В. Будницкого, т. 3. М., 2002, с. 164, 370–371; Маклаков В. А. Из воспоминаний. Нью-Йорк, 1954. Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. Париж, 1961, с. 357.
29. ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 2100а. Л. 7; Собрание Узаконений и Распоряжений Правительства, издаваемое при Правительствующем Сенате. Петроград, № 54, 6 марта 1917 г., ст. 345.
30. Якобий И. П. Император Николай II и революция. 1938, с. 195–196; Набоков В.Д. Указ, соч., с. 32–33.
31. Могилянский Н. Свидание и разговор с Великим Князем Михаилом Александровичем // Русская мысль. Прага, 1922, кн. VI–VII, с. 266–267; Родзянко М.В. Указ, соч., с. 62.
32. Савин Н.В. Воспоминания. СПб., 1993, с. 224–225.
33. Савин Н.В. Указ, соч., с. 199–200; Шаховской В.Н. Sic transit Gloria mundi (так проходит мирская слава). Париж, 1952, с. 201–202.
34. Вестник Временного правительства. Петроград, № 1, 5 марта 1917 г.; Савин Н.В. Указ, соч., с. 224; Керенский А. Ф. Указ, соч., с. 389; Частное Совещание членов Государственной Думы // Воля народа. Прага, № 153, 15 марта 1921 г.
35. Родзянко М.В. Указ, соч., с. 72.
36. Собрание узаконений и распоряжений Правительства, издаваемое при Правительствующем Сенате. Петроград, № 63, 19 марта 1917 г., ст. 368.
37. Милюков П.Н. История второй русской революции. София, 1921, т. 1, вып. 1, с. 55–56; Родзянко М.В. Указ, соч., с. 70; Набоков В.Д. Указ, соч., с. 108.
38. Там же. с. 48–49, 101; Русский инвалид, Петроград, № 58, 8 марта 1917 г.; № 62, 12 марта 1917 г.; Речь, Петроград, № 100, 30 апреля 1917 г.; Временное Правительство после Октября // Красный архив, т. 6, 1924, с. 199–200; Дневники Императора Николая II. М., 1991, с. 642–643, 645.
39. Русский Инвалид. Петроград, № 58, 8 марта 1917 г.
40. Берендтс Э. Н. Из воспоминаний старого сенатора (Заседания 1 Департамента Правительствующего Сената 5 и 9 марта 1917 г.) // Жизнь. Ревель, № 3, 22 апреля 1922 г.
41. Шульгин В. В. Подробности отречения. Речь. Петроград, № 57, 8 марта 1917 г.
42. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 410. Л. 1; Петроградские ведомости. Петроград, № 43, 16 марта 1917 г.; Русский Инвалид. Петроград, № 61, 11 марта 1917 г.; Шаховской В.Н. Указ, соч., с. 208.
43. Русский инвалид. Петроград, № 64, 15 марта 1917 г.; Головин Н. Н. Военные усилия России в мировой войне, т. II. Париж, 1939, с. 180; Романовы в первые дни революции // Красный архив, т. 5 (24), 1927, с. 208–209.
44. Положение о выборах в Учредительное Собрание (с приложением Наказа, расписания числа членов Учредительного Собрания и постановлений Временного правительства). Пг., 1917.
45. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Л. 315; Правительственный вестник. Омск, № 57, 31 января 1919 г.; Головин Н.Н. Военные усилия России в мировой войне, т. II. Париж, 1939, с. 180–181.
46. Набоков В.Д. Указ, соч., с. 26; Kopeeo Н. Указ, соч., с. 28–30.
47. Омские епархиальные ведомости. Омск, № 12, 19 марта 1917 г.; Памятка русского монархиста, с. 20–21.
48. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 298. Лл. 1—22; Двуглавый орел. Берлин, № 9, 1 июня 1921 г., с. 3–9; Кокошкин М. Указ, соч., с. 26–29.
49. Головин Н.Н. Указ, соч., с. 91.
Глава 2
Формирование первоначальных элементов Белого движения. Выступление генерала Корнилова и его значение в становлении военно-политической программы Белого движения (весна – лето 1917 г.)
Политическая программа Белого движения создавалась во многом на основе опыта развития российской государственности начала XX столетия и попыток восстановить прерванную событиями февраля связь между политическими системами Российской Империи и России, «освобожденной от большевизма». После отречения Государя Императора Николая II и Великого Князя Михаила Александровича от Престола для всех последующих политических образований основными были вопросы их легитимности и легальности, обоснование (как об этом говорилось в предыдущем разделе) правового и политического фундамента контрреволюции.
Большое значение в этом имел фактор преемственности, о котором, например, говорил на Уфимском Государственном Совещании председатель поволжского Комитета Членов Учредительного Собрания В. К. Вольский. Напомнив собравшимся об отречении В. Кн. Михаила Александровича в пользу Учредительного Собрания, он предостерег от игнорирования этого факта: «… ведь и само Учредительное Собрание явилось не только как один из величайших актов Российской революции, оно явилось формально преемственным… Формальным актом, который предшествовал ему, явился акт отрекшегося от Престола Великого Князя Михаила Александровича, акт о созыве Всероссийского Учредительного Собрания на основе всеобщего, прямого и тайного избирательного права, созыв которого был поручен Временному правительству. Таким образом, юридическая преемственность организации власти предшествовала Учредительному Собранию, и ясно, что и той власти, которая должна создаваться теперь, должна предшествовать государственная преемственность. Разрыв преемственности будет актом, который ослабит самую силу государственной власти…» (1).
Но принципиальная позиция создания представительной власти и новой государственной власти после марта 1917 г. должна была строиться на прочном основании всенародного избрания. Идеи плебисцитарного права, «прямой демократии» доминировали на протяжении не только всего 1917 г., но периодически заявлялись в программных положениях Белого движения в 1918–1922 гг. Это относилось и к лозунгу «непредрешения» основных политических вопросов (в том числе и о форме правления) до созыва «представительного собрания», «избранного народом».
Всероссийское Учредительное Собрание не только решало бы вопрос о форме правления, возрождении династии или создании республики. Оно становилось высшим санкционирующим органом, что соответствовало и российским историческим традициям (в белой прессе неоднократно отмечалась связь Учредительного Собрания с Земским Собором 1613 г.), и политическому опыту периода «думской монархии». Именно поэтому идея созыва представительного органа (правда, уже под названием Национальное Учредительное Собрание) оставалась центральной во всех политических программах белых режимов.
Одним из главных критериев легальности власти для того времени считался фактор законности передачи ее от одной государственной структуры к другой, впредь до окончательного утверждения властной модели представительным Собранием. Это стало одной из причин того, что многие органы исполнительной власти после марта 1917-го назывались Временными (Временное Сибирское правительство, Временное правительство Северной области, Временное Приамурское правительство). Проблему организации власти обосновывали работавшие в составе белых правительств правоведы, специалисты по государственному и гражданскому праву (П. В. Вологодский, Г. К. Гинс, Г. Г. Тельберг, С. С. Старынкевич, Ю.В. Ключников, В. А. Рязановский, В.Н. Челищев, Н.Н. Чебышев, К. Н. Соколов, В. А. Степанов и др.). Разумеется, в условиях гражданской войны было очень сложно соблюдать принципы правовой системы. Тем не менее стремление к этому наблюдалось постоянно.
Но эволюционный принцип легальности власти, основанной на правопреемстве, противоречил концепциям, вызванным захватом власти большевиками и «второй русской смутой», т. е. «революционному правосознанию» и «политической целесообразности». Конфликт этих элементов социально-правовой культуры решающим образом повлиял на эскалацию гражданской войны в России. По высказыванию депутата Учредительного Собрания Н. В. Фомина на заседаниях того же Уфимского Государственного Совещания, «законов революционного времени нет, есть законы старые, есть законы в проекте…». А будущий управляющий делами Уфимской Директории эсер А. Н. Кругликов правомерно заметил, что «в период переустройства Государственное право не откристаллизовано в закон и находится в процессе творчества. Но есть средняя политическая линия, известное право-созидание которой присуще всякой власти. Даже диктатура должна признавать правовые нормы и отвергать изжитые законы. Новая власть будет опираться на писаные нормы с одной стороны и на творимые – с другой». Этот тезис с полным основанием можно отнести к правотворческой составляющей Белого движения (2).
Весной 1917 г. основной политико-правовой статус Временного Всероссийского правительства определялся подготовкой проведения выборов в Учредительное Собрание и обеспечением его работы. Несмотря на провозглашение «полноты власти» и правопреемственности, Временное правительство не отказывалось от необходимости корректировки тех или иных законодательных актов, приведения их в соответствие с «требованиями времени». В этом отношении весьма важной становилась роль Юридического Совещания, созданного при правительстве с целью предоставления «предварительных юридических заключений по мероприятиям Временного правительства, имеющим характер законодательных актов». В него вошли имевшие опыт политико-правовой деятельности В. А. Маклаков (член II–IV Государственной Думы, присяжный поверенный, член московской коллегии адвокатов), М. С. Аджемов (член II–IV Государственной Думы, помощник присяжного поверенного Московской окружной судебной палаты, специалист по уголовному праву), Н. И. Лазаревский (магистр государственного права, автор ряда работ по государственному праву в Российской Империи), Ф.Ф. Кокошкин (приват-доцент кафедры государственного права Московского университета, член I Государственной Думы, исследователь проблем конституционного права), А.Я. Гальперн (присяжный поверенный), Б. Э. Нольде (магистр международного права, юрисконсульт Министерства иностранных дел, член Палаты арбитражного суда в Гааге), В. Д. Набоков (сенатор, преподаватель уголовного права в Училище правоведения в Петрограде). Возглавил Совещание Кокошкин. В большинстве своем члены Юридического Совещания занимали ведущее положение в кадетской партии, что давало основание Нольде называть совещание «быстро спевшейся коллегией» кадетских юристов. В составе Совещания также работали правоведы, будущие активные участники Белого движения: К. Н. Соколов (занимался разработкой разделов «Основных законов», относившихся к «организации администрации», «Совета министров»), С. А. Котляревский (разработка проблем «международных сношений, договоров»), В.М. Гессен («гарантии прав гражданской свободы», «подданство, натурализация»), профессор административного права, сенатор В.Ф. Дерюжинский (разделы «организация судов», «Сенат»).
Однако «апрельский кризис» и перемены в составе правительства привели не только к смене отдельных министров, но и к корректировке политического курса (различия в мартовской и майской правительственных декларациях). На смену приоритетам «правопреемственности» и «формального права» пришли приоритеты «фактического» права, «революционного правосознания». В период «двоевластия» наиболее приемлемой считалась модель коалиционных структур, основанных на участии в работе правительства представителей советской вертикали и различных политических партий. Временное правительство все более заявляло о себе как о структуре, наделенной полнотой как исполнительной, так и законодательной власти, претендующей на статус «единоличного правления». Данный процесс усилился после отставки князя Львова и утверждения Керенского в должности главы правительства.
Провал июньского наступления русской армии и попытка вооруженного антиправительственного восстания в июле 1917 г. инициировали поиск новых вариантов укрепления власти. Созыв Московского Государственного Совещания в августе предполагал получение «кредита доверия» правительству как со стороны ведущих партий, так и от различных государственных и общественных организаций – земского и городского самоуправлений, кооперации, Русской православной церкви, военных, финансовых, торгово-промышленных «Союзов», командования армии и флота. При невозможности проведения полноценных выборов этот вариант представительства ограничился делегированием депутатов от отдельных общественно-политических и государственных структур. Такую форму организации власти стали впоследствии определять как «общественный сговор». Распорядительное бюро Совещания, созданное при Московской городской думе, включало 2500 человек, прибывших на заседания. В их число входили: от составов всех 4 Государственных Дум – 488 человек, от «крестьян» – 100, от советов рабочих и солдатских депутатов – 129, «городов» – 147, земского и городского союзов – 118, торгово-промышленных организаций и банков – 150, «технических организаций» – 99, «трудовой интеллигенции» – 83, армии и флота – 117, духовенства и духовных организаций – 24, национальных групп – 58, продовольственных комитетов – 90, сельскохозяйственных обществ – 51, кооперативов – 313, профессиональных союзов – 176, комиссаров Временного правительства – 33, представителей военного ведомства – 16, представителей союзных армий – 3, чинов судебных установлений, представителей министерств Временного правительства – 15 человек (3). Государственное Совещание имело важное значение еще и потому, что на нем впервые после февраля 1917 г. была апробирована модель: Правительство плюс Совещание, созываемое на основе максимально широкого представительства «левых» и «правых» партий, общественно-политических, хозяйственно-экономических структур, но лишенное законодательных полномочий. Таким образом, предполагалось, с одной стороны, получить «общественную поддержку» Временного правительства, формально объединявшего полномочия законодательной и исполнительной власти и нуждавшегося в дополнительном санкционировании своих действий. С другой стороны, любые решения созываемого Совещания носили сугубо рекомендательный характер и не затрагивали «суверенности» Временного правительства.
Данная модель управления – правительство в коалиции с созываемым им представительным совещанием – проявлялась впоследствии и в Белом, антибольшевистском движении. Ее введение объяснялось современниками как «суррогат представительства» при отсутствии законодательной власти в привычных формах парламентской демократии, при невозможности проведения выборов в условиях военных действий.
Период июля – августа 1917 г. – весьма важный этап в истории становления российской контрреволюции. Это время можно считать периодом формирования его основ, синтеза военных и политических методов управления и первичных элементов программы. Это было время деятельности второго и третьего коалиционных кабинетов Временного правительства, по программе своей уже отличавшихся от первого, постфевральского состава, который еще мог претендовать на частичную преемственность от «царской власти» (через посредство акта назначения его председателя князя Львова указом Государя). В это же время состоялось назначение на должность Верховного Главнокомандующего генерала от инфантерии Л. Г. Корнилова. По воспоминаниям А. И. Деникина, после провала июньского наступления «мужественное прямое слово, твердый язык, которым он, в нарушение дисциплины, стал говорить с правительством, а больше всего решительные действия – все это чрезвычайно подняло его авторитет в глазах широких кругов либеральной демократии и офицерства; даже революционная демократия увидела в Корнилове последнее средство, единственный выход из создавшегося отчаянного положения» (4).
«Революционная демократия» в лице Б. В. Савинкова (управляющий военным министерством) и М. М. Филоненко (комиссар при Верховном Главнокомандующем) рассчитывала с помощью Корнилова укрепить власть Временного правительства, покончить с «безответственным влиянием большевиков» на армию и тыл. Эти намерения в целом поддерживал и сам Керенский, стремившийся к упрочению своего премьерского статуса. По словам Савинкова, «Керенский принципиально высказался за необходимость твердой власти в стране, и, таким образом, открывалась возможность попытаться поднять боеспособность армии» (5).
Все настойчивее заявляла о себе новая политическая сила, также выдвигавшая Корнилова в качестве своего лидера, – «контрреволюция справа», по определению Керенского. Эта политическая сила опиралась на некоторые организации либерального лагеря, остатки монархических структур и военные союзы. Синтез именно этих элементов стал в 1917 г. основой будущего Белого движения.
Политические партии, несмотря на открывшиеся перспективы для работы, связанные с подготовкой и проведением выборов в Учредительное Собрание, нередко уже не успевали отражать всей противоречивости политического положения в России после февраля 1917 г. Востребованность же политических программ и активных действий стремительно нарастала. По свидетельству князя Ухтомского, адъютанта Корниловского ударного полка, «так как после отречения монарха революционная борьба свелась к борьбе за оставленную им власть… все, волей или неволей, должны были в ней участвовать. Офицерам казалось, что в первую очередь надо объединиться вокруг одной из партий. Остановили свой выбор на конституционно-демократической партии». Избранный офицерами-корниловцами оргкомитет отправил обращение в ближайший к фронту Киевский отдел кадетской партии, запросив «литературу, указания и кого-либо из ответственных деятелей… Но из Киева был получен ответ, где говорилось, что ЦК партии пересматривает в настоящее время свою программу и потому ничем не может помочь…».
Действительно, в официальных резолюциях кадетов в июле – августе 1917 г. отсутствовали ориентиры на организацию политической работы в армии, перспективы и важность которой они, в отличие от большевиков и эсеров, явно недооценивали. Основное внимание кадетов занимали вопросы государственного устройства (формы федерации), аграрно-крестьянской программы и подготовки к выборам в Учредительное Собрание. Во время работы 9-го съезда партии (23–28 июля 1917 г.) лишь в качестве «дополнения» к партийной программе были приняты тезисы «Об организации армии и флота», написанные будущим членом деникинского Особого Совещания В. А. Степановым. В них основное внимание уделялось будущей организационной структуре армии: президент Российской республики – в качестве «верховного вождя армии и флота», отмена корпоративного статуса гвардии и Генерального штаба, территориальная система комплектования, строевой ценз и др. (6).
Развитие политических процессов в послефевральской России объективно выдвигало на ведущие позиции такие межпартийные и надпартийные общественно-политические структуры, из которых многие строились не на формальном членстве, а на основе личных контактов, совместной работы в Государственной
Думе или в Государственном Совете, в прессе, земском и городском самоуправлениях. Определенную роль играл и такой специфический фактор, как участие ряда членов этих объединений в масонских ложах. Правда, в постфевральской России необходимость «тайного» членства теряла свою актуальность. Многие из этих коалиционных структур просуществовали недолго, не более нескольких месяцев, но некоторые впоследствии стали «общественной» опорой Белого движения, участвуя в работе белых правительств, разработке политических программ, организации белого подполья на территории Советской России.
Процедура регистрации общественно-политических структур после февраля 1917 г. была существенно упрощена. Согласно Постановлению Временного правительства «О собраниях и союзах» от 12 апреля 1917 г., «все без исключения российские граждане имеют право, без особого на то разрешения, образовывать общества и союзы в целях, не противных уголовным законам». «Общества и союзы» могли «объединяться с другими обществами и союзами» (так создавались обширные политические коалиции) и обладали полнотой прав юридического лица (могли «приобретать и отчуждать недвижимое имущество, образовывать капиталы, вступать в обязательства»). Лишь в случае нарушения уголовного законодательства данные структуры ликвидировались «по решению суда».
В середине мая вступили в силу новые «Правила о регистрации товариществ, обществ и союзов». Для регистрации в особые отделения, создаваемые при местных окружных судах, предоставлялся только устав, отклонявшийся «в том случае, если устав не соответствовал требованиям действующих законов». Упрощенная процедура позволяла быстро (регистрация занимала не больше месяца) учреждать новые общественно-политические структуры, даже монархические, если в уставе не содержалось, например, «призывов к свержению новой власти» и «возврата к старому строю».
Бывшие дворянские собрания, например, преобразовывались в «Общества родословной книги». По воспоминаниям члена Симбирского окружного суда кадета С.П. Руднева, ему «удалось очень быстро зарегистрировать» уставы Союза сельских хозяев, Союза домовладельцев, Союза торгово-промышленного, Союза служащих правительственных учреждений, а также Союза мелких торговцев и промышленников. Последний проявлял наибольшую активность, и «если бы раньше и длительно велась работа по объединению этого мещанства, подлинного мелкого буржуа, то не так-то легко взяли бы верх разные рабочие профессиональные союзы… также Союзы под опытным и влиятельным руководством могли бы стать силою, с которой не так-то легко справились бы Советы рабочих депутатов…».
Из общественных организаций, ставших позднее элементами Белого движения, в 1917 г. достаточно активно работали Союз сельских хозяев и возобновивший свою деятельность Всероссийский Союз земельных собственников (образован при непосредственном участии Совета объединенного дворянства еще в 1907 г.). Союз собственников был «открыт» и для крестьян, причем руководство рассчитывало на существенное пополнение состава организации за счет зажиточных отрубников и хуторян-землевладельцев, заинтересованных в сохранении «порядка» в деревне. Они продолжали взаимодействовать и на местном уровне, составляя «оппозицию» советам крестьянских депутатов и земельным комитетам. В июле и сентябре 1917 г. в Москве прошли съезды Союза земельных собственников. Были избраны Главный Совет (во главе с одним из основателей партии прогрессистов, председателем Саратовской губернской земской управы Н.Н. Львовым) и Бюро Союза (во главе с бывшим членом Государственного Совета, помощником П.А. Столыпина – В. И. Гурко). Низовые ячейки Союза выдвигали кандидатов на выборах земского и городского самоуправлений по новому законодательству Временного правительства, готовились к выборам в Учредительное Собрание. Делегации от Союза участвовали в работе Московского Государственного Совещания (25 делегатов, из числа которых 15 – крестьяне-собственники) и Совета Республики (Предпарламент).
На заседаниях Главного Совета и Пленума Главного Совета Союза (29–31 июля 1917 г.) в выступлениях докладчиков отмечались проблемы, связанные с произвольно осуществляемым крестьянскими советами и комитетами законом Временного правительства от 12 июля о запрете частных земельных сделок и передаче всех земельных правоотношений под контроль земельных комитетов (т. н. «закон Чернова»). В разрешении данных проблем большое значение имела работа создаваемых Союзом юридических секций местных губернских и уездных отделений, осуществлявших не только консультации по земельному и гражданскому законодательству, но и обжаловавших «самочинные» действия нарушителей прав собственников в судах и органах прокурорского надзора. Союз намеревался обжаловать «закон Чернова» в Сенате при поддержке члена Юридического Совещания В. А. Маклакова. Высказывались также пожелания работать в тесном контакте с местными отделениями Союза домовладельцев. На сентябрьском съезде с докладами выступали бывшие министры земледелия А. В. Кривошеин и А. А. Риттих, жестко критиковавшие аграрную политику Временного правительства, проекты «социализации земли».
Показательно, что руководство Союза земельных собственников не только оценивало пути решения тех или иных земельных проблем, но и активно критиковало политику Временного правительства. В итоговом докладе на Пленуме Совета Союза Львов выступил с речью, в которой наметил основные перспективы общественно-политической работы Союза, связанные с возможным участием в выборах в Учредительное Собрание. Деятельность организации следовало вывести за рамки сугубо земельно-правовых отношений: «Необходимо создать одно большое течение в русской жизни – течение патриотическое и государственное, надо объединить все честные и здравомыслящие силы России в борьбе против разрушительных начал социалистических течений… необходимо организовать широкий, смелый напор против социалистических партий для спасения России». Анализируя проблемы современного политического положения, Львов отметил как историческую обусловленность февральских событий (когда монархисты «не хотели революции, а лишь добивались сдвинуть власть с ее позиции самозащиты и направить ее к защите государства… монархист Родзянко вынужден был протянуть руку революции»), так и ошибочность непринятия Престола Великим Князем Михаилом Романовым («в момент переворота организованными оказались лишь организованные революционные группы в лице рабочих депутатов… Временное Правительство было вынуждено отказаться от мысли вступления на Престол Михаила Александровича и допустить уничтожение власти во всей России»). Львов отмечал: «Защищая собственность, мы защищаем государственность, но наша задача, забыв свои интересы, – создать силу, объединенную любовью к своей отчизне и ненавистью к врагам ее, которые готовы пожертвовать Россией, кто из-за торжества революции, а кто из-за немецких денег. Россия хочет жить для себя, а не для Петербурга, и Россия добьется для себя истинной свободы, а не фиктивной свободы, выражающейся в деспотизме социализма». Закономерностью стало поэтому активное участие многих деятелей Союза, его руководителей (Гурко, Кривошеин, Львов) в Белом движении, в разработке идеологии его правого политического сектора (Правый Центр, Совет Государственного Объединения России).
Общественная критика «углубления революции» шла и со стороны учрежденной 7 июня 1917 г. Лиги русской культуры. Лига издавала журналы «Русская свобода» и «Русская мысль». В ее Временный Совет вошли Струве, Родзянко, Савич, Шульгин, Карташев, епископ Уфимский Андрей (Ухтомский). Учредителями состояли известные философы и писатели Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, С. Л. Франк. Из известных либеральных политиков в Лиге состояли В. А. Маклаков, Н.Н. Львов, С. А. Котляревский. Практически все они участвовали позднее в формировании политического курса российского Белого движения. Обращения «К русским гражданам» и «К русской молодежи» должны были усилить идеологию российской государственности, противостать «классовой ограниченности русской революции» (7).
Но «опора на общественность» лишь тогда становилась прочной, когда «власть» и «общественность» действовали сообща. После отставки с поста военного министра А. И. Гучков начал работу «по объединению в борьбе с анархией здоровых элементов страны и армии». По его инициативе и при поддержке директоров Русско-Азиатского и Петроградского международного банков – А. И. Путилова и А. И. Вышнеградского – было образовано Общество экономического возрождения России. Гучков вспоминал впоследствии: «Мы поставили себе целью собрать крупные средства на поддержку умеренных буржуазных кандидатов при выборах в Учредительное Собрание, а также для работы по борьбе с влиянием социалистов на фронте. В конце концов, однако, мы решили собираемые нами крупные средства передать целиком в распоряжение генерала Корнилова для организации вооруженной борьбы против совета р. и с. депутатов». Тесно связанным с организацией Гучкова – Путилова был Республиканский Центр, возглавляемый инженерами П.Н. Финисовым и К. В. Николаевским, и т. н. Совет Московских общественных деятелей (структура, объединявшая в своих рядах различных политических деятелей и некоторых военных). В Совете большим авторитетом пользовались члены Комитета Государственной Думы. По организации и направленности работы Совет можно было бы считать преемником Комитета, особенно после официального закрытия последнего. В свою очередь, в 1918 г. Совет Московских общественных деятелей стал основой для формирования коалиционных, межпартийных объединений – Правого Центра и Всероссийского Национального Центра. К сожалению, секретная документация Республиканского Центра, равно как и Совета Московских общественных деятелей, оказалась уничтожена, а архив Республиканского Центра бесследно исчез после кончины Николаевского в Париже в 1936 г.
Совет ставил себе в заслугу инициативу созыва Московского Государственного Совещания в августе 1917 г. Политический авторитет Совета поддерживался благодаря участию в его работе известных политиков и военных (Родзянко, Милюкова, генералов Алексеева, Юденича, Корнилова). Причем именно в Совете пытались преодолеть традиционное отчуждение военных и политических сфер. На его первом совещании 8—10 августа, прошедшем в т. и. «словесной аудитории» Московского университета, выступали с докладами члены Союза офицеров и Республиканского Центра. На втором, гораздо более многочисленном, прошедшем в большом зале кинотеатра «Унион» 12 октября 1917 г., выступали генералы Брусилов и Рузский, делегат Черноморского флота Ф. И. Баткин. Членами Совета были известный правовед, профессор П. И. Новгородцев, философ Н. А. Бердяев, бывший редактор «Правительственного вестника» в 1913–1916 гг. князь С. Д. Урусов, бывший товарищ министра внутренних дел Временного правительства С. М. Леонтьев, сотрудник газеты «Русские Ведомости» А. С. Белевский (Белоруссов). Председателем Совета был избран Родзянко, а товарищем председателя стал генерал Алексеев. Итогом работы первого совещания стало издание специального сборника, в котором содержалось обращение к Временному правительству, написанное Милюковым: «… правительство, сознающее свой долг перед страной, должно признать, что оно вело страну по ложному пути, который должен быть немедленно покинут… правительство должно немедля и решительно порвать со служением утопиям, которые оказывали пагубное влияние на его деятельность…». Важно отметить, что уже во время первого заседания Совета многие его участники, ставшие позднее идеологами Белого движения, отмечали главные тенденции политического развития. П. Б. Струве проводил одну из любимых своих параллелей со Смутным временем: «Сейчас в России есть также два вида или две породы людей, которые были в грозное смутное время XVII века: прямые и кривые. Одни стоят за Российское государство, за его оборону, за его целость и честь; другие – в темной воде политической смуты и хозяйственной разрухи производят захваты и разрушают господство права, подрывают народное согласие, мощь вооруженной силы и, наконец, подрывают народное хозяйство». Об опасности революционной идеологии эсеровской партии говорил И. А. Ильин. Генерал Алексеев отстаивал идею важности сохранения вооруженных сил: «В ряду прочих факторов армия имеет громадное значение для будущего России. Будет армия драться, будет она одерживать победы – Россия спасена; будет продолжаться бегство – и, быть может, не будет России» (8).
Второй, хотя и немногочисленной в то время, составляющей «контрреволюции» были монархисты. Не имея возможности работать легально, они действовали через структуры, объединявшие военных и политиков (Союз воинского долга, возглавляемый полковником Ф.В. Винбергом) и не провозглашавшие открыто монархических принципов. По словам Винберга, «под флагом официальных лозунгов собиралась, объединялась и сплачивалась известная группа офицеров, связанных общностью убеждений и чувств, переживаемых в страшную годину бедствий нашей несчастной Родины». Из Союза «вышло на патриотическую работу, монархическим принципом проникнутую, много честных, даровитых, полезных, идейных людей». В 1917 г. большинство монархистов поддерживало Корнилова в его намерениях установить в стране режим единоличной власти, рассматривая ее как один из этапов к восстановлению монархии. Правда, сам генерал относился к этим планам весьма осторожно. По свидетельству генерала Деникина, когда Гучков, уже после своей отставки, пытался убедить Корнилова в необходимости переворота с целью возведения на Престол Великого Князя Дмитрия Павловича, то генерал заявил, что «ни на какую авантюру с Романовыми не пойдет». В те дни применительно к планам «монархической реставрации» термин «авантюра» звучал достаточно убедительно.
