Белое дело в России, 1920–1922 гг. — страница 4 из 20

Завершающий период военно-политической истории российского Белого движения на Юге России. Белый Крым (Март – ноябрь 1920 г.)

Глава 1

Характер «окраинного» положения белых режимов в 1920 г.

После неудач военных походов 1919 – начала 1920 г., ориентированных на занятие центров Советской России – Москвы и Петрограда, белые режимы были вынуждены сосредоточиться на окраинах бывшей Российской Империи. Это привело к заметным переменам в тактике проводившейся «борьбы с большевизмом». В новых условиях невозможно было планировать широкомасштабные наступательные операции, а приходилось ограничиваться удержанием оставшихся территорий. Однако перемены в тактике не означали перемен в стратегии. По-прежнему всеми белыми режимами декларировалась вооруженная борьба с советской властью, приостановление активных военных действий между белыми армиями и советскими войсками (в Крыму в марте – мае 1920 г., в Забайкалье в январе – апреле 1920 г., в Приморье в июне – ноябре 1921 г. и в апреле – сентябре 1922 г.) рассматривалось как временное. С другой стороны, не менее важной представлялась вероятность «падения советской власти» под действием «внутренних» факторов, прежде всего из-за нарастания антисоветского повстанческого движения крестьян и казачества. В повстанчестве, независимо от лозунгов последнего, все белые правительства надеялись иметь потенциального союзника, с помощью которого можно было пополнять ряды своих армий и получать ту необходимую «народную поддержку», которой не хватало в предшествующие периоды. Появилась также надежда на «эволюцию советского режима» в сторону «демократизации», «здоровой, национальной государственности». Правда, в 1920–1922 гг. она была еще весьма неопределенной и стала доминирующей позднее, уже в эмиграции. Но даже в начале 1920 г. некоторые авторитетные деятели белого лагеря высказывали мнение о возможности «переворота», который осуществит «победоносная Красная армия». В этот момент как раз и будут востребованы сохранившиеся на окраинах центры белой власти, которые введут стихийное народное сопротивление в «организованное русло». Показательно, что военно-политическое руководство Кубанского края весной 1920 г. соглашалось не только на переговоры с представителями советского руководства, но и намеревалось заключить договоренности, допускающие возможность сохранения «кубанской автономии». То же самое можно отметить и в отношении белого Забайкалья, где летом 1920 г. достаточно сильны были настроения «замирения с советской властью».

«Окраинный характер» Белого движения делал необходимым решение прежде всего региональных проблем, связанных с развитием экономики, упрочением финансовой системы, созданием эффективного административного аппарата. Но принципиально важным отличием от периода «областничества» 1917–1918 гг. было то, что белые режимы продолжали декларировать не региональные, а общероссийские лозунги. Даже тогда, когда речь шла, например, о выборах в местные представительные структуры, таковые провозглашались образцом для будущей «освобожденной от большевизма России» (земство в Таврии 1920 г., Приамурское Народное Собрание 1921 г., Приамурский Земский Собор 1922 г.). Надежды, что опыт Белого движения будет скоро востребован в России, стимулировали эволюцию его программы. Почти повсеместно произошел отказ от «непредрешения» основных положений аграрно-крестьянской, национальной, административно-территориальной политики. Распространилась идея создания неких «островов», подобных белому Крыму или Приморью, где будет осуществляться политика, которая привлечет «все помыслы и силы стонущего под красным игом народа», как говорил об этом Правитель Юга России генерал-лейтенант П. Н. Врангель. Не исключалась и возможность признания таких центров-«островов» самостоятельными субъектами международного права.

В международном плане последний период Белого движения характеризовался существенным уменьшением поддержки «союзниками» оставшихся белых правительств. 3 января 1920 г. Верховный Совет Антанты провозгласил снятие экономической блокады Советской России, а еще через месяц (11 февраля 1920 г.) было принято следующее недвусмысленное постановление: «Верховный Совет не рекомендует окраинным государствам вести войну против Советской России, но Антанта защитит их, если Советская Россия на них нападет; дипломатические сношения с Россией не возобновляются». Тем самым Антанта, не дожидаясь санкции Национального Учредительного Собрания России, признавала фактически самостоятельность окраинных государств – Финляндии, республик Прибалтики и Закавказья. И если во время визита Мак-Киндера на белый Юг в конце 1919 г. еще только говорилось о предстоящем сокращении военной и политической поддержки, то с весны 1920 г. южнорусское Белое движение было поставлено перед фактом прекращения помощи и почти ультимативным требованием начала переговоров с Советской Россией. При этом выражалась даже желательность контактов представителей ВСЮР с представителями советской власти при посредничестве Великобритании («проект» переговоров помощника Главкома ВСЮР генерал-лейтенанта П. Н. Шатилова с Троцким – через капитана Зерена – весной 1920 г.). Летом 1920 г. выдвигались планы переговоров с большевиками при посредничестве Германии. Даже назначение бывшего «легального марксиста» П. Б. Струве на должность министра иностранных дел считалось обусловленным его давними контактами с В. И. Лениным. По прецеденту Крымской войны 1853–1856 гг. планировалось начать переговоры о соглашении с РСФСР при посредничестве иностранных государств и при условии продолжения военных действий. Еще более фантастичный план был выдвинут одним из чиновников врангелевского управления иностранных сношений Алешиным. В докладной записке на имя руководителей ведомства (князя Г. Н. Трубецкого и Б. А. Татищева) он считал возможным объявить войну Англии и вместе с РККА начать боевые действия. Данное предложение, конечно, не было реализовано, но всерьез обсуждалось среди чиновников управления[269].

Но единства в отношении к Белому делу в Зарубежье не было, что во многом объяснялось противоречивостью сложившейся «постверсальской», послевоенной системы разделения мира. Франция, заинтересованная в сохранении и укреплении своего авторитета страны-победительницы в Европе, поддерживала систему стран т. н. «Малой Антанты» (Прибалтийские республики, Польша, Румыния). В нее вполне мог бы включиться и белый Крым, при условии его международного признания. Начало этому было положено признанием Францией Правительства Юга России де-факто. Фактическую военно-политическую помощь со стороны Японии в это время использовали антибольшевистские и белые правительства на Дальнем Востоке. Признание, хотя и весьма условное, способствовало бы, во-первых, поддержке (не обязательно военной) антибольшевистских государственных образований со стороны иностранных государств, во-вторых, облегчало бы получение финансовой помощи (при заключении займов и кредитов) и материальной поддержки (оружием, продовольствием, предметами первой необходимости). Прямо и косвенно такая политика способствовала бы консервации белых режимов на относительно длительное время.

Рассматривая эволюцию политического курса Белого движения в последний период его истории, необходимо учитывать позицию оформившегося монархического сектора в антибольшевистском движении, которая наиболее четко проявилась во время работы 1-го Съезда хозяйственного восстановления России летом 1921 г. Еще в сентябре 1920 г. в Германии вышел в свет журнал «Двуглавый орел», где с первого же номера началась т. н. «критика справа» Белого движения. Игнорируя роль социалистических, революционных партий, вся «вина» в событиях 1917 г. переносилась в этой публицистике на участников Белого движения, генералитет, депутатов Государственной Думы, членов либеральных партий. Их несомненная вина заключалась якобы в отсутствии монархических лозунгов в политической программе: «Взбунтовавшиеся против Царя генералы потеряли всякое право на послушание солдат…, новоявленные спасатели России: Колчак, Деникин, Юденич – под давлением все тех же «союзников» упражняли себя в тылу всевозможными демократическими и социалистическими опытами на еще живом теле России. Безнадежные говоруны и краснобаи, которые так позорно провалились со своей радостной, бескровной, улыбающейся революцией со всеми ее свободами и демократиями, которые всесветно обнаружили крайнее непонимание и незнание своего народа, свою абсолютную неспособность управлять, вообще полную свою никчемность, вся эта «общественность» тучею устремилась в штабы, тыловые учреждения и гражданские управления белых армий и дружными усилиями превращала возрождение России в возрождение Керенщины»[270]. Теперь принцип единоличной власти все более концентрировался на каком-либо представителе Дома Романовых.

В Таврии, ставшей последним центром Белого движения на Юге России, в 1920 г. не происходило существенной эволюции «вправо». Деятельность нового Главнокомандующего ВСЮР (позднее Русской армии) генерал-лейтенанта П. Н. Врангеля определялась как «левая политика правыми руками», и речь здесь шла в первую очередь о политике, проводимой т. н. «цензовиками», то есть политическими и государственными деятелями дофевральской России. Идеологически принцип «левой политики правыми руками» был не оригинален и практически повторял популярный в свое время принцип британских консерваторов (тори) – «правыми руками левое дело» («Left policy from the right site»), на что обращал внимание П. Б. Струве. Одним из существенных проявлений подобного курса было провозглашение монархического лозунга. Снова, как и в 1918–1919 гг., в общественных кругах стали обсуждаться перспективы восстановления монархии. По оценке советника российского посольства в Константинополе Г. Н. Михайловского, считалось, «что, в отличие от деникинской неопределенности по вопросу о форме правления, Врангель настроен определенно монархически, и роль, которая, по мнению окружающих, должна ему выпасть, – это роль генерала Монка при реставрации Стюартов». Следует отметить, что «роль генерала Монка», закончившего период «бескоролевья» в английской истории XVII века, уже предсказывалась применительно к адмиралу Колчаку, который формально и фактически должен был бы выполнить миссию «Правителя» в условиях отсутствия общей всероссийской власти и восстановить в российском обществе доверие к монархическим лозунгам, что могло бы повлиять на решения будущей Конституанты[271]. Врангель, особенно в эмиграции, действительно не скрывал своих монархических симпатий, однако его отношение к форме правления в будущей России лучше всего передает ответ генералу Краснову (1922 г.): «Вы не можете сомневаться в том, что по убеждениям своим я являюсь монархистом и что столь же монархично, притом сознательно, и большинство Русской Армии… Но революция разорвала два прежде связанных понятия о Родине и о монархизме, и нужна длительная работа, чтобы в народном сознании оба эти понятия вновь слились воедино. Пока этот неизбежный процесс не завершится, причем вне всякого, со стороны, насильственного воздействия, пока оба эти понятия не станут вновь однородными, пока понятие «монархизма» не выйдет из узких рамок политической партии, Армия будет жить только идеей Родины, считая, что ее восстановление является реальной, первоочередной задачей». Провозглашение монархических принципов, таким образом, ограничивалось требованиями первоначальной необходимости «победы над большевизмом».

Более того, Врангеля не без оснований подозревали в излишнем стремлении к «бонапартизму», к признанию неизбежности максимально длительного периода подготовки к введению монархии (если таковая вообще будет восстановлена). По свидетельствам члена Правительства Юга России Н. В. Савича, во время одного из частных заседаний, на котором участвовали начальник штаба Главкома генерал-лейтенант П. Н. Шатилов, глава Правительства А. В. Кривошеин, министр иностранных дел П. Б. Струве и министр финансов М. В. Бернацкий, «обсуждалась линия внутренней политики». Бернацкий «говорил об ориентировке налево и призвании демократических элементов к власти. На это ему возражали одни, поддерживали другие (Струве). Но в пылу спора Бернацкий бросил фразу о неизбежности восстановления монархии, о ненависти демократии к Романовым, о желательности новой династии и намекнул, что ее основать может Врангель». Савич отметил, что «удар попал в цель. Как электрический разряд потряс в этот момент генерала, который не мог скрыть впечатления. Не знаю, думал ли он об этом раньше, но, видимо, услышал это впервые… Кривошеин потом рассказывал мне, что, когда у них был Бурцев, последний говорил Врангелю: «…идите прямо в Наполеоны». Недаром он Врангелю потом, уже в изгнании, на «Лукулле» (флагманская яхта генерала. – В.Ц.), говорил о роли Кромвеля. Так наши демократы – с республикой на устах и с городовым в сердце – развращали генералов». Правда, по свидетельствам того же Савича, уже в 1921 г. Врангель отказался от «бонапартистских иллюзий» («мечта о бонапартизме есть конченое дело, она погребена на Перекопе»). Тем не менее вполне правомерно считать, что в фигуре Врангеля в наибольшей степени был воплощен именно принцип «бонапартистской модели» восстановления монархии, «демократической» диктатуры, при которой передача Престола династии Романовых могла затянуться[272].

Что касается идеи будущей Конституанты – Учредительного, Национального Собрания (или Земского Собора), то ее значение как всероссийского органа власти по-прежнему подчеркивалось в программных заявлениях Белого движения, однако суть ее все более отличалась от первоначального учредительно-санкционирующего характера. Ввиду уже начатых белыми правительствами реформ (земельной в 1920 г., политической в 1922 г.), в ее работе становилось бы все меньше учредительного (то есть принятия законов «с нуля») и все больше санкционирующего предназначения, когда законодательные акты, уже принятые прежде белыми правительствами, получали бы одобрение Собрания. Как писал в одном из своим писем Маклакову Бахметев, «я всегда понимал роль подобного Собрания, как закрепление и придание окончательной легальности известной совокупности отношений, которые создались в процессе жизни и получили оценку времени и практическую пробу. Надо бросить теоретические размышления и тонкие юридические построения, к которым так склонны наши схоластики, и смотреть на вещи просто и прямо. Россия разрушена; ничего нет; надо практически строить, и строить как можно скорее»[273].

При всем двойственном отношении среди военно-политического руководства Белого движения к «общественному влиянию», к представительной власти игнорировать роль этих факторов в 1920–1922 гг. было уже невозможно. Главным становился уже вопрос не о том, быть или не быть представительным структурам, но об их составе и компетенции. Считалось, что состав будет определяться избирательным законом, в котором усилится представительство «несоциалистической», цензовой общественности. На этом принципе предполагалось построить деятельность собраний и в белом Крыму, и в Приморье. Но опора на «несоциалистическую общественность» не исключала участия «социалистических элементов» – в том случае, если они стояли на антибольшевистских позициях. В этом отношении снова, как и в 1917–1918 гг., возникла предпосылка создания единого «антибольшевистского фронта», но при центральном участии в нем военно-политического руководства Белого движения, требовалась политическая программа, объединяющая всех участников антибольшевистского фронта.

Глава 2

Особенности формирования и функционирования военно-политической структуры Белого движения в Таврии весной – осенью 1920 г.

«Кризис доверия» к власти в феврале – марте 1920 г. Предпосылки и последствия «смены командования».

Февраль и март 1920 года на белом Юге отличались не только неустойчивостью фронта. Укрепление власти, достигнутое благодаря компромиссу военно-политического руководства с южнорусским казачеством, казалось бы, давало шансы на продолжение «борьбы с большевизмом». Но одновременно с этим появились новые признаки недоверия к власти, исходившие, как тогда говорили, «справа», от консервативных кругов. Если на Кубани оппозиция «деникинскому курсу» пользовалась лозунгами «самостийности» и «усиления демократизма», то в Крыму была заметнее оппозиция тех, кто считал проводимую Деникиным политику чересчур «либеральной». Серьезные последствия имели разногласия между Главкомом ВСЮР и командующим Кавказской армией генерал-лейтенантом бароном П. Н. Врангелем. В течение лета 1919 г. Врангель несколько раз обращался в Ставку с требованиями подкреплений на царицынское направление (например, телеграмма от 16 июля № 01549), убеждал командование ВСЮР в правильности нанесения удара на соединение с Восточным фронтом адмирала Колчака через заволжские степи (хотя данная стратегическая перспектива была в то время более чем сомнительная). Но его рапорты не носили еще «политического» характера. После принятия от генерал-лейтенанта В. З. Май-Маевского должности командующего Добровольческой армией в рапорте в Ставку Главкома ВСЮР от 9 декабря 1919 г. отмечалось уже «полное неустройство нашего тыла» и давалась красноречивая оценка низкой боеспособности воинских частей: «Беспрерывно двигаясь вперед, армия растягивалась, части расстраивались, тылы непомерно разрастались. Война обратилась в средство наживы, а довольствие местными средствами – в грабеж и спекуляцию. Население, встречавшее армию при ее продвижении с искренним восторгом, исстрадавшееся от большевиков и жаждавшее покоя, вскоре стало испытывать на себе ужасы грабежа, насилий и произвола. В итоге – развал фронта и восстания в тылу. Армии, как боевой силы, нет». Набор предлагаемых мер был в целом характерен для военных руководителей Белого движения и определялся на разных фронтах примерно одинаково: сокращение тыловых учреждений и отправка их личного состава на фронт, сокращение линии фронта и мобилизация тыловых ресурсов, милитаризация транспорта и военного производства. Несколько иной характер носил рапорт Врангеля от 25 декабря 1919 г. В нем впервые звучали уже и политические соображения. Отдавая должное господствовавшим в то время тенденциям, Врангель затронул вопрос о создании власти, построенной на федеративных началах, и об отказе от категоричности лозунга «Великой, Единой и Неделимой России». Он считал необходимым признать общеказачью власть, сохранить неизменными имеющиеся структуры управления в казачьих областях (казачьи парламенты и правительства): «Рассчитывать на продолжение казаками борьбы и участие их в продвижении вторично в глубь России нельзя. Бороться под знаменем «Великая, Единая и Неделимая Россия» они больше не будут, и единственное знамя, которое, быть может, еще соберет их вокруг себя, может быть лишь борьба за «Права и Вольности Казачества», и эта борьба ограничится в лучшем случае очищением от врага казачьих земель». Но, признавая самоуправление казачества, Врангель в то же время считал, что командованию ВСЮР следовало бы отказаться от сотрудничества с ним и создавать новый антибольшевистский фронт на Западе и Юго-Западе, используя поддержку Польши и координируя действия с Северо-Западной армией генерала Юденича. В этом варианте основной базой Белого движения становился район Новороссии (Херсонской, Екатеринославской и Таврической губерний), где белая власть могла «опереться на коренные русские силы». Это гарантировало бы командование от ненадежных коалиций с казачьими политиками. Рапорт от 25 декабря вполне соответствовал настроениям Врангеля после проведенного им «кубанского действа». Позднее, в интервью газете «Свободная Речь», оценивая «смену курса» и создание «Южнорусской власти», Врангель говорил, что «видит компромиссы», будучи «их непримиримым врагом», и «считает, что компромиссы сгубили Россию»[274].

Одним из первых среди тех, кто стремился усилить влияние Врангеля, был Государственный контролер в Особом Совещании – В. А. Степанов. Известный своими монархическими взглядами, Степанов в январе 1920 г. небезуспешно добивался согласия генерала Шиллинга на назначение Врангеля его помощником по военной части. Еще более заметным было влияние лидера консервативного Совета Государственного Объединения России, одного из ближайших помощников П. А. Столыпина – А. В. Кривошеина. В условиях назревавшего военно-политического кризиса конца 1919 г. ряд деятелей Совета постепенно переходили в оппозицию к Особому Совещанию. Политика Национального Центра, руководимого Н. И. Астровым и М. М. Федоровым, признавалась Советом ошибочной. Несмотря на сближение позиций по ряду вопросов (признание верховенства Российского правительства адмирала Колчака, отказ от уступок «самостийникам» в вопросах о территориальном устройстве России, признание необходимости реформ земельной и местного самоуправления) и вхождение Кривошеина в состав Особого Совещания (правда, в должности «министра без портфеля»), полноценного сотрудничества между либеральным и консервативным секторами южнорусской общественности наладить не удалось. Кривошеин в конечном счете был обвинен в попустительстве финансовым злоупотреблениям одной из коммерческих структур и уволен со службы. И хотя уже в январе 1920 г. он получил назначение на должность заведующего продовольственным снабжением тыла, симпатий к нему со стороны Ставки Главкома и деятелей бывшего Особого Совещания не прибавилось. Именно в январе 1920 г. разрозненные прежде действия консервативной оппозиции начали концентрироваться в единой группе, хотя и не носившей оформленного характера, но, несомненно, влиятельной. Ее активными участниками, помимо самого Врангеля, можно было считать неизменного его соратника генерал-лейтенанта П. Н. Шатилова, Кривошеина, бывшего председателя Особого Совещания генерал-лейтенанта А. С. Лукомского, командующего Черноморским флотом вице-адмирала Д. В. Ненюкова и начальника его штаба контр-адмирала А. Д. Бубнова. «Моряки» были наиболее активными сторонниками Врангеля, предлагая сделать его «диктатором Крыма» взамен генерала Шиллинга. Ими была озвучена схема передачи власти в форме добровольной отставки Шиллинга и незамедлительного, без законной санкции Главкома ВСЮР, вступления в должность Врангеля. Однако жесткое условие Шиллинга «сдать должность только с разрешения Главнокомандующего» и своевременное информирование им штаба ВСЮР нарушило планы заговорщиков.

В критике «деникинской политики» главную роль постепенно стал играть уже не сам Врангель, а те круги, которые поддерживали его, исходя из практического расчета – сменив Главнокомандующего – самим прийти к власти. Врангель тем не менее был искренне убежден, что смена руководства приведет к более эффективной «борьбе с большевизмом». Деникин же не всегда справедливо оценивал предложения Врангеля не как пожелания реорганизации системы управления, а как попытки «дискредитировать власть», причем в самый опасный для фронта момент. Не последнюю роль в этом играли предубеждения Деникина по отношению к Врангелю: «аристократ-гвардеец», бывший офицер ЛГв Конного полка, представитель старинного баронского рода не мог не быть, по мнению Деникина и его ближайшего окружения, «монархистом» и «германофилом». «Поход на власть», по точному выражению Деникина, сопровождался также и попытками «зондировать почву» на предмет степени доверия командного состава армии к Главкому. По сведениям, доложенным Деникину генералом Шкуро, терским атаманом Вдовенко и председателем Терского Круга П. Д. Губаревым (встреча в Пятигорске 24 декабря 1919 г.), Врангель якобы вполне откровенно запрашивал их согласия на поддержку его кандидатуры в качестве «командующего казачьими армиями: Донской, Кубанской и Терским корпусом», однако получил категорический отказ. Примечательно, что предлогом к отставке Деникина Врангель считал противодействие Главкома ВСЮР к созданию «общеказачьей власти»[275].

Проявлением «конфликта» между Деникиным и Врангелем было увольнение Врангеля в отставку приказом Главкома ВСЮР от 8 февраля 1920 г. Одновременно своих должностей лишались Шатилов, Ненюков и Бубнов. Приказ был вручен Врангелю не напрямую, а через главу британской военной миссии генерал-майора Г. Хольмана (занимавшего эту должность после отъезда генерала Бриггса с июня 1919 г.), что само по себе уже было унизительным для генерала. Ответом на «незаслуженную отставку» стало последнее письмо Врангеля Деникину (от 15 февраля 1920 г.), отправленное из Севастополя накануне отъезда барона за границу. В нем политические обвинения переплетались с выпадами крайне субъективного характера: «Боевое счастье улыбнулось Вам, росла Ваша слава и с ней вместе росли в сердце Вашем честолюбивые мечты… Отравленный ядом честолюбия, вкусивший власти, окруженный бесчестными льстецами, Вы уже думали не о спасении Родины и Отечества, а лишь о сохранении власти… Вы видели, как таяло Ваше обаяние и власть выскальзывала из Ваших рук. Цепляясь за нее, в полнейшем ослеплении, Вы стали искать кругом крамолу и мятеж». Врангель повторил свою негативную оценку структур южнорусской власти, связав ее создание с сугубо личными настроениями Главкома: «Цепляясь за ускользающую из рук Ваших власть, Вы успели уже стать на пагубный путь компромиссов и, уступая «самостийникам», решили непременно бороться с Вашими ближайшими помощниками, затеявшими, как Вам казалось, «государственный переворот». Это письмо, ставшее своего рода «памфлетом» антиденикинской оппозиции, размножалось в десятках машинописных копий и широко распространилось по белому Югу в последние месяцы командования Деникина, вызывая неоднозначное отношение к высшему командованию. Резкость и несправедливость оценок были настолько очевидными, что при публикации в 1928 г. своих «Записок» в серии «Белое дело. Летопись белой борьбы» Врангель исключил эти строки из текста.

Тем не менее уже в 1921 г. в интервью альманаху «Россия» генерал старательно указывал на «ложное толкование» его оценок периода 1918–1919 гг., тщательно подчеркивая свою преемственность в руководстве единым «Русским Делом»: «Я никогда не говорил и не мог говорить, что «Белое движение» требует каких-то «оправданий», «что наследие Деникина – разрозненные банды». Я два года провел в армии генерала Деникина и сам к этим «бандам» принадлежал, во главе этих «банд» оставался в Крыму и им обязан всем, что нами сделано… Я во многом расходился с генералом Деникиным, но, невзирая на это, я не могу не отдать ему должного как мужественному борцу за Русское Дело… Что касается армий адмирала Колчака и генерала Юденича, то, ни разу не соприкасавшись с ними, я лишен возможности дать им какую-либо оценку. Во всяком случае, имена мученика за Русское Дело адмирала Колчака и генерала Юденича были и будут всегда именами беззаветно преданных Русскому Делу патриотов»[276].

Еще одним, весьма необычным, проявлением «кризиса доверия» власти стала т. н. «орловщина», или «обер-офицерский бунт», как называли его современники. Капитан Симферопольского офицерского полка Н. И. Орлов в декабре 1919 г. получил от генерала Слащова приказ о формировании «Особого отряда по обороне Крыма». Показательно, что в снабжении отряда значительную помощь оказали многие деятели местного самоуправления: городской голова Симферополя С. А. Усов, председатель Таврической губернской земской управы князь В. А. Оболенский, городской голова Евпатории К. Сарач и различные общественные организации и комитеты (особенно Союз студентов-воинов). «1-й полк добровольцев», состоявший почти целиком из обер-офицеров, юнкеров и студентов, должен был выйти на фронт в начале февраля. Однако, вместо выступления к Перекопу, 22 января 1920 г. Орлов со своим отрядом захватил центральные пункты Симферополя, арестовал губернатора Н. А. Татищева, начальников гарнизона, контрразведки и государственной стражи, заявив в «приказе № 1», что он, «исполняя долг перед нашей измученной Родиной и приказы Комкора-3 генерала Слащова о восстановлении порядка в тылу, признал необходимым произвести аресты лиц командного состава гарнизона Симферополя, систематически разлагавших тыл», и объявил себя начальником Симферопольского гарнизона. Решение об этом «антиправительственном» выступлении было принято на совещании ротных командиров как протест против «вакханалии, разгула, взяточничества, насилия над населением, зависящим от воли любого пьяного контрразведчика или стражника». Помимо этого, якобы «отрядом интересовались партии эсеров, эсдеков и кадетов и даже тайные монархисты, но на их вопросы было отвечено, что отряд никаких политических целей не преследует и что публика в большей своей части – демократическая». Показной «демократизм» орловского отряда стал причиной того, что к нему обращались даже представители большевистского подполья, рассчитывавшие с его помощью освободить всех политзаключенных из Симферопольской тюрьмы. Из всех предпочтений старшего генералитета Орлов выделял только генерала Врангеля, называя его «нашим молодым вождем», за которым готовы пойти и фронт, и тыл и чья власть будет признана «беспрекословно» (некоторые считали, что «орловщина» инспирирована самим Врангелем). Но будущий Главком не поддержал Орлова, отправив ему телеграмму: «Еще недавно присяга, обязывая воина подчинению начальникам, делала Русскую армию непобедимой. Клятвопреступление привело Россию к братоубийственной войне. В настоящей борьбе мы связали себя вместо присяги добровольным подчинением, нарушить которое без гибели нашего общего дела не можете ни Вы, ни я. Как старший офицер, отдавший Родине двадцать лет жизни, я горячо призываю Вас во имя блага ее подчиниться требованиям ваших начальников». Так или иначе, деяние, совершенное Орловым, можно было расценить только как воинское преступление. Неподчинение приказам и явный вызов «генеральским верхам» привели к объявлению его «вне закона», хотя Слащов обещал капитану «полную неприкосновенность» в случае добровольной сдачи властям. Отряд занимал Алушту и Ялту, захватив в последней пять миллионов рублей в кассе отделения Госбанка. Сам Орлов заявлял, что «воюет не против Добрармии, а против некоторых порядков в ней». Примечательно, что капитан еще осенью 1918 г. намеревался совершить аналогичный «переворот» в Симферополе в отношении Крымского Краевого правительства, командования Крымско-Азовской армии (начальника штаба генерал-лейтенанта Пархомова и дежурного генерала генерал-майора Ветвеницкого) и был предусмотрительно отправлен на фронт в Северную Таврию. По оценке генерал-лейтенанта П. С. Махрова, «Орлов выступал против разрушения тыла, за власть Главнокомандующего. Однако его выступление имело характер порочный, так как он был офицером, нарушившим воинскую дисциплину. Оно было опасным и потому, что Орлов провоцировал офицерство на уход в тыл». Разбитый в столкновении с высланными против него правительственными войсками, Орлов с остатками отряда ушел в горы, где присоединился к местным «зеленым», а после эвакуации белой армии из Крыма продолжил партизанские действия против установившейся советской власти[277]. Деникин не мог проигнорировать факта вопиющего нарушения воинской субординации, видя в этом опасный прецедент для дальнейшего роста оппозиции в армии. С целью предупреждения «бунтов» подобных «крымской смуте» Главком ВСЮР приказом от 13 февраля 1920 г. (№ 2825) сформировал судебно-следственную комиссию («сенаторскую ревизию» во главе с бывшим Главным Военным Прокурором при Императорском правительстве, постоянным членом Главного военного и военно-морского суда в 1919–1920 гг. генерал-лейтенантом Макаренко) по делу о выступлении капитана Орлова. Все же «принявшие участие в выступлении Орлова» обязывались «явиться в штаб 3-го корпуса для направления на фронт, где они, в бою с врагами, докажут свое желание помочь армии и загладить свою вину» (однако 16 ближайших сподвижников Орлова во главе с князем Бебутовым были расстреляны по приговору военно-полевого суда).

Комиссия выявила многочисленные факты служебных злоупотреблений, вызвавших недовольство в Крыму. Выводы были изложены Макаренко уже новому Главкому в докладе от 28 марта 1920 г. В нем отмечалось, что «по общему мнению, первое выступление капитана Орлова объяснялось как внешнее проявление накопившегося глубокого недовольства офицеров порядками командования и тыла, неудачным выразителем которого явился капитан Орлов… Офицерство стало связывать эти отрицательные явления с деятельностью тех или других начальствующих лиц. На этой почве возникло предубеждение не только против некоторых лиц крымской администрации, но… и против генералов: Май-Маевского, Санникова, Добровольского, Боровского, Пархомова, Покровского, Шиллинга, доктора Юревича, полковников Антоновича и Ефимовича и многих других начальствующих лиц, потерявших, по-видимому, окончательно в глазах офицерства всякое доверие и уважение и приобретших репутацию разрушителей не только тыла, но и армии».

Доклад, по сути, оправдывал офицеров, поддержавших Орлова, и хотя не приводил конкретных мер по «наказанию виновных» (Макаренко предлагал «перейти от расследования фактов прошлого, изысканий, так сказать, исторических, к больному настоящему и обратить главное внимание и усилия на обзор текущей деятельности довольствующих и лечебных заведений и учреждений и проверку быстроты и отчетливости их работы, привлекая в состав ревизии достаточное число представителей разных рангов от строя и фронта для ближайшего участия в их работах»), стал одним из факторов, усиливших позиции будущего Главкома ВСЮР в его политике «смены курса». Сенаторская ревизия намеревалась существенно расширить рамки расследуемых «тыловых преступлений»[278].

Не менее активное в то время земско-городское самоуправление Крыма выразило готовность к сотрудничеству с властью в форме создаваемой Законодательной Комиссии, и нарекания вызывали скорее персональные назначения, чем создаваемая система управления. Особое недовольство вызывала деятельность Главноначальствующего Новороссии генерал-лейтенанта Н. Н. Шиллинга. Его обвиняли, в частности, в плохой организации эвакуации Одессы 25 января 1920 г., а также в том, что лишь небольшую часть Войск Новороссийской области, беженцев, больных и раненых, семей офицеров (их эвакуации помогли англичане) смогли вывезти в Крым. Оставшиеся же в городе подразделения оказались брошены на произвол судьбы и вынуждены были с боями пробиваться к Днестру и затем к Польше («Бредовский поход»). Капитан Орлов заявлял, что даже готов расстрелять генерала Шиллинга за такое «преступление». Помимо критики одесской эвакуации, популярными обвинениями в адрес Шиллинга стали его якобы взяточничество, казнокрадство и неоправданные расходы на содержание любовницы (актрисы В. Холодной). 7 марта 1920 г. в Джанкое генерал Слащов и его управляющий гражданской частью Брянский предложили Главноначальствующему сложить с себя полномочия ввиду его «непопулярности среди офицеров», имеющих «сильные предубеждения против его частной жизни и взяточничества». В своем рапорте Главкому ВСЮР 9 марта Брянский отмечал, что накануне встречи с Шиллингом прикомандированный к штабу Слащова лейтенант флота С. Г. Романовский, герцог Лейхтенбергский (он отвечал также за формирование пополнений), заявил: «Если Шиллинг откажется подать в отставку, он будет убит 10 марта». Брянский требовал от Слащова санкции на обыск у Шиллинга, незамедлительного «отстранения от управления хотя бы вооруженной силой» и отправки Деникину письма, «обвиняющего Главноначальствующего в денежных преступлениях». Сам Слащов не поддерживал попыток Брянского скомпрометировать Шиллинга, считая все происходящее «либо орловщиной, либо желанием его спровоцировать». Однако, очевидно, Слащов сочувствовал идее отставки Шиллинга, полагая, что в условиях тяжелой обороны Крымского полуострова никакой «дополнительной» инстанции «сверху», в виде Главноначальствующего, для него не потребуется, а его полномочий «диктатора Крыма» достаточно, чтобы управлять положением на фронте и в тылу.

Помимо окружения генерала Слащова о необходимости перемен в руководстве белого Крыма заявило Деникину т. н. Совещание государственных и общественных деятелей. Эта организация, образовавшаяся в Ялте в январе 1920 г., представлялась как «объединение лиц, согласно и равно мыслящих о путях окончательного установления государственного порядка на Руси и о политическом устройстве в будущем…, проникнутых общим убеждением в одном: в необходимости теперь восстановления в России единой и твердой власти, сосредоточенной ныне в Ваших (Деникина. – В.Ц.) руках, и поддержания этой власти всеми общественными кругами и политическими партиями, сохраняющими веру в единство и величие Российского государства. Поддержка же эта должна выражаться в полнейшем и безусловном подчинении Вам и назначаемым Вами правителям всего дела как военного, так и гражданского управления». Оговаривая, что «существует большое различие между безмолвным и подневольным повиновением власти и разумным ей подчинением», «общественные деятели» отметили важность «осведомления» Главкома о «правильном освещении событий». Главное внимание авторов обращения было сосредоточено на выступлении Орлова. Среди причин, способствовавших ему, назывались «небрежное отношение тылового начальства к выполнению издаваемых им же и высшим правительством приказов и распоряжений», проведение незаконных реквизиций, рост спекуляций, а также крайняя нераспорядительность генерал-лейтенанта В. Л. Покровского (героя «кубанского действа»), получившего приказ подавить «орловщину», но фактически сдавшего Ялту противнику. Обращение завершалось утверждением: «Точное исполнение здесь Ваших указаний и предначертаний при постоянно меняющейся обстановке может быть достигнуто только вручением Вами широких полномочий… представителю Вашей власти». Поскольку таким «представителем» не мог быть ни генерал Шиллинг, ни тем более генерал Покровский, то, «прислушиваясь к нарастающему настроению общественной мысли и… народному голосу, безразличному к политическим группировкам», ялтинские деятели «просили» Главкома: «Остановиться при выборе достойного представителя Вашей власти в Крыму на генерале Врангеле». Таким образом, речь шла не об уходе самого Деникина с поста Главкома ВСЮР, как это иногда трактуется, а о замене Шиллинга популярным в части общественных кругов генералом. Обращение было сделано уже после высылки Врангеля из пределов территории ВСЮР и звучало прямым призывом к его «возвращению во власть». От имени председателя Совещания общественных деятелей данный документ подписал председатель Первого департамента Правительствующего Сената Н. И. Ненарокомов. От Бюро Совещания стояли подписи сенатора Второго департамента Г. В. Глинки (член Совета Государственного Объединения России), члена крымского комитета кадетской партии В. В. Келлера и члена ЦК кадетской партии Н. В. Тесленко. От имени членов Совета обращение подписали председатель Второго департамента Сената А. А. Чебышев, сенатор Второго департамента, сотрудник Глинки А. Н. Неверов, проживавший в Ялте Н. И. Гучков, городской голова И. И. Иванов, гласный городской думы Н. Савин. Как можно заметить, многие «подписанты» работали в Правительствующем Сенате, что означало оппозицию уже внутри самой властной вертикали. Сенаторы были недовольны существенными нарушениями правопорядка в тылу, отсутствием взаимодействия между гражданской и военной юстицией, явным засильем «револьверного права». Показательны также подписи представителей земско-городской общественности и членов кадетской партии, входивших также в Национальный Центр (Келлер, Тесленко). Таким образом, уместно видеть в ялтинском Совещании своеобразную тенденцию к созданию новой общественно-политической, надпартийной организации, объединяющей в своих рядах «лиц с опытом многолетней царственной и общественной работы», ориентированной на сотрудничество с властью и поддержку ее курса, при условии проведения кадровых перемен и корректировки программы. Летом 1920 г. были предприняты попытки создать на основе ялтинского и севастопольского отделов Совещания структуру, аналогичную Всероссийскому Национальному Центру периода «деникинского правления».

Что касается позиции самого Шиллинга, то он отнюдь не «цеплялся за власть». В письме Деникину он честно изложил требования крымской «оппозиции», заявив: «Не считая себя вправе в столь тяжелое время распоряжаться своей судьбой, докладываю это Вашему Превосходительству и, учитывая затрудненность командования при интригах в верхах, прошу освободить меня от должности, назначив и прислав мне заместителя». Честолюбивые планы Слащова добиться единоличного правления Шиллинг при этом не поддерживал: «Докладываю, что генерала Слащова считаю блестящим боевым наставником, но по своей натуре и по сложности обстановки оставлять его одного в Крыму, как показывает опыт, совершенно недопустимо. Это может повлечь за собой крайне тяжелые последствия, почему по долгу службы прошу назначить нового лица для принятия моей должности или, в случае скорого Вашего прибытия в Крым, с Вашим приездом упразднить мою должность» (правомерное желание, если учесть, что Ставка Главкома будет в Крыму. – В.Ц.). Все материалы о «деятельности» Брянского были переданы генералом в прокуратуру Симферопольского окружного суда. Примечательно, что в обращении к самому Шиллингу ялтинский Совет оценил «благородное и патриотическое отношение» генерала, но при этом подчеркнул, что его «упреки» к «интеллигентной части общества» неправомерны: «Неужели до сих пор, несмотря на все пережитые нашей Родиной события, представителю современной государственной власти может быть еще чужда мысль о том, что крепость правителя зиждется не на одной внешней силе и принудительном безмолвии повиновения, а на непоколебимости авторитетной власти и веры общества в законность и спасительность для общего блага всех ее проявлений»[279].

Другой фигурой – «раздражителем» для оппозиции – стал начальник штаба Главкома ВСЮР генерал-лейтенант Н. Н. Романовский. Спектр обвинений, предъявляемых к бессменному начальнику штаба белого Юга (еще с момента создания Добровольческой армии), колебался от членства в мифической масонской «военной ложе» и «республиканских симпатий» до намеренного устранения от командования популярных генералов-монархистов и даже содействия их гибели (генерал-майора М. Г. Дроздовского). Высказывались и совершенно нелепые обвинения в том, что нашитый по приказу Романовского углом вниз нарукавный шеврон Добровольческой армии символизирует масонский знак («перевернутый треугольник») и стал причиной поражения ВСЮР в 1919 г. Очевидно другое: Романовскому не могли простить его крайне негативного отношения ко всевозможным формированиям воинских частей и самочинных контрразведок, столь популярных на белом Юге в 1918–1919 гг., каждая из которых могла стать неплохой «кормушкой» для офицеров, не желавших отправляться на фронт, в состав действующих частей. После поражения «похода на Москву» с его именем стали связывать все промахи и ошибки командования, считая их «намеренными». По воспоминаниям сотрудников Особого Совещания и Штаба ВСЮР, отталкивали и сугубо личные качества генерала, такие, как «сухость», «резкость» в отношении многочисленных «просителей мест» в системе управления белого Юга, отказы в частных содействиях и «протекциях». Но если в отношении Шиллинга использовалось давление «общественного мнения» ради его отставки, то в отношении Романовского («злого гения Добровольческой армии») еще с осени 1919 г. готовилось убийство. В ходе «Новороссийской эвакуации» (8–9 марта 1920 г.) генерал-квартирмейстерская часть штаба ВСЮР получила информацию от главы британской военной миссии генерал-майора Г. Хольмана (занимавшего эту должность после отъезда генерала Бриггса с июня 1919 г.) о том, что «готовится переворот» и «убийство Романовского», причем сторонниками этих актов назывались генералы Сидорин и Кутепов. Поезд Главкома был переведен под охрану английских караулов, и штаб эвакуировался на британских кораблях.

Деникин знал о возможном покушении, но только в Крыму 16 марта 1920 г. подписал приказ об отставке «Барклая-де-Толли Добровольческой армии». На должность начальника штаба был назначен генерал-лейтенант П. С. Махров, имевший репутацию едва ли не «эсеровского генерала». Но отставка не спасла жизнь Романовского. 23 марта 1920 г. бывший начальник штаба ВСЮР был застрелен в здании российского посольства в Константинополе. Следствие по данному убийству проводилось силами британской военной миссии, но так и не было доведено до конца. Официально убийца не был найден. Позднее Р. Гуль, приводя имеющиеся в его распоряжении документы, доказал, что убийцей являлся сотрудник константинопольского информационного отделения Отдела пропаганды Особого Совещания при Главкоме ВСЮР поручик М. А. Харузин, который состоял в некоей «тайной террористической монархической организации». Трудно, однако, доказать наличие подобной структуры в Зарубежье. Прямых указаний на ее деятельность, за исключением свидетельств Р. Гуля, не обнаружено. Нельзя отрицать и личной инициативы психически неуравновешенного Харузина, желавшего, по свидетельствам его собеседников, «попробовать волю» – «убить» (неважно кого). Если говорить о принадлежности Харузина к каким-либо подпольным структурам, то можно отметить лишь его членство в «Азбуке» В. В. Шульгина. Здесь он состоял осведомителем, но вполне возможно предположить связь Харузина с правоцентристскими структурами Совета Государственного Объединения России, возглавляемого А. В. Кривошеиным. Осведомители работали под контролем генерал-квартирмейстера Кавказской армии генерал-майора А.А. фон Лампе, и убийство Романовского вполне вписывалось в «антиденикинскую» кампанию[280].

Говоря о «кризисе доверия» к власти, следует отметить участие в «оппозиции» определенных подпольных групп. Фактических сведений об их составе, целях, способах действий крайне мало для того, чтобы делать определенные выводы. Но можно утверждать, что подобные группы существовали. Их нельзя, конечно, сравнивать с разветвленной и влиятельной сетью отделений Союза офицеров армии и флота в 1917 г. или с Центрами Добровольческой армии в 1918–1919 гг. Однако и отрицать их значения не следует. Одной из таких групп стал организованный контр-адмиралом Бубновым в Севастополе «научный военный кружок, в котором он (Бубнов) читал лекции по тактике и организации флота». По воспоминаниям Махрова, «вскоре этот кружок сделался политическим центром, искавшим выход из создавшегося в Крыму положения после поражения войск генерала Шиллинга… Корпус Слащова, в общем, был на стороне Деникина…, отряд Орлова под влиянием герцога Лейхтенбергского оказался сторонником Врангеля. Моряки не были единодушны. Одни – с Бубновым, Кононовым и Ненюковым – стояли за Врангеля и готовили «депутацию» к генералу Шиллингу с требованием передать власть в Крыму генералу Врангелю. Их противники, лояльные генералу Деникину, собирали другую группу моряков с требованием разогнать командный состав флота, допустивший на флоте анархию в управлении»[281].

Вполне вероятно, через посредство Совещания общественных и государственных деятелей в Ялте и персонально через Брянского, Чебышева и Кривошеина были установлены контакты с еще действовавшими структурами Совета Государственного Объединения России, а этот Совет имел контакты с монархическими группами и партиями, сформировавшимися осенью 1919 г. Участие герцога Лейхтенбергского (представителя линии, родственной Царской Семье) в «антиденикинской оппозиции», казалось бы, подтверждало подобные связи. Таким образом, «поход на власть», по выражению самого Деникина, происходил в самых различных формах (от подачи обращений на имя Главкома до вооруженных антиправительственных выступлений) и свидетельствовал о явной неустойчивости сложившейся в 1919 г. общественной поддержки системы «единоличного управления». То, что «острие критики» было направлено против Шиллинга и Романовского, а не против Деникина, отнюдь не свидетельствовало о сохраняющемся доверии к Главкому, от которого «требовали» перемен. Ведь это были им назначенные должностные лица, следовательно, ответственность за их действия или бездействие он переносил и на себя. Правда, подробное рассмотрение заявлений «оппозиции» показывало, что осуждение «деникинской политики» становилось нередко не столько критикой по существу, сколько «критикой ради критики», отличавшейся к тому же ярко выраженным «персональным характером» (заменить «неугодных лиц» Врангелем).

Но, пожалуй, наибольшее воздействие на самого Главкома оказала не критика со стороны монархистов или ялтинских «общественных деятелей», а недоверие со стороны генералитета Добровольческого корпуса. Телеграмма, подписанная генерал-лейтенантом А. П. Кутеповым 28 февраля 1920 г., требовала от Главкома гарантий соблюдения во время эвакуации прежде всего интересов «цветных полков»; было, например, известно о запросе высших офицеров дивизии генерала Дроздовского в Королевство СХС о возможности продолжения службы в Сербии[282]. Недоверие даже со стороны строевого офицерства, «психологический надлом» после перенесенных поражений на Кубани привели Главкома к осознанию необходимости «сдачи власти». «Деникинский» период Белого движения на Юге России, связанный с фигурой талантливого военачальника, «настоящего государственника и патриота», как сказал о нем Президент России Владимир Владимирович Путин, завершался.

«Генерал Деникин собой, лично, олицетворял идею Белого движения с первого момента зарождения Добровольческой армии, служа… связующим звеном для всех военных благодаря своему имени и по Великой войне, и по гражданской, – вспоминал Шиллинг. – Деникина знал и старый и малый, имя же генерала барона Врангеля было мало знакомо для всех участников Великой войны. Если генерал Скобелев за свой внешний вид получил название «Белого генерала», то генерала Деникина за его идеи, за его душевные качества, еще сильнее можно назвать «Белым генералом»[283].

Глава 3

Военный Совет в Севастополе 20–21 марта 1920 г. «Преемственность власти» Главнокомандующего ВСЮР, оформление его полномочий. Совет при Главнокомандующем, его состав.

После приезда в Феодосию из Новороссийска Главком ВСЮР, вероятно, еще сохранял надежду на возможность если не возобновления успешных наступательных операций в Крыму, то хотя бы на прочное удержание перекопских позиций благодаря действиям корпуса генерала Слащова. 14 марта на совещании старшего командного состава дислоцированных в Крыму и прибывших из Новороссийска воинских частей Деникин проинформировал о положении дел на фронте и наметил места для дислокации эвакуировавшихся подразделений ВСЮР. На критические реплики со стороны генерал-майора И. Г. Барбовича (командира Добровольческой конной бригады) и генералов Донской армии Главком не реагировал. 16 марта, «карандашом на клочках бумаги», Деникин написал приказы о роспуске Южнорусского правительства, об освобождении от должности генерала Романовского и замене его генералом Махровым.

Но 19 марта состоялась встреча Деникина с Кутеповым, во время которой, очевидно, обсуждались настроения в Добровольческом корпусе. По свидетельствам генерал-майора Шапрона дю Ларрэ и полковника Колтышева, Кутепов проинформировал Деникина о том, что «все части недовольны Ставкой и не желают больше видеть во главе генерала Деникина». Примечательно, что такая категоричная оценка была дана Кутеповым устно, без каких-либо подтверждающих ее письменных обращений или рапортов со стороны чинов корпуса (в отличие от требований отставки Шиллинга), и вполне могла бы выглядеть как частное мнение самого командира Добркорпуса. Помимо этого, Кутепов предупредил Деникина о готовящемся созыве (23 марта) «совещания из представителей духовенства, армии, флота и населения», на котором, «вероятно», примут обращение к Главкому с «просьбой о сдаче командования».

Деникин, очевидно, уже был психологически подготовлен к подобному развитию событий, исключавшему для него возможность «работать и выполнять свой долг перед Родиной». После этого рано утром 20 марта вызванный к Главкому новый начальник штаба получил карандашную записку, предписывавшую созвать на вечер 20 марта «Военный Совет под председательством генерала А. М. Драгомирова для выбора нового Главнокомандующего». На возражения генерала Махрова Деникин ответил: «Мое решение бесповоротно, я все обдумал и взвесил. Я разбит морально и болен физически. Армия потеряла веру в вождя, я потерял веру в армию». Это же указание содержалось в официальном письме Деникина Драгомирову (№ 145 от 20 марта 1920 г.): «Три года Российской смуты я вел борьбу, отдавая ей все свои силы и неся власть как тяжкий крест, ниспосланный судьбой. Бог не благословил успехом войск, мною предводимых. И хотя вера в жизнеспособность армии и в ее историческое призвание не потеряна, но внутренняя связь между вождем и Армией порвана. И я не в силах более вести ее. Предлагаю Военному Совету избрать достойного, которому я передам преемственно власть и командование». Указание было исполнено, и днем 21 марта 1920 г. в Севастополе состоялся Военный Совет, определивший вопрос о преемственности власти от одного руководителя к другому[284].

Собственно, в самой идее созыва Военного Совета не было чего-либо необычного. В традициях Российской Императорской Армии предусматривалась возможность созыва Совета из офицеров различных воинских частей или одной части, для решения спорных вопросов, требовавших предварительного обсуждения всем офицерским составом, и последующего утверждения соответствующих решений единоличным приказом вышестоящего начальника. Данные Советы носили сугубо совещательный характер, и принимаемые ими решения не были обязательны к утверждению и исполнению, но и игнорировать их мнение считалось недопустимым. Военные Советы имели место и в истории южнорусского Белого движения – во время 1-го и 2-го Кубанских походов.