Действительно, никаких сколько-нибудь серьезных попыток восстановления монархии не делалось, хотя уже летом 1917 г. в общественных настроениях наблюдался рост симпатий к «порядку» и «единоличной власти», ассоциировавшейся с возвратом к монархии. В условиях ожидавшегося созыва Учредительного Собрания формула «непредрешения» устраивала многих сторонников восстановления монархии. «Монархическое знамя оставалось свернутым» ради возможностей легальной работы. Ее эффективность не исключалась даже в постфевральской России. По свидетельству Маркова 2-го, «в то время наша работа состояла в собирании осколков дотла разгромленного Союза Русского народа и в посильном создании новой организации монархистов. Пока Императорская Семья находилась в Царском Селе, никаких планов насильственного их освобождения мы не составляли… уже потому, что по этому вопросу имели определенное и несомненное сведение, что Государь Император на такие действия своего соизволения не даст…. Вопрос о насильственном освобождении Государя и Его семьи до сентября 1917 г. серьезно у нас не поднимался. И всякий здравомыслящий человек понимает, что в тогдашней обстановке войны и революции подобное освобождение, если бы оно даже удалось в Царском Селе, неизбежно привело бы к новому и опаснейшему пленению, ибо вывезти их из России без прямого содействия Англии было явно невозможно…» (9).
Наконец, третьей составляющей будущего Белого движения стали сугубо военные организации, из которых выделялся Всероссийский Союз офицеров армии и флота. Ухтомский справедливо называл его «делом рук Алексеева и офицеров Генерального Штаба». Его руководство составили офицеры-генштабисты – полковники Л.Н. Новосильцев (сокурсник Корнилова еще по Михайловскому артиллерийскому училищу и член кадетской партии, депутат 1 и IV Государственной Думы), В. И. Сидорин (будущий командующий Донской армией ВСЮР), С. Н. Ряснянский (будущий начальник разведотдела штаба Добровольческой армии), Д.А. Лебедев (будущий начальник штаба Ставки адмирала Колчака в 1919 г.). Генерал Алексеев стал почетным председателем Союза.
В ходе Учредительного съезда Союза в Ставке Алексеев и его в то время начальник штаба генерал-лейтенант А. И. Деникин выступили с докладами, которые, по оценке генерала Головина, можно было бы считать своеобразным «психологическим истоком русской контрреволюции». На съезде выступали также члены ЦК кадетской партии П.Н. Милюков, Ф. И. Родичев,А. И. Шингарев, известный монархист В.М. Пуришкевич. Алексеев говорил о «падении воинского духа Русской Армии», но отмечал и отсутствие в стране «той мощной власти, которая заставила бы каждого гражданина нести честно долг перед Родиной». Показательно, что в частной переписке, в своем дневнике Алексеев в июне – июле 1917 г. еще более пессимистично оценивал способности Керенского («фигляр-министра») и на посту военного министра, и на посту премьера: «Керенский не умеет стать выше партийного работника той партии, из которой он вышел; он не имеет силы отрешиться от ее готовых рецептов; он не понимает того, что армия в монархии и республике должна существовать на одних и тех же законах организации и бытия, он мечтает о сохранении в армии «завоеваний революции»; «будем снова болтаться между тремя соснами и искать путь, который ведет к созданию какой-то фантастической «революционной» армии», «… или Керенский печально сойдет со сцены, доведя Россию до глубокого военного позора в ближайшее время, или он должен будет очнуться, излечиться от своего самомнения и сказать себе, что время слов прошло, что нужна палка, власть, решимость».
Для понимания политических взглядов Алексеева необходимо учитывать, что, несмотря на все контакты (весьма эпизодичные) с представителями «общественности» в 1916 г., т. н. «переписку с Гучковым» (так и не начавшуюся, за исключением безответного письма самого Гучкова), генерал-адъютанта не без оснований подозревали как сторонника «контрреволюции» и «реакции». Родзянко в своем письме к главе правительства князю Львову (18 марта 1917 г.) давал весьма недвусмысленную характеристику бывшему начальнику штаба Государя: «Вспомните, что генерал Алексеев являлся постоянным противником мероприятий, которые ему неоднократно предлагались из тыла как неотложные; дайте себе отчет в том, что генерал Алексеев всегда считал, что армия должна командовать над тылом, что армия должна командовать над волею народа и что армия должна как бы возглавлять собою и правительство, и все его мероприятия; вспомните обвинение генерала Алексеева, направленное против народного представительства, в котором он определенно указывал, что одним из главных виновников надвигающейся катастрофы является сам русский народ в лице своих народных представителей. Не забудьте, что генерал Алексеев настаивал определенно на немедленном введении военной диктатуры (очевидно, имелся в виду проект, предложенный Государю 15 июня 1916 г. и предусматривавший введение должности «верховного министра государственной обороны», обладавшего верховной властью «во всех внутренних областях Империи». – В.Ц.). Для меня генерал Алексеев является почетным и достойным всякого уважения, доблестным, честным и преданным Родине воякою, который не изменит своему делу, но поведет его лишь в тех пределах, в какие оно укладывается точным соотношением с его миросозерцанием».
Временный Комитет Государственной Думы на своем заседании 19 марта 1917 г. признал, что «предыдущая деятельность генерал-адъютанта Алексеева, последовательно в роли начальника штаба Главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта, Главнокомандующего армиями Западного фронта и, наконец, начальника штаба Верховного Главнокомандующего, а равно его отношение к вопросам внутренней политики, свидетельствующее о непонимании им настоящего момента, не дают уверенности в возможности успешного осуществления им задач Верховного командования армиями», и рекомендовал Временному правительству заменить Алексеева генералом Брусиловым. И хотя формальная отставка произошла позднее, подобное «давление», несомненно, сыграло не последнюю роль в смещении Алексеева с поста Главковерха (10).
Но эти требования «твердой руки», насущно необходимой «во имя завещанной Государем победы над врагом», стали основой будущей идеологии Белого движения, выдвигавшейся прежде всего российским офицерством. Эти требования вполне разделял и почетный председатель Союза офицеров, и многие общественно-политические структуры, зарождавшиеся в конце весны – начале лета.
По воспоминаниям полковника Ряснянского, «в начале апреля 1917 г… на фронте было спокойно, и обычная оперативная работа была небольшая, но свободного времени не было, так как появилась новая отрасль работы – политическая…». Достаточно четко «политическое кредо» выражалось в декларации об образовании Всероссийского Союза офицеров армии и флота: «…2 марта в России пала старая власть. Вместе с ней пала и старая организация страны. Перед гражданами России встала первейшая и неотложная задача организовать страну на началах свободы, равенства и братства, чтобы из хаоса революции не ввергнуть государство на путь разложения и анархии… На командный состав и на корпус офицеров выпала тяжелая задача видоизменить, в тяжелый период военных действий, организацию армии в духе начал, выдвинутых революцией, не нарушая, однако, основ военной организации…». Влиянием «революционного времени» можно было объяснить пункт декларации, согласно которому «в число членов Союза не могут быть приняты бывшие офицеры отдельного корпуса жандармов и бывшие офицеры полиции».
Майский съезд в Ставке утвердил устав Союза офицеров, его руководящие структуры. Дальнейшая деятельность Союза продолжалась уже в сфере «установления общности работы с национально настроенными группами – политическими, общественными и промышленно-торговыми». «Взаимоотношения Офицерского Союза с указанными кругами мыслились в следующей форме: Союз дает физическую силу (офицерские кадры. – В.Ц.), а национальные и финансовые круги – деньги и оказывают, где нужно, политическое влияние и на руководство».
К середине лета Союз имел уже обширную сеть на фронте: «…не было армии, в которой бы не было нескольких его отделений». Далее предполагалось открыть отделения Союза во всех военных округах и крупных городах. Создание этих «союзных» структур предполагало не только пропаганду в духе укрепления армии и борьбы с анархией в тылу, но и прием новых членов, а также поиск информации об антиправительственной деятельности социалистических партий, прежде всего большевиков. Собиралась информация о тех армейских комитетах, которые, по мнению членов Союза, «наносили вред» боеготовности фронта. Таким образом, определяющей чертой деятельности Союза становилась «борьба с внутренним врагом».
Члены Главного Комитета установили контакты с известными политиками: П.Н. Милюковым, В. А. Маклаковым (до его отъезда в Париж), П.Б. Струве, Н.В. Савичем и др. Далеко не последнюю и вполне самостоятельную роль сыграл Союз офицеров накануне «корниловщины». По свидетельству Ряснянского, «группа образовавшихся из состава Главного Комитета отдела Союза офицеров при Ставке, всего в составе 8—10 человек (во главе ее стоял полковник Сидорин. – В.Ц.), и занявшаяся конспиративной деятельностью, поставила себе ближайшей задачей организовать среди офицеров группу верных идее Национальной России. Вождем, за которым предполагалось идти, был генерал Корнилов. Корнилову об этом ничего не было сказано». При этом «… часть членов Главного Комитета образовала группу, вошедшую в связь с некоторыми другими организациями… Конспиративные группы того периода представляли собой небольшие группы, главным образом офицеров, ничем не связанных и даже враждовавших между собою… но все они были антибольшевистскими и антикеренскими…». Именно из этих групп предполагалось организовать мобильные офицерско-юнкерские отряды, с помощью которых захватить центральные учреждения Петрограда и арестовать Петроградский Совет (11).
Еще раньше, 30 марта 1917 г., в Петрограде прошло учредительное собрание Военной лиги (председатель – генерал-майор Федоров). Целью Лиги провозглашалось оказание «всемерного содействия и самой широкой поддержки к охранению, закреплению и усилению боеспособности Российских армии и флота», а также «обслуживание лишь профессиональных интересов дела государственной обороны, исключая из сферы своей деятельности политику как таковую». Но в условиях «разложения армии и тыла» участие в политике становилось неизбежным. В воззвании «Офицеры и солдаты!» заявлялось: «Свобода, завоеванная внутри страны, отнюдь не обеспечена от опасности извне. И борьба с этой внешней опасностью – с занесенным над нами прусским стальным молотом – во много раз серьезнее и тяжелее, чем с тем царизмом, который всеми единодушно признан давно прогнившим».
Среди учредителей Лиги были будущие деятели Белого движения: полковник Лебедев (он состоял и в Союзе офицеров), капитан 1 ранга Б. А. Вилькицкий. Лига издавала газету «На страже», закрытую, как и сама Лига, после выступления генерала Корнилова (12).
В описываемый период формировались заново и продолжали свою начавшуюся еще до февраля 1917 г. работу Союз георгиевских кавалеров (председатель – капитан Скаржинский), Союз увечных воинов, Союз бежавших из плена (председатель – полковник Крылов). Преимуществами подобных структур было то, что они, имея легальный статус юридических лиц, обладая хорошей военной организацией и дисциплиной, имели разветвленную сеть в тылу, чего не хватало Союзу офицеров и Военной лиге. Союз георгиевских кавалеров располагал организованной «дружиной», участвовавшей в разоружении частей Петроградского гарнизона, выступивших против Временного правительства 3–5 июля 1917 г.
Налаживалось взаимодействие и между различными организациями и союзами. 31 июля и 7 августа 1917 г. состоялись совместные заседания Союза и Лиги, на которых было принято решение о создании т. н. Союза народной обороны, в который, помимо двух вышеназванных организаций, могли бы войти также Союз георгиевских кавалеров, союз «Честь Родины», Союз добровольцев народной обороны, Союз «Армия чести», добровольческая дивизия, батальон свободы, Общество 1914 года. Сопоставляя различные источники, можно отметить также слаженную работу Республиканского Центра и Союза офицеров, действовавшего не только через Ставку, но и через военный отдел Республиканского центра во главе с вице-адмиралом А. В. Колчаком (до его отъезда в САСШ в июле 1917 г.) и полковником Л.П. Десиметьером. По сведениям полковника Новосильцева, с Колчаком в июле нелегально встречался Милюков. О своей конспиративной работе с будущим Верховным Правителем писал В. В. Шульгин. Считалось, что командировка Колчака в Америку вызвана подозрениями Керенского в отношении нелегальной деятельности популярного флотоводца. Благодаря персональному представительству осуществлялась координация планов военных союзов: полковники Сидорин (Союз офицеров) и Винберг (Союз воинского долга) входили в состав военного отдела Центра. Существовали контакты Центра с Союзом Георгиевских кавалеров, Союзом бежавших из плена (его члены – нижние чины – пользовались своим «статусом», получая информацию из солдатской секции Московского совета). В случае объявления Петрограда на военном положении (по плану Ставки) и при вооруженном выступлении большевиков, опиравшихся на Петроградский Совет, члены военных организаций должны были захватить Смольный, арестовать противников Корнилова и поставить Временное правительство перед необходимостью «смены курса» (13).
В отличие от взаимодействовавших между собой военных организаций, у военных и «гражданских» деятелей уже в данный период проявились расхождения в оценке перспектив «контрреволюции». П. Н. Милюков от лица кадетской партии категорически отказывался предоставлять политическую поддержку Главковерху в том случае, «если его выступление будет иметь насильственный и кровавый характер». Лидер кадетов отказался и от контактов с Республиканским Центром. В то же время члены ЦК партии Ф.А. Родичев и князь П. Д. Долгоруков не исключали необходимости расширения контактов с военными (14).
Финансирование Союза офицеров осуществлялось Обществом экономического возрождения России. Был открыт счет в Русско-Азиатском банке, на который перечислялись пожертвования Общества. Предоставление денег членам Союза офицеров – полковникам Сидорину, Десиметьеру и Пронину – проходило в форме выдачи чеков на получение наличных как под личную ответственность Путилова, так и по согласованию с членами Правления Гучковым и Белоцветовым (15).
10 августа 1917 г., накануне Московского Государственного Совещания, по инициативе М.В. Родзянко состоялась частная встреча членов Комитета Государственной Думы и представителей Союза офицеров (П. Н. Милюкова, В. А. Маклакова, И. Шингарева, С. И. Шидловского, Н.В. Савича, Л.Н. Новосильцева) на квартире у московского городского комиссара, члена ЦК кадетской партии Н.М. Кишкина. Показательно, что эта встреча стала первой крупной политической акцией после начала работы Совета Московских общественных деятелей. На этой встрече полковники Новосильцев и Пронин выступили с докладами по «программе Корнилова» и заявляли о необходимости «общественной поддержки» генерала. По воспоминаниям Савича, эти доклады производили впечатление «неожиданно наивных и по-детски необдуманных… Нам стало ясно, что все, решительно все в этой авантюре не продумано и не подготовлено, есть только болтовня и добрые намерения». Милюков и князь Г. Н. Трубецкой выступали от кадетской партии, говоря о важности и в то же время о невозможности военной диктатуры без массовой поддержки. После этих выступлений можно было бы поверить, что кадеты поддерживают Корнилова. Об ошибочности подобной уверенности говорил Новосильцеву Маклаков: «Я боюсь, что мы провоцируем Корнилова». В то же время отсутствие официальной поддержки не обошлось без неофициальных встреч. По прибытии Корнилова на Александровский вокзал с приветственной речью выступил Родичев. С Главковерхом встречались Юренев и Милюков.
О поддержке Корнилова заявили и другие военные объединения. 13 августа Корнилову было вручено обращение, подписанное 10 организациями (Военная лига, Союз Георгиевских кавалеров, Союз воинского долга, Союз «Честь Родины», Союз добровольцев народной обороны, Добровольческая дивизия, Батальон свободы, Союз спасения Родины, Общество 1914 года, Республиканский Центр). Считалось, что все они входили в военную секцию Республиканского Центра (16).
Таким образом, по оценке Деникина, летом 1917 г. множество официальных и неофициальных контактов, встреч с политиками и военными «создавало иллюзию широкого, если не народного, то общественного движения, увлекавшего Корнилова роковым образом в центр его». В результате «… суровый и честный воин, увлекаемый глубоким патриотизмом, не искушенный в политике и плохо разбиравшийся в людях, с отчаянием в душе и с горячим желанием жертвенного подвига, загипнотизированный и правдой, и лестью, и всеобщим томительным, нервным ожиданием чьего-то пришествия, – искренне уверовал в провиденциальность своего назначения. С этой верой жил и боролся, с нею же и умер на высоком берегу Кубани» (17).
На прошедшем 12–15 августа Московском Государственном Совещании во многих докладах говорилось о военном, политическом и экономическом кризисе после июльского выступления большевиков в Петрограде и провала июньского наступления на фронте.
Накануне Московский Совет общественных деятелей принял резолюцию, в которой отмечалось: «Драгоценные завоевания русской революции, давшие России свободу, равенство и надежды на широкие социальные реформы, подвергаются самой серьезной опасности. Глубокое расстройство охватило все части народного организма и грозит гибелью родине… во всей стране нет власти, ибо органы ее на местах исчезли в первые дни революции, а заменившие их временные самочинные организации (прямое указание на структуры Советов, которые в политическом «лексиконе» контрреволюции обозначались этим термином. – В.Ц.), на долю которых выпало сохранение порядка, не обеспечивают населению самых основных условий охраны личной и имущественной безопасности. В стране нет суда и закона, ибо то и другое заменено усмотрением тех же организаций… Правительство, сознающее свой долг перед страной, должно признать, что оно вело страну по ложному пути, который должен быть немедленно покинут во имя спасения родины и свободы… Только такое Правительство, которое не признает этих всенародных задач партийными, может остановить страну на краю гибели и твердою рукою вывести ее на путь спасения. Таким беспартийным Правительством может быть лишь то, которое решительно порвет со всеми следами зависимости от каких бы то ни было комитетов, советов и других подобных организаций».
Об укреплении «порядка и дисциплины» в армии, уважении к офицерству и «вреде комитетов» говорил генерал Алексеев. Об ответственной, независимой от влияния Советов и политических партий деятельности правительства говорил Маклаков. Перефразируя Керенского, говорившего, что «нет родины без свободы», он призывал «ставить Родину выше свободы». Гучков вспоминал об апрельском кризисе и нерешительности правительства в борьбе с «анархией»: «наша теперешняя власть больна тем, что ее нет», «так называемая революционная демократия исключила из своего состава многие и многие элементы нашей, в сущности, демократической страны». Заметный резонанс вызвало выступление донского атамана генерала Каледина. От имени всех казачьих войск он призвал к полному устранению политики из армии, объединению фронта и тыла на основе военных порядков, восстановлению власти командиров, ликвидации армейских советов и комитетов (18).
Таким образом, накануне выступления генерала Корнилова наметилось формирование военно-политической организации, действующей, однако, в рамках легальности. В процессе государственного устройства не исключалась возможность использования аппарата Временного правительства после его «очередной» реорганизации. Технически это было несложно, так как к августу Временное правительство сменило уже третий состав. В политическом плане это означало отказ от «углубления революции» и, по сути, полный разрыв с советами рабочих и солдатских депутатов.
Сам Корнилов изначально не стремился к единоличной власти, допуская вариант Директории, построенной на основе разделения военной и гражданской ветвей власти. Летом 1917 г. цель будущего вероятного диктатора заключалась в достижении социально-политического компромисса с Временным правительством. Позднее эта «средняя линия» станет доминантой в политической программе Белого движения, что отразится и в лозунге «непредрешения». Но если в условиях гражданской войны эта линия была оправданна из-за отсутствия общероссийской легитимной власти, то в 1917 г. «средняя линия» вела к расколу между правительством и армией.
Сущность «корниловской программы» периода июля – августа сводилась к трем основным положениям, связанным исключительно с условиями ведения войны: применение смертной казни в тыловых частях, милитаризация транспорта и заводов, выполняющих военные заказы, четкое определение полномочий комитетов и комиссаров и сужение их прав при расширении дисциплинарной власти офицерства. Корнилов не был безоговорочным сторонником военной диктатуры, но в условиях войны и распада армии он считал необходимым сосредоточить у себя как Верховного Главнокомандующего максимально возможный объем полномочий. Еще при вступлении в должность Главковерха Корнилов заявил, что он несет «ответственность перед собственной совестью и всем народом», утверждая этим свою независимость от «безответственных политических течений».
В наиболее развернутой форме первая «программа» была изложена в докладной записке от 10 августа, для обсуждения которой Корнилов специально приезжал в Петроград на заседание правительства. В ней весьма умеренно проводилось обоснование необходимости укрепления военной дисциплины с правом обжалования солдатами «несправедливых» взысканий в суде, восстановления авторитета офицеров, контроля над комитетами и комиссарами, созидательное начало в их работе отделялось от негативных, разрушающих факторов. «… В настоящее время без комиссаров обойтись в армии нельзя», «не может быть и речи об уничтожении комитетов». Но комиссарами должны быть «честные и желающие работать демократы», они «должны являться полномочными представителями Временного правительства, а не каких-либо общественных, политических и профессиональных организаций». А комитеты «смогут при правильном направлении их деятельности послужить могучим средством для внедрения в воинские массы дисциплины и гражданского сознания». Следовало только законодательно определить и утвердить их полномочия. Важными для фронта признавались вопросы санитарного обеспечения, продовольственного снабжения и даже культурно-просветительные мероприятия в виде открытия «школ грамотности», «запрещения карточной игры и распития спиртных напитков». Заключительная часть записки посвящалась милитаризации промышленности и транспорта. Лейтмотивом записки Корнилова было утверждение важности властных, оперативных решений: «указанные мероприятия должны быть проведены в жизнь немедленно с железной решимостью и последовательностью» (19).
На Государственном Совещании доклад Корнилова выглядел довольно умеренным, не производил впечатления политической декларации, хотя был насыщен фактами убийств офицеров, мародерства и дезертирства, страшной правдой деморализации фронта. В целом суть доклада совпадала с вышеупомянутой докладной запиской: правительство должно взять на себя «решимость и твердое непреклонное проведение намеченных мер» по «оздоровлению фронта и тыла» «во имя победы» (20).
Еще до выступления 3-го конного корпуса на Петроград в Ставке Главковерха обсуждались возможные варианты переустройства власти, выработанные при непосредственном участии Савинкова и Филоненко. Речь шла не только об изменении состава правительства с целью «усиления» премьера. Проект единоличной диктатуры Верховного Главнокомандующего (им мог быть и Корнилов, и Керенский) был отвергнут по причине «недемократичности». Проект Директории («малого военного кабинета») во главе с Керенским и в составе Корнилова, Савинкова и Филоненко считался наиболее подходящим в сложившейся обстановке, поскольку сочетал в себе возможности оперативного руководства и, как казалось, пользовался «общественной популярностью» (21).
Третий проект предполагал создание коалиционного правительства, т. н. Совета народной обороны. На заседании в Ставке 25 августа обсуждался предварительный состав Совета. В нем должны были участвовать такие известные военные и политики, как адмирал А. В. Колчак (управляющий морским министерством), Г. В. Плеханов (министр труда), А. И. Путилов (министр финансов), С. Н. Третьяков (министр торговли и промышленности), И. Г. Церетели (министр почт и телеграфов). Предполагалось даже введение в правительство «бабушки русской революции», Е. К. Брешко-Брешковской. Председателем Совета, фактически премьер-министром, стал бы Корнилов, а его заместителем – Керенский. Савинков и Филоненко рассчитывали на портфели военного министра и министра иностранных дел соответственно. В качестве «представительного фундамента» выдвигался план созыва Чрезвычайной Государственной Думы, в составе депутатов от 1-го до 4-го созывов, а также представителей от политических партий, казачества, торгово-промышленников и духовенства. Возможно, что этот вариант, при известной договоренности между Корниловым и Керенским относительно поста премьера, мог реализоваться с наибольшей эффективностью (22).
Рассматривался и проект объявления Петрограда на военном положении в связи с приближением немецких войск к столице после падения Риги. Временное правительство 21 августа утвердило решение о выделении Петроградского военного округа в прямое подчинение Ставке, за исключением самой столицы. Подобное решение позволяло ввести в действие «Правила о местностях, объявляемых состоящими на военном положении», согласно которым власть принадлежала уже не гражданским, а военным чинам (23). Впоследствии данная модель устройства власти неоднократно применялась в годы гражданской войны на территориях белых правительств (благодаря объявлению Кубанского Края прифронтовой территорией в зоне Кавказской армии ее командующий, генерал-лейтенант П.Н. Врангель, арестовал оппозиционных депутатов Кубанской Рады).
Корнилов же получал бы полноту власти согласно привычному для каждого военачальника «Положению о полевом управлении войск в военное время» и при этом не нуждался бы в поддержке Временного правительства. Новым правительством оказался бы Совет народной обороны, поскольку его председателем становился Корнилов. 25 августа в Ставке, уже без согласования с Керенским, был заготовлен приказ о введении в Петрограде осадного положения и обсуждался вариант триумвирата Керенский – Корнилов – Савинков как высшей формы управления страной до созыва Учредительного Собрания. От имени Керенского в Совещании участвовали Савинков и шурин Керенского (брат Ольги Керенской) полковник В. Л. Барановский. Генерал-квартирмейстер Ставки, будущий начальник штаба ВСЮР генерал-майор И. П. Романовский согласовал с ними границы Петроградского генерал-губернаторства, в котором предполагалось ввести военное положение. 27 августа была отправлена телеграмма на имя Савинкова за подписью генералов Корнилова, Лукомского и Романовского: «Прошу объявить Петроград на военном положении 29 августа» (24).
Но ни одному из этих планов не суждено было осуществиться. Единоличным диктатором решил стать сам Керенский. Ход конфликта Керенский – Корнилов достаточно хорошо описан в историографии. Трудно назвать его конфликтом двух моделей управления, как это пытался обосновать Керенский. В любом случае тенденция к «укреплению власти» была очевидна и для Керенского, и для Корнилова. Здесь уместно было бы говорить только о том, кто именно будет возглавлять эту модель «сильной власти». Так или иначе, но результатом подавления «корниловщины» стало учреждение 26 августа 1917 г. Директории во главе с ми-нистром-председателем.
Выступление генерала Корнилова не стало неожиданным для членов Союза, однако оказать ему должную поддержку «союзное» офицерство не смогло, прежде всего по причине отсутствия должной координации центрального и местных звеньев. Ряснянский категорически отрицал факт непосредственного участия Союза в действиях Главковерха, однако это отнюдь не означало, что Союз не готовился оказать активную поддержку в случае более тщательной подготовки.
Борьба с т. н. «Корниловским мятежом» определила не только конфликт между Ставкой и правительством, не только усилила позиции левых радикалов-болыпе-виков, но и серьезно осложнила взаимодействие военной и гражданской властей в перспективе дальнейшего развития Белого движения. Но главной трагедией «борьбы с корниловщиной» стал, по оценке генерала Головина, «окончательный разрыв внутри той силы, которая вырабатывалась инстинктом самосохранения государственного организма для борьбы против дальнейшего действия разрушительных сил революции…». «Керенский подрывал веру солдатского лагеря в патриотические намерения офицерства. Корнилов окончательно подрывал в офицерстве идею Временного правительства, его хотя бы некоторую легитимность. 26 августа предрешило 26 октября 1917 года» (25).
1. Уфимское Государственное Совещание. Протоколы // Русский Исторический архив, сб. 1, Прага, 1929; с. 107.
2. Там же. с. 147.
3. Нольде Б. Э. Набоков в 1917 г. // Архив русской революции. Берлин, 1922, т. VII, с. 12; Государственное Совещание. М. – Л., 1930; Дело народа. Петроград, № 126, 13 августа 1917 г.; На страже. Орган Военной Лиги. Петроград, № 1, 14 (27) августа 1917 г.
4. Деникин А. И. Очерки русской смуты. Париж, 1921, т. 1, вып. 2, с. 171.
5. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 608а. Л. 31.
6. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 175. Лл. 1–3; Речь. Петроград, № 127, 28 июля 1917 г.
7. Вестник Временного правительства, № 53 (99), 13 (26) мая 1917 г.; Руднев С. 77. При вечерних огнях (воспоминания). Харбин, 1928, с. 39–40, 43, 60–62; Союз земельных собственников в 1917 году // Красный архив, т. 2 (21), М. – Л., 1927, с. 99—121; Речь. Петроград, 20 августа 1917 г.
8. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 604. Лл. 4, 7, 6, 55; Ф. 6422. Оп. 1. Д. 8. Лл. 39–39 об.; Генерал Л. Г. Корнилов и А. Ф. Керенский (беседа с П.Н. Финисовым) // Последние новости. Париж, 27 февраля 1937 г., № 5818; Виноградский Н.Н. Совет общественных деятелей в Москве. 1917–1919 гг. // На чужой стороне, т. IX. Берлин-Прага, 1925; Руднев С.П. Указ, соч., с. 65–67; Гучков А. И. Из воспоминаний // Последние новости, № 5668, 30 сентября 1936 г.; Отчет о Московском совещании общественных деятелей 8—10 августа 1917 г. М., 1917, с. 135; Мысли современников революции // Белый архив. Т. 2–3, Париж, 1928, с. 247–248.
9. Винберг Ф.В. В плену у обезьян, Киев. 1918, с. 101–103; Деникин А. И. Об «исправлениях» истории // Последние новости, № 5713, 14 ноября 1936 г.; Мельгунов С.П. Судьба Императора Николая II после отречения, Париж. 1951, с. 183–184; 187–188.
10. Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Ч. 1, кн. 1, с. 90–91; Из дневника генерала М.В. Алексеева // Русский исторический архив, с. 24, 36; Генерал Алексеев и Временный Комитет Государственной Думы // Красный архив, т. 2. М. – Л., 1922, с. 284–286.
11. ГА РФ. Ф. 5881. Он. 2. Д. 604. Л. 4, 7, 40, 55, 63, 73–74; Вакар Н. Заговор Корнилова (по воспоминаниям А. И. Путилова) // Последние новости. Париж, № 5784, 24 января 1937 г.; Сидорин В. И. Заговор Корнилова (письмо в редакцию) // Последние новости. Париж, № 5817, 26 февраля 1937 г.
12. Военный листок. Петроград, № 1, 22 апреля 1917 г.; На страже. Петроград, № 1, 14 (27) августа 1917 г.; № 2–3, 28 августа (10 сентября) 1917 г.
13. Финисов 77. Я. Указ. соч. // Последние новости, Париж, 27 февраля 1937 г., № 5818; Последние новости. Париж, 6 марта 1937 г., № 5825; Протоколы допроса адмирала Колчака Чрезвычайной следственной комиссией в Иркутске в январе – феврале 1920 г. // Архив русской революции, т. X. Берлин, 1923, с. 237; ГА РФ. Ф. 5827. Оп. 1. Д. 54. Лл. 1–2; Нестерович-Берг М.А. В борьбе с большевиками. Париж, б. г., с. 17–18; На страже. Орган Военной Лиги. Петроград, 14 (27) августа 1917 г.; Денисов С. В. Белая Россия. Нью-Йорк, 1937, с. 25–26.
14. Милюков И Н. По поводу сообщения П. Н. Финисова // Последние новости, 6 марта 1937 г., № 5825.
15. Финисов П.Н. Указ, соч.; Путилов А. Заговор генерала Корнилова (Ответ моим критикам) // Последние новости. Париж, 20 марта 1937 г. № 5839.
16. ГА РФ. Ф. 6422. Он. 1. Д. 8. Лл. 39–39 об.; Ф. 5881. Он. 1. Д. 541. Л. 197; Деникин А. И. Очерки русской смуты, т. 2. Париж, 1922, с. 31; Савич Н.В. Воспоминания. СПб., 1993, с. 249–250; Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Ч. 1, кн. 1, с. 19; Виноградский Н.Н. Краткий очерк возникновения и деятельности Московских совещаний и «Совета общественных деятелей» // Красная книга ВЧК, М., 1922, т. 2, с. 65–67; Его же. Совет общественных деятелей в Москве. 1917–1919 гг. // На чужой стороне, т. IX. Берлин-Прага, 1925, с. 91–93.
17. Деникин А. И. Указ, соч., т. II, с. 33; т. I, вып. 2, с. 195.
18. Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Ч. 1, кн. 1, с. 19; ГА РФ. Ф. 6422. Он. 1. Д. 8. Лл. 41–43; Ф. 5881. Он. 1. Д. 541. Л. 201; Ф. 5881. Он. 1. Д. 541. Л. 201; На страже. Орган Военной Лиги. Петроград, 14 (27) августа 1917 г.
19. К истории корниловщины // Красная летопись, № 1 (10), 1924, с. 207–217.
20. Государственное Совещание. М. – Л., 1930, с. 63–65; с. 116–117; 204–205; Русское Слово. Москва, № 186, 15 (28) августа 1917 г.; Мысли современников революции // Белый архив, т. 2–3. Париж, 1928, с. 247–249.
21. Дело генерала Л. Г. Корнилова. М., 2003, т. 1, с. 175–177.
22. Там же, с. 230.
23. Свод законов Российской Империи, т. 2. СПб., 1892, с. 254–259; Положение о полевом управлении войск в военное время. Пг, 1914, ст. 1–3.
24. Дело генерала Корнилова, т. 1, с. 230; Из материалов по истории выступления Корнилова // Донская волна, № 15, сентябрь 1918 г., с. 15–16.
25. Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Ч. 1, кн. 2, 1937, с. 36–37, 42–43, 45.
Глава 3
Колебания политического курса Временного правительства в период сентября – октября 1917 г. Использование представительных структур в системе государственного управления (Временный Комитет Государственной Думы, Демократическое Совещание, Временный Совет Российской Республики). Положение общественно-политических структур, поддерживавших выступление генерала Корнилова
Осень 1917 г. – важный этап в формировании российской контрреволюции и Белого движения. Подавив «контрреволюцию справа», Временное правительство не получило необходимой поддержки своих действий со стороны политических сил, заинтересованных в «твердой власти». В условиях противостояния с Советами правительству приходилось часто «менять курс», что не способствовало политической стабильности и оказало влияние на его скорое падение 25 октября 1917 г.
Но еще за два месяца до «низложения» правительства решением II Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов Керенский и его окружение совершили ряд действий, серьезно ослабивших их политико-правовой статус.
Два принципиально важных правовых момента содержал акт 1 сентября 1917 г. «Провозглашение Российской Республики и образование Совета пяти», подписанный Керенским и визированный министром юстиции А. С. Зарудным (сын сенатора, одного из авторов судебной реформы 1864 г.). Во-первых, в этом документе безапелляционно утверждалось: «… Считая важным положить предел внешней неопределенности государственного строя, памятуя единодушное и восторженное признание республиканской идеи, которое сказалось на Московском Государственном Совещании, Временное правительство объявляет, что государственный порядок, которым управляется Российское государство, есть порядок республиканский, и провозглашает Российскую Республику…»
Во-вторых, подчеркивалась идея «срочной необходимости принятия немедленных и решительных мер для восстановления потрясенного государственного порядка». Исходя из этого, Керенский обратился к совершенно беспрецедентной для российской политико-правовой истории форме власти (если только не усматривать аналогов в XVIII веке). Временное правительство передавало «полноту своей власти по управлению пяти лицам из его состава, во главе с министром-председателем». Был создан Совет пяти, или Директория (используя модную в то время терминологию Великой французской революции). В то же время в декларации намечалась перспектива создания «в течение ближайших дней» нового правительства, построенного (как и предшествующие составы) на коалиционном представительстве: «Временное Правительство будет стремиться к расширению своего состава путем привлечения в свои ряды представителей все тех элементов, кто вечные и общие интересы Родины ставит выше временных и частных интересов отдельных партий или классов» (1).
Легальность данного акта была спорной. Второй коалиционный состав Временного правительства, от имени которого делалось данное заявление, прекратил свою работу после отставки, вызванной выступлением генерала Корнилова, еще 26 августа и не мог принимать какие-либо законодательные решения, тем более столь значимые, как решение о форме правления. Не говоря уже о том, что нарушался основной правовой вопрос о власти, вставший вследствие акта Великого Князя Михаила Александровича и заявлений, сделанных в первых декларациях Временного правительства в марте. Ссылка на волю Московского Государственного Совещания августа 1917 г. была спорной по той причине, что это собрание не носило и не могло носить «учредительно-санкционирующего» характера. В условиях еще сохранявшегося летом территориального и, хотя и в меньшей степени, социального единства только избранное, полноправное Всероссийское Учредительное Собрание могло бы стать структурой, способной решить основные государственные вопросы, обозначить направления дальнейшего политического курса. Да и не было «восторженного признания республиканской идеи» на августовском Совещании, большая часть докладов которого касалась текущих проблем внутренней и внешней политики. Форма публикации акта «провозглашения Республики» также вызывала нарекания. В «Собрании узаконений Временного правительства» он опубликован не был, хотя не существовало препятствий к его публикации в надлежащем виде (как это было, например, с актом отречения Николая II).
Реакция на это действие была позитивной со стороны социалистических партий, традиционно выступавших за введение в России республиканской формы правления. Кадеты, не отрицавшие возможности провозглашения республики Учредительным Собранием, возражали против единоличного решения Керенского по этому вопросу, называя его «пустой фразой». «Мы считали, – вспоминал Набоков, – совершенно неправильным установление формальной квалификации того временного строя, который установился в дни переворота и должен был дожить до Учредительного Собрания». Еще категоричнее высказывался по этому вопросу Пуришкевич, называвший решение Керенского «наглым и грубым», «олигархическим актом, увенчавшим дело упразднения народной воли», которую могло выразить только Учредительное Собрание. Таким образом, патетический возглас Керенского 3 марта, после отказа Великого Князя Михаила Александровича от принятия Престола: «Верьте, Ваше Императорское Высочество, что мы донесем драгоценный сосуд Вашей власти до Учредительного Собрания, не расплескав из него ни одной капли», остался, по существу, лишь эмоциональным «жестом» (2).
Сам же Великий Князь, формально сохранявший статус восприемника Престола и фактически окончательно утративший его после вышеназванного акта Керенского, спокойно отнесся к этому, записав 2 сентября 1917 г. в своем дневнике: «Сегодня проснулись при объявлении России Республикой. Не все ли равно, какая будет форма правления, лишь бы был порядок и справедливость в стране». А вскоре после «корниловских дней» Великий Князь «по инициативе местных революционных войсковых организаций» и Гатчинского совета р. и с. депутатов был арестован в своем дворце в Гатчине (3).
«Предрешение» формы правления единоличным актом Керенского подчеркивало все более утверждавшуюся законодательную практику «революционного времени», при которой легальными и легитимными признавались не принципы правопреемства или формального нормотворчества, а принципы «политической целесообразности». Именно этот фактор позднее оценивался многими идеологами Белого движения как одно из главных отличий политико-правовой деятельности Временного правительства (и затем советской власти) от политико-правовых действий белых правительств и правителей, постоянно стремившихся отмечать правопреемственные принципы своего политического курса.
Вообще, споры о соотношении республиканского и монархического принципов правления шли на протяжении всей «русской Смуты» 1917–1922 гг. Правда, после февраля, во время всеобщего «упоения свободой», вопрос о сохранении преемства монархического принципа и об утверждении его Учредительным Собранием отражался, пожалуй, лишь в немногочисленных публикациях в южнорусской кадетской прессе. Например, «Ростовская Речь» (будущий официоз белого Юга) называла Великого Князя Михаила Александровича «верховным вождем борющейся России», когда он сможет «восприять верховную власть» от Учредительного Собрания (4). Из представителей ЦК наиболее последовательно монархический принцип отстаивался Милюковым и академиком С. Ф. Ольденбургом (будущим министром народного просвещения во Временном правительстве). Но кадеты, выражавшие позицию приверженцев «конституционной монархии», очень скоро отказались даже от формального сохранения своих программных положений. На VII съезде партии, прошедшем 25–28 марта в Петрограде, почти безоговорочно было принято решение, зафиксированное еще 13 марта в Постановлении Пленума ЦК: «предложить съезду изменить и. 13 программы партии в том смысле, чтобы вместо парламентской монархии признать необходимость демократической республики» (5).
Примечательна аргументация отказа от монархической традиции, высказанная председателем Юридического Совещания при Временном правительстве, членом ЦК партии Ф. Ф. Кокошкиным. Ссылаясь на свой спор с профессором-историком В. И. Герье, сторонником конституционной монархии, по поводу «13-го пункта», Кокошкин отметил одну принципиально важную для понимания политической сущности т. н. «кадетизма» черту: «монархическая форма правления… есть для нас не цель, а только средство, при помощи которого мы в данный момент рассчитывали наикратчайшим путем приблизиться к осуществлению наших политических идеалов, тех принципов, которые мы кладем в основу нашей программы», и далее: «Вся сила монархии заключается в ее преемственности, в непрерывности традиций, но как раз этой преемственности монархии более нет. Речь могла бы идти не о продолжении существующей монархии, а о ее восстановлении, о реставрации, и никакая партия, которая сколько-нибудь связана с демократическими принципами, не может ставить своей целью реставрацию». «Теперь в России как будто бы нет ни одной партии, которая не была бы республиканской», – вторил докладчику известный философ Н. О. Лосский (6).
Помимо кадетов, за Учредительное Собрание и республиканскую форму правления высказывались также представители 1-го Всероссийского торгово-промышленного съезда, оговаривая при этом, что «Учредительное Собрание должно быть созвано в такой срок, который обеспечит действительное участие в выборах всего населения страны… и не будет влечь за собой последствий, пагубных для дела государственной обороны и народного хозяйства» (7).
Что же касается левых, социалистических партий, то к общепринятому лозунгу «Долой самодержавие» в марте 1917 г. добавился лозунг «Да здравствует Республика», нередко с прилагательным «советская».
Позиции военных, в принципе, не могли расходиться с общепризнанными идеологическими схемами. В лучшем случае следовало оставаться на принципах «непредрешения» и «невмешательства армии в политику». Взгляды самого Корнилова на форму правления в России довольно объективно охарактеризовал член ЦК кадетской партии и министр путей сообщения П. П. Юренев: «Я не мог бы сказать, что он был республиканец, но для него был ясен вред, причиненный России последним представителем династии. Он считал, что с династией покончено раз навсегда. Но когда его спрашивали, а что, если Учредительное Собрание изберет монарха, – он отвечал: я подчинюсь и уйду. Созыв Учредительного Собрания он считал неизбежным и безусловным требованием. В общем, Корнилова можно назвать сторонником демократии из любви к народу; но демократии, ограниченной благоразумием» (8). «Проведя большую часть своей сознательной жизни на окраинах России, в борьбе за ее величие, счастье и славу, ему некогда было размышлять о преимуществах того или иного политического строя. Генерал Корнилов был государстволюбцем, для которого понятие «Россия» имело мистическое, почти божественное значение. Он служил монархии, Романовым – лишь постольку, поскольку царь олицетворял для него идею Великой России» – так писал о своем командире князь Ухтомский (9).
Преждевременное единоличное решение Керенского относительно формы правления провоцировало явочное, «фактическое» правотворчество в области форм государственного устройства. Работавшая в Екатеринодаре в сентябре 1917 г. Юго-Восточная конференция (в составе делегаций от южнорусских казачьих войск и «вольных народов степей и гор Северного Кавказа») заявила о переходе к федеративному устройству будущей России. «Упрекнув Временное Правительство в присвоении не принадлежащих ему прав, конференция тут же объявила от имени казачества (конечно, тоже без полномочия на это), что оно (казачество) мыслит Россию «единой, неделимой федеративной республикой» (10). Вслед за провозглашением федерации 5 октября кубанская Войсковая Рада учредила структуры краевого самоуправления («Временные положения о высших органах власти на Кубани») и заявила о своих суверенных политических и экономических правах на землю, недра в крае, на осуществление социально-культурной деятельности, проведение земельной и продовольственной политики. Временное правительство не признавало правомочными решения Рады, требуя их отмены, хотя последняя и утверждала эти «положения» как «временные», до созыва Всероссийского Учредительного Собрания.
Таким образом, начинался «парад суверенитетов», ставший закономерной реакцией на слабость центральной власти. А после захвата власти большевиками сепаратизм окраин бывшей Империи и распад единого государственного пространства еще более усугубился.
Еще одним решением, также нарушавшим правопреемственность от дофевральской системы, стало постановление Временного правительства (в связи с предстоящими выборами в Учредительное Собрание, от 6 октября 1917 г.) о роспуске IV Государственной Думы и прекращении полномочий выборных членов Государственного Совета. Хотя формально ликвидировались полномочия Государственной Думы, уже истекшие в сентябре 1917 г., но одновременно с этим должен был прекратить легальную работу Временный Комитет Государственной Думы. Так упразднялся один из существенных элементов прежней системы, не только ставший своеобразным «передатчиком власти» от Думы к Временному правительству, но и, в той или иной форме, претендовавший на осуществление реальной власти. По оценке бывшего главы Русского народного Союза имени Михаила Архангела, члена Думы В. М. Пуришкевича, «худо ли, хорошо ли была избрана Государственная Дума, пережившая мартовский переворот 1917 года и сама принимавшая в нем участие, но как-никак она все же имела за собой народные выборы, выражала народную волю и с честью и достоинством делала это в тяжелые годы войны». «Грубейший государственный переворот» Керенского упразднил Государственную Думу как «единственное оставшееся государственное учреждение, законно и по известным правилам избранное всеми губерниями и областями государства» (11).
Значение Временного Комитета Думы нельзя недооценивать. Его «частные совещания» после февраля и до августа 1917 г. играли роль своеобразных индикаторов, отражавших политические настроения целого ряда влиятельных групп и отдельных политиков, не входивших в структуры Временного правительства и советской вертикали. Родзянко как председатель Комитета уже с марта 1917 г. стремился подчеркнуть значение руководимой им структуры и даже добился от кн. Г. Е. Львова обещания возобновить сессию Государственной Думы 27 апреля, в 11-ю годовщину «рождения российского парламентаризма». Ряд депутатов высказывали предложения о возобновлении работы Думы в качестве «регулярно действующего народного представительства». Подобный вариант придавал бы власти Временного правительства определенную легитимность. Одним из наиболее убежденных сторонников сохранения властного статуса за думскими структурами был Н. В. Савич. В своих «Воспоминаниях» он подчеркивал важность восстановления полномочий Думы, опиравшейся на свой авторитет «народного избрания», и приводил истолкование акта об отречении Николая II в пользу создания в России «чисто парламентарной формы правления» (12).
Однако вместо открытия очередной (хотя бы и заключительной) сессии Думы в «апрельский юбилей» состоялось лишь «торжественное собрание» наличных депутатов палаты 1—4-го созывов. Совершенно очевидно, что здесь сыграло роль нежелание думцев, ставших в одночасье министрами, делиться полнотой власти со своими недавними коллегами. По оценке Савича, «этим решением заседание утрачивало характер легальной сессии законодательного учреждения, превращалось в простой митинг членов всех Государственных Дум, причем в одну кучу соединялись и те депутаты, кои еще принадлежали к юридическому действующему законодательному учреждению, и те, полномочия коих давно истекли, у одних почти пять, у других шесть или семь лет тому назад». «Государственная Дума умерла, да здравствует Учредительное Собрание» – эти слова депутата М. И. Скобелева (меньшевика, будущего министра труда в первом коалиционном составе Временного правительства) стали лейтмотивом выступлений многих депутатов (13). Выступая на этом «похоронном обеде» (так называл это совещание Савич), Родзянко тем не менее отмечал, что нельзя «ограничиваться рамками обычного чествования», а нужно оценить политический курс власти, имея на то право «избранных народом представителей всех оттенков политической мысли и политических убеждений». Ставший военным министром, бывший председатель III Государственной Думы в 1910–1911 гг. Гучков более четко определял ближайшие задачи «символов представительной власти»: «Мы – народное представительство, ибо за нами страна с теми многоразличными общественными течениями, настроениями, верованиями, интересами, из которых слагается народная жизнь великой страны. Мы лишены права законодательствовать, но… мы обязаны предоставить слово и дать выход голосу общественного мнения и народной совести».
Еще будучи министром, Гучков стал одним из первых критиков политического курса Временного правительства, предупреждавших об опасности «слабости власти»: «В тех условиях двоевластия, даже многовластия, а потому и безвластия, в которые поставлена страна, она жить не может… только сильная государственная власть, единая в себе и единая с народом, опирающаяся на высокий моральный авторитет и народное доверие, а потому пользующаяся свободно и смело всей санкцией и всеми атрибутами, присущими самой природе государственной власти, может создать тот могучий жизненный творческий центр, в котором заключается все спасение страны». Вообще, по воспоминаниям члена кадетской партии князя В. А. Оболенского, состав депутатов «сильно поправел» (14).
На частном совещании членов Государственной Думы 18 июля Родзянко предупреждал, что «катастрофа в тылу повлечет за собой гибель армии, а гибель армии есть гибель России. Путь один – твердая и суровая власть. Иначе вместо народной власти создастся другая, беспощадная к тем свободам, которые завоеваны русской революцией». А на Государственном Совещании 14 августа бывший председатель Думы настойчиво напоминал Временному правительству о важности сотрудничества с депутатским корпусом Государственной Думы, упрекал его за игнорирование «думского опыта»: «…Трагизм русской революционной власти заключался именно в том, что вышедшая из народа, народного представительства государственная власть Временного правительства, она не пошла рука об руку с народным представительством, не только не пошла с ним рука об руку, но, отстранив его, никогда не хотела принять в сотрудничество этого единственного в России, законного вполне и всенародного представительства… отводя от себя работу народного представительства, государственная наша власть вынуждена была подпасть под влияние классовых организаций (имелись в виду Советы р. и с. д.), и хотя она и боролась с их мощным влиянием, но не всегда оказывалась победительницей. И в этом… кроется, мне кажется, первая причина того ряда ошибок, о которых так откровенно и прямо говорило нам в своих докладах Временное правительство…» (15).
Керенский, ведущий заседание, оборвал своего недавнего председателя, напомнив о «регламенте», и отказал Родзянко в намерении зачитать резолюцию членов Временного Комитета Государственной Думы.
Возможно, что одной из причин, повлиявших на решение Керенского прекратить работу Государственной Думы и Государственного Совета, стали попавшие в прессу материалы допроса бывшего депутата I Государственной Думы А. Ф. Аладьина по «делу Корнилова». Аладьин предлагал генералу опереться именно на частные совещания членов Государственной Думы, создав на их основе «представительный орган» (16).
Так или иначе, но отказ от сотрудничества с Думой не способствовал укреплению легального статуса Временного правительства. Уже в Зарубежье в одном из писем к Бахметеву (16 сентября 1927 г.) Маклаков так оценил эти решения Керенского: «Если первое правительство подвело под себя фундамент назначения Государственной Думой, то позднее с исчезновением Думы исчезла и эта фикция. Последнее правительство просто за собственной подписью объявило о своем вступлении во власть. Никто не мог бы сказать, откуда оно получило эту власть. А фактически все знали, что власть создавалась по соглашению с партиями, с центральными комитетами и что члены правительства считали себя ответственными перед этими партиями. Было невозможно в это время выделять правительство как самодовлеющую силу, власть которой основывалась бы на преемственности от законной власти, как это мы иногда представляли себе относительно Совещания послов и Белых правительств. Правительство, ответственное и несамостоятельное, связанное с общественными организациями, в значительной степени ими поглощалось» (17).
Позднее, на белом Юге и в Зарубежье, бывшие председатели III и IV Государственной Думы, многие бывшие депутаты выступали с проектами восстановления властной преемственности в Белом движении именно от Государственной Думы и Государственного Совета. Но ив 1917 г. Временный Комитет Государственной Думы пытался восстановить свой властный статус, сотрудничая с другими общественно-политическими и военными структурами на основе созданного при его участии Московского Совета общественных деятелей.
Представительный фундамент был необходим власти, и Временное правительство в нем нуждалось не меньше (если даже не больше) будущих белых правительств, эволюционировавших от единоличной диктатуры к диктатуре, опиравшейся на фундамент «представительства». Но применительно к осени 1917 г. понятие «народное представительство» имело подчас очень широкое толкование. Если Керенский и Зарудный считали вполне достаточным некую «волю» Московского Государственного Совещания для того, чтобы решить вопрос о форме правления в России, то и в остальном считалось возможным и необходимым – не дожидаться итогов избирательной кампании в Учредительное Собрание, а незамедлительно сформировать модель власти, при которой «диктаторское» Временное правительство сможет найти поддержку со стороны «общественности», причем желательно – «демократической общественности».
Усиление концентрации власти после создания Директории (председатель – А. Ф. Керенский, министр внутренних дел А. М. Никитин, министр иностранных дел М. И. Терещенко, военный и морской министры – генерал-майор А. И. Верховский и контр-адмирал Д. В. Вердеревский) не исключало возможности создания нового коалиционного правительства. Подавление «корниловщины», «контрреволюции справа» хотя и стимулировало Керенского к осуществлению «диктаториальных» полномочий, тем не менее Директория имела возможности для осуществления варианта т. н. «коллегиальной диктатуры». К тому же рост авторитета советской власти, возобновление легальной деятельности партии большевиков, подготовка к выборам в Учредительное Собрание и общая обстановка в стране уже не позволяли игнорировать «представительный фундамент» как фактор власти. С инициативой разработки в Юридическом Совещании проекта создания особого «национального представительства» выступил Терещенко.
Тенденция укрепления власти в условиях «переходного периода от самодержавия к демократии» отразилась и в проекте закона «Об организации временной исполнительной власти при Учредительном Собрании», разработанном Комиссией Юридического Совещания по составлению проекта Основных законов под руководством Н.И. Лазаревского. Существо предполагаемых временных мер заключалось в установлении временного (около года), единоличного и фактически безответственного правления Президента, призванного решить насущные проблемы внутренней и внешней российской политики. Согласно проекту, утвердить который предстояло российской Конституанте, «впредь до установления основных законов Российской республики» считалось необходимым «возложить» исполнительную власть на «Временного Президента Российской республики», избираемого Учредительным Собранием. Президент имел право законодательной инициативы и мог выступать перед Конституантой с необходимыми «устными объяснениями». Президент издавал законы, принимаемые Учредительным Собранием, в соответствующем порядке (через Правительствующий Сенат) и единолично издавал «указы об устройстве, составе и порядке действий правительственных учреждений, за исключением учреждений судебного ведомства». Вместе с ним исполнительную власть осуществлял Совет министров, назначаемый Президентом, но подотчетный Учредительному Собранию. Если «запросы» могли направляться в Совет министров, то Указы и распоряжения Президента лишь скреплялись председателем Совмина или соответствующим министром. Конституанта сохраняла за собой характерный парламентский принцип запросов, направляя их Совету министров, однако «лично к Временному Президенту» запросы не предъявлялись. Президент считался «верховным Главнокомандующим всеми вооруженными силами Российской республики» и «руководил внешними сношениями Российской Республики», но подписание международных договоров осуществлялось с санкции Учредительного Собрания (18).
Нетрудно заметить определенное сходство данного законопроекта с правовым статусом Совета министров периода Российской Империи, на что обращал внимание еще советский историк-государствовед Н. П. Ерошкин (Император обладал законодательной инициативой, издавал акты в порядке «верховного управления», руководил внешней политикой и вооруженными силами) (19). Нельзя также не отметить сходства с правовым статусом Российского правительства в Омске в 1918–1919 гг. (в порядке издания законов, ответственности министров). Как будет показано далее, статусные позиции Верховного Правителя России и Совета министров по т. н. Конституции 18 ноября 1918 г. также носили временный характер и были призваны обеспечить «успокоение страны», своевременный созыв Учредительного Собрания и принятие основных законов Российского государства. Политико-правовые модели политического устройства в данном случае вполне совпадали. Принципиальная разница заключалась лишь в том, что у омского Совета министров в 1918–1919 гг. вообще отсутствовала какая-либо форма ответственности перед представительной властью.
В 1917 г. вера в позитивное влияние представительных структур была весьма велика. Осенью продолжалась практика их созыва. 14 сентября начались заседания Демократического Совещания (1500 делегатов), созванного на основе представительства беспартийной, «нецензовой» общественности: Советы рабочих и солдатских депутатов, крестьянских депутатов, профсоюзы, кооперативы, земельные комитеты, Союз железнодорожников, действующая армия и флот, почтово-телеграфные служащие, казачество, Крестьянский Союз, союз учителей, национальные организации, городское и земское самоуправление. Но временные, нерегулярные представительные собрания считались уже недостаточными. Бывший министр юстиции, член народно-социалистической партии Зарудный (соавтор Керенского по акту 1 сентября) предложил создать постоянно действующий законосовещательный орган на основе Демократического Совещания. Из состава Совещания на основе куриального представительства от общественных организаций был сформирован Демократический Совет. Тем не менее общим изъяном и Совета, и Совещания признавалось отсутствие в их составе «цензовых элементов» (термин «буржуазия» стремились не употреблять) (20).
Большинство же политиков было убеждено в необходимости привлечения «цензовиков» к работе, даже несмотря на их потенциально «правые взгляды». Представители социалистических партий устами своих лидеров, меньшевиков И. Г. Церетели и А. Н. Потресова, также заявляли о коалиции с «цензовыми» ради сохранения единства страны и армии перед угрозой наступления немецких войск. Провозглашался приоритет общегосударственных интересов над классово-партийными (упрек, который обычно адресовали действиям большевиков). Наиболее близкими «цензовыми» структурами признавались различные торгово-промышленные организации, с представителями которых Керенский встречался накануне Демократического Совещания. Наиболее приемлемым для представительства интересов «цензовиков» считался бывший министр торговли и промышленности в 1-м и 2-м составах Временного правительства – А. И. Коновалов (21).
13 сентября и. о. управляющего министерством юстиции, член ЦК трудовой народно-социалистической партии А. А. Демьянов предложил Керенскому проект создания «постоянного съезда представителей народа при Временном правительстве». Появился новый термин – «предпарламент». Создание этого органа считалось необходимым осуществить «волей» Временного правительства и по тому принципу, который оно само сочтет нужным (на этом основании был окончательно отвергнут вариант создания «предпарламента» только на основе Демократического Совещания).