Деникин санкционировал созыв Совета, председателем которого был назначен один из старших в чине и в возрасте генералов ВСЮР – генерал от кавалерии, Главноначальствующий Киевской области осенью 1919 г. и первый председатель Особого Совещания, кавалер орденов Св. Георгия 4-й и 3-й степени А. М. Драгомиров. Формально председателем Совета должен был бы стать сам Главком, однако ввиду существа обсуждаемого вопроса (выбора преемника) а также, очевидно, в силу психологических причин (нежелание выслушивать возможные упреки в недостатках командования) Деникин отказался это сделать. Представительство на Совете «для избрания преемника» было проведено по принципу делегирования всех строевых командиров, от командиров полков включительно, а также представителей Черноморского флота и тыловых гарнизонов: «командиры Добровольческого и Крымского корпусов, их начальники дивизий, из числа командиров бригад и полков – половина (от Крымского корпуса – по боевой обстановке – норма может быть меньше), коменданты крепостей, командующий флотом, его начальник штаба, начальники морских управлений, четыре старших строевых начальника флота. От Донского корпуса: генералы Сидорин, Кельчевский и шесть лиц из состава генералов и командиров полков. От штаба Главнокомандующего: начальник штаба, дежурный генерал, начальник военного управления, а также генералы (на основании персонального приглашения. – В.Ц.) Врангель, Богаевский, Улагай, Шиллинг, Покровский, Боровский, Ефимов, Юзефович и Топорков»[285].

Принципиально Военный Совет должен был бы проходить по традиционной схеме проверки полномочий (начиная с самых младших в чине офицеров) и предложений кандидатур на должность Главкома. Вместо этого с самого начала Совет разделился на несколько групп, наиболее активная из которых (в нее входили командиры подразделений стрелковой генерала Дроздовского дивизии) решительно требовала, чтобы Деникин остался на посту Главкома, опровергая тем самым мнение Кутепова о том, что «все части не желают больше видеть Деникина». Была подготовлена телеграмма, гласившая, что «дивизии Добровольческого корпуса единодушно решили просить Ваше Превосходительство остаться во главе Армии». Группа строевых начальников корпуса Слащова, вместе со своим командиром, сомневалась в самой идее созыва Совета: «У нас нет выборного начала. Мы не большевики, это не Совет солдатских депутатов. Пусть генерал Деникин сам назначит, кого он хочет, но нам выбирать непригоже». Об этом же Слащов телеграфировал самому Деникину еще накануне созыва Совета (20 марта 1920 г.)[286]. Отказался «голосовать» и Кутепов (противники «выборного начала», очевидно, под впечатлением приснопамятной «демократизации армии» 1917 года, не обращали внимание на то, что Совет только «рекомендует», а «утверждает» все равно Главком). Мнение о «необходимости ухода» Деникина в первый день работы Совета (21 марта) фактически не высказывалось никем. Довольно «нейтрально» держали себя только группа от Черноморского флота и ранее высказывавшие недовольство «деникинской политикой» представители казачьих частей.

Тем не менее председательствующий генерал Драгомиров заявил: «Генерал Деникин мне сказал, что его решение категорическое и бесповоротное. Я прошу приступить к делу исполнения приказа Главнокомандующего и назвать имя заместителя генерала Деникина». Показательно, что Деникина дважды «просили остаться», но оба раза безуспешно. Драгомиров продолжал настаивать на «неизменности решения» Главкома. И тогда впервые, достаточно неожиданно для собравшихся (если исключить вариант «подсознательного ощущения»), начальником штаба Черноморского флота капитаном 1 ранга Н. А. Рябининым было произнесено имя генерала Врангеля как «того, кто мог бы заменить генерала Деникина». Факт, что кандидатура Врангеля прежде всего поддерживалась моряками, вполне объясним, если учесть, что именно морские офицеры и высшие начальники флота были в рядах «антиденикинской оппозиции» в начале 1920 г. В любом случае это была первая и единственная альтернативная Деникину фигура, названная на Совете. Драгомиров фактически поддержал Рябинина и закрыл заседание Совета «без баллотировки» (!), отправив Деникину «результат» – «предложение» о назначении Врангеля преемником на посту Главкома. По мнению Шиллинга, именно поведение Драгомирова повлияло на ход заседания и принятие заранее подготовленного решения («поведение генерала Драгомирова как Председателя Военного Совета казалось многим из нас, присутствующим на Военном Совете, весьма странным и загадочным», «решительно и определенно поддерживали кандидатуру генерала Врангеля генерал Драгомиров и чины флота»). Уже после окончания работы Совета выяснилось, что Драгомиров отправил Деникину телеграмму, отмечавшую «единогласие» всех участников Совета в поддержке Врангеля, что, конечно, не соответствовало действительности[287].

Показательно, что даже сам Врангель считал необходимым, чтобы Деникин оставался на своем посту. Его возвращение в Севастополь и прибытие на Военный Совет произошло 22 марта, на второй день заседания. Врангель привез с собой официальную ноту на имя Деникина от Британского Верховного Комиссариата в Константинополе (от 20 марта), подписанную адмиралом Де-Робек. В ней четко заявлялось: «Правительство Его Величества (короля Великобритании. – В.Ц.) желает указать на ту пользу, которую представляло бы собой, в настоящем положении, обращение к Советскому Правительству, имея в виду добиться амнистии как для населения Крыма вообще, так и для личного состава Добровольческой армии в частности. Проникнутое убеждением, что прекращение неравной борьбы было бы наиболее благоприятно для России, Британское Правительство взяло бы на себя инициативу означенного обращения, по получении согласия на это генерала Деникина, и предоставило бы в его распоряжение и в распоряжение его ближайших сотрудников гостеприимное убежище в Великобритании… Однако если бы генерал Деникин почел бы себя обязанным его отклонить, то в этом случае Британское Правительство сочло бы себя обязанным отказаться от какой бы то ни было ответственности за этот шаг и прекратить в будущем всякую поддержку или помощь какого бы то ни было характера генералу Деникину». Именно поэтому Врангель считал уход Деникина несвоевременным, хотя и не исключал такой перспективы. «Я прибыл сюда, – заявил он Драгомирову, – потому что не счел возможным не разделить с армией ее, быть может, последние часы, и если судьба пошлет мне испытание стать во главе армии, я его приму. Однако я считаю, что при настоящих условиях генерал Деникин не имеет нравственного права оставить то дело, во главе которого он до сих пор стоял. Он должен довести это дело до конца и принять на себя ответственность за все, что произойдет».

Предложения о «перемирии с советской властью» (или «Правительством Центральной России») делались лидерами союзных держав и раньше, достаточно вспомнить инициативу о конференции на Принцевых островах в феврале 1919 г. Еще накануне Новороссийской эвакуации в феврале 1920 г. Деникину было передано рекомендательное письмо от дипломатического представителя Великобритании с предложением «посредничества для заключения перемирия с большевиками» ввиду «катастрофичности положения» и «неосуществимости эвакуации в Крым». Но всякий раз подобные предложения отклонялись белыми правительствами. Если бы не катастрофическое положение белых фронтов и фактический распад единой всероссийской власти в Белом движении, подобное предложение было бы, безусловно, снова отклонено. Врангель, однако, посчитал, что предложение Великобритании можно выгодно использовать, хотя бы в качестве «отсрочки» для фронта, «передышки», необходимой для «продолжения борьбы с большевизмом». Но для этого требовалось закончить обсуждение «внутренних проблем». Ультимативный и для многих неожиданный характер британской ноты в какой-то степени усиливал позиции Врангеля, требовавшего незамедлительного и документально оформленного решения Военного Совета. Показательно и то, что Врангель ни словом не обмолвился о перспективах продолжения «вооруженной борьбы с большевизмом», а всячески подчеркивал, что «он не мыслит о дальнейшем серьезном сопротивлении красным и, единственно, что он будет считать своим долгом, если встанет во главе Армии, это – «с честью вывести ее из тяжелого положения».

По настоянию Врангеля из состава Совета были выведены все офицеры, по должности «младше командиров корпусов или равных им по власти». Председателя Совета не смутило то, что тем самым нарушался первоначальный вариант представительства, утвержденный Деникиным. Так образовался т. н. «Малый Военный Совет» в составе двадцати генералов, и «демократизм» собрания (если этот термин вообще можно употребить по отношению к военной иерархии) существенно снизился. Оставшимся была зачитана телеграмма Британского Верховного Комиссариата и поставлено условие о незамедлительном создании нового управления. Врангель сразу же «перевел» мотивы созыва Совета с решения о «преемнике» к решению о возможности «продолжения борьбы» и отношению к «союзникам». Принципиально это было гораздо более широкой «постановкой вопроса» и тем самым подводило опору под политический курс будущего Главкома ВСЮР.

Но уже после первого дня работы Совета Деникин подписал короткий приказ № 2899 от 22 марта 1920 г. В нем говорилось: «Генерал-лейтенант барон Врангель назначается Главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России». Таким образом, была сохранена преемственность военной власти, начавшаяся еще с первых приказов о создании и организации Добровольческой армии.

Интересно заметить, что утверждение самого Деникина в должности командующего Добровольческой армией произошло 31 марта 1918 г., через 15 минут после гибели Корнилова, помощником которого он являлся. В тот же день это утверждение закреплялось генералом Алексеевым формально. Вторым пунктом своего приказа (первый был посвящен памяти Корнилова) Алексеев, как Верховный Руководитель Добрармии, без дополнительных разъяснений отмечал: «В командование армией вступил генерал Деникин»[288].

Обращаясь к событиям 21–22 марта 1920 г., нельзя не отметить, что, несмотря на вполне к тому времени сложившуюся на белом Юге систему политического управления, военный элемент в модели Южнорусского правительства и Законодательной Комиссии остался преобладающим и «государственно-образующим» фактором, несмотря на все произошедшие перемены, вплоть до последних попыток создания законодательной и законосовещательной представительной власти. Тот военный стержень, на котором изначально держалось Белое дело и вокруг которого стала складываться политическая система, в событиях марта 1920 г. проявился особенно отчетливо. Для решения вопроса о передаче власти Деникину потребовалась только рекомендация Военного Совета. Здесь в полной мере проявилось также следование традициям управления Российской Императорской Армии. Для назначения Корнилова и Деникина Командующими было достаточно, как отмечалось выше, приказа генерала от инфантерии Алексеева – Верховного Руководителя Добровольческой армии, бывшего Начальника Штаба («второе лицо») Верховного Главнокомандующего Российской Императорской Армии Государя Императора. А для передачи власти Верховного Правителя России требовалось (по «Конституции 18 ноября 1918 г.») согласие Совета министров Российского правительства. В случае же с передачей власти Врангелю вариант с Военным Советом вполне соответствовал ситуации, при которой иных вышестоящих, чем Главком ВСЮР, военных инстанций уже не существовало. Не было также «гражданских» инстанций. Южнорусское правительство было расформировано, представители Верховного Круга в большинстве своем остались на новороссийском побережье или эвакуировались в Грузию, а «деловой кабинет» Бернацкого так и не приступил к работе.

Говоря о передаче высшей военной власти на белом Юге, нельзя не обратить внимание на отсутствие передачи высшей всероссийской власти. Следует помнить, что Верховный Правитель адмирал Колчак официально передавал эту власть Деникину и генерал знал об этом из телеграфных сообщений иностранных агентств. Еще раньше Деникин был объявлен заместителем Верховного Главнокомандующего Российской армии и флота (то есть также преемником Колчака). На этот факт обратили внимание представители Русского Зарубежья, бывший министр иностранных дел Сазонов, участвовавший в принятии решения о передаче власти, поверенный в делах российского посольства в Лондоне Саблин, российский посол в Париже Маклаков, многие политики и общественные деятели. 17 апреля 1920 г. Милюков встретился в Лондоне с приехавшим из Константинополя Деникиным и задал ему вопрос, с какой властью он приехал сюда». Бывший Главком ВСЮР указал, что «есть три документа, на которые можно сослаться для выяснения преемственности власти: 1) Старое назначение Деникина заместителем Колчака в должности Главнокомандующего (Всероссийского); 2) Документ, присланный Деникину Колчаком, в котором Колчак возвращает ему, так сказать, суверенные права над Южной Россией. По объяснению Деникина, этого документа он не опубликовывал, документ у Нератова. Мотив: он хотел до последней возможности сохранить идею единства России и не выделяться особо из-под Колчака; 3) В последние дни Колчака, по сообщению, которое Деникин получил от японских и английских представителей, Колчак собирался передать ему всю свою власть, в том числе и гражданскую Всероссийскую (то есть «Верховного Правителя»). Он, однако, не знает, удалось ли Колчаку это сделать». На следующие вопросы Милюкова, «что он передал Врангелю» и «будет ли преемственность с южнорусским правительством» того органа управления, «которое может назначить Врангель», Деникин ответил, что передал «командование над южными войсками», а «проф. Бернацкий был оставлен для функций, которые не были точно определены… Но, конечно, при Врангеле Бернацкий остаться не может», и, следовательно, «последний обломок моего правительства исчезнет». Милюков поддерживал идею отсутствия передачи верховной власти и заявлял: «Пока Вы официально не сложили, власть у Вас. Иначе, как только образуется пустота, что Вы скажете, если завтра появится Керенский, послезавтра Львов? Признаете ли Вы, если Врангель заключит мир с большевиками, что он это может сделать от имени России Корнилова, Алексеева и Деникина?» Деникин ответил отрицательно, но при этом определил свое отношение к политическому курсу своего преемника: «Не мешайте Врангелю, может быть, он что-нибудь и сделает». Милюков же считал, что перед «антибольшевистской Россией возникла реальная угроза «разделиться на деникинцев и врангелевцев» (республиканцев и монархистов, по мнению Милюкова. – В.Ц.). Политика «не мешайте Врангелю» могла бы это предупредить. Но что значит «не мешайте Врангелю»? Деникин, очевидно, думает: «не мешайте ему бороться с большевиками».

Так это и понимали в Зарубежье, но нельзя было игнорировать и «вопроса о формальном выяснении, у кого полнота власти». Тем не менее «фактически, конечно, дело решится тем, удержится ли Врангель в Крыму. Если удержится и будет иметь успех, то перехода власти к нему, со всеми политическими последствиями, не избежать. Тогда это реставрация (монархии. – В.Ц.). Если не удержится, тогда деникинская традиция столь же неизбежно выдвинется вперед». Милюков считал, что при необходимости должна сохраниться возможность отречься от поддержки действий Врангеля, сославшись на то, что он не получил от Деникина полномочий Верховного Правителя России. Позднее эта позиция Милюкова сменилась его т. н. «новой тактикой», предусматривавшей сосредоточение всех политических сил в Зарубежье, компромиссы с «демократической общественностью» и предоставление «генералам» исключительно военных полномочий.

Так или иначе, но история Белого движения свидетельствовала, что последним Верховным Правителем России и Верховным Главнокомандующим Российскими вооруженными силами остался генерал-лейтенант А. И. Деникин[289].

Несмотря на рекомендацию Военного Совета и приказ Деникина, новый Главком ВСЮР решил не ограничиваться простым «вступлением в должность», а создал своего рода «прецедент» в Белом движении в отношении порядка принятия высших государственных должностей. По настоянию Врангеля акт о передаче власти Главкома от членов Военного Совета следовало запротоколировать в определенной форме. Этот акт, хотя и не менял существа принятого Военным Советом предложения, придавал ему совершенно иную мотивацию. Не «отсутствие связи» Главкома с армией, а идея ведения переговоров с советской властью при посредничестве англичан диктовала данное изменение в высшем руководстве армии. Шиллинг вспоминал, что Врангель, «к великому нашему изумлению, предъявил нам решительное требование дать ему подписку в том, что условием принятия им должности Главнокомандующего не будет предъявление ему требования – наступления против красных, а только вывод армии, с честью, из создавшегося тяжелого положения». Показательно, что в акте Врангель был назван «заместителем» Деникина, призванным лишь договариваться о перемирии: «Драгомировым… было оглашено ультимативное обращение Британского Правительства к генералу Деникину с указанием о необходимости прекращения неравной и безнадежной борьбы… При этих условиях Совещание выразило желание просить (!) Главнокомандующего о назначении его заместителем генерала Врангеля с тем, чтобы он, приняв на себя Главное Командование, путем сношения с союзниками добился бы неприкосновенности всем лицам, боровшимся против большевиков и создал бы наиболее благоприятные условия для личного состава Вооруженных Сил Юга России, который не найдет для себя возможным принять обеспечение от Советского Правительства». Акт подписали все члены Малого Военного Совета, а сам Врангель подписался словами, подчеркивающими восстановление нарушенной при Деникине «связи с армией»: «Я делил с армией славу побед и не могу отказаться испить с ней чашу унижения. Черпая силы в поддержке моих старых соратников, я соглашаюсь принять должность Главнокомандующего».

В отличие от акта Малого Военного Совета, приказ Врангеля № 2900 от 22 марта 1920 г. (последовательность нумерации приказов сохранялась) предназначался уже для «широкого оповещения». Здесь не было ни слова о «перемирии с советской властью». Напротив, Врангель заявлял, что «сделает все, чтобы вывести армию и флот с честью из создавшегося положения», и призывал «верных сынов России напрячь все силы, помогая выполнить долг» новому Главкому. «Зная доблестные войска и флот, с которыми я делил победы и часы невзгоды, я уверен, что армия грудью своей защитит подступы к Крыму, а флот надежно обеспечит побережье… С верой в помощь Божию приступим к работе»[290].

После этого последний приказ Деникина и приказ Врангеля «о вступлении в должность» были переданы в Правительствующий Сенат. Это было очень важным формальным действием. Сенат признавался «хранителем законов» и их высшим «толкователем». Уместно напомнить, что акт об отречении от Престола Государя Императора Николая II и акт о непринятии Престола Великого Князя Михаила Александровича были переданы в Сенат, и на основании этих актов Первый Департамент составил решение о правопреемственности власти Временного Правительства до созыва Учредительного Собрания. Теперь же, на основании двух приказов, Общее собрание Сената должно было вынести правовое утверждение власти нового Главнокомандующего. Указ Правительствующего Сената от 24 марта был сформулирован в традиционных нормах. «Именем Закона», «всем подчиненным ему присутственным местам и должностным лицам и во всеобщее сведение» заявлялось, что «Промыслом Божиим предначертано новому Главнокомандующему стать во главе воинских сил и гражданского управления в исключительный по важности исторический момент». В условиях тяжелого положения на фронте и в тылу Врангелю предстояло «отстоять оплот русской государственности на Крымском полуострове». Принципиально важным для определения полномочий Главкома была фраза о том, что «новому народному вождю… отныне принадлежит вся полнота власти, военной и гражданской, без всяких ограничений». Указ был подписан обер-секретарем П. Мезенцевым и заверен помощником обер-секретаря С. Бубелем-Яроцким. Таким образом, Сенат как бы санкционировал вручение высшей военной и гражданской власти Врангелю, и Главком полностью мог ею распоряжаться. Если учесть, что большинство сенаторов состояло в Ялтинском Совещании государственных и общественных деятелей, то становится понятной поддержка генералу не только согласно «букве закона» и принципу правопреемства, но и «за совесть». Нужно отметить, что и в дальнейшем Правительствующий Сенат, в отличие от «деникинского периода», издавал официальные Указы, разъясняющие и санкционирующие важнейшие законодательные акты, например, Указ Правительствующего Сената от 27 июня 1920 г. о «земельной реформе»[291].

Основой гражданской власти стал Совет при Главнокомандующем ВСЮР. Приказом № 2925 от 29 марта 1920 г. было объявлено «Положение об управлении областями, занимаемыми Вооруженными Силами на Юге России». Несмотря на обширное название, все «Положение» умещалось на одном типографском листке. Суть предпринимаемой административной реформы заключалась в том, что в целях повышения эффективности работы существенно сокращался аппарат управления и создавался Совет, представленный помощником Главнокомандующего и начальником его Штаба, а также начальниками военного, морского (он же командующий Черноморским флотом), гражданского (контроль за внутренними делами, земледелием и землеустройством, юстицией и народным просвещением) и хозяйственного (контроль за финансами, продовольствием, торговлей и промышленностью, путями сообщения) управлений и государственным контролером. Гражданское и хозяйственное управления делились на соответствующие отделы. Совет «имел характер органа совещательного», а «Правитель и Главнокомандующий обнимал всю полноту военной и гражданской власти без всяких ограничений».

В своих «Записках» Врангель справедливо отметил, что «этот приказ впервые ясно и определенно поставил вопрос о диктатуре». Приказом от 1 апреля, изданном в развитие приказа от 29 марта 1920 г., должность начальника хозяйственного управления была заменена должностью начальника управления снабжения, вводилась должность начальника финансового управления и формировалась Канцелярия Совета. По своему составу и полномочиям Совет при Главнокомандующем был близок к модели Особого Совещания первого варианта созыва (1918 г.) или Совета при Главноначальствующем Области, утвержденном в 1919 г.[292]. Теперь не требовалось согласования законодательных актов с «подлежащими начальниками ведомств». Сложилась практика «приказов» Главкома ВСЮР, а затем Правителя и Главнокомандующего Русской армией, ставших основным источником права в белой Таврии. В свою очередь, начальники управлений могли издавать «распоряжения» – подзаконные акты, которые должны были уточнять, но не изменять утвержденные приказами положения. Все законодательство оказалось под контролем самого генерала Врангеля. «Единоличное правление» здесь создалось по факту преемственности власти Главкома ВСЮР. Своеобразным показателем утверждения принципа «диктатуры» стало принятие Врангелем 28 апреля 1920 г. титула Правителя (пока еще без добавления территориального определения «Юга России»), и теперь приказы подписывались им от имени «Правителя и Главнокомандующего ВСЮР»[293].

Подбор на должности начальников управлений сочетал предпочтения всероссийских «имен» и необходимость учета краевой специфики. Формально правительство оставалось беспартийным (как и во все периоды Белого движения), и Врангель, как и Деникин, подчеркивал, что ему «нужны люди, сильные духом, знающие народную жизнь и умеющие ее строить. Партийная или политическая окраска их для меня безразлична: были бы преданы Родине и умели бы разбираться в новых условиях». Но фактически в правительстве работали те, кто в той или иной степени поддерживал Врангеля, участвовал в «антиденикинской оппозиции» и считал актуальной «смену курса». Помощником Главкома и председателем Совета при Главнокомандующем стал его ближайший сотрудник генерал-лейтенант П. Н. Шатилов. Начальником штаба оставался генерал-лейтенант П. С. Махров. Преемственность с предшествующими южнорусскими белыми правительствами здесь осуществлял только глава Управления финансов профессор М. В. Бернацкий (он не ушел в отставку, вопреки прогнозам Деникина). Начальником Гражданского управления стал бывший воронежский и черноморский губернатор статский советник С. Д. Тверской, а начальником Управления снабжения – генерал-лейтенант П. Э. Вильчевский. Начальником Управления Иностранных Сношений стал П. Б. Струве, хотя и не имевший должного дипломатического опыта, но считавшийся безусловным авторитетом среди российской и зарубежной «общественности», работавший за границей еще в 1919 г. в составе Русского Политического Совещания (по оценке Врангеля, «человек большого ума, огромной эрудиции, Струве как ученый и политик был хорошо известен в Европе. Как советник он мог мне быть чрезвычайно полезен»). Бывший управляющий отделом иностранных дел Особого Совещания А. А. Нератов («дипломат старой школы…, опытный, осторожный и исключительно тактичный человек, к тому же имевший большие связи по старой службе в иностранных дипломатических кругах») был назначен главой временной дипломатической миссии в Константинополе. Фактическим руководителем делами Управления Иностранных Сношений в Таврии стал бывший член Бюро Совета Государственного Объединения России князь Г. Н. Трубецкой. Другой активный участник Совета Государственного Объединения России, бывший член III и IV Государственной Думы Н. В. Савич принял должность Государственного контролера. 15 июня 1920 г. из состава Гражданского управления, в связи с началом осуществления земельной реформы, было выделено Управление Земледелия и Землеустройства (его возглавил бывший начальник Переселенческого управления сенатор Г. В. Глинка). В тот же день из Управления снабжений были выделены отделы Продовольственный, Торговли, Промышленности, Горный и Топлива, Торговых портов и Мореплавания, из которых было образовано Управление Торговли и Промышленности (его возглавил член Таврической губернской земской управы, бывший Государственный контролер Крамского краевого правительства В. С. Налбандов). Управление юстиции, также выделенное из состава гражданского, возглавил известный правовед, специалист-криминалист, сенатор Н. Н. Таганцев. В «околоправительственных кругах» (как тогда говорили) работали и бывший иркутский генерал-губернатор А. И. Пильц (во главе Комитета Государственного призрения) и бывший председатель Таврической губернской земской управы Я. Т. Харченко (уполномоченный управления торговли и промышленности по Северной Таврии). Совет при Главнокомандующем стал называться Советом Начальников Управлений, что формально могло восприниматься как постепенное укрепление правительственного статуса.

Существенно усилились политические позиции Совета, когда во главе его стал приехавший из Парижа 20 мая А. В. Кривошеин. Его, пользовавшегося заметным авторитетом в консервативных кругах, считали (как и Врангеля) сторонником возрождения монархической формы правления. Тем не менее, по оценке самого Главкома, «принадлежа всей своей предыдущей службой к государственным людям старой школы, он, конечно, не мог быть в числе тех, кто готов был принять революцию, но он ясно сознавал необходимость ее учесть. Он умел примениться к новым условиям работы, требующей необыкновенного импульса и не терпящей шаблона». 5 июня 1920 г. «статский» Кривошеин сменил «военного» Шатилова в должности Помощника Главнокомандующего, и генерал вернулся к знакомой ему работе начальника штаба (генерал Махров получил назначение на должность военного представителя Главкома в Польше). Приказом № 3315 от 5 июня 1920 г. Кривошеину были предоставлены полномочия распоряжаться от имени Главкома по всем вопросам Совета, получившим принципиальное одобрение Врангеля, и возглавлять Совет в отсутствие генерала. Таким образом, властные полномочия диктатора в гражданском управлении разделялись лишь на персональном уровне, а существо модели управления сближалось с уже апробированной в рамках Особого Совещания 1918–1919 гг. схемой: «Диктатор и Совет при нем»[294].

Немаловажным аспектом определения статуса врангелевского правительства следовало считать официальное обращение Струве о признании всех российских финансовых обязательств. 3 августа 1920 г. «в ответ на заявление Мильерана (Президента Франции. – В.Ц.) о предполагаемом нашем фактическим признании» глава ведомства иностранных дел заявлял: «Мы, в качестве носителей русской государственной и национальной идеи, принимаем на себя все обязательства предшествующих российских правительств». Аналогичное заявление сделал и сам Главком: «Принимая, как носители национальной идеи и традиций Русского государства все предыдущие русские обязательства, мы ждем, что наши права будут тоже признаны»[295].

В целом врангелевское правительство отличалось достаточным единством и вполне могло считаться «единой командой». Профессионализм правительства не многим уступал предыдущим белым правительствам и даже превосходил их по части способности к эволюции взглядов под влиянием изменившейся обстановки. И хотя Врангель (так же как в свое время Колчак и Деникин) сетовал на «нехватку людей», опытных профессионалов, серьезных кадровых перемен в течение апреля – октября 1920 г. не произошло. Единственной крупной отставкой могла стать замена Бернацкого бывшим министром финансов Российской Империи П. Л. Барком, с которым об этом велись переговоры в сентябре – октябре 1920 г. В этом случае возросла бы доля чиновников «старой школы» в правительстве. Но начавшаяся эвакуация Крыма не дала осуществиться этому плану.

Интересную характеристику военно-политическому руководству белого Юга дал в своем письме Бахметеву Маклаков, посетивший Крым в начале сентября 1920 г. По его оценке, Врангель «совершенно искренне готов был использовать всякого – буквально всякого, кто ему покажется полезным, и на том месте, которое он считает для него подходящим». «Меня невольно поражает та легкость, с которой Врангель был бы готов, если нужно, признать сейчас независимость любой национальности, войти в соглашение с Петлюрой и Махно, прислать своим представителем в Варшаву Савинкова и, как я сам был свидетелем, предложить на место управляющего прессой еврея Пасманика. Все это он делает без малейшего усилия над собой, с той простотой, с которой действуют убежденные люди. А у него это не столько убеждение, сколько военная привычка использовать сразу все возможности. Но, будучи сам вне предрассудков и предвзятых точек зрения, готовый когда угодно их изменить, если обстоятельства это подскажут, не стесняющийся встать в противоречия с самим собой, отлично усвоивший свое новое положение как революционного вождя, Врангель отдает себе ясный отчет в настроении той среды, среди которой ему приходится действовать и в Крыму, и за границей; та основная политическая трудность, которой идет деятельность Врангеля, необходимость совмещать требования Запада и требования самой России или, по крайней мере, той ее части, на которую он опирается, – войско, для него совершенно ясна».

«Вторым лицом в Крыму является Кривошеин… Как и Врангель, он хорошо понял необходимость иной политики и иного курса, но если Врангель разорвал с прошлым без сожаления, то Кривошеин, в сущности, с ним даже не разорвал. Он принес с собой много разочарований, но зато и много принципиального недоверия; он просто понял, что то, что ему хотелось видеть в России, сейчас неприменимо; этот Кривошеин – прекрасный представитель новой формулы:

хорошая техническая подготовка, административный опыт, но зато и некоторая сдержанность в осуществлении новых программ. Как когда-то говорил Столыпин – вперед на легком тормозе. В этом отношении очень характерна его позиция в аграрном вопросе. Врангель с увлечением проводит аграрную реформу… Кривошеин проводит эту реформу без всякого увлечения и этого не скрывает. Он говорил мне: я всегда считал подобную реформу вредной для России; она понизит производительность сельского хозяйства, главного источника нашего богатства… У Врангеля несокрушимая вера в то, что, как только большевизм будет сломлен, Россия немедленно воссоединится, а что русскому национальному самолюбию нисколько не обидно стать на позицию самоуправления национальностей. У Кривошеина иная идеология. Он и в вопросе о национальностях готов уступить так же, как он уступает в вопросе аграрном, уступить поневоле, без радости и воодушевления, но потому, что нет иного выхода, и он не виноват в том, что случилось. Потому-то Кривошеин сейчас не политическая программа, а исполнитель, техник, ремонтер. Идеологии нет у него, как ее вообще нет у Врангеля, и если скептики, подкапываясь под Врангеля, упрекают его в реставрационных замыслах, то они, глубоко ошибаясь по существу, правы в одном: что если бы это было нужно, если бы Врангель на минуту мог поверить в силу реставрационных элементов, то он бы не поколебался это сделать»[296].

Еще более откровенную, хотя и несколько предвзятую, оценку давали курсу «левой политики правыми руками» Михайловский и Нератов. По мнению последнего, врангелевское правительство занимало «непримиримую позицию» в отношении вероятной «коалиции правых и левых общественных течений». «Считалось возможным осуществлять «левое дело» именно потому, что оно делалось «правыми руками». В отношении «левых рук» действовала прежняя столыпинская формула «Руки прочь!». Не только социалисты и «жиды» исключались из правительства, но и левые буржуазные деятели радикального толка, вроде П. Н. Милюкова и прежних левых кадетов, решительно не допускались к кормилу правления. Были и персональные антипатии к деятелям Временного правительства, и некоторые лица, например князь Г. Е. Львов, не говоря уже о социалистах вроде А. Ф. Керенского, подвергались остракизму… Во врангелевском окружении были твердо убеждены, что Львов и Милюков, равно как и Керенский, никогда не вернутся к власти. Сами слова «общественный деятель» произносились не иначе как в ироническом тоне. Для победы над большевиками нужны прежде всего военные силы, левые деятели их дать не могут, а что касается левой политики, то почему она не может проводиться государственными людьми правого толка, которые… всегда смогут ее изменить и вернуться к правому курсу»[297]. Нельзя не отметить, однако, что подобные настроения, если и присутствовали у части военно-политического руководства в Крыму, ни в чем конкретно себя в 1920 г. не проявили.

Глава 4

Военно-политическое положение южнорусского казачества весной 1920 г. Соглашение Главкома ВСЮР с казачьими атаманами 2 апреля 1920 г. Капитуляция Кубанской армии. Возможности перемирия с РСФСР.

В новых условиях уже по-иному следовало строить отношения с казачеством. «Русская армия чувствовала себя в Крыму более дома, чем на Дону и на Кубани, – писал в своих воспоминаниях начальник Отдела печати Г. В. Немирович-Данченко, – не было всевозможных «Кругов» и «Рад» – наследия Керенщины, где заворачивали авантюристы медвежьих углов, тянувшиеся к портфелям губернских министров»[298]. Осуществление «твердой власти» воспринималось многими в форме контроля над всеми, кто мог выражать в чем-то отличное от официального курса мнение. Ярким примером подобного рода стал судебный процесс над командующим Донской армией (переформированной после эвакуации из Новороссийска в Донской корпус) генерал-лейтенантом В. И. Сидориным и начальником штаба армии генерал-лейтенантом А. К. Кельчевским, вызванный, в свою очередь, выходом в свет нескольких номеров официального издания штаба корпуса – газеты «Донской вестник». Контроль за изданием газеты осуществляла политическая часть штаба корпуса, начальник которой сотник граф А. М. Дю-Шайля в начале марта 1920 г. подал на имя Сидорина докладную записку, озаглавленную «Судьба Казачьих Войск». В ней, по существу, впервые за всю историю южнорусского Белого движения говорилось о необходимости установления прямых контактов с партией эсеров и перехода к новым формам взаимоотношений с советской властью: «Гражданская война проиграна, и Казачьи Войска Донское, Кубанское и Терское лишаются той государственной независимости, которую они снова после трехсотлетнего рабства завоевали себе…

Однако не все еще проиграно. В Центральной России происходит огромная работа эсеровской партии: она заставит эволюционировать советскую власть или разрушит ее. Партия, помимо лозунга «Земля и Воля», стоит на платформе федерации». Дю-Шайля выдвинул идею создания Союза освобождения Казачьих Войск. Программа Союза основывалась бы на принципах признания «государственной независимости Дона, Кубани и Терека», «заключения мира с Советской Россией только на основе признания этой независимости» и «осуществлении социальной и политической программы эсеровской партии». На основе признания независимости и равноправия Союз должен был строить свои отношения с республиками Закавказья, представителями Украинской республики и даже с повстанческим Комитетом освобождения Черноморья. Для осуществления своих целей предполагаемый Союз: «1) представительствует за границей Казачьи Республики; 2) осведомляет иностранное общественное мнение и политические организации и правительства о судьбах и требованиях Казачества, стремясь добиться решения их судьбы международным конгрессом; 3) через тайные комитеты и агентов организовывает на местах казачье освободительное движение, объединяя различные организации и снабжая их военными и политическими руководителями, равно средствами и оружием».

Эти же идеи, с молчаливого согласия штаба Донского корпуса, стали развиваться и в статьях «Донского вестника». Принципиально новыми стали тезисы о создании единого антибольшевистского фронта внутри России посредством сотрудничества с эсерами и о представительстве интересов казачьих областей в международных делах посредством сотрудничества с Лигой Наций. Немаловажное значение придавалось также признанию необходимости организации повстанческого движения на Дону и Кубани, занятых советскими войсками. В первых четырех номерах появились откровенно «самостийные» статьи, практически не отличавшиеся от аналогичных по содержанию, публиковавшихся еще до Новороссийской эвакуации в «Вестнике Верховного круга Дона, Кубани и Терека», в «Кубанской Воле». В статье «Донцы в Крыму», например, утверждалось, что «казаки, волею судеб очутившись в Крыму, не откажутся от своего права на самоопределение…, донские казаки верят, что… гражданская война завершится не порабощением одной части России другой, а внутренним соглашением и что народ сумеет заставить всех захватчиков власти признать, наконец, его права и волю». В статье «Думы и планы» отмечалось различное понимание лозунга «Великая, Единая, Неделимая Россия» у казаков и у тех, кто оказался вместе с «добровольцами». Это якобы способствовало поражениям на фронте и развалу в тылу: «Единая, Великая, Неделимая… для донцов – это вообще народовольство, народоправство, а для реакционеров, примазавшихся к делу Добрармии, – это реставрация умершей, унитарной России, единство и нераздельность барских поместий. Думы пошли разные, пути тоже несходные, и в результате все рассыпалось, все прахом пошло. «Предательство, измена, политиканство» – эти слова взаимного упрека раздавались из казачьих и добровольческих уст… И казаки снова думают: «Да какое нам дело до России? Хочет она себе коммуну – пусть себе живет, хочет Царя – пусть наслаждается. А мы хотим жить так, как нам разум, совесть и дедовский обычай велят. Дай Бог нам снова вернуться на Дон… А кто нам поможет вернуть казачьи права, тому мы поможем отстоять его права: Грузия, Азербайджан, Крым. Украина, Кубань, Терек хотят жизнь устроить не по правам коммуны и жить самостоятельно…, и раз они борются с большевиками, то они – наши друзья. Мы с ними заключим союз».

Весьма показательным с точки зрения отношения к «казачьему суверенитету» и актуальным в свете предполагаемых переговоров с РСФСР о перемирии было высказывание статьи «Нечто о мире»: «Мир возможен только при условии признания полной государственной независимости Дона, Кубани и Терека. Казачьи государственные образования обладают всеми правовыми, племенными и экономическими данными для самостоятельного государственного существования…, представление о независимости вполне ясно и отчетливо отражается в казачьем самосознании, тем более, что идея политической свободы была им особенно остро пережита в четырехвековом процессе борьбы за нее. Независимость казачества самоопределяет свой внутренний строй и внешние отношения… Санкция Лиги Наций должна явиться гарантией казачьей независимости». В статье «Украинское движение» приветствовалась идея создания новой федеративной России, выражалась поддержка боевым действиям армии УНР: «Победы украинцев приближают момент нашего сближения, создание единого казачьего фронта, объединение наших сил для достижения заветной цели – Демократической Федеративной Республики… Этот свободный Союз Народов, спаянных взаимным доверием и любовью к общему Отечеству, будет более единым и крепким, чем то унитарное государство, насильственно сколоченное, о котором возвещали и возвещают нам господа осважники»[299].

Безусловно, статьи такого рода имели ярко выраженную политическую подоплеку, однако рассматривать их как призыв к «расколу» рядов Белого движения, к отделению казачьих областей от остальной России не следовало. Тем более что уже с 5-го номера весь тон передовых статей стал вполне лояльным по отношению к политическому курсу Главного Командования, и угроза «раскола» (если таковая вообще существовала) миновала[300].

Однако Врангелю были представлены совершенно иные сведения. Редактор газеты «Евпаторийский курьер» Б. Ратимов донес Главкому, что газета «Донской Вестник» «приносит вред, ведет проповедь розни и вражды с добровольцами, дискредитирует власть Главнокомандующего и готовит донцов к разрыву с ним, склоняет казаков к миру, доказывая бесполезность борьбы, угождает и льстит рабочей массе». Результатом стал приказ Главкома об «отрешении от должности донских генералов и предании Дю-Шайля военно-полевому суду». Помимо этого, 21 апреля 1920 г. обвинение «в государственной измене» было предъявлено Сидорину и Кельчевскому. Военно-полевой суд состоялся 3–4 мая 1920 г. Высшему командному составу инкриминировалось «преступное бездействие», результатом которого стало эсеровское «направление» казачьего официоза. На суде генерал Сидорин категорически отверг обвинение в «измене», хотя в «бездействии власти» он не отрицал своей вины. Первоначальный приговор суда обвиняемым: «лишение воинского звания, чинов, орденов и дворянства и четыре года каторжных работ» – был представлен на конфирмацию Главкому, однако Врангель заменил его «увольнением от службы в дисциплинарном порядке, лишая их, с согласия Донского Атамана (именно ходатайство Богаевского способствовало смягчению приговора. – В.Ц), права ношения в отставке мундира»[301].

Но и не считаться с интересами казачества было невозможно. Дело «Донского Вестника» показало, что хотя «оппозицию» в Крыму «подавить» легче, чем на Кубани, но путь конфликтов совершенно не продуктивен. Представители казачества должны были принять непосредственное участие в создании системы управления, даже несмотря на отсутствие собственных «суверенных территорий». В своих Записках Врангель отметил, что приказ № 2925 об организации Совета при Главнокомандующем был издан им «по предварительному соглашению с атаманами и председателями правительств Дона, Кубани, Терека и Астрахани». Однако оригинальный текст «Соглашения» был подписан 2 апреля, то есть уже после создания Совета при Главнокомандующем. В Севастополе в это время находились донской атаман генерал-лейтенант Богаевский (он подписал Соглашение и за Астраханское войско), кубанский атаман генерал-майор Букретов и терский атаман генерал-лейтенант Вдовенко. Преамбула Соглашения декларировала, что Главком ВСЮР и атаманы казачьих войск Юга России, «облеченные каждый полнотой власти… единодушно пришли к нижеследующим основным положениям их взаимоотношений». Первый пункт утверждал статус «единоличной власти» Главкома и подтверждал принятый еще в 1918–1919 гг. принцип подчинения казачьих воинских частей единому военному командованию: Главнокомандующий Вооруженными Силами на Юге России, объединивший своим приказом для областей, занятых Вооруженными Силами, всю полноту власти в гражданском и военном отношениях, без всяких ограничений, является в отношении казачьих вооруженных сил высшим военным начальником, обладающим полнотой военной власти в отношении стратегического и тактического их употребления и по другим вопросам, непосредственно связанным с ведением военных действий, на основаниях, действующих в Донской армии (то есть автономия Донской армии, предусмотренная военными законами Войска Донского, сохранялась. – В.Ц.)». А «в отношении внутреннего гражданского устройства Казачьи Войска и Области пользуются полной автономией и являются независимыми от Главнокомандующего». Исключение из «независимости» (сказался горький опыт «договора с горскими сепаратистами» и последовавшего за ним «кубанского действа») составляла сфера внешней политики, контактов с «правительствами иностранных государств». В этой области «никакие сепаратные выступления Войсковых Атаманов не могут иметь места, и всякие сношения и действия должны предприниматься по соглашению с Главным Командованием и при его посредстве». Делалась и важная оговорка: «В то же время и Главнокомандующий, при ведении переговоров с Иностранными Правительствами, по всем вопросам, касающимся непосредственно Казачьих Областей и Войск, предварительно сносится с Атаманами».

Оригинальность ситуации состояла в том, что буквально за день до подписания соглашения (1 апреля 1920 г.) кубанский атаман Букретов и глава кубанского правительства Иванис подписали удостоверение на имя Л. Л. Быча, которым формально продлевали его полномочия в качестве главы иностранной делегации, разрешали ему «защищать интересы Кубанского народа перед Союзными державами и заключать договоры от моего (атамана. – В.Ц.) и Кубанского Краевого правительства имени». А в день подписания соглашения Иванис уполномочил одного из лидеров «самостийной группы», П. Л. Макаренко, «вести переговоры и подавать заявления Правительству Польской Республики и Правительствам Западных государственных образований от имени Кубанского Краевого Правительства».

Одновременно с подписанием Соглашения донским и кубанским атаманами были составлены особые меморандумы, предназначавшиеся для представителей стран Антанты и показывающие отношение казачества к возможному перемирию с Советской Россией, на котором настаивала Великобритания. В меморандуме атамана Богаевского указывалось на «историческое право казаков на самостоятельное существование, на их свободолюбие и республиканские убеждения». Поэтому «с насильственно навязанным советским строем казачество не примириться никогда». «Если вопрос о борьбе с большевиками бесповоротно будет решен в отрицательном смысле», то «независимость Донской территории должна быть гарантирована Антантой. Взаимоотношения Дона с Советской Россией должны быть только договорными». Это заявление в какой-то степени обращалось к статусу Всевеликого Войска Донского с 1918 г., когда атаман Краснов также не исключал возможности установления дипломатических отношений с РСФСР. Теперь же донская государственность должна была «гарантироваться» Антантой, и Дон мог бы тогда окончательно получить статус независимого государства, аналогичного республикам Прибалтики и Закавказья. Следует, однако, учитывать, что подобная перспектива была бы возможной лишь в случае прекращения военных действий ВСЮР против РККА.

В таком же духе был составлен меморандум Букретова. Пространно излагая историю суверенных прав Кубанского Края со времен Запорожской Сечи до 1917 г., перечисляя все признаки свободного, демократического государства, закрепленные в краевом законодательстве, документ завершался так: «Приемлемыми условиями для переговоров (с советской властью. – В.Ц.) могут считаться следующие: полное невмешательство Советской России во внутреннюю жизнь Кубанского Края; на территории Кубанского Края не должно быть советских войск; связь с Россией должна быть установлена на основании особых соглашений, которые должны иметь международные гарантии в соблюдении их обеими сторонами».

Еще более откровенный характер носило заявление приехавшего в Тифлис главы Краевой Рады П. Тимошенко, касающееся «внешней политики Кубанского правительства»: «Мы участвуем в гражданской войне не ради войны. Мы продолжаем защищать свободу и демократический строй, установленные в Кубанском Крае волею народа через свои выборные государственные учреждения. Поэтому мы готовы во всякое время прекратить гражданскую войну, если Советская Россия согласится: а) вывести все свои войска из пределов Кубанского Края и б) признать за Кубанским Краем безусловное право на самостоятельность и независимое существование, провозглашенное Кубанской Краевой Радой 5 декабря 1918 года». С полной уверенностью в правомерности «суверенных прав Кубани» Тимошенко высказывался о «признании самостоятельности и независимости тех государственных образований, которые возникли на территории России и объявили свою независимость», о «невмешательстве во внутренние дела государств и государственных образований, возникших на территории России, в том числе и в дела Советской России», и о том, что «вопрос об объединении всех этих государств впоследствии в союз или в союзы на тех или иных основаниях ставится в зависимость исключительно от свободного волеизъявления их народов»[302].

«Соглашение» от 2 апреля и «меморандумы союзникам» явно демонстрировали отсутствие намерений казачьих лидеров отказаться от продекларированных еще в 1917–1919 гг. «вольностей» и «суверенных прав». Эти документы вполне можно было рассматривать в качестве некоей «новой формы» взаимодействия добровольческого командования и казачьего руководства. Соглашение было подписано в условиях, когда немало казачьих политиков и военных было уверено в неизменности той политической линии, которая привела в феврале 1920 г. к созданию южнорусской власти. Тем не менее договор с Врангелем «самостийные» политики расценивали как «шаг назад», как «измену интересам казачества». Но вряд ли это можно было считать объективной оценкой, поскольку фраза о «независимости от Главнокомандующего» могла трактоваться весьма широко. Иное дело, что данное Соглашение неизбежно требовало дальнейшего развития, составления нужных подзаконных актов, при разработке которых мнение казачьих политиков имело бы решающее значение.

Однако казачьи политики, противники «добровольчества» и «врангелевщины» были заняты в данный момент решением вопроса о судьбе частей Кубанской армии, сосредоточенной – после отступления с Кубани – в Сочинском округе на границе с Грузией. Здесь же находилось Кубанское краевое правительство, депутаты Кубанской Краевой и Законодательной Рады, члены Верховного Круга. Атаман Букретов поддерживал контакты и с кубанскими представительными структурами, и с генералом Врангелем, получив от него назначение на должность Командующего Войсками Кавказского побережья Черного моря. В своем приказе о вступлении в должность (№ 469 от 13 апреля 1920 г.) он призывал к продолжению сопротивления, хотя бы ради «упорного удержания занимаемого ныне района», что «заставит противника принять выгодные для нас условия и тем спасти Кубань, а с нею и армию». Но части армии, несмотря на численное превосходство над противостоящими им советскими войсками (три кубанских корпуса и один донской против одной советской дивизии), испытывали огромные трудности в снабжении продовольствием и фуражом. В армии и среди многочисленных беженцев началась эпидемия холеры. «Полки совсем потеряли дух», – считал генерал-лейтенант С. Г. Улагай. «Положение на фронте Туапсинской группы не было серьезным, но продовольственный вопрос был в катастрофическом состоянии», – заявлял командир 2-го Кубанского корпуса генерал-лейтенант В. Г. Науменко. В этой связи практически полностью исключалась возможность «пробиться с оружием на Кубань». Оставались три альтернативы: отступление в Грузию и разоружение, эвакуация в Крым и продолжение боевых действий в составе ВСЮР или мирные переговоры с представителями советского командования о дальнейшей судьбе казаков.

Первое предложение могло показаться предпочтительным, если учесть, что Кубань имела с Грузией оформленные отношения на уровне обмена дипломатическими представителями еще с осени 1918 г. Тифлис многим членам Краевой Рады казался «центром, где решаются все политические вопросы Кавказа». Но руководство Грузии не спешило интернировать казачьи полки и беженцев. 17 апреля 1920 г. было получено решение грузинского правительства, гласившее: «Переход на Грузинскую территорию нескольких десятков тысяч небоеспособных кубанских казаков нарушит правильную коммуникацию размещенного на побережье Грузинского войска, уменьшит его боеспособность и весьма усложнит и без того тяжелое положение продовольственного вопроса. Потому переход кубанскими частями грузинской границы совершенно невозможен, и все попытки это сделать встретят со стороны Грузии вооруженное сопротивление». Единственное исключение Грузия была готова сделать для атамана, Рады, правительства, членов Верховного Круга, почетных стариков и отдельных лиц командного состава, которых принимали как «политических эмигрантов». Воинские части получали в принципе резонный совет: «Эвакуироваться на единственно вольную от большевиков русскую территорию – Крым». Только 19 апреля правительство Грузии согласилось принять на своей территории «всех лиц командного состава, до урядников включительно», но предложение опоздало.

Эвакуация в Крым проходила настолько, насколько это позволяли возможности транспортировки. В условиях крайней нехватки угля из Севастополя были посланы транспорты, грузившие в первую очередь больных и раненых. Из района Адлера в Крым удалось вывезти большую часть казаков 4-го Донского корпуса (около 5 тысяч) и кубанцев (около 2 тысяч).

Для большинства же оказавшихся на Черноморском побережье казаков единственной альтернативой осталась попытка заключения перемирия с советским командованием. 17 апреля их условия были выработаны штабом Кубанской армии. Предварительное перемирие и последующий мирный договор между Кубанью и Советской Россией должен был основываться на том, что «обе стороны должны смотреть друг на друга как на части одного великого народа и не стремиться к уничтожению или унижению противника, как подобает при внешних войнах. Сторонам надлежит думать лишь о светлом, общем будущем. Заключенные соглашения должны вести к долгому прочному миру, т. е. не иметь в своем содержании никаких пунктов, которые бы явились обидными или унизительными для какой-либо стороны, оставляли бы чувство недоброжелательности или даже мести и могли бы служить поводом к новым восстаниям и борьбе… при ведении переговоров необходимо проявить и подчеркивать особое, доверчивое отношение сторон друг к другу».

Прецедент подобного рода усматривался в Тартуском мирном договоре между РСФСР и Эстонией, заключенном в январе 1920 г. Но надежды на равноправные переговоры не оправдались. С самого начала советское командование разъяснило, что речь может идти не о перемирии, а только «об условиях сдачи восставшего против Советской Республики казачества». В основу советского решения были положены предложения, выдвинутые не Эстонии, а войскам Северного фронта генерала Миллера (8 февраля 1920 г.), что означало отнюдь не переговоры, основанные на «доверии сторон», и тем более не переговоры на «межгосударственном уровне», а только полную капитуляцию, сдачу оружия в обмен на возможность выезда и «неприкосновенности жизни». Следовало учитывать, что в это время (с 17 января 1920 г.) уже действовало постановление ВЦИК Советов и СНК РСФСР «Об отмене высшей меры наказания (расстрела)», в котором отмечалось, что «разгром Юденича, Колчака и Деникина, занятие Ростова, Новочеркасска, Красноярска, взятие в плен верховного правителя создают новые условия борьбы с контрреволюцией». Признавалось возможным «отложить в сторону оружие террора» и «отменить применение высшей меры наказания (расстрела), как по приговорам ВЧК и ее местных органов, так и по приговорам городских, губернских, а также и верховного при ВЦИК трибуналов»[303].

Советские условия (18 апреля 1920 г.) предусматривали капитуляцию казачьих частей и «гарантированную свободу всем сдавшимся, за исключением уголовных преступников, подлежащих суду военно-революционного трибунала (то есть «всех лиц, которые производили без суда и следствия всякие расстрелы, грабежи и насилия, а также офицеров, состоявших на службе в рядах Красной армии и добровольно перешедших на сторону войск командования Южной России». – В.Ц.)… искренне раскаявшиеся в своем проступке и выразившие желание искупить свою вину перед революцией вступлением в ряды Красной армии» должны были «принять активное участие в борьбе с Польшей, посягнувшей на исконные русские территории». Но применительно к «инициаторам и руководителям восстаний» подобная амнистия не применялась. Они подлежали «привлечению в трудовые батальоны» или «заключению в концентрационные лагеря до конца гражданской войны, и только в виде особой милости они могут быть допущены в ряды РККА». Добровольно сдавшимся гарантировалась «неприкосновенность личности».

Отдельный пункт предусматривал сохранение «кинжалов, серебряных шашек и дедовского холодного оружия…, при условии круговой поруки, что это оружие не будет обращено против Советской России». Таковы были советские условия, принятые 20 апреля 1920 г., а 21 апреля части Кубанской армии сдались. По данным комиссара 34-й дивизии И. Рабиновича, «через нашу регистрацию прошло до 40 тыс. человек»[304].

Что касается высших органов управления Кубани, то после отхода из Екатеринодара фактически перестала существовать Кубанская Краевая Рада. В своем официальном обращении, сделанном 15 марта 1920 г. в селении Елизавет-польском, Краевая Рада (в составе оставшихся 105 членов из почти 580 членов полного состава) заявила о «временном прекращении своих занятий (они так и не возобновились. – В.Ц.) и передаче части своих полномочий Законодательной Раде». При этом Рада напоминала, что «согласно Конституции Кубанского Края, Войсковой Атаман является главой вооруженных сил края и приказывает всем чинам Кубанской армии, от казака до генерала, исполнять все приказы Войскового Атамана». Тем самым подчеркивался переход к военно-походному характеру осуществления власти, в подтверждение чего проводилась параллель с событиями «Ледяного похода»: «Пусть никто не слушает то, что Рада, Атаман и Правительство ушли в Туапсе. Краевая Рада заявляет, что, каков бы ни был наш путь, цель у нас одна – освобождение Кубани. Помните, что во время Первого похода Рада, Атаман и Правительство, уйдя из Екатеринодара за Кубань, пришли в Екатеринодар через Мечетинскую». Никаких разногласий не должно быть между сохраняющими свои полномочия Законодательной Радой, Войсковым Атаманом и Краевым правительством. «Краевая Рада объявляет всем, что между нею, Законодательной Радой, Войсковым Атаманом и Краевым правительством существует полное согласие, и работа их – это объединенная работа, направленная к одной цели: скорейшему освобождению Кубани и созданию условий для мирной трудовой жизни».

Законодательная Рада, несмотря на то что ее полномочия формально истекли еще в конце 1919 г., продолжала работать вплоть до капитуляции Кубанской армии. 18 апреля 1920 г. в Адлере было принято официальное постановление о прекращении ее работы и продолжении деятельности исполнительной власти: «Сессию Рады прервать и каждому члену Рады предоставить свободу действий. Правительству же и Войсковому Атаману продолжать борьбу за независимость Кубани». Созыв очередной сессии мог производиться (согласно статье 45 Конституции) только по решению атамана. Войсковой атаман Букретов на английском крейсере 20 апреля 1920 г. прибыл в Батум. Ввиду «выезда за пределы Кубанского края» и сдачи Кубанской армии, он принял решение сложить с себя атаманские полномочия, передав их главе Краевого правительства Иванису в мае 1920 г. (на основании статьи 51 Конституции). Таким образом, Иванис остался единственным правомочным представителем власти на Кубани – и как глава правительства, и как исполняющий обязанности Войскового Атамана. Только Иванис мог теперь решать вопрос о созыве сессий Законодательной Рады или Краевой Рады. В условиях прекращения работы представительных собраний и невозможности их созыва (на территории Кубани была установлена советская власть) все полномочия сосредотачивались только у исполнительной власти. Этот принципиальный политико-правовой момент необходимо учитывать при рассмотрении вопросов о правомочности полномочий Иваниса, в частности, при подписании им Договора между Правителем и Главнокомандующим ВСЮР и атаманами и правительствами Дона, Кубани, Терека и Астрахани. В частности, применительно к соглашению от 2 апреля оспаривалась правомерность подписания Договора Букретовым. Об этом от имени Президиума Кубанской Краевой Рады заявил 12 мая 1920 г. оказавшийся в Тифлисе ее председатель И. Тимошенко. В официальном письме на имя полномочного представителя Краевого правительства при правительствах Грузии, Армении и Азербайджана А. Дробышева лидер кубанских «самостийников» заявил, что севастопольское Соглашение «создает для Кубанского края зависимое от генерала Врангеля положение в военном и политическом отношениях и нарушает, таким образом, суверенитет Кубанского Края». Кроме того, «Генерал Букретов не был уполномочен на заключение таких соглашений соответствующими органами Кубанской краевой власти, и… никакой акт Войскового Атамана без соответствующей скрепы Председателя Правительства или его Заместителя почитается для Кубани не обязательным». Казалось бы, такое «обвинение» могло поколебать прочность «союза с казачеством» Главкома ВСЮР. Однако при подробном рассмотрении подобных упреков ясна их несостоятельность. Как уже отмечалось выше, в полном соответствии с Кубанской Конституцией Войсковой Атаман передал свои полномочия главе правительства, который мог заключать соглашения и принимать законодательные акты в согласии с Советом правительства. Правда, эти акты подлежали последующему утверждению на сессии Законодательной Рады (в двухнедельный срок, согласно статье 58-й), но таковая, как уже отмечалось выше, могла быть созвана только по решению атамана. Можно было бы оспорить подписанное Соглашение только отсутствием «скрепы» Иваниса. Но сам «виновник» нарушения формы Соглашения официальным письмом уведомил Врангеля, что считает для себя «обязательным подписанное в апреле соглашение с Главным Командованием» и даже готов «дополнить этот договор отдельным соглашением на намеченных Врангелем основаниях». Что касается июльского договора Врангеля с атаманами, то Иванис имел полное право на его подписание. А вот полномочия Тимошенко, обеспокоенного нарушениями «буквы закона» и умалением «суверенитета», были далеко не бесспорны. Президиум Краевой Рады, от имени которого он опубликовал свой протест, не имел права работать в перерыве между ее сессиями (согласно статье 25 Конституции Кубани), поэтому и несогласие с подписанным в Севастополе Соглашением Тимошенко мог выражать только в форме частного мнения бывшего председателя Краевой Рады[305].

Что же касается главных инициаторов перемирия – англичан, то их расчеты на прекращение гражданской войны в России не оправдались. После окончания Военного Совета 22 марта 1920 г. Врангель направил в Британский Военный Комиссариат ответ на предложения о посредничестве в заключении мира с Советской Россией. В нем, в частности, говорилось: «Возможно быстрое разрешение вопроса о перемирии и его осуществлении является необходимым. Переговоры могут быть возложены на представителей английского командования, находящихся здесь (в Севастополе. – В.Ц.)». Оценивая важность «той возможности, которую Британское Правительство предлагает Главнокомандующему и его главным сотрудникам найти приют вне России», Врангель указывал, чтобы такая же помощь была «предоставлена в одинаковой степени всем тем, кто предпочел бы оставление своей Родины принятию пощады от врага». Для подготовки «передачи Крыма Советскому правительству» Главком требовал «не менее двух месяцев от дня завершения переговоров». В течение этого срока «союзники должны продолжать снабжать армию и население занятых областей всем необходимым»[306].

29 марта министр иностранных дел Великобритании лорд Керзон обратился к наркому иностранных дел Чичерину с нотой (опубликована в лондонской «Times» и парижской «Temps»), в которой заявлял: «Придя за последнее время к убеждению, что военная борьба на Юге России не может быть продолжена до бесконечности, и убедившись в том, что продолжение ее будет сопровождаться лишь новыми потерями жизней и вызовет сильную задержку в восстановлении спокойствия и благоденствия России, я употребил все свое влияние на генерала Деникина, чтобы уговорить его бросить борьбу, обещав ему, что, если он поступит так, я употреблю все усилия, чтобы заключить мир между его силами и властями, обеспечив неприкосновенность всех его соратников, а также населения Крыма. Генерал Деникин, наконец, последовал этому совету и покинул Россию, передав командование генералу Врангелю… Я прошу Вас, во имя интересов России и человечества, отдать приказ о прекращении враждебных действий и даровать амнистию с последующим роспуском Добровольческой армии». В ответе Чичерина (1 апреля) приветствовалось «начало нового периода советско-английских отношений» и выражалась готовность к переговорам по всему комплексу межгосударственных отношений. Применительно к ВСЮР Чичерин не исключал амнистии, но выдвигал контрпредложение – освободить и доставить в РСФСР всех бывших венгерских народных комиссаров, отбывавших тюремное заключение после подавления венгерской революции 1919 г. В Лондон должен был выехать советский посол М. М. Литвинов. Керзон отклонил советские предложения и снова поставил вопрос о прекращении боевых действий против белого Крыма. При этом говорилось уже о возможности непосредственных переговоров Врангеля с представителями РСФСР. Нужно отметить, что существо советских предложений в понимании статуса белых армий и правительств было достаточно близким к выраженному в британских заявлениях. Речь здесь шла не о равноправных переговорах, не о сохранении территории, занимаемой ВСЮР, и казачьих областей в качестве государственных образований (на что надеялись лидеры казачества), а лишь о степени смягчения ответственности (всеобщей амнистии или только для нижних чинов, мобилизованных, невиновных в «белом терроре» и др.) за выступление против советской власти, которая фактически утвердилась в качестве всероссийской. Возможно поэтому в одном из последних ответов советского правительства на заявления Керзона (23 апреля 1920 г.) говорилось о готовности начать переговоры с самим Врангелем – при посредничестве английских представителей – «по вопросу об амнистии и бескровной ликвидации крымского фронта». Однако вряд ли можно было надеяться на согласие со стороны нового Главкома ВСЮР, убежденного, что переговоры с «преступной» советской властью бессмысленны, а «помилование» будет лишь уловкой, чтобы впоследствии расправиться со «сдавшимися на милость победителя». В письме от 23 мая Главком ВСЮР, ссылаясь на невозможность непосредственных переговоров с советской властью, оправдывал подготовку к наступлению в Северную Таврию («продовольствование армии и населения Крыма») и заявлял: «Даже допуская возможность соглашения с большевиками, я не вижу, каким образом таковое было бы обеспечено… Недавние примеры действий большевиков в отношении Кубани и Грузии, с каковыми ими только что были заключены соглашения, наглядно подтверждают хорошо известные взгляды большевиков, считающих всякие юридические и моральные обязательства не более как буржуазным предрассудком»[307].

Интересна реакция Деникина на публикацию ноты Керзона. Бывший Главком направил в «Times» письмо, в котором цитировался отрывок ноты, относящийся к нему, и давался такой ответ: «Я глубоко оскорблен и возмущен подобным заявлением и удостоверяю: 1) никакого влияния оказывать на меня лорд Керзон не мог, так как я с ним ни в каких отношениях не находился; 2) единственный раз в Новороссийске представитель Великобритании генерал Перси… предложил мне посредничество для заключения перемирия с большевиками. Но я это предложение категорически отверг…; 3) предложение английского правительства о начале мирных переговоров было вручено не мне, а моему преемнику в командовании ВСЮР, генералу Врангелю…; 4) мой уход с поста Главнокомандующего… никакой связи с нотой лорда Керзона не имеет; 5) как раньше, так и теперь считаю неизбежной и необходимой вооруженную борьбу с большевиками до полного их поражения…, иначе не только Россия, но и вся Европа будут разрушены». Тем самым Деникин заочно отказывался от любой поддержки попыток Врангеля (если бы даже они имели место) начать переговоры о перемирии. Вполне вероятно, что в этом случае Деникин опротестовал бы их со своей, формально не переданной никому должности Верховного Правителя России.

Но если со стороны Врангеля использование британского посредничества можно было расценить как желание «оттянуть время» для подготовки армии к наступлению (по воспоминаниям генерала Махрова, на Военном Совете его слова о возможности продолжения войны – «пока мы имеем хоть один шанс» – встретили поддержку и со стороны самого Врангеля, и со стороны присутствовавших генералов), то блокированные на Черноморском побережье кубанцы пытались все же воспользоваться предложением союзников. 31 марта 1920 г. Кубанское Краевое правительство заявило, что оно «желает прекратить гражданскую войну и просит союзников взять на себя посредничество для ведения мирных переговоров с Советской Россией» и просит военных представителей Великобритании незамедлительно воздействовать на советское командование в целях прекращения военных действий против Кубанской армии. Аналогичное заявление было отправлено и 11 апреля из Сочи на имя адмирала Де-Робека. Нельзя сказать, что Великобритания игнорировала заявления казаков. Де-Робек со своей стороны заявил о готовности оказать поддержку Кубанской армии и выделил из запасов флота продовольствие и медикаменты. Английский флот несколько раз обстреливал побережье и прикрывал погрузку казаков на транспорты, идущие в Крым. Это тем не менее не приостановило военных действий и не спасло кубанцев от капитуляции[308].

Переговоры же самого Врангеля с советским командованием так и не начались, посредничество Великобритании оказалось ненужным. С возобновлением боевых действий в Таврии в конце мая 1920 г. все официальные контакты с врангелевским правительством были англичанами прекращены. Врангель при своей встречи с британским военным представителем генералом Перси пытался убедить последнего, что «он взял часть той территории, на необходимость коей, для снабжения армии, он указывал с самого начала», и снова запрашивал информацию о «реальных гарантиях… относительно неприкосновенности территорий, занятых ВСЮР, в случае намечавшихся английским правительством переговоров с большевиками»[309]. Несмотря на это, из Севастополя отозвали военную и дипломатическую миссии, и в июне в Лондоне уже шли переговоры о заключении торгового договора с представителями советской кооперации. Британский МИД отказал управляющему отделом иностранных сношений П. Б. Струве в каких-либо переговорах. Главным союзником белого Крыма осталась Франция.

Глава 5

Эволюция политического курса в программных заявлениях лидеров белой Таврии и в проектах реорганизации власти весной 1920 г.

Рассматривая политическую историю белой Таврии весной – осенью 1920 г., нельзя не отметить попыток пересмотра ряда программных положений, имевших базовый характер в декларациях, заявлениях и лозунгах Белого движения в периоды 1919-го и конца 1919 – начала 1920 г. Примером может быть доклад, составленный начальником штаба Главкома ВСЮР генералом Махровым и поданный им сперва на обсуждение Деникину (15 марта 1920 г. – первоначальный, сокращенный вариант), а затем Врангелю (8 апреля 1920 г. более развернутый проект).

В докладе содержался ряд интересных предложений, относящихся к реорганизации политической системы. Они были впоследствии осуществлены в той или иной форме и степени. Применительно к идее проведения Учредительного Собрания предполагалось незамедлительно приступить к выборам в него. Выборы должны были проходить, территориально расширяясь, «по мере очищения соседних областей от большевиков», а первые члены российской Конституанты будут избираться от Крыма. «Таким образом, постепенно была бы избрана большая часть Учредительного Собрания». И хотя самих принципов избирательного законодательства Махровым не излагалось, он полагал необходимым осуществить лозунг «За Учредительное Собрание». Избранные члены Собрания «должны быть привлечены к участию в расширении избирательного процесса». Тем самым можно было начать создание представительной власти для действующей системы управления и заложить основы будущей политической системы, которая не устраняла бы, а преемственно развивала те законоположения, которые были бы уже разработаны и осуществлялись сформировавшейся в Таврии властью.

Говоря о формах государственного устройства, доклад Махрова в основном повторял принципиальные положения, выдвинутые в целом ряде проектов в южнорусском Белом движении в 1919 г. «В декларации (нового Главкома ВСЮР) должен быть смело поставлен лозунг федеративности и единства России (что совершенно не противоречит одно другому, как то мы видим в Америке и Швейцарии)». Тот принцип, который уже начал осуществляться в Соглашении Врангеля с казачьими атаманами, предполагалось, будет развит применительно ко всем государственным новообразованиям на территории бывшей Империи: «Надлежит объявить, что области, в которых сконструировалась власть, будут входить в наше государственное объединение, борющееся с большевиками, как свободные и равные члены, но под знаменем федеративной России и единства; это будет, в настоящий период, выражаться единой верховной властью Правителя в отношении единства командования армией и флотом, единства иностранных сношений. Украина, Грузия, Азербайджан, Латвия, Эстония, Белоруссия приглашаются вступить в федерацию для борьбы с большевизмом».

Махров полагал безусловно необходимым также развитие сотрудничества с земско-городским самоуправлением, для чего оправданными могли считаться все средства – начиная от посещения Главкомом Земского Съезда, «пополненного представителями от всех слоев крымского населения», до привлечения самоуправлений к «помощи в деле снабжения армии». Главкому требовалось при этом не избегать сотрудничества с представительными структурами, а, напротив, поощрять любые формы представительства, например, «созвать специальный крестьянский съезд для обсуждения земельных нужд».

В сфере перемен, происходивших в политической системе, нельзя не отметить предложений Махрова в сфере судебной власти и в судопроизводстве. В числе незамедлительных мер Махров считал важным существенно сократить «огромное бумажное делопроизводство». Следовало бы «прекратить производство дел о мелких преступлениях, совершенных по известное время, например до 1916 года включительно, дабы суд имел возможность разгрузиться от этих дел и приступить к рассмотрению неотложных более важных дел о преступлениях, совершенных в недавнее время»; сократить процессуальные сроки («до сроков, установленных военно-уголовными законами в военное время»); упростить судопроизводство, временно заменить присяжных заседателей «представителями от городских и земских органов самоуправлений»; «разгрузить тюрьмы» и передать от окружных судов «мелкие дела» мировым судебным учреждениям.

В части, касающейся внешней политики, Махров повторял ставший весьма популярным в конце 1919 г. лозунг «общеславянского объединения»: «Версальский договор перекроил карту Европы; появилось много новых государств; некоторые из них нам должны быть особенно интересны, а именно Юго-Славия, Чехия, Галиция и Польша. Необходимо немедленно войти в тесную дружественную связь с Сербией, где у нас еще имеется много друзей, с чехо-словаками, видные руководители которых – Крамарж и другие – до сих пор являются лучшими проводниками русофильской политики. В отношении Галиции необходимо сейчас же поддержать те группы, которые имеют давно уже тяготение к России». «Новые направления» внешнеполитического курса представляли собой, по мнению Махрова, союз с бывшими противниками России – Турцией и Болгарией, а также сотрудничество с Америкой («немедленно использовать ее как для борьбы с большевиками, так и для получения оттуда различных предметов вооружения, снаряжения и питания») и Японией («путем определенного договора с Японией немедленно создать в Сибири новый фронт, объявив там те же принципы демократической диктатуры («левая политика правыми руками». – В.Ц.), которые объявляются новым Главнокомандующим здесь»). В этой связи Махров считал необходимой «немедленную смену всех бывших представителей Русского Министерства Иностранных дел за границей, которые все отошли от действительной жизни» (члены Русского Политического Совещания, Совещания послов. – В.Ц.).

Но особое внимание, в контексте проведения «федеративной политики», следовало бы обратить на равноправное сотрудничество с новыми государствами: «Можно использовать также все окраинные образования, которым ныне угрожает воинствующий большевизм, а именно: Эстонию, Латвию, Литву, Белоруссию, Украину, Грузию, Азербайджан и др.». Здесь Махровым предлагался конкретный план действий: «Надо стремиться создать очаги вооруженной борьбы там, где население с большевистским режимом помириться не может. Такими очагами могут и должны быть Северный Кавказ, Дон, Крым и Украина». Необходимо будет добиться «недопущения разоружения наших войск грузинами, сохранения их для общей и совместной борьбы против большевиков, которые, несомненно, будут стремиться захватить Грузию и Батум. Желательно и необходимо создать на территории Кубани другое ядро, подобное Сочинскому (где сосредоточились части Кубанской армии. – В.Ц.) … С петлюровцами у нас должен быть военный союз…, и при их помощи в первую очередь освободить от большевиков Правобережную Украину». Даже в случае «оставления Крыма» Махров был уверен в возможности переезда армии и правительства на новые «плацдармы»: «Надлежащая работа на Кубани, соответствующая политика с Грузией и Украиной и новый внутренний курс могут дать нам возможность… переброситься в пределы Кавказа и Кубани или Одессы для продолжения борьбы с большевиками».

Практически все вышеперечисленные положения встретили поддержку Врангеля. Главком тщательно выделял особенно важные и интересные для него тезисы и, возможно, использовал их в разработке своего «нового курса». Но вот в отношении тезиса Махрова о «срочной разработке реформы отправления гражданского судопроизводства» Врангель оставил примечательную отметку: «Проект едва ли применим для Крыма при настоящем его положении – осажденной крепости. Аппарат управления во всех отраслях должен быть прост и не носить характера общегосударственной Российской власти, пригодной для управления лишь при нормальном течении жизни страны». Таким образом, Главком обозначил важность отказа от всероссийских притязаний, важность перехода к установлению сугубо региональной системы управления, что в период весны 1920 г. для Врангеля было гораздо актуальнее притязаний на всероссийскую преемственность в Белом движении[310].

В течение апреля – мая 1920 г. политический курс, по убеждению нового Главкома, следовало изменить с учетом «ошибок прошлого». Но если в ноябре 1919 г. – феврале 1920 г. критика политических «ошибок» деникинского правительства указывала в основном на «недостаточный демократизм» и явное преобладание военных методов управления, то весной 1920 г. акцент был перемещен на проблемы тыла, ошибки во взаимоотношениях с казачеством и окраинными «государственными образованиями». В своем интервью представителям крымской печати, данном в апреле 1920 г., Врангель так определил причины военных и политических неудач предшествующего периода Белого движения: «Стратегия была принесена в жертву политике, а политика никуда не годилась. Вместо того чтобы объединить все силы, поставившие себе целью борьбу с большевизмом и коммуной, и проводить одну политику – «русскую», вне всяких партий – проводилась политика «добровольческая», какая-то частная политика, руководители которой видели во всем том, что не носило на себе печать «добровольцев», врагов России… В итоге, провозглашая Единую, Великую и Неделимую Россию, пришли к тому, что разъединили все антибольшевистские русские силы и разделяли всю Россию на целый ряд враждующих между собой образований».

В эти месяцы для Врангеля характерно активное стремление отказаться, хотя бы на словах, от лозунгов «всероссийского характера». Очевидно, что сделано это было скорее по тактическим соображениям. Ведь официально еще продолжалась подготовка к возможному перемирию с РСФСР при посредничестве Великобритании. Поскольку английское правительство (в отличие от советских требований) настаивало на равноправном участии в переговорах советской делегации и делегации ВСЮР, то можно было усмотреть в этом «фактическое признание» (по толкованию норм международного права) врангелевского правительства в той территории, которая прикрывалась белым фронтом. Но положение этого фронта в первые месяцы пребывания в Крыму еще не давало надежд на широкомасштабные наступательные операции, а убеждало лишь в возможностях временного удержания крымских перешейков для подготовки эвакуации. Все это предопределяло переход на положение некоего «лимитрофного характера», выразившееся позднее в образе «острова Крым» (по одноименному роману В. Аксенова). В 1920 г. в ходу был более верный термин – «крепость Крым». Характерен в этом отношении текст приказа о закрытии «Донского вестника»: «Бьет двенадцатый час нашего бытия. Мы в осажденной крепости – Крыму. Успех обороны крепости требует полного единения ее защитников. Вместо этого находятся даже старшие начальники, которые политиканствуют и сеют рознь между частями. Пример этому – штаб Донского корпуса. Передо мной издание штаба – «Донской вестник». Газета восстанавливает казаков против прочих не казачьих частей Юга России, разжигает классовую рознь в населении (крайне субъективная оценка, сложившаяся под впечатлением от статей в первых четырех номерах газеты. – В.Ц.) и призывает казаков к измене России».

Смысл определения «осажденная крепость» можно рассматривать как своеобразную трансформацию принципов «областничества», характерных для первых периодов Белого движения: будучи одним из первоначальных фрагментов модели будущего государственного устройства, областничество давало возможность стабилизировать конкретное положение на местах, в какой-то степени подобное сложившемуся в белом Крыму в 1920 г. Считалось необходимым в первую очередь оживить местную экономику, ввести устойчивый, пользующийся доверием местного населения политический порядок в масштабах конкретной территории (области), отдельного государственного образования, а затем уже включаться в «возрождение России». В упомянутом выше интервью представителям крымской печати генерал утверждал: «Мы в осажденной крепости, и лишь единая твердая власть может спасти положение. Надо побить врага прежде всего, сейчас не место партийной борьбе. Когда опасный для всех призрак большевизма исчезнет, тогда народная мудрость (в представительном Собрании. – В.Ц.) найдет ту политическую равнодействующую, которая удовлетворит все круги населения. Пока же борьба не кончена, все партии должны объединиться в одну, делая деловую внепартийную работу. Значительно упрощенный аппарат управления мною строится не из людей какой-либо партии, а из людей дела. Для меня нет ни монархистов, ни республиканцев, а есть лишь люди знания и труда… С кем хочешь, но за Россию! – вот мой лозунг» (превратно трактуемый в советской и отчасти в современной исторической публицистике как девиз: «Хоть с чертом, но против большевиков!» – В.Ц.).

Врангель так определил основную задачу возглавляемой им власти: «Не триумфальным шествием из Крыма к Москве можно освободить Россию, а созданием хотя бы на клочке русской земли такого порядка и таких условий жизни, которые потянули бы к себе все помыслы и силы стонущего под красным игом народа». Декларировалось намерение создать из Крыма своего рода плацдарм, на котором можно было реализовать новую политическую программу, создать «модель Белой России», альтернативную «России большевистской».

Во время встречи с председателем севастопольского отделения Совещания государственных и общественных деятелей, членом ЦК кадетской партии П. Д. Долгоруковым 15 мая 1920 г. Врангель согласился с тем, что даже «приезд Милюкова желателен и возможен», высказавшись тем самым за «политику свободных рук»: «Я и представителям союзников говорю, что буду благодарен всякому, кто поможет освободить Россию от большевиков. Нам не приходится разбираться, приходит ли помощь от эфиопа, от эскимоса ли, лишь бы это была реальная помощь».

Аналогичные соображения были высказаны Врангелем в беседе с В. В. Шульгиным, приехавшим в конце июля в Крым из занятой советскими войсками Одессы и сотрудничавшим в газете «Великая Россия»: «Политику завоевания России надо оставить… Я добиваюсь, чтобы в Крыму, чтобы хоть на этом клочке сделать жизнь возможной…, чтобы показать остальной России; вот там, у вас, коммунизм, голод и чрезвычайка, а здесь идет земельная реформа, заводится порядок и возможная свобода… Тогда можно будет двигаться вперед, – медленно, не так, как мы шли при Деникине, медленно, закрепляя за собой захваченное. Тогда отнятые у большевиков губернии будут источником нашей силы, а не слабости, как было раньше… Втягивать их надо в борьбу по существу, чтобы они тоже боролись, чтобы им было за что бороться». Схожие позиции высказывал Шульгину и Кривошеин, говоривший о неизбежности «зимовать в Крыму» (зима 1920/21 г.) и «ждать одного из двух исходов: или большевики после всевозможных эволюций перейдут на обыкновенный государственный строй – тогда, досидевшись в Крыму…, можно будет с ними разговаривать… Другой конец… они, вследствие внутренних причин, ослабеют настолько, что можно будет вырвать у них из рук этот несчастный русский народ, который в их руках должен погибнуть от голода… Вот на этот случай мы должны быть, так сказать, наготове, чтобы броситься на помощь… Это значит, что на этом клочке земли, в этом Крыму, надо устроить человеческое житье… Мы, так сказать, опытное поле, показательная станция… С этой точки зрения важны и земельная реформа, и волостное земство, а главное – приличный административный аппарат»[311].

Примечательно, что идея создания самостоятельной «крымской государственности» как своеобразного «образца» для будущей России родилась еще в конце 1918 г., в период создания Крымского Краевого правительства. По тогдашней оценке редактора газеты «Таврический голос» доктора Д. С. Пасманика, «Крым должен показать всей России пример культурной и демократической власти, удовлетворяющей все справедливые требования населения, избегая всех ошибок социалистических увлечений и борясь с большевистской демагогией. Одним словом, политика лабораторного образцового опыта»[312].

Провозглашенный принцип «объединения всей полноты гражданской и военной власти без всяких ограничений, в областях не казачьих», хотя и был воплощением характерной для 1919 г. идеи «национальной диктатуры», в 1920 г. стал уже далеко не абсолютным. Для диктатора гораздо выгоднее было бы использовать полномочия «Правил о местностях, объявляемых состоящими на военном положении», согласно которым гражданские власти, во главе с назначаемым губернатором, подчинялись военному командованию. Тем более сам Врангель, как известно, использовал подобные полномочия в ноябре 1919 г. во время «кубанского действа». Теоретически эти «правила» можно было ввести и на ограниченной территории Таврической губернии, действуя после этого уже безо всякой оглядки на гражданскую администрацию. Но Врангель утвердил другую модель управления. Для управления ограниченной территорией Таврии, находившейся под контролем ВСЮР, стал излишним обширный административный аппарат. При этом Врангель постоянно подчеркивал, что «казачьи области остаются в своем внутреннем самоуправлении самостоятельными», а в других регионах он «намеревался при разрешении вопросов внутренней жизни широко обращаться к помощи общественных сил».

Экономические возможности Крыма как отдельного региона отражались в докладной записке уполномоченного отдела торговли и промышленности В. И. Савицкого на имя Кривошеина, представленной им 11 мая 1920 г. В ней отмечалось: «Если допустить, что Крым мог бы добиться от советской власти хотя бы временного мирного положения, то был бы значительный интерес в том, чтобы этот район смог устроиться с точки зрения экономической и дать, таким образом, своему населению благосостояние, которое было бы, бесспорно, хорошим примером для стран-лимитрофов. Это экономическое улучшение может быть приведено в исполнение только при двух условиях: первое условие, стоящее совершенно вне моей компетенции, неоспоримо – учреждение внутренней администрации, разумной, честной и признанной большинством населения; второе условие – восстановление правильных экономических сношений с иностранными рынками».

Однако нельзя не учитывать и того обстоятельства, что стремление к укреплению «осажденной крепости» никоим образом не допускало создание в Крыму некоего самостоятельного государства, отдельного от «будущей России». Напротив. Лозунги борьбы «за освобождение Русского народа от ига коммунистов, бродяг и каторжников (в другой редакции – «разбойников». – В.Ц.), в конец разоривших Святую Русь…, за то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси…, за то, чтобы Русский народ сам выбрал бы себе Хозяина» и при этом «за прекращение междоусобной брани», четко обозначались в воззвании «Слушайте, Русские люди! За что мы боремся?» (от 5 мая 1920 г.), широко распространенном в Крыму. Наконец, накануне наступления, 20 мая 1920 г., Врангелем был издан приказ № 3226, в котором «цели борьбы» определялись также отнюдь не в «крымском масштабе»: «Русская Армия идет освобождать от красной нечести родную землю. Я призываю на помощь мне Русский народ… Призываю к защите Родины и к мирному труду русских людей и обещаю прощение заблудшим, которые вернутся к нам. Народу – земля и воля в устроении Государства. Земле – волею народа поставленный Хозяин. Да благословит нас Бог».

В советской историографии оценка реформ Врангеля проводилась как «режима ничем не ограниченной личной диктатуры», «исторически обреченного». Вместе с тем в настоящее время встречаются утверждения, что этот курс радикально отличался от политического курса Особого Совещания. В качестве основных направлений своей политики Главкомом выдвигались: создание единого антибольшевистского фронта, ради которого следовало отказаться от партийности в политической системе, а также от безоговорочного следования принципам унитарного государства, земельная и земская реформы. В официальном издании «Возрождение Русской Армии» (издано Бюро Русской Печати в Константинополе летом 1920 г.) о начавшемся в конце мая наступлении говорилось не как о стремлении «расширить плацдарм» или «обеспечить Крым хлебными запасами», а как об общероссийском плане действий: «Русские войска своим наступлением стремятся протянуть братскую руку помощи в общей борьбе с большевиками всем противокоммунистическим группировкам, имеющим одну общую задачу – свергнуть коммунизм и всемерно облегчить и помочь русскому народу воссоздать свое Великое Отечество». В результате июньских боев «территория Вооруженных Сил Юга России оказалась увеличенной вдвое, и создана прочная база для восстановления будущей Великой России»[313].

Одно из направлений критики «добровольческой» политической программы относилось к чрезмерно доктринерскому пониманию принципа «непредрешения» основных политических и экономических вопросов до созыва Национального Учредительного Собрания. В официальном сообщении от 19 мая 1920 г. отмечалось, что «основной чертой прежней власти при решении политических вопросов была крайняя неопределенность. Прежнее командование прямо избегало высказать свой взгляд на коренные вопросы внешней и внутренней политической работы. Такая неопределенность, безусловно, явилась одной из серьезных причин той неудовлетворенности, какую питали по отношению к главному командованию самые разнообразные течения русской государственности»[314].

Сам по себе принцип «непредрешения», провозглашенный всеми без исключения белыми правительствами и санкционированный Верховным Правителем России адмиралом Колчаком, был вызван отсутствием легитимной власти во всероссийском масштабе, необходимостью тщательной юридической разработки основных политико-экономических законопроектов, которые должно утвердить будущее Собрание. К тому же военная победа над Красной армией летом – осенью 1919 г. казалась близкой, и с реализацией законов не торопились. Поэтому утверждение об «оригинальности» врангелевского «нового курса», нового в сравнении с предшествующей политикой южнорусского Белого движения, нельзя понимать как отход от политико-правовых принципов, сформировавшихся еще в 1918 г. Отличительной чертой политики 1920 г. стало ее следование нормам не столько юридической правопреемственности, сколько требованию фактической целесообразности.

Наиболее ясно это проявилось в земельной реформе. По оценке Челищева, в 1919 г. «весь подход к разрешению земельного вопроса был построен на юридическом базисе незыблемости прав собственности, а отсюда вытекало стремление к применению государственной властью своих верховных прав на внесение социального мира без нарушения материальных прав бывших собственников и притом без большого ущерба для всего народного хозяйства. При таком подходе все, что произошло за революционное время, не принималось в счет, почиталось как бы не бывшим, кроме признания необходимости произвести саму реформу. Может быть, такой подход был бы правилен в условиях 1904–1905 гг., а не в разгар революции, в период гражданской войны, притом длительной и далеко еще не определившей, кому из нее предназначено выйти победителем. Да, вообще, Комиссия по земельному вопросу (в 1919 г. – В.Ц.) скорее напоминала собрание специалистов, одушевленных стремлением провести важную и коренную социальную реформу, необходимость которой назрела, чтобы этой реформой предупредить на будущее время опасность государственных потрясений. А ведь задача была иная: надо было прежде всего думать о прекращении уже наступившего потрясения и, как на пожаре, бросив заботы о здании, уже безвозвратно преданном огню, направить все силы на сохранение соседних зданий. Требовался, словом, подход не реформаторский, не юридический, а революционный и политический»[315].

Именно поэтому Главком считал необходимым отказ от безусловного «не-предрешения», и был принят курс на незамедлительное проведение реформ, из которых земельная и земская признавались важнейшими и первоочередными, провозглашалось, что «армия должна нести крестьянам землю на штыках». Образ «реакционной военщины» должен был смениться образом «твердой власти, обеспечивающей свободу и порядок». Не случайно «Приказ о земле» был обнародован накануне наступления, а самой доступной формой пропаганды стали листовки с кратким изложением основных положений земельного законодательства.

Изложение сути реформы отличалось краткостью, сосредоточенностью на главном земельном вопросе того времени. Вся земля, в том числе и «захваченная» у помещиков в ходе «черного передела» 1917–1918 гг., оставалась «в распоряжении обрабатывающих ее хозяев», независимо от того, на каком праве это распоряжение основано (тем самым фактически признавался законным «захват» частновладельческих земель после 1917 г.). «Захваченные земли» закреплялись в собственность после уплаты государству за них – ежегодно в течение 25 лет (деньгами или натурой) – «пятикратного среднего за последние 10 лет урожая зерновых» данного района. Развитие единоличных крестьянских хозяйств, закрепление за ними земли на правах собственности составляло основу довоенных реформ П. А. Столыпина, но восстановить нарушенные революционными событиями 1917 г. поземельные отношения было невозможно. Врангелевское правительство оказывалось перед единственно возможным путем – направить стихию земельных разделов в русло организованной земельной реформы – попыткой соединения, казалось бы, несоединимого – революции и реформы. Об этом еще осенью 1919 г. говорил будущий глава МИД Струве: «Сейчас земельный вопрос сводится к тому, чтобы утвердить крестьянскую собственность. Русская революция должна осуществить столыпинскую аграрную реформу… нужно лозунг социалистов-революционеров «в борьбе обретешь ты право свое» окончательно превратить в лозунг «в борьбе обретешь ты право собственности». Ссылки на «революцию» (но в ином смысле, чем в 1917–1918 гг.) были характерны для 1920 г. «Я обратил внимание, – писал Врангель в приказе о реорганизации правительственной деятельности, – на необходимость требования от всех учреждений и лиц, в настоящих условиях, самой напряженной работы. Работа должна идти революционным темпом, рутины быть не может»[316].

Для характеристики идеологических, программных установок белого Крыма 1920 г. показательны статьи, опубликованные в официозных журналах «Русский сборник» и «Военный вестник». Последний останавливался на оценке стратегических и тактических ошибок Деникина и его штаба, в духе критических замечаний Врангеля (недостаточное внимание наступательным операциям на волжском направлении, невозможность соединения с Колчаком, дезорганизация тыла и т. д.). Что касается «Русского сборника», то он представлял собой издание, идеологически близкое к позициям Совета Государственного Объединения России, его учредителями были члены бюро СГОРа Н. Н. Львов и Н. Н. Чебышев. В редакционном предисловии они заявили, что «журнал будет стремиться проводить в жизнь русскую национальную государственную мысль… На южной косе Таврического мыса, среди мавзолеев былой русской славы, мы закладываем небольшой камень возрождающейся сети умственных маяков. Пора собрать мысли, оглянуться на прошлое, подумать о ближайших задачах грядущего трудового дня… Обнаружив наши дефекты, Новороссийская трагедия, в свою очередь, сообщила толчок к той новой творческой работе, которая на маленькой Таврии оживила надорванный организм величайших рыцарей долга и преобразила угасавший дух порыва и подвига».

Львов выступил со статьей «Приказ о земле», в которой (как и Челищев) отметил новаторское существо проводимой земельной реформы: «Когда-то про созданную Бисмарком германскую Имперскую Конституцию говорили, что это искусно налаженный хаос, то же можно сказать и в данном случае. Новые земельные правила – это искусно наложенный аграрный хаос. Законодатель не задавался целью создать нечто вполне совершенное, согласно стройно разработанному плану, а взял и сделал то, что было возможно, применяясь к условиям места, времени и материала». В статье подчеркивалось, что земельные отношения, согласно новому законодательству, будут регулироваться земельными советами, особыми органами, избираемыми самими крестьянами «с представительством от той и другой стороны» (в их работе также принимали участие и землевладельцы). «Это как бы примирительная камера. Решения ее подлежат утверждению уездного комитета под контролем правительства. Дело урегулирования земельных отношений передается на места. Правительство нельзя обвинять в том, что оно защищает исключительно те или другие интересы, нельзя говорить, что оно чего-то не дает крестьянам и как бы оберегает землевладельцев… Благодаря тому, что на местах население привлекается само к проведению закона в жизнь, устраняется вся наличность всегда неизбежно громоздкого и медленно действующего правительственного аппарата… Переход земель из рук землевладельцев в руки нового слоя мелких собственников предписан силой распоряжения правительства. Многие могут увидеть в этом нарушение принципа неприкосновенности частной собственности… Но есть такие положения, когда высший государственный интерес требует жертв ради общей пользы… Так было во времена Великой Реформы 19 февраля 1861 года. Освобождение крестьян было государственной необходимостью». Отличительные положения земельной реформы подчеркивались Львовым, хотя и с определенной идеализацией ее перспектив: «К какому ужасу привел русскую деревню обещанный ими (большевиками. – В.Ц.) социалистический рай, к какому разрушению народных богатств, к варваризации земли, к голоду и вымиранию городского населения. В противоположность социалистическим учениям указ 25 мая говорит: земля не всякому, кто ее захочет захватить, а земля – хозяину, тому, кто умеет ее обрабатывать и добывать из нее наибольшие хозяйственные ценности… Из дикого первобытного состояния средневекового кулачного права земельные отношения переводятся в правовую область. Под хаос, созданный пугачевщиной, подводится фундамент законности… Только при этих условиях земледелец может затрачивать свой труд в землю, уверенный, что результаты его труда не будут у него отобраны… Жертвы, которые должны понести землевладельцы, требуются не ради ненасытной жадности другого класса, не ради демагогии или фантазии социализма, но ради общего блага и высокого государственного интереса».

Общий вывод Львова сводился не столько к важности экономических последствий реформы, сколько к ее социальным перспективам: «Россию называли крестьянским царством, но в России никогда не было организованной крестьянской силы… Сельские массы жили в условиях первобытного хозяйства, в условиях господства кулачного права, приводивших к земельной анархии и дикому самоуправству. Здесь, в деревне, заключается корень сей смуты и крушения государства. Актом 25 мая заложен первый камень для будущего строительства, создается из бесформенной массы новое крестьянство, крепкое на земле, как твердая опора Новой России». Что касается бывших землевладельцев, то, по мнению Львова, «они могут показать тот пример высокой земледельческой культуры, без которой крестьянское хозяйство не может стать на ноги. Только в союзе с землевладельческим классом крестьянство может представить из себя ту общественную силу, которая одна способна вести земское и государственное дело. Забыв вражду и старые счеты, нам нужно приняться за общую работу».

В статье «Крымский исход» Чебышев критиковал «ущербность» доктринерских, узкопартийных, «самостийнических» позиций, способствовавших в немалой степени крушению «деникинской политики». «В екатеринодарский и ростовский периоды мы дышали воздухом революционных пережитков, осевших на мышлении всех, прикасавшихся к делу Добровольческой армии, тягучим илом, остатками всякого наводнения. При разрешении каждого вопроса обсуждались не практические способы его разрешения, а впечатление, которое оно произведет на какого-то фиктивного, не существовавшего русского обывателя, дрожащего за целость всех революционных завоеваний, до новой терминологии включительно (это, в частности, касалось отсутствия четко сформулированных «лозунгов», например, в отношении будущей формы правления. – В.Ц.)». Главное Командование, по оценке бывшего главы управления внутренних дел, «было жертвой политического обмана, своего рода невроза, вызванного революционным шоком. В группах общественных деятелей, собравшихся на Кубани, оно (Главное Командование. – В.Ц.) продолжало видеть выразителей господствующих течений русской общественности, реальной силы, тогда как общественность приказала долго жить, а представлявшие якобы ее деятели – беглецы – были случайно прибитыми в Екатеринодар обломками бесславно рассеянной политической армады». Крайне негативно сказывалось на состоянии управления в 1919 – начале 1920 гг. влияние «местных групп»: «Центробежные силы, обнаружившиеся на некоторых окраинах после падения монархии, создали на местах у местных групп, преимущественно у выскочек местной полуинтеллигенции, особые надежды. Открылось большое политическое поприще, участие в правительственной деятельности, от чего туземцы были отстранены, пока существовала, пока была сильна центробежная власть. Местные деятели эти были, конечно, все демократы, большей частью социалисты, отъявленные федералисты, недоучки, иногда просто малограмотные люди, даже у себя дома не завоевавшие имени. Все, посещавшие заседания Донского Круга или Кубанской Рады, удостоверяют, что эти высокие палаты напоминали не столько парламент, сколько волостной сход… Местные законодатели ненавидели Особое Совещание за его превосходство. Там сидели люди с образованием, именем, государственным прошлым, не считавшие нужным даже о себе заявлять. Круг и Рада шумели, про Особое Совещание никто не слышал, а между тем каждое постановление Особого Совещания, как бы его ни расценивать по существу, являлось актом общероссийского значения».

Другой ошибкой, по мнению Чебышева, стало чрезмерное доверие указаниям из Зарубежья: «Державы-победительницы через прессу, через своих представителей внушали нам необходимость широких демократических реформ, созыва Учредительного Собрания и другие полезные мысли. Над всеми этими внушениями висела угроза отказа в снабжении. Теперь мы несколько более знакомы с ценностью политических предвидений европейского государственного разума. Мы видели, как ни в одном уголке переустроенной ими Европы они не пропустили случая сделать самой крупной для данной местности оплошности, как они разбросали по всему свету чересполосицу и пороховые погреба (оценка решений Парижской мирной конференции и Версальской системы. – В.Ц.). Там вершители судеб человечества приступают к разрешению практических вопросов, имея в запасе два-три общих места, годных для пасторской проповеди, там садятся за стол решать судьбу чужой страны, не зная даже ее географии (актуальное обстоятельство в условиях «пересмотра границ» после окончания военных действий. – В.Ц.) … Там будут вести с ворами и убийцами переговоры, торговать заведомо краденным государственным достоянием (имелись в виду начавшиеся торговые переговоры РСФСР с Великобританией. – В.Ц.) … Мы теперь знаем цену советов наших друзей. Еще недавно они нам советовали войти в соглашение с большевиками (о перемирии. – В.Ц.). Хороши мы были бы, если бы последовали их совету?»

Что же теперь в Крыму? «Мы теперь дома, – полагал Чебышев, – около нас нет больше распоясавшихся хозяйчиков, озлобленных собственным ничтожеством провинциальных политиканов (риторика даже более категоричная, чем в передовицах «Донского Вестника». – В.Ц.) …, около нас нет больше… старающихся жить и строить жизнь по революции, ни тех слепых приверженцев старого порядка, которые приемлют прошлое лишь в целом блоке, без уступок времени, без учета всех пронесшихся над душой народа бурных переживаний… Властью владеет дух, готовый и способный восприять отовсюду все, что необходимо для спасения России, откуда бы оно ни исходило, кто бы его с собой ни принес, будет ли оно революционным или реакционным. Власть доказала широту начинаний и понимания задач времени законом о земле. Она не побоялась поставить во главе гражданского управления самого крупного деятеля дореволюционной эпохи (Кривошеина. – В.Ц.)»[317].

Таковы были основные концепции в идеологии «нового курса». Но при всей их очевидной объективности и целесообразности главным, определяющим фактором оставалось положение на фронте. В силу ряда причин (в переписке с британскими представителями Врангель выделял острый недостаток продовольствия в Крыму) ВСЮР в конце мая 1920 г. перешли от выжидательной и оборонительной тактики к наступательным действиям. В результате удачно проведенных операций, начавшееся наступление в Северной Таврии закончилось не только поражением 13-й советской армии, но и занятием практически всей территории Таврической губернии. К осени 1920 г. фронт уже охватывал уезды Екатеринославской губернии, предпринимались попытки расширения территории за счет Дона и Кубани (десанты в июле – августе). В этой ситуации белая власть снова возвращалась к положению если не «всероссийской», то «южнорусской», но отнюдь не «крымской».