22—23 сентября прошли совещания Керенского с представителями Демократического Совещания и «цензовиками». Практически во всех выступлениях высказывались предложения по созданию нового правительства на основе коалиции «социалистических» и «цензовых» элементов и формированию совещательного «предпарламента» на той же основе. Один из обсуждавшихся вариантов представительства: ⅔ – из состава Демократического Совещания, которое «приглашает» остальную ⅓ – из цензовых элементов и делегатов от органов местного самоуправления, которые дополняются представителями советов на пропорциональной основе («паритетное представительство трудовых и цензовых групп»). Споры вызывали вопросы перераспределения полномочий Предпарламента и правительства: контроль за работой правительства со стороны Предпарламента, подача запросов, законодательная инициатива, консультативные функции и т. д. Итогом совещаний стало упразднение Директории и формирование последнего коалиционного кабинета Временного правительства, а также создание «Совета Российского Государства» (термин, предложенный В.Д. Набоковым), позднее, учитывая предрешенный вопрос о форме правления, названного Временным Советом Российской Республики, или, кратко, Советом Республики (22).
Новая правительственная декларация, опубликованная 25 сентября 1917 г., провозглашала, что Совет Республики создается лишь для содействия правительству: «… В целях общения между правительством и страной будет создан Временный Совет Российской Республики из представителей всех слоев населения, каковой Совет должен иметь своим назначением оказать Правительству содействие в его законодательной и практической деятельности». Избранный и начавший свою работу Демократический Совет должен был целиком войти в состав Совета Республики (23). Предварительный проект закона о Предпарламенте составлялся Демьяновым, а окончательный – членом ЦК кадетской партии, масоном, участником Юридического Совещания, специалистом по уголовному праву М. С. Аджемовым. Он взял за основу законодательные положения по статусу Государственной Думы («Учреждение Государственной Думы»), однако полномочия Совета были в рамках этих положений существенно ограничены. 27 сентября, отвергнув предлагавшиеся варианты, связанные с ограничением полномочий Временного правительства, считая, что «правительство имеет суверенную власть до Учредительного Собрания и никому своего суверенитета… уступить не может», Аджемов передал проект на рассмотрение Юридического Совещания. Но Совет Республики обсуждал только дела, «вносимые на обсуждение особым постановлением Временного правительства», а поэтому заключения Совета носили, по существу, не решающий, но консультативный характер, и правительство по-прежнему принимало решения единолично. Совет получал право обращения с запросами в соответствующие министерства. Данные запросы должны были рассматриваться в недельный срок, но могли и игнорироваться министерствами «по соображениям государственной безопасности». Правительство могло прерывать сессии Совета.
28 сентября 1917 г. Юридическое Совещание обсудило проект Аджемова и приняло его «в целом», предоставив Предпарламенту право «подготовительной разработки законодательных вопросов», но при этом ограничив характер законотворческой деятельности Предпарламента исключительно совещательными функциями. 30 сентября проект был предварительно рассмотрен в Министерстве юстиции и утвержден на заседании правительства. 3 октября положение о Совете Республики было утверждено на заседании правительства. Численность Совета (с учетом входивших в него 388 членов Демократического Совещания) увеличилась до 555 человек – 167 членов Совета Республики, «назначенных» правительством, пополнили его состав. 34 места получили представители «торгово-промышленного класса», 75 мест – кадетской партии и остальные – 70 мест – такие организации, как Союз земельных собственников, Союз домовладельцев и др. Совет московских общественных деятелей, например, был представлен в Предпарламенте 15 членами. Одним из обязательных условий представительства Союзов был их всероссийский характер, заключавшийся в наличии региональных отделений. «Местные» союзы (создаваемые в отдельных городах, губерниях и уездах) в Предпарламенте не представлялись. Примечательно, что обслуживать Совет должны были канцелярия бывшей Государственной Думы и ее приставская часть, а заседания проходили в бывшем здании Государственного Совета – в Мариинском дворце в Петрограде (24).
Председателем Совета стал авторитетный социалист, бывший министр внутренних дел 2-го «коалиционного» состава Временного правительства, член ЦК партии эсеров Н. Д. Авксентьев. Большинство обсуждавшихся вопросов касалось, прямо или косвенно, положения на фронте и в тыловых гарнизонах, по которым «цензовики» занимали позицию, принципиально не отличавшуюся от тезисов, озвученных еще на Московском Государственном Совещании. Участие «цензовиков» в «реальной политике», хотя бы в законосовещательной структуре, представлялось многим перспективной возможностью для того, чтобы не только усилить свое влияние на правительственный курс, но и добиться объединения «всех государственно настроенных элементов», «контактов между всеми несоциалистическими группами», «установления твердой внутренней политики». Актуальной представлялась необходимость противостояния советской власти, о чем высказался Аджемов: «Главный вопрос заключается в том, удастся ли Предпарламенту выдержать репутацию, сумеет ли он дать отпор Советам рабочих и солдатских депутатов…» «Нельзя сомневаться в том, что Совет Республики и советы депутатов противопоставлены друг другу». Его поддерживал Оболенский: «… в правительстве возникла мысль противопоставить Советам, до созыва запоздавшего Учредительного Собрания, какой-либо суррогат народного представительства. Этот суррогат и был создан в виде Предпарламента». Милюков надеялся создать в Предпарламенте работоспособный «цензовый блок», с помощью которого можно было бы ограничить влияние «левых партий», особенно большевиков. Руководящую роль в Совете и в сеньорен-конвенте (Совете старейшин) играли эсеры и меньшевики (большевистская фракция ушла после первого же заседания Совета). Совет старейшин, по замечанию Набокова, можно было назвать «синедрионом», поскольку «подавляющая часть его состава были евреи», а «из русских были только Авксентьев, Пешехонов, Чайковский» и сам Набоков.
Итог подвели «Биржевые ведомости», отмечавшие: «Как бы ни относиться принципиально к этому суррогату парламента, раз признана настоятельная необходимость создать орган общения Временного правительства с населением, хотя бы при помощи более чем несовершенного представительства, то правы те, которые настаивали, чтобы этот орган был и создан и созван Временным правительством… как бы велик ни был авторитет Демократического совета или Центрального исполнительного комитета Советов в глазах отдельных групп и классов населения, это все-таки организации без определенных функций, лишенные общенародного характера, государственно-правовой санкции, а следовательно, и общенационального значения».
В Предпарламенте работало 12 комиссий, председательство в которых поручалось представителям «социалистических организаций», а товарищами числились представители «цензовиков». В комиссии по обороне ведущее место занимали генерал Алексеев и войсковой старшина А. И. Дутов, а товарищем председателя был Шингарев. В комиссии по иностранным делам работал П.Б. Струве. Важно отметить, что Струве и Алексеев (а также Н.А. Бердяев и В. В. Шульгин) были проведены в качестве делегатов от Совета общественных деятелей. Товарищем председателя комиссии по выработке мер для борьбы с анархией и контрреволюцией числился Винавер. Набоков, бывший товарищем председателя в комиссии по иностранным делам, назвал создание коалиционного правительства с участием кадетов, открытие Совета Республики «последней попыткой противопоставить нечто растущей волне большевизма» (25).
С позиций формирования политического курса Белого движения создание Совета Республики можно считать первым опытом создания модели управления, при которой единоличная власть пыталась опереться на относительно широкий представительный фундамент. Позднее подобная модель будет неоднократно практиковаться с целью достижения легитимности белых диктатур на подконтрольных им территориях.
Совет Республики начал работу 5 октября 1917 г., но уже днем 25 октября 1917 г. был «низложен» действиями Петроградского военно-революционного комитета, как и Временное правительство.
Что же касается многочисленных общественно-политических и военных структур, составлявших реальную или потенциальную основу будущего Белого движения, то после «подавления корниловщины» многие из них либо оказались под запретом (Союз офицеров), либо отошли от легальной работы (Военная лига, Союз воинского долга и др.). Остававшиеся легальными возможности противодействия «социалистическим экспериментам» советской власти и деструктивным действиям Временного правительства концентрировались главным образом вокруг генерала Алексеева, ставшего, правда на несколько дней, начальником штаба Главковерха Керенского, а также осуществившего арест Корнилова и ставшего членом Предпарламента. Возможно, именно эти обстоятельства способствовали ему, бывшему начальнику штаба Главковерха, в создании «Алексеевской организации», ставшей основой будущей Добровольческой армии.
Считая первоначальным планом создания организации наброски в записной книжке Алексеева от 18–20 октября 1917 г., нельзя не отметить наличие в них характерного для конспиративной работы разделения на пятерки-«звенья» (5 офицеров, 50 солдат), состав которых подбирался офицерами «на свою ответственность» из своих подчиненных («10 солдат своей части, георгиевских кавалеров», «исключительно добровольцев»). Звенья объединялись в роты, а роты – в полк. Но, с другой стороны, «организация» повторяла принципы создания ударных подразделений из наиболее боеспособных солдат и офицеров, формально продолжавших «оставаться в составе своих полков». «Организация» декларировала «отсутствие партий», «отказ от политики», и поэтому военная составляющая в ней сразу стала преобладать над политической, хотя план Алексеева и предусматривал создание при «организации» специальной «политической части» (позднее воплощенной в Политической канцелярии во главе с полковником Я.М. Лисовым). Финансирование предполагалось как в форме «сбора средств», так и за счет «самообеспечения» (одно из звеньев-«пятерок» составляло «кооператив») (26).
Первоначальный сценарий выступления «Алексеевской организации» мало чем отличался от плана «Союза офицеров» в канун выступления Корнилова: «При неизбежном новом восстании большевиков, когда Временное Правительство окажется неспособным его подавить, выступить силами организации, добиться успеха и предъявить Временному Правительству категорические требования к изменению своей политики». Показательно, что ударные батальоны еще в дни «корниловского выступления» были готовы к защите Ставки и по инициативе командира 1-го ударного революционного полка полковника В. Манакина еще 27 августа 1917 г. настаивали на незамедлительном созыве в Могилеве «съезда командиров всех ударных частей и частей смерти» (27).
Осенью 1917 г. Алексеев продолжал активно использовать свои личные знакомства со многими ведущими российскими политиками, легальными (Предпарламент) и запрещенными структурами, вынужденными прекратить свою деятельность («Республиканский Центр»). На заседании Совета Республики 10 октября 1917 г. Алексеев критиковал правительственную политику за частую смену командного состава и настаивал на «немедленном возвращении в ряды армии офицеров, обвинявшихся по подозрению в контрреволюционности». Несмотря на то что уже 31 августа Керенским был опубликован приказ, запрещавший «политическую борьбу в войсках», самочинные «заарестования начальников» и «смещения и устранения от командных должностей начальствующих лиц», без санкции следственных властей или прокурорского надзора, революционное беззаконие в армии и на флоте стремительно нарастало (28). После «подавления корниловщины» в армии были произведены «проверки благонадежности» и в отставку было отправлено около 15 тысяч офицеров и более 20 чинов высшего командного состава. Алексееву приходилось заботиться о трудоустройстве офицеров, ставших безработными. В письме к Родзянко он отмечал: «Если Москва и Петроград соберут по 200.000 р., мы обеспечены и протянем руку помощи не только привлеченным, но и некоторым выброшенным на улицу офицерам в связи с делом Корнилова. Таких много… нам нужно образовать комитет для сбора и передачи средств». Алексеев договорился о приеме группы уволенных офицеров на фабрику «1-го Российского товарищества воздухоплавания» с ее директором С. С. Щетининым (губернатор Екатеринославской губернии в 1919 г.).
Для прикрытия подпольной работы использовались также благотворительные и медицинские организации. Алексеев реорганизовал существовавшее в Петрограде, основанное еще в 1880 г., общество «Белый Крест» (его возглавила супруга генерала) и структурное подразделение Общества борьбы с туберкулезом «Капля молока». Переводить средства и пожертвования этим и подобным организациям было гораздо проще, чем непосредственно финансировать боевые политические формирования. Социальная направленность их работы не должна была вызывать подозрений. «Белый Крест», одновременно с переездом Алексеева из Петрограда в Ростов-на-Дону, открыл здесь свое отделение и с начала ноября располагал уже лазаретом, перевязочным пунктом, складом обмундирования и «отделением пропаганды», работая совместно с «Алексеевской организацией». Даже после занятия Ростова красногвардейцами в феврале 1918 г. «Белый Крест» не только продолжал снабжать Добровольческую армию медикаментами и бельем, но и отправлял в ее ряды офицеров и юнкеров, готовил антибольшевистское восстание. «Капля молока» была «одновременно и питательным пунктом, и нелегальным управлением «этапного коменданта» – члена Правления «Общества», полковника П. А. Веденяпина, направлявшего добровольцев из Петрограда «лечиться на минеральных водах» (29).
Республиканский Центр, эффективно осуществлявший взаимодействие военных, политиков и коммерсантов, получил серьезный удар после ликвидации т. н. «Корниловского мятежа». Приход к власти большевиков, проведение декретов о запрете кадетской партии, национализации банков и другие распоряжения нового правительства существенно ограничили возможности политической оппозиции. В условиях начинавшейся гражданской войны для продолжения антисоветской, антибольшевистской работы, координации ставших нелегальными военно-политических и деловых кругов требовалось создание новых организаций, ориентированных почти исключительно на подпольную работу. В условиях «борьбы с корниловщиной» уцелели небольшие полковые объединения, хотя и немногочисленные, но достаточно сплоченные, менее вовлеченные в «публичную» политическую активность по сравнению, например, с «Союзом офицеров». Они действовали в Гвардии, кавалерийских полках, артиллерийских бригадах, военных училищах, в большей степени сохранивших (в отличие от армейской пехоты) свой кадровый состав и особую «корпоративную этику».
Так, еще весной 1917 г. генерал-майор П. Н. Врангель, прибыв с фронта в Петроград, принял активное участие в создании «военной организации в столице, располагающей хотя бы небольшими военными силами и могущей выступить в нужную минуту». По его инициативе среди гвардейских офицеров стала формироваться группа, готовая поддержать военное командование в случае «анархических выступлений». Врангелю удалось привлечь кадры в организацию, созданную на основе стрелкового полка 1-й гвардейской дивизии, возглавляемую бывшим однополчанином полковником А. П. Пален. Связь со Ставкой осуществлял назначенный ординарцем Корнилова поручик П. Шувалов. Однако недостаток контактов с другими военными союзами привел к тому, что в момент выступления Корнилова петроградская гвардейская организация оказалась не готовой оказать содействие продвигавшимся к столице частям 3-го корпуса генерал-лейтенанта А. М. Крымова (30).
Известны также офицерская организация Гвардии в Измайловском полку под руководством капитана И. Д. Парфенова и Гвардии в 3-й артиллерийской бригаде. Накануне выступления Корнилова усилилась активность полулегальных флотских организаций («ОН» – «Организация Непенина» и «ОК» – «Организация Колчака»), пользовавшихся легальным прикрытием Союза офицеров флота (31).
Еще одним «неформальным» центром военно-политического противоборства объективно суждено было стать тюрьме в г. Быхов, где находились военные, обвиняемые в подготовке «государственного переворота» под руководством Корнилова. В сентябре здесь была написана т. н. «Быховская программа», составленная арестованными. Она существенно отличалась от той, с которой Корнилов выступал месяцем раньше, надеясь на взаимодействие с правительством Керенского (32).
Победа в войне, укрепление дисциплины в армии и порядок в тылу по-прежнему оставались в этом документе, но первые же пункты программы выдвигали обязательные условия для этого – «установление правительственной власти, совершенно независимой от всяких безответственных организаций, – впредь до Учредительного Собрания, установление на местах органов власти и суда, независимых от самочинных организаций». Так победа в войне неразрывно связывалась с проблемами государственной политики. Последний (6-й) пункт программы провозглашал: «Разрешение основных государственно-национальных и социальных вопросов откладывается до Учредительного Собрания». Головин очень точно определил «Быховскую программу» как «основу Белого движения» (33). В ней был четко сформулирован тезис о непредрешении, а также определен курс на создание военно-политической основы государственной власти, необходимой и единственно возможной для победы в войне и созыва Учредительного Собрания. «Быховская программа» стала впоследствии сущностью «Конституции генерала Корнилова».
Немаловажно также остановиться на отношении Временного правительства к советам рабочих и солдатских депутатов, советам крестьянских депутатов. Выше уже отмечалось их именование «самочинными организациями», как по политико-правовой терминологии того времени именовались организации, возникшие «снизу», «по воле масс», и что не всегда носило уничижительный смысл. С 10 марта, с момента начала работы контактной комиссии, призванной согласовывать действия правительства и Совета (от Петросовета переговоры вел Ю.М. Стеклов (Нахамкес)) единоличная власть правительства, столь категорично декларируемая его представителями, постоянно оспаривалась Петроградским Советом, считавшим свои полномочия не менее легитимными. Политика правительства поддерживалась Советом по принципу «постольку-поскольку». Способом разрешения противоречий признавалось создание коалиционного состава правительства посредством вхождения в его состав представителей советской власти. Но создание коалиций с советскими и одновременно с цензовыми элементами признавалось неэффективным и Лениным, и Керенским. Еще меньшей была готовность к компромиссам со стороны военных и правых политиков. На Московском Государственном Совещании атаман донского казачества генерал Каледин заявлял, что «для спасения Родины» «все советы и комитеты должны быть упразднены как в армии, так и в тылу, кроме полковых, ротных, сотенных и батарейных, при строгом ограничении их прав и обязанностей областью хозяйственных распорядков». Оглашенная тогда же декларация депутатов IV Государственной Думы требовала «сохранения полной независимости» правительства от решений «исполнительных комитетов советов и т. п. организаций, не выражающих мнения и воли всего народа», предполагала, что органы самоуправления «должны заменить все местные организации, созданные явочным порядком и присвоившие себе власть управления».
Во время работы Демократического Совещания в сентябре 1917 г. делегаты советов входили в его состав в качестве представителей «общественных организаций». Неизбежное противостояние Совета Республики и Петроградского Совета р. и с. д. осенью 1917 г. предвидел Аджемов. «При создании Совета республики сговаривавшиеся стороны… преследовали совершенно определенную цель – укрепление Временного правительства в его борьбе с большевизмом», – писал Набоков. Сугубо «общественный», а не «государственный» характер советов неоднократно подчеркивался и на страницах эсеровской печати, осуждавшей проведение II Всероссийского съезда Советов в разгар подготовки к выборам в Учредительное Собрание. Учитывая происходившую осенью 1917 г. муниципальную избирательную кампанию, программа последнего состава Временного правительства предполагала, что после завершения муниципальных выборов полномочия «самочинно возникших общественных организаций и их исполнительных комитетов прекращаются». Советы на местном уровне должны были передать полномочия земскому и городскому самоуправлению. Хотя не исключалась и возможность создания на основе советской вертикали общественных организаций, «с помощью которых можно будет провести в жизнь решения Учредительного Собрания» (34).
Несомненно, что отсутствие государственно-правового, властного статуса у советов, намерение Временного правительства «избавиться» от советской вертикали после «подавления корниловщины» и после проведения выборов в органы местного самоуправления и Учредительного Собрания были не последними причинами, побудившими руководство РСДРП (б) к вооруженному выступлению 25 октября 1917 г. и к формально-декларативной «передаче власти в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов», не дожидаясь созыва и решений Учредительного Собрания относительно формы правления в России.
Завершая тему о политико-правовых особенностях периода 1917 г., нельзя обойти вниманием три принципиально важных решения, утвержденных Всероссийским Учредительным Собранием «первого созыва». Ранним утром 6 января 1918 г., за несколько минут до прерывания работы Конституанты, начальником охраны Таврического дворца матросом Железняковым были приняты первые положения «Проекта основного закона о земле», внесенного фракцией эсеров. Он в целом повторял основные положения декрета о земле, принятого II Всероссийским съездом Советов («право частной собственности на землю в пределах Российской республики отныне и навсегда отменяется», распоряжение землей переходит к органам местного самоуправления и центральных органов республики, частные права на землю, недра, леса и воды осуществлялись «только в порядке пользования», а отчуждение «в народное достояние» земель, лесов и недр должно было проходить «без выкупа»). Было решено начать переговоры о мире и «созвать международную социалистическую конференцию в целях достижения всеобщего демократического мира» (сепаратные мирные переговоры исключались). Наконец, были предрешены и формы политического правления и государственного устройства: «Государство Российское провозглашается Российской демократической федеративной Республикой, объединяющей в неразрывном союзе народы и области в установленных федеральной Конституцией пределах, суверенные» (35).
В политическом курсе российского Белого движения эти решения практически не озвучивались. Решение аграрного вопроса происходило в других положениях и правовых нормах. Тем более не могло получить поддержки безоговорочное утверждение федеративной и республиканской форм правления. Совершенно очевидно, что несогласие с этими решениями (помимо неприятия условий выборов и насильственного разгона) стало одной из основных причин того, что политики и военные в Белом движении отказывались признать и восстановить полномочия российской Конституанты «первого созыва».
1. Вестник Временного правительства, 3 сентября 1917 г.
2. Речь. Петроград, № 208, 5 сентября 1917 г.; Нольде Б. Э. В. Д. Набоков в 1917 г. // Архив русской революции. Т. VII. Берлин, 1922, с. 8; Набоков В.Д. Указ, соч., с. 124; Пуришкевич В. М. Республика или монархия. Издание Главного Совета Всероссийской Народно-Государственной партии. Ростов-на-Дону, 1919, с. 15–16.
3. День. Петроград, № 153, 2 сентября 1917 г.
4. Ростовская Речь. Ростов-на-Дону, № 60, 5 марта 1917 г.
5. ГА РФ. Ф. 5881. Он. 1. Д. 541. Лл. 164–165.
6. Съезды и конференции конституционно-демократической партии, т. 3, кн. 1, 1915–1917 гг. М., 2000, с. 369–370, 382.
7. Русские ведомости. Петроград, № 64, 21 марта 1917 г.
8. Юренев 77.77. Временное правительство в августе 1917 г. // Последние новости, Париж, № 1211, 3 апреля 1924 г.
9. ГА РФ. Ф. 5881. Он. 2. Д. 175. Л. 4.
10. Скобцов Д.Е. Три года революции и гражданской войны на Кубани. Париж, б. г., кн. 1, с. 53–54.
11. Пуришкевич В. М. Республика или монархия. Издание Главного Совета Всероссийской Народно-Государственной партии. Ростов-на-Дону, 1919, с. 14, 15.
12. Савич Н.В. Воспоминания. СПб., 1993, с. 224–225.
13. Там же, с. 228–231.
14. Вестник Временного правительства. Петроград, № 42 (88), 28 апреля (11 мая) 1917 г., № 43 (89), 29 апреля (12 мая) 1917 г.; ГА РФ. Ф. 5881. Он. 1. Д. 541. Лл. 198–199.
15. Государственное Совещание. М., 1930, с. 104–107; Мысли современников революции // Белый архив, т. 2–3. Париж, 1928, с. 249.
16. Новое время. Петроград, 3 октября 1917 г.
17. В. А. Маклаков – Б. А. Бахметеву, 16 сентября 1927 г. // Совершенно лично и доверительно, т. 3, с. 347.
18. Учредительное Собрание. Россия. 1918. М., 1991, с. 30–31.
19. Ерошкин Н.П. История государственных учреждений дореволюционной России. М., 1968, с. 331.
20. Речь. Петроград, 22 сентября 1917 г.
21. Милюков П.Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 3. София, 1923, с. 52; День. Петроград, № 152, 1 сентября 1917 г.; 20 сентября 1917 г.
22. Милюков П.Н. Указ, соч., с. 55; День. Петроград, № 168, 20 сентября 1917 г.; № 169, 21 сентября 1917 г.; Дело народа. Петроград, № 161, 22 сентября 1917 г.; № 163, 24 сентября 1917 г.
23. День. Петроград, № 174, 27 сентября 1917 г.; Речь. Петроград, 26 сентября 1917 г.
24. Речь. Петроград, 23 сентября 1917 г.; 26 сентября 1917 г.; 28 сентября 1917 г.; 4 октября 1917 г.; Вестник Временного правительства. Петроград, 3 октября 1917 г.
25. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 541. Л. 210; День. Петроград, № 179, 3 октября 1917 г.; Речь. Петроград, 7 октября 1917 г.; 8 октября 1917 г.; Биржевые ведомости. Петроград, № 201, 29 сентября 1917 г.; Гессен И. В. В двух веках. Берлин, 1937, с. 201; Набоков В.Д. Указ, соч., с. 142–143.
26. Росс Н. Г. Ударные части в русской армии (весна и лето 1917 г.) // Грани, № 146, 1987, с. 213–215; Алексеева-Борель В.М. Дневники, записи, письма генерала Алексеева и воспоминания об отце // Грани, № 125, 1982, с. 171–173.
27. Алексеева-Борель В. М. Указ, соч., с. 174; Манакин В. Ударные батальоны 1917 года (наброски и воспоминания) // Донская волна, № 20, 28 октября 1919 г., с. 12–13.
28. День. Петроград, № 153, 2 сентября 1917 г.; Дело народа. Петроград, № 177, 11 октября 1917 г.
29. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 449. Лл. 1–3; Кавтарадзе А. Г. Военные специалисты на службе республики Советов. 1917–1920 гг. М., 1988, с. 32.
30. Врангель П.Н. Записки, ч. 1. // В кн.: Белое дело. Летопись белой борьбы, т. V. Берлин, 1926, с. 33–34, 48.
31. Голеевский М. Материалы по истории гвардейской пехоты и артиллерии в гражданскую войну. Ловеч, 1922, с. 9—10; Лукин А. «ОН – РВ – ОК» (тайные морские организации) // Последние новости, № 5813, 22 февраля 1937 г.
32. Деникин А. И. Очерки Русской Смуты, т. 2, с. 14, ч. 1, с. 199.
33. Головин Н.Н. Указ, соч., ч. 1, кн. 2, с. 135–136.
34. Государственное Совещание. Указ, соч., с. 75, 164; Речь. Петроград, 24 сентября 1917 г.; День. Петроград, 3 октября 1917 г.; Дело народа. Петроград, № 173, 6 октября 1917 г.; Набоков В.Д. Указ, соч., с. 115–116; 143; Малиновский И. Три генерала на Московском Государственном Совещании //Донская волна, № 12, 26 августа 1918 г., с. 5–7; Новосильцев. За кулисами Государственного Совещания // Донская волна, № 13, 2 сентября 1918 г., с. 4.
35. Учредительное Собрание. Россия. 1918. М., 1991, с. 158–160.
Глава 4
Возникновение первых «центров сопротивления» советской власти накануне и после октября 1917 г.
После «низложения» Временного правительства и провозглашения на II Всероссийском съезде Советов новой (советской) формы правления 25–26 октября 1917 г. вопрос о власти ставился уже по-иному. С начала ноября 1917 г. участники зарождающегося Белого движения были вынуждены перейти к новым способам действий. Продолжался, прежде всего, поиск легальных методов борьбы с «большевиками-узурпаторами». Здесь использовались сохранившиеся структуры легальной власти, в частности Ставка Главковерха и Правительствующий Сенат. В начале ноября о необходимости дать правовую оценку действиям большевиков заявил товарищ министра юстиции Демьянов. С точки зрения правовой интерпретации принципиальных оценок со стороны Сената не последовало. Уголовный департамент, например, был против вынесения каких-либо оценок новой власти. Однако на состоявшихся совещаниях департаментов Правительствующего Сената от 6 и 23 ноября 1917 г., созванных по инициативе первоприсутствующего 1-го департамента П.Б. Врасского (он же председательствовал во время заседания Сената 5 марта 1917 г., утверждавшего акты Николая II и Михаила Александровича Романова), а также сенаторов 1-го департамента С. М. Зарудного, Н. С. Таганцева и обер-прокурора 1-го департамента М. П. Старицкого, Петроградский военно-революционный комитет и Совет народных комиссаров были квалифицированы как «самочинные организации, возникновение и способы действий которых заслуживают сурового осуждения». Общее собрание Сената, проведенное под председательством старейшего сенатора, первоприсутствующего 2-го департамента В. И. Тимофеевского, единогласно утвердило: «Преступные действия лиц, именующих себя народными комиссарами, свидетельствуют, что они не останавливаются перед применением насилия над учреждениями и лицами, стоящими на страже русской государственности…» «Не признавая законной силы за распоряжениями какой бы то ни было самочинной организации», Сенат готовился «неуклонно исполнять, впредь до Учредительного Собрания и образования власти в стране, возложенные законные обязанности, доколе к тому представляется какая-либо возможность, о чем дать знать всем подчиненным местам и лицам указами». Аналогичные призывы-требования выдвигались сенаторами по отношению ко всем органам судебной вертикали снизу доверху. И хотя, по воспоминаниям профессора М.П. Чубинского, «наборщики сенатской типографии отказались набирать» определение Сената, в его «летописях вписаны: открытое признание большевистской власти узурпаторской и преступной и призывы к неподчинению этой власти и исполнению своего служебного долга каждым, доколе это исполнение окажется возможным» (1).
Аппарат Ставки Верховного Главнокомандующего вполне мог стать центром средоточия антибольшевистских частей – прежде всего т. н. «национальных» (Польского корпуса полковника И.Р. Довбр-Мусницкого, Чехословацкого корпуса), ударных подразделений Западного и Юго-Западного фронтов под командованием подполковника В. К. Манакина, собранных в Могилеве в начале ноября, и целого ряда отдельных воинских подразделений, разбросанных по линии фронта и в ближайшем тылу (1-я и 3-я Финляндские стрелковые дивизии, отдельные казачьи части и др.).