До наступления в Таврии Врангель воздерживался от «общероссийских» заявлений, всячески подчеркивая региональный характер своей власти на ближайшее время. В то время идеи «осажденной крепости» в ряде вопросов уступали место всероссийским лозунгам. В частности, приказом № 3049 от 28 апреля 1920 г. Врангель торжественно заявил о «перестройке Армии на новых началах». Теперь основой армии должны были стать не добровольцы (впрочем, от подобной системы отходили уже в конце 1918 г.), а мобилизованные. «Необходимо теперь же отказаться от старых, неприложимых к новым организационных соединений. Добровольцы и Добровольческий корпус должны иметь наименования – армейские по номерам, а казачьи – по соответствующему Войску». В этой связи Вооруженные Силы Юга России впредь должны были именоваться Русской Армией. Нужно заметить, что предложения о переименовании Добровольческой армии в Русскую были еще летом 1918 г., в рапорте генерала Кутепова Деникину, однако командарм посчитал это «преждевременным» и сохранил не только старое наименование, но и все принципы организации. Теперь, в 1920 г., подобные «предрассудки прошлого» были отвергнуты (правда, формально Врангель продолжал издавать приказы и от имени Правителя и Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России, и одновременно с этим – от имени Главнокомандующего Русской армией).

Наименование «Русская армия» могло применяться в Крыму в 1920 г. и по другой причине. Прежде, в 1919 г., Русской армией назывались все вооруженные силы Белого движения, объединенные под Верховным Главнокомандованием адмирала Колчака (достаточно вспомнить, например, известный приказ-воззвание Колчака (№ 153 от 25 июня 1919 г.) «Офицеры и солдаты Русской армии»). Белые армии Юга России организационно подчинялись Колчаку, и наименование «Вооруженные силы Юга России» вполне соответствовало их региональному значению. После гибели Колчака статус Верховного Главнокомандующего Русской армией переходил к его заместителю, генералу Деникину. Поскольку должность и полномочия Главкома ВСЮР от Деникина, в свою очередь, перешли к Врангелю, то последний мог, очевидно, заявить и о преемственности в отношении командования оставшимися частями белых фронтов во всероссийском масштабе. Во всяком случае, перед Врангелем уже не было формальных препятствий к тому, чтобы официально закрепить наименование «Русская армия» за оказавшимися в Крыму частями ВСЮР. В этом также выражалось явное стремление к утверждению всероссийского, а не регионального значения южнорусского Белого движения в 1920 г.

В белой Таврии полностью сохранялась всероссийская символика Белого дела, хотя и с учетом требований времени (трехцветное государственное знамя сочеталось с Марковским флажком в крыже). Приказом № 3089 от 30 апреля 1920 г. был утвержден новый общероссийский орден Святителя Николая Чудотворца на ленте национальных цветов, со статутом, близким к ордену Святого Георгия. По оценке генерал-майора А.А. фон Лампе, «на всем протяжении и приказа об установлении ордена, и временного о нем положения можно ясно проследить установление тесной связи с орденом Святого Георгия, на кавалеров которого распространялись также и все преимущества, которые предоставлялись кавалерам вновь учреждаемого ордена».

Однако по мнению члена Комитета Ордена Святителя Николая (орденского капитула) генерала от инфантерии В. Е. Флуга, «учреждение ордена Святителя Николая надо признать мерой неудачной, потому, во-первых, что вся обстановка белой борьбы не соответствовала строгим условиям, которыми было обставлено награждение новым орденом; во-вторых, что та же обстановка не могла придать особой привлекательности сопряженным с получением ордена льготам; в-третьих, что орден, учрежденный не Царской властью, не мог приобрести в глазах войска особого престижа».

Наградная система в белом Крыму предусматривала также возврат ко всероссийским традициям вручения наградных знамен полкам (по оформлению «Николаевские знамена» повторяли знамена Императорской армии начала ХХ в.), наградных вымпелов, труб и «знаков на шапки» (наградная лента «За защиту Крыма»). Сохранялся и национальный герб – двуглавый орел, но без «монархических символов»[318].

Глава 6

Правитель Юга России и Правительство Юга России (август – октябрь 1920 г.). Специфика взаимоотношений с южнорусским казачеством и «государственными образованиями» (Украина, Северный Кавказ, Дальний Восток).

Всероссийское признание: ожидания и реальность.

Летом 1920 г. начинается все более заметный переход ко всероссийским категориям политического управления. Сводка «внутреннее обозрение» цитированного выше «Русского Вестника», опубликованная в июле, гласила: «Крым стал центром общерусской власти, а Севастополь – ее столицей». Все чаще использовалось расширенное толкование в отношении территориальных пределов власти Главкома: вместо «Крым» или «Таврия» – «территории Вооруженных Сил Юга России». По оценке генерала Лукомского, «укрепив положение в Крыму и вернув боеспособность армии, генерал Врангель, естественно, стал перед дилеммой: или покориться ультимативному требованию англичан не переходить к северу от Крымского перешейка и тем поставить себя в невозможность не только произвести дальнейшее усиление армии и получить необходимый конский состав, но и обречь все предпринятое им дело на постепенную и скорую гибель вследствие отсутствия в Крыму достаточного количества хлеба, фуража, мяса и жиров; или – пренебречь сделанным ему заявлением и занять северные уезды Таврической губернии, которые своим богатством обеспечивали бы содержание армии и населения и дали бы возможность получить столь необходимый конский состав и пополнить ряды армии новым контингентом бойцов. Генерал Врангель принял второе решение, и оно было выполнено успешно. Союзники, как это и надо было ожидать, признали совершившийся факт»[319].

С развитием наступления в Северной Таврии становилось очевидным, что пополнение продовольственных запасов (если считать эту цель главным мотивом «выхода из Крыма») утратило актуальность. В противном случае армии следовало бы воспользоваться лишь богатыми запасами зерна, сосредоточенными в элеваторах портовых городов Скадовска и Геническа, и незамедлительно «вернуться за Перекоп». Однако наступление продолжалось. 5 июля 1920 г. в развернутом интервью Н. Н. Чебышеву (представлявшему газету «Великая Россия») Врангель с уверенностью говорил уже об общеевропейском значении проводимых операций. Следуя, в сущности, тезисам политической программы еще 1919 года. «Борьба неизбежна…, пока в России не установится настоящая государственная власть любого настроения, но такая, которая будет основана на освященных вековыми исканиями человеческой мысли началах законности, обеспеченности личных и имущественных прав, на началах уважения к международным обязательствам… История когда-нибудь оценит самоотречение и труды горсти русских людей в Крыму, которые в полном одиночестве, на последнем клочке русской земли, боролись за устои счастья человеческого, за отдаленные очаги европейской культуры. Дело Русской армии в Крыму – великое освободительное движение. Это Священная война за свободу и право».

Здесь же Врангель снова подчеркнул смысл термина «Хозяин», использованного им еще в майском воззвании «К Русским людям». Вполне определенно им указывалось на необходимость всероссийского волеизъявления применительно к основным принципам государственного строительства, и в этом смысле фактически провозглашался все тот же лозунг «непредрешения». «Слову «Хозяин» посчастливилось… Хозяин – это сам русский народ. Как он захочет, так и должна устроиться страна. Если он пожелает иметь монарха, Россия будет монархией. Если он признает полезной для себя республику – будет республика… Я беспрекословно подчиняюсь голосу русской земли». Одновременно с этим Главком коснулся и т. н. «еврейского вопроса», отметив очевидную связь происходивших на Юге России погромов с катастрофическим падением общественного правосознания: «Всякое погромное движение… я считаю государственным бедствием и буду с ними бороться всеми имеющимися у меня средствами. Всякий погром разлагает армию… Утром они громят евреев, а к вечеру будут громить остальное мирное население… В стране, где анархия и произвол, где неприкосновенность личности и собственности ставится ни во что, открыт простор для насильственных выступлений одной части населения против другой».

Немало способствовали росту общероссийских настроений перспективы признания «правительства Вооруженных Сил Юга России де-факто» со стороны Франции и, как на это надеялись в Таврии, со стороны других иностранных государств. В военно-стратегическом отношении Главному Командованию становилась ясной невозможность дальнейшего развития операций без опоры на сопредельные с Таврией южнорусские территории. Наиболее близкими и перспективными (с точки зрения пополнения армии и поддержки со стороны населения) направлениями считались Дон и Кубань. Туда стали готовиться десантные подразделения, призванные стать основой для последующего развертывания в казачьи полки и дивизии. Все вышеприведенные обстоятельства стимулировали подготовку к заключению более прочного военно-политического союза с казачеством, влияли на интенсивную разработку оптимальной модели государственного устройства на белом Юге. Врангель считал, что «для заключения соглашения с казаками обстановка была благоприятной…; чувствуя недоверие в строевых частях, находясь в полной зависимости от Правительства Юга России, атаманы и их правительства всячески искали сближения с Главным Командованием. Донской атаман генерал Богаевский и терский – генерал Вдовенко были сами по себе чужды «самостийности». Они лишь не имели ни широкого государственного кругозора, ни должной силы характера, чтобы бороться с демагогией казачьих политиков»[320].

Важнейшим звеном в процессе создания политических структур в белой Таврии стал договор, официально озаглавленный как «Соглашение между Правителем и Главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России и Атаманами и правительствами Дона, Кубани и Терека и Астрахани», торжественно заключенный 22 июля 1920 г. в Севастополе. Новое Соглашение основывалось на преемственности и «развитии Соглашения от 2 апреля». Главное в новом Соглашении – попытка максимально подробно разработать пределы полномочий власти Главного Командования и казачьих государственных образований. В новом тексте первым же пунктом гарантировалось: «Государственным образованиям Дона, Кубани, Терека и Астрахани обеспечивается полная независимость в их внутреннем устройстве и управлении». Вторым пунктом реорганизовывалась структура Совета Начальников Управлений при Правителе и Главнокомандующем. В Совет вводились «с правом решающего голоса по всем вопросам» Председатели Правительств Государственных Образований Дона, Кубани, Терека и Астрахани или заменяющие их Члены сих Правительств». Третий пункт несколько изменял систему управления вооруженными силами применительно к казачьим частям. Подтверждался уже общепринятый принцип, согласно которому «Главнокомандующему присваивается полнота власти над всеми вооруженными силами Государственных Образований Дона, Кубани, Терека и Астрахани», но при этом делалось важное дополнение, утверждавшее, что военная власть Главкома распространяется «как в оперативном отношении, так и по принципиальным вопросам организации армии».

Тем самым, в отличие от существовавшей вплоть до Соглашения от 2 апреля системы, при которой организационная структура, военные уставы, чинопроизводство, награждения относились к компетенции казачьих органов (на Дону), а Главком имел полноту командования только действиями на фронте, теперь казачьи воинские части целиком и полностью переходили в подчинение Главного Командования. Соглашение развивало и другие положения. Мобилизации в казачьих областях должны были теперь проводиться по нормам «не менее сроков и категорий», установленных на остальных территориях, занимаемых Русской армией. Вопросы снабжения армии определялись «особой разверсткой», налагаемой как на «территории ВСЮР», так и на казачьи области. «Управление железнодорожными путями и магистральными телеграфными линиями» оставалось в ведении Главкома. Ликвидировалась крайне негативно отражавшаяся на экономических связях таможенная система: устанавливались «общая таможенная черта и единое косвенное обложение», отменялись «всякие таможенные заставы и досмотры между отдельными территориями». Важное значение имел восьмой пункт, устанавливавший «единую денежную систему», при которой «эмиссионное право осуществляется Правителем и Главнокомандующим», при этом, во избежание упреков в завышенной инфляции, «размеры эмиссии определяются постановлениями Совета Начальников Управлений при Правителе и Главнокомандующем, при непременном участии Представителей Государственных Образований Дона, Кубани, Терека и Астрахани» с последующим утверждением Главкомом. Само установление денежной системы и «распределение денежных средств, получаемых от эмиссий», составляло предмет «дополнительных соглашений». Практически неизменным по сравнению с Соглашением от 2 апреля оставался пункт, регулирующий «соглашения и переговоры с Иностранными Правительствами». И в сфере «политической», и в «области торговой политики» они осуществлялись Правителем и Главнокомандующим. Но в случаях, когда «переговоры эти касаются интересов одного из Государственных Образований Дона, Кубани, Терека и Астрахани», Врангель обязан был «предварительно входить в соглашение с подлежащим Атаманом».

Окончательная ратификация данного соглашения предполагалась после «освобождения территории Государственных Образований Дона, Кубани, Терека и Астрахани», на сессиях казачьих представительных учреждений. Но, несмотря на это, оно «принимало силу тотчас по его подписании» и «устанавливалось впредь до полного окончания гражданской войны». Учитывая конституционное право казачьих областей, можно предположить, что в него были бы внесены определенные коррективы, однако существа договора они бы не изменили. Нужно учесть также, что на Кубани и Астрахани предстояли перевыборы представительных органов, и их новый состав мог быть достаточно лояльным по отношению к Главному Командованию. Соглашение было подписано в пяти экземплярах – по одному для каждого из атаманов и для Главкома. Подписи атаманов под договором были вполне правомочными и контрассигновывались главами краевых правительств. От имени Главного Командования его подписали Врангель, Кривошеин (в наименовании должности «Председатель Правительства») и Шатилов. От Всевеликого Войска Донского договор подписал атаман Богаевский и и. о. председателя Совета управляющего отделами М. В. Корженевский (бывший управляющий отдела финансов); от Кубанского Края – и. о. атамана Иванис и «за председателя Кубанского правительства» генерал-майор Захаров (управляющий Министерством внутренних дел); от Терского Войска – атаман Вдовенко и глава правительства Е. Н. Букановский; от Астраханского Войска – атаман Н. В. Ляхов и председатель правительства Санжи-Баянов.

К Соглашению был приложен Дополнительный Протокол, который, хотя и не рекламировался широко, в отличие от текста самого договора конкретизировал довольно широкий спектр взаимоотношений с казачеством. Применительно к вопросам военного управления вводилось право Главкома переводить отдельные воинские части из одного соединения в другое, утверждалось единообразие штатных расписаний, норм снабжения обмундированием и вооружением. Порядок чинопроизводства осуществлялся на уровне специальной Комиссии при военном управлении, в которую включались представители от всех казачьих областей. Награждения общероссийскими орденами, практиковавшиеся до лета 1920 г., «на время гражданской войны приостанавливались» (они были заменены награждениями орденом Святителя Николая Чудотворца), за исключением «награждений Георгиевскими крестами и медалями солдат и казаков». Что касается установления служебных преимуществ для кавалеров орденов Великомученика Георгия и Святителя Николая, то они решались атаманской властью. Назначения на должности от командиров полков и выше производились властью Атаманов, но с согласия Главкома. Перевод казачьих офицеров в неказачьи части и обратно регулировался по соглашению Главкома с соответствующими Атаманами.

Вопросы «продразверстки» для снабжения фронта также регламентировались Комиссией, состоящей на паритетной основе из представителей казачьих Областей и Главного Командования. Аналогичная Комиссия создавалась с целью «разработки норм косвенного обложения и распределения доходов от них». Своеобразно решался вопрос регулирования железнодорожного транспорта: предполагалось создание специальных «железнодорожных округов» на территориях казачьих областей и районов ВСЮР. Начальники данных округов назначались Главкомом «по представлению Войсковых Атаманов», а общее руководство ими осуществляло Управление Путями Сообщения в составе врангелевского правительства. При данном Управлении создавались коллегиальные органы, включавшие в свой состав представителей казачьих областей «с правом решающего голоса». В ведении казачьих органов управления оставались «водные и шоссейные пути сообщения», а также подразделения железнодорожной стражи. «Согласно с общегосударственными узаконениями по вопросам внешней торговли и существующими торговыми договорами и конвенциями», краевые правительства получали право «производить коммерческие операции как в пределах России, так и за границей». «Общегосударственные законы» признавались обязательными и в отношении работы портовых и таможенных управлений на казачьих территориях.

Значение заключенного Соглашения было достаточно важным для последующей эволюции политического курса Белого движения. Теперь главы казачьей власти получали места в правительстве при Главнокомандующем и равные права со всеми остальными его членами (при том, что их собственные властные полномочия в пределах казачьих областей никак не оспаривались). Завершилось состояние, характерное для периода 1918–1919 гг., при котором казачьи представители и Главное Командование осуществляли свои властные полномочия в разных «вертикалях», что провоцировало (при всей формальной общности политических и идеологических позиций) постоянные противоречия.

Линия политического взаимодействия, намеченная Южнорусской конференцией государственных образований и прерванная созданием южнорусской власти, продолжилась в Таврии. Все возникающие противоречия следовало разрешать теперь в пределах создаваемых коалиционных Комиссий. Безусловно позитивным этапом следовало считать утверждение Дополнительного Протокола к Соглашению, который впервые за всю историю южнорусского Белого движения, с максимально возможной в тех условиях детализацией, устанавливал пределы полномочий между казачьими структурами и давал возможности к поиску компромиссов, столь необходимых для создания единого антибольшевистского фронта. Соглашение и Дополнительный Протокол создавали возможность бесконфликтного разграничения полномочий между отдельными регионами России, могли стать основой для последующих договоренностей между ними и Главным Командованием, претендовавшим на фактическое выражение всероссийской власти.

И безусловно важным было то, что Соглашение не стало всего лишь одним из проектов будущего государственного устройства, как это было во время работы Южнорусской конференции, а вступало в действие сразу же после его подписания. Как отмечал генерал Лукомский, чтобы «приступить к планомерному развитию операций против большевиков…, требовалось объединение всех противобольшевистских сил, и генерал Врангель пошел по пути, вызвавшему впоследствии столько критики, – соглашения с Грузией, украинцами, поляками и проч…»[321].

В Соглашении явственно отражался принцип федеративного устройства, предполагавшийся в качестве основы будущей всероссийской модели. Как ни парадоксально, но именно через отказ от унитарной модели государственности и переход к федерализму Врангель закладывал иную, федеративную модель «Единой России», объединенной не столько политическими, сколько экономическими, финансовыми, военными (борьба с общим противником) факторами. Объединение, которое строилось бы на взаимной заинтересованности и взаимодействии. Не случайно глава Совещания послов Гирс, будучи в Париже, в сообщении для местной печати о программе и целях врангелевского правительства отмечал: «В том, что касается государственных образований, создавшихся на территории России, Правительство Юга России, в духе взаимного доверия и сотрудничества с ними, будет преследовать объединение различных частей России в одну широкую федерацию, основанную на широком соглашении»[322].

Закономерно и то, что именно в день успешной высадки десанта на Кубань, 1 августа 1920 г., Врангель издал приказ № 103, в котором делал акцент на перспективах военных действий в Таврии, на Кубани и Дону после заключения Соглашения. В приказе говорилось: «В братском единении, перед грозной опасностью я заключил с Вашими Атаманами и Правительствами крепкий союз. Мы не положим оружия, пока не освободим от красного ига Родную Землю, пока не спасем Матушку Русь! (ни о каком перемирии с советской властью или об ограничении военных операций пределами Крыма речи уже не шло. – В.Ц.). Пусть живы вольности казачьи, и мудрость казачья строит жизнь в Родных Краях». В том же духе говорилось и о будущем Учредительном Собрании: «Встретятся во Всероссийском Народном Собрании казак и горец, горожанин и крестьянин, и их устами скажет русский народ, какой быть новой России».

Идеи всероссийского единства выражались также в красноречивом приказе донского атамана Богаевского (№ 362 от 1 августа 1920 г.), отметившего, что соглашения с Врангелем имели цель «точно определить взаимоотношения Казачьих Областей с Главным Командованием во избежание всяких недоразумений в будущем и направить все наши силы к единственной великой цели – освобождению нашей родной Земли от власти каторжников и убийц и водворению на ней мира и порядка… Не разъединение всех русских сил во имя призрачной самостоятельности отдельных областей, ласкающей самолюбие нескольких ничтожных честолюбцев, стремящихся к власти… несут эти договоры: не отнимая у нас ничего из вольностей и прав, отцами и дедами и нашей кровью добытых, сохраняя в неприкосновенности привычный строй нашей внутренней казачьей жизни, они еще раз напоминают всем, для кого «Родина» – не пустой звук, что только при взаимном доверии и полном единении всех Русских людей мы, родные дети еще так недавно могучей и великой России, достигнем спасения и счастья нашей Матери. В единении – сила!»

Схожие настроения выражали заявления представителей власти на Кубани, бывших в Крыму. Показательно, что накануне десанта на Кубань, 7 июля, в Севастополь из Варны прибыл бывший кубанский атаман генерал-лейтенант А. П. Филимонов, известный своей лояльностью к политике Главного Командования. Он получил назначение на должность помощника начальника десанта генерала Улагая по гражданской части. Предполагалось, что, по меньшей мере до выхода к Екатеринодару, на Кубани будут действовать законы «военного времени», при которых власть Улагая и Филимонова становилась диктаторской. Очевидно, поэтому в проекте устройства гражданского управления на Кубани предусматривалось временно назначить Улагая военным губернатором, а выборных атаманов отделов – «заменить районными комендантами». В своей речи в станице Таманской глава правительства Иванис заявил, что казаки – десантники «пришли сюда, на условиях, заключенных с Главнокомандующим Русской Армией, и во внутреннем управлении Кубани – мы хозяева. Мы будем жить и управляться на основании своих обычаев и правил, а не присланными из Москвы комиссарами… Я призываю вас взяться за оружие и идти спасать Родную Землю».

В самом Кубанском крае, когда в нем установилась советская власть, развернулось повстанческое («бело-зеленое») движение, в котором наиболее активно участвовали казаки Лабинского и Баталпашинского отделов во главе с генерал-майором М. А. Фостиковым. Сведенные летом 1920 г. в Армию Возрождения России казаки-повстанцы стремились к взаимодействию с частями Русской армии и готовы были поддержать десантную операцию из Крыма на Кубань. Сам Фостиков провозглашал, что, как старший в чинах, «именем Главнокомандующего Русской Армии генерала Врангеля подчиняет себе все зеленые вооруженные силы Кубани». В начале августа Фостиков «быстро выдвинулся с гор в равнинную часть Кубани и подошел к Армавиру». Обладание крупным городом или станицей сразу же придавало повстанческому движению новый статус, при котором можно было бы уже заявлять о реальной власти в пределах занимаемого округа. Однако ни армии Фостикова, ни десанту Улагая так и не удалось соединиться, и после поражения десантной операции в сентябре 1920 г. казаки-повстанцы, разоружившись, отошли в Грузию, откуда были эвакуированы в Крым, войдя в состав Русской армии[323].

Но, как и следовало ожидать, о своем несогласии с Соглашением вскоре заявили члены Президиума Кубанской Краевой Рады, оказавшиеся в Тифлисе. 9 сентября 1920 г. было опубликовано в печати и разослано представителям иностранных дипломатических миссий в грузинской столице сообщение о том, что Президиум «не может признать это соглашение, так как оно находится в резком противоречии с Кубанской Конституцией». Аналогичная точка зрения была высказана главой иностранной кубанской делегации Бычем. Считалось, что Соглашение – лишь «результат исключительно неблагоприятной обстановки, в которой в Крыму находились казаки», и имеет исключительно временный характер, впредь до того момента, когда собравшиеся представительные учреждения южнорусских казачьих войск не аннулируют или существенно не изменят его «похабное» содержание. В июле 1920 г. членами Рады (Ф. К. Воропинов, Ф. Т. Аспидов и др.) был создан Союз Освобождения Кубани, поставивший своей задачей не только «освобождение Кубани от большевистской власти», но и «создание самостоятельной Кубанской Республики», а также признание «целевого объединения всех антибольшевистских сил – казаков, горцев, грузин, украинцев, татар, Врангеля» (актуальный «иногородний вопрос» решался так: кто жил на Кубани до 1914 г., тот может стать гражданином Кубани). Конечно, нельзя было не учитывать позиций вероятных противников Соглашения, однако, согласно позиции самого донского атамана, вряд ли можно оценивать этот договор как «подавление казачьих свобод», поскольку предоставление казачьим войскам еще большей, чем в Соглашении, степени свободы приводило бы уже к конфедеративному устройству, на что Врангель в условиях гражданской войны вряд ли мог согласиться[324].

Не мог оставаться неизменным после Соглашения и статус Совета Начальников Управлений. Накануне десантной операции на Кубань был подписан приказ № 3504 от 6 августа 1920 г., переименовавший Совет в Правительство Юга России с включением в его состав «представителей казачьих государственных образований»: «Ввиду расширения занимаемой территории и в связи с Соглашением с казачьими Атаманами и Правительством, коим Главнокомандующему присваивается полнота власти над всеми вооруженными силами государственных образований Дона, Кубани, Терека и Астрахани, Главнокомандующий Вооруженными Силами Юга России впредь именуется Главнокомандующим Русской Армией, а состоящее при нем Правительство – Правительством Юга России. Означенное Правительство, включая в себя представителей названных казачьих образований, имеет во главе Председателя и состоит из лиц, заведующих отдельными управлениями». Данный приказ был подписан Врангелем уже не по статусу «Правителя и Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России», а по статусу «Правителя Юга России и Главнокомандующего Русской Армией». 23 августа 1920 г. этот приказ был передан Струве через Нератова Гир-су, для последующей передачи всем «посольствам и миссиям», однако, как было отмечено на подлиннике, «получ. 1 ноября 1920 г.», то есть в уже последние дни белого Крыма[325].

Один из ведущих современных исследователей белого Крыма, С. В. Карпенко, правомерно утверждает, что образование Правительства Юга России, «не меняя ни сути военно-диктаторской власти Врангеля, ни положения правительства как совещательного органа при Главкоме, важно было как для обоснования распространения власти Главкома на казачьи области, так и для придания этой власти более гражданского и общероссийского облика»[326].

С большой долей вероятности можно предположить, что в случае реализации дальнейшего наступления на южнорусские губернии могла бы произойти следующая эволюция власти: либо в состав правительства вошли бы руководители других антибольшевистских структур на правах, очевидно, совещательного голоса, либо Правительство Юга России стало бы основой для создания нового органа представительной власти, в составе которого были бы, несомненно, и депутаты от казачества (на момент лета – осени 1920 г. представительство в уже существующих структурах исполнительной власти считалось более оправданным, чем опора на «ненадежные» казачьи «парламенты»). Тем самым врангелевское правительство стало бы тем реальным центром, вокруг которого, как провозглашали официальные лозунги, сосредоточивались бы все реальные и потенциальные антибольшевистские силы.

Правда, при этом диктаторский характер власти Врангеля практически сохранялся бы. Соглашения с атаманами делали его диктатором со своего рода «делегированным» представительством. Но генерал по-прежнему мог единолично издавать приказы, не требовавшие дополнительных контрассигновок «со стороны подлежащих министров», и утверждать законодательные акты без предварительного их обсуждения в правительстве, что в принципе соответствовало статусу актов издаваемых «в порядке верховного управления» (как и в государственном праве Российской Империи). Различались только «статусы» приказов, как и во время «правления Деникина». Врангель (как «Правитель») подписывал приказы «по Гражданскому Управлению», а также (как Главнокомандующий) «по Военному Управлению». Подобная специфика отношений между Врангелем и правительством объясняется и разграничением полномочий Правителя Юга России и Правительства Юга России (в отличие, например, от 1919 г., когда Верховный Правитель и Совет министров составляли совокупное единое Российское правительство). Правительство Юга России не было полноправным органом, сочетавшим полномочия исполнительной и законодательной власти, а сохраняло совещательные функции при Правителе – единоличном диктаторе. Правда, Кривошеин (на «личном доверии» и по должности Помощника Главнокомандующего) имел право лично подписывать приказы Правителя Юга России, но с обязательном указанием «За Главнокомандующего». В этом случае приказы уже контрассигновывались «подлежащим министром».

Очевидно, что подобный статус Правительства Юга России имел временный характер и по мере расширения территории, усложнения административно-управленческого делопроизводства и усиления «всероссийского» статуса, неизбежно эволюционировал бы в сторону усиления полномочий как отдельных министров, так и кабинета в целом.

Показательный проект усиления роли Правительства был предложен И. И. Тхоржевским, бывшим начальником департамента в Управлении земледелия (при Кривошеине), ставшим с августа 1920 г. управляющим делами кабинета. Он предлагал вернуться к ряду положений правового статуса Совета министров в Российской Империи, в частности, к разделению на Большой и Малый Советы, в которых будут заседать сами министры и товарищи министров соответственно. По оценке Михайловского, «врангелевское правительство можно было смело уподобить губернскому правлению, Тхоржевский подходил с важностью царского управляющего делами Совета министров… Нет сомнения, что все это деление на Большой и Малый советы министров просто не существовало в Севастополе: пенсий в то время не назначали, и акционерные общества во врангелевскую пору не плодились как грибы»[327].

Наряду с усилением исполнительно-распорядительных прерогатив продолжался процесс усиления «сотрудничества власти с общественностью». 28 августа 1920 г. было утверждено Временное Положение о Совете по делам торговли и промышленности, на который возлагалось «предварительное обсуждение» законопроектов, касающихся экономических и финансовых вопросов. В его состав («на коалиционной основе») вошли «члены по назначению» (двое от Управления финансов, один от Главного отдела военных сообщений и по одному от каждого из четырех отделов Управления торговли и промышленности) и «члены по избранию», представлявшие Всероссийский Съезд торгово-промышленных союзов (5 человек), а также Совет Съезда мукомолов, Союз судовладельцев Черного и Азовского морей, Союз солепромышленников, Всероссийский Союз сельских хозяев, Совет Съезда горнопромышленников, Союз нефтепромышленников (по одному от каждой структуры) и по одному от кредитного и потребительского отделов Объединения кооперативных организаций[328].

Помимо вовлечения казачьих Областей в создание «единого антибольшевистского фронта», важными были и стратегические перспективы сближения с Украиной. Если на протяжении 1919 г. деникинское правительство и сам Главком ВСЮР твердо стояли на позиции «непризнания» любых военных или политических структур, связанных с Украинской Народной Республикой (УНР) или Западноукраинской Народной Республикой (ЗУНР), то в 1920 г. положение стало иным. Лидеры УНР С. Петлюра и В. Винниченко рассматривались командованием ВСЮР фактически как «вне закона». «Идея украинской самостоятельности обязана своим происхождением германскому Генеральному штабу… Добровольческая армия ставит себе задачей восстановление Единой и Неделимой России путем освобождения ее от большевиков и свободного объединения всех разрозненных областей в одно целое. Отсюда само собой вытекает, что всякая попытка отторгнуть от России какую-либо область рассматривается Армией как изменническое действие. Именно такой изменой являются попытки разных лиц и партий разорвать связи малорусского народа с остальными областями Русского Государства». Такие политические установки были господствующими в южнорусском Белом движении на протяжении почти всего 1919 г.[329].

Несмотря на столь жесткие политические установки, контакты с представителями «украинской государственности» начались еще с осени 1919 г., когда на левом фланге ВСЮР, в зоне наступления Полтавского отряда генерал-лейтенанта Н. Э. Бредова (Войска Киевской области), белые войска вошли в соприкосновение с войсками Украины. 30 августа 1919 г. белые полки вошли в Киев. В это же время в юго-западные предместья города вступили части Галицкой армии под командованием бывшего генерала Императорской Австро-Венгерской армии А. Кравса. Между Кравсом и генералом Бредовым было заключено соглашение, по которому галичане отходили от города на 30 км. Кроме того, Бредов признал Галицкую армию регулярной экстерриториальной армией, а Кравс признавал ВСЮР в качестве территориальных и регулярных войск. Этот пункт был особенно важен, поскольку статус ВСЮР определялся как Вооруженные силы Российского государства и позволял считать занятие войсками ВСЮР Киева как российского города. Экстерриториальность же армии Кравса, в свою очередь, позволяла говорить как минимум о возможности признания Галиции (Западноукраинской Народной Республики) фактически существующим государственным образованием.

Ни ВСЮР, ни Галицкая армия не исключали совместного ведения военных действий против отступивших частей РККА. «Борьба между Добрармией и гали-цийскими войсками прекращается», но при этом «участия в борьбе Добрармии против Петлюры галичане не принимают». Предполагался обмен представителями сторон для координации действий и наблюдения за выполнением соглашения. Невыполнимым фактически остались лишь пожелания об удалении из состава Галицкой армии бывших офицеров немецкой и австро-венгерской армий (пришлось бы «удалить» большую часть командного состава галичан и самого командующего)[330].

Начать переговоры с представителями ВСЮР должен был и глава делегации УНР, находившийся в Фастове бывший Главнокомандующий Галицкой армией генерал-полковник М. В. Омельянович-Павленко. Бредов отказался встречаться с представителями Петлюры (в отличие от галичан) и заявил, что подвергнет их аресту. Однако соглашение Кравса с Бредовым не признал правомерным президент Западноукраинской Народной Республики Е. Е. Петрушевич, из-за чего оно имело характер только двустороннего военного договора, а не государственного акта. И хотя вероятность конфликта, казалось, была исчерпана, перспектива сотрудничества галичан и добровольцев не устраивала лидеров Украинской Республики. 22 сентября 1919 г. Головной Атаман С. Петлюра, заручившись поддержкой со стороны большевистского Совнаркома, особым циркуляром заявил о начале наступления на Киев и Одессу с целью освобождения Украины от деникинской «реакции».

Возможно, что продуманная, взвешенная национальная политика в рамках приведенного выше соглашения смогла бы разрешить проблемы, с которыми пришлось столкнуться белой армии. Но обстановка ожесточенной междоусобной войны и разрухи, борьбы за власть в регионе не способствовала этому. В результате два звена антибольшевистской борьбы – Белое движение и украинское национальное движение – оказались противопоставлены. Главноначальствующий Харьковской области генерал-лейтенант В. З. Май-Маевский издал распоряжение, запрещавшее преподавание украинского языка и Украиноведения в казенных школах (в частных таких ограничений на было). В Киеве началось жесткое противостояние «националистов» («Блок русских избирателей» Шульгина) и «Национального объединения», стоявшего на позициях «украинизации» образования. Прекратилось также издание литературы на украинском языке.

Говоря о значимости для южнорусского Белого движения сотрудничества с деятелями украинского движения, нужно иметь в виду, что политическая программа украинского правительства отличалась от политических позиций Особого Совещания. По оценке украинского историка-эмигранта А. Дикого, «отношение руководителей политики надднепрянской Украины к Деникину было резко отрицательным. И вовсе не по причинам национальным… Не надо забывать, что все они были не только социалисты, но и социалисты левые, с большим уклоном к большевизму, а потому не имели никакой надежды не только удержаться у власти, но даже и получить возможность свободной деятельности в случае победы Деникина»[331]. Так, например, в земельной политике они выступали за «социализацию земли», уничтожение помещичьих хозяйств и уравнительное перераспределение земли внутри «громады» (украинской общины). Непримиримым было и их отношение к русской культуре, русскому языку, и особенно к Православной Церкви. Православные храмы и приходы закрывались, священники изгонялись, а их место занимали униаты.

Войска Киевской области под командованием генерала Драгомирова отразили попытки Запорожского корпуса полковника В. П. Сальского наступать на Киев. Перейдя в контрнаступление, белые оттеснили украинские части к Житомиру. Из армии УНР началось дезертирство, еще большим бедствием стала для нее эпидемия тифа. Что касается Галицкой армии, то она, и прежде расположенная к союзу с добровольцами, 3 ноября 1919 г. официально вошла в состав ВСЮР и была отправлена в Одессу на переформирование. Переименованная после подписания соглашения в Украинскую Галицкую армию, она переводилась «в полном составе, с этапными установлениями, складами и железнодорожным составом… на сторону Добрармии и перешла в полное распоряжение Главного Командования Вооруженных Сил Юга России через Командующего Войсками Новороссийской области». Определенный «суверенитет» армии гарантировался. По воспоминаниям Главноначальствующего Новороссии генерал-лейтенанта Н. Н. Шиллинга, договор от 3 ноября 1919 г. обеспечивал соблюдение «организации и внутреннего распорядка» Галицийской армии, а «разрешение вопроса о политических взаимоотношениях временно откладывалось, но «за диктатором Галиции» (которым был в то время Петрушевич) сохранялось право руководства и контроля над внутренней жизнью армии». Еще в сентябре в состав Войск Киевской области вошли повстанческие отряды атаманов Струка (1-й Малороссийский Партизанский отряд), Карпенко, Уварова. Подтверждалось неучастие Галицкой армии в операциях против войск УНР. Правда, подобный союз уже мало что дал ВСЮР. В это время «поход на Москву» уже закончился, белые армии отступали, и только левое крыло фронта, опиравшееся на Киев, держалось до начала декабря[332].

Летом 1920 г. сближение ВСЮР с антибольшевистскими силами на Украине происходило в расчете на взаимодействие в рамках единого фронта против Советской России. События советско-польской войны побуждали врангелевское правительство к сближению с украинскими военными и политиками. В августе Нератов телеграфировал из Константинополя в Париж Маклакову о намерениях Врангеля перенести военные операции с Дона и Кубани на Украину: «Крупные успехи поляков в борьбе с красной армией дают впервые за все время борьбы возможность путем согласованных действий между польской и русской армиями, под высшим руководством французского командования, нанести советской власти решительный удар и обеспечить миру всеобщее успокоение и социальный мир… После Главнокомандующий ставит перед французским правительством и командованием вопрос о создании общего и связного фронта вместе с поляками против большевиков, при руководящем участии французского командования. В таком случае наши стратегические планы подлежали бы изменению и центр тяжести переместился бы на Украину»[333].

К этому времени десанты на Дон и Кубань завершились серьезными неудачами. Донской десант полковника Ф. Д. Назарова был уничтожен. Кубанская десантная группа Улагая также не смогла пробиться к Екатеринодару и, несмотря на пополнения за счет казаков-добровольцев, понесла значительные потери. По оценке генерал-майора В.Н. фон Дрейера, «Таманская операция – первая крупная неудача Русской армии. Моральное значение ее было огромно. В частях пошли разговоры, раньше не имевшие места. Рядовое офицерство в первый раз усомнилось в своих генералах». Начальник штаба Корниловской ударной дивизии полковник Е. Э. Месснер отмечал, что «только сильные и вполне здоровые войска могут более или менее безнаказанно переживать неудачи, но для болезненного организма Крымской армии всякий удар имел роковое значение. Возвращение десанта выявило самым жестоким образом слабость армии и разрушило надежду на кубанских казаков, а следствием этого был надлом духа, чувствовавшийся и на фронте, и в тылу… Надлежало что-либо предпринять, так как промедление и потеря инициативы грозили смертью». Еще более пессимистично оценивал эту ситуацию, правда – позже, находясь в эмиграции, Г. Раковский: «Судьба антибольшевистского движения на Юге России была предрешена, ибо план перенесения базы в казачьи области потерпел полное крушение». А тогда, в то время, ни в официальных заявлениях, ни в публикациях крымской прессы не выражалось сомнений в оправданности проводимых операций и «временном» характере неудач, постигших десанты. Сам же Раковский признавал, что «настроение кубанцев было такое, что они снова готовы были принести большие жертвы, чтобы попасть к себе на Родину. Также были настроены и донцы». «Возвращаться в Крым» не было намерений ни по военно-стратегическим (строились расчеты на возможность развития наступления в Таврии), ни по военно-политическим соображениям (надежда на дальнейшее развитие нового «центра Белого движения» всероссийского значения), ни по соображениям «международного характера». По оценке Врангеля, «отход за перешейки не только обрекал нас на голод и лишения, но, являясь признанием невозможности продолжать активную борьбу, создавал угрозу лишения нас в дельнейшем всякой помощи со стороны Франции. Засев в Крыму, мы перестали бы представлять угрозу советскому правительству и тем самым теряли всякий интерес в глазах западных держав». Эти же доводы высказывал и начальник штаба десантной группы генерал-лейтенант Д. П. Драценко: «Отход всех наших сил за линию Сальково – Перекоп… приводил к закупориванию наших сил в Крыму, страшному падению наших денег, голодовке всего Крыма и отказу французов от поддержки, а главное – окончательному падению престижа нашей армии». Поэтому осенью 1920 г. планировалось проведение новых операций не только в казачьих областях, но и на Украине[334].

В телеграмме Маклакову Врангель подтверждал эти намерения. Касаясь, в частности, причин неудач казачьих десантов, Главком объяснял их исключительно военным фактором: «Встретив значительное сопротивление со стороны большевиков на Кубани, наши части могли действовать лишь медленно, имея перед собой во много раз превосходившие их силы противника. Продолжать операцию на Кубани можно было при этих условиях, только оставив Северную Таврию и отойдя за Перекоп. Но за последнее время общая обстановка коренным образом изменилась. У поляков обнаружились неожиданные и крупные успехи, и в связи с ними польские операции должны получить развитие в южном направлении. На Украине усиливается повстанческое движение. В то же время везде все больше и больше назревает сознание, что большевизм с его разрушительной мировой пропагандой, с его захватными стремлениями есть мировая опасность (а белая Таврия, надо полагать, должна стать не «осажденной крепостью», а плацдармом для «освобождения России». – В.Ц.). Все эти обстоятельства повелительно внушают мысль, что сейчас складывается исключительно выгодная обстановка для решительной и объединенной борьбы с большевизмом, для создания единого и связного фронта с общим военным руководством, которое согласовало бы и дело снабжения, и военные действия разных антибольшевистских сил»[335].

Как и с представителями казачьих войск, сотрудничество с представителями Украины предполагалось в форме контактов на уровне правительств. Сторонниками такого сотрудничества с Главным Командованием выступали прежде всего военные, уроженцы «украинских губерний», служившие в различных воинских частях Русской армии. Вскоре после заключения Соглашения с казачьими атаманами, 26 июля 1920 г., Врангель принял делегацию во главе с председателем «объединенного собрания» (состоялось 16 июля. – В.Ц.) украинских организаций на территории Крыма Н. Г. Левченко. В ее состав вошли генерал-лейтенант Г. Е. Янушевский (служил в Галицкой армии и перешел на сторону ВСЮР осенью 1919 г.), статский советник Н. Г. Кравченко, инженер К. О. Кирста (организатор «Рабоче-офицерской роты» в Киеве в октябре 1919 г.). Пожелания данной делегации еще не выходили за рамки сугубо военного характера. Заявлялось о важности «объединения действий партизанских отрядов, работавших на Украине, и создания из них правильно организованной силы для борьбы с большевиками», а также о «создании в Севастополе политического центра для проведения на местах правового порядка и успокоения населения Украины».

Делегация добилась предварительного согласия Главкома, однако конкретные меры в этом направлении были предприняты позднее. 27 июля делегация составила протокол заседания, в котором, упомянув результаты состоявшейся встречи с Главкомом, постановило «просить Главнокомандующего» о «возложении на… генерала Янушевского руководства по объединению повстанческих отрядов и организации правильной вооруженной силы на территории Украины для борьбы с большевиками». При этом следовало «сформировать штаб повстанческих отрядов на территории Украины». «В распоряжение» генерала Янушевского – «для выполнения первоначальных организационных работ» – предлагалось направить, в частности, начальника Киевского Константиновского военного училища генерал-майора К. А. Присовского (коменданта Киева при Скоропадском), коллежского советника Г. А. Лукашевича (личного врача Скоропадского), состоявшего при Гражданском управлении полковника А. А. Сахно-Устимовича (бывшего личного адъютанта Скоропадского). Показательно, что наибольшим влиянием из числа «украинских военных и политиков» при Врангеле пользовались те, кто служил при гетмане Скоропадском (уместно вспомнить, что сам Врангель был лично знаком со Скоропадским еще по службе в Императорской Гвардии и что в 1918 г. приглашался гетманом на должность Командующего Вооруженными Силами Украинской Державы).

Спустя месяц, 21 августа 1920 г., с проектом о «возрождении запорожского казачества» на основе повстанческих отрядов выступил Сахно-Устимович. В своем проекте он ссылался на историческую память XVI–XVII веков: «В период тяжких испытаний Украинское Казачество по призыву Святой Церкви, исполненное религиозным порывом, как один вставало на защиту Веры своей и народности. Сичь Запорожская, представлявшая собой военно-религиозное братство, являет пример бессмертной доблести и мужества – никакая вражеская сила не могла устоять против восставшего за Веру Казачества». Полковник предполагал, что возрождение «силы народной» может произойти не путем мобилизаций, а только «на почве жизненной в народе идеи», которой «является возрождение на берегах Днепра исторического Казачества». Формы, в которых возможно было возрождение Запорожья, представлялись такими: «Обращение Главнокомандующего Русской армией с воззванием (Грамотой) к населению Украины о возрождении Запорожского Казачества, приказ… о разрешении формирования… первого коша (полка. – В.Ц.) Запорожского Казачьего войска». Кош следовало комплектовать только «на принципе добровольчества лицами… – уроженцами Украины…, так или иначе связанными с Украиной и сочувствующими идее возрождения исторического казачества». Сформированный кош следовало (по аналогии с казачьими десантами на Дон и Кубань) отправить в десант «в пределы Украины», где он «явится тем ядром, вокруг которого объединятся и организуются строевые казачьи части, положительные элементы Украины». Гражданское управление на Украине следовало создать также с учетом «исторических традиций казачества», очевидно, на основе полковых округов. Таким образом, первоначальные планы украинских военных не выходили за пределы организации повстанческого движения и не касались вопросов организации власти. Для Врангеля, крайне заинтересованного в пополнении рядов Русской армии, предложения о координации действий с украинским повстанчеством представлялись весьма актуальными. При Главкоме была специально создана должность «докладчика по делам повстанческого движения вне территории ВСЮР», которую занял также бывший гетманский генерал, инспектор артиллерии 4-го корпуса генерал-лейтенант В. Т. Кирей.

По собственной инициативе, с идеей создания новых политических структур, выступил генерал Слащов, возглавивший, после отставки с должности командира 2-го армейского корпуса, Комиссию по улучшению быта военнослужащих. В «Проекте необходимых мероприятий для разрешения украинского вопроса» он пошел гораздо дальше проекта Сахно-Устимовича. Предваряя свой проект, он, как и Врангель, отмечал стратегическую важность наступления на Украину, считая, что перспектива перемирия между Польшей и РСФСР, с последующей переброской советских войск в Таврию, решит исход операций в пользу РККА. Пополнения исчерпаны, надежды на казачьи десанты не оправдываются, а восстановить убыль в войсках становится все сложнее. Слащов считал Украину «новым источником живой силы», а развитие операций в этом регионе – наиболее перспективным. По «географическому положению» Украина «соприкасалась с западной границей Румынии, Галиции и Польши…, заполняла перерыв одного антибольшевистского фронта», позволяла пополнить продовольственные запасы и предоставить товары для экспорта. Но самое важное, по мнению Слащова, заключалось в социальной поддержке: «Население – 80 проц. – крестьяне-собственники и немцы-колонисты. Настроение антибольшевистское. Повсеместные вспышки повстанческого движения, беспощадно подавляемые большевиками. Вожаки партий сознают необходимость хотя бы какого-нибудь объединяющего их центра и опоры». Поэтому важно было «не дать потухнуть народному движению в южной части Правобережной Украины… и планомерно использовать в наших интересах ее людской контингент и богатые местные средства для борьбы с большевиками», значит, поэтому следовало решительно поддерживать инициативу Левченко и проект Сахно-Устимовича, а также озаботиться созданием «регулярных частей из немцев-колонистов» (хотя их потенциал был уже весьма слаб).

В проекте генерал заявлял также о введении новых политических структур управления и об «официальном признании Главным Командованием прав Украины на автономное управление на началах общероссийской федерации». Высшая власть на Украине и право на «выражение общественного украинского мнения» должны были принадлежать новой «общественно-национальной единице» – Народной Громаде. Ее создание предполагалось на основе «общественного сговора», соглашения, во многом схожего с образованием Украинской Директории в 1917 г. На «съезде из представителей местных украинских организаций и уроженцев Украины» следовало «установить программу (наказ. – В.Ц.) Громады», а также избрать ее Президиум.

Слащов предложил создать при Главкоме постоянно действующий Совет по украинским делам, «с правом совещательного голоса» и в составе «не менее трех лиц по назначению». Данный Совет должен был взаимодействовать с украинскими общественно-политическими организациями, координировать деятельность повстанческих отрядов, разрабатывать систему местного самоуправления и контролировать «подыскание и представление кандидатов на административные и правительственные должности на местах из лиц, кои были бы приемлемы и авторитетны для местного населения». Вполне соглашаясь с докладом Сахно-Устимовича, Слащов считал необходимым «организовать на территории Украины украинскую и регулярную армию… с сохранением украинских исторических особенностей». Позднее, «по занятии Юга Украины», Правитель Юга России должен был заключать договор «с представителями Украины», основу которого составили бы постановления, законы, подготовленные Советом по украинским делам при Главкоме и Президиумом Громады. Военным флагом должен был стать «национальный желто-синий с бело-сине-красным углом». По мнению генерала, «установление демократической, правовой Украины на общероссийских федеративных началах» позволит избежать крайностей «самостийничества» и «крайне правых». Проект был доложен Главкому, однако так и не получил развития, хотя определенным результатом можно считать опубликованное 12 августа 1920 г. «Воззвание к украинцам», в котором борьба за «родную Украину» составляла часть борьбы за «единую Россию». «В нашем единении – наше спасение», – подчеркивалось в документе. «Не восстанавливать старые порядки идем мы, а бороться за то, чтобы дать народу возможность самому быть Хозяином своей земли и волей народа установить порядок во всей России». Примечательно, что еще в 1919 г. в докладе начальника Политической Канцелярии штаба ВСЮР полковника Чайковского говорилось о потенциально опасном для Белого дела союзе «самостийников» с большевиками. Следовало добиться отказа от «признания союзниками правительства Директории», что «ввергнет в новые политические бури Малоросссию и создаст такой же запутанный вопрос, каким в течение многих десятилетий являлся вопрос Балканский. Русские люди, безразлично, к какому классу они ни принадлежали, а их в Малороссии подавляющее число, – будут всегда тяготеть к своей матери – России. Этого не изгнать никакой украинизацией»[336].

Если с возрождением запорожского казачества Врангель не торопился, то контакты с повстанческими отрядами на Украине были им установлены еще до проектов Слащова и Сахно-Устимовича. В июне 1920 г. в Крыму были широко разрекламированы обращения командиров повстанческих отрядов. Командир «партизанского отряда имени батька Махно» Яценко призывал «ударить со всей силой и атакой на тех кровопийцев-коммунистов, которые расстреливали наших товарищей-партизан». «Деникина нет, – подчеркивал Яценко отличие от предыдущей «деникинской политики», – есть Русская Армия, которой подадим руку и сомкнем стройные ряды, станем любить друг друга, освободим свою истерзанную Русь Святую от комиссарского царства и создадим власть по воле народа». 16 июня с обращением к красноармейцам выступил командир другого повстанческого отряда А. А. Савченко: «Убедившись лично, что русские войска не расстреливают ни повстанцев, с которыми они идут рука об руку, ни вас, товарищи красноармейцы, злой волей коммунистов и комиссаров направленных против истинно трудового народа – рабочих и крестьян, зову вас: сложите оружие к ногам тех, кто идет за народную волю и истинную, не коммунистическую свободу. Идите скорее в повстанческие отряды, в ряды Русской Армии. Те и другие несут Украине и нашей общей Родине – России истинный мир, порядок и покой». Патриотический характер «борьбы с коммуной» отмечал в своем обращении (24 июня 1920 г.) еще один командир повстанцев – Гришин: «Не надейтесь на иностранцев: спасти Родину можем только мы сами. Уже получены сведения, что красноармейцы поняли, куда их толкнули большевики. Уже проснулась их русская совесть. Россия горит от бедствий священным огнем негодования. Не гасите этот огонь, раздувайте пламя, которое сожжет коммуну и ее проповедников большевиков». Воззвание одного из известных повстанческих атаманов в Таврии Прочана к «русским людям» (23 июня 1920 г.) красноречиво убеждало в необходимости поддержки белых: «Раньше я был один со своими повстанцами, а теперь я узнал, что Русская Армия идет за народ, и я соединился с нею. Повстанцы, все как один – к Русской Армии! Всколыхнись, Украина, проснись, русский народ, поднимись на коммуну и на комиссаров. Сбросим захватчиков власти народной, третий год поливающих кровью русскую землю, и построим новый мир на праве и правде»[337].

Наконец, еще одним обнадеживающим знаком стало взаимодействие с Главным Командованием одного из сподвижников Н. И. Махно, атамана Володина. Он был, пожалуй, наиболее крупной фигурой из числа повстанческих командиров, и поэтому к нему было повышенное внимание. Газета «Крестьянский путь», выходившая в Симферополе, вообще проявляла большой интерес к союзу с повстанцами и с самим Махно. Например, 13 сентября 1920 г. была опубликована статья – панегирик «крестьянскому вождю» – «Кто такой Махно», убеждавшая читателей в его антикоммунистических взглядах. В газете, наравне со сводками с фронта Русской армии, печатались также сообщения с «повстанческого фронта», утверждавшие о скором соединении «махновских частей с левофланговыми частями армии Врангеля». Повстанческий отряд атамана Володина (или отряд «имени батька Махно») с июля 1920 г. публиковал объявления о наборе в Симферополе, Севастополе и Керчи. Правда, формирование осложнялось начавшейся в Таврии в августе 1920 г. мобилизацией в ряды Русской армии, поскольку, например, приказом по гарнизону Симферополя (№ 248 от 26 июля 1920 г.) «набор в войска атамана Володина» мог производиться без зачисления в них «строевых солдат» и призываемых по мобилизации. Отчасти проблема решалась за счет привлечения на службу пленных красноармейцев.

Нельзя сказать, однако, что намерения Володина были вполне искренними. Контрразведке удалось установить контакты Володина с крымскими красными партизанами (об этом сохранились сведения и в воспоминаниях самих участников партизанского движения), и он был расстрелян. Бойцы его отряда были отправлены на фронт и осуществляли разведывательную работу в полосе 1-го армейского корпуса. Качество их, как прифронтовых разведчиков, оценивалось достаточно высоко[338].

Что касается самого Махно, то он получил от штаба Врангеля письмо, подписанное генералом Шатиловым и генерал-квартирмейстером штаба генерал-майором Г. И. Коноваловым и датированное 18 июня 1920 г. В нем «атамана повстанческих войск» информировали, что «Русская армия идет исключительно против коммунистов с целью помочь народу избавиться от коммуны и комиссаров и закрепить за трудовым крестьянством земли государственные, помещичьи и другие частновладельческие». Махно призывали «усилить работу по борьбе с коммунистами, нападая на их тылы, разрушая транспорт и всемерно содействуя нам в окончательном разгроме Троцкого». При этом обещалось, что «Главное Командование будет посильно помогать вооружением, снаряжением, а также специалистами». Махно предлагалось прислать в штаб армии «доверенного, со сведениями, что Вам необходимо (в плане снабжения. – В.Ц.) и для согласования боевых действий». Предложение белого штаба, полученное Махно 9 июля, обсуждалось на заседании командного состава «революционной повстанческой армии Украины» и было категорически отвергнуто. По словам самого Махно, «какой бы делегат ни был прислан от Врангеля и, вообще, справа, должен быть казнен нами, и никаких ответов не может быть дано». Таким образом, сотрудничество повстанческих командиров с Главным Командованием было все-таки их собственной инициативой и не свидетельствовало о готовности к взаимодействию с Русской армией самого Махно. Более того, 22 сентября 1920 г. в Старобельске было заключено соглашение Махно с советской делегацией, в соответствии с которым «Революционная повстанческая армия» «входила в состав» РККА. Тем не менее стремление руководства Белого движения установить связь с лидерами антибольшевистского повстанчества свидетельствовало о существенных изменениях политического курса белых правительств, ориентация на взаимодействие с повстанцами характеризовала также деятельность белого подполья на советской территории в 1920–1922 гг.[339].

Тесные контакты были установлены Главным Командованием с представителями т. н. Украинского Национального Комитета. Комитет был создан в Париже еще в ноябре 1919 г. и возглавлялся бывшим присяжным поверенным Киевской судебной палаты, издателем «Бюллетеня Украинских федералистов» С. К. Маркотуном (известно также его членство в масонской ложе «Святого Андрея Первозванного» в Киеве и вступление в ложу «Великого Востока народов России» в Париже). Кроме Маркотуна в Севастополь приехали также Генеральный секретарь Комитета Б. В. Цитович и товарищ Державного секретаря в правительстве Скоропадского, автор известной на белом Юге брошюры «Возможно ли отделение Украины от России», профессор антропологии П. М. Могилянский. По воспоминаниям бывшего министра Северо-Западного правительства М. С. Маргулиеса, «программа их: Российская Федеративная Демократическая Республика…, но о внутреннем строе Украины не говорят ничего, – по-видимому, мыслят – унитарной; поход против Петлюры, как раба Ватикана (?), поход против поляков, как реакционеров». Встреча с Главкомом, в присутствии Кривошеина, Струве, Шатилова и также приехавшего из Парижа в Крым Маклакова, состоялась 12 сентября. На ней Маркотуном были представлены сведения о тесном сотрудничестве с главой Западноукраинской Народной Республики Петрушевичем и о поддержке проводимой Врангелем земельной реформы. Необходимо отметить, что именно Галицкое украинское правительство, в отличие от правительства УНР, было заинтересовано в расширении сотрудничества с Правительством Юга России на условиях «единения с Россией» и «местной автономии» Украины. По точному замечанию Врангеля, «Украинский Комитет… являлся дружественной нам организацией, имевшей некоторые связи как на Западе, главным образом во Франции (очевидно, имелись в виду масонские контакты. – В.Ц.), так и на Украине, и к тому же могущей быть использованной как противовес украинцам-самостийникам». Основой сближения считалось все то же Соглашение с атаманами. «Выразив принципиальное согласие с предложенными делегацией пожеланиями, – отмечал Врангель, – я заявил, что в основу своей политики ставлю объединение всех русских сил, борющихся с большевиками, и готов поддержать развитие национальных образований на тех же основаниях, которые положены в основу моего соглашения с казачеством». Но официальных документов не было принято[340].

Заинтересованность в сближении с казачеством проявилась в контактах членов Украинского Национального Комитета с представителями казачьих правительств. По свидетельству Г. Раковского, члены Комитета «вели оживленные переговоры с официальными представителями казачьих правительств и достигли с ними полного соглашения в основных вопросах федеративного строительства». 18 сентября 1920 г. состоялось торжественное собрание, устроенное казачьими атаманами в честь членов Комитета. «Донской Атаман от имени казаков приветствовал Украинский Комитет, являющийся выразителем идеи объединения во имя общей матери – России, за которую провозгласил «ура». Отвечавший ему Маркотун подчеркивал гибельность самостийных течений, питаемых иноземцами, стремящимися к расчленению России»[341].

Объединенное собрание украинских организаций на территории Крыма было наиболее лояльной к Правительству Юга России организацией, твердо отстаивавшей принципы «создания независимой украинской государственности, федеративно входящей в состав Единой России». На основе Объединенного собрания был создан украинский национально-политический блок во главе с Левченко, претендовавший на роль главного выразителя интересов Украины перед врангелевским правительством. Товарищем председателя был избран заслуженный ветеран Российской Армии генерал-лейтенант Д. Н. Безрадецкий. 1 октября предполагалось проведение в Севастополе 1-го съезда блока, на котором присутствовали бы делегаты от Таврической губернии, а также руководство действующего в Таврии Крестьянского Союза России. Однако достаточного числа членов созвать не удалось, и было проведено «частное собрание». Тем не менее его работа прошла довольно активно. Присутствовавшие отклонили предложение об объединении с парижским Комитетом Маркотуна и отстаивали идеи «независимой» общественной организации. Безрадецкий заявил о намерении Врангеля издать специальную «Декларацию по украинским делам», а вопросы «государственного устройства Украины» обсудить на специальной комиссии, которую планировалось создать при Правительстве Юга России.

Съезд утвердил также краткую программу блока, главной целью которого объявлялось «воссоздание Украины, как совершенно свободного в своей внутренней жизни государства, входящего как часть в федеративное устройство России». Ближайшими задачами блока признавались «объединение всех здоровых государственных элементов Украины, выработка в широких слоях украинского народа правильного понимания задач государственного строительства, проявление максимума общественной энергии и самостоятельности для удовлетворения национально-культурных народных потребностей, всемерное способствование скорому разрешению аграрного вопроса на Украине по принципу «земля – трудящимся». Предусматривались также «защита интересов рабочих» в рабочем законодательстве, «широкое местное самоуправление на демократических началах» и «всемерная поддержка государственной власти в проведении начал государственного правопорядка». «Средствами достижения» поставленных целей блок считал не только широкую просветительскую, агитационную работу, но и участие в работе органов местного управления и самоуправления, «представление государственной власти кандидатских списков на ответственные посты на территории Украины». Организационная структура блока строилась на основании жесткой вертикали и состояла из Центрального Комитета, губернских, уездных, сельских и даже заграничных отделов. При этом каждый отдел становился правомочным лишь после его признания вышестоящей структурой. 20 человек – учредителей блока – составляли его ЦК, пополнявшийся также двумя представителями от каждого из губернских и по одному от каждого из «менее значительных» отделений. Высшим учредительным органом признавался Всеукраинский съезд блока, созыв которого был в компетенции ЦК. Съезд постановил также «стремиться к образованию Украинской Национальной армии, с непременным подчинением ее Верховному Водительству Главнокомандующего Русской армией»[342].

Что касается контактов с представителями УНР, то и их Правительство Юга России не исключало. В конце июля Петлюра принял приехавшую из Крыма делегацию во главе с офицером Особой части штаба Русской армии полковником Я. Д. Ногой, а 12 августа в Ялту прибыла делегация в составе командира 2-й Запорожской бригады армии Украинской Республики полковника И. Д. Литвиненко и члена Центральной Рады, украинского социал-демократа Л. Е. Чикаленко. 29 августа в Симферополе состоялось заседание местной украинской громады, на котором делегаты от Петлюры получили заверение в готовности Главного Командования признать Украину на основе ее федеративных прав в составе единой России. Базовым документом для соглашения должен был стать договор с казачьими атаманами. И если в самом начале переговоров речь шла о вопросах только военного взаимодействия в условиях советско-польской войны, то уже в сентябре – октябре 1920 г. стали обсуждаться и вопросы политического сотрудничества. Формальное признание «суверенитета Украины» состоялось незадолго до эвакуации Русской армии из Крыма. 12 октября 1920 г. приказом № 186 по Гражданскому управлению при Главкоме была введена должность Начальника Гражданской части (советника) по делам Украины, которую занял авторитетный крымский общественный деятель И. Н. Леонтович, а на должность дежурного генерала по делам Украины был назначен генерал Присовский. Тем самым подтверждался процесс формирования новых представительных и управленческих структур, подконтрольных Правительству Юга России, расширявшему круг своих «союзников» по антибольшевистскому сопротивлению – от казачьих атаманов до повстанческих командиров[343].

Надежды на возможность создания единого антибольшевистского фронта на Украине влияли на характер боевых операций Русской Армии в сентябре – октябре 1920 г. При этом и «казачье направление» отнюдь не исключалось. В сентябре в наступление на Донбасс перешел Донской корпус. Казачьим полкам удалось занять Бердянск, Мариуполь, Юзовку, однако дальнейшее продвижение войск замедлилось из-за отсутствия подкреплений. Большая часть сил Русской армии была сосредоточена для проведения Заднепровской операции – наступления на Правобережную Украину. Многие военные рассматривали ее цель как попытку установления прямого контакта с Польшей и Украинской Народной Республикой.

Нужно учитывать также, что украинское правительство еще 21 апреля 1920 г. заключило в Варшаве официальное Соглашение с Пилсудским (подписано уполномоченным А. Левицким). Состоящее из политической и военной конвенций, Соглашение предусматривало официальное признание Польшей Директории в качестве «Верховного правительства независимой Украины». Была установлена новая граница между Польшей и Украиной, при которой в состав Польской Республики переходили земли Восточной Галиции, Западной Волыни и части Полесья (территория бывшей Западноукраинской республики). Собственность польских землевладельцев гарантировалась от проводимой правительством С. Петлюры земельной реформы. Военная конвенция переводила Вооруженные силы Украины в подчинение польскому командованию, обеспечивавшему вооружение и снаряжение украинских дивизий. Взамен Директория принимала обязательство продовольственного снабжения польских войск на время их пребывания на территории Украины. Данное Соглашение действовало во время всей советско-польской войны.

15 сентября 1920 г. Врангель отправил в Париж вместе со Струве генерал-лейтенанта Я. Д. Юзефовича, которому поручалось формирование на территории Польши частей Русской армии из числа военнопленных красноармейцев. В официальном письме французскому правительству Врангель сообщал о планах дальнейшей борьбы: «Ныне Русская армия подготовляется к переходу в наступление, причем только согласованные операции ее с другими противобольшевистскими силами обещают достижение наибольшего успеха. Последнее же возможно только при условии объединения действий. Объединение украинских войск с Польской армией уже осуществлено. Наше военное соглашение с украинской армией уже намечается». Создание «общего фронта» предполагалось под контролем французского командования. В этом случае «Русская армия начала бы операцию на правом берегу Днепра», в результате чего «было бы желательно соединение с украинскими войсками. Повсеместные восстания на Правобережной Украине, ближайшие к нам очаги которых руководятся нашими офицерами и снабжаются нашим оружием, в значительной степени облегчают нашу задачу… Выполнение намеченных заданий лишило бы большевиков хлебных районов, закрыло бы выход в Черное море и создало бы необычайно выгодное положение для дальнейших действий, причем Польская армия могла бы ограничиться активной обороной на Днепре и Припяти, а Русская и Украинская продолжали бы дальнейшие операции. Овладение каменноугольным районом и захват Кубани должны быть следующими задачами Русской армии, так как лишение Советской России этих источников топлива и хлеба означало бы для нее конец борьбы».

И хотя наступление все-таки «запоздало», поскольку 29 сентября 1920 г. в Риге был подписан прелиминарный договор между РСФСР, Украинской ССР и Польшей и военные действия прекращались, надежды на военное сотрудничество сохранялись. Руководство УНР также понимало, что после прекращения советско-польской войны и официального участия представителей УССР в переговорах с Польшей Украинская Народная Республика фактически теряет свой суверенный статус. Правда, контакты Врангеля с членами Украинского Комитета Маркотуна (ориентировавшегося на сотрудничество с «галицкими» политиками) вызывали протесты у представителей Украинской Народной Республики и 21 сентября Савинковым было направлено в Крым сообщение о заявленном Пилсудскому протесте со стороны представителей Петлюры. По их мнению, приезд в Севастополь Маркотуна и Могилянского, а также членов Экономического Совещания (Гурко, Коковцева, Вышнеградского) выглядит как «отклонение… в сторону Деникина в национальном вопросе и указание на определенно монархическое направление вашего (Врангеля. – В.Ц.) правительства»[344].

Несмотря на это, Совет министров УНР одобрил «подписание военной конвенции с генералом Врангелем с политическими гарантиями…, при условии признания правительством Врангеля независимости Украинской Народной Республики и ее нынешнего правительства». 20 октября украинский представитель в Бухаресте Мациевич посетил российского посла С. А. Поклевского-Козелла и передал ему официальное заключение, гласившее: «Украинское правительство признает необходимым заключить с Правительством Юга России одновременно с военной конвенцией и политическое соглашение. Последнее должно состоять из следующих пунктов: 1) признание правительства Петлюры правительством Украины и 2) признание прав Украины на самоопределение, т. е. обещание признать решение будущего Украинского Учредительного Собрания относительно судьбы Украины. Вопросы о границах Украины, об экономических отношениях между Россией и Украиной и о времени созыва Украинского Учредительного Собрания могут быть оставлены для будущих переговоров». По существу, предложение о военно-политическом соглашении повторяло основные положения украинского-польского договора, опираясь на который Петлюра и Пилсудский координировали свои действия во время советско-польской войны[345]. В ответ на это условие Правитель Юга России передал через генерала Махрова начальнику украинской военной миссии в Варшаве, генеральному значковому (генерал-майору) В. П. Зелинскому, что он готов признать независимость УНР и правительства с атаманом Петлюрой во главе впредь до созыва Украинского Учредительного Собрания. Правда, подобные слова, сделанные в секретной переписке, правильнее было бы считать лишь «намерением к признанию», а не формальным актом. Тем не менее политический курс, направленный на признание украинского суверенитета, продолжался. 26 октября 1920 г. приказом по Гражданскому управлению № 194 Врангель упразднял все ограничения, вводившиеся в 1919 г., в отношении украинского языка. Был признан его «государственный статус» «наравне с Российским» и разрешалось преподавание его не только в частных, но и в «правительственных учебных заведениях». Очевидно, что в случае дальнейшего пребывания Русской армии в Таврии сближение с Украиной привело бы к заключению двустороннего (или трехстороннего, учитывая Западную Украину) полноправного Соглашения, аналогичного подписанному 22 июля. Подтверждением подобных намерений может служить телеграмма Врангеля Струве, с последующей передачей копий в Варшаву и Бухарест, о том, что «создавшаяся грозная обстановка повелительно требует немедленного согласования действий всех вооруженных сил, борющихся против большевиков. Поэтому в первую очередь необходимо заключение между русской и украинской армиями военной конвенции, в частности – обеспечить украинским силам нашу поддержку. Что же касается соглашения политического, то Главнокомандующий выражает готовность идти навстречу всем антибольшевистским силам, стоящим на почве федерации с Россией, с обеспечением Украине полнейшей (!) независимости во внутреннем ее устройстве (фраза из Соглашения с казачьими атаманами. – В.Ц.) и управлении. Единственным условием является только признание власти Главнокомандующего над всеми вооруженными силами и обеспечение общегосударственных интересов». Особо отмечалось, что «подобное политическое соглашение могло бы быть ныне же заключено от имени Русской армии с командованием Украинской армии, исходя приблизительно из основных начал, на которых построено соглашение с казачьими образованиями 22 августа – 4 сентября. Впредь до определения границ Украины размежевание могло бы быть произведено на основании стратегических соображений»[346].

Не ограничиваясь контактами с ближайшими к Таврии антибольшевистскими «государственными образованиями», Правитель Юга России попытался установить контакты с генералом К. Г. Маннергеймом, который в 1920 г., после поражения на президентских выборах летом 1919 г., фактически находился «не у дел». Тем не менее Врангель через Главноуполномоченного Главнокомандующего ВСЮР по военным и морским делам в Париже генерала Миллера отправил бывшему регенту Финляндии 21 сентября телеграмму. В ней сообщалось, что «в целях объединения и координирования действий всех борющихся против большевиков армий я сделал французскому правительству и командованию предложение о совместном плане действий с поляками. Не сомневаюсь, что благодаря Вашему содействию Финляндия также присоединится к общим действиям с целью нанесения большевизму окончательного удара». Таким образом, признание независимости Финляндии для Врангеля, в отличие от многих деятелей Белого движения 1918–1919 гг., стало свершившимся фактом, хотя отношения с ней не получили никакого правового оформления[347].

Осенью 1920 г. предпринимались также попытки заключения Соглашения с представителями Горского правительства, авторитетными лидерами горских народов. Согласно донесению в штаб Русской армии (24 сентября 1920 г.), предполагалось привлечение к руководству антибольшевистским повстанческим движением на Северном Кавказе внука имама Шамиля, Саид-бека. В сентябре состоялась его встреча с эмиссарами Врангеля, во время которой Саид-бек заявил, что им ведутся «переговоры с представителями Дагестана и Нагорной Чечни» на предмет организации восстаний. При этом оговаривалась трудность получения информации из Крыма, а главное – отсутствие официальных заявлений со стороны Правительства Юга России о гарантиях признания горской федерации. 26 сентября в крымских газетах было опубликовано обращение Врангеля «Горцы Северного Кавказа», которое, по существу, можно считать официальным признанием федеративного статуса государственных образований горских народов, подобным, опять-таки, Соглашению от 22 июля. В воззвании говорилось: «Не для завоевания идет Русская армия, а для освобождения родной земли, для предоставления каждому народу возможности свободно устроить свою жизнь, согласно своих обычаев, веры и желаний и восстановления порядка. Я заключил братский союз с казачеством Дона, Кубани, Терека и Астрахани и союзом этим подтвердил вольности казачьи и полную независимость внутреннего устройства казачьих областей. Призываю теперь к этому и Вас, горцы. Призываю все народности Кавказа к соглашению на основах подтверждения вольностей горских и на началах, обеспечивающих каждой народности право самостоятельно устраивать свою внутреннюю жизнь и самим согласовать свои интересы с интересами соседей, имея целью общее благо и пользу. А в Народном Собрании всей освобожденной земли Русской также свободно раздастся голос горца, как и казака, крестьянина и горожанина, и их устами скажут все народности, какой быть новой России… Принимайте Ваше решение, но помните, что только в единении наша сила и спасение нашей Родины». Однако, как и в случае с Украиной, реальных соглашений с горскими политическими структурами Врангелю заключить не удалось[348].

Еще одним свидетельством утверждения верховенства генерала Врангеля «в общероссийском масштабе» было официальное признание его со стороны атамана Забайкальского Казачьего Войска генерал-лейтенанта Г. М. Семенова 20 сентября 1920 г.: «Оценив настроение казаков, инородцев и крестьян, населяющих Российскую Восточную окраину, я пришел к неуклонному решению во имя блага Родины не только признать Вас как Главу Правительства Юга России, но и подчиниться Вам на основаниях преемственности законной власти». Этот акт недостаточно освещен в историографии, между тем он означал переход в подчинение Правителю Юга России Главнокомандующего всеми Вооруженными силами Российской Восточной Окраины (полномочия, утвержденные Колчаком одновременно с передачей власти Верховного Правителя Деникину в январе 1920 г.), что, в свою очередь, имело немаловажное значение в стремлении к достижению общероссийского единства. Генерал Семенов отмечал это в телеграмме Врангелю (датирована 22 сентября): «20 октября официально объявил о моем подчинении Вашему Правительству как Всероссийскому, оставаясь во главе Краевого Правительства Востока России, Главнокомандующим армией и Атаманом, избранным казачеством и местным населением, испрашиваю политических инструкций». Ответом на телеграмму Семенова стал приказ Правителя Юга России и Главнокомандующего Русской Армией № 0010843 от 9 октября 1920 г. В нем приводился также текст сообщения, полученного от Семенова (в развитие телеграммы от 22 сентября), где он выделял свой статус не как Главы Российской Восточной окраины, но и «Выборного Походного Атамана казачьих войск: Забайкальского, Амурского, Уссурийского и перешедших на ту же территорию – во главе с их Войсковыми Правительствами – Енисейского, Сибирского, Оренбургского и Башкирского». «Отрезвление сельского населения, – информировал далее Семенов Врангеля, – вкусившего прелести большевизма, уже началось: прибывают добровольцы казаки, инородцы и крестьяне. Части моей Армии находятся в Забайкалье, Уссурийском крае и Северной Монголии (Азиатская дивизия Унгерна. – В.Ц.). От имени своего и подчиненных мне войск и населения приветствую Вас в Великом подвиге служения Родине. Главнокомандующий и Походный Атаман генерал-лейтенант Семенов».

Семенов, таким образом, стремился подчеркнуть свой легитимный статус не только как «законного представителя» высшей военной власти на Востоке России, но и представителя всех восточных казачьих войск. Однако Семенов не мог уже декларировать своей власти как Правителя Российской Восточной Окраины, поскольку после добровольного отказа от своих диктаторских полномочий (24 августа 1920 г.) полнота гражданской власти была им передана Краевому Народному Собранию в Чите (подробнее см. раздел о белом Забайкалье в 1920 г.). Это имело принципиальное значение, так как позволяло Врангелю делать вывод о признании своей власти (хотя бы и через посредство Семенова) восточными казачьими войсками, что, несомненно, усиливало его позиции как лидера антибольшевистской России и придавало новый смысл Соглашению от 22 июля. Приказ от 9 октября заканчивался многозначительным утверждением Врангеля: «Отныне все казачество с нами. Польша заключила перемирие с врагами России, но новый союзник протягивает нам руку. Этот союзник – Русский Народ»[349].

В прессе стали публиковаться статьи, посвященные «Атаману Забайкалья», подчеркивалось сходство проводимой им политики с политикой Правительства Юга России. Так, в газете «Крестьянский путь» были опубликованы сведения, доставленные в Крым официальным представителем генерала Семенова полковником А. Е. Котомкиным (прибыл в Феодосию 29 октября 1920 г.). Нужно отметить, что он был фактически первым официальным представителем от атамана, доставившим информацию о структуре читинского правительства, работе Крестьянского Союза в Сибири, статусе представительного Краевого Народного Собрания и о том, что «атамана Семенова поддерживают все круги населения как русского, так и иногороднего» (прибывший в Севастополь в мае 1920 г. генерал-майор С. Н. Войцеховский лишь подтвердил информацию о трагической гибели адмирала Колчака, о передаче им властных полномочий на Востоке России атаману Семенову, а также о концентрации частей Восточного фронта в Забайкалье)[350].

Сближение белого Юга и Востока России поддерживалось не только в Забайкалье. В октябре в таврической прессе была опубликована приветственная телеграмма Врангелю «от Комитета противобольшевистских организаций, действующих на Дальнем Востоке», подписанная активным деятелем Восточного отдела кадетской партии, редактором харбинской газеты «Русский Голос» С. В. Востротиным. В ней говорилось, что после «признания Вас нашей верной союзницей Францией главою Русского Национального Правительства…, Комитет полагает, что Вами принято на себя общее и повсеместное руководство всеми силами, борющимися против большевиков, и в этой уверенности надеется, что Вы не откажете принять на себя также и общее руководство организациями, возникшими в полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги и не признавшими большевиков и продолжающими сражаться с ними»[351].

Прекращение военных действий на советско-польском фронте, поражения десантов на Дону и Кубани, неудача Заднепровской операции не позволили Правителю Юга России осуществить широко задуманный план создания антибольшевистского фронта на основе максимально возможного признания автономных, суверенных прав государственных образований, возникших на территории бывшей Империи. С октября 1920 г. наметились новые тенденции политического курса, при котором поддержка со стороны иностранных государств еще сохраняла свое значение, но уже не определялась как фактор единственно возможный для защиты «крепости Крым», снова ставшей «осажденной» в результате военных поражений осени 1920 г.

Глава 7

Военно-политическое положение российских антибольшевистских формирований на территории Польши.

Деятельность Русского Политического Комитета Б. В. Савинкова, формирование 3-й Русской армии, Русской Народной Добровольческой армии, их роль в создании «единого антибольшевистского фронта».

Стремление к расширению военного и политического сотрудничества со всеми силами, ведущими «борьбу с большевизмом», объективно побуждало к сближению Главного Командования Русской армии и Правительства Юга России с Польшей. Этому способствовали советско-польская война и поддержка польского правительства Францией, заинтересованной также в возможной легализации белого Крыма (как одного из звеньев т. н. «Малой Антанты» – антисоветского и антигерманского «буфера» из государств Восточной Европы).

Нельзя сказать, что отношение к Польше со стороны южнорусского Белого движения не было последовательным. На протяжении 1918–1919 гг. во всех официальных и официозных заявлениях, сделанных лидерами Белого дела, Верховным Правителем России Колчаком и министром иностранных дел Сазоновым, подчеркивалось, что Польше, как это уже было заявлено в Манифесте Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича в 1914 г. и в декларации Временного правительства в 1917 г., гарантируется самая широкая автономия, вплоть до создания самостоятельного государства, и со стороны России (в отличие от отношения к республикам Прибалтики, Закавказья, Украине) признание государственного суверенитета не встретит принципиальных возражений. Уместно, правда, отметить, что если в Манифесте Николая Николаевича речь шла о «стирании границ» и «воссоединении польского народа воедино под Скипетром Русского Царя» (что можно было понимать и как возрождение польской государственности в статусе Царства Польского до 1831 г.), то в заявлениях Временного правительства говорилось о полном суверенитете[352].

В 1918–1919 гг. весьма важное уточнение делалось применительно к линии государственной границы между Польшей и «будущей Единой Россией» (а не РСФСР, БССР или УССР). Отмечалось, что речь может идти только об «этнографических пределах» расселения «польского народа», а окончательный статус всех спорных территорий можно решить посредством «плебисцитарного права» и, безусловно, с санкции Всероссийского Учредительного Собрания.

Как вспоминал Деникин, «рядом международных трактатов, заключенных на Версальской конференции в середине 1919 г., установлена была западная граница Польши. Что же касается восточной, то решение этого вопроса без России представляло непреодолимые трудности. И только в начале декабря Верховный Совет определил, наконец, временную границу (так называемая линия Керзона), проведя ее примерно по рубежам бывшей русской Польши, без Гродно и Брест-Литовска. В этих пределах Польше предоставлено было ввести нормальное государственное управление, тогда как дальнейшее расширение на восток ставилось в зависимость от соглашения с Российским Учредительным Собранием». Что же касается позиции самого Главкома ВСЮР, то Деникин отмечал, что его «признание независимости Польши было полным и безоговорочным. Еще до падения Германии, когда Польша находилась в австро-немецких тисках, я формировал польскую бригаду полковника Зелинского (будущего представителя УНР в Варшаве. – В.Ц.) «на правах союзных войск», с самостоятельной организацией и польским командным составом. Эта бригада, со всей ее материальной частью, при первой же возможности была отправлена мною морем (декабрь 1918 г.) на присоединение к польской армии. С начала 1919 г. на территории Вооруженных Сил Юга находился уполномоченный Польского Национального Комитета, признанного и Антантой, граф Бем-де-Косбан – в качестве представителя Польши; он встречал широкое содействие со стороны моего правительства в отправлении своих официальных миссий»[353].

История «польской бригады» в составе Добрармии действительно представляла собой показательный пример выражения позиции Белого движения по отношению к независимости Польши. Еще 30 мая 1918 г., накануне 2-го Кубанского похода, за подписью Верховного Руководителя Добровольческой армии генерала Алексеева и командующего армией генерала Деникина был составлен декларативный документ, выражавший цели армии и важность «славянского единства» в «борьбе против германобольшевизма»: «Добровольческая армия борется за спасение России путем: создания сильной, дисциплинированной и патриотической армии…, установления в стране единства и общегосударственного правового порядка; стремясь к совместной работе со всеми русскими государственно мыслящими людьми, Добровольческая армия не может принять партийной окраски»; вопрос о формах государственного строя является последующим этапом и станет отражением воли русского народа после освобождения его от рабской неволи и стихийного помешательства… Добровольческая армия организуется на началах воинской дисциплины, порядков и уставов, принятых в армии до революции, с незначительными изменениями, вызываемыми требованиями справедливости и уважения к каждому рядовому воину. Никакие комитеты, комиссары и политика в армии недопустимы». Говорилось также: «Никаких сношений ни с немцами, ни с большевиками. Единственные приемлемые положения: уход из пределов России первых и разоружение и сдача вторых… Ставя своей основной задачей борьбу с внешним врагом Славянства – Германизмом, Добровольческая армия на пути к этой цели имеет вторую серьезную задачу – борьбу с большевизмом, разрушившим Русскую государственность и мешающим воссоздать регулярную армию». При этом считалось желательным «привлечение вооруженных сил славян на основе их исторических чаяний, не нарушающих единства и целости Русского государства, и на началах, указанных в 1914 году Русским Верховным Главнокомандующим», то есть по Манифесту Великого Князя Николая Николаевича. «Добровольческая армия широко раскрывает двери для организации Польской регулярной армии, обеспечивая ей в составе Добровольческой армии независимую организацию на началах союзных войск, но с полным подчинением командованию Добровольческой армии в оперативном отношении». Так или иначе, в отношении польских, а также чешских формирований в составе Добрармии применялся принцип, схожий с отношением к казачьим полкам в составе ВСЮР. Это принципиально важное положение выражало существо взаимодействия с Польшей – общий военный фронт и признание государственного суверенитета. Польские войска «во время пребывания их в Добровольческой армии должны принимать соответственное беспрекословное участие в выполнении необходимых операций против большевиков». Вооружение, снаряжение и денежное довольствие польских войск должно было осуществляться за счет «субсидий союзников», хотя говорилось и о том, что Добрармия «будет братски делиться теми запасами вооружения и материальной части, которые она будет захватывать в своих боевых столкновениях с большевиками и внешним врагом»[354].

Следует отметить, что еще до «польской бригады» в составе Добровольческой армии в 1914 г. Верховный Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич разрешил формирование польских добровольческих легионов в составе Российской армии. В мае 1917 г. «Съезд военных поляков» в Петрограде принял решение о формировании польской армии («начиная с корпуса»), предназначенной «для войны против центральных европейских государств». Армия не должна была «вмешиваться в дела внутренней политики России», и в ней, в отличие от «демократизированных» воинских частей, не вводились солдатские комитеты. Был создан «высший военный польский Исполнительный Комитет (Начполь), ставший управляющей структурой для польских формирований в России. Приказом Главковерха Корнилова (от 26 июля 1917 г.) командиром корпуса назначался кавалер ордена Св. Георгия 4-й степени и Георгиевского оружия генерал-лейтенант И. Р. Довбр-Мусницкий. Его начальником штаба был генерал-лейтенант В. П. Агапеев, будущий участник Белого движения. К январю 1918 г. в корпусе числилось около 30 тысяч человек, формировались пехотные (три стрелковых дивизии), кавалерийские (уланский полк) подразделения, артиллерия, инженерные части. В январе 1918 г. части корпуса оказывали сопротивление отрядам Красной гвардии под Бобруйском. Довбр-Мусницкий отказывался признавать польские социалистические организации, действовавшие при поддержке большевиков, и позднее, в Польше, был одним из главных противников социалиста Й. Пилсудского. В то же время командир польского корпуса согласился «безусловно подчиниться» созданному под эгидой Германии в Варшаве т. н. «регентскому правительству». С представителями немецкого командования был заключен договор (21 марта 1918 г.), согласно которому корпус от регентского совета переподчинялся Варшавскому генерал-губернатору немецкому генералу Безелер и подлежал поэтапной демобилизации. Попытки части офицеров и солдат корпуса пробиться на Дон или в Поволжье, чтобы продолжать борьбу против Германии и большевиков вместе с Чехословацким корпусом или Добровольческой армией, Довбр-Мусницкий пресекал, считая их совершенно невыполнимыми. Под немецким давлением Варшавский регентский совет освободил воинских чинов от присяги, а корпус к июлю 1918 г. был расформирован (за исключением подразделений, несущих полицейскую службу на оккупированной немцами части Белоруссии). По мнению генерала Агапеева, «надежды многих русских на то, что польские и чехословацкие части помогут нам в борьбе с большевизмом для избавления от него России, не оправдались. Основной идеей чехословацких и польских формирований было сорганизоваться, с тем чтобы самим выйти из того хаоса, в который они попали. Для достижения этой цели поляки имели возможность выбрать более короткий путь – сговориться с австро-германцами; чехословакам пришлось искать кружной путь через Сибирь».

Немаловажным для понимания российско-польских отношений в «противостоянии большевизму» нужно считать факт переговоров, которые вел генерал Алексеев из Новочеркасска, через командированных офицеров, с офицерами штаба корпуса Довбр-Мусницкого в январе 1918 г. Согласно донесениям аппарата Ставки Главковерха (телеграмма в ВЧК от 19 января 1918 г.), Алексеев добивался переезда корпуса на Дон и его участия в боевых действиях против красногвардейских отрядов, сосредоточенных на границах Донской области. Однако эти переговоры закончились безрезультатно.

Отношения Польши с ВСЮР могли существенно улучшиться во время «похода на Москву». В сентябре 1919 г. в Таганрог была направлена польская миссия во главе с генерал-лейтенантом Российской Императорской армии, кавалером ордена Св. Георгия 4-й и 3-й степени А. Карницким. В состав делегации входили дипломатический секретарь Соколинский, поручик Михальский (будущий глава польской миссии в Крыму в 1920 г.), адъютант генерала Карницкого поручик И. Радинский и князь Любомирский. Делегация была официально «наделена почти неограниченными полномочиями, вплоть до права на заключение оборонительного и наступательного союза против большевиков»[355].

На торжественном приеме по случаю прибытия в Таганрог польской миссии Деникин приветствовал «возрождение Польши и наш будущий кровный союз» как новый этап российско-польских отношений: «После долгих лет взаимного непонимания и междоусобной распри, после тяжелых потрясений мировой войны и общей разрухи, два братских славянских народа выходят на мировую арену в новых взаимоотношениях, основанных на тождестве государственных интересов и на общности внешних противодействующих сил».

В белой прессе того времени союз Польши и России всячески приветствовался. Например, в альманахе «Накануне» была опубликована статья «близкого к официальным кругам Польши» Ф. Равиты, отмечавшего характерный для осени 1919 г. интерес к возможному созданию союза славянских государств Восточной Европы, ориентированный на сотрудничество с Россией: «Вместо громадной по протяжению русско-германской и русско-австрийской границы, которая благодаря своей исключительной важности, естественно, привлекала особое внимание и бдительность Российского правительства, между Россией и немецкими государствами могучей стеной стала славянская Польша, быстро идущая по пути возрождения своего былого значения и могущества. Искренне дружественная России славянская Польша, которая никогда не забывала, что если в исторической жизни обоих народов и были трения, то это была вражда правительств, а не народов, слишком между собой близких и родственных и никогда этой близости не забывавших. На обломках Австрийской империи воскресли Сербия, Чехия и Венгрия, последняя хотя и не славянская, но, судя по главным политическим течениям государственно мыслящих венгерских элементов, весьма склонная примкнуть к союзу славянских держав, особенно в предвидении возможной борьбы с общим врагом – «германизмом». Именно против этих главных врагов – «германизма» и «большевизма» – должно было быть направлено русско-польское сотрудничество.

Опасность «возрождения германизма» признавалась весьма вероятной, даже несмотря на поражение Германии в Первой мировой войне, поэтому сотрудничество России и Польши считалось неизбежным: «Ходом истории в Европе, на развалинах немецких империй, возник… ряд славянских держав. Польша, Чехия, Юго-Славия сплошной полосой тянутся от Северного моря до Адриатического. Этот славянский барьер отделяет Россию от группы немецких государств, правда побежденных и разгромленных в результате войны, но насколько этот разгром является окончательным для воинствующего германского милитаризма, покажет будущее… Мы воочию видим реализацию желаний лучших славянофилов, к которым мы все привыкли относиться как к мечте: союз славянских земель от моря и до моря. Надо полагать, что и Россия не откажется принять протянутую ей братскую руку, и в недалеком будущем мы увидим в Европе могучий общеславянский союз, который смело и грозно сможет встретить всякую грозу, откуда бы она ни шла».

В статье также оптимистично заявлялось: «Польский народ сразу понял всю опасность большевизма и, подавив его у себя, начал открытую борьбу с внешними антигосударственными элементами. Польские войска очистили уже Литву и часть Белоруссии и вместе с Русской Добровольческой армией генерала Юденича образуют один общий противобольшевистский фронт на Западе (имелся в виду так и не осуществившийся военный договор в Риге 26 августа 1919 г. между представителями Северо-Западной армии, Западной Добровольческой армии, армий Прибалтийских республик и Польши. – В.Ц.). Поляки слишком хорошо понимают, что большевизм – враг общий как России, так и Польши». «Конечно, – указывалось в статье, – ни о каких захватных стремлениях тут не может быть и речи. В вопросе о своей восточной границе Польша ничего не требует, кроме областей, по своему этнографическому составу естественно ей принадлежащих»[356].

Весьма интенсивно рассматривались проблемы установления предварительной российско-польской границы. Сазонов в телеграмме в Омск 19 сентября 1919 г. отмечал возможность принятия Верховным Советом Антанты «этнографического принципа» в качестве восточной границы Польского государства: «Отдачу Холмщины Польше объясняют вековой принудительностью оной к составу последней и фактом оппозиции в Государственной Думе против правительственного проекта ее выделения в 1911 г. Державы считают, что эта линия соответствует заявлению Временного правительства от 17 марта 1917 г. о размежевании на этнографической основе и что претензии поляков на дальнейшее расширение на Восток могли бы быть удовлетворены только с согласия Российского Учредительного Собрания». Тем самым Антантой признавалась российская позиция, заявленная Сазоновым и Русским Политическим Совещанием в отношении польской границы. Исключение из «этнографических пределов», правда, делалось для Холмщины, которую считали исторически более тесно связанной с Польшей, чем с Россией (полный текст телеграммы Сазонова см. в приложении № 18). В ответ на это управляющий МИД в Омске Сукин незамедлительно (22 сентября 1919 г.) переслал текст телеграммы Деникину, снабдив ее указанием от самого Колчака: «Верховный Правитель повелел спросить Вас, Ваше Высокопревосходительство, срочно сообщить Ваш отзыв по существу телеграммы Сазонова ввиду соприкосновения Ваших войск (левый фланг ВСЮР. – В.Ц.) с Польской армией». Столь же быстро, насколько это было возможно по условиям связи (телеграмма из Омска была получена Деникиным 30 сентября), Главком ВСЮР ответил, что «предлагаемое Сазоновым заявление не встречает возражений… При соприкосновении с польскими войсками предполагается, в свою очередь, ограничиться соглашением о военном взаимодействии против большевиков, не давая никаких обязательств, избегая касаться политических вопросов впредь до полного выяснения международного положения и местной обстановки»[357].

Таким образом, говорить о серьезном отчуждении Белого движения от Польши и «польских интересов» не приходилось и применительно к 1919 г. Однако ожидаемого военного взаимодействия между ВСЮР и польскими войсками в 1919 г. наладить не удалось. По оценке генерала Шиллинга, «открытие военных действий поляками давало объективную возможность изменить в корне всю обстановку Киевского района, освободив войска этого района для удара в восточном направлении, что, в свою очередь, могло бы вызвать перелом в положении главного фронта на орловском направлении». Позднее Деникин полагал, что польское военно-политическое руководство изначально вело неискреннюю политику и едва ли не собиралось сотрудничать с Советской Россией против ВСЮР осенью 1919 г. В ярко написанном памфлете «Кто спас советскую власть от гибели» (издан в 1937 г. в Париже) Деникин ссылался, в частности, на секретное соглашение, подписанное в ноябре 1919 г. польским «Начальником Государства» Й. Пилсудским с РСФСР (сведения из опубликованных воспоминаний бывшего начальника польского Генерального штаба генерала Галлера и бывшего начальника отдела оперативных планов генерала С. Кутшебы), через посредство «советской миссии Красного Креста», руководимой коммунистом И. Мархлевским. По сообщению последнего (29 октября 1919 г.), «неофициальный представитель Пилсудского заявлял, что поляки наступать не будут, желают разгрома Деникина, уверяют, что можно снять части с фронта». После отправки наиболее боеспособных воинских подразделений из состава 16-й армии в район Брянска и Орла (две бригады 45-й и 52-я стрелковая дивизия) силы Красной армии, противостоящие польским войскам на Западном фронте, уменьшились до 6 тыс. штыков, и они, безусловно, не смогли бы противостоять активным наступательным действиям поляков. Польское бюро пропаганды и агитации при ЦК РКП (б) в обзоре за октябрь – ноябрь 1919 г. подчеркивало готовность многих польских политиков и военных отказаться от военных действий: «Весь этот лагерь стоит на точке зрения, что дальнейшее наступление объективно становится «чужими руками жар загребать» из российского горнила для коалиции (Антанты. – В.Ц.) и проливанием польской крови для восстановления «всея России» с отремонтированным царизмом во главе».

В. И. Ленину сообщали о фактах братания между польскими солдатами и бойцами РККА в октябре 1919 г. Газета 16-й армии «Красноармеец» отмечала (номер от 15 ноября 1919 г.), что «польское командование принуждено было снять с нашего фронта поголовно всю пехоту. Зараженные большевизмом полки угнали в тыл для «переделки»… на фронте остались исключительно уланы, состоящие в подавляющем большинстве из добровольцев – помещичьих сынков, наемных бандитов и другой сволочи». Убежденный в силе польско-советской «пролетарской солидарности», основанной на общей «ненависти к русскому деспотизму», Ленин заявлял: «На Западном фронте мы видим, что наступление поляков приходит к концу. Они получили помощь от Англии, от Франции и Америки, которые стремились раздуть старую ненависть Польши к великорусским угнетателям, пытаясь перенести ненависть польских рабочих к помещикам и царям, стократ заслуженную (!) на русских рабочих и крестьян, заставляя их думать, что большевики так же, как русские шовинисты, мечтают о завоевании Польши. И на время этот обман им удался. Но у нас есть определенные признаки того, что время, когда действовал этот обман, проходит, что среди польских войск начинается разложение».

В «вербальной ноте», отправленной советским делегатам, Пилсудский заявлял: «Содействие Деникину в его борьбе против большевиков не соответствует польским государственным интересам». Следующая «вербальная нота» советскому правительству декларировала, что «в основу политики Начальника государства положен факт, что он не желает допустить, чтобы российская реакция восторжествовала в России». На основании высказываний подобного рода Деникин делал вывод, что во многом благодаря сознательной пассивности польских войск на антисоветском фронте был проигран «поход на Москву». Генерал Кутшеба подтвердил свои воспоминания и в интервью на «Радио Варшава» 14 мая 1937 г., когда отметил факт «молчаливого соглашения» между Пилсудским и советским правительством, достигнутого ради того, чтобы южнорусское Белое движение не претендовало бы на изменения «границ политической независимости»[358].

Нельзя, однако, утверждать, что подобные «соглашения» были изначально направлены исключительно против «реакционного» Белого движения. «Вербальный» характер заявлений, «неофициальные контакты» Мархлевского с представителями Пилсудского не дают уверенности в стремлении «предотвратить победу» Белого движения любой ценой. Очевидно стремление польских военно-политических сфер «использовать» в своих интересах события российской гражданской войны и добиться явных преимуществ в отношении территорий сопредельной Украины и Белоруссии (нельзя забывать, что именно в ноябре – декабре 1919 г. польские войска вели наступательные боевые действия против войск Западноукраинской Республики и УНР в ходе «украинско-польского военного конфликта»). В вышеупомянутом интервью Кутшеба подтвердил, что, в частности, целью наступления польской армии на Киев и в апреле 1920 г., и ранее было «создание Украины лояльной Польше». Польские части в октябре – ноябре 1919 г. предприняли несколько атак на мозырском направлении, но все они были отбиты частями 16-й армии.

Так или иначе, широкомасштабные, скоординированные с польскими войсками действия ВСЮР могли оказаться роковыми для Советской Росиии осенью 1919 г. В конце ноября 1919 г. Деникин сообщал в Варшаву, что «Восточная польская армия, успешно наступавшая против большевиков и петлюровцев… вот уже несколько месяцев прекратила наступление, дав возможность большевикам перебросить на мой фронт до 43 тысяч штыков и сабель. Большевики так уверены в пассивности польского фронта, что на киевском и черниговском направлениях они совершенно спокойно наступают тылом к нему». Еще одним свидетельством «неискренности» польской делегации в Ростове, отмеченной Деникиным, стал протокол беседы 15 сентября 1919 г. офицера штаба ВСЮР полковника барона А. Л. Нолькена с одним из офицеров польской миссии майором В. Пшездецким, бывшим офицером германской армии и кавалером ордена Железного креста. Судя по докладу Нолькена, Пшездецкий старался доказать, что у польской миссии нет стремления заключить военный союз только из «страха» перед «большевизмом»: «Мы приехали сюда вовсе не для одних чисто боевых вопросов. Мы должны знать, на каких условиях сложатся наши дальнейшие отношения… У нас, как и у вас, власть в военных руках. Я являюсь не только как офицер Генерального штаба, но и дипломатическим представителем… Мы дошли до границы, где находились поляки, теперь подходим к пределам русской земли. И мы можем вам помочь, но мы желаем теперь заранее знать, что нам заплатят за нашу кровь, которую нам придется пролить за вас. Если у вас нет теперь органа, желающего с нами говорить по тем вопросам, которые нас так волнуют, под тем предлогом, что они не авторитетны (отсутствие Учредительного Собрания. – В.Ц.) для решения вопроса о территории, то нам здесь нечего делать». Циничная откровенность Пшездецкого возмутила Деникина и его начальника штаба Романовского. Последний написал на докладе Нолькена о необходимости «вызвать генерала Карницкого и потребовать от него объяснений, действительно ли имеет полномочия этот наглец (Пшездецкий. – В.Ц.) вести такие речи. И может быть, действительно им (польской делегации. – В.Ц.) делать нечего здесь». Сам же Главком отметил, что «никаких официальных, неофициальных сообщений, кроме речей – нет. Прием – как союзников…, уполномочен ли на такие предложения и в такой оскорбительной форме?» Однако вряд ли следовало бы принимать высказывания «откровенного германофила», каковым обоснованно считался Пшездецкий в самой польской делегации, за мнение всего ее состава. Показательно то, что, узнав о случившемся, генерал Карницкий незамедлительно отправил Пшездецкого обратно в Варшаву, исключив его из состава делегации, и принес свои извинения командованию ВСЮР. Казалось, «скандал» улажен, но улучшению переговоров это не помогло[359].