Формально генерал Духонин не намеревался «заниматься политикой», однако положение, сложившееся в стране после 25 октября, так или иначе обязывало «участвовать» в политике. Ставку (как и Москву) намеревались сделать в качестве новой столицы, где под защитой «верных правительству войск» можно было бы составить новое правительство (в случае необходимости перевести Ставку в Киев). По воспоминаниям комиссара Ставки В. Б. Станкевича, «большие прения вызывал вопрос о попытке образовать в Ставке правительство. Большинство общеармейского комитета, ряд членов делегации и я настаивали на принятии такого решения, так как оно создало бы действительный центр борьбы за власть. Об этой идее говорилось не только абстрактно, но назывались конкретные имена. Комитет единодушно настаивал на кандидатуре Чернова в качестве главы Правительства». По свидетельствам полковника Манакина, «в Ставке, ко времени моего приезда, был еще генерал Врангель… он к этому времени… с благословения Дитерихса, Вырубова (помощника начальника штаба по гражданской части. – В.Ц.) и Духонина, работал над проектом организации Русской Народной армии, во главе которой должен был стать Вырубов и которую предполагалось создать из ударных частей». Параллельно с этой армией, состоявшей из «сознательных защитников», предполагалось создать подразделения в тылу (по аналогии с ополченскими дружинами и «волонтерами тыла»), которые могли отправляться на фронт лишь в случае необходимости. Показательно, что все эти проекты исходили из необходимости сохранения «воинских комитетов», содействие которых признавалось важным для «правильного проведения в массу сознательного понятия о гражданской свободе» и вообще для «мероприятий, направленных к поднятию боеспособности армии».
Действия против «мятежных» большевиков должны были координироваться в четырехугольнике Могилев (Ставка), Псков (штаб Северного фронта), Луга, Гатчина (дислокация 3-го конного корпуса генерал-майора П.Н. Краснова, местропребывание Главковерха Керенского) и Петроград (Комитет спасения Родины и революции). 27 октября за подписью генерала Духонина была разослана телеграмма, требовавшая «немедленного прекращения насильственных большевистских действий, отказа от вооруженного захвата власти, безусловного подчинения действующему в полном согласии с полномочными органами демократии Временному правительству, единственно могущему довести страну до Учредительного Собрания – Хозяина Земли Русской». Фраза «действующая армия силой поддержит это требование» означала фактически санкцию на начало вооруженного сопротивления. Примечательно, что Ставка действовала в полном контакте с представителями большинства фронтовых и армейских исполнительных комитетов, также заявивших о непризнании «захвата власти большевиками».
С 28 октября непосредственное руководство отправкой войск осуществлял генерал-квартирмейстер Ставки генерал-лейтенант М. К. Дитерихс. В телеграфном распоряжении № 7975 командирам корпусов Северного и Западного фронтов он предписывал, в частности, «командировать в Царское Село и Витебск исключительно лишь вполне надежные части с представителями полковых, дивизионных и корпусных комитетов», «установить связь с местом нахождения Главковерха и доложить ему об отданных распоряжениях». Все телеграфные сообщения проходили под его непосредственным контролем. Основные трудности возникли тогда, когда по пути следования эшелонов с верными Временному правительству войсками начинались выступления местных гарнизонов и отрядов красной гвардии (Орша, Витебск, Смоленск, Вязьма, Киев, Минск), вследствие чего «военная помощь» не смогла дойти своевременно до Москвы и Петрограда. Правительственные войска волей-неволей втягивались в локальные «военные действия», и общий план Ставки по блокированию большевистских центров оказался сорванным. Координацией отправки войск занимался также его родственник генерал-майор В. Л. Барановский (генерал-квартирмейстер штаба Северного фронта). Его телеграммы и распоряжения были достаточно самоуверенны («большевизм распадается, изолирован, и как организованной силы его нет уже и в Петрограде», «меня не покидает уверенность, что вся большевистская затея рухнет в ближайшее время, и я лишь скорблю о том, что А.Ф. (Керенский. – В.Ц.) слишком добр и не сумеет надлежаще расправиться с этой преступной бандой шпионов и предателей»). Но в конечном итоге и шурин Керенского был вынужден признать невозможность отправки значительных военных подкреплений к Гатчине и Царскому Селу, на поддержку корпуса генерала Краснова.
Необходимость сохранения Ставки как легального аппарата для организации антибольшевистского сопротивления отмечали и участники открывшегося в Могилеве 26 октября т. н. Чрезвычайного Совещания общественных и политических организаций, созванного под председательством и. д. губернского комиссара Временного правительства эсера Г. И. Певзнера. Его состав отражал специфику социального, профессионального, национального состава Могилева и губернии. В состав Совещания и созданного на нем Комитета общественной безопасности (во главе с Певзнером) вошли представители городского самоуправления и губернского земства, кооперативных объединений Могилева и губернии, губернской продуправы, Союза почтово-телеграфных служащих, кадетов, эсеров, энесов, Бунда, еврейских народной и рабочей-социалистической партий, польского Сейма и Белорусского комитета, а также от губернского Совета крестьянских депутатов. Несмотря на намерения создать Комитет на «паритетных началах» из цензовых и из социалистических элементов.
После того как Керенский не смог выполнять полномочия Главковерха (в условиях отказа казаков корпуса генерала Краснова продолжать движение на Петроград) и его бегства из Гатчины обязанности Верховного Главнокомандующего принял на себя генерал-лейтенант Н. Н. Духонин. Об этом им было официально объявлено в приказе от 1 ноября 1917 г. Отмечая, что между войсками генерала Краснова и петроградским гарнизоном заключено перемирие, «дабы остановить кровопролитие гражданской войны», Духонин вместе с тем констатировал, что Керенский как Главковерх «оставил отряд, и место его пребывания в настоящее время не установлено». Закономерно опираясь на статьи Положения о полевом управлении войск, Духонин заявлял о своем вступлении в должность. Начальником штаба Духонина стал Дитерихс. В приказе отмечалось, что Ставка становится, по существу, структурой «оперативно-технической», а не политической и переводит свою работу в сугубо фронтовую сферу, так как «в настоящее время между различными партиями происходят переговоры для сформирования Временного правительства».
Отказавшись вести переговоры о сепаратном мире по требованию Совнаркома, Духонин не исключал возможности оказания вооруженного сопротивления отправленным из Петрограда воинским эшелонам под командованием прапорщика Крыленко. 12 ноября начальнику 1-й Финляндской стрелковой дивизии предписывалось «вооруженной силой воспрепятствовать вооруженному конвою прапорщика Крыленко». Дивизия объявила о своем «нейтралитете», но комитет ее ударного батальона принял самостоятельное постановление. Комитет заявил Штабу Главковерха о «предложении всех сил на борьбу с анархией и захватом власти большевиками» (см. приложение № 4). Ударники, совместно с ЦИК революционных батальонов во главе с матросом С. Рыбасом, заявили о готовности оказать вооруженное сопротивление отрядам Крыленко даже в том случае, если никто их не поддержит. Однако генерал Духонин запретил ударным батальонам начинать «братоубийство», предписав им покинуть Могилев и походным порядком отправиться на Дон. Манакин считал виновным в данном решении не столько самого генерала Духонина, сколько Дитерихса, который «вместо того, чтобы поддержать Духонина морально и заставить его решиться на какой-нибудь твердый поступок, стоял рядом с ним… гипнотизируя Духонина, что выхода нет».
В принципе, Ставку готов был поддержать даже Могилевский Исполком Совета рабочих и солдатских депутатов, а также Губернский Исполком Совета крестьянских депутатов, заявившие о признании «безусловно ничтожным» приказа прапорщика Крыленко о роспуске Общеармейского комитета «как противоречащего основным принципам демократии».
Но не только с Советами и различными общественными организациями поддерживал контакты Духонин. Как известно, именно благодаря его распоряжению все «Быховские узники», во главе с генералом Корниловым, были освобождены из-под ареста и отправились на Дон. 8 ноября в письме начальнику штаба Ставки генералу Дитерихсу генерал Алексеев, находившийся в это время в Новочеркасске, писал о тех перспективах, которые имело бы Белое движение при опоре на помощь сохранявшейся еще системы управления войсками. Необходимо было перевести на Дон и Кубань «надежные части» и боеприпасы, а также широко оповестить союзные державы об отношении к совершившемуся перевороту. В частности, Алексеев обращал внимание на возможность использования чехословацких воинских частей как основы антибольшевистского сопротивления: «Все чешско-словацкие полки… охотно свяжут свою судьбу с деятелями спасения России. Некоторые связи установлены; в скором времени они получат дальнейшее развитие. Если Вы можете оказать содействие к переводу под тем или другим предлогом, то положите прочное начало к созданию здесь реальной силы… Если бы можно было рассчитывать на перемещение чехословаков, то командирование от них офицеров было бы полезно для изучения условий расположения». Алексеев особенно подчеркивал необходимость сделать Ставку последним оплотом «легальной власти», считал важным использовать аппарат Ставки для формирования добровольческих частей (под видом отделений офицерских союзов, увечных воинов и т. и.). Создавая в это время структуры будущей Добровольческой армии, генерал Алексеев подчеркивал, что «в вопросах организационных нужно соглашение» со Ставкой, «совместная разработка планов» (2).
Однако ни Правительствующий Сенат, распущенный декретом Совнаркома, ни ликвидированная после убийства генерала Духонина Ставка не смогли стать «легальными» антибольшевистскими центрами общероссийского значения. Последними официальными инстанциями в системе управления, действовавшими после октября 1917 г. и «пережившими» годы гражданской войны, оказались российские посольства в иностранных государствах. Именно они пользовались фактическим признанием правительств иностранных государств, вплоть до формального признания последними советской власти в 1920-е гг. Дипломатический корпус не подвергался существенным изменениям после февраля 1917 г., сохраняя консервативные настроения (особенно посольство в Риме). Послом в Париже до сентября 1917 г. оставался А. П. Извольский. Родной брат В.Д. Набокова, К.Д. Набоков, оставался поверенным в делах в Лондоне. Посол в Вашингтоне Ю.А. Бахметев добровольно ушел в отставку, отказавшись признать Временное правительство, в апреле 1917 г. и был заменен своим однофамильцем Б. А. Бахметевым. Не менялся и состав консулов. Показательно, что бывший министр иностранных дел России С. Д. Сазонов занимал позднее аналогичную должность в составе Российского правительства Колчака, бывший товарищ министра иностранных дел А. А. Нератов занял должность управляющего ведомством иностранных дел в Особом Совещании на белом Юге, а министр иностранных дел врангелевского Правительства Юга России П. Б. Струве в 1917 г. возглавлял экономический департамент МИДа. Общее для политической жизни России 1917 года стремление к взаимодействию с общественными организациями отразилось в секретной телеграмме главы МИДа М. И. Терещенко, призывавшей дипломатов к сотрудничеству с различными общественными комитетами русских эмигрантов (в годы гражданской войны эта работа станет одной из основных в деятельности российских посольств и консульств).
Сменив Извольского на посту посла во Франции, В. А. Маклаков уже 27 октября телеграфировал своим коллегам в Лондон, Рим и Вашингтон: «Насильственное свержение Временного правительства, нарушив законную преемственность власти в России, поскольку такая преемственность может существовать в революционное время, выдвинуло вопрос о том, может ли правительство, которое будет создано этим новым переворотом, считаться всенародным, общепризнанным правительством России, подобно правительству, образовавшемуся после отречения Николая II. Я считаю, что таковым никоим образом не могло бы считаться правительство, составленное из большевиков». Тем самым и в позиции дипломатов фактор преемственности имел определяющее значение (хотя позднее Маклаков в переписке с Бахметевым эту правопреемственность оспаривал). Правительство, «вышедшее из бунта», никогда бы не могло, по мнению Маклакова, считаться законным. И хотя 17 ноября большевистским наркоминдел Л.Д. Троцким было подписано распоряжение, лишавшее российских дипломатов соответствующих полномочий, посольский корпус оставался неизменным на протяжении почти всей гражданской войны, не признавая каких-либо актов советской власти как «власти узурпаторов».
В то же время нельзя не отметить, что ведущим был все-таки не столько фактор «узурпации власти», сколько последовавшие за ним отказы от союзнических обязательств перед Антантой и подготовка к сепаратному миру с Германией. По оценке юрисконсульта МИДа Г. Н. Михайловского (будущего сотрудника управления иностранных дел Особого Совещания на белом Юге России), «чиновники дипломатического ведомства выступали против большевиков не потому, что они узурпировали власть (Февральская революция тоже была узурпацией, фактически всеми признанной), а потому, что политика сепаратного мира с Германией нами трактовалась как измена интересам России». Этот же фактор «измены» подчеркивался и в телеграмме Набокова Маклакову 6 ноября, считавшего, что власть большевиков способна лишь ускорить момент, когда «наши союзницы – великие державы Европы и Америки станут смотреть на нас и обращаться с нами, как некогда мы обращались с Персией или Кореей».
Посол в Дании, барон М. фон Мейендорф, телеграммой от 6 ноября предлагал «ввиду анархии в Петрограде и временного отсутствия объединяющего центра для русского представительства… возбудить вопрос о возложении на одного из начальников посольств общего руководства всеми русскими посольствами и миссиями за границей». Позиции Маклакова и Мейендорфа стали основополагающими для определения статуса российских диппредставительств. Было решено продолжать работу «без всяких контактов с Петроградом» в ожидании формирования законного всероссийского правительства. На протяжении всей гражданской войны российские посольства (особенно во Франции, Великобритании и США) пытались выполнять функции центров, координирующих отношения белых правительств с союзниками.
Фактическое создание координирующего центра в Зарубежье было связано с образованием Совещания послов в составе дуайена (старейшины) российского дипкорпуса, посла в Италии М.Н. Гирса, Набокова, посланника в Испании М. А. Стаховича и посланника в Швейцарии И.Н. Ефремова. Совещание не носило формального характера и с 1918 г. фактически вошло в состав Русского Политического Совещания в Париже. Позднее, в 1921 г., подобный орган, претендовавший на статус выразителя правопреемства, был создан в виде Совета послов под руководством Гирса (3).
Говоря о формировании антибольшевистских «центров сопротивления», безусловно, нельзя забывать о структурах местного самоуправления, земствах и городских управах, а также создаваемых при их непосредственном участии коалиционных общественных структурах. Реформа местного самоуправления являлась одним из основных направлений во внутриполитическом курсе Временного правительства еще до созыва Учредительного Собрания: уже в первой же правительственной декларации (3 марта 1917 г.) говорилось о «выборах в органы местного самоуправления на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования». Местному самоуправлению передавались также полномочия по охране правопорядка: «замена полиции народной милицией с выборным начальством, подчиненным органам местного самоуправления».
Вся губернская и уездная вертикаль власти передавалась местному самоуправлению. Телеграфным распоряжением премьера князя Львова от 5 марта губернаторы и вице-губернаторы временно отстранялись от исполнения своих обязанностей, и их полномочия переходили к председателям уездных и губернских земских управ, получавших наименования правительственных (губернских и уездных соответственно) комиссаров. Именно «земские деятели» считались «единственными представителями организованной общественности», на которых могло опереться правительство. Вскоре после этого МВД санкционировало создание при земских управах т. н. Общественных Исполнительных комитетов на губернском, уездном и волостном уровнях. Данные структуры строились на основе представительства самых разнообразных общественных организаций, состояли из «новых лиц, пользующихся доверием местного населения», и выполняли «роль общественно организующих местных центров, с которыми согласуют свою деятельность местные комиссары Временного правительства». В них входили также представители военных структур (начальники гарнизонов, представители окружных штабов), кооперации, продовольственных комитетов, технических, благотворительных, научных обществ и союзов. Именно эти комитеты стали после прихода к власти большевиков основными центрами, объединявшими и координировавшими усилия по организации «сопротивления перевороту» со стороны «общественности» (4).
21 мая и 9 июня Временное правительство утвердило законодательные акты, составившие основу земской реформы: «О производстве выборов уездных и губернских земских гласных» и «О волостном земском управлении». 17 июня был принят закон о введении земских учреждений в Архангельской губернии, Сибири и Степном крае (5). В этих регионах «молодое земство» активно включилось в политическую жизнь в годы гражданской войны. 26 июля было принято постановление «О порядке выборов волостных гласных на основе пропорциональной системы». При этом уездная земская управа могла сама выбрать пропорциональную или мажоритарную систему голосования. Пропорциональная система, предполагавшая голосование за «списки кандидатов», основывалась на представительстве политических партий или общественных объединений. Именно эта система стала основой избирательной кампании в Учредительное Собрание, она признавалась достаточно демократичной, позволявшей строить земское самоуправление на основе прежде всего всесословного, но в то же время партийного представительства. Что же касается мажоритарной системы (мало изменившейся за годы гражданской войны в различных антибольшевистских регионах), то она во многом напоминала «многоименную систему выборов», принятую, например, в муниципалитетах Великобритании. Избиратели сами вписывали в бюллетени фамилии тех, кого они желали избрать, а избранными считались те, кто получал более половины голосов. Считалось, что мажоритарная система более всего соответствовала интересам сословных групп, в частности крестьянства, поддерживавшего только «знакомых» для него кандидатов.
Принципиально важным в новой земской системе было создание волостного «уровня» самоуправления. Система голосования основывалась на принципах общепризнанной «четыреххвостки». Активное и пассивное избирательное право уравнивалось в том отношении, что избирать и быть избранными могли все проживавшие или работавшие в волости на данный момент, все цензы, за исключением возрастного, упразднялись. Избираемые таким образом земства становились образцом, первым опытом широкой представительной демократии, способствовавшей, по признанию сторонников земской реформы, дальнейшему росту политического опыта местного населения, особенно накануне выборов в Учредительное Собрание. Еще в июне Временное правительство поручило составить списки избирателей, используя которые следовало провести выборы и органов местного самоуправления, и Учредительного Собрания. 24 августа было принято постановление о сохранении избирательных участков, созданных при выборах органов местного самоуправления, для использования их при проведении выборов Учредительного Собрания (6).
Выборы в земства проходили в августе – декабре, но наиболее активно – в октябре 1917 г. По окончании выборов предполагалось полностью заменить земствами советы рабочих и солдатских и советы крестьянских депутатов. Эти «самочинные организации» должны были «сдать дела» новообразованным земствам. Объективно условия сложились так, что структуры земско-городского самоуправления стали первыми центрами противодействия большевикам и левым эсерам, опиравшимся на советские структуры. Петроградская городская дума выступила 24 октября против действий Петроградского военно-революционного комитета с призывом «объединиться вокруг думы как полномочного представительного органа, избранного на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования». В ночь с 25 на 26 октября в здании городской думы был создан «Всероссийский Комитет спасения родины и революции» в составе: по три представителя от городской думы, ВЦИКа советов рабочих и солдатских депутатов первого состава (избранных на I съезде Советов), ВЦИКа советов крестьянских депутатов, фронтовой группы съезда советов, фракций эсеров и меньшевиков съезда Советов, Центральных Комитетов партий меньшевиков, бунда, эсеров, «Единства», трудовой народно-социалистической партии, военного Совета при военном министерстве, Центрофлота и Временного Совета Российской Республики. 26 октября из состава общественных организаций Комитет поддержали Всероссийский Союз учителей, Союз увечных воинов, Союз георгиевских кавалеров, союзы банковских служащих и служащих Министерства финансов, ЦК старост служащих фабрик и заводов, союз железнодорожников, Союз почтово-телеграфных служащих. В его состав вошли также гласные районных дум Петрограда, земских собраний Петроградской губернии. Кадетская партия была представлена В.Д. Набоковым, графиней С. В. Паниной и князем
B. А. Оболенским. Возглавил Комитет бывший председатель Совета Республики Авксентьев (7). Через представителей Бюро Комитета было установлено взаимодействие с военными структурами: штабом Петроградского военного округа во главе с полковником Г. П. Полковниковым, назначенным на должность Командующего армией Спасения Родины и революции, с военными училищами и школами прапорщиков. В обращении Исполкома Всероссийского съезда военных училищ и школ прапорщиков говорилось: «в течение семи месяцев… вы с честью и великим мужеством и самоотвержением повсюду несли на своих плечах тяжелое бремя борьбы с анархией и охраны истинной свободы и великих завоеваний революции». Заканчивалась резолюция характерным призывом: «сплотитесь все вокруг Петроградской Городской Думы и Всероссийского Комитета Спасения Родины и революции. Боритесь с захватчиками, противостойте им со всем мужеством разлагающему влиянию безвластия». Координатором конспиративной работы Комитета стал член кадетской партии, офицер Сумского гусарского полка А. А. Виленкин (в будущем – активный член «Союза защиты Родины и свободы»). Это позволило подготовить 27–28 октября 1917 г. выступление юнкеров Владимирского и Николаевского инженерного училищ совместно с частями 3-го конного корпуса, наступавшими от Гатчины, с целью ликвидировать «большевистский переворот». В Бюллетене № 1 Петроградского Комитета Спасения предписывалось «оказывать всемерную поддержку комиссарам и офицерам, исполняющим боевые приказы командующего армией Спасения Родины и Революции полковника Полковникова и его помощника подполковника Краковецкого, арестовывая всех комиссаров так называемого военно-революционного комитета». Воинским частям Петроградского гарнизона предлагалось незамедлительно отправиться в здание Николаевского инженерного училища, а «всякое промедление будет рассматриваться как измена революции и повлечет за собой принятие самых решительных мер (каких, правда, не уточнялось. – В.Ц.)». Показательно, что, несмотря на формально социалистический состав Комитета, выступление юнкеров поддержали члены монархических Общества русской географической карты В. М. Пуришкевича и ушедшего в подполье Союза воинского долга. В выступлении юнкеров участвовал герцог C. Лейхтенбергский (8).
Аналогичную позицию заняла Московская городская дума. По инициативе ее председателя, члена ЦК партии эсеров О. С. Минора, 25 октября дума призвала «все московское население» объединиться «для защиты Временного правительства». Городской управе поручалось образовать Комитет общественной безопасности (первоначальное наименование – Комитет спасения Родины и революции), в который вошли гласные думы, губернского земского собрания, представители Викжеля (Всероссийского Исполнительного комитета железнодорожников),
Московского военного округа и Союза почтово-телеграфных служащих. Комитет общественной безопасности, возглавляемый городским головой эсером В. В. Рудневым и командующим Московским военным округом полковником К. И. Рябцевым, формально руководил боевыми действиями во время городских боев 26 октября – 3 ноября. Решительность московских настроений (в отличие от Петрограда) демонстрировал приказ Рябцева по округу № 1482 от 24 октября, гласивший, что «никакие погромы, никакая анархия не будут допущены… в Москве они будут раздавлены верными революции и народу войсками беспощадно. Сил на это достаточно». В телеграмме в Ставку Главковерха Руднев подчеркивал, что «попытки предотвратить гражданскую войну привели только к усилению позиции большевиков», поэтому «Комитет принял решение: опираясь на вооруженную силу, попытаться сломить большевиков».
Общественная поддержка антибольшевистских сил в Москве была достаточно ощутимой. Существенную помощь Комитету оказал Совет объединенных домовых комитетов, создававший вооруженную домовую охрану, входившую в состав добровольческих антибольшевистских отрядов. Поддержку Комитету общественной безопасности пытались оказать также члены Совета общественных деятелей, находившиеся в здании Александровского военного училища (Н. Н. Щепкин, С. А. Котляревский, П.Н. Новгородцев, секретарь Совета И.Н. Сахаров). Члены Совета составили делегацию к генералу Брусилову, призывая его встать во главе военных и гражданских властей (генерал, прямо не отказываясь «принять командование», сослался на то, что он может сделать это только по приказу Временного правительства). Подразделения революционных батальонов волонтеров тыла пытались сосредоточить в Москве представители Центрального Исполнительного Комитета революционных батальонов (Аристов и Люби). После окончания вооруженного сопротивления Ценикревбат и работавший совместно с ним Областной Московский комитет по формированию Добровольческой армии еще публиковали объявления в газете «Утро России» о записи добровольцев-волонтеров в своем здании на Тверской улице (дом № 34). Неофициально предполагалась их последующая отправка в распоряжение формировавшихся антибольшевистских центров на Юге России.
Активность общественных организаций и городского самоуправления отличалась от позиции официальных структур. Подразделения московской городской милиции, несмотря на распоряжения помощника городского головы П. Филатьева, объявили нейтралитет. Оказалось, что представители Временного правительства (комиссар московской милиции А. Н. Вознесенский, губернский комиссар А. А. Эйлер) имели гораздо меньший авторитет, чем Комитет. Посредничества правительственных комиссаров оказалось достаточно лишь для связи со Ставкой, которую они извещали об отсутствии «руководства» воинскими частями, верными Временному правительству. Московский Комитет использовал прямую телеграфную связь со Ставкой и требовал оперативной отправки войск с фронта. По приказу генерала Духонина в Москву были отправлены части 3-й гвардейской кавалерийской дивизии и батальон ударников из Брянска. Духонин и Дитерихс предполагали также обеспечить продвижение к Москве эскадронов 17-го драгунского Нижегородского полка и еще нескольких ударных батальонов с Западного фронта, однако данные подразделения оказались задержаны в Орше и Калуге, где их использовали местные Комитеты для противодействия советской власти.
Одновременно с этим по центральным и южным городам России рассылались телеграммы, извещавшие о необходимости признания властных полномочий Комитета общественной безопасности. Эту работу вело специально созданное Информбюро Комитета в составе Руднева, товарища военного министра поручика В. В. Шера и члена городской управы инженера Л. К. Рамзина (9). Сравнительно широкая система демократического представительства, повсеместная готовность к поддержке Временного правительства сделали земско-городское самоуправление фактически единственным носителем «законной власти».
Именно петроградское городское самоуправление впервые в истории российской гражданской войны выступило с идеей созыва Земского Собора. Всероссийский Земский Собор был созван по инициативе петроградского городского головы Г. И. Шрейдера из представителей земских и городских самоуправлений. Но к 9 ноября (дате открытия Собора) в столицу прибыло лишь 80 депутатов из Петроградской, Новгородской, Тверской, Московской (в частности, Руднев и Минор), Владимирской и Нижегородской губерний. После этого Шрейдер решил именовать Собор «Совещанием представителей местного самоуправления». Главной идеей Земского Собора стала попытка организации власти на основе выборных всеобщим, равным и тайным голосованием земских и городских структур. Подобная структура должна была осуществить тесный контакт власти и общества, по сути своей противостоящий советской системе представительной демократии. В своих выступлениях 9 и 10 ноября Шрейдер подчеркивал: «Когда отсутствует центральная власть, местные самоуправления, избранные на основе всеобщего голосования, являются единственными законными органами, которые полномочны при решении вопроса о власти… единственной законной властью до Учредительного Собрания». Он убеждал депутатов Собора в «необходимости объединиться, выявить свою волю и бросить в страну лозунги, которые могли бы вывести Россию из того ужасного положения, в котором она очутилась благодаря насилию большевиков». Минор и Руднев повторяли тезисы Шрейдера, добавляя, что в Москве ради защиты суверенных прав Учредительного Собрания не остановились и перед военным сопротивлением большевикам. Полномочия местного самоуправления подтверждали также оставшиеся на свободе представители Временного правительства. Избежавший ареста товарищ министра внутренних дел А. Богуцкий в телеграмме губернским комиссарам заявлял: «Все городские и земские самоуправления, являющиеся ныне единственными органами государственной власти, должны противопоставить самое энергичное сопротивление». Итогом работы Земского Собора стало принятие нескольких постановлений и обращений к «гражданам России» с призывом игнорировать распоряжения Совета народных комиссаров. Утверждение постановлений о незаконности Совнаркома стало формальной причиной для распоряжения Петроградского военно-революционного комитета о закрытии «Комитета спасения» и городской думы (10).
Всероссийский Комитет спасения Родины и революции стремился к максимально возможной пропаганде сопротивления большевикам – захватчикам власти. В первом номере бюллетеня были опубликованы воззвания «К солдатам», «К рабочим Петрограда», «Балтийскому флоту». Основное содержание этих обращений сводилось к призывам не подчиняться распоряжениям Петроградского Совета и военно-революционного комитета. При том, что выступление большевиков оценивалось как «авантюрное», «преступное», «насильственное», призывы о безусловном «подчинении Временному правительству и товарищу Керенскому» были лишь со стороны военных организаций, Ставки Главковерха и РСДРП меньшевиков-оборонцев. РСДРП объединенцев выдвигала тезис о необходимости «реконструкции Временного правительства» на началах «образования однородного социалистического правительства». Тезисы об «организации однородного Правительства, состоящего из представителей всех социалистических партий революционной демократии», разделяли также Союз почтово-телеграфных служащих, Всероссийский учительский союз и, что особенно важно, Общеармейский Комитет при Ставке Главковерха (11).
И в Москве, после окончания «кровавой недели», продолжались заседания городской думы. Стремление к созданию единого координирующего центра выразилось в создании здесь Всероссийского Земско-Городского Объединения. Его учредителями выступали А. И. Астров и Н. В. Макеев. Основной его задачей провозглашалась «борьба с большевиками и воссоздание демократических земств и городских управлений, образованных по закону Временного правительства». Позднее структуры объединения возобновили свою работу на белом Юге (12).
Комитеты, аналогичные петроградскому и московскому, создавались в Пскове (Комитет спасения революции), Пензе (Совет спасения революции), Харькове (Комитет спасения революции), Оренбурге (Комитет спасения Родины и революции), Вятке (Верховный совет по управлению губернией), Калуге (Комитет спасения революции), Иркутске (Комитет общественных организаций, Комитет защиты родины и революции) и многих других городах (13). В полном соответствии с предписаниями Богуцкого и по самостоятельной интерпретации своего статуса, эти комитеты объявляли себя «единственными полномочными органами власти, постановления которых обязательны для всех граждан». Следуя данной установке, земские и городские структуры объявляли «незаконными» распоряжения военнореволюционных комитетов и «большевизированных» советов. При своевременной и четкой координации действий комитетов их действительно возможно было противопоставить «захватчикам власти». Но на практике подобная «деятельность» земско-городского самоуправления прекращалась запретами со стороны местных большевистско-левоэсеровских военно-революционных комитетов, так как в их распоряжении имелась, как правило, реальная сила в виде отрядов красной гвардии, большевистски настроенных солдат местных гарнизонов.
Тем не менее деятельность многих «Комитетов спасения революции», «Комитетов общественной безопасности», ведущих преемственность от постфевральских Общественных Исполнительных комитетов, оказалась реальной попыткой стать, в условиях начинавшейся гражданской войны, своеобразными «центрами притяжения» для всех противников «большевистского переворота». Главное требование комитетов сводилось к «ликвидации большевистской авантюры», восстановлению полномочий Временного правительства, но, как правило, уже реорганизованного (в «новом составе»). Следует признать, что данные структуры могли объединить максимально возможное количество общественных элементов, настроенных против т. н. «контрреволюции слева», и создать действенную общественную поддержку исполнительной власти, восстановив «снизу» вертикаль управления, усеченную после ареста Временного правительства.
Нельзя не отметить, что в ряде случаев земско-городское самоуправление устанавливало коалиции с местными советами (как правило, там, где большевики не пользовались еще преобладанием), принимало на себя полномочия региональной законодательной и исполнительной власти. 20 ноября в Симферополе губернский съезд городского и земского самоуправления сформировал Совет народных представителей, в Благовещенске было созвано Амурское областное земское собрание, в Чите, вместе с представителями советов, начал работать Народный Совет, ставший высшей властью в Забайкалье (14).
Однако существенным изъяном в начавшемся «антибольшевистском сопротивлении» стало отсутствие сколько-нибудь прочных контактов земско-городского самоуправления, общественных союзов и объединений с военной средой и, соответственно, ее поддержки. У советов и военно-революционных комитетов такая «сила» была в виде многочисленных отрядов красной гвардии или «распропагандированных» запасных частей местных гарнизонов. Военные организации эсеровской партии были немногим сильнее аналогичных «военок» у большевиков. Подобная слабость контактов земско-городского самоуправления с антибольшевистскими военными структурами, военным подпольем была очевидным следствием «подавления корниловщины», во время которой «демократическая общественность» отказалась от поддержки «реакционных военных». Лишь там, где «комитеты» координировали свои действия с военными (Петроград, Москва, Оренбург, Иркутск, Калуга), был достигнут, хотя и временный, успех, и «триумфального шествия советской власти» не состоялось. Но развить этот первоначальный успех оказалось невозможно как по причине обоюдной отчужденности «военных» и «гражданских», так и по причине слабости военных организаций осенью 1917 г. Проблема нередко заключалась в том, что формально обладающие властью структуры военных округов не обладали фактической военной силой (части гарнизонов подчиняли себе военно-революционные комитеты), а имевшие влияние подпольные и полулегальные военные структуры, уцелевшие после «разгрома корниловщины», не торопились поддерживать Временное правительство.
Пример «кровавой недели» в Москве доказал, что в условиях, когда «Комитет» и штаб округа не смогли организовать оперативного, действенного сопротивления, фактическим боевым и политическим центром становилась не городская дума, а Александровское военное училище. В училище работала группа членов Совета общественных деятелей во главе со Щепкиным и Новгородцевым. Начальники подразделений юнкеров, а также офицеры-добровольцы, оказавшиеся в эти дни в Москве, действовали по собственной инициативе, нередко даже вопреки указаниям «комитета» и штаба округа (например, продолжали боевые действия во время т. н. «перемирия» 29 октября 1917 г.). Один из организаторов боевых отрядов т. н. «белой гвардии» (впервые в начинавшейся гражданской войне было использовано это название) полковник Л. Н. Трескин, не получая полномочий со стороны командующего Московским военным округом полковника Рябцева, называл себя «начальником гарнизона» г. Москвы. Начальник штаба Московского военного округа полковник К. К. Дорофеев (член Центрального правления Союза георгиевских кавалеров) взял на себя организацию добровольческих офицерско-юнкерских отрядов. Но и в Москве немало военных отказалось участвовать в боевых действиях (например, отклонивший предложения «возглавить сопротивление» генерал Брусилов). Но вот Совет офицерских депутатов, также располагавшийся в здании Александровского училища, придерживался тактики «прекращения кровопролития», чем вызывал большое недовольство со стороны «радикальных» военных. «Непротивление» Рябцева сыграло в его жизни роковую роль. Проживая в 1919 г. в Харькове, он был арестован после вступления туда Добровольческой армии и убит «при попытке к бегству».
В Калуге после ликвидации городского совета фактическая власть сосредоточилась не у городской думы, а у начальника гарнизона, которым объявил себя командир расположенного в городе Нижегородского драгунского полка полковник Брант (затем эту должность занимал его заместитель полковник Петин).
В Иркутске, после ареста красногвардейцами губернского комиссара И. А. Лаврова, «нейтралитета» окружного офицерства, вся «защита и охрана революционных завоеваний и гражданских свобод» оказалась под руководством военных (фактически возглавившего юнкеров Иркутского военного училища полковника Д. Г. Лисученко и атамана Иркутского казачества генерал-майора П. П. Оглоблина). Однако в результате ожесточенных боев 21–30 декабря действия антибольшевиков были сломлены, и военные структуры перешли на нелегальное положение (15).
Как уже отмечалось, немаловажной для формирования антибольшевистского движения в конце 1917 г. стала позиция различных общественных организаций, выражавшаяся в их участии в вышеназванных Комитетах и в самостоятельных заявлениях и действиях. Показательна в этом отношении позиция юридических союзов, однозначно выразивших свое отношение к происходящим событиям. Всероссийский Союз судей, зарегистрированный в Петрограде в начале октября 1917 г., включал в себя «по два представителя и по одному кандидату от каждой группы: сенаторов, членов Палаты, членов суда и судебных следователей». 12 ноября собрание Союза судей под председательством сенатора М.П. Чубинского, «выслушав информационные сообщения всех представленных групп судебных деятелей, а также делегатов от кандидатов на судебные должности и от канцелярских чиновников… единогласно вынесло резолюцию, предлагающую всем судебным деятелям держаться стойко и, исполняя свой долг, не подчиняться узурпаторам и насильникам и охранять, по мере сил, закон и правду».
На тех же позициях стояли зарегистрированный в Москве Всероссийский Союз юристов и Московское Юридическое общество. Формально Союз юристов включал в свой состав всех «юристов по образованию» и призван был «объединить адвокатуру, магистратуру, прокуратуру» (однако чины судебного ведомства, за исключением мировых судей, прокурорского надзора, в силу особой корпоративности, не принимали участие в работе Союза). На собрании в богословской аудитории Московского университета 25 ноября выступали будущие участники Белого движения юристы Н. И. Астров, В. Н. Челищев, Н. В. Тесленко. Они «всесторонне рассматривали происшедший переворот и квалифицировали его как акт преступного насилия, как тяжкое государственное преступление». «Соответствующая резолюция была принята собранием без единого возражения».
«Контрреволюционность» российских юристов очень хорошо отметил в своем секретном докладе член французской военной миссии полковник Пишон: «Юристы и бывшие судебные деятели в ноябре совершенно порвали с большевизмом, так как юридические принципы новой власти ни в какой мере не представлялись приемлемыми. Этих людей обрабатывать нам (союзникам. – В.Ц.) не придется: они сами, когда наступит время, к нам придут. Не следует забывать в этом отношении, что здесь, как и у нас (во Франции. – В.Ц.), значительное число адвокатов являются профессиональными политическими деятелями».
Позиции учащихся мужских и женских гимназий, прогимназий, реальных и коммерческих училищ должна была выражать созданная в марте 1917 г. Организация средних учебных заведений Петрограда (ОСУЗ), имевшая наибольшее влияние в гимназической среде. Члены ОСУЗ, учащиеся старших классов создали свои фракции в партиях кадетов и эсеров. В октябре 1917 г. они не только официально осудили «большевистский переворот», но и участвовали в выступлении юнкеров, а после его подавления поддерживали акции сторонников созыва Учредительного Собрания, помогали работе петроградского антисоветского подполья (16).
Что же касается самого Временного правительства, то в октябрьские дни оно не показало ни организаторских возможностей, ни военной решимости. Противоречивость, «бестолковость», «отсутствие элементарного государственного смысла» (оценка правительства П. Б. Струве в выступлении в Совете Республики 20 октября) были налицо. Хотя еще 13 октября, исходя из статей В. И. Ленина в газете «Рабочий путь» («штрейкбрехерское» заявление Л. Б. Каменева и Г. Е. Зиновьева в газете «Новая жизнь», которое считалось первой информацией о восстании, было опубликовано 18 октября) и информации от членов ВЦИКа Советов р. и с. д., правительство на «частном совещании» решило «в случае выступления большевиков подавить его, не останавливаясь ни перед какими мерами, вплоть до применения вооруженной силы». Но при этом делалась весьма самоуверенная оговорка, что «раз план большевиков совершенно разоблачен, то весьма вероятно, что они не решатся выступить». Переговоры с представителями Петроградского Совета р. и с. д. должны были вестись на уровне уполномоченных от правительства и от ВЦИКа. Уже в этом сказалась ошибка правительства, допустившего «утечку информации» о своих намерениях и вступившего в переговоры с представителями ВРК 21–23 октября.
20 октября было опубликовано предписание министра юстиции П. Н. Малянтовича прокурору Петроградского окружного суда об аресте Ленина и о начале расследования его деятельности, которое поручалось следователю по особо важным делам П. А. Александрову. Этот следователь уже вел дело «о событиях 3–5 июля 1917 г.» – о предыдущей попытке «вооруженного антиправительственного выступления в Петрограде» (17). Одновременно с этим Малянтович намеревался прекратить следствие по делу об июльском выступлении и освободить всех еще содержавшихся в тюрьме большевиков. На свободу вышел Л.Д. Троцкий, бывший товарищем Малянтовича по партийной социал-демократической работе еще в годы первой русской революции. Арестованным предъявлялись обвинения по статье 108-й Уголовного уложения – «способствование неприятелю в его военных или иных враждебных против России действиях» и по закону Временного правительства от 6 июля 1917 г., наказывавшей «за публичный призыв к неисполнению законных распоряжений правительства». Проявить власть попытались и военные. 24 октября распоряжением по Петроградскому военному округу предусматривалось, что «все, выступающие вопреки приказу с оружием на улицу, будут преданы суду за вооруженный мятеж», но военной силы для реализации этой угрозы явно не было. За «распространение воззвания с призывом не повиноваться властям и деятельность, направленную против власти», Керенским было возбуждено уголовное дело против Военно-революционного комитета. Расследование по все той же статье 108-й Уголовного уложения («государственная измена») поручалось следователю по особо важным делам Б. Гудвиловичу. Выступив утром 24 октября в Совете Республики, Керенский заявил, что «те группы и партии, которые осмелились поднять руку на свободную волю русского народа, подлежат немедленной, решительной и окончательной ликвидации», и потребовал «немедленного содействия всех партий и групп, представленных в Совете Республики» (18).
25 октября Керенский решил перейти к еще более радикальным, с его точки зрения, мерам. Снова, как и при подавлении «корниловщины», он заявил о своих диктаторских полномочиях. В Пскове, в штабе Северного фронта, им был подписан приказ от имени Верховного Главнокомандующего (он занял эту должность после ареста Корнилова). Приказ № 314 ясно обозначал угрозу власти со стороны на этот раз «контрреволюции слева»: «Наступившая смута, вызванная безумием большевиков, ставит государство наше на край гибели, требует напряжения всей воли, мужества и исполнения долга каждым для выхода из переживаемого Родиной нашей смертельного испытания…» Далее премьер-Главковерх, выступая в качестве носителя высшей военной и гражданской власти в стране, заявлял: «… в настоящее время, впредь до объявления нового состава Временного правительства, если таковое последует, каждый должен оставаться на своем посту и исполнять свой долг перед истерзанной Родиной…».
Следует отметить фразу о предстоящем возможном формировании нового кабинета (уже пятого по составу с марта 1917 г.). При смене правительства Керенский, вероятно, рассчитывал усилить исполнительную вертикаль, опираясь на свои полномочия главы военной власти. Единоличные решения допускались в пределах полномочий Верховного Главнокомандующего и вполне могли относиться к судьбе Временного правительства в случае объявления Петрограда на военном положении (именно этот вариант власти пытался осуществить в августе 1917 г. Корнилов). В то же время слова: «приказываю всем начальникам и комиссарам во имя спасения Родины сохранить свой пост, как и я сохраняю свой пост Верховного Главнокомандующего, впредь до изъявления воли Временного правительства Республики», можно расценить как проявление приоритета гражданской власти над военной, что, в общем, соответствовало статусу Временного правительства, утвержденному еще в марте 1917 г. В любом случае попытка «усиления власти» (хотя и запоздалая) для противодействия «безумию большевиков» была налицо.
Как и «прощальный» приказ Государя по армии в марте 1917 г., и последний приказ Корнилова, приказ Керенского призывал к сохранению боеспособности армии: «Необходимо сохранить во что бы то ни стало боеспособность армии, поддерживать полный порядок, охраняя армию от новых потрясений, и не колебать взаимное полное доверие между начальниками и подчиненными». Другим своим приказом, написанным в Гатчине 27 октября, Керенский от имени министра-председателя Временного правительства предписывал «всем частям Петроградского военного округа, по недоразумению и заблуждению примкнувшим к большевикам, немедленно вернуться к исполнению долга». Но при этом в приказах Керенского не содержалось прямых указаний на необходимость именно вооруженного подавления «большевистского бунта». Сдержанность в возможности применения оружия отчасти объяснялась возможной сдачей Главковерху «взбунтовавшихся» частей Петроградского гарнизона. 30 октября Керенский также от имени «министра-председателя» «предлагал» «никаких предложений и распоряжений, исходящих от лиц, именующих себя народными комиссарами или комиссарами военно-революционного комитета, не исполнять, ни в какие сношения не вступать, а в правительственные учреждения не допускать».
Резко обличая «темную кучку невежественных людей, руководимых волей и деньгами Императора Вильгельма», с призывом к «гражданам, солдатам и доблестному казачеству Петроградского гарнизона» высылать депутатов для переговоров выступил командир 3-го конного корпуса, в расположение которого прибыл Керенский, генерал-майор П. Н. Краснов. 27 октября 1917 г. приказом Керенского № 146 будущий донской атаман получил назначение на должность «Командующего всеми вооруженными силами Российской Республики Петроградского округа на правах командующего армией». В приказе от 25 октября Краснов предписывал направить в распоряжение Полковникова полки 1-й Донской дивизии. Его же приказ-призыв от 27 октября отмечал: «Временное правительство, которому вы присягали в великие мартовские дни, не свергнуто, но насильственно удалено со своих постов». В частном телеграфном сообщении в адрес Комитета Спасения Родины и революции Краснов был более конкретен: «Завтра в 11 час. выступаю на Петроград. Буду идти, сбивая и уничтожая мятежников… Прибытие в Петроград вполне зависит от активности верных присяге войск гарнизона».
Однако, не без влияния известных призывов Викжеля «о прекращении междоусобной войны», тон приказов Краснова становился все более сдержанным. 31 октября в Гатчине он заявил, что «кровопролитие не является задачей наших действий» и следует начать переговоры на условиях обоюдного освобождения пленных (прежде всего арестованных министров Временного правительства) и восстановления «законного правительства». Этот принцип восстановления власти подтверждало и телеграфное распоряжение Керенского от 31 октября: «Озабоченное скорейшим восстановлением обороноспособности армии и законной жизни в стране, правительство готово приостановить подавление восстания силой оружия и ликвидировать мятеж путем переговоров Временного правительства в полном составе с руководящими общественными организациями и партиями о воссоздании законной революционной власти в стране» (на основе «социалистической коалиции») (19).
В самом Петрограде после отъезда Керенского представителями верховной власти оставались: исполняющий обязанности министра-председателя министр торговли и промышленности А. И. Коновалов, полковник Полковников и назначенный Керенским 25 октября генерал-губернатором Петрограда министр государственного призрения Н. М. Кишкин. Полковников стал проявлять активность уже после 25 октября, а накануне «низложения» правительства он лишь констатировал в телеграмме в Ставку то, что «положение в Петрограде угрожающее… идет планомерный захват учреждений, вокзалов, аресты. Никакие приказы не выполняются… Временное правительство подвергается опасности потерять полностью власть…». Примечательно, что Коновалов пытался, хотя и безуспешно, созвать в Зимнем дворце (для «поддержки» правительства) представителей общественных организаций и Совета Республики, вынужденного прекратить свою работу по решению Петроградского военно-революционного комитета. Кишкину предоставлялись «исключительные полномочия по водворению порядка в столице и защите Петрограда от всяких анархических выступлений, откуда бы они ни исходили, с подчинением ему военных и гражданских властей». Очевидно, при выборе кандидатуры Кишкина в качестве «диктатора Петрограда» учитывался его, хотя и небольшой, опыт административной работы в должности комиссара Временного правительства в Москве, а также его контакты с общественностью (по линии сотрудничества с Московским Советом общественных деятелей). Но наделение Кишкина «чрезвычайными полномочиями» запоздало, авторитетом у военных он не пользовался и мог занимать лишь пассивную, оборонительную позицию. «Продержаться 48 часов, и подоспеют идущие к Петрограду войска» – слова министра иностранных дел Терещенко хорошо передавали настроение Временного правительства в последние часы легальной работы. Однако надежды правительства не оправдались. Показательны настроения, отразившиеся в телеграфной переписке комиссара Северного фронта Войтинского с графом П.М. Толстым, начальником политотдела военного министерства. На требования штаба округа отправить войска в столицу Войтинский требовал ответа от Петрограда: «Что касается до применения вооруженной силы, то этот вопрос сводится опять все к тому же: является ли эта мера актом самозащиты смелых людей, группирующихся вокруг Керенского, или же здесь демократия отстаивает определенным методом свое положение от посягательств… Если в Петрограде вы политически изолированы, то никакими усилиями не удастся создать вам поддержку на фронте» (20).
После ареста министров Временного правительства в ночь на 26 октября на свободе оставались: Керенский, выехавший в Москву министр продовольствия С.Н. Прокопович, освобожденный вместе с министром труда К. А. Гвоздевым после кратковременного допроса в Смольном 25 октября. Пока Керенский под Петроградом намеревался действовать, опираясь на свои полномочия Главковерха, в Москве начались попытки создания всероссийской «гражданской» власти. В Москве с Прокоповичем вели переговоры Комитет общественной безопасности и Совет общественных деятелей. Сделать Москву «филиальным отделением правительства» намеревались и оставшиеся на свободе товарищи (заместители) арестованных министров Временного правительства. Переезд в Москву формально предполагался еще в начале октября, в связи с высадкой немецкого десанта на Моонзундских островах и его приближением к столице. По воспоминаниям бывшего московского городского головы Н.И. Астрова, московские гласные-кадеты, во главе с бывшим в Москве товарищем министра финансов А. Г. Хрущевым, предложили министру «образовать в Москве, которая еще вела борьбу с большевиками, новое Временное правительство, которое было бы возглавлено Прокоповичем как единственным представителем упраздненного Временного Правительства. Этим была бы сохранена традиция власти». Показательно, что полномочия даже одного министра считались достаточными для обеспечения «традиции власти». Помимо Хрущева, в Москве находились также товарищ министра вероисповедания, член Совета общественных деятелей Котляревский и товарищ министра торговли и промышленности инженер Райский.
Возможности поддержки Временного правительства, хотя бы даже и в форме кабинета, составленного из товарищей министров, были достаточно перспективны. 25 октября председатель Донского правительства М. П. Богаевский отправил в Москву одного из членов Совета общественных деятелей П. Соколова с поручением «собрать там товарищей министров, по сведениям с Дона, укрывшихся в Москве, предложить им, чтобы они объявили себя Временным правительством и немедля телеграфировали бы атаману (Каледину. – В.Ц.), и тогда полки будут присланы в Москву и займут главные ж. д. магистрали».
Однако Прокопович «категорически отклонил это предложение». После 25 октября поддержка правительства кадетами стала вполне определенной. ЦК кадетской партии 27 октября выпустил воззвание, в котором говорилось о «насильниках-большевиках», захвативших власть, о том, что «сделана предательская попытка прервать преемственность власти, берущей свое начало от первых дней революции, и вместо правительства, признанного всей страной, навязать стране волю ничтожного меньшинства». Завершалось воззвание призывом восстановить «законную и преемственную власть, созданную Революцией» (21).
В тот же день, 27 октября, в ряде газет было опубликовано воззвание Временного правительства, в котором опровергалось сообщение Петроградского военно-революционного комитета и заявлялось, что власть будет передана только Учредительному Собранию, тогда как «армия и народ» призывались «ответить на безответственную политику большевиков». 28 октября с призывом к губернским и уездным земельным комитетам не допускать исполнения декрета о земле выступил Главный земельный комитет при Временном правительстве. Центром, взявшим на себя правительственные полномочия, стало Совещание товарищей министров, т. н. Малый Совет Временного правительства, во главе с товарищем министра юстиции А. А. Демьяновым. В своих воспоминаниях он отмечал, что после ареста министров именно Малый Совет «сделался единственным представителем законной Российской власти, хотя и низвергнутой».
По мнению советских исследователей 1920-х гг. (М. Флеер), данная структура, озабоченная собственной легитимностью, «задним числом» утвердила (а по существу, сфальсифицировала) особый журнал заседаний (№ 157а от 17 августа 1917 г.), согласно которому «в деловых заседаниях» товарищи министров получали право, «в случае отсутствия кого-либо из министров», «пользоваться решающим голосом», а «в политических заседаниях» могли участвовать «с решающим голосом в отсутствие соответствующих министров» управляющие и временно управляющие министерствами. «Присутствовать», но не «участвовать» (то есть не принимать решений) в «политических заседаниях» могли также представитель Юридического Совещания, начальник кабинета МИД, директор Петроградского телеграфного агентства. Предположения о фальсификации журнала все-таки сомнительны, учитывая, что в условиях ареста и исчезновения большинства министров преемственность в любом случае переходила бы (до созыва Учредительного Собрания) к любому из представителей Временного правительства (хотя бы даже и к товарищам министров).
Т. н. «подпольное Временное правительство» стало собираться на квартире Демьянова, а затем в доме члена ЦК кадетской партии графини Паниной. Освобождавшиеся из Петропавловской крепости министры-социалисты присоединялись к работе «комитета» (министры – кадеты и «цензовики» оставались под арестом). Малый Совет пытался осуществить «управление министерствами за отсутствием министров» и санкционировал саботаж большевистского Совнаркома чиновниками. Попытки Малого Совета наладить контакт с Комитетом спасения, однако, закончились неудачно. На заседания Совета приглашались сопредседатель Комитета эсер А. Р. Гоц и председатель Совета Республики Авксентьев, но никто из них не явился. Намерения Демьянова «объединить» все три организации (Совет министров, Комитет спасения Родины и революции и Совет Республики) как «выразительниц русской общественности» столкнулись с желанием
Комитета действовать автономно. Подобная позиция «общественности» по отношению к «чиновникам» низложенного правительства объясняется тем, что Комитет стремился стать единственным носителем власти, отчего и объявлял себя «всероссийским». Большое влияние в нем имели социалисты (Гоц, Шрейдер), поддерживавшие провозглашенную ЦК эсеровской партии программу о создании «однородного социалистического министерства без большевиков и цензовиков» для реализации планов «социализации земли» через посредство земельных комитетов и «скорейшего мира без аннексий и контрибуций на основе широкого самоопределения народов». Другим вариантом, выдвигаемым представителями Викжеля во время работы т. и. Общедемократического Совещания по организации власти, было создание «ответственного перед Парламентом» правительства, во главе с Черновым, на основе представительства от Советов и от Московской и Петроградской городских дум, профсоюзов, Викжеля, Союза почтово-телеграфных служащих (Почтеля) и «всех социалистических партий, от народных социалистов до большевиков включительно». Данный вариант обсуждался на заседаниях т. и. Общедемократического Совещания по организации власти.
Ясно, что такая программа, принципиально не отличавшаяся от большевистской (особенно в отношении «земельного вопроса»), не могла разделяться представителями прежнего состава правительства. В конце концов и Комитет Спасения отказался от идеи создания власти на основе коалиции с большевистской партией, подтвердив «насильственный характер переворота» и призвав «все города, земства, крестьянские, рабочие, армейские и другие революционные и демократические организации» «не признавать большевистского правительства и бороться с ним», а также «образовывать местные комитеты спасения родины и революции, которые должны объединить все демократические силы для содействия Всероссийскому Комитету Спасения». Малый Совет как осколок правительства коалиции с кадетами не устраивал многих социалистов. Комитет, как и большинство структур земско-городского самоуправления, считал себя полноценной местной властью и, возможно, предполагал сформировать правительство на основе собственных полномочий, причем среди представителей местного самоуправления властный авторитет подпольного правительства и общественного «комитета» не противопоставлялись. В резолюции земского собрания Петроградского губернского земства выражалось: «Протестуя против захвата большевиками государственной власти и отказываясь работать с назначенными ими «народными комиссарами», впредь до восстановления деятельности Временного правительства, служащие земства отдают себя всецело в распоряжение Комитета спасения Родины и Революции и продолжают свою работу для населения Петроградской губернии, выражая вместе с тем надежду, что, несмотря на внесенную большевистским заговором дезорганизацию, Комитет Общественного Спасения или Временное Правительство примут все меры к тому, чтобы Учредительное Собрание состоялось в назначенный законом срок» (22).
Малый Совет до конца ноября еще пытался восстановить правительственные полномочия, тогда как Керенский после провала попытки привести войска 3-го конного корпуса к Петрограду через министра внутренних дел А. М. Никитина прислал письмо, датированное 1 ноября 1917 г., содержащее отказ о снятии с себя звания министра-председателя Временного правительства (правда, при этом он продолжал считать себя членом Временного правительства). Данное письмо было кратким по форме, написано от руки, на обычном листе бумаги, но объявляло, по существу, идею правопреемственности: «Слагая с себя звание министра-председателя, передаю все права и обязанности по этой должности в распоряжение Временного правительства». В ответ на это Малый Совет постановил «освободить согласно заявлению Министра-Председателя Временного правительства и Верховного Главнокомандующего (хотя об отставке с поста Главковерха Керенский не просил. – В.Ц.) всеми вооруженными силами Государства Российского» (23). Отказ Керенского и возвращение в Петроград Прокоповича, в силу «цепочки преемственности», сделали последнего формальным председателем правительства, в должности которого он и был утвержден подпольным правительством 5 ноября, с «оставлением его министром продовольствия». В отличие от Москвы, в Петрограде бывший член ЦК кадетской партии известный масон Прокопович сразу же заявил о своем намерении «издавать приказы». Реальным «приказом» стало лишь заявление об открытии Учредительного Собрания 28 ноября в Таврическом дворце, но реализовать данное решение было, разумеется, невозможно.
Совершенно очевидно, что эффективность «сопротивления большевикам» напрямую зависела от координации действий Совета и Комитета. По свидетельству князя Оболенского, Кишкин из Зимнего дворца вплоть до момента ареста информировал думу о положении дел по телефону (что опровергает, кстати, мнение о полной изоляции Зимнего дворца после занятия отрядами Военно-революционного комитета телефонной станции). Несмотря на оппозицию социалистической части Комитета, Малому Совету все-таки удалось добиться проведения нескольких совместных заседаний, главными участниками которых стали, помимо Демьянова и Прокоповича, меньшевик Ф.И. Дан и энес Л.М. Брамсон. Комитет спасения в середине ноября все же признал полномочия Малого Совета, что позволило объединить финансовые возможности правительства и общественное влияние Комитета, прежде всего, при проведении саботажа чиновников.