Уже в эмиграции Деникин вспоминал, что у Карницкого, очевидно, могла быть «личная» неприязнь к нему, поскольку еще в 1895 г. будущий Главком ВСЮР в чине подпоручика-артиллериста участвовал в суде чести, разрешившем конфликт, грозивший дуэлью, между гусарским корнетом Карницким и офицером его артиллерийской бригады. «Через четверть века, – вспоминал Деникин в книге «Путь русского офицера», – судьба столкнула меня с бывшим корнетом в непредвиденных ролях: я – Главнокомандующий и правитель Юга России, он – генерал Карницкий – посланец нового Польского государства, прибывший ко мне в Таганрог в 1919 году для разрешения вопроса о кооперации моих и польских армий на противобольшевистском фронте…, о прошлом мы не говорили. Но Карницкий в донесениях своему правительству употребил все усилия, чтобы представить в самом темном и ложном свете белые русские армии, нашу политику и наше отношение к возрождавшейся Польше. И тем внес свою лепту в предательство ВСЮР Пилсудским, заключившим тогда тайно от меня и союзных западных держав соглашение с большевиками»[360].

Так или иначе, но никаких официальных документов о взаимодействии ВСЮР с Польшей не было подписано. Учитывая достаточно высокий статус делегации и крайнюю необходимость получения помощи от союзников для ВСЮР осенью 1919 г., безрезультатность ее работы можно считать серьезной дипломатической неудачей южнорусского Белого движения. Члены польской делегации также были разочарованы результатами поездки. Согласно свидетельствам участников переговоров, причины неудач носили сугубо субъективный характер: «В отношении с поляками была заметна тенденция умалить титул Польши как независимого государства и поставить ее в разряд третьестепенной державы, к чему, конечно, поляки относились особенно болезненно и чутко, вследствие того, что Россия была одной из виновниц долговременного национального унижения Польского государства (участие в «разделах Польши» во второй половине XVIII века. – В.Ц.) … На польских офицеров, служивших прежде в Русской армии, установился взгляд как на дезертиров своего рода, даже как на ренегатов, перебежчиков из русского лагеря». Карницкий же не обходил «пограничных вопросов». Глава миссии «заявил притязания Польши на часть Волыни и Подолии, а также на Пинское Полесье. Таким образом, Галиция была бы отделена от Украины Волынско-Подольским барьером… Пограничная линия должна была быть проведена в самых общих чертах, с тем чтобы впоследствии, в случае каких-либо недоразумений, спорные вопросы могли бы быть решены путем плебисцита», гарантированного контролем представителей союзных миссий и русскими войсками в зонах «польских оккупаций». Пинские болота, переход которых в состав Польши отстаивал Карницкий, могли быть использованы в качестве «дополнительного земельного фонда», и, в случае предполагавшегося в 1919 г. объединения с Литвой, «Польско-Литовское государство простиралось бы от Балтийского моря до Румынии, граничило бы с Латвией, Эстонией и Россией, рассекая бывшие губернии: Витебскую, Могилевскую, Минскую, Волынскую и Подольскую». Карницкий настаивал на признании предварительной границы и на согласии Главкома ВСЮР с возможностью проведения плебисцита на спорных территориях, который можно было бы и «отложить до установления правопорядка» или гарантировать его введением войск Лиги Наций на спорные территории, с привлечением также экспертов от Лиги и третейских наблюдателей. По мнению участников переговоров, «несомненно можно было бы найти… подходящий обеим сторонам «модус вивенди», но это было не в обычае генерала Деникина, привыкшего рубить с плеча; бесцветный же и нерешительный министр иностранных дел Нератов (управляющий делами отдела иностранных дел. – В.Ц.) не имел достаточного мужества доказать Главкому ошибочность его близорукой резкости. Как бы то ни было, генерал Деникин не дал никакого окончательного ответа генералу Карницкому. Он попросту прекратил переговоры… и избегал даже встреч с ним». Деникин отказался и принять отправляемых в Варшаву курьеров. Еще одним моментом, неожиданно осложнившим отношения делегации с Главным Командованием, стало принятие в состав ВСЮР частей Галицкого корпуса, против которого Войско Польское вело боевые действия. Солдаты и офицеры этого корпуса в глазах польских офицеров и дипломатов пользовались славой «отъявленных головорезов и подонков, производивших кровавые избиения польского населения в Восточной Галиции». Польские войска намеревались окончательно разгромить «галичан», когда те неожиданно перешли через линию белого фронта. В итоге, как считали члены делегации, «протянутая Польшей рука была оскорбительно оттолкнута Деникиным», в чем следовало «видеть… его невольный грех перед Родиной, подсказанный, несомненно, нашими германофилами, убежденными сторонниками четвертого раздела Польши»[361].

Единственным военным соглашением между частями ВСЮР и Войском Польским стал договор от 17 февраля 1920 г., заключенный в м. Солодковцах между командованием отступавших к Польше частей Войск Киевской Области (генерал-лейтенант Н. Э. Бредов, полковник Б. А. Штейфон и от казачьих частей – полковник В. Ф. Белогорцев) и представителями Польши, прибывшими из Варшавы и специально уполномоченными на подписание соглашения Главным Командованием Войска Польского (личный адъютант Пилсудского, ротмистр князь С. Радзивилл, доктор майор С. Руперт, поручики Т. Кобылянский и И. Мощинский). Договор сразу же позиционировал экстерриториальность российских воинских частей. Генерал Бредов был представлен как «командующий отдельной Русской Армией, составляющей часть армии генерала Деникина». Подразделения ВСЮР «полностью принимались» на территорию Польши, а командование Войска Польского гарантировало «сделать все возможное для возвращения всех солдат и офицеров частей этой армии, а также и семейств, находящихся при них, на территорию, занятую армией генерала Деникина». Вооружение «армии генерала Бредова» «оставалось ее собственностью», хотя, находясь на территории, занятой польскими войсками, российские воинские части сдавали оружие «на сохранение». При этом «взятое на сохранение оружие будет возвращено армии генерала Бредова в момент оставления ею Польской территории, поскольку это оставление окажется возможным по международным условиям» (личное оружие офицеров сохранялось при них в любом случае). Полковые знамена, канцелярии и архивы оставались «на сохранении у командиров этих частей». Лишь конский состав покупался польским командованием «по ремонтным ценам». Войска обязаны были пройти «карантин» в польских медицинских учреждениях из-за начавшейся эпидемии тифа. Важное значение имели последние (12-й и 13-й) пункты договора, согласно которым генерал Бредов беспрепятственно вел переговоры «с польскими властями и представителями иностранных держав, в целях изыскания способов дальнейшего отправления его войск к армии генерала Деникина». Но до тех пор, пока соглашение об отправке не было достигнуто, «армия Бредова» могла выступить на антибольшевистский фронт и занять на нем любой участок согласно указаниям Главного Командования Войска Польского». Таким образом части ВСЮР были не интернированы и разоружены (как это произойдет в декабре 1920 г. с частями 3-й Русской и Народной Добровольческой армий), а конфинированы, то есть сосредоточены в определенных пунктах с сохранением вооружения и перспективой скорой отправки на фронт.

По оценке полковника Штейфона, «наше пребывание на польском фронте является лучшим временем, проведенным отрядом в Польше». Польское командование проявляло максимум предупредительности и лояльности к отступившим частям ВСЮР. Многие офицеры ВСЮР и Войска Польского были связаны общей службой в Российской Императорской Армии. Сразу же после отправки в тыл больных и беженцев подразделения «Бредовского отряда» заняли участок советско-польского фронта и в течение почти двух месяцев (февраль – март 1920 г.) находились в «боевой линии». Было запланировано даже наступление «Бредовского отряда» на Украину, на соединение с основными силами ВСЮР. Сам Бредов ездил в Варшаву, встречался с Пилсудским 30 марта 1920 г. и получил от него «искренние заверения в содействии в вопросе о возвращении на Родину» его подразделений. Посильную помощь оказывала и российская военная миссия в Варшаве во главе с полковником Е. П. Долинским. Положение ухудшилось после того, как польская армия, взяв Киев и успешно продвигаясь в Белоруссии, стала относится к «бредовцам» не как к «союзникам», а как к «нежелательным русским». Части были размещены в специальных лагерях, комендатура которых постоянно нарушала их «статус». Росло количество заболевших от тифа, продовольственное и санитарное обеспечение становилось неудовлетворительным, оружие и лошади были отобраны. Так, например, в оценке одного из офицеров 2-го Таманского казачьего полка сотника Ташуры, в лагерях «начался форменный грабеж», а польские коменданты заявляли: «Мы воюем не с большевиками, а с русскими…, в лице каждого русского они видят врага».

Тем не менее нужно отдать должное официальным польским властям, которые совместно с российским командованием разработали специальную инструкцию для комендантов, в которой подчеркивалось, что «русские войска, находящиеся в Польше, отнюдь не могут быть рассматриваемы как военнопленные, и режим, установленный для последних, не может быть применяем к частям отряда; исполняя общие правила, издаваемые военным министерством, русские войска сохраняют свой внутренний порядок». В инструкции отдельным пунктом стояла недопустимость объединения чинов «Бредовского отряда» с военнопленными красноармейцами, «необходимость в целях общего порядка более изолировать наши войска от большевиков, совместная жизнь с которыми, по разности идеологии, недопустима». Летом 1920 г., в начале наступления РККА на Львов и Варшаву, отношение к «бредовцам» снова изменилось, и командование Войска Польского начало активно содействовать их отправке в Крым. По воспоминаниям Штейфона, «генералом Врангелем и действиями армии в Крыму интересовались, и мы были, что называется, «в моде». В результате в августе – сентябре 1920 г. части «Бредовского отряда» полностью, с оружием, эвакуировались из Польши в Крым, где вошли в состав Русской армии[362].

Таким образом, к весне 1920 г. стало ясно, что перемен в российско-польских отношениях не избежать. Примечательна характеристика перспектив сотрудничества с Польшей, данная российским послом в Париже Маклаковым. По оценке Г. Н. Михайловского, Маклаков («не дипломат по профессии, но человек выдающегося ума») «поставил перед Деникиным дилемму: либо с поляками против Советов, либо с Советами против поляков. Эта дилемма произвела на ростовских политиков ошеломляющее впечатление, но впечатлением все и кончилось». Михайловский называл «ахиллесовой пятой» дипломатию белого Юга: «Именно в польских делах дипломатия Добровольческой армии потерпела катастрофу». Исправляя ошибки Деникина, следовало принять такую «польскую комбинацию»: «Если Польша доведет до разрыва с большевиками и пойдет их бить, заявляя, что этим не предрешает вопроса о границах, что хочет быть в дружбе с Россией, и размежуется с ней по воле населения, то по этой комбинации – нам не надо возражать, не призывать к войне с ней; а приняв к сведению ее заявление, идти вместе с ними»[363].

Первоначально, однако, Врангель не стремился к заключению каких-либо специальных соглашений с польскими военными и дипломатами. Правда, еще в апреле Врангель предполагал отправить в Варшаву «специальную миссию для переговоров относительно отряда Бредова». Согласно сообщению Маклакова главе временной дипломатической миссии в Варшаве Г. Н. Кутепову от 24 апреля 1920 г., «Врангель высказывает пожелание упрочения дружбы между Россией и Польшей и сотрудничества их вооруженных сил. Первым шагом к этому, по его мнению, могло бы быть передвижение отряда Бредова в район правого фланга польских войск для введения его в дело против большевиков наряду с поляками». Но в целом позиция нового Главкома сводилась к принципу, точно отмеченному Михайловским: «Это была идея «параллельных» военных действий Польши и врангелевской армии, без каких-либо соглашений с поляками». Весьма оригинально, с точки зрения Михайловского, выражал специфику «крымских» настроений Струве, который «нашел вышеуказанный выход «параллельности» действий поляков и врангелевцев, обосновав его идеологически так: польско-советская война есть на самом деле национальный спор русских с поляками, нельзя выигрывать «национальное дело» спасения России от большевиков путем союза с историческими врагами России. Поэтому «Национальная Россия» в лице Врангеля не может в советско-польской войне занять иное положение, чем положение «нейтралитета»[364].

Возможно, что таковы были лишь собственные оценки Струве, но несомненным фактом является отсутствие официального соглашения между польским и врангелевским правительствами. Очевидно, тактика «врозь идти – вместе бить» применялась и летом – осенью 1920 г. Фактически отношения с Польшей поддерживались через посредство Франции, признавшей Правительство Юга России «де-факто».

Важное значение для Белого дела в Крыму имела деятельность антибольшевистских структур на территории Польши (Русского Политического Комитета Б. В. Савинкова и 3-й Русской армии). В течение 1919 г. Савинков, после отъезда из Сибири в Париж, работал в составе Русского Политического Комитета и имел официально подтвержденный статус со стороны Верховного Правителя. В одном из интервью французской прессе он, в частности, заявлял, что «подавление большевизма… должно быть совершено одними лишь славянами. Для всего славянства чрезвычайно важно, чтобы Россия не погибла. Беря на себя задачу освобождения ее от большевистского бича, славяне будут бороться за собственное дело, работая в то же время на спасение всего мира». Примечательна при этом и такая фраза Савинкова: «В соединении с армиями адмирала Колчака и генерала Деникина, армия в 300 тысяч человек, составленная из славян, была бы достаточна для борьбы с большевистскими силами»[365].

В разгар весеннего наступления Восточного фронта адмирала Колчака к Волге, в апреле 1919 г., Савинков составлял прокламации «К красноармейцам» с выразительным обращением: «Русские офицеры и солдаты большевистской Красной армии». В них перечислялись лозунги Белого движения в той «форме», которая, как считал Савинков, была наиболее близка и понятна красноармейцам: «Мы дадим вам мир, хлеб и свободу. Мы дадим вам новую светлую жизнь… Мы не боремся за помещиков. Мы боремся против большевиков за Родину, за свободу, за землю народу… Мы боремся… против самодержавия Ленина – Троцкого. Мы боремся против большевиков, потому что мы за крестьян, потому что мы хотим, чтобы каждый крестьянин мог мирно работать и в мире жить, чтобы Россия построилась на крестьянском, демократическом, свободном и мирном братстве… Долой большевиков! Да здравствует Россия! Да здравствует Учредительное Собрание! Красноармейцы, если вы хотите хлеба, мира и свободы для всех, оставляйте красную армию и переходите к нам. Мы вас встретим как братьев». Так в этих документах выражался призыв к расширению антибольшевистского сопротивления, который, по мысли Савинкова, должен был привлечь пополнение и белых армий и белого тыла. Позднее, в декабре 1919 г., эта надежда выражалась также в его письмах генералу Деникину. В одно время с предложениями Астрова о реорганизации Особого Совещания, в условиях поражений фронта ВСЮР, Савинков призывал Главкома не к частичным реорганизациям в составе правительства, а к существенным переменам политического курса. Говоря о причинах военных неудач, Савинков отмечал, наряду с ошибками во внутренней политике, недостаточное внимание к сотрудничеству с потенциальными союзниками Белого дела в зарубежье. «Демократическим флагом и демократической программой Вы выиграли бы сочувствие народных масс всей России», «нужно более умело вести «национальную политику», поскольку «неудачи» белых армий «способствовали началу переговоров о мире между Латвией, Литвой, Эстонией и большевиками. Если мир состоится, Союзные правительства, под натиском своих социалистов, также будут вынуждены примириться с большевиками, и дальнейшая борьба с ними станет для нас невозможной». Именно поэтому следовало добиваться «соглашения с инородцами», которое не предполагало бы отделения от них, а, напротив, способствовало бы сотрудничеству с Белым движением. Соглашение должно было быть «определенным и окончательным, при условии, однако, ратификации его Учредительным Собранием». Оно могло бы «дать России гарантию спокойного развития» и «соответствовать идее единства России». А «инородцам оно должно дать участие в общегосударственной жизни и свободу экономического и культурного развития». Принцип автономного устройства, по мнению Савинкова, давал бы «возможность приспособить его к условиям десяти совершенно различных народностей».

В пункте, касающемся «отношений с Польшей», Савинков выражал схожие с позицией Маклакова идеи, считая, что «с ней у нас следующие общие цели: борьба с большевизмом, защита от захвата ее Германией. И следующие предметы разногласий: Восточная Галиция, Литва, Белоруссия, отношения с Румынией… Вопросы первой группы («общие цели». – В.Ц.) жизненны и для нас, и для поляков, компромиссу не поддаются и много легче могут быть разрешены общими силами, чем каждому порознь. Вопросы второй группы («разногласия». – В.Ц.) не имеют такого значения и могут быть разрешены взаимными уступками; сложнее других вопросов – о Литве и Белоруссии, здесь нам лучше уступить за счет первой (плебисцит), так как в Белоруссии сепаратизма почти нет, и сохранение ее необходимо в силу принципа единства России. К весне будущего (1920 г. – В.Ц.) года нам придется воевать либо против Польши, либо в союзе с ней. Это потому, что Польша имеет сейчас под ружьем 800 тысяч человек, стоящих ей миллиард польских марок ежемесячно. Долго выдерживать такого напряжения она не в состоянии, но не может и демобилизоваться из-за большевиков и угрозы Германии. Если мы будем с Польшей воевать, то она поддержит литовских и украинских сепаратистов (последних – ценою уступок в Восточной Галиции) и получит помощь от нашего естественного врага – Румынии». Не менее важной считал Савинков необходимость сближения с Финляндией, которая требует признания независимости и территориальных гарантий: «Независимость надо признать теперь же, т. к. все равно никакое Учредительное Собрание не сможет завоевать Финляндию, поддерживаемую одинаково и Союзниками, и Германией». Что касается территориальных споров («по существу незначительных», как полагал Савинков), то здесь следовало бы «найти компромисс и необходимые нам стратегические гарантии». В том случае, если бы удалось сближение с Польшей и с Финляндией, по мнению Савинкова, это дало бы нам «армию в 300 тысяч (план маршала Фоша, представленный им на Мирной конференции в марте сего года и ею не принятый) и сделает невозможным осуществление или дальнейшее существование Балтийского Блока, т. е. отторжение от нас Латвии, Эстонии, без которых мы не можем существовать». Применительно к Балтийскому Блоку Савинков считал уже утраченной возможность добиться соглашения с прибалтийскими государствами на основе «широкой автономии» (из-за отсутствия контактов с представителями прибалтийских партий – «автономистов»). «Теперь вряд ли возможно разрешение вопроса вне признания независимости… Если бы Латвия и Литва могли рассчитывать на широкую автономию в свободной, демократической России, то несомненно бы на нее согласились, хотя бы из-за экономических соображений. Что касается Эстонии, то последняя в вопросе о независимости непримирима». В Закавказье требовалось прежде всего установить контакты с Арменией, через которую добиться сближения и с другими закавказскими республиками, учитывая при этом их стремления к независимости. «У нас на Кавказе еще имеются верные друзья среди армян, каковыми, однако, мы воспользоваться не сумели… Следует войти с Арменией (которую поддерживает Америка) в переговоры и войти с ней в соглашение, обещая широкую автономию; соглашение с Арменией поведет к соглашению с Азербайджаном (чрезмерные надежды. – В.Ц.). Грузия же, играющая ту же роль, что и Эстония на Севере, не сможет, как и последняя, противиться нам одна». В отношениях с Украиной Савинков также признавал «незначительными» разногласия «между нами и малороссами так мало, в сущности, разницы, что украинская автономия окажется, в конце концов, не чем иным, как широким местным самоуправлением».

Предстояло поэтому вести сложную, но вполне перспективную, по мнению Савинкова, работу, создавая новый антибольшевистский фронт на основе «третьего пути» в «борьбе с большевизмом». Предстояло «использовать зимние месяцы (1919–1920 гг.) для того, чтобы обеспечить себе поддержку новых национально-государственных образований в решительной борьбе 1920 года и в воссоздании Единой и Великой России. Не теряя времени, следует вступить с ними в переговоры и вести их одновременно, как на местах, так и в Париже. Переговоры надо расчленить: 1) на местах – переговоры о пределах и особенностях каждой отдельной автономии; 2) в Париже – дипломатическое использование достигнутых на месте результатов и переговоры с Союзниками. Российским представителям (имелись в виду члены Русского Политического Совещания и Русской Политической делегации. – В.Ц.) должна быть предоставлена в этом направлении широкая инициатива».

Схема «дипломатических действий» представлялась Савинкову такой: «1) вступить в переговоры с Польшей о союзе, что облегчается назначением на пост Польского министра иностранных дел известного русофила г. Патек, и признать независимость Финляндии. То и другое облегчит переговоры с балтийскими народами и Украиной; 2) признать принцип автономии народностей, заявив о том, что мы согласны его вводить, не дожидаясь Учредительного Собрания. Принятие этих мер даст нам немедленно… крупную военную помощь, оно вернет нам симпатии и доверие Союзников. Без их же снабжения мы не можем победить большевиков, а без их финансового содействия – помочь России оправиться от перенесенных потрясений»[366].

Идеологические позиции «смены курса» Белого движения разъяснялись Савинковым в сборнике статей с характерным названием «На пути к «третьей» России. За Родину и Свободу». Уже в предисловии давалась четкая установка: «Чтобы добиться полного успеха, борьба с большевизмом должна всецело опираться на широкие народные массы, на многочисленное крестьянство, которое составляет подлинную Россию. Старого не воротишь. Земля должна быть закреплена за крестьянством. Народу должны быть даны свободы, завоеванные Февральской революцией. Спасение России – в демократии, в создании новых форм, соответствующих новым условиям жизни. Царская Россия погибла безвозвратно, она не может воскреснуть. Погибнет и большевистская Россия; ее не должно быть. Будет новая «Третья Россия», Россия демократическая, крестьянская, свободная, никого не насилующая и живущая в дружбе с народами». В статье «Чего мы хотим» отмечалось: «Огромное большинство России – крестьяне, будущая Россия – крестьянская демократия… Социальный смысл Русской революции заключается прежде всего в переходе всей земли к народу. Крестьянин в революционном порядке завладел землей… Политический смысл Русской революции заключается не только в том, что пало самодержавие. Он заключается в утверждении принципа самоопределения народов во всей его полноте… Только тем же принципом самоопределения народов может быть разрешен «спор славян между собой» – споры России и Польши. Пока Россия и Польша не откажутся от того, что они завоевали мечом, от границ 1914 г. и границ 1772 г., и пока все спорные области не будут подвергнуты честному плебисциту, до тех пор не будет обеспечен европейский мир, до тех пор не будет достигнуто славянское единение». Сближение России и Польши это и противостояние Германии. «Союз России и Польши не позволит ослабленной ныне Германии угрожать ни той, ни другой стороне, не позволит немцам ни оружием, ни мирно завоевать Россию и обеспечит свободный рост и свободное развитие двух славянских орлов».

«Крестьянская демократия», по мнению Савинкова, должна была не только противостоять «большевистской идее интернациональной диктатуры пролетариата», но и составить основу «организованной вооруженной силы, т. е. армии». «Мелкая крестьянская собственность» должна была составить социальную опору «третьей России». «Самоопределение народов», в оценке Савинкова, «подразумевает их безоговорочное право на самостоятельное и независимое бытие. Право это одинаково для больших и малых, для слабых и сильных… Третьего не дано. Либо с оружием в руках собирать Россию, либо надо примириться с независимостью отделившихся от Москвы народов. Автономией не удовлетворить никого – ни Деникина, ни Петлюру». В статье «Брусиловские патриоты» говорилось о неправомерности отождествления российских интересов с советскими, поэтому «патриотический» лозунг противостояния Польше в советско-польской войне следует понимать как «поддержку Интернационала», а не «национальной России»[367].

Однако реальное воплощение т. н. «третьего пути» (в представлении Савинкова) произошло только в 1920 г. в Польше, в условиях советско-польской войны. Савинков во многом более других понимал особенности русско-польских отношений еще и потому, что лично знал Й. Пилсудского по «революционному прошлому», имея общие контакты среди социалистических организаций. В январе 1920 г. из Парижа Савинков вместе с Чайковским (отправившимся затем на Юг России) приехал в Варшаву по личному приглашению Пилсудского. По воспоминаниям генерал-майора М. В. Ярославцева, начальника 3-й дивизии Северо-Западной армии, Савинков не производил впечатления «доктринера-социалиста»: «Он еще в 1917 г. разошелся с партией социалистов-революционеров, не считая для себя возможным оставаться в партийных шорах после уроков русской революции, скоро ушел из партии и теперь, в Польше, был деятелем вполне фашистского типа. Его работе весьма помогали старая дружба с Пилсудским и доверие со стороны самоопределившихся окраин; последним он обещал поддержку в их требованиях, а Польше – небольшое территориальное приращение за счет России, справедливо полагая, что это незначительная цена по воссозданию последней; в случае нашей неудачи – все отпадало»[368].

Первые попытки организации антибольшевистских структур на территории Польши были предприняты в конце весны 1920 г. 16 июня Савинков сообщал Врангелю и Струве о возможности русско-польского «военного соглашения» («но отнюдь не политического»). «Военное соглашение» было обусловлено «необходимостью, как для поляков, так и для нас, иметь русский национальный флаг и русские части на польском антибольшевистском фронте. Основой его должно быть решение формировать отдельные русские отряды под русским командованием на польской территории». Тогда же, в июне 1920 г., в Варшаве с санкции Пилсудского и «с ведома Бернацкого и Струве» Савинковым был образован Русский Политический Комитет, «верховным носителем политической власти» которого стал он сам. Своим заместителем Савинков назначил А. А. Дикгофа-Деренталя, ближайшего сотрудника в Союзе защиты Родины и свободы, бывшего заведующего отделом печати Ставки Главковерха в 1917 г. «Для руководства отдельными отраслями управления» Комитетом учреждались отделы. Заведующим отделом пропаганды и литературы был Д. В. Философов (бывший сотрудник журнала «Мир искусства», газеты «Речь»), заведующим отделом финансов – Н. Г. Буланов (бывший московский финансист), заведующим военным отделом – генерал-лейтенант П. В. Силанский (бывший профессор Академии Генерального штаба). Управляющим делами Комитета был А. М. Смолдовский (бывший земский начальник). В работе Комитета принимали участие также член ЦК кадетской партии, сторонник «славянского единства» Ф. И. Родичев, историк, профессор истории русского права, член Русской школьной комиссии в Варшаве Д. М. Одинец, приват-доцент международного права В. А. Ульяницкий, известный писатель Д. С. Мережковский, его супруга поэтесса З. Н. Гиппиус. Коллегия, состоявшая из председателя и членов Комитета, признавалась «высшим органом». Своей целью Комитет ставил «борьбу с большевистской властью, незаконно захватившей большую часть Российской территории». Важно также отметить, что до 28 августа 1920 г. Русский Политический Комитет действовал параллельно с Русским Эвакуационным Комитетом, содействовавшим отправке бывших военнослужащих белых армий из Польши в Крым и в другие государства. Упразднение Эвакуационного Комитета в конце августа (распоряжением № 3 по Русскому Политическому Комитету) было связано с окончательным переходом от статуса гражданских беженцев к статусу военнослужащих. 23 августа Савинков благодарил Пилсудского «за возможность переименования Русского Эвакуационного Комитета в Русский Комитет по формированию Русских отрядов на территории Польши, чем предоставляется возможность гласной по формированию русских отрядов работы, а также за разрешение немедленно приступить к вербовке сдающихся в плен красноармейцев».

Временное Положение о Русском Политическом Комитете в Польше определяло его широкие военно-политические полномочия – от образования «подлежащих органов управления» до «формирования вооруженных сил» и установления «соответствующих сношений с иностранными гражданами и различными общественными организациями». Комитет можно было бы считать «протоправительством», создаваемым при польской поддержке, с перспективой осуществления управления занимаемых польскими войсками российских территорий. Комитет получал право формирования русских отрядов на территории Польши. Согласно Временному положению, «при вступлении вооруженных сил, сформированных Р.П.К., так равно присоединившихся к ним позже, пользуясь правами временных оккупационных властей», Комитет «занимается водворением в занятых областях законного порядка и законной власти». В отношении к «национальному вопросу» провозглашалось «признание независимости отделившихся и стремящихся к отделению от бывшей Российской Империи государств», а в «польском вопросе – дружеское и достойное обеих сторон соглашение»[369].

Первоначально Комитет рассчитывал на объединение оказавшихся на польской территории бывших военнослужащих Северо-Западного фронта и Западной Добровольческой армии, переезжавших сюда частным порядком из Эстонии и Латвии. Фактическое руководство ими осуществлял бывший Ставропольский военный губернатор, преемник генерала Юденича в должности командующего Северо-Западной армией генерал-лейтенант Глазенап. Не имея формальной должности, он, по воспоминаниям генерала Ярославцева, именовал себя «Командующим Вооруженными Силами на Западе России» (по аналогии со ВСЮР) и приступил к формированию первых боевых подразделений с 1 июля 1920 г. 7 июля в Варшаве, с санкции польского военного министра генерала К. Соснковского, было заключено соглашение, подписанное Савинковым, Философовым и Глазенапом, согласно которому действия по «формированию русского военного отряда на территории Польской Республики» начинали координироваться Русским Комитетом. Глазенап, как командующий отрядом, признавался «в действиях своих, как военачальник, совершенно самостоятельным». На своих бланках генерал стал указывать уже должность «Командующего Русскими вооруженными силами на территории Польши». Также объявлялось, что отряд «действует в тесной моральной связи с генералом Врангелем. Однако временно он действует совершенно автономно». Что касается политического руководства, то, «ввиду сложности обстановки и по соображениям международной политики, во всех делах политических и дипломатических… последнее слово принадлежит Савинкову». Центром формирования «отдельного отряда» стало м. Скальмержице.

Другим местом формирования стал смежный район Псковской, Витебской и бывшей Лифляндской губерний. 28 июля 1920 г. между уполномоченным Савинкова Дикгоф-Деренталем и представителями «русских формирований», бывшими чинами Северо-Западной армии – полковником А. С. Гершельманом и генерал-лейтенантом графом А.П. фон дер Паленом – было подписано соглашение, аналогичное заключенному в Варшаве 7 июля. Все русские части на данной территории объединялись в «Отряды графа Палена». Была отмечена общность их политических лозунгов с лозунгами других русских воинских частей в Польше («Учредительное Собрание», «земля – народу», «демократия», «федерация»). Надо сказать, что для консервативно настроенных офицеров согласие с провозглашенной Савинковым позицией было «дорогой ценой». «В политическом отношении» – провозглашалось подчинение савинковскому Комитету, а «в стратегическом отношении» отряды Палена действовали «независимо, сохраняя, по возможности, необходимую стратегическую связь с действиями русских формирований на Польской территории». Отдельным пунктом оговаривалось создание органов местного самоуправления в качестве основы гражданского устройства «в случае продвижения в глубь Российской территории».

Подписанию вышеназванных соглашений, несомненно, способствовали приказ Начальника Государства и Верховного Вождя маршала Пилсудского от 5 июля 1920 г. и Воззвание Совета Государственной Обороны (см. приложение № 19). Приказ гласил: «Сражаясь за свободу свою и чужую, мы сражаемся не с русским народом, а с тем порядком, который, признав законом террор, уничтожил все свободы и довел страну до голода и разорения». Воззвание определяло, что «не русский народ тот враг, который бросает все новые силы в бой: этот враг – большевизм, наложивший на русский народ ярмо новой и страшной тирании. Он хочет и нашей земле навязать свою власть – власть крови и мрака». Опираясь на эти заявления и надеясь с их помощью обосновать важность военного взаимодействия, Русский Политический Комитет незамедлительно выпустил воззвание «К русским людям», в котором говорилось, что «доныне смысл великой борьбы польского народа на Востоке был не для всех ясен. Часть польского общества, увлекаемая оправданной печальным прошлым враждой к России, утверждала, что война ведется именно с Россией, а не с большевиками… Этой неясностью воспользовались русские насильники-большевики для нового, самого грубого и наглого обмана. Изменники и предатели России, в основу учения своего положившие отрицание Отечества, стали внушать русскому народу, что война с Польшей есть подвиг патриотический, война за Россию». Комитет утверждал, что после официальных заявлений польского руководства «борьба с большевизмом» приобретает «не только национальный, но и всемирный смысл. Польша борется за себя и за все человечество, за две его вечные святыни: за свободу и отчизну». Поэтому, обращаясь к «русским солдатам» (а не к «красноармейцам»), руководство Комитета заявляло: «Каждый пушечный выстрел с Запада – это удар в железную дверь русской тюрьмы… Польское и русское войска должны быть спаяны духом единым, чтобы вместе идти против тех, кто так долго убивал Россию и теперь хочет убить Польшу. Святая кровь польская и русская, пролитая за свободу, соединит оба народа, некогда разделенные кровавой враждой, в вечный союз на благо всему человечеству»[370].

Действительно, в такой оценке советско-польской войны явно просматривалась тенденция к признанию в качестве одного из важнейших программных тезисов Белого движения – тезиса об общееропейском (и даже мировом) значении вооруженной «борьбы с большевизмом». Данный аспект позволял Врангелю рассчитывать на поддержку со стороны не только Польши, но и Франции, а в перспективе – и других ведущих мировых держав в подготовке и проведении военной интервенции. При этом речь могла идти не о противостоянии межнациональном и межгосударственном (Советской России, как единственной выразительницы «национальных интересов», и Польши), а о противостоянии социальном, советско-польская война могла расцениваться как часть гражданской войны в России. Эта позиция польского руководства усиливала политическую программу Врангеля, поскольку позволяла, как казалось многим, опровергать тезисы советской пропаганды (например, известного обращения генерала А. А. Брусилова к солдатам и офицерам армии Врангеля, опубликованного в газете «Правда» 30 мая 1920 г.).

Военно-стратегические расчеты лидеров Белого движения и раньше, в 1919 г., предполагали возможность создания «славянского фронта» против РСФСР, в котором Польша, безусловно, должна была занять ведущие позиции. Врангель полагал, что использование «польского фактора» в стратегических целях южнорусского Белого движения вполне оправданно. Как уже отмечалось, еще в конце 1919 г. он предлагал Деникину создать фронт на западных границах бывшей Российской Империи. 14 июня 1920 г. Врангель телеграфировал в российское дипломатическое представительство в Варшаве, что для него «польские войска не только не являются вражескими, но рассматриваются как союзные, поскольку Польша борется не с русским народом, а с советским режимом». При этом разрешение политических и территориальных вопросов может последовать лишь по окончании общей борьбы… Внутреннее строительство России мыслится на широких демократических началах и волеизъявлении самого народа»[371].

Однако по получении известий о формировании в Польше «отдельного русского отряда» 20 июля 1920 г. Врангель (через Нератова в Константинополе) потребовал, что «все боеспособные элементы из Польши должны без промедления направляться в Крым». Начиналась эвакуация частей Бредовского отряда, и каждый воин, по мнению Врангеля, должен был отправляться на фронт Русской армии, а не Войска Польского. Лишь в отношении «элементов, не могущих или не желающих эвакуироваться», Врангель «не возражал против формирования из них русских частей на фронте». В телеграмме российскому военному агенту в Варшаве полковнику Долинскому (еще 7 июля 1920 г.) Врангель заявлял, что «единственно полезным для русского дела» считается сосредоточение всех сил на фронте в Таврии[372].

Савинков не считал себя обязанным соглашаться со столь категоричными требованиями Врангеля. Переезд в Крым и сосредоточение там всех антибольшевистских сил могли, по его мнению, привести к потере политической «свободы», что означало бы для него утрату тех перспектив военно-политической борьбы, которую он намеревался вести, опираясь на польскую поддержку. В «открытом письме генералу Врангелю», опубликованном в газете «Свобода», издававшейся в Варшаве, он, ссылаясь на обращение к нему со стороны «казаков-терцев из армии генерала Бредова», писал о необходимости перемены политического курса и учета произошедших в России перемен: «Мы верим, что Вы не пойдете по дороге генерала Деникина. Мы верим, что Вы учли ошибки прошлого и проникли в глубокую сущность событий, происходящих ныне не только в России, но и во всем мире. Старого не вернешь… Царя не восстановишь… Россия построится через Учредительное Собрание, или она не построится вовсе. Мы верим, что Вы пытаетесь воссоздать Россию не царскую, не помещичью, не чиновничью, а Россию – «третью», ту Россию, где все будут равны перед законом, где будет порядок, где каждый казак и каждый крестьянин будут иметь свою землю, будут мирно трудиться на ней и мирно обогащаться, ту Россию, которая не будет ни теснить, ни насиловать никого – ни эстонца, ни латыша, ни украинца, ни еврея, ту Россию, которая утвердит свободу и мир – мир всему миру… Не большевики одолели Деникина, не самоотверженные бойцы виновны в его поражении… Генерала Деникина погубили те безумцы, которые вместо прощения несли с собой беспощадную месть, ибо на мести не выстроишь ничего… Я верю, и явившиеся ко мне казаки верят так же, как я, что Вы, Генерал…, поняли, что такое свобода…, что Ваша Армия даст России и землю, и волю, и мир»[373].

Спустя два дня в той же газете было опубликовано обращение генерал-майора С. М. Булак-Балаховича «К партизанам и зеленым отрядам». В нем уже напрямую говорилось о политических целях борьбы с советской властью: «Наш лозунг: «Смерть коммуне! Да здравствует Русская Демократическая Республика!» Мы хотим, чтобы казачьи области: Донская, Кубанская, Терская, Уральская, Оренбургская и Сибирская – управлялись исключительно своими выборными властями: 1) Областным кругом, 2) Войсковым Атаманом, 3) Областным правительством (министрами), чтобы сами казаки и иногородние раз навсегда, окончательно и бесповоротно, решили вопрос о земле и военной службе, без всякой указки из центра, без всякого давления с чьей бы то ни было стороны… Казаки, сражавшиеся раньше в армиях Деникина, Бредова и других белых армиях, вы должны твердо запомнить, что наше дело не имеет ничего общего с белыми движениями, организовавшимися черносотенцами и приспешниками старого режима. Мы несем народу не цепи, а свободу». В этом же номере газеты была опубликована статья Савинкова «О борьбе с большевиками», в которой отмечалась, что «никакое и ни при каких обстоятельствах соглашение с большевиками невозможно» и «большевистской идее интернациональной диктатуры пролетариата нужно противопоставить безоговорочно и до конца выявленную идею Отечества и не буржуазной, а крестьянской демократии», осуществить которую можно только благодаря созданию новой «народной» Армии. Эта армия должна быть «близкой к крестьянству, т. е. не гвардейской и золотопогонной, не генеральской…, однако спаянной военной дисциплиной и проникнутой единым воинским духом». Подчеркнутая демократичность лозунгов «крестьянского атамана», «батьки» Булак-Балаховича и самого Савинкова была весьма показательной, отражавшей специфику политических представлений антибольшевистского фронта, который пытались создать на Западе России. В то же время для генералитета и офицерства бывших Северо-Западной и Западной Добровольческой армий были характерны достаточно консервативные, даже монархические представления. Очевидно, что подобные различия в понимании политических целей противостояния Советской России могли быть преодолены лишь при едином, авторитетном, российском руководстве[374].

18 августа Савинков от имени Русского Политического Комитета издал «Распоряжение № 1», кратко определявшее статус русских воинских частей на территории Польши. Отмечалось наличие двух отрядов – «действующего на фронте под начальством генерал-майора Булак-Балаховича» и «формируемого в лагере Скальмержицы под начальством генерал-лейтенанта Глазенапа». «Оба эти отряда в политическом отношении подчинены Русскому Политическому Комитету». Снабжение и вооружение данных отрядов осуществлялось польским командованием – в счет «долга Российского Государства Польской Республике». Объявлялось, что «отряды эти состоят на русской службе, лишь стратегически подчиняясь Польской Главной Квартире». Говоря о политической программе, Савинков выделял главное: «Задача этих отрядов – борьба с большевиками. Никаких других целей отряды преследовать не могут и не будут». Примечательно, что отправка в Крым не исключалась, а лишь предусматривалась «в случае заключения мира Польши с большевиками». В этом случае «отрядам предоставляется выбор между продолжением самостоятельно борьбы или эвакуацией из пределов Польши с оружием в руках, при содействии польских властей»[375].

В письме генералу Глазенапу (12 августа) Савинков обосновывал это, ссылаясь и на мнение польских политиков, и на позиции Булак-Балаховича и графа Палена. Перемены в русско-польских отношениях приветствовались, в частности, первым премьер-министром независимой Польши, знаменитым пианистом и композитором И. Я. Падеревским. Как писал Савинков, польские «весьма многочисленные правительственные и общественные круги если и допускают возможность Русско-Польского соглашения, то при непременном условии определенно демократического лица и определенно демократической программы Русского Правительства, и если не возражают открыто против Русских формирований в Польше, то потому, что маршал Пилсудский разрешил их, явился порукой демократического их направления». Вследствие этого, например, отряд Булак-Балаховича, как «предоставивший достаточные гарантии своей демократичности», получал приоритетное снабжение перед частями Глазенапа, считавшегося «реакционером» и «германофилом». Не отрицая важности подчинения всех частей единому командованию, Савинков отмечал, что, помимо сугубо «политических» причин, Булак-Балахович и Пален не намерены подчиняться Глазенапу.

В результате Глазенап, полагая, что в сложившихся условиях его деятельность в Польше теряет смысл, и сославшись на указание генерала Врангеля об отправке в состав Русской армии «вверенного ему отряда», выехал в Крым 23 августа. Отряд остался в Польше. Полковник Долинский временно взял на себя командование частями в Скальмержицах, а с 28 августа начальником отряда (приказ № 785 российского военного представителя в Польше) был назначен также бывший «северо-западник» генерал-майор Л. А. Бобошко. К этому времени было окончательно получено согласие на получение пополнений в состав отряда из числа «военнопленных и добровольно переходящих красноармейцев». Савинков считал необходимым сформировать уже «три регулярных отряда (трех родов оружия)». С точки зрения военной и политической целесообразности «присутствие русского отряда на польском фронте было бы очень велико… Спаянная кровью… в общей борьбе пролитой, боевая дружба русских частей и славной Польской армии могла развиться, расшириться и положить крепкое основание будущему Русско-Польскому сближению, столь необходимому для существования обоих народов»[376].

Однако в условиях намечавшегося «раскола» между «отрядами» Бобошко и Булак-Балаховича единственным выходом, в целях сохранения «единства русского фронта в Польше», оставалось признание Верховной власти Врангеля – не только в военном, но и в политическом отношении. 27 августа 1920 г. Савинковым была отправлена телеграмма Врангелю, означавшая его «окончательное признание и подчинение» Правителю Юга России: «Как председатель Русского Политического Комитета в Польше, формирующего русские отряды на территории Польской республики, заявляю, что признаю Вашу власть и готов Вам подчиниться»[377].

Заявление о признании общности целей с Врангелем вполне вписывалось в контекст программы создания единого антибольшевистского фронта, проводимой Врангелем в 1920 г. «Мы, русские патриоты, без различия партий – монархисты, республиканцы и социалисты – видим в Вас носителя Русского Национального флага. Мы желаем Вам и Вашей доблестной армии много успеха в доблестном деле освобождения Родины от большевиков. Мы с напряженным вниманием следим за Вашими продвижениями вперед, радуемся Вашим победам и гордимся славой Вашего оружия. Каждый из нас готов всемерно содействовать Вам и положить свои силы на служение родной земле!» 11 сентября 1920 г. Савинков вторично подтвердил факт объединения «всех русских частей» в Польше под «общим руководством генерал-лейтенанта барона Врангеля», заявив об этом генералам Бобошко и Махрову. В ответ на «признания» Савинкова (телеграмма от 8 сентября 1920 г.) Врангель отвечал, что «приветствует объединение всех русских антибольшевистских сил, борющихся против общего врага», но в то же самое время, «считая раздробление сил вредным и руководствуясь соображениями стратегического свойства», Главком считал «необходимым сосредоточить на здешнем (советско-польском. – В.Ц.) фронте все боевые элементы, желающие и могущие быть направленными в Крым». 21 сентября 1920 г. Врангель ответил, что тексты телеграмм им получены и он «приветствует деятельность Б. В. Савинкова на пользу Русского дела и высказывает уверенность, что он с прежней энергией будет привлекать новых бойцов за Русскую Государственность»[378].

В середине августа, в ходе успешного для Войска польского «Варшавского сражения», от Пилсудского поступила директива о незамедлительной отправке на советско-польский фронт всего отряда из Скальмержиц. 7 сентября 1920 г. польское военное министерство подтвердило важность «легализации русской политической и военной деятельности на территории Польской Республики». В письме министру Соснковскому Савинков заявил, что, несмотря на «недостаток снабжения», отряд во главе с генералом Бобошко «стремится выйти на фронт» для того, чтобы «сражаться против большевиков совместно с польскими войсками»: «В тот день, когда Польская Главная Квартира прикажет, Отряд беспрекословно выйдет на фронт». Польские инициативы способствовали планам Врангеля, нацеленным на развитие наступательных операций против РККА в Северной Таврии. По признанию Главкома, он «принимал все меры, чтобы убедить французское и польское правительства в необходимости продолжения поляками борьбы или хотя бы затягивания намечавшихся мирных переговоров с тем, чтобы, воспользовавшись оттяжкой части красных войск на польском фронте, пополнить и снабдить мои войска за счет огромной, захваченной поляками добычи, использовав как боеспособные части перешедших на сторону поляков и интернированных в Германии большевистских полков, так и захваченную победителями материальную часть. Из задержавшихся в Польше остатков отряда генерала Бредова, отрядов Булак-Балаховича и полковника Пермикина и русского населения вновь занятых поляками областей я предлагал сформировать в пределах Польши 3-ю Русскую армию. Я предлагал объединить командование польскими и русскими войсками в лице французского генерала с тем, чтобы при нем состояли представители наших и польских армий».

В Париже Маклаков, убежденный сторонник сотрудничества с Польшей, предпринимал усилия по налаживанию взаимодействия с военными и политическими кругами Франции. Препятствиями для «политического соглашения» были как «желание многих поляков заключить мир, так и вопросы материальной помощи для продолжения войны». Тем не менее переговоры, в том числе и с маршалом Фошем, проводились. В телеграмме в Крым 30 августа 1920 г. Маклаков признавал, что «соглашение с поляками возможно, отложив вопрос об окончательных границах, но сейчас же согласившись на определенный способ мирного разрешения этого спора уже по восстановлении России, т. е. на арбитраж или плебисцит». 14 сентября 1920 г. Главноуполномоченный Главнокомандующего Русской армией в Париже генерал-лейтенант Е. К. Миллер доносил в Крым, уже более конкретно, ссылаясь на письмо Фоша премьер-министру и министру иностранных дел А. Мильерану, о том, что предложения Врангеля принципиально поддерживались и говорилось о готовности провести в Париже «под председательством французов военное совещание представителей Польши и России о плане совместных военных действий» и заключить русско-польское соглашение при посредничестве Франции (эту же информацию подтверждал в телеграмме Нератову Маклаков 15 сентября 1920 г.). Имели значение и личные контакты. М. Палеолог, будучи послом Франции в России, был хорошо знаком с Кривошеиным. Струве был знаком с Э. Пети, начальником канцелярии Мильерана, женатым на русской эмигрантке – С. Г. Балаховской[379].

В конце сентября в Париж была отправлена делегация в составе Струве и генерала Юзефовича, получившего также полномочия на формирование русских частей в Польше. В официальном письме от имени А. В. Кривошеина правительству Франции говорилось о «назревшем вопросе объединения действий Русской армии с поляками», при котором возможно создание «общего фронта». Говорилось также о намечавшемся «военном соглашении с украинской армией» и об объединенном французском командовании русских и польских войск во время предполагаемого наступления. Предполагалось «соединить фланги» наступающих фронтов (левого фланга Русской армии в ходе предполагаемой Заднепровской операции и правого фланга советско-польского фронта, на котором должны были сосредотачиваться русские и украинские силы). Даже в случае успеха советско-польских переговоров о перемирии (их следовало бы всячески затягивать) Врангель говорил о возможности продолжения боевых действий, но при условии концентрации всех русских сил в Крыму (отправки сюда чинов Северного и Северо-Западного фронтов).

Надежды на продолжение боевых операций действительно оставались. Во время приема в Севастополе делегации Украинского Национального Комитета глава польской военной миссии поручик Михальский заверил, что «обещание внешних границ», послужившее началом переговоров Польши с РСФСР и УССР, «не остановит борьбу»: «Правительство не оставит борьбы и уверено в победе». Об этом же говорил и член польской миссии князь В. С. Любомирский: «Руководящие польские круги относятся очень сочувственно к заключению русско-польского союза». Отмечалось также создание в Варшаве «Русско-польского общества», в руководство которого вошли глава русской дипломатической миссии в Варшаве В. М. Горлов, известный в России профессор государственного права Л. И. Петражицкий, присяжный поверенный Т. Михальский, граф В. Тышкевич, Д. В. Философов[380].

Наконец, 20 сентября 1920 г. был издан уже официальный приказ (№ 3667) о формировании в Польше 3-й Русской армии (1-я и 2-я армии действовали в Северной Таврии). В нем декларировался статус новой армии, определялся ее состав и четко ставилась цель: «С моего согласия на территории Польши моим представителем при польском правительстве генералом Махровым формируется 3-я Русская армия». Задачей этой армии Приказ предписывал: «Всем русским офицерам, солдатам и казакам, как бывшим на территории Польши раньше, так и перешедшим в последнее время к полякам из красной армии (примечательное указание на бывших красноармейцев, считавшихся уже не военнопленными в Польше, а равноправными чинами Русской армии. – В.Ц.) вступить в ряды 3-й Русской армии и честно, бок о бок с польскими и украинскими войсками, бороться против общего нашего врага, идя на соединение с войсками Крыма»[381].

На следующий день (21 сентября) Струве телеграфировал Нератову (для передачи в Варшаву) стратегические указания Врангеля Савинкову. В отличие от предыдущих указаний о переезде в Крым, Главком писал, что считает «вполне целесообразным» «выступление на польском фронте русских частей, не могущих быть использованными здесь (в Крыму. – В.Ц.)». «Все русские регулярные части на польском фронте должны находится на правом фланге поляков, дабы в момент выхода на русскую территорию или в иные окраины…, они могли немедленно соединиться с главными русскими силами, ибо за участь войск, действующих оторванно, я на себя принять ответственность не могу». По мнению Врангеля, возглавить операцию на польском фронте должен был бы «особо опытный, знающий и энергичный военачальник», которым мог стать, «если к тому не встретится препятствий со стороны маршала Пилсудского, бывший Главнокомандующий Северной армией генерал Миллер». Савинкову передавалось пожелание «привлекать новых бойцов за русскую государственность», «работать над улучшением и укреплением русско-польских отношений» в согласии с Правителем Юга России[382].

Однако в организационном отношении все было не так просто. Отряды Булак-Балаховича и Бобошко не стремились к взаимному объединению. Савинков со своей стороны запрашивал Врангеля и Пилсудского о возможности перевода отряда Балаховича в подчинение Бобошко. Отряды, переименованные теперь в 3-ю Русскую армию, в сентябре так и не выступили на фронт[383]. Лишь окончание военных действий на советско-польском фронте (12 октября 1920 г.) и предполагавшееся – согласно договоренностей – разоружение всех воинских частей, не входивших в состав Войска польского, способствовало выдвижению 3-й Русской армии на линию новой восточной границы Польши. С этого места предстояло начинать наступление, с перспективой «соединения с Врангелем». В противном случае русские и украинские войска должны были либо разоружиться, либо покинуть пределы Польши. Многими солдатами и офицерами Русской армии польская позиция оценивалась как «предательская». И хотя после заключения перемирия снова, как и в апреле 1920 г., Белое движение на Юге России осталось без союзников, появились надежды на восстановление общего фронта, но на этот раз уже не русско-польского, а южнорусского, с участием армии Украинской Народной Республики, оставленной, в результате перемирия, с собственными силами. Эти настроения хорошо отразил приказ Врангеля № 3697 от 6 октября 1920 г. Его, как обычно, пафосное содержание не могло скрыть сожаления об утрате союзника и предчувствия тяжелой, неравной борьбы: «Русские воины! Польская армия, сражавшаяся рядом с нами против общего врага свободы и порядка, ныне прекратила борьбу, заключив предварительный мир с насильниками и предателями, именующими себя правительством Советской России. Мы остались одни в тяжелой борьбе, где решается судьба не только нашей Родины, но и всего человечества. Мы защищаем Родную землю от ига красной нечисти, не признающей Бога и Родины, несущей с собой смуты и позор… Еще полгода назад мы были на краю гибели, и безбожники готовились уже править тризну на нашей крови. Дружным усилием всех честных сынов Родины мы вырвали еще раз победу из рук врага и вот уже шесть месяцев бьем его неизменно… Не первый раз выдерживать нам неравный бой. Не в силе Бог, а в правде». После окончания боевых действий в Северной Таврии и отступления за Перекоп Врангель еще более категорично высказывался в приказе № 188 от 22 октября 1920 г.: «Торгуя Русской землей оптом и в розницу (имелось в виду установление восточной границы Польши. – В.Ц.), московские комиссары заключили с соседями (показательное наименование «польских союзников». – В.Ц.) мир. Страхом, обманом и краденым золотом они сманили в свои ряды малодушных или бесчестных и бросили их на нас». Крым снова становился «осажденной крепостью»: «После пятимесячной борьбы на полях Северной Таврии мы вновь отошли в Крым… Крым объявлен мною на осадном положении. В осажденной крепости нам временно предстоят тяжелые лишения. Эти лишения наравне с Русской Армией должно делить население… Тем, кто не чувствует себя в силах делить с Армией ее испытания, предоставляется право свободного выезда из пределов Крыма. Те, кто не пожелает этим правом воспользоваться и, укрывшись под защитой Армии, будет затруднять ей выполнение ее долга, рассчитывать на снисхождение не должны: они будут препровождаться по ту сторону наших войск (высылка в РСФСР. – В.Ц.)». В интервью крымским газетам Главком упоминал слова пленных красноармейцев, говоривших, что «внутреннее положение Совдепии отчаянное, всюду беспрерывно вспыхивают восстания, экономическое положение ужасно, в то же время Украинская армия и русские части, объединившиеся после борьбы на польском фронте в 3-ю Русскую армию, продолжают продвигаться на Восток… Запад, которому большевизм грозит в той же мере, как и нам, должен учесть ту роль, которую наша Армия сыграла в победе Польши»[384].

Организационные коллизии окончательно завершились, когда приказом генерала Махрова (с санкции Врангеля) командование 3-й Русской армии было передано командиру Талабского полка Северо-Западной армии генерал-майору Б. С. Пермикину. Приказом по новой армии (№ 1 от 11 октября 1920 г.) Махров объявил, что в ее состав входят, наряду с группой войск генерала Пермикина, также «все казачьи части, сформированные на территории Польской Республики», их следовало «свести в казачьи дивизии». Казачья бригада есаула Яковлева (по воспоминаниям Савинкова, «ее командир не хотел признавать никого») должна была сменить командира и перейти в непосредственное подчинение Пермикина, однако вместо «русской армии» она вошла в состав армии Украинской Республики. Специальным приказом № 2 от 12 октября 1920 г. Пермикин обращался к «сынам вольного казачества» с верой, что «вместе с вами, станичники, наши силы преодолеют все препятствия и победным маршем соединятся с силами генерала Врангеля».

Необходимо отметить, что осуществлять контроль за казачьими формированиями на польской территории стремились также представители особой Кубанской миссии, состоявшей из членов Краевой Рады И. А. Билого, И. В. Ивасюка и П. А. Сулятицкого. Билый, как глава делегации, инспектировал казачьи части как в составе 3-й Русской армии, так и в рядах украинской армии и добился согласия командующего армией генерала Омельяновича-Павленко на организацию в ее составе отдельного Кубанского отряда[385].

В первом приказе Пермикин также особо выражал «искреннюю благодарность Б. В. Савинкову и Русскому Политическому Комитету, положившим основание Русскому делу в Польше и много потрудившимся по сформированию ныне командуемой мною Армией… Я твердо надеюсь, – заявлял генерал, – что Б. В. Савинков и Русский Политический Комитет и впредь не оставят Армию своими заботами и трудами и рука об руку с нами пойдут вперед к созданию нашей Родины»[386].

3-я армия выдвигалась в «нейтральную» зону между советскими и польскими войсками, в район г. Ровно. Здесь отряды были развернуты в две дивизии и под русскими «национальными флагами» начали наступление. Примечательно, что все пополнения армии производились исключительно за счет добровольцев и военнопленных красноармейцев. Всего армия накануне своего выступления насчитывала около 10 тысяч бойцов, из которых около 4 тысяч были казаки. Как отмечалось в оперативном плане, предложенном начальником штаба Врангеля генералом Шатиловым 30 сентября 1920 г., «ввиду возможности прекращения военных действий на Польском фронте, вопрос о скорейшем сформировании 3-й Русской армии в Польше приобретает исключительное значение. Армия эта, перейдя на русскую территорию, могла бы начать самостоятельную операцию из Проскуровского района, имея конечной целью выйти на Днепр на линию Черкассы – Киев. При таком продвижении соединение с другими русскими армиями, базирующимися на Крым, обеспечено. Для осуществления намеченной здесь операции 3-й армии необходимо добиться от поляков: 1) разрешения немедленно же приступить к формированию; 2) возвращения казакам конного состава и седел; 3) предоставления материальной части, технических средств, обмундирования, лошадей и прочего; 4) временно принять армию на полное довольствие… Кроме того, необходимо, чтобы Польская армия, перед приостановлением военных действий, заняла бы такое положение, чтобы обеспечить левый фланг 3-й армии при ее операции на Днепр… Это единственный выход из того тяжелого положения, в которое будет поставлена Русская армия в случае прекращения военных действий на польском фронте. Немедленное формирование казачьих дивизий из сдавшихся казаков приобретает при этом первостепенное значение… В случае если бы формирование 3-й армии оказалось бы неосуществимым… то Главнокомандующий приказал принять меры к быстрейшей эвакуации всего боеспособного элемента из Польши в Крым»[387].

4 ноября 1920 г. части 3-й армии вошли в непосредственное соприкосновение с войсками Украинской Народной Республики, также вынужденных начать наступление из нейтральной зоны советско-польского фронта (после прекращения здесь военных действий и также продвигавшихся в общем оперативном направлении на Киев). В приказе № 9 от 3 ноября Пермикин подчеркивал союзнический характер взаимоотношений украинской и русской армий: «Напоминаю всем чинам Армии, что Украинская Республика дружественна нам и что ее Армия будет сражаться бок о бок с нами против нашего общего врага – большевиков». В боях совместно с частями командующего действующей украинской армией генерал-поручика М. В. Омельяновича-Павленко дивизии генерала Бобошко и казачьи полки генерал-майора В. А. Трусова 13–20 ноября отражали атаки превосходящих сил РККА в районе г. Проскурова и на р. Збруч. Омельянович-Павленко особым приказом отметил, что «достигнутая в короткий срок тесная боевая спайка и яркие отношения воинского братства, скрепленные совместно пролитой кровью на полях Подолии, дают верную надежду предполагать, что в ближайшем будущем обе союзные Армии – Армия У. Н.Р. и 3-я Русская – вновь будут бок о бок биться с общим врагом – большевиками-коммунистами – за освобождение родных земель от неприятельского владычества над демократическими Украиной и Россией». «Свобода» опубликовала ряд статей, в которых отмечала важность «согласованности действий Русской Армии генерала Пермикина и… Армии Павленко». «Только в единении народов, которым грозит большевизм гибелью, – спасение. И в первую очередь русские, украинцы и поляки должны узнать властную необходимость такого единения».

Действия 3-й русской армии привлекали внимание и представителей Франции. Уже после «крымской эвакуации» в расположение частей генерала Пермикина прибыла французская военная миссия во главе с генералом Троньо, с целью (как об этом говорилось в приказе № 14 от 9 ноября 1920 г.), «подробно ознакомившись с положением Армии, всячески помочь ей встать на ноги и быть сильной и грозной врагу». Миссия имела официальный статус и была отправлена от имени французского военного агента в Варшаве генерала Нисселя. Что касается позиции польских военно-политических кругов после заключения перемирия, то их позицию можно определить как позицию формального «невмешательства» в наступательные действия русских и украинских сил, хотя фактическая поддержка оказывалась. Активным сторонником «союза с Врангелем», несмотря на прекращение военных действий, был бывший министр иностранных дел С. Патек, считавший, что «Польше нужен не временный мир с большевиками, а союз с Врангелем». Применительно к заключенному польско-украинскому соглашению Патек разъяснял, что «восточная граница, установленная в договоре с Петлюрой, не является, конечно, окончательной; когда установится русское правительство, вопрос о границе будет пересмотрен… у поляков нет никаких оккупационных намерений, так как они знают, что население Украины к ним враждебно». Немаловажную поддержку оказывал российским силам бывший комиссар 8-й армии в 1917 г., сподвижник Корнилова и Савинкова и член Донского Гражданского Совета В. К. Вендзягольский (был отправлен генералом Алексеевым в Киев в 1918 г. – для налаживания контактов с антибольшевистскими структурами). Он стал личным адъютантом Пилсудского и поддерживал идеи сближения с Врангелем. Сам Пермикин дважды встречался с Пилсудским, уже после заключения перемирия, а также с начальником польского Генерального штаба генералом Т. Розвадовским. Последний заверил командующего Русской армией, что в случае заключения соглашения с Врангелем можно рассчитывать на отправку в ряды русских войск польских добровольцев. Но и без формального договора в составе 3-й армии действовала польская добровольческая артиллерийская бригада[388].

Принципиальных возражений в отношении поддержки антибольшевистских формирований не высказывалось. В передовице газеты «Свобода» отмечалось, что перемирие с РСФСР и УССР «не означает, что война с большевиками закончится». «Опыт войны с большевиками раскрыл глаза всей Польше… в особенности польский пролетариат понял, что такое большевики…, понял, что большевики не хотят мира, а хотят передышки, чтобы снова напасть на Варшаву, посадить там советское правительство и, соединившись с Германией, угрожать Европе». С другой стороны – продолжение Польшей войны за пределами «этнографических границ» сразу же вызывало справедливые обвинения в «империализме». Поэтому и нужно было заключение официального договора с «носителями» российской власти. «Польша со своей стороны сделала все, что могла. Теперь… дело за Россией. За Врангелем – этой признанной Францией русской антибольшевистской военной силой. Для того чтобы в случае надобности Польша могла успешно продолжать войну с большевиками, не стесняясь границами, для того чтобы европейское общественное мнение и европейский пролетариат не могли обвинять Польшу в империализме, в «нападении на Россию», должно быть налицо соглашение с антибольшевистской Россией. Почва для такого соглашения существует. Это – принцип самоопределения народов. Если обе стороны признают этот принцип до конца – соглашение состоится легко и просто»[389].

Но, несмотря на определенные «внешнеполитические перспективы», боевые операции 3-й армии оказались безуспешными. Вскоре после перехода в наступление (войска Омельяновича-Павленко продвигались в общем направлении на Житомир, с возможной перспективой движения к Киеву, а армия Пермикина на Черкассы) русские и украинские войска были остановлены, а затем отброшены назад, в Польшу, где, по условиям перемирия, были незамедлительно разоружены польским командованием. Многократное численное превосходство РККА, усиливавшееся переброской войск из Крыма, где были завершены операции против Врангеля, отсутствие фактического объединения всех антибольшевистских сил в Польше и на Украине привели к поражению так и не начавшейся фактически боевой операции[390]. По точному замечанию советского военного историка Н. Е. Какурина, «вспышка боевых действий на этих фронтах вызвана была необходимостью покончить с эмигрантскими вооруженными формированиями, которые, вытолкнутые силою вещей в нейтральную зону, оказались одни противопоставленными всем силам Красной армии»[391].

Более заметных успехов удалось достичь отрядам под командованием генерала Булак-Балаховича. Весной 1920 г. партизанские подразделения сосредоточивались в районе Брест-Литовска и действовали в белорусском Полесье. В условиях советско-польской войны подобные партизанские действия, по расчетам польского Генерального штаба, должны были способствовать подрыву советского тыла, решать разведывательно-диверсионные задачи. Как и отряд Глазенапа, отряд Балаховича должен был снабжаться польским командованием вооружением и снаряжением. Более интенсивное снабжение отряда Балаховича вызывало нарекания в якобы предвзятом отношении польских военных и политиков к бойцам отряда Глазенапа, где, как считалось, преобладали едва ли не «монархические» настроения, и заявления в скрытых симпатиях к «балаховцам», считавшихся «демократами» и «республиканцами». На самом деле объем получаемого снабжения ставился в зависимость от степени участия в боевых действиях, и партизанские подразделения Балаховича как более сплоченные, ранее организовавшиеся и уже воевавшие (хотя и отличавшиеся своеобразной «партизанской» дисциплиной) получали приоритетное снабжение по сравнению с отрядом Глазенапа, который начал «формироваться» только летом 1920 г. Существенно пополнив свои ряды за счет военнопленных красноармейцев (из них было сформировано две дивизии), отряд Булак-Балаховича, как и отряд Глазенапа, должен был начать выдвижение «за фронт» после подписания советско-польского перемирия. Развернувшись в отдельную Русскую Народную Добровольческую армию, части Булак-Балаховича начали наступление по операционному направлению на Белоруссию (по линии Туров – Мозырь – Гомель). В отличие от Пермикина, официально заявившего о своем подчинении Врангелю как Главнокомандующему Русской Армией, Булак-Балахович так и не сделал подобного заявления. Правомерным могло бы считаться лишь опосредованное подчинение (через Русский Политический Комитет, признавший Врангеля). Подчеркнутый демократизм лозунгов Народной Добровольческой армии выражала ее краткая программа (из четырех пунктов): «1) Земля – народу, на началах мелкой частной собственности; 2) право самоопределения народов и вытекающее из него признание факта независимости всех без исключения отделившихся от России государств; 3) Русское Учредительное Собрание и организация гражданской власти в местах, очищаемых от большевиков, на началах местного самоуправления; 4) мир, т. е. демобилизация красной армии и добровольческий принцип вооруженной борьбы только до своего дома». За исключением последнего, все остальные пункты вполне совпадали с политическим курсом, провозглашаемым Правителем Юга России, что, впрочем, подтверждает достаточную гибкость курса «крымского диктатора». Показательно и то, что Савинков сам прибыл в расположение Народной армии и вместе с ней участвовал в боевых действиях. Как вспоминал глава Русского Комитета, «программа армии – это программа, по самой сущности своей, крестьянская, чуждая какой бы то ни было реставрации помещичьего строя, безоговорочно утверждающая завоевания Февральской революции 1917 г. Отсюда – новое в построении вооруженной борьбы. Не междоусобная война, а революция. Не фронт, а партизанство. Не кадровые войска, а восставшие крестьяне, организующиеся вокруг Народной Добровольческой армии… Отсюда – отсутствие компромисса с общественными кругами, далекими от крестьянства и его психологии». Как считал Савинков, первоначальный план состоял в том, что «армия Балаховича не будет ни останавливаться, ни искать сражений с красной армией, пренебрегая основным правилом тактики – уничтожением живой силы противника (эта сила считалась «своей»), выбирая направление, где затруднены будут действия больших масс войска, где, наоборот, маленькие отряды будут удобны и уместны – лесную полосу: Полесье, Брянские леса, Калужские и Московские лесные районы… Предполагалось прорвать большевистский фронт в районе Мозыря и, не закрепляя тылов, двигаться на восток по любому из направлений – Смоленск, Брянск, Чернигов, Киев, смотря по обстановке. В этом случае все четыре дивизии явились бы той вооруженной силой, вокруг которой могли бы объединиться восставшие крестьяне. От размеров крестьянских восстаний зависел бы результат похода. План этот мог показаться безумным. Но ведь фронтовая война Колчака, Деникина, Юденича и Врангеля не увенчалась успехом, а крестьяне-партизаны, работая без тылов, победоносно действуют до сих пор в Белоруссии, на Украине и в Сибири»[392].

Поскольку наступление планировалось проводить через территорию Белоруссии, решено было координировать действия с Белорусским Политическим Комитетом. Партизанские отряды «Зеленого дуба», подчинявшиеся Белорусскому Комитету, под командованием атаманов Деркача (В. Адамовича) и Искры (Лохвицкого) вошли в оперативное подчинение Булак-Балаховичу. Политическая программа Комитета опиралась на широко распространенные в 1920 г. лозунги признания независимости республики или как минимум федеративного статуса в составе Российского государства. В 1917 г. формирование белорусской государственности во многом повторяло аналогичные процессы, происходившие на Украине. На первом Всебелорусском съезде в Минске было высказано положение об автономном статусе Белоруссии в составе Российского государства. Центральная Рада (после октября 1917 г. – Великая Белорусская Рада) также первоначально отстаивала лишь статус автономии, управление которой будет осуществляться посредством избранных будущим Всебелорусским Учредительным Собранием органов исполнительной и представительной власти. В декабре 1917 г. на Великом Всебелорусском Конгрессе в Минске были установлены границы будущей автономии «по этнографическому принципу»[393]. 1-я Уставная Грамота к народам Белоруссии (20 февраля 1918 г.) провозглашала Исполнительный Комитет Рады во главе с И. Н. Середой высшей временной властью в регионе. После ввода немецких войск на территорию Белоруссии, 9 и 25 марта 1918 г., Исполнительный Комитет Рады принял 2-ю и 3-ю Уставные Грамоты, провозглашавшие уже независимую Белорусскую Республику. Однако ни Германия, ни РСФСР не признали независимость Белоруссии (в отличие от признания Украинской Державы). После окончания Первой мировой войны независимость Белоруссии как «фактическую» признали все Прибалтийские республики, Финляндия, Чехословакия, а также Украинская Народная Республика. Тем не менее подобное признание не спасло белорусскую независимость. На смену немецким войскам пришли части РККА; члены Рады и правительства переехали в конце декабря 1918 г. в Гродно, где и оставались до весны 1920 г., когда смогли возвратиться в Минск, занятый к этому времени польскими войсками. В январе 1919 г. была образована Белорусская Советская Социалистическая Республика, что оказало существенное влияние на расстановку политических сил в крае, в частности, на статус Исполкома Великой Белорусской Рады, оказавшейся своеобразным «правительством в изгнании». Тем не менее ссылки на легитимность статуса (избрание в 1917 г.) позволяли Раде апеллировать к нормам международного права. Делегация от Рады была отправлена в Париж, где добивалась участия в мирной конференции. Исполком Рады считал возможным заключение военного союза с Польшей, благодаря которому предполагалось добиться «восстановления Белорусской Народной Республики». Сторонником белорусско-польского военно-политического союза был преемник Середы на посту председателя Рады – П. Крачевский[394].

Что касается будущего государственного устройства, то здесь показательна позиция Чрезвычайной Дипломатической миссии Белорусской Народной Республики. В 1919 г. при миссии была издана брошюра «Белорусь», в которой излагался тезис о возможности объединения бывших частей Российской Империи в новое государство, но с необходимым условием предварительного признания их независимости, чем подчеркивалась принципиальная разница по данному вопросу с лозунгами Белого движения в 1919 г.: «К федерации, через независимость! – вот современный лозунг всех национальностей бывшей России. Федерация не должна быть дана из центра, но должна идти от отдельных народов. В основном пункте национальные партии расходятся с российскими партиями, которые хотя и начертали на своем знамени «Федеративная Республика», но понимают процесс федерации по-своему: «К федерации через Российское Учредительное Собрание». Ясно, что эта точка зрения неправильна. Истинная федерация может родиться только через учредительные собрания всех независимых государств и затем – через всеобщий Федеративный Конгресс народов. Только при этом добровольном федерировании будет достигнута доступная человечеству справедливость и обеспечено спокойное, основанное на доброй воле сожительство». Поэтому популярная на Западе России идея создания «федерации восточных славян предстанет перед Федеральным Конгрессом не как сырое неорганизованное тело, но как государственный организм, имеющий свою программу существования и свои точно определенные интересы… Белоруссия не будет объектом политических комбинаций, безвольно подчиняющаяся «определениям сверху», но будет участвовать в великом строительстве как равная сторона». Цвикевичем категорически отвергалась идея разделения белорусских земель между Литвой, Польшей и Россией. «Как бы ни старались эти стороны «справедливо» разрезать тело Белоруссии – это им не удастся. Население ее так пестро рассеяно по обширной территории, так перепутано по национальности и религии, что – при всяком дележе – в областях с преобладающим польским и католическим населением окажется масса православных, а в губерниях с православным населением – окажется значительное количество поляков и католиков-белоруссов… На Белоруссии может быть только белорусская власть! Только белорусская национальная власть разрешит проблему устроения политической жизни этой страны». Специфика борьбы за суверенные права Белоруссии заключалась, по мнению автора брошюры, в особенностях социальной структуры: «Условия прошлого сложились таким образом, что белорусский народ оказался лишенным своей национальной земельной аристократии и крупной капиталистической буржуазии. Земельная аристократия на Белоруссии… принадлежит в большинстве к польской национальности, а крупная денежная буржуазия – к еврейской. Таким образом, белорусская национальная власть может базироваться не на замкнутом круге крупных собственников, но на широких массах народа – крестьянских, рабочих и трудовой интеллигенции. В этом отношении Белоруссия сходна с Украиной, Литвой и новыми юго-славянскими государствами»[395].

Не случайно использование поддержки белорусских политиков было признано в качестве важного фактора успешного наступления Народной армии Булак-Балаховича (белоруса по национальности) в ноябре 1920 г. В начале ноября было опубликовано обращение руководителей Белорусского Национального Комитета Б. Адамовича, П. Алексюка, И. Сенкевича с призывом освободить Белоруссию от советской власти. Контакты и договоренности с представителями Белорусского Комитета очевидным образом повлияли на изменение направления наступления армии. Вместо удара на восток, «к Москве», решено было сначала «освободить Белоруссию», а затем, опираясь на ее территорию и ожидавшуюся поддержку населения, продолжить «поход на Москву». Таким образом, с линии Жлобин – Мозырь – Овруч предполагалось повернуть на север – на Бобруйск и Борисов. Те же идеи «освободительной миссии» в отношении Белоруссии подчеркивались в телеграмме, отправленной Савинковым и Булак-Балаховичем в Севастополь и Варшаву на имя Врангеля и Пилсудского (21 октября 1920 г.): «Русская Добровольческая Армия, борющаяся против большевиков, как за свободу всех наций, так и за мир во всем мире, призванная на помощь свободной нацией Белоруссии, перешла сегодня границу, установленную прелиминарными условиями в Риге, пользуясь помощью самих крестьян-белоруссов и насчитывая большое количество добровольцев – белоруссов. Она перешла в наступление, чтобы освободить независимую Белоруссию и одержать окончательную победу над большевиками-узурпаторами»[396].

Начавшееся наступление Народной Добровольческой армии, казалось, могло рассчитывать на поддержку со стороны белорусского повстанчества. Началось восстание крестьян под Слуцком, был взят г. Туров, а 10 ноября – Мозырь. Белорусские партизанские отряды прикрывали фланги армии. Это был наибольший успех наступления. 12 ноября в Мозырь прибыли члены Белорусского Комитета, заявившие о принятии на себя верховной власти в Белоруссии. Булак-Балахович получил должность Главнокомандующего вооруженными силами Белорусской Республики. 16 ноября Савинков и Булак-Балахович подписали предварительный договор с представителями Белорусского Комитета, в соответствии с которым окончательное разрешение российско-белорусских отношений предстояло осуществить на основе «соглашения между Учредительными Собраниями – русским и белорусским – или правительствами, этими Собраниями установленными». В Мозыре Булак-Балахович 14 ноября 1920 г. издал приказ о формировании Белорусской Народной армии на основе выделявшихся из каждой воинской части белоруссов. Этой армией должен был командовать брат Булак-Балаховича генерал-майор Ю. Булак-Балахович.

Дальнейшее наступление на Гомель развить не удалось. Не удалось также овладеть переправой через Днепр. В боях 14–20 ноября подошедшие с Крымского фронта части РККА нанесли поражение Народной армии. 18 ноября 1920 г. красноармейские полки вошли в Мозырь. Часть отрядов Народной армии (около тысячи бойцов) рассеялась по полесским лесам, перейдя к партизанским действиям, до 3 тысяч – захвачены в плен. Большая часть армии (20 тысяч чел.) к концу ноября вернулась на польскую территорию, где была разоружена и интернирована под контролем советских представителей. Вернулись в Варшаву и представители Белорусского Комитета. Украинская Директория по приказу С. Петлюры была ликвидирована 20 ноября 1920 г.

Русский Политический Комитет был преобразован в Русский Эвакуационный Комитет, что означало возвращение к положению, существовавшему до формального признания «военного статуса» за объединениями бывших военнослужащих белых армий. 1 декабря 1920 г. была создана демобилизационная комиссия во главе с членом Комитета Д. М. Одинцом. В письме Чайковскому 4 декабря Савинков сообщал, что польское правительство не исключает, в качестве альтернативы интернированию, «конфинирование чинов обеих русских армий», их размещение в населенных пунктах с относительно свободным режимом проживания, с перспективой возобновления участия в боевых действиях или с окончательным переходом на «гражданское положение» с обеспечением работой и содержанием. Это требовало значительных денежных расходов (польское правительство брало на себя конфинирование 5 тысяч человек). Савинков запрашивал Чайковского о возможности предоставления денежной помощи от Франции. Демобилизация и конфинирование, по мнению Савинкова, позволяли добиться сохранения «живой Русской силы для дальнейших возможных военных действий».

Однако добиться выгодных условий размещения для всего личного состава не удалось. По разработанной польским военным министерством инструкции, подразделения украинской армии и «русских добровольческих отрядов», интернированные в соответствии со статьей 2 прелиминарного мирного соглашения между Польшей, РСФСР и УССР, подлежали разоружению и размещению в «концентрационных лагерях» в качестве «военно-интернированных». При этом «офицеры и рядовые украинских и русских добровольческих отрядов должны размещаться в отдельных лагерях и не могут быть смешиваемы с военнопленными». В инструкции также отмечалось: «Принимая во внимание, что отряды армии У.Н.Р. и русские добровольческие и казачьи отряды до последнего времени сражались совместно с польской армией как войска союзные», с «военно-интернированными» следует «обращаться дружественно и доброжелательно, как в частных, так и в служебных отношениях, не нарушая, однако, обязательной строгости внутреннего лагерного уклада». Дислокация должна была ориентироваться на «принадлежность офицеров и рядовых (казаков) к национальным или казачьим частям», в лагерях разрешалось «хранить внутреннюю автономную тактическую организацию отрядов, с разделением на взводы, роты, эскадроны, сотни, батальоны, полки и т. д.», сохранялась «дисциплинарная власть соответствующих украинских и русских начальников частей в отношении своих подчиненных». Но при этом приказы «начальника лагеря были обязательны для… интернированных воинских чинов». В лагерях нужно было установить часовни с совершением богослужений по обряду греческому».

Продолжали выходить приказы по армии, подписанные Пермикиным. В одном из них (14 января 1921 г.) приводился текст послания генерала Врангеля из Константинополя, в котором Главком благодарил «доблестную 3-ю Русскую армию» и выражал надежду, что «Бог сохранит наши Армии для будущей славы России». Бойцы 3-й Русской и Народной Добровольческой армий продолжали участвовать в антисоветской борьбе в составе партизанских отрядов в Белоруссии и на Украине («Братство Русской правды», «Братство Зеленого дуба» и др.), совершать диверсии в приграничной территории. Савинков и члены его Комитета также продолжали работу в организованном им в 1921 г. «Народном Союзе Защиты Родины и Свободы». Но нельзя забывать, что немало бывших пленных красноармейцев погибло в концентрационных лагерях от голода и болезней, тяжелейших условий содержания[397].

Это был последний этап организованной вооруженной борьбы Белого движения на европейской территории России. В дальнейшем военные действия происходили здесь лишь в форме антибольшевистского повстанческого движения. Но организованных центров Белого движения, подобных белому Крыму, на территории Европейской России больше не существовало[398].

Скорое поражение 3-й Русской и Русской Народной Добровольческой армий в октябре – ноябре 1920 г. произошло главным образом из-за существенного численного превосходства противостоящих им сил РККА. К тому же, как вспоминал генерал Ярославцев, были неудачно выбраны направления наступательных операций, при которых 3-я Русская армия стремилась к соединению с войсками генерала Врангеля на Правобережье Украины, а Народная армия совершала, по существу, самостоятельный поход в Белоруссии. Успех этих операций мог быть достигнут только в случае быстрого роста численности обеих армий при поддержке местного населения. Этого не произошло, надежды на рост крестьянского повстанчества не оправдались. «Собирались бить врага не кулаками, а растопыренными пальцами, не под общим командованием, а врозь; здесь уже было заложено основание для будущих неудач»[399].

Тем не менее попытки создания единого антибольшевистского фронта с опорой на белый Крым осенью 1920 г. нельзя считать абсолютно бесперспективными: в случае удержания крымских перешейков и присоединения частей 3-й Русской армии и Украинской Республики к армии Врангеля в результате Заднепровской операции вполне могло состояться образование нового центра Белого движения на Юге и Западе России, с последующим объединением вокруг него всех антибольшевистских и антисоветских сил. Именно поэтому ликвидация «крымского диктатора» считалась важнейшей задачей для советского военного и партийно-политического руководства осенью 1920 г., а штурм Перекопа и падение белого Крыма (почти одновременно с поражением Белого дела в Забайкалье) стали считаться временем окончания гражданской войны в России.

Глава 8

Характер внешнеполитического курса южнорусского Белого движения. «Фактическое признание» Правительства Юга России Францией и последствия этого решения.

Осуществление «нового курса» в белой Таврии в 1920 г. сопровождалось изменениями во внешнеполитическом курсе Белого движения. Поражение белых фронтов в феврале – марте 1920 г., гибель Верховного Правителя России, очевидные успехи РККА вызвали в ряде заграничных дипломатических представительств и в российском непризнанном «дипломатическом центре» – в Париже – серьезные колебания: стали зарождаться сомнения в возможности продолжения «вооруженной борьбы» с Советской Россией.

Наиболее показательны в оценке перспектив отношений к Белому движению со стороны ведущих иностранных государств и общественного мнения заграницы письма Маклакова Нератову, написанные в январе 1920 г. (полный текст см. приложение № 9). В письме от 12 января Маклаков констатировал, что военные неудачи «в глазах правительств Англии и Франции» выглядели «непоправимой катастрофой». Поэтому рассчитывать, как это было в 1919 г., на защитников Белого дела среди военно-политической элиты Антанты уже не приходилось: «Те, которые ставили ставку на Вас, чувствуют себя посрамленными; те, которые мешали этой ставке, уверяя, что из нее ничего не выйдет, предлагали иные меры, включительно до соглашения с большевиками, – подняли голову; кредит тех, кто вел борьбу с Колчаком и Деникиным, укоряя их за разрыв с демократией и за реакционность, поднялся в ущерб нашему… При этом настроении становится бесконечно трудно, чтобы не сказать безнадежно, настаивать на продолжении прежней помощи; хотя они от нее и не отказываются, но у них являются сомнения, чтобы она не попала в руки большевиков, и создается та выжидательная политика, которая под разными предлогами воздерживается от решительных действий».

Военные поражения играли решающую роль, но и на ошибочность политического курса не стоило «закрывать глаза». «Быстрое крушение Сибирского и Южного фронтов, особенно обстановка этого крушения, т. е. с одной стороны волнения в тылах, с другой – враждебное отношение всяких самостийников, укрепили бесповоротно мысль в глазах союзников, что в неудачах национального движения виноваты мы сами. Мы не сумели сделать из него движения достаточно национального», «из антибольшевистского фронта не сумели стать народным движением». Пострадал и международный суверенитет: «Если раньше всякая попытка союзников вмешиваться в наши внутренние дела, навязывать нам программу и приемы действий можно было устранить заявлением, что это их не касается или что мы лучше знаем, что нужно России – то эта позиция теперь вероятно станет невозможной. С одной стороны, в глазах союзников жизнь доказала, что они были правы, а не мы, а с другой – они вообще не считают себя обязанными давать деньги и помощь на дело, которому больше не верят». Именно поэтому неизбежной представлялась «смена курса»: «Союзники глубоко убеждены теперь, что если Добровольческая армия уцелеет в какой-нибудь части России, то сломить большевиков она не сможет одними своими силами, что для этого нужно будет привлечь инородцев прибалтийских провинций и соседей – поляков и финляндцев. При этих условиях речь пойдет только о создании общего фронта из Добровольческой армии и всех западных соседей. Добиться этого фронта, т. е. сотрудничества с нами, можно только этими уступками. Эти уступки еще не так давно казались для нас неприемлемыми, но если мы останемся на этой позиции, то я убежден, что союзники нас бросят, они уже не верят в возможность возрождения России силами одной Добровольческой армии».

В части конкретных «уступок» Маклаков считал неизбежным согласие с принципом «федеративного устройства» будущей России и возможную «уступку в границах» Польше (хотя здесь можно было бы «ограничиться принципиально признанием арбитража в момент создания общей русской власти» и сознанием того, что, «когда Россия воскреснет, никто нас на Польшу не променяет»). В случае же окончательного поражения белых фронтов новая война с Советской Россией, если бы таковая началась, могла бы иметь уже «характер не войны большевизма с цивилизацией, а войны России с иноземным вмешательством». Но более вероятной (и, как показали последующие события, реально осуществившейся) была «возможность серединная»: «Союзники откажутся от похода в Россию и будут поддерживать цепь окраинных государств в их борьбе против большевизма, т. е. Румынию, Польшу и Прибалтику. Они признают за одними независимость, за другими – право на русские территории. Это будет разрыв с нами, Россией, уплата русским достоянием за то, что они образуют санитарный кордон. В результате большевики бросятся на этот кордон; война опять получит характер войны за собирание России, хотя бы под советским флагом. Большевики будут одновременно и сражаться с польскими войсками, и разлагать их большевистской пропагандой». Не исключались Маклаковым также возможности «внутреннего перерождения» советской власти или сотрудничества с Германией против Советской России[400].

Подобные настроения отразились, в частности, в переписке Маклакова с Бахметевым. После возвращения из поездки на Юг России (в ноябре 1919 г.) Маклаков упоминал представлявшуюся ему крайне непригодной к рутинной практической работе деятельность членов ЦК кадетской партии и Всероссийского Национального Центра, и особенно катастрофическое положение «политического и морального состояния тыла» («Вера в Деникина падает, но для этого есть основания»). Под впечатлением военных неудач Бахметев скептически оценивал перспективы военной помощи союзников ослабевшим белым фронтам. Говоря о становившейся популярной на Западе идее «санитарного кордона» против Советской России, посол в САСШ правомерно полагал, что «помимо материальной поддержки, эти государства награждаются частью аннексиями за счет российской территории (Польша и Румыния), частью за счет российских прав – независимость Эстонии, Латвии и проч. Дело, следовательно, сводится к борьбе с большевизмом за счет России». В то же время «условием сохранения российского единства являлось бы военное торжество большевистских армий», и «военная победа большевиков приобрела бы, таким образом, объективно национальный характер», что обесценивало бы политические цели Белого движения. Нельзя не заметить сходства позиции Бахметева с позицией Струве, также считавшего, что в советско-польской войне недопустима односторонняя и безоговорочная поддержка Польши Белым движением.

Одним из путей дальнейшего «противостояния большевизму» в сложившейся ситуации считалось создание некоего «центра влияния», но уже не на территории России, а в Лондоне или Париже. «Надо спасти золото (вывезти золотой запас России. – В.Ц.) и надо создать крупный и влиятельный центр русского национализма за границей». Этот «центр», это «особое общество, – отмечал Бахметев в письмах 17 и 19 января 1920 г., – занималось бы обсуждением вопросов, относящихся к России, и путем информации и других мер способствовало бы правильному развитию общественного мнения и государственного действия». «Отсутствие реального субъекта национального движения в России должно быть заменено программой… В программе этой абсолютно никаких уступок большевизму быть не должно. Она должна быть построена целиком на идее народоправства и принципе «собственности» и включать чисто практические… положения… Она должна исходить из единства России, но не должна обходить и существующего факта наличности местных государственных образований… Не поднимая вопроса о хвосте и собаке и о том, кто кого создает или кто кого признает, прямо исходить из постулата, молчаливо и всеми признаваемого, что Россия мыслится как единая в сочетании составляющих ее местных образований».

Идеи «перенесения центра» руководства антибольшевистским сопротивлением в Зарубежье отразилась и в проекте созыва в Париже т. н. «Съезда бывших русских правительств». Ее автором был бывший министр продовольствия Северо-Западного правительства, активный участник СГОРа масон М. С. Маргулиес. Еще в декабре 1919 г. он, как и Савинков, отстаивал необходимость «противопоставления большевистскому централизму не белого централизма, а противоположной идеи – децентрализации федеративного типа», «идеи новой русской демократии, объединяющей все окраинные образования». 4 января 1920 г. им была составлена на имя редактора газеты «Times» Б. Стэда памятная записка. В ней говорилось, что «Русский Политический Комитет под председательством Сазонова, получившего полномочия от Колчака и Деникина, не представляет после поражения этих последних всей России». Поэтому «единственным представительством всей России могло бы быть объединение всех русских правительств, создавшихся после революции февраля – марта 1917 года». Маргулиес определял семь таких «правительств»: «1. Правительство Колчака, 2. Правительство Деникина, 3. Правительство Севера России, 4. Правительство Северо-Запада, 5. Правительство Крымское, 6. Правительство Временное (Керенского – Львова), 7. Правительство Уфимское (Авксентьева и др.)». «Представители всех этих правительств в числе 20–25 находятся в данный момент в Европе (большинство в Париже и Лондоне) …, необходимо, чтобы союзники (главным образом Англия) созвали конференцию из всех этих правительств в Лондоне для создания комитета Национального и Противобольшевистского. Этот Комитет немедленно вступает в сношения с конференцией Балтийских провинций, собирающейся 15 января в Гельсингфорсе, и созывает за границей конференцию из представителей всех ныне независимых государств, бывших доселе русскими провинциями, для соглашения об общих действиях».

«Все это, – считал Маргулиес, – необходимо спешно осуществить, имея в виду победы большевиков, угрожающие больше, чем когда-либо, всей Европе (особенно Англии в ее азиатских владениях)». Налицо была очевидная попытка возврата к тому способу образования государственной власти, который уже апробировался на представительных Совещаниях в 1917–1918 гг. Новым было лишь посредничество иностранного государства (Великобритании) в процессе создания нового коалиционного правительства. Но план Маргулиеса остался неосуществленным. Англия отказалась от роли посредника, а добиться соглашения, в условиях стремительного распада белых фронтов и потери суверенной территории оставшимися белыми правительствами, было уже поздно. Тем не менее популярная в 1920 г. идея создания «широкого фронта» путем коалиций и компромиссов была очевидна[401].

Другим путем (намечавшимся в начале 1920 г. и ставшим весьма популярным в части русской эмиграции в 1920-е гг.) стала надежда на «рост отрезвления большевиков изнутри России», надежда на «правое крыло большевизма», в котором Бахметев видел, в частности, Красина и Троцкого, и на необходимость, в этой связи, возвращения «массы русской эмиграции» в Россию для того, чтобы, по иронии Бахметева, «работать с их (большевиков. – В.Ц.) позволения над их уничтожением». Однако укрепление власти нового Главкома ВСЮР повлияло на эти настроения «возвращения» и «примирения». В письме 6 мая Маклаков снова убеждал Бахметева в возможности и желательности поддержки центра Белого движения в Крыму: «Нужно ли нам так же относиться к поддержке его (Врангеля. – В.Ц.), как мы делали относительно Колчака и Деникина, пользуясь тем, что, несмотря на более реакционный состав его правительства, оно способно вести несравненно более либеральную политику, чем деникинское и колчаковское, и, в частности, гораздо более гибким является в вопросе о национальностях. Мое личное мнение, что мы Врангеля должны поддержать и никоим образом не противополагать ему Деникина, превратившегося в эмигранта, во всяком случае, в настоящее время потерявшего кредит в России». Решение «национального вопроса» снова ставилось Маклаковым в зависимость от успехов боевых действий: «Ни один окраинный вопрос не может быть правильно разрешен, ни один захват не может быть предотвращен, пока в центре России господствует большевизм, пока он еще имеет шансы несколько длиться». Весьма верно Маклаков выражал и отношение к Врангелю в Зарубежье, и изменившееся отношение к специфике «государственного строительства» в белом Крыму: «Наш герой теперь – Врангель, заменивший Колчака и Деникина; но отношение к нему не то, что было к прежним героям. Их крушение сделало нас скептиками, хотя нельзя не сознаться, что Врангель сам по себе бесконечно более соответствовал бы той задаче, которая перед ним ставилась. Но этот скептицизм, а равно колоссальные материальные жертвы, потраченные зря, ставят задачу Врангеля бесконечно у же; он уже не думает объединить всю Россию, он думает уберечь некоторые ее части от большевизма; когда он говорит, что не только уберечь, но и увеличить, это не идет дальше захвата той небольшой полосы, которая необходима, чтобы Крым экономически являлся бы самодовлеющей единицей. Вот в такой узкой области Врангель и хочет закладывать основы настоящего государства. Дальше пойдут уже не завоевания, а соглашения», – отмечал Маклаков важнейшую составляющую врангелевского «нового курса». «Он хочет соглашаться с казаками, с грузинскими республиками, со всеми, с кем можно, и соглашаться только о военном сотрудничестве против большевиков; пока не дальше. Дальнейшее покажет сама жизнь».

Гораздо позднее (из-за типичных для времени гражданской войны перебоев со связью) о Врангеле и его правительстве узнали в САСШ, и там Бахметев также оценивал значение белого Крыма как некоего «государственного образования», стремящегося тем не менее к утверждению своего всероссийского статуса. Идеи создания российского «центра» за границей временно уступили место надеждам на сохранение этого «центра» в России. В письме Маклакову от 20 июля Бахметев писал: «Ваши письма и пересланные Струве документы явились для нас в значительной мере радостной и полной обещаний неожиданностью. Стремление Врангеля оградить часть территории для восстановления национального государственного центра более чем разумно… Я намерен всячески поддерживать Врангеля и его помощников и склонен полагать, что национальному делу в новой его фазе предстоит будущее. Не потому, что я жду чрезмерных военных успехов, а потому, что, с моей точки зрения, правильно заложены основы государственного восстановления. Лишь бы хватило мужества и веры не сойти с правильного пути и безжалостно гнать палкой никчемные и обветшалые элементы». Применительно к сотрудничеству с Польшей и другими иностранными государствами Бахметев говорил о необходимости гарантий соблюдения российских интересов, выразителем которых стал белый Юг: «Юг должен потребовать от союзников гарантии неприкосновенности русской территории и обусловить присоединение своих военных сил к общему выступлению подобной гарантией… Это коренное условие успеха и победы Европы над большевизмом вообще»[402].

Перспективы «нового курса» Правительства Юга России поддерживались не только официальными диппредставительствами в Зарубежье, но и российской «общественностью», среди которой выделялась деятельность Комитета освобождения России в Англии и САСШ (его программные лозунги: «No Compromise with Bolshevism» и «Russia United and Free»). 4 сентября 1920 г. известным исследователем античности, академиком Российской академии наук и профессором Университета Висконсин М. И. Ростовцевым был составлен т. н. «Memorandum» (опубликован в «The New Russia» 12 октября 1920 г.), в котором перечислялись основания, необходимые для незамедлительной поддержки американской политической элитой белого Юга. В преамбуле документа отмечалось, что «вооруженная борьба против большевизма» является «единственным решением». «Мир с большевиками невозможен», так как «большевики не примут прямого и честного компромисса», который будет означать потерю ими власти. Снова подчеркивалась «мировая опасность» большевизма: «Даже временный триумф большевизма в России и признание большевистского правительства в качестве законной власти окажут значительную поддержку приверженцам военного коммунизма во всем мире, предоставят им материал для пропаганды своих идей и для укрепления своих рядов, что неизбежно приведет к большому числу вооруженных восстаний». Вывод Ростовцева был однозначен: «Возрождение России возможно только после того, как разрушенная власть большевиков будет заменена организованной силой», опирающейся на «моральную поддержку и соответствовать законным ожиданиям русских людей». Ростовцев выделял важнейшие принципы курса «правительства генерала Врангеля». Все они исходили из необходимости признания особого суверенного статуса белого Крыма. Военные действия были нужны не для «насильственной аннексии территорий», а для «защиты людей, которые не желают быть порабощенными большевистской тиранией». Те территории, которые оказывались «освобожденными от большевиков», основывались на принципах «демократического самоуправления, политической свободы и личной неприкосновенности, защиты частной собственности, прогрессивное трудовое законодательство, раздел крупного землевладения и распределение земли среди трудящегося населения на основе частной собственности, защита прав представителей различных национальностей и свобода вероисповеданий, никакой терпимости по отношению к борьбе одной части населения против другой». Государственное устройство основывалось на принципах «федерации», создания «политического организма, сложившегося на протяжении столетий политической эволюции и экономической необходимости». Подчеркивалась перспектива создания межгосударственных союзов против «всемирной опасности большевизма». Здесь наиболее перспективными партнерами признавались Польша и САСШ. Указывая на факт «воскрешения вооруженных сил из хаоса, которым сопровождался коллапс генерала Деникина», Ростовцев заявлял о «неистребимости антибольшевистских чувств в России», а также об «энергии и способности лидеров». Первоочередными мерами в этой ситуации академик признавал не только широкомасштабную поддержку вооружением и снаряжением, но и «оказание широкой гуманитарной помощи гражданскому населению в освобожденных районах», помощь беженцам из России и «поощрение предпринимателей, которые желали бы иметь экономические связи с Россией». Подобные заявления были призваны усилить «демократический» декорум власти в белом Крыму, содействовать признанию его суверенного статуса ведущими мировыми державами[403].

Отношение самого Врангеля к дипломатическим представителям нельзя было бы назвать достаточно последовательным. 25 января 1920 г. о прекращении своих обязанностей в должности заместителя министра иностранных дел заявил Третьяков (по причине распада Российского правительства). При этом сохранялись полномочия Сазонова как министра иностранных дел. Сам Сазонов фактически продолжал осуществлять функции главы дипломатического ведомства и после ликвидации Российского правительства и назначения Баратова на пост главы МИДа в Южнорусском правительстве. 19 февраля 1920 г. Сазонов циркулярно уведомил диппредставителей о том, что Верховная всероссийская власть преемственно перешла от Колчака к Деникину, но указания по своей работе они по-прежнему должны будут получать от него лично. Врангелем было принято решение о сокращении расходов на содержание Русской Политической Делегации и иностранные представительства. И лишь 27 мая 1920 г., после прибытия в Париж Струве, Сазонов и формально, и фактически сложил свои полномочия, объявив в качестве преемника дуайена российского дипкорпуса, российского посла в Италии М. Н. Гирса. Прощальная телеграмма (№ 709 от 27 мая 1920 г.) российского министра иностранных дел, отправленная в диппредставительства, гласила: «По просьбе генерала Деникина и адмирала Колчака я с начала 1919 года в качестве Министра Иностранных Дел объединял деятельность наших заграничных учреждений соответственно целям воссоздания Единой, Великой России, к которым мы единодушно стремились. После сложения с себя власти Деникиным считаю нужным со своей стороны сложить с себя обязанности, которые я нес за истекший год. Выражая всем чинам Ведомства Иностранных Дел сердечную благодарность за их сотрудничество… от души желаю моим сослуживцам еще принести посильную помощь России, в возрождение которой я непоколебимо верю».