Саботаж как средство противодействия советской власти не мог продолжаться долго. Накануне выступления большевиков, 20 октября, прошла очередная выдача жалованья служащим министерств, что позволяло без особых затруднений проводить акции саботажа, но через месяц, в условиях контроля Наркомфина за банковскими счетами, возможности выплаты денежных пособий саботажникам ограничились. Вооруженное сопротивление в Петрограде после подавления юнкерского выступления 28–29 октября также становилось бесперспективным. 9 ноября был запрещен Комитет спасения. Из-за боязни антисоветских выступлений, вызванной распоряжением «подпольного» правительства относительно открытия Учредительного Собрания, утром 28 ноября были арестованы видные деятели кадетского ЦК (графиня С. В. Панина, Ф. Ф. Кокошкин, А. И. Шингарев и князь П. Д. Долгоруков). Вечером того же дня был издан декрет Совнаркома «Об аресте вождей гражданской войны против революции», устанавливающий, что «члены руководящих учреждений партии кадетов как партии врагов народа подлежат аресту и преданию суду революционных трибуналов». Местные органы советской власти обязывались установить «особый надзор» за кадетскими группами. Распоряжением Совнаркома от 29 ноября аннулировались удостоверения членов Всероссийской по делам о выборах в Учредительное Собрание комиссии (Всевыборы) у членов комиссии от кадетской партии (М. М. Винавера, В. М. Гессена, Б.Э. Нольде, В. А. Маклакова, В.Д. Набокова). Всевыборы стала одним из легальных антибольшевистских центров, учрежденных Временных правительством для подготовки и проведения избирательной кампании в российскую Конституанту. Все сведения с мест, требовавшие отступления от избирательного права, должны были санкционироваться Временным правительством. После его низложения участники Всевыборов также отказались признать законной властью Совнарком, заявив, что «Всероссийская Комиссия постановила безусловно игнорировать Совет народных комиссаров, не признавать его законной властью и ни в какие отношения с ним не вступать» (24).
В этой ситуации наметился раскол и без того неустойчивого антибольшевистского фронта в той форме, как он сложился в Петрограде в октябре – ноябре. 23 ноября был создан Союз защиты Учредительного Собрания на основе объединения партийных комитетов эсеров, меньшевиков и народных социалистов, небольшевистских фракций 1-го состава ВЦИКа, социалистических фракций городской и районной дум, делегатов от заводов и частей Петроградского гарнизона. «Однородно социалистический» состав Союза предполагал также «приглашение» в его состав кадетов и «несоциалистической общественности». На платформе «защиты Учредительного Собрания» удалось создать Объединенный комитет социалистических партий и демократических организаций. Таким образом, активность социалистов сосредотачивалась исключительно на предстоящей работе российской Конституанты. Действенных выступлений в защиту «запрещенных» кадетов, потерпевших к тому же очевидное поражение на выборах (за них проголосовало 4,7 % избирателей), социалистические партии не предпринимали. Правда, осуждались декреты советского правительства, вводившие цензуру, устанавливавшие ограничения на «свободу собраний», «митингов, шествий и демонстраций», а также начавшиеся переговоры с Германией, не обещавшие «всеобщего демократического мира» (25).
Декреты и распоряжения советской власти закономерно ограничивали возможности легальной антибольшевистской работы, вынуждали или «уходить в подполье», или менять формы работы. Уже 1 декабря на заседании Петроградской городской думы член ЦК кадетской партии А. В. Тыркова констатировала, что «Петроград политически проигран». По оценке князя Оболенского, «сознание ненужности пребывания в Петербурге, при постоянной опасности ареста, становилось у членов ЦК всеобщим, и многие стали разъезжаться, главным образом на Дон, где вокруг генералов Каледина и Корнилова сгруппировались разные общественные деятели, подготовляя вооруженную борьбу с большевиками». Одновременно с этим ЦК «пришлось заняться непривычной конспиративной работой по организации вооруженного сопротивления». В начале декабря 1917 г. в партии была создана военная организация во главе с бывшим начальником санитарного отряда Земско-Городского союза, депутатом IV Государственной Думы К. В. Герасимовым (в 1919 г. возглавлял военную работу петроградского отделения Национального Центра) и с бывшим комиссаром Временного правительства в Кронштадте В.Н. Пепеляевым (в 1918–1919 гг. – глава Восточного отдела партии, министр внутренних дел и последний глава Совета министров Российского правительства адмирала Колчака). Через Пепеляева и Герасимова осуществлялась связь с офицерским подпольем, был налажен контакт с формировавшейся на Дону Добровольческой армией. В течение декабря 1917 г. – января 1918 г. большинство членов кадетской партии переехало в Москву, где участвовало в работе Совета общественных деятелей и в организации Всероссийского Национального Центра. С весны 1918 г. их главная политическая деятельность проходила уже в регионах, контролируемых антибольшевистскими правительствами (26).
Стремление к активизации работы, понимание невозможности выйти за пределы бесконечных «заседаний» при отсутствии реальной власти и вооруженной силы побуждало и подпольное Временное правительство искать поддержку среди более «правых» (как считалось тогда) структур. В начале декабря Демьянов, следуя маршрутом многих участников антибольшевистского сопротивления в Петрограде, выехал на Дон для переговоров с атаманом Калединым. Глава донского казачества, не колеблясь, предложил представителю Временного правительства переезд на Дон. По свидетельству Демьянова, Каледин «сказал, что не желает ничего лучшего, как переезда Временного правительства в Новочеркасск, что он будет защищать правительство, как самого себя». Для правительства и Сената Каледин считал возможным выделить часть здания Новочеркасской судебной палаты. Однако при этом атаман отметил невозможность «стать в подчиненное положение» по отношению к Временному правительству в условиях формирования Юго-Восточного Союза, не исключая, правда, такой возможности в перспективе. Демьянов сообщил о своих переговорах Прокоповичу, однако ответа получено не было. Подпольное Временное правительство закончило свою деятельность в Петрограде, заявив о формальной передаче своих полномочий предстоящему Учредительному Собранию. 20 ноября Совнарком принял декрет о роспуске Петроградской городской думы и постановление об аресте всего состава подпольного Временного правительства. Возможностей для легальной антибольшевистской работы в столице практически не оставалось (27).
«Борьба с большевизмом» проходила и в форме создания новых центров сопротивления, опирающихся на органы местной (краевой, национальной) власти. Они обладали (до большевистского переворота) необходимой легальностью и легитимностью, были созданы на основе выборных органов (краевые и областные парламенты) и представляли различные политические структуры с полномочиями законодательной или исполнительной власти. Они же аккумулировали и потенциал земско-городских структур, поскольку в областные и краевые думы и правительства входили депутаты местного самоуправления, что показал опыт Сибири, Дальнего Востока, Урала. Так постепенно формировалось движение «автономизма», или «областничества», означавшее в условиях гражданской войны, по словам Управляющего делами колчаковского правительства Г. К. Гинса, не только «любовь к определенному району, горячее и искреннее стремление способствовать его экономическому и культурному расцвету», но и возможность создать на основе «здоровых клеточек распавшегося государственного организма» мощное антибольшевистское движение во всероссийском масштабе (28). Этот путь оказался более реальным и использовался до осени 1918 г., до момента созыва Уфимского Государственного Совещания и образования Всероссийского правительства.
Опора на местные органы власти придавала с политико-правовой точки зрения, устойчивость антибольшевистскому движению в условиях отсутствия единого центра. С другой стороны, эта позиция постоянно требовала равновесия интересов региональных властей и центрального военно-политического руководства, корректировки национальной политики. Эмоциональное возмущение «преступными», «захватными» действиями большевиков в отношении Временного правительства, стремление отстоять его права ценой отказа в признании советской власти и нередко вооруженного сопротивления «захватчикам»-большевикам быстро прошло. Состав и программа действий последнего Временного правительства не устраивали многих представителей региональной («областной») антибольшевистской оппозиции. И тем не менее «областничество» не противопоставлялось в качестве альтернативы будущему государственному единству и территориальной целостности России. Напротив, сбалансированная государственная модель, построенная при максимально возможном соблюдении интересов центра и регионов, могла бы стать наиболее оптимальным вариантом политического устройства не только в условиях противодействия жестко централизованной модели Советской России, но и для последующего развития российской государственности.
1. О «правовой квалификации» октября 1917 г.: ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 807. Лл. 152–193; Дело народа. Петроград, № 202, 7 ноября 1917 г.; Чубинский М.П. На Дону (из воспоминаний обер-прокурора) //Донская Летопись. 1923, № 1, с. 135, 337; Демьянов А. Записки о подпольном Временном правительстве // Архив русской революции. Берлин, 1922, т. VII, с. 42.
2. О реакции «военного командования» на события октября 1917 г.: ГА РФ. Ф. 5827. Оп. 1. Д. 26. Лл. 1–3; Октябрьский переворот и Ставка // Красный архив, т. 1 (8), 1925, с. 154, 161, 165; т. 2 (9), 1925, с. 161–162; Лелевич Г. Октябрь в Ставке. Гомель, 1922. с. 55, 77; Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1919 гг. Берлин, 1920, с. 286–287; Октябрь на фронте // Красный архив, т. 4 (23), 1927, с. 157–159; т. 5 (24), 1927, с. 79, Накануне перемирия // Красный архив, № 4 (23), 1927, с. 223; Письмо Генерала от Инфантерии М. В. Алексеева к генерал-лейтенанту М. К. Дитерихсу // Белое дело, Летопись Белой борьбы, т. I. Берлин, 1926, с. 77–82; Шинкаренко Н. Ударники Манакина // Донская волна, № 17, 7 октября 1918 г., с. 3–6; Манакин В. Последняя Русская Ставка // Донская волна, № 24, 25 ноября 1918 г., с. 11–13.
3. О реакции «дипломатического корпуса» на события октября 1917 г.: Из архива организаторов интервенции в России // Исторический архив, № 6, 1961, с. 61–62; Михайловский Г. 77. Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. М., 1993, кн. 2, с. 41; Набоков К.Д. Испытания дипломата. Стокгольм, 1921, с. 187.
4. Вестник Временного правительства. Петроград, № 1 (46), 5 (18) марта 1917 г.
5. Веселовский Б. Земство и земская реформа. Пг., 1918, с. 48.
6. Вестник Временного правительства. Петроград, № 80, 15 июня 1917 г.; № 147, 6 сентября 1917 г.
7. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 541. Л. 223; Дело народа. Петроград, № 190, 27 октября 1917 г.
8. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 541. Лл. 227–228; Лелевич Г. Октябрь в Ставке. Гомель, 1922, с. 3–4; Заговор монархической организации В.М. Пуришкевича // Красный архив, т. 1 (26), 1928, с. 173–184; Дело народа. Петроград, № 193, 29 октября 1917 г.; Русская революция глазами петроградского чиновника // Грани, № 146, 1987, с. 264–265; За Родину и революцию. Петроград, № 1, 29 октября 1917 г.
9. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 145. Лл. 38–41; Д. 702. Лл. 1-28; Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Л. 286; Бюллетень № 18 Ставки Верховного Главнокомандующего // Лелевич Г. Октябрь в Ставке. Гомель, 1922, с. 77; Мельгунов С.П. Московская неделя. Париж, 1953, с. 341–342, 363, 366–367; Соколов П. Последние защитники // Часовой, № 94–95, 1 января 1933 г., с. 31–34; Ставка и Московский комитет общественной безопасности в 1917 г. // Красный архив, т. 61, 1933, с. 27–57; Долгоруков П.Д. Великая разруха. Мадрид, 1964, с. 51–52.
10. Набоков В.Д. Указ, соч., с. 159–160; День. Петроград, № 205, 9 ноября 1917 г.; № 206, 10 ноября 1917 г.; № 207, 11 ноября 1917 г.
11. За Родину и революцию. Петроград, № 1, 29 октября 1917 г.; Лелеет Г. Указ, соч., с. 22.
12. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Лл. 294–296; Астров НИ. Воспоминания // БФРЗ. Ф. 7. Д. 12. Лл. 79–80.
13. Псковская жизнь. Псков, 31 октября 1917 г.; Дело народа. Петроград, № 190, 27 октября 1917 г.; Дело народа. Петроград, № 193, 29 октября 1917 г.; Оренбургское земское дело. Оренбург, 10 ноября 1917 г.; и др.
14. Народная газета. Благовещенск, 24 ноября 1917 г.; Амурское эхо; Хабаровск, 19 декабря 1917 г.
15. О «контрреволюции» во время «кровавой недели» в Москве см.: ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Лл. 286–290; Трескина С. В. 50 лет верной службы ЛГв Волынского полка полковника Л.Н. Трескина Престолу и Отечеству. Монклэр, 1959, с. 9—17; Соколов П. Последние защитники // Часовой, № 94–95, 1 января 1933 г., с. 31–34; Одарченко Д. Как полонили Москву // Вестник Первопоходника, № 44, 1965, с. 11; Невзоров А. 4-я Московская школа прапорщиков // Военная быль. Париж, № 90, 1986, с. 20; Ставка и Московский Комитет общественной безопасности // Красный архив, т. 61, 1933, с. 56–57; Аросев А. Белогвардейские приказы и донесения // Октябрьское восстание в Москве. М., 1922, с. 84–85; Лавров И. А. На рубеже: кровавые декабрьские дни большевистской революции в Иркутске. Харбин, 1938, с. 91–93, 128–130.
16. ГА РФ. Ф. 5881. Он. 2. Д. 807. Лл. 160–162; Д. 282. Лл. 1-12; Ф. 6611. Он. 1. Д. 1. Лл. 295, 304; Доклад Пишона. Союзническая интервенция на Дальнем Востоке и в Сибири. ГИЗ, 1925, с. 37.
17. ГА РФ. Ф. 1826. Оп. 1. Д. 4. Лл. 18–35.
18. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Лл. 284–285; Дело народа. Петроград, № 180, 14 октября 1917 г.; № 185, 20 октября 1917 г.; № 186, 21 октября 1917 г.; № 188, 25 октября 1917 г.; № 199, 4 ноября 1917 г.; Керенский А. Ф. Пролог гражданской войны // История России. Иркутск, 1996, с. 455–456.
19. Приказ генерала Краснова //Донская летопись. Белград, 1924, № 3, с. 355; Подготовка и наступление на Петроград // Красный архив, т. 5 (24), 1927, с. 205–207.
20. Октябрь на фронте // Красный архив, т. 4 (23), 1927, с. 149, 153, 156; Последние часы Временного правительства // Красный архив, т. 1 (56), 1933, с. 135–138; Набоков В.Д. Указ, соч., с. 156–157.
21. Соколов П. Последние защитники // Часовой, № 94–95, с. 31–32; Астров Н.И. Воспоминания // БФРЗ. Ф. 7. Д. 12. Лл. 83–84; Вестник партии народной свободы. Петроград, 1917, № 24–25, с. 24.
22. Дело народа. Петроград, № 193, 29 октября 1917 г.; Власть народа, Москва, № 15, 27 октября 1917 г.; Лелевич Г. Указ, соч., с. 16, 43; Демьянов А. Указ, соч., с. 36; Петроградский земский вестник, № 20, с. 247.
23. Временное Правительство после Октября // Красный архив, т. 6, 1924, с. 202–203.
24. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 541. Л. 218; Декреты советской власти. М., 1957, т. 1, с. 162; Набоков В.Д. Указ, соч., с. 169–170.
25. Бюллетень Всероссийского Союза защиты Учредительного Собрания. Петроград, № 1, 19 декабря 1917 г.; № 2, 20 декабря 1917 г.; № 4, 22 декабря 1917 г.; № 9, 30 декабря 1917 г.
26. Борман А. А. В. Тыркова-Вильямс, по ее письмам и воспоминаниям сына. Лувэн – Вашингтон, 1964, с. 145, 149; Стенографические отчеты заседаний Петроградской городской думы. 1 декабря 1917 г., т. 3. Лл. 445–446; ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 541. Лл. 799–800, 810; Памяти погибших. Париж, 1929, с. 133, 157.
27. Демьянов А. Указ, соч., 50–52; Декреты советской власти. Указ, соч., с. 138.
28. Гинс Г. К. Сибирь, союзники и Колчак. Поворотный момент русской истории. 1918–1920 гг. (Впечатления и мысли члена Омского правительства), т. 1, ч. 1. Пекин, 1921, с. 69–71; Обоснование необходимости автономии Сибири в составе России см., например: И. Серебренников. Об автономной Сибири. Иркутск, 1917, с. 8—10.
Глава 5
Первый опыт государственного строительства Белого движения. Возникновение и значение региональных антибольшевистских центров.
Роль казачества в этом процессе
Как было показано в предыдущем разделе, ни отдельные управленческие структуры, органы власти (Ставка, Сенат, аппарат российских посольств и дипломатических представительств), ни структуры представительной власти (земско-городское самоуправление и создаваемые при них Комитеты общественной безопасности) не оказались сколько-нибудь устойчивыми центрами антибольшевистского сопротивления. Для этого требовался не только «статус», но реальная экономическая и политическая база, территория, ресурсы, в том числе и в первую очередь – военные, опираясь на которые можно было бы начать и вести «борьбу с большевизмом». Такой базой применительно к концу 1917 г. оказались казачьи области, не признавшие советской власти, но и не заявлявшие о своем отделении от России. На Юге политической опорой для Белого движения объективно становились Донское, Кубанское и Терское казачьи войска, восстановившие в 1917 г. свое самоуправление. Еще 14 марта 1917 г. военный министр А. И. Гучков издал приказ № 134, предусматривавший реформирование системы гражданского управления казачества: «… законоположения, действовавшие в отношении гражданского управления казачьего населения, заключают в себе разного рода ограничения гражданских прав этого населения, причем правоограничения эти не только не имеют оправдания в сложившихся бытовых условиях, но и находятся в прямом противоречии с историческим прошлым казачества…». Приказом предусматривались «скорейшая отмена всех правоограничений казаков, не оправдывающихся особыми условиями их военной службы», и «реорганизация местного управления казачьими войсками на началах самого широкого самоуправления, как вполне отвечающего историческому прошлому казачьих войск». Правовая легитимность гарантировалась выборностью возрождаемых структур законодательной (Войсковые Круги, Краевая Рада) и исполнительной (Войсковые правительства) властей, а также войсковых атаманов.
В качестве основы этого реформирования предлагалось использовать, в частности, съезды «выборных от станиц» по примеру Уральского казачьего войска. Причины, по которым был использован опыт именно уральского казачества, заключались в наличии в этом войске отличного от других российских регионов порядка проведения выборов в Государственную Думу. Согласно гл. 6. «Положения о выборах в Государственную Думу», депутат от войска выбирается «избирательным собранием выборщиков от всех станиц войска. Выборщики эти избираются станичными сходами из числа членов станичных обществ войскового сословия по два от каждой станицы» (гл. 6, ст. 366). Главной основой создаваемой в казачьих областях системы управления, таким образом, становился принцип избрания, а не назначения. Съезды «выборных от станиц» обязаны были проводить предварительное обсуждение не только устройства центральной власти, но и местного казачьего самоуправления – «казачьих общин». Подобный «низовой демократизм» стал преобладающей чертой управленческих моделей российского казачества, проявившейся позднее, в условиях гражданской войны.
Одновременно с этим в военном министерстве началась работа над проектом примерного образца войскового самоуправления. К концу августа данный проект был разработан. Он предусматривал ограничение компетенции войсковых атаманов исключительно вопросами «чисто хозяйственными», тогда как «военные и войсковые» вопросы передавались в распоряжение военного округа. Предполагалось введение контроля над атаманами со стороны комиссаров Временного правительства. Тем самым летом 1917 г. в отношении казачьих войск начала проводиться политика их «включения» в состав федеративного Российского государства (1).
Помимо воссоздания управленческих структур, немалое значение имело также создание, в условиях массового «союзного» строительства, Союза Казачьих войск России. Эта организация изначально самоопределилась в качестве единой для всех казачьих войск России. Во время первого общеказачьего съезда (23–29 марта 1917 г.) делегаты от шести казачьих войск (донского, кубанского, терского, астраханского, оренбургского и уральского) поддержали приказ Гучкова о восстановлении казачьего самоуправления («все вопросы, касающиеся самоуправления Войск, должны разрешаться каждым Войском самостоятельно на местах»), заявили о «доведении страны до Учредительного Собрания» и о важности «указания ему… нужд и прав казачества». Для подготовки учредительного съезда был создан Временный Совет Союза Казачьих Войск, по принципу представительства от каждого из казачьих войск, соответственно с численностью войскового населения: 6 делегатов от Дона, 5 – от Кубани, 4 – от Терека и Оренбурга. Уральское, Сибирское и Забайкальское выдвигали по три делегата, а Семиреченское, Астраханское, Амурское и Уссурийское – по два. Нужно было сочетать интересы фронта и тыла. При выборах делегатов следовало, чтобы в него вошло «не менее одного от фронта». Сверх избранных от Войск 36 делегатов в Совет входили, в качестве «непременных членов», казаки – члены IV Государственной Думы, а также все члены оргбюро по созыву съезда. Новообразованное «иркутско-енисейское войско» приобрело статус, равный с остальными (в состав Совета был введен один делегат).
На съезде было утверждено несколько резолюций, наиболее важными из которых считались: «по земельному вопросу» (в которой все земли в пределах Войск признавались суверенной войсковой собственностью), по вопросу о военной службе (предлагалось перевести на государственное финансирование снаряжение и вооружение казаков). В резолюции «Об отношении к Совету р. и с. депутатов» признавалось, что он «должен содействовать Временному правительству в его работе по водворению и укреплению свободы в Российском Государстве».
Временный Совет, включавший в свой состав десять комиссий (в том числе военную, юридическую, финансово-экономическую, земельную, по подготовке казачьего населения к Всероссийскому Учредительному Собранию, по самоуправлению), разработал «Программу Союза». Было решено созвать Учредительный съезд Союза в мае 1917 г. Делегаты отправлялись на него все по тому же принципу представительства: от каждого из казачьих войск в зависимости от численности. Программа провозглашала в качестве основной цели «объединение Казачьих войск для выяснения их общих интересов и проведения необходимых реформ». Признавалось важным «укрепление нового государственного строя на началах декларации Временного правительства», «разработка норм и оснований, на которых должна быть построена будущая государственная и общественная жизнь казачьих войск», а также «подготовка казачества к Всероссийскому Учредительному Собранию» и «разработка неотложных реформ, касающихся казачьих войск до созыва Учредительного Собрания». Власть стремилась к сотрудничеству с Союзом, введя его представителей во все действовавшие при Временном правительстве совещательные комиссии, предоставляя возможность делегирования членов и в Московское Государственное Совещание и, позднее, в Совет Республики. Три представителя Союза официально работали в Ставке Главковерха. При непосредственном участии Союза правительством были приняты решения об упразднении должности походного атамана (в 1919 г. она будет восстановлена в белой Сибири), об увеличении вознаграждения за потерянное на войне имущество, о назначении на должности в казачьих структурах, исходя из принадлежности к соответствующему сословию. Финансирование постоянно действующих структур Союза происходило за счет специальных отчислений от каждого казачьего войска, в зависимости от численности населения и размеров территории (2).
На съезде 7—13 июня 1917 г. был окончательно сформирован Союз казачьих войск, во главе которого стал будущий оренбургский атаман, войсковой старшина А. И. Дутов. Если на первом съезде из представителей власти присутствовал только командующий Петроградским военным округом генерал Корнилов, то на втором съезде выступали Родзянко, Гучков, Керенский. Неоднократно выступали представители казачьих частей с фронта, зачитывались резолюции. Общим мотивом выступлений были призывы к власти незамедлительно «положить конец анархии», «создать единую, крепкую власть», «призвать всех к защите свободы». Совет Союза обратился к Керенскому с просьбой о переносе выборов в Учредительное Собрание на январь 1918 г., объективно объясняя это невозможностью проведения «правильных» выборов на фронте во время войны, а также «расстройством транспорта и почтово-телеграфных сношений, брожением на местах». Во время «июльских событий» в Петрограде Совет Союза во взаимодействии с командующим Петроградским военным округом генерал-майором П. А. Половцовым руководил действиями верных Временному правительству казачьих полков (3).
6 августа Союз казачьих войск заявил категорический протест против возможной отставки Корнилова и о «полном подчинении и всемерной поддержке герою, вождю армии генералу Корнилову и герою революции Керенскому». Одновременно с готовностью решительными мерами спасать Родину, честь армии и свободу народа» Союз отмечал, что он «совершенно отрицает право Совета р. и с. д. вмешиваться в дело реорганизации армии генералом Корниловым и командования ею». На Государственном Совещании Союз представляли 10 делегатов, решительно выступавшие против «развала фронта» (4). Во время т. н. «мятежа Ставки» Союз формально не заявил о своей поддержке действий Корнилова. Очевидно, этот фактор, а также стремление Керенского сохранить лояльность казачества по отношению к Временному правительству не привели к запрету его деятельности (в отличие от Союза офицеров), и после событий августа 1917 г. Союз оставался влиятельной политической силой, претендовавшей на представительство общеказачьих интересов.
В конце октября – начале ноября казачьи области заявили о своем отношении к советской власти. Принципиально важное для формирования Белого движения решение было принято 28 октября и опубликовано в т. н. «Донской декларации» 7 ноября 1917 г., когда донской атаман Каледин заявил, что ни он, ни Войсковое правительство «власть большевиков не признают Всероссийской властью». Донская область провозглашалась «независимой, впредь до образования общегосударственной, всенародно признанной власти». Эта «декларация» не предполагала «отделения», в отличие от ряда «государственных новообразований», заявивших о своем «стремлении к независимости» после прихода к власти большевиков (Финляндия, республики Прибалтики, республики Закавказья). Более того, Каледин говорил о готовности принять на Дону Временное правительство. Как отмечалось выше, именно это вызвало надежды Малого Совета на возможность продолжения своей работы на Дону. Кубанский атаман Филимонов не имел полномочий для единоличных деклараций об отношении к советской власти, и только в начале декабря 1917 г. Краевая Рада окончательно «стала на точку зрения непризнания советов» (5).
Атаман Дутов приказом по войску № 816 от 26 октября 1917 г. объявил о «преступности» захвата власти большевиками и готовности «в тесном братском союзе с правительствами других казачьих войск… оказать полную поддержку коалиционному Временному правительству (очевидно, имелся в виду отказ от принципа «однородно-социалистической» власти, декларируемого сторонниками свергнутого правительства А. Ф. Керенского. – В.Ц.)». Но из-за «прекращения сообщения и связи с Центральной Государственной властью» Войсковое правительство «временно, впредь до восстановления власти Временного правительства и телеграфной связи», приняло на себя власть в Войске.
До 8 февраля 1918 г. продолжала свою работу, не признавая советской власти, Войсковая управа Сибирского казачьего войска. 2-й Войсковой Круг Семиреченского казачьего войска 2 ноября 1917 г. постановил «не признавать советскую власть и принять Верховную власть в Семиреченской области на себя». Избранный войсковым атаманом 26 февраля 1918 г. генерал-лейтенант А. М. Ионов подтвердил это решение.
На Дальнем Востоке основные антисоветские центры были представлены амурским и уссурийским казачеством. 27 октября 1917 г. бывший член Государственной Думы, ставший атаманом Амурского казачьего войска, И.М. Гамов телеграфировал о полной поддержке Временного правительства и о готовности выступить на его защиту. Примечательно тесное взаимодействие земско-городского самоуправления и казачества. Полномочия Гамова подтвердил и Комитет общественной безопасности Амурской области, утвердивший его в должности председателя войскового правления, и Войсковой Круг. 11 декабря 1917 г. краевое земское бюро в Хабаровске приняло власть от комиссара Временного правительства А. Н. Русанова и выехало в Благовещенск. В январе 1918 г. 4-й Войсковой Круг подтвердил полномочия Войскового правительства на осуществление власти в Амурской области. Аналогичная позиция «доверия» Временному правительству и необходимости созыва Учредительного Собрания высказывалась Войсковым правлением и атаманом Уссурийского казачества, заявившего, что войско «в тесном единении со всеми казачьими войсками всемерно поддерживает все требования единственно законного Временного правительства». Войсковое правление и войсковой атаман осуществляли в Уссурийском казачьем войске полномочия исполнительной власти, однако после того, как атаманом стал генерал-майор И. П. Калмыков, многие решения (в частности, судебного порядка в отношении представителей советской власти) принимались им единолично, без согласования с войсковыми структурами. 18 ноября 1917 г., используя свой мандат комиссара Временного правительства по организации добровольческих частей на Дальнем Востоке, в Забайкалье, во главе формируемого Монголо-Бурятского полка, против советской власти выступил есаул Г. М. Семенов (6).
Таким образом, казачество, как считалось, могло обеспечить российскому Белому движению ожидаемую поддержку. На Дону формировались кадры будущей Добровольческой армии. Начинался «корниловский» период организации южно-русской белой власти. В уже упоминавшемся письме в Ставку генералу Дитерихсу генерал Алексеев признавал, что «юго-восточный угол России – район относительного спокойствия и сравнительного государственного порядка и устойчивости; здесь нет анархии, даже резко выраженной классовой борьбы, здесь естественные большие богатства, необходимые всей России; под покровом силы промышленно-экономической и порядка здесь именно надо создать сильную власть, сначала местного значения, а затем общегосударственного» (7).
Но скоро выяснилось, что для Войскового круга, несмотря на заявления донского атамана, «казачья политика» все-таки важнее решения общероссийских проблем. Круг не собирался «втягивать казачество в братоубийственную борьбу», и пополнение «Алексеевской организации» проходило почти нелегально. Единственной возможностью сохранить казачьи войска как потенциальный «оплот против большевизма» представлялось создание т. н. Юго-Восточного Союза, призванного объединить в границах федерации донское, кубанское, терское, астраханское казачество, а также горцев Северного Кавказа. В этом случае будущая белая армия могла легализоваться в составе вооруженных сил Союза. Территория Союза получала бы статус отдельного военного округа с общими штабными и организационными структурами. Такой проект дважды обсуждался генералом Алексеевым с представителями Союза во время его поездок в Екатеринодар, однако окончательного утверждения он не получил.