Гирс смог добиться от Врангеля и Струве признания своих полномочий в качестве руководителя российскими представительствами в Зарубежье и, в частности, права контролировать кадровую политику – должностные назначения во всех посольствах и консульствах России в Зарубежье. Кроме того, по новому формальному определению, «старшим лицом, объединяющим и направляющим деятельность всех без исключения Уполномоченных и Главноуполномоченных Генерала Врангеля за границей, является старший дипломатический представитель, каковым в данное время состоит г. Гирс». Но в отличие от посольских и консульских назначений, Главноуполномоченные не назначались Гирсом и не подчинялись ему непосредственно, а только «согласовывали свои действия с общей программой, указываемой Гирсом, на основании инструкций, получаемых от Правительства Юга России». Главноуполномоченные назначались приказами Врангеля и координировали деятельность «всех агентов за границей по своей специальности». В Париже таковыми являлись: Главноуполномоченный по военным делам генерал-лейтенант Е. К. Миллер, Главноуполномоченный по финансовым и торгово-промышленным вопросам, бывший директор Особой канцелярии Министерства финансов К.Е. фон Замен. Последнему, в свою очередь, подчинялись Уполномоченный по делам торговли и промышленности, председатель Правления Союза Русских Судовладельцев А. С. Остроградский, Уполномоченный по снабжению полковник А. К. Беляев и Уполномоченный по техническим вопросам генерал-лейтенант Э. К. Гермониус. Остроградский, Беляев и Гермониус составили Комитет по снабжению, «в котором получали разрешение все вопросы снабжения, как военного, так и гражданского характера, в зависимости от наличия средств. Задачи военного снабжения указывались военным Главноуполномоченным; когда Военный Главноуполномоченный в Лондоне, то он (Замен) председательствовал в Комитете при обсуждении вопросов военного снабжения». Как отмечал в юбилейной статье (по поводу 50-летия службы) Гирса князь Г. Трубецкой: «Защита интересов национальной России перешла в руки бывших дипломатических ее представителей. Эту работу в первом периоде возглавлял… С. Д. Сазонов. Его ближайшим сотрудником был М. Н. Гирс, который потом заменил его. Это был естественный преемник и продолжатель работы С. Д. Сазонова, вполне единомысленный с ним, к тому же М.Н. был старший представитель старой русской дипломатии. На его долю выпала тяжелая задача… – представлять перед иностранными правительствами подлинную национальную Россию, захваченную насильниками»[404].

Управление же иностранных сношений в Крыму фактически сосредоточилось на определении внешнеполитического курса врангелевского правительства и согласовании деятельности, передаче информации из Крыма в европейские представительства. При этом, по оценке Михайловского, «все важные политические акты, например ноты иностранным державам, если они составляются в Париже, должны быть предварительно просмотрены, а в иных случаях и подписаны обоими названными лицами (т. е. и Гирсом и Струве. – В.Ц.). Таким образом, Струве в административном отношении мог распоряжаться лишь севастопольским управлением иностранных дел, а оно было до смехотворного миниатюрно. Получался своеобразный кондоминиум Струве – Гирса и неслыханное доселе ограничение прав министра иностранных дел». Действительно, структура управления в Зарубежье оказалась в 1920 г. довольно сложной и требовала дальнейшей регламентации.

Разработанные в июле 1920 г. «Временное постановление о заграничном представительстве Главного Командования Вооруженными Силами Юга России» и «Временные Положения об отдельных учреждениях Русского заграничного представительства (за исключением Ближнего Востока)» определяли, что все официальные, официозные и неофициальные, частные российские миссии, представительства в Зарубежье обязаны координировать свои отношения с «иностранными правительствами по делам и вопросам, имеющим политическое значение… с главой местного Российского Дипломатического установления». В свою очередь, все представительства Главкома ВСЮР подчинялись старшему дипломатическому представителю России (т. е. Гирсу), «которому общие указания Главнокомандующего сообщаются начальником Управления Иностранных Сношений». Тем самым подтверждалась необходимость постоянной координации усилий, согласования действий, проводившихся врангелевским правительством не только на территории бывшей Российской Империи, но и в Зарубежье. Примечательно, что в отличие от 1919 г., когда информацией о положении в Белоруссии, Бессарабии, Закавказье, в Украинской Народной Республике ведала Политическая Канцелярия при Главкоме (поскольку эти регионы не считались «исключенными» из состава будущего Российского государства), летом – осенью 1920 г. проблемы, касавшиеся данных регионов, рассматривались уже в Управлении иностранных дел[405].

По оценке Врангеля, «с уходом Сазонова теряло смысл и дальнейшее существование пребывающей в Париже политической делегации, одним из членов которой являлся С. Д. Сазонов. Делегация эта под главенством бывшего председателя Временного правительства Г. Е. Львова и при участии ряда общественных деятелей выступала по вопросам нашей внешней политики, с протестами, записками и меморандумами, не имевшими, конечно, существенного значения. Я телеграфировал нашему послу в Париже, что в дальнейшем все сношения будут вестись только через него одного». Таким образом, статус Маклакова существенно вырос, и российское посольство в Париже стало тем самым потенциальным «центром» в Зарубежье, о котором рассуждал Бахметев. После же признания Францией правительства Врангеля «де-факто» парижское посольство уже и формально могло претендовать на выражение всероссийских интересов[406].

Правда, идея создания нового политического центра в Зарубежье, призванного обеспечить представительство российских интересов и разработку альтернативных политических программ, далеко не сразу утратила свою актуальность. По инициативе Г. Е. Львова и его ближайшего сотрудника В. В. Вырубова (бывшего управляющего делами Совещания в 1919 г.) предполагалось восстановление Русской Политической Делегации (или Политического Совещания). По мнению Вырубова, «это учреждение дало бы возможность Врангелю собрать необходимые общественные силы в Париже и создать хотя бы видимость поддержки его со стороны главных русских общественных течений». Следовало сохранить коалиционный характер Совещания (как и в 1919 г.) и персональное представительство. Новая «пятерка» могла бы включать в свой состав Львова, Гирса, Маклакова, Авксентьева и Милюкова. Другой проект предполагал создание при Русской Политической Делегации особой Временной Подготовительной Комиссии. В ее задачи входила «разработка вопросов, связанных с заключением мирных договоров». Состав Комиссии включал бы политический, военно-морской, экономический, финансовый и юридический (государственного и частного права) отделы. На них «возлагалось ближайшее изучение всех подлежащих их ведению вопросов и составление по ним письменных докладов», которые затем направлялись на утверждение Делегации.

Однако ни Струве, ни Врангель не поддержали данных проектов. Струве «предпочитал находиться в тесном союзе с военными и бюрократическими чинами при Врангеле, чем вступать в коалицию с парижскими общественными деятелями»[407].

Завершило свою работу и Военное представительство Русских армий при союзном командовании. Врангелем было решено прекратить финансирование представительства, сохранив лишь систему военной агентуры, которая координировалась бы из Севастополя. В данном случае (в отличие от ситуации, при которой высшие дипломатические полномочия условно разделялись между Гирсом и Струве) решено было обойтись без посредничества единого представительства в Зарубежье, существовавшего еще с 1918 г. 31 мая 1920 г. в письме Струве глава представительства генерал от инфантерии Д. Г. Щербачев высказывал недоумение по этому поводу, считая решение Врангеля неоправданным: «При состоявшемся настоящем решении Главного Командования Ю. Р. о замене Военного Представительства при Союзных Правительствах и Командовании только одной военной агентурой во Франции, – я считаю прежде всего нравственным долгом указать на некоторую непоследовательность в вопросах, которые требуют однообразного решения. В то время как в целях объединения работы Представительств Балканского полуострова учреждается Представительство в Константинополе, в то время как Послу в Париже поручается объединение деятельности дипломатических представителей Западной Европы, – в это же самое время возникает мысль об уничтожении Военного Представительства при Союзных Правительствах и Командовании в Париже». Сложность положения усугублялась также тем, что числившийся военным агентом во Франции генерал-майор граф Н. Н. Игнатьев держал себя достаточно независимо по отношению к белым правительствам и нередко игнорировал распоряжения Щербачева. В частности, Игнатьев отказался перечислить в ноябре 1919 г. в Омск остатки валютных сумм, еще в 1917 г. депонированных в Banque de France на его счет генерал-лейтенантом М. К. Дитерихсом, представлявших собой средства российской 2-й Особой бригады Салоникского фронта. Позднее Игнатьев перешел на службу к советской власти. Независимо от дальнейшей судьбы возглавляемого им представительства, Щербачев считал «безусловно необходимым» сохранение «центрального органа, который бы руководил, снабжал средствами, ориентировал в обстановке и давал бы задания по пропаганде необходимых нам идей заграницей и наконец распределял бы равномерно средства между военными агентурами». Таким центром «по удобству сношений вализами (дипломатическими шифрами. – В.Ц.) и телеграфной связи с Европой, конечно, является Париж, как центр политической жизни Европы». Особенно актуальными Щербачев считал проблемы «ведения переговоров с поляками по координации совместных действий против большевиков…, получение следовавшего нам по Версальскому договору от Германии военного имущества». Тем более актуальным для 1920 г. представлялось мнение Щербачева, что снабжение союзниками белых фронтов зависело не от «демократичности политических программ того или иного правительства, а исключительно от военных успехов, одерживаемых белыми армиями». В реальности «ликвидация» военного представительства затянулась, и 17 июля 1920 г. Щербачев запрашивал Струве о порядке передачи дел военной агентуре. Но и в этих условиях Щербачев продолжал выполнять прежние обязанности. В разгар боев под Варшавой он отправил Врангелю письмо от маршала Фоша, указывавшее Врангелю на важность незамедлительного «энергичного наступления» в Таврии для отвлечения на себя части советских войск. Правда, пересылая письмо, Щербачев сопроводил его личным мнением, в котором предостерегал Врангеля от излишних надежд на поддержку со стороны Франции и Польши и считал «противоречащим русским интересам» сотрудничество с польской армией. Но эти советы Главком не принял[408].

Что касается общих тенденций внешнеполитического курса в белом Крыму, то их направление сводилось прежде всего к определению взаимоотношений с «соседями», объективно требуемой «национальной политики». В мае 1920 г. многие российские диппредставители склонялись к идее создания в Крыму «суверенного русского государственного образования». Об этом, в частности, писал в телеграмме Сазонову (еще не «сдавшему дела») 17 мая 1920 г. поверенный в делах российского посольства в Лондоне Саблин (полный текст см. в приложении № 16). По его мнению, создание такого «образования» представлялось возможным на пути объединения Крыма с территорией «казачьей конфедерации (Дон, Терек, Кубань)». Следовало при этом обеспечить гарантии территориальной неприкосновенности данного союза со стороны союзников и «объявить эту территорию – на основании договорного соглашения союзников с большевиками – независимой и изъятой из-под претензий большевиков» (чему могли помочь англичане. – В.Ц.). Создание «русской Крымско-казачьей территории установит барьер между большевиками и младотурками и обеспечит спокойствие Кавказа и Северной Персии». С позиций же политико-правового статуса данное «государственное образование» следовало бы именовать «Крымско-казачьей федерацией» при «строго демократической» форме правления. Вместо вооруженного сопротивления советской власти Саблин предлагал установить и развивать экономические контакты белого Юга с сопредельными «государственными образованиями», что «тем самым способствовало бы разложению назревающего в настоящую минуту кольца окружения России – не Советской, а просто России – союзом враждебных «бордер статс» (то есть преодолеть негативные последствия создаваемого «санитарного кордона». – В.Ц.). Саблин не исключал даже возможности «формального соглашения… с Советской Россией для достижения этим путем необходимых ему практических выгод, подобно тому как это делали доселе Эстония, Латвия и другие, не впавшие из-за этого сами в большевизм». Создание из Крыма суверенного «государственного образования» позволило бы сделать «Крым и казачество… тем жизненным очагом национальной демократической России, откуда можно будет впоследствии и постепенно протягивать руку помощи великороссам»[409].

К идее создания суверенного Крыма обращались даже летом 1920 г., накануне созываемого в Лондоне консультативного совещания представителей Прибалтийских республик и РСФСР. Из Константинополя Нератов запрашивал Струве о возможности «предложения решить вопрос о размежевании между Югом и Советской Россией плебисцитом населения, с гарантиями, которые признает Лига Наций… Признание за нами прав меньших, чем у каждого окраинного новообразования, ничем не оправдывается». Нельзя не признать идею такого завершения гражданской войны в России переводом конфликта в плоскость норм международного права совершенно невероятной. Ответ был вполне предсказуем: «Большевики отказываются признать самостоятельность Крыма»[410].

Как уже отмечалось, весной 1920 г. произошли серьезные перемены в отношении к Белому движению со стороны Великобритании, отказавшейся оказывать какую-либо поддержку Врангелю, кроме посредничества в заключении перемирия с Советской Россией. Хотя командующий британскими военно-морскими силами на Черном море адмирал Де-Робек сообщал, что ему предписано «не принимать участия ни в каких наступательных действиях, которые были бы предприняты против красных», но он мог бы «оказать помощь» Русской армии «в случае наступления красных на Крым». Гораздо большие надежды возлагались на Францию, заинтересованную в поддержке Польши в ее противостоянии с РСФСР и, таким образом, небезразличную к поддержке любых сил, способных стать объективными «союзниками» польской армии. Еще 17 апреля 1920 г. Маклаков телеграфировал в Крым о следующих, весьма благоприятных для Врангеля, условиях содействия ему со стороны Франции: «Французское правительство относится отрицательно к соглашению с большевиками. Никакого давления для сдачи Крыма не окажет. Не будет участвовать ни в какой подобной медиации, если бы другие ее предпринимали. Сочувствует мысли удержаться в Крыму и Таврической губернии. Считая большевизм главным врагом России, Французское правительство сочувствует продвижению поляков. Не допускает мысли о скрытой аннексии ими Приднепровья. Если создано было бы Украинское правительство, оно может быть признано только «де-факто»[411].

Активизация военных действий на советско-польском фронте и переход Русской армии в наступление из Крыма рассеяли представления о возможности создания суверенного «государственного образования» и снова поставили в дипломатическую «повестку дня» вопрос о широком антисоветском фронте, с Польшей и белым Крымом в качестве центральных звеньев. Правда, координация действий началась не сразу. В начале июня глава временной дипломатической миссии в Варшаве Г. Н. Кутепов доносил Гирсу о готовности Польши «начать переговоры о перемирии с Советской Россией из-за очевидных неудач на фронте»[412].

В этой ситуации сближение с Францией, оказывавшей непосредственную военно-политическую поддержку Польше, становилось неизбежным и для врангелевского правительства вполне оправданным. Переданное по дипломатическим каналам сообщение, полученное советником российского посольства в Париже Н. А. Базили в форме письма А. Мильерана от 10 августа 1920 г., гласило: «Принимая во внимание военные успехи и усиление правительства генерала Врангеля, а также его заверение относительно демократического характера его внутренней политики и верности прежним обязательствам России, французское правительство решило признать правительство генерала Врангеля фактическим правительством Юга России». Базили незамедлительно передал сообщение в Константинополь Нератову, откуда оно уже было передано Струве и Врангелю. В сопроводительной телеграмме отмечалось, что «начальник штаба Фоша генерал Дестикер получил инструкции войти в контакт с генералом Миллером для совместного выяснения условий поддержки, которую французское правительство готово оказать Правительству Юга России военным материалом». Но еще 7 июля Мильеран, выступая в Палате Депутатов, заявил, что «в Крыму образовалось настоящее Правительство, которое получило поддержку населения, проводя аграрную реформу, разделив земли между крестьянами, и которое в настоящее время подготовляет народное представительство». Но наиболее важным условием сотрудничества Мильеран ставил принцип международно-правовой преемственности: «признание обязательств, взятых на себя русскими Правительствами в отношении иностранных государств». Получив утвердительный ответ Врангеля, Мильеран поспешил сообщить Базили о принятом решении. Одновременно с этим из Лондона, где проходили переговоры с советской торгово-промышленной делегацией во главе с Л. Б. Красиным, был отозван французский коммерческий атташе Галгуэ. Базили не скрывал, что акт признания можно считать лишь началом перемен европейской политики в отношении Белого движения в 1920 г., и откровенно писал, что «как французское правительство искренно ни желает оказывать нам содействие, линия поведения его все же находится в зависимости от общей конъюнктуры взаимоотношений западных держав между собой и с большевиками. Поэтому необходимо использовать настоящий момент, чтобы постараться получить все, что возможно»[413].

Ответное послание Врангеля Мильерану свидетельствовало о «горячей благодарности за драгоценную помощь», которую Франция соглашалась «оказать национальному русскому делу в минуту тягчайшего испытания, когда мы прилагаем все наши усилия к тому, чтобы осуществить нашу задачу восстановления России на основе великих принципов свободы и прогресса». Не менее многообещающим было выступление Врангеля при посещении 1-го Корниловского ударного полка 1 сентября 1920 г. совместно с аккредитованными в Крыму представителями иностранных военных миссий, печатных изданий и телеграфных агентств: «Я горячо приветствую нашу старую союзницу – Францию. Франция первая признала наше правительство. Это было первое драгоценное свидетельство твердой веры в нас, в наше правое дело и нашу способность во имя свободы и справедливости бороться с мировым врагом – большевизмом. За Францией Америка, в исторической ноте, с исчерпывающей глубиной раскрыла свою точку зрения на русский вопрос, указав на мировое значение единства и неприкосновенности России и невозможность признания когда-либо большевистского режима». 1 октября заверения в поддержке звучали на банкете по поводу «годового праздника Военного Управления» из уст официальных представителей иностранных миссий в Севастополе (начальника французской военной миссии майора Этьевана, начальника британской военной миссии полковника Уольша, начальника американской миссии Красного Креста майора Райдена, начальника сербской военной миссии майора Стефановича). Представитель польской военной миссии (князь Любомирский) повторил слова Пилсудского о том, что «мир с большевиками невозможен», зачитал полученную им телеграмму от 8 октября о возобновлении военных действий на советско-польском фронте и всячески старался убедить собравшихся в вынужденном характере переговоров с РСФСР. Полковник Уольш отметил слова лорда Керзона о «бесчестных» приемах советской делегации в Лондоне и о возможной перемене отношений Великобритании к белому Крыму[414].

Хотя и запоздалое (19 октября 1920 г.) по сравнению с актом признания, прибытие из Грузии в Крым на крейсере «Прованс» официального представителя Франции (в статусе Верховного Комиссара) де ла Мартелля (бывшего представителя Франции при Верховном Правителе России) и нового начальника французской военной миссии генерала Брюссо подтверждало статус принятого в Париже решения. В своей речи во время вручения Врангелю верительных грамот (20 октября) французский посланник сообщил: «Возлагая на меня обязанность представителя Французской Республики, мое правительство имело целью подчеркнуть значение, которое оно придает традиционному франко-русскому союзу и дружбе… Франция решительно становится на сторону поборников порядка, свободы и справедливости и поэтому приветствует ваше демократическое правительство, относящееся с уважением к национальным меньшинствам и опирающееся на национальную армию. Франция, потерпевшая большие убытки, решила оказать вам полную моральную поддержку и материальную помощь в возможных границах». 22 октября состоялась аудиенция Струве у Мильерана, и, по сообщению Маклакова, «план займа» для Крыма имел «надежду на успех», а с новым главой французского правительства Ж. Лейгом начались переговоры об оформлении условий финансового договора. Бывший посол в России М. Палеолог заверил Маклакова в «помощи со стороны Франции в отношении военного снабжения»[415].

Граф де Мартелль подчеркивал готовность Франции к оказанию поддержки Белому делу в Крыму. В течение октября 1920 г. он неоднократно выступал перед представителями крымской печати. Правда, его заверения носили характер лишь «моральной поддержки»: «Франция готова оказать и уже оказывает моральную помощь – материальную же помощь будет оказывать по мере сил. Вообще же, будущее покажет, какую помощь окажет Франция». На актуальный в 1920 г. вопрос о возможности признания власти большевиков Верховный комиссар отвечал: «Франция не может им доверять, они правят посредством тирании, слова своего не держат, всякое письменное соглашение для них не обязательно к исполнению». На вопрос о «причине неудач Колчака» граф «любезно сообщил», что «адмирал Колчак не шел с народом, не обеспечил себе тыла, проходя вперед, оставил позади очаги большевизма. Его внимание было обращено на города, а крестьянство совершенно игнорировалось, между тем в России это главный элемент»[416].

Но реальное значение «жеста» Франции, как оказалось, не так уж отличалось от того его значения, которого так опасался Маклаков. По справедливой оценке Михайловского, хотя это и «была выдающаяся дипломатическая победа, принимая во внимание влиятельное положение Франции в Европе в то время», но Струве «не мог предвидеть, что это признание не только не принесет сколько-нибудь существенной помощи Врангелю, но и будет подарком для присвоения Францией – после эвакуации армии Врангеля – остатков нашего Черноморского флота и некоторого другого казенного имущества»; Струве «удалось то, что не удалось такому профессиональному дипломату, как С. Д. Сазонов, во времена Колчака и Деникина… Правда, признание тогда и теперь имело совсем разное значение. Тогда оно вынудило бы союзников в конце концов к непосредственным военным действиям, теперь же Франция признанием Врангеля оказывала ему лишь моральную поддержку. Само собой разумеется, признание поднимало его престиж в глазах всего мира, но только для того, чтобы сделать затем его падение более эффектным»[417].

Заметное влияние на внешнеполитические позиции врангелевского правительства оказывали САСШ. В. Вильсон в своем выступлении (25 марта 1920 г.) отмечал мировую «угрозу большевизма», особенно заметную в странах Западной Европы (Бельгии, Франции, Англии). Точку зрения Государственного Департамента относительно «русского вопроса» в 1920 г. выразило заявление «New York Times», именно его имел в виду Врангель, когда говорил об «исторической ноте». 6 августа Бахметев передал Гирсу перевод статьи, в которой, в частности, говорилось: «Американское правительство считает, что бывшие союзники России должны, как временные опекуны, сохранять ее права и легальный status quo до появления в России законного правительства. Главная цель Америки – спасение России для русского народа. Президент отклонит всякую сделку, которая признала бы за Советской властью право или возможность говорить от имени России. Америка будет ждать появления в России законного правительства, признанного всем русским народом, и в переходный период будет неизменно осуждать всякий захват русской территории, под каким бы предлогом он ни производился». 10 августа в своей ноте на имя посла Италии в Вашингтоне Государственный секретарь Б. Колби говорил о важности сохранения целостности России, полагая, что «надежное и мудрое решение Русской проблемы…, не может быть достигнуто до того, как будет приведен в действие такой план, согласно которому все составные части русского народа будут в состоянии самым действенным образом рассмотреть взаимные нужды политические и экономические различных областей, составивших Императорскую Россию… Несмотря на то что американское правительство не видит сейчас возможности для быстрого достижения такого результата, оно не считает полезными какие-либо решения, предложенные какой-либо международной конференцией, если они предполагают признание в качестве независимых государств тех или иных группировок, обладающих той или иной степенью контроля над территориями, являвшимися частью Императорской России…, так как это может нанести ущерб будущему России и прочному международному миру». В ноте также выражалась уверенность, что «восстановленная Свободная и Единая Россия вновь займет руководящее положение в мире, объединившись с другими свободными народами в деле поддержания мира и справедливости». Отмечалось, в частности, что САСШ еще в октябре 1919 г. и марте 1920 г. отказывались от сепаратного признания «Балтийских государств отдельными, независимыми от России нациями», и даже признание независимости Армении делалось с оговорками в отношении утверждения границ нового государства. Власть «большевистского правительства», полностью игнорирующего нормы международного права, поддерживавшего планы «мировой революции», не признавалась. В отношении предполагаемых будущих границ России заявлялось: «Эти границы должны точно включать всю прежнюю Российскую Империю, за исключением Финляндии, этнографической Польши и той территории, которая по соглашению может составить часть армянского государства. Стремления этих наций к независимости законны. Они были аннексированы насильно, и освобождение их от гнета чужеземной власти не является посягательством на территориальные права России и одобрено общественным мнением всех свободных народов». При этом предполагалось «удаление с территории, заключающейся в границах России, всех иностранных войск» и обязательное заявление стран Антанты о том, что «территориальная неприкосновенность и истинные границы России не будут нарушены», а «посягательства против… определенной и всеми объявленной границы России не будут разрешены ни Польше, ни Финляндии, ни какому-либо другому государству». Тем самым, по мнению Колби, «большевистский режим» не сможет «опираться на ложный, хотя и имеющий успех, призыв к русскому национализму».

Гирс отмечал, что «американская нота встречена здесь с полным удовлетворением. Она вывела Францию из тяжелого положения изолированности и является серьезной нравственной поддержкой ее противобольшевистской политики… Для нас значение американского выступления заключается в подтверждении Штатами принципа территориальной неприкосновенности России». Об этом же писал и сам Врангель: «Политическая декларация, сделанная недавно правительством САСШ, совершенно совпадает с политической программой генерала Врангеля как в части, касающейся вопроса о сохранении единства и неприкосновенности русской территории, так и в вопросе о Польше. Генерал Врангель уже раньше счел своим долгом выразить по этому поводу свою живейшую признательность федеральному правительству».

В письме Бахметеву Маклаков (6 сентября) сообщал, что он, узнав о «признании», «опасался бурного протеста англичан и отступления французов; это было бы нехорошо; более всего опасался того, что это признание фактического Правительства Юга России, представляя из себя простой жест, при этом даже жест полемический, как всякий жест, имел свойство дразнить одних, обещать другим и никому ничего не давать. Отношение французского общественного мнения к этому шагу было более чем сдержанное, – не говорю о социалистах, которые требовали предания суду Мильерана. Но французы страшно боялись разрыва с Англией, и вообще они мало верили Врангелю. Я узнал потом от Палеолога (Генеральный секретарь МИД Франции, бывший (1914–1917) посол в России. – В.Ц.) – Мильеран в момент подписания своего письма задумался, но потом, подобно Цезарю, произнес: «Жребий брошен». А так как по характеру Мильерана, раз он что-нибудь решил, он за это держится с большой настойчивостью и даже упрямством, то раз сделано заявление, он уже от этой политики не отступает; уехав после этого жеста в путешествие по опустошенным провинциям, он своему заместителю Палеологу дал одну красноречивую инструкцию: всеми мерами помогать Польше и Врангелю. Если бы после этого жеста Америка стала на сторону Англии, где уже давно сидит Италия, поляки бы потерпели неудачу, и Врангель тоже, то жест Мильерана мог бы стоит ему портфеля; спасла его американская декларация, а затем и окончательная польская победа; в меньшей мере, но в том же направлении действовали и успехи Врангеля». В свою очередь, не без настойчивости Бахметева в переговорах с помощником Государственного секретаря САСШ Б. Лонгом была принята нота 10 августа, в которой Госдепартамент отразил «два основных момента: 1. Четкое разграничение между народом России и Советским правительством; поддержка первого и отказ от установления дипломатических отношений со вторым. 2. Польский и другие вопросы; Польша, воспользовавшись ситуацией, напала на Россию, чем вызвала дезориентацию и ложный патриотизм среди русского народа»[418]. С сентября 1920 г. во Франции действовала «новая власть». Президента П. Дешанеля сменил А. Мильеран, а главой правительства стал Ж. Лейг. М. Палеолог ушел в отставку. Однако эти перемены не вызвали принципиальной «смены курса» в отношении белого Крыма.

Полагая, что авторитет САСШ может быть достаточно весомым для многих европейских стран, Бахметев просил Гирса «инструктировать наших представителей в Бельгии, Голландии, Скандинавских и других странах» с целью «добиваться от местных правительств подобного выступления». 29 августа Бехметев сообщал Гирсу о возможностях снабжения белой Таврии американским оружием, но с гарантией неизменной демократизации курса, с «подтверждением принципов, изложенных в письме Струве Мильерану и других официальных заявлениях». Это было необходимо для оправдания поддержки, оказываемой Врангелю, перед американским «общественным мнением». «В общем, – заключал Бахметев, – настроение американского правительства продолжает оставаться благоприятным, но ему приходится считаться с крайне серьезным внутренним политическим положением». 30 августа Нератов запрашивал Гирса о возможности «признания Правительства Юга России Северо-Американскими Соединенными Штатами, Бельгией и Японией». Позднее, в период подписания рижского прелиминарного договора, Бахметев телеграфировал Гирсу о «полуофициозном» сообщении, которое было сделано правительством САСШ по этому поводу: «Американское правительство не признает силы за рижским договором, так как отрицает право большевиков распоряжаться русской территорией». Необходимо отметить, что в Крыму работали американские военные миссии во главе с контр-адмиралом Н. А. Мак-Колли и генералом Морелем (через них осуществлялись контакты с Вашингтоном). Заметную помощь в снабжении Крыма медикаментами оказывала миссия Американского Красного Креста[419].

Признание Правительства Юга России со стороны САСШ было обставлено обменом официальными декларациями, во многом схожими с теми, которыми в мае – июне 1919 г. обменялись Совет пяти и Верховный Правитель России. 6 сентября 1920 г. Струве был передан от имени Мак-Колли запрос о «политике и целях, преследуемых Врангелем». Предполагалась передача ответа в Вашингтон. Перечень вопросов включал в себя такие: «1) Обязуется ли он (Врангель. – В.Ц.) созвать Учредительное Собрание, избранное волей народа и прямым голосованием; 2) решительно ли отвергает генерал Врангель всякое намерение установить в России представительный образ правления, игнорируя народное согласие и поддержку; 3) правильно ли истолковываются недавние декларации генерала Врангеля о том, что, учитывая ошибки правительств генерала Деникина и адмирала Колчака…, он не почитает восстановление в России законности и свободы делом исключительно военным; что он в первую голову ставит вопрос об удовлетворении потребностей крестьян…, что он согласился бы ограничиться обороной ядра Русского национального возрождения; что общей его целью является попытка установить центр политического и экономического порядка и законности, вокруг которого могли бы свободно объединяться русские группировки и территории и развиваться согласно собственным пожеланиям; 4) правильны ли сведения…, что генерал Врангель устанавливает за линией фронта местное самоуправление, посредством свободно избираемых земств и других демократических органов, а также что он, в особенности, стремится разрешить земельный вопрос конституционными путями, санкционируя за крестьянами владение землей». Особое значение имел 6-й «вопрос»: «Можно ли полагать, что генерал Врангель, веря в то, что его движение в настоящее время представляет собой центр русских усилий для восстановления и возобновления единства и национальной жизни, в то же время не выдает себя и не приписывает себе роли Главы Всероссийского правительства, что в настоящее время он не требует признания себя таковым; что он не считает себя вправе вступать в договоры, обязательные для какого-либо будущего российского правительства, если бы таковое установилось, раздавать концессии или вообще, как-нибудь иначе, распоряжаться национальным достоянием». Довольно двусмысленно звучал и последний, 8-й «вопрос»: «Какие меры предосторожности, на которые генерал Врангель мог бы положиться для того, чтобы уверить другие нации, что ему удастся продолжить дело восстановления той части российской территории, которая входит под его юрисдикцию, не позволяя ему в то же время превратиться в военную авантюру или политическую реакцию». Как можно заметить, лейтмотивом запроса были традиционные пункты об окончательной легитимации власти путем созыва Учредительного Собрания, об отказе от жесткого понимания военной диктатуры и о восстановлении местного самоуправления. В то же время ставился и новый вопрос – о степени «всероссийскости» власти в Крыму (по сути, навязывался ответ с отказом от статуса «Российского правительства» и согласием на статус «лимитрофа»).

Врангель дал, в общем, утвердительный ответ на запросы Мак-Колли. Однако по ряду пунктов однозначного ответа не давалось. Безусловно подтверждался принцип «народного суверенитета» в «намерении установить условия, позволяющие созыв Национального Собрания, избранного на основах всеобщего избирательного права («прямой» характер выборов, упомянутый в «вопросах» Мак-Колли, не отмечался. – В.Ц.), посредством которого будет установлена форма правления в новой России… Генерал Врангель не имеет ни малейшего намерения навязать России форму правления, действующую без народного представительства и лишенную общественной поддержки». В вопросе о степени соотношения военного и гражданского начал в осуществлении внутренней политики Главком отвечал, что он «не полагает восстановление в России законности и свободы делом исключительно военным… Вся совокупность уже осуществленных реформ, наоборот, указывает на то, что генерал Врангель воздерживается от расширения территории, занятой его войсками, но старается упрочить целость политического и экономического центра, созданного на территории как занятой Русской армией, так и казаками, с которыми он находится в тесном союзе. Сохранение этого здорового ядра совершенно необходимо, дабы оно могло служить центром притяжения, вокруг которого бы свободно собирались и развивались усилия русского народа, направленные к национальному возрождению». Развернуто обосновывалась важность проводимой аграрной реформы, «имеющей целью радикально разрешить аграрный вопрос и включающей в себя законный переход, путем выкупа, всех годных к обработке земель в руки обрабатывающих их крестьян».

На принципиально важный 6-й «вопрос» о соотношении «регионального» и «всероссийского» в статусе его власти Правитель Юга России ответил, что «возглавляемое им Правительство остается единственным хранителем идеи национального возрождения и восстановления единства России. В то же время он признает, что только правительство, установленное после разрешения Национальным Собранием вопроса о форме правления, сможет заключать договоры, затрагивающие суверенные права русского народа, и распоряжаться национальным достоянием». В этом ответе Врангелем определялась сущность статуса Правительства Юга России как всероссийского центра «борьбы с большевизмом», и хотя Мак-Колли, очевидно, ожидал четкого заверения об отсутствии претензий на разрешение общероссийских вопросов, Врангель не счел возможным отказываться от принципа восстановления всероссийской власти, будущим ядром которой стал бы белый Крым. Этот важнейший тезис идеологии Белого движения оставался неоспоримым даже в условиях сужения территории белых правительств до «губернских пределов». Главком по-прежнему не исключал возможности «прекращения гражданской войны», но только после того, «как только русский народ, стонущий под большевистским ярмом, получил бы возможность свободно высказать свою волю». Со своей стороны генерал Врангель готов предоставить населению занятой им территории возможность свободно высказать свои пожелания, будучи твердо уверен, что население ни в коем случае не выскажется за советскую власть». Ответы Врангеля, хотя и не были широко разрекламированы (как это было летом 1919 г. с ответом адмирала Колчака союзникам), с полным основанием могут считаться документом программного характера в Белом движении периода лета – осени 1920 г.[420].

Что касается Великобритании, то после возобновления военных действий в Северной Таврии и фактического отказа Врангеля от ведения переговоров с РСФСР кабинет Ллойд-Джорджа полностью переориентировался на поиск сотрудничества с Советской Россией. Черчилль был вынужден отчитываться в Парламенте относительно ставших известными фактов активной военно-политической поддержки белых правительств в 1919 г. По оценке известного российского журналиста Дионео (Шкловского), «не подлежит ни малейшему сомнению, что большинство английского общества, по разным причинам, – за установление сношений с Советской Россией и даже за признание власти большевиков»[421].

Летом – осенью 1920 г. правительство Великобритании не заявляло никаких официальных обязательств в отношении существовавших еще белых правительств. В Лондоне шли переговоры Верховного Экономического Совета с советской торгово-промышленной делегацией под руководством Л. Б. Красина, результатом чего стало заключение коммерческих договоренностей с кооперативным объединением Центросоюза и предоставление Красину формального статуса торгового представителя РСФСР в Лондоне.

Более того, именно британская пресса постаралась нанести тяжелый удар по наметившемуся сближению Крыма с Францией. 30 августа 1920 г. в газете «Daily Herald» (подозревавшейся и ранее в контактах с представителями Советской России) был опубликован некий «секретный договор» между Францией и Правительством Юга России (в советских исторических хрестоматиях до 1990-х гг. он воспроизводился как совершенно аутентичный источник). «Договор» этот не имел необходимых признаков (дата, место, подписанты), изобиловал крайне неконкретными терминами типа «известный срок», «известное количество лет» и т. п., но содержал весьма «красноречивые» пункты: «Признать все обязательства России и ее городов по отношению к Франции с приоритетом и уплатой процентов на проценты»; «по сведениям Советского правительства (это и был «источник информации» для газеты. – В.Ц.), Франция конвертирует все русские долги и новый 61,2 % заем, с частичным годовым погашением на протяжении 35 лет»; «уплата %% и ежегодного погашения гарантируется». В счет этой «уплаты» предназначались «право эксплуатации всех железных дорог Европейской России на известный срок…, передача Франции права взимания таможенных и портовых пошлин во всех портах Черного и Азовского морей…, предоставление в распоряжение Франции излишка хлеба на Украине и в Кубанской области в течение известного количества лет…, предоставление в распоряжение Франции трех четвертей добычи нефти и бензина на известный срок…, передача четвертой части добытого угля в Донецком районе в течение известного количества лет. Указанный срок будет установлен специальным соглашением, еще не выработанным».

Основанием для подобной публикации действительно могли служить официальные заявления Врангеля и Струве о признании долгов Российской Империи и Временного правительства на основании правопреемства власти. Имели место и отправки ячменя из Крыма по торговым контрактам во Францию. Однако «расплата» в форме, предполагавшей, по существу, колониальную зависимость, не допускалась ни одним из белых правительств. Ни одного свидетельства, прямо или косвенно указывавшего на заключение подобного официального договора Франции с Крымом, не было опубликовано. С опровержением информации британской газеты выступили русскоязычные газеты «Последние новости» и «Сегодня». «В сообщении «Daily Herald’a» нет ни одного слова правды. В составлении его видны те же авторы, которые по-своему истолковывали последние ноты Ллойд-Джорджа… Здесь снова проявляются те же приемы, которые позволяют большевикам одновременно вести переговоры с Ллойд-Джорджем, покупать в Лондоне большие газеты и снабжать средствами революционные «комитеты действия». Здесь – новое проявление дипломатии Советского правительства, направляющего всю свою политику на обострение разногласий между Францией и остальными союзниками»[422].

Осень 1920 г. стала новым этапом в развитии внешнеполитического курса южнорусского Белого движения. Образование Правительства Юга России, как считалось, должно было поднять статус «крымской государственности». Больше внимания стало уделяться общероссийским проблемам. Поскольку Врангель заявил о признании всех российских долгов, встал вопрос о возможности получения Крымом части российского золотого запаса, находившегося в Германии и переданного Франции по условиям перемирия. 30 августа российский посол в Румынии С. А. Поклевский-Козелл отмечал рост «симпатий к Главнокомандующему и к мероприятиям, проводимым Правительством Юга России», со стороны румынского правительства, однако, «принимая во внимание непосредственное соседство Румынии с Советской Россией, здешнее правительство твердо решило держаться пока политики нейтралитета в русских делах и избегать угроз по отношению к большевикам», вследствие чего «румынское правительство не нашло бы возможным в настоящую минуту последовать примеру Франции в вопросе признания Правительства Юга России». 3 сентября о возможности подтверждения, сделанного Югославией еще в 1919 г., акта официального («де-юре») признания Российского правительства адмирала Колчака запрашивал главу Совета министров Королевства СХС М. Веснича российский посланник в Белграде В. Н. Штрандтман. Последний намеревался добиться «своевременного оформления отношений с правительством Главнокомандующего, аккредитовав при нем дипломатического представителя». Показательно, что посланник «умышленно не поставил вопроса в плоскость признания, считая, что до сих пор фактически таковое существует», поскольку «присутствие в Белграде… полноправной российской миссии является символом признания Королевством антибольшевистской России»[423].

Близким к разрешению был вопрос об открытии российских консульств в Эстонии, Латвии и Литве (запланированных еще в 1919 г., после известной декларации Северо-Западного правительства). Российский посланник в Швеции К. Н. Гулькевич должен был организовать консульства в Ревеле и Риге. В Литве также намечалось открытие консульства, и в Ковно с соответствующим поручением выехал сын П. Б. Струве А. П. Струве (первоначально предполагалось направить туда бывшего главу делегации Особого Совещания в САСШ П. П. Гронского). Тем самым для Правителя и Правительства Юга России вопрос о признании фактической независимости Прибалтийских республик был разрешен в положительном смысле. Признавались паспорта, выданные этими консульствами в Севастополе. Правда, при этом латвийский, эстонский и литовский консулы не были внесены в официальный консульский лист при Правительстве Юга России и именовались лишь как «представители латышских (или иных) интересов». При Правителе Юга России работал также официальный представитель правительства Армении Р. Сагателян, добивавшийся сбора пожертвований в фонд армянской армии во время армяно-турецкой войны осенью 1920 г. В газете «Военный голос» им было опубликовано «Воззвание к армянам, проживающим на Юге России», в котором отмечалось, что турецкие войска «теперь имеют дело не с безоружным населением, а с закаленной в боях Армянской армией, которая уже наносит жестокие удары беспощадному врагу, одновременно защищая территорию Республики от непрекращающихся нападений Советского Азербайджана»[424].

21 сентября, «по поручению Правителя и Главнокомандующего», Струве запрашивал российское посольство в Токио о возможности «признания Японией Правительства Юга России, являющегося преемственным носителем Русской Государственной и Национальной идеи, в борьбе с большевизмом». Ответ российского посла В. Н. Крупенского не заставил себя долго ждать (29 сентября Гирсу был направлен ответ из Токио) и не оправдывал надежд Струве и Нератова: «Министр иностранных дел сказал мне сегодня, что по тщательном обсуждении вопроса японское правительство, имея особенно в виду свои отношения к Англии, считает настоящий момент еще преждевременным для приступления к признанию им правительства генерала Врангеля». Примечательно, что в то же самое время сохранялись достаточно активные контакты японских военных и дипломатов с дальневосточными структурами Белого движения. Действовавшая в Крыму японская военная миссия постоянно выступала с позиций поддержки Врангеля. Так, например, 19 октября состоялся парадный завтрак в японской миссии по случаю дня рождения Императора Японии, на котором присутствовали представители всех иностранных миссий, генерал Шатилов, Кривошеин и Татищев. В своем выступлении глава миссии майор Такахаси отметил: «На окраинах России все силы, борющиеся против кровавых тиранов, постепенно объединяются и подчиняются генералу Врангелю, в том числе и атаман Семенов. Это дает мне право думать, что скоро наступит возрождение России и счастье великого русского народа. Япония для счастья не пожалела дать несколько тысяч дорогих жизней своих офицеров и солдат и никогда не может признать большевизма. Все ее усилия направлены лишь, чтобы Россия стала вновь могучей и еще более дружественной ее соседкой. Еще раз повторяю, что Япония совершенно не желает посягать на какие-либо русские территории». Считал необходимым отметить «корректное отношение к нам японцев» (в отличие от других «союзников») и генерал Щербачев. В донесении Сазонову от 8 мая 1920 г. он подчеркнул, что в отношении военного имущества, «подлежавшего выдаче» по условиям международных соглашений, со стороны японского военного представителя заявлялось: «Имущество это было оплачено Русским Правительством и поэтому должно быть передано по принадлежности»[425].

В августе – сентябре также предполагалось открытие дипломатических представительств и в странах, бывших противниках России: Германии, Австрии, Венгрии. Кривошеин просил Гирса продумать вопрос об открытии в Берлине и Вене если не «официальных», то хотя бы «официозных» представительств.

Последними по времени назначениями дипломатических представительств от «антибольшевистской государственности» стали назначения (уже после эвакуации из Крыма, в январе 1921 г.) полковника А.А. фон Лампе (военного агента) и князя П. Волконского (дипломата) в Венгрию. Данные решения также можно было бы характеризовать в качестве существенной эволюции внешнеполитического курса, если учесть, что т. н. «рост германофильских настроений», происходивший осенью 1919 г., был властно остановлен как в Омске, так и в Таганроге официально принятыми решениями о «верности союзникам» по Антанте. Возможность сближения с Германией предполагалась в ходе возможной встречи Струве с представителями германской делегации на конференции в Спа летом 1920 г. Заметную активность в направлении возможного российско-германского сближения, как и в 1919 г., проявлял А. И. Гучков, надеявшийся «рассеять франкофильские симпатии» врангелевского правительства, используя для этого личные контакты с Кривошеиным. Глава Российского Красного Креста в Германии был уверен, что участвовавший еще летом 1918 г. в переговорах с немецким послом графом Мирбахом премьер непременно сможет более трезво оценить перспективы внешнеполитического курса[426].

Еще одного «фактического признания» удалось добиться Правительству Юга России со стороны другого «бывшего противника» – Османской Империи. Само по себе российское представительство в Константинополе имело важное значение. С одной стороны – это была вполне реальная «территориальная база» для вполне возможной эвакуации Русской армии и гражданских беженцев из Крыма. Не случайно еще в мае 1920 г. несколькими сотрудниками российской дипломатической миссии был предложен проект образования в Константинополе отдельного судебного округа (по дипломатическому статусу в городе мог работать только консульский суд с апелляционной инстанцией в посольстве), основой которого становились бы т. н. Константинопольская судебная палата и кассационное отделение Правительствующего Сената. Несмотря на отрицательный отклик со стороны Министерства юстиции, идея российского представительства вызвала поддержку у Нератова, поскольку это гарантировало бы, по его мнению, правовую защиту русских беженцев.

С другой стороны, существование в Константинополе российской миссии в какой-то степени отражало ожидавшееся – после успешного окончания Первой мировой войны – российское присутствие на берегах Босфора. Нератов из Константинополя контролировал также работу представительств на Балканах и был посредником в передаче информации из Парижа в Севастополь. При реорганизации представительства в Константинополе туда же одновременно с Нератовым был отправлен бывший председатель Особого Совещания генерал-лейтенант А. С. Лукомский в ранге «Главного военно-морского представителя ВСЮР в Константинополе и прилегающих к нему странах (Греция, Сербия, Болгария и Румыния)». Формально, по дипломатической традиции, он должен был подчиняться Нератову и иметь статус «военного агента». Однако, учитывая особое положение Константинополя, Лукомский получил равный и независимый от Нератова статус. Если «дипломатическое представительство… в формальном отношении независимо от Представительства союзников, то Военное представительство состоит при Союзном командовании», то есть «вопросы внешнеполитического характера должны вестись органом, независимым от союзников, тогда как военно-морские вопросы и вопросы снабжения, а равно все, что касается беженцев, эвакуации и проч., должно находиться в ведении военно-морского представителя». Тем самым во многом разрешалась проблема подготовки к вероятной эвакуации и фактически вводился принцип участия российских военных в международном управлении Константинополем так, как это предполагалось еще до окончания войны. Подобную новацию в разграничении полномочий также можно объяснить преобладанием в системе управления в 1920 г. военных элементов, что позволяло проводить политику, практически независимую от гражданских, и дипломатических структур. Первоначально Лукомский испрашивал согласия Врангеля на полное подчинение ему «всех, как военных, так и гражданских русских представителей (не исключая дипломатических) в Румынии, Сербии, Болгарии, Греции и Турции». Однако письмом от 1 апреля 1920 г. Врангель, после обсуждения «политической и иной обстановки, создавшейся для нас в Константинополе», решил, что необходимо разделение полномочий между военно-морским и дипломатическим представительствами. Аналогичным образом проводилось разграничение полномочий между военными и дипломатическими представителями во всех Балканских странах. «Привлечение таких крупных лиц, как Вы (Лукомский. – В.Ц.) и А. А. Нератов, – писал Врангель, – исключающее подчиненное соотношение между ними, требуется обстановкой, в которую мы поставлены. Необходимо поднять престиж наш, который был уронен не только нашими военными неудачами, но и неудачным представительством как военным, так и дипломатическим». Однако сам Лукомский считал подобное разделение нецелесообразным, хотя и отмечал, что «личные свойства А. А. Нератова давали мне действительно полное основание считать, что у меня с ним не будет никаких недоразумений и мы с ним как-нибудь размежуемся». Тем не менее проблемы разграничений сохранялись, и незадолго до крымской эвакуации вопрос о возвращении к традиционной структуре управления (подчинение военного представителя дипломатическому) был решен положительно[427].

Важность Константинопольского представительства диктовалась также открытием здесь российской военно-морской базы, которая хотя и не имела формального статуса, предназначалась в качестве стоянки Черноморского флота и транспортных судов Добровольного флота, совершавших рейсы в Крым. Но наиболее важным представлялось обеспечение гарантий соблюдения российских прав в международном праве, поскольку из-за Брестского мира Россия исключалась из числа стран, подписавших Севрский трактат (мирный договор с Османской Империей), и консульские суды для российских подданных не действовали. По этим причинам (более «гуманитарного», чем политического, порядка) следовало добиться от османского правительства признания полномочий российского дипломатического представительства. Во время аудиенции у Великого Визиря Нератов заявил о необходимости «установить дипломатические отношения с южнорусским правительством, признать за нашей дипломатической миссией все дипломатические права и привилегии, а за нашими подданными в Константинополе и Турции – все права, предоставленные европейцам по Севрскому трактату, в частности, касательно консульских судов и изъятия из-под турецкой юрисдикции наших подданных. Великий Визирь, предварительно «расчленив просьбу Нератова на несколько пунктов», ответил, что «политически правительство Султана не желало вмешиваться во внутренние русские дела и намеревалось сохранять полный нейтралитет в гражданской войне. Никакие дипломатические сношения политического характера с правительством Врангеля невозможны, Порта не может послать своего представителя в Севастополь и аккредитовать при себе Нератова в общепринятом смысле слова («де-юре». – В.Ц.), т. е. путем торжественного приема у султана и зачисления в дипломатический лист наравне с иными представителями иностранных государств. Великий Визирь соглашается, однако, признать за нашей фактически существующей дипломатической миссией все дипломатические права и привилегии, установленные для дипломатических представителей, вплоть до дипломатических паспортов, виз, освобождения от таможенного досмотра и т. д. За нашим консульством он готов признать те же права, что и за иными европейскими консульствами, вплоть до образования консульских судов, но в пределах Константинополя». Консульские суды должны были руководствоваться российским законодательством как «дофевральского», так и «дооктябрьского» периода 1917 г. Предложения Визиря были приняты и подтверждены позднее специальным циркуляром на имя Нератова. Тем самым произошло, хотя бы частичное, уравнение в правах российской и иных союзнических миссий в Турции, и Правительство Юга России было признано «де-факто» еще одним иностранным государством. «Фактически мы, – отмечал участник переговоров с Визирем Михайловский, – не присоединяясь к одиозному для турок Севрскому трактату, пользовались всеми выгодами, из него проистекающими. Это было чрезвычайно важно для нас и с политической, и, еще более, с юридической точки зрения: раз дарованные права трудно было взять назад, и, таким образом, будущая эмиграция даже в бесправительственном состоянии могла пользоваться положением, равноправным с подданными других европейских государств»[428]. Правда, в