Образование Союза стало одним из звеньев в цепочке «областных суверенитетов». Еще 20 октября на конференции во Владикавказе был подписан договор об образовании Союза, хотя по отношению к Временному правительству не выражалось какой-либо оппозиции. В принятой 28 ноября 1917 г. в Екатеринодаре «Декларации объединенного правительства Юго-Восточного Союза казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей» отмечалось: «Гарантируя своим членам полную независимость их внутренней жизни, Союз обязуется содействовать им в подготовке их внутреннего устройства, как самостоятельных Штатов будущей Российской Демократической Федеративной Республики». На тех же позициях стояла Кубанская Краевая Рада, подтвердившая своей резолюцией от 20 декабря 1917 г., что «наиболее совершенной формой бытия Российского государства признается Российская Демократическая Федеративная Республика», как «единое государство» из «крепко спаянных между собою «федерирующихся областей», а Кубанский Край – один из «равноправных ее штатов» (8). Интересно, что подобная «апелляция» к опыту Северо-Американских Соединенных Штатов делалась тогда и сибирскими «областниками», что свидетельствует о популярности политической системы заокеанской державы в послефевральской России. Союз должен был объединить донское, кубанское, терское, астраханское казачьи войска. Предполагалось также вхождение в его состав Союза горцев Кавказа, яицкого и оренбургского казачества, «киргизского и калмыцкого народов» («вольных народов степей» – по определению учредительных документов).
Союзный договор 20 октября 1917 г., ставший своеобразной Конституцией Юго-Восточного Союза Казачьих Войск, Горцев Кавказа и Вольных Народов Степей, провозглашал свое действие до момента принятия Всероссийской Конституции Учредительным Собранием. Тем самым сохранялась идея «государственного единства», а будущая Россия представлялась «республикой», основанной на «федеративном устройстве». Определялось, что «каждый член Союза сохранял свою полную независимость в отношении своей внутренней жизни» и получал право «самостоятельно вступать в сношения и договоры, не противоречащие Конституции». Гарантировалось соблюдение всех гражданских, политических прав и свобод, провозглашенных после февраля 1917 г. Никаких ограничений местной власти в пользу союзной не было обозначено, что указывало на необходимость дальнейшего разграничения полномочий «центра» и «регионов», но уже после созыва Учредительного Собрания. «Союз» ставил своей целью «способствовать установлению наилучшего государственного строя, внешней безопасности и порядка в России». Высшая власть в «Союзе» принадлежала «народу в лице Законодательного Собрания», выборы в которое предполагалось провести в начале 1918 г. Временно «Союз» был возглавлен Объединенным правительством, составленным на основе представительства – по два министра от каждого члена «Союза», а четыре министра – от Союза горцев. В состав правительства входили многие будущие активные участники антибольшевистского движения: А. П. Епифанов и В. А. Харламов – от Донского Войска, В. К. Бардиж и И. Л. Макаренко – от Кубани, Г. А. Вертепов и атаман Н.А. Караулов – от терского казачества, А. М. Скворцов и князь (нойон) Д. Ц. Тундутов – от астраханского казачества. Г. Бамматов, Т. Чермоев представляли Дагестан, а П. Коцев и А. Намитоков – горцев Северного Кавказа. В ноябре 1917 г. о вхождении в «Союз» заявили представители земско-городского самоуправлений Черноморской и Ставропольской губерний. Формальным главой объединенного правительства стал член ЦК кадетской партии, председатель Донно-Кубанского комитета Всероссийского Земского союза – В. А. Харламов. Компетенция Объединенного правительства ограничивалась вопросами военными, финансовыми, путей сообщения, связи, а также торгово-промышленными и внешних сношений, при этом было установлено, что общие для всех участников Союза решения должны приниматься при условии подотчетности собственным краевым правительствам. Объединенное правительство приступило к работе в конце ноября 1917 г. в Екатеринодаре, однако за короткое время – до занятия области отрядами красной гвардии – было принято всего лишь решение о совместном контроле за работой проходящих по территории «Союза» железных дорог и об общей денежной эмиссии (9).
Несмотря на неосуществимость в конце 1917 г. – начале 1918 г., идея Юго-Восточного Союза оставалась популярной среди казачества и периодически становилась ведущей в политических проектах преобразований на белом Юге в 1918–1920 гг. По оценке главы Объединенного правительства, будущего главы Донского Войскового Круга В. А. Харламова, «в первые месяцы революции стихийно выражается стремление казаков к единению, и создается Союз Казачьих Войск, где выковывается общая казачья мысль, намечаются планы общеказачьего строительства в новых условиях жизни… Идея Юго-Восточного Союза не умерла с фактическим прекращением его существования в начале 1918 года. Каждая сессия Донского Войскового Круга выносила постановление о неотложной необходимости осуществления этой идеи. То же было на Кубани и на Тереке…».
В это же время возник подобный вариант создания автономного объединения Уральского, Оренбургского и Сибирского казачьих войск – т. н. Восточного Союза. К нему должны были присоединиться «вольные народы Башкурдистана и Казакстана», а также Туркестан. В перспективе намечалось объединение с Юго-Восточным Союзом.
Идеи федеративного устройства и широкого демократического представительства разделял также Всероссийский казачий съезд, утвердивший на пленарном заседании 13 ноября 1917 г. резолюцию, согласно которой «верховная власть должна быть сконструирована на принципе коалиции от здоровых организаций страны: а). Юго-Восточного Союза, б). Центральной Украинской Рады, г), представителей фронта, д). крестьянского союза, е). центрального исполкома эсеров и эсдеков первого состава, ж), кооперативов, з). представителей земств и городов и других подобных представительных организаций, имеющих общегосударственный характер». Созванное таким образом Совещание должно создать коалиционное правительство, которое, в свою очередь, «составит Совет Российской Республики и ответственное перед ним Министерство», которое будет работать до созыва Всероссийского Учредительного Собрания (10).
Что же касается отношений с «корниловским руководством», то только после того, как на границах Донской области стали собираться отряды красной гвардии и в самом Ростове власть едва не захватили местные большевики, Каледину пришлось согласиться с «легализацией» Белой гвардии. Правда, произошло это только после перехода большей части кадров Алексеевской организации из Новочеркасска в Ростов-на-Дону, который прежде формально не входил в территорию Войска. В Рождественские дни, 26 декабря 1917 г., было официально объявлено об образовании Добровольческой армии. В ее «Декларации», опубликованной 27 декабря (предполагаемое авторство принадлежало Б. В. Савинкову), заявлялось об общероссийских целях: «Дать возможность русским гражданам осуществить дело государственного строительства Свободной России, стать на страже гражданской свободы, в условиях которой хозяин земли Русской, ее народ, выявит через посредство Учредительного Собрания свою державную волю». Заявлялось и о том, что необходимо сделать в ближайшее время: «противостоять вооруженному нападению красных на юг и юго-восток России». Командующим Добровольческой армией, неофициальным распоряжением генерала Алексеева от 25 декабря, был назначен генерал Корнилов. Тем самым отмечалось первенствующее значение генерала Алексеева в иерархии Белого движения.
Первоначально официальный статус Добровольческой армии не выходил еще за рамки регионального характера. Ее кадры формально вошли в состав войск Ростовского округа под командованием генерал-майора А. М. Назарова. Затем окружное командование принял на себя генерал-лейтенант Я.Ф. фон Гилленшмидт и (с января 1918 г.) генерал-майор А. П. Богаевский.
Но уже тогда достаточно четко проявилась установка на то, что Добровольческая армия станет именно основой восстановления кадровой Российской армии. Не случайно среди первоначальных вариантов переименования «алексеевской организации» были такие: «Союз Возрождения армии», «Кадр для воссоздания армии». Ориентация прежде всего на военные традиции, на сохранение военной преемственности в значительной степени влияла в будущем на «политическое лицо» южнорусского Белого движения, политический курс, в котором «нужды фронта» получали приоритет перед «нуждами тыла».
В политическом плане нужно было учитывать сложившуюся в то время на Дону практику создания коалиционного правительства на основе «паритета казачьего и иногороднего населения». Входившие в состав армии монархисты никоим образом не обнаруживали своих политических идеалов. На встрече с представителями «общественности» Ростова-на-Дону 31 января 1918 г. генерал Алексеев заверял собравшихся в отсутствии «реакционных намерений». Результатом стало согласие правительства на легализацию Добровольческой армии в следующей форме: «… существующая в целях защиты Донской области от большевиков, объявивших войну Дону, и в целях борьбы за Учредительное Собрание Армия должна находиться под контролем Объединенного Правительства, и в случае установления наличности в этой Армии элементов контрреволюции таковые элементы должны быть удалены немедленно за пределы Области…». Разумеется, подобный «демократический статус» был лишь конъюнктурным прикрытием. Не случайно с точки зрения военно-юридических нормативов командование Добрармии провозглашало, что оно пользуется русскими воинскими уставами, изданными до 28 февраля 1917 г. (11).
Добровольческая армия изначально стремилась к фактической координации усилий различных антибольшевистских центров. В тактические планы генерала Алексеева входило становление именно Юго-Восточного центра, тогда как планы генерала Корнилова были более обширны. Для него более предпочтительным вариантом центра будущего всероссийского антибольшевистского сопротивления представлялись Сибирь и Туркестан. «В Сибирь я верю, Сибирь я знаю», – говорил генерал своим соратникам. Среди сибирских казаков имя Корнилова было очень популярно. Не менее перспективным представлялся пройденный «вдоль и поперек» Туркестан, где можно было бы рассчитывать на поддержку и текинцев Закаспия, и семиреченских казаков, и сослуживцев по Туркестанскому военному округу. В Ташкенте руководил антибольшевистским подпольем его родной брат – полковник Петр Корнилов. Знание Монголии и Китая гарантировало Белому движению прочный тыл (на что надеялись в 1920–1921 гг. атаман Семенов и барон Унгерн). Корнилов, отец которого был лично знаком со многими «областниками» еще с 60-х гг. XIX века, командировал в Сибирь своего бывшего сослуживца, генерала от инфантерии В.Е. Флуга, вручив ему текст «Конституции», письмо к Потанину и к представителям сибирского казачества и снабдив средствами из собственного, неподотчетного армейской казне, фонда. Флуг обязывался установить контакт с антибольшевистским подпольем и, по возможности, должен был содействовать организации правительства на основе ростовской программы. В случае развития Белого движения на Востоке вполне реальной представлялась перспектива создания объединенного фронта Юга России, Туркестана и Сибири. Но эти вполне реальные геополитические расчеты Корнилова, к сожалению, недооценили в 1918 г. ив последующие годы гражданской войны. Генерал Алексеев «сибирскому варианту» развития Белого движения не сочувствовал, поэтому командировке Флуга придавал «второстепенное» значение.
Показательно, что бывший начальник штаба Главковерха в августе 1917 г., первый начальник штаба Добровольческой армии генерал-лейтенант А. С. Лукомский отмечал, что Алексеев и Деникин «вели бы дело на Юге России, а Корнилов сумел бы лучше Колчака повести дело в Сибири». Действительно, шансов на успех у талантливого, решительного военачальника, «убежденного демократа», популярного среди казачества, сибирских земств и кооперативов, было немало. На Востоке России Корнилов мог восприниматься не только как «харизматический лидер», но и как военный стратег, неординарный политик.
Но помимо «сибирского варианта» сохранились свидетельства и других планов генерала. По воспоминаниям таврического губернского комиссара Временного правительства, будущего участника Ледяного похода Н. Н. Богданова, во время одного из совещаний генералитета и «общественных деятелей» «Корнилов долго отказывался взять на себя командование, указывая, что он тут (на Дону. – В.Ц.) не нужен, что он охотнее поедет на Кавказ и соберет остатки Дикой дивизии, говорил о фантастическом проекте поехать в Астрахань, собрав там отряд, двинуться вверх по Волге (прибывшие из Астрахани делегаты астраханского казачества убеждали Корнилова в целесообразности перехода через Ставропольскую губернию в низовья Волги, где его поддержали бы казаки и калмыки. – В.Ц.). Генерал Алексеев все время очень мягко его уговаривал… У Корнилова было много колебаний и впоследствии… Корнилов все время очень нервничал. Он то проявлял кипучую деятельность и входил во все детали, то бросал дело и относился безучастно…»
План «похода на Волгу», высказанный Корниловым, относился к числу проектов, реализация которых периодически предполагалась на протяжении всей истории южнорусского Белого движения. В январе 1918 г. генерал высказал уверенность в возможности «экспедиции на Царицын», по проекту, разработанному полковником А. В. Корвин-Круковским. Предполагалось отправить в город ударную офицерскую группу, участники которой, соединившись с местным подпольем, могли бы захватить Царицын и удерживать его до подхода основных сил белой армии. Однако от плана пришлось отказаться ввиду крайней малочисленности казачьих и добровольческих отрядов. Но «схема» «царицынской экспедиции» (выступление антисоветского подполья во взаимодействии с наступающими частями белых армий) часто использовалась позднее в 1918–1920 гг.
Однако положение Добровольческой армии, несмотря на обретение долгожданного легального статуса, оставалось сложным. В письме командующему Румынским фронтом генералу от инфантерии Д.Г. Щербачеву 21 января 1918 г. генерал Корнилов прямо заявлял, что «внутреннее состояние области… – не из легких. Большевистская пропаганда свила прочное гнездо в больших населенных пунктах и промышленных районах. Казачьи части, вернувшиеся с фронта, совершенно разложены и в достаточной мере восстановлены против Добровольческой армии. На Кубани положение примерно то же. Еще хуже обстоит дело на Тереке, где, помимо развития большевизма, положение в значительной мере осложняется борьбой казаков с горцами». Корнилов настаивал на отправке в Ростов и Новочеркасск добровольцев – офицеров и солдат, а также боеприпасов и денежных средств. Завершалось письмо оптимистично: «… после того, как Добровольческая армия окрепнет, что, вероятно, будет через 3–4 недели, представляется возможным распространить сферу ее влияния и вне пределов Дона…» (12).
Так общероссийские и региональные интересы были тесно взаимоувязаны на начальном этапе Белого движения, и это стало характерной чертой периода, предшествовавшего образованию Всероссийской власти на Государственном Совещании в Уфе осенью 1918 г.
1. Вестник Временного правительства. № 15 (61), 22 марта (4 апреля) 1917 г.; Положение о выборах в Государственную Думу. С разъяснениями Правительствующего Сената и Министерства внутренних дел. СПб., 1907, с. 21; На страже. Орган Военной Лиги. Петроград, № 2–3, 28 августа (10 сентября) 1917 г.
2. Русский инвалид. Петроград, № 81, 8 апреля 1917 г.; № 89, 17 апреля 1917 г.; Вестник Временного правительства. Петроград, № 33, 16 апреля 1917 г.; Вестник Союза Казачьих Войск. Петроград, № 1, 30 апреля 1917 г.; Греков А. Союз Казачьих Войск в Петрограде в 1917 году // Донская летопись. Вена, № 2, 1923, с. 241–242, 260–261.
3. Биржевые ведомости. Петроград, № 130, 8 июня 1917 г.; Русский инвалид, Петроград, № 143, 21 июня 1917 г.; Дело народа. Петроград, № 114, 30 июля 1917 г.; Половцов П. А. Дни затмения. Записки Главнокомандующего войсками Петроградского военного округа. Париж, б. г., с. 120–129.
4. На страже. Орган Военной Лиги. Петроград, № 1, 14 (27) августа 1917 г.
5. Денисов С. В. Белая Россия. Нью-Йорк, 1937, с. 19–20; 46–47.
6. Там же, с. 43–47, 51–52; ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 320. Лл. 24, 26–28; Акулинин И. Г. Оренбургское Казачье Войско в борьбе с большевиками. 1917–1920. Шанхай, 1937, с. 33–34; Тинский Г. Атаман Семенов, его жизнь и деятельность. Б.м., 1920, с. 6–7.
7. См. текст Конституции Юго-Восточного Союза Казачьих Войск, Горцев Кавказа и Вольных Народов Степей // Оренбургский казачий вестник, № 73, 8 ноября 1917 г.; Письмо Генерала от Инфантерии М.В. Алексеева к Генерал-Лейтенанту М.К. Дитерихсу // Белое дело. Летопись Белой борьбы, т. I. Берлин, 1926, с. 82; Харламов В. Юго-Восточный Союз в 1917 году // Донская летопись. Вена, № 2, 1923, с. 285–286; 289.
8. Тахо-Годи А. Революция и контрреволюция в Дагестане. Махачкала, 1927, с. 167; Скобцов Д.Е. Указ, соч., с. 53–54, 64.
9. Оренбургский казачий вестник. Оренбург, № 73, 8 ноября 1917 г. Харламов В. Указ, соч., с. 286.
10. Львов Ф. Учреждение Объединенного Совета Дона, Кубани и Терека (Историческая справка) // Донская летопись, № 1, 1923, с. 267–268; Харламов В. Указ, соч., с. 291–292; Акулинин И. Г. Указ, соч., с. 94–95; Лелевич Г. Указ, соч., с. 73.
11. Лукомский А. С. Воспоминания. Берлин, 1922, т. 1, с. 286; Материалы для истории Корниловского ударного полка. Составитель Левитов М.Н. // Париж, 1974, с. 107–108; Каклюгин К. Войсковой Атаман А. М. Каледин и его время // Донская летопись. Вена, 1923, № 2, с. 169–170; Зайцов А. 1918 год. Очерки по истории русской гражданской войны. Париж, 1934, с. 43–44.
12. ГА РФ. Ф. 6683. Оп. 1. Д. 15. Лл. 175–181; Ф. 5936. Оп. 1. Д. 69. Лл. 1–1 об.; Ф. 5881. Оп. 2. Д. 255. Лл. 98—100; Суворин А. Поход Корнилова. Ростов-на-Дону, с. 8; Флуг В.Е. Отчет о командировке из Добровольческой армии в Сибирь в 1918 году. // Архив русской революции. Берлин, 1923. Т. 9. С. 243–244.
Глава 6
Специфика и основные итоги начального периода формирования военно-политической структуры Белого движения в марте – декабре 1917 г.
Становление Белого движения в России происходило в русле борьбы с революционными тенденциями, стремительно нараставшими в период от «февраля» к «октябрю» 1917 года.
Опираясь исключительно на бюрократический аппарат, власть во время Февральской революции не смогла использовать потенциал общественной поддержки. Правые общественно-политические структуры (Союз русского народа, Русский народный союз имени Михаила Архангела и др.) либо находились в пассивной оппозиции существующей власти, либо ждали указаний «сверху». Из-за отсутствия должного взаимодействия правая общественность не смогла оказать своевременную помощь слабеющему самодержавию. Формировавшийся с конца 1916 г. в противовес «Прогрессивному блоку» т. н. «Консервативный блок» (во главе с бывшим министром внутренних дел, членом Государственного Совета Н.А. Маклаковым (родным братом будущего российского посла в Париже), выступавший за усиление роли Государственного Совета и исполнительной власти в противовес «думской оппозиции», так и не был создан. Бюрократическая вертикаль, состоявшая из множества чиновных инстанций (от квартальных надзирателей до генерал-губернатора Петрограда и военного министра), оказалась не в состоянии оперативно реагировать на быстро менявшуюся столичную обстановку и подавить революцию. Что касается упреков в адрес армии и генералитета на фронте в отсутствии должной поддержки царской власти, то их можно принять только после определения вины тех, кто, будучи в тылу, не смог или не захотел использовать имеющиеся у него возможности и полномочия для подавления революционных выступлений.
Факт смены режима и установления новой власти стал началом эпохальных событий в политической истории России после февраля 1917 г. Ожидалось, что «новая власть» будет построена «снизу», на основе «народного волеизъявления» и «народного суверенитета», а не одних лишь аппаратных комбинаций «сверху». Характерной особенностью 1917 г. была всеобщая эйфория от возникших «свобод» и новых возможностей общественно-политической деятельности. Избирательное право, основанное на «четыреххвостке», казалось универсальным способом решения всех социальных проблем. «При теперешнем культе народного избрания, – отмечали во Временном Комитете Государственной Думы, – назначение не укладывалось в понимание народа» (1). В этом отношении принципы «легитимности» стали ставиться выше принципов «легальности», а нормотворчество «фактическое» (praesumptio facti) стало преобладать над нормотворчеством «формальным» (praesumptio juris), основанным на принципах правопреемственности.
Лидер большевиков В. И. Ленин писал, что «азбучной истиной демократизма является положение, что на местах власть должна быть избираема самим народом…». С другой стороны, характерно его же отношение к Учредительному Собранию, высказанное им во время подготовки выборов. На заседании ВЦИК Ленин говорил: «Нам предлагают созвать Учредительное Собрание так, как оно было задумано. Нет-с, извините! Его задумывали против народа. Мы делали переворот (события 25–26 октября 1917 г. – В.Ц.) для того, чтобы иметь гарантии, что Учредительное Собрание не будет использовано против народа, чтобы гарантии эти были в руках правительства» (2).
В этих условиях «снизу», во многом – по собственной инициативе, стали формироваться и структуры контрреволюционного направления. Следует отметить, что в течение весны – осени 1917 г. речь могла идти именно о «контрреволюции», а не об «антибольшевизме». По словам князя В. А. Оболенского, революцию «приходилось принимать как свершившийся факт, но хорошего мы от нее не ждали, а потому с первого же дня стали в известном смысле контрреволюционерами».
Об этом же писал «защитник Корнилова» Терещенко Керенскому в сентябре 1917 г.: «Контрреволюция, хотя и не непременно монархическая, представляет единственную надежду спасти государство от развала» (3). В среде этих направлений российской политической жизни и стало формироваться российское Белое движение. При этом и контрреволюция не могла не считаться с изменившимися и меняющимися правоотношениями, с происходившими в стране переменами. Борьба с революцией требовала не громогласных запретов или слепых игнорирований, а делового и результативного противоборства. События лета 1917 г., периода подготовки «корниловщины», отражали стремление «верхов» (Временного правительства) к использованию в своих интересах «низовой», контрреволюционной инициативы. Показательна в этом отношении хронология выступлений в поддержку генерала Корнилова накануне Московского Государственного Совещания. 6 августа 1917 г. было опубликовано заявление Союза Казачьих Войск, протестовавших против возможной отставки Корнилова с поста Главковерха. 8 августа Союз Казачьих Войск открыто поддержал Союз георгиевских кавалеров.
7 и 9 августа с заявлениями о правильности политики Корнилова выступили Союз офицеров и Московское Совещание общественных деятелей. 11 августа Кокошкин заявил Керенскому, что уйдет в отставку с поста государственного контролера, если правительство не поддержит программу Корнилова (4).
Осенью 1917 г. все сильнее проявляется идея создания «суррогата представительства», необходимого для поддержки Временного правительства. Полученные после акта Михаила Романова единоличные полномочия (хотя бы только на «бумаге») оказывались явно недостаточными в условиях противостояния с советской властью. Система «представительств» станет характерной для всех белых режимов в последующий период гражданской войны. Из-за сложности проведения выборов использовался метод делегирования представителей от общественных организаций, от партий и от «цензовых элементов». Открывавшиеся по упрощенной процедуре, многие общественные организации имели возможность получить представительство в органах власти, принять участие в работе Государственного Совещания, а затем послать своих представителей в Совет Республики. Стремительно возраставшая во время революции активность структур земско-городского самоуправления, осознание своей «миссии» создателей новой российской «демократической государственности» способствовало сохранению подобной политической «самооценки» у многих деятелей «общественности» и в период гражданской войны, во время формирования и развития Белого движения. Как будет показано далее, именно эта «самооценка» стала основой для отношения к «военщине», составлявшей фундамент Белого дела, причиной взаимного недоверия «земщины» и власти.
В отношении эволюции права следует иметь в виду, что несмотря на целый ряд новаций и прецедентов, связанных с событиями февраля – марта 1917 г., говорить о тотальной, «революционной» ломке российской правовой системы именно в данный период не приходится. Сохранялась в целом система министерств и ведомств. Продолжали действовать еп согроге основные законы Российской Империи. Не отменялись, а лишь корректировались в сторону большей демократизации законодательные акты, относившиеся к деятельности местного самоуправления, правоохранительным органам и армии. Однако реформирование последних происходило особенно болезненно и совершенно не оправдывалось требованиями сохранения порядка в тылу и усиления боеспособности на фронте.
По мере приближения событий к октябрьскому восстанию большевиков государственная система все более деформировалась. Несколько раз менялся состав правительства. Были упразднены структуры Государственной Думы и Государственного Совета. Россия была объявлена Республикой. Керенский сосредоточил в своих руках полноту исполнительной, законодательной и – став Главковерхом – военной власти. Все больше и больше формальное право заменялось правом фактическим, или, как стало модно говорить, «революционным правотворчеством». Источником данных правоотношений становились уже не законы и подзаконные акты, а, по существу, «право силы», «захватное», «пулеметное» право.
Объективно политическая ситуация складывалась так, что различные общественные силы могли бы объединиться на общей, «контрреволюционной» платформе. Однако из-за взаимного недоверия, соперничества и подозрений объединиться против «углубления революции» во время выступления генерала Корнилова не удалось. Приход к власти большевиков активизировал реакционные структуры и их деятельность. На основе «антибольшевистского сопротивления» стали создаваться новые организации, опиравшиеся на идеи восстановления прерванной преемственности, «доведения страны до Учредительного Собрания», продолжалось формирование политического курса Белого движения, рост его политической активности. По оценке генерал-лейтенанта С. В. Денисова, «первые побеги этого движения надо отнести к тем дням, когда Генерал Корнилов поднял свой голос против Правительства, насаждавшего своим безволием анархию в стране» (5). Следует, однако, уточнить, что и «корниловское выступление», как было показано выше, имело свои временные предпосылки.
Но в первые дни после установления советской власти проявилась ошибка, ставшая позднее одной из основных причин поражения Белого дела, – очевидная недооценка своего политического противника. 10 ноября 1917 г., во время работы Земского Собора, выступая перед членами Петроградской городской думы, Церетели задавался вопросом: «Как бороться с захватчиками и авантюристами (большевиками. – В.Ц.)?» И сам же отвечал на него: «Эта задача наиболее легкая, ибо поражение большевиков обеспечено их собственной политикой. Ни один мыслящий человек не может сомневаться в том, что, увлекая за собой толпу, жаждущую чуда, эти люди, не будучи в состоянии творить чудес, сами себя погубят, и если бы надо было ждать только поражения большевиков, то мы могли бы ждать этого поражения, скрестив руки…»
«В это время все… ни минуты не верили в прочность большевистского режима и ожидали его быстрой ликвидации», – вторил своему политическому «союзнику» Набоков. Правда, выступая на том же заседании, он более реалистично оценивал причины популярности революционных идей большевиков: «Основное несчастье заключается в том, что в народе подорвана психология преемственности власти… В этом разрушении психологии власти повинны все, и в данный момент всякая попытка создать сильную власть разобьется об эту психологию народа. Учредительное Собрание может воссоздать психологию принятия власти народом…» (6).
И все-таки подобная недооценка мешала объединению в «борьбе с большевизмом» широкого спектра российских политических сил, сводила активную часть антибольшевистского фронта к границам Белого движения.
Характерное описание психологического восприятия правления Временного правительства давалось видными кадетами, Н.И. Астровым и В.Н. Челищевым. По мнению Астрова, «после разгрома Временного правительства в Зимнем дворце и заключения членов правительства в Петропавловскую крепость Россия оказалась в состоянии безвластия. В сущности, и при Временном правительстве всех его составов было не лучше. То же безвластие, та же беспомощность и растерянность. Разница лишь в том, что при существовании Временного правительства все же на местах старались не терять связи с ним, старались оказать ему поддержку, чтобы укрепить эту безвластную власть, все же на местах знали, что существует если не реальная сила, то символ, который, может быть, станет со временем реальностью. С исчезновением этого символа исчезало и психологическое состояние, которое создавало иллюзию некоторой государственной организованности. Но это, конечно, была только иллюзия, ибо государственные связи и скрепы слабели, рушились и исчезали…»
И все-таки «эпизод перехода власти к большевикам расценивался как временный зигзаг, который будет исправлен, выпрямлен Учредительным Собранием, этим барином, который приедет и все рассудит», – вспоминал Челищев (7).
1. Красный архив. 1926, № 2 (15), с. 40.
2. Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 32, с. 363–364; Поли. собр. соч., т. 35, с. 135.
3. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 541. Л. 276; Бьюкенен Д. Моя миссия в России: Воспоминания дипломата. Берлин, 1924, с. 134–135.
4. Керенский А. Ф. Дело Корнилова. М., 1918, с. 211; Кизеветтер А. Федор Федорович Кокошкин // Памяти погибших. Париж, 1929, с. 23–23.
5. Денисов С. В. Белая Россия. Нью-Йорк, 1937, с. 18.
6. День. Петроград, № 205, 11 ноября 1917 г.; Набоков В.Д. Указ, соч., с. 166.
7. Астров Н.И. Воспоминания // БФРЗ. Ф. 7. Д. 12. Лл. 82–83; ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1.Д. 1.Л. 291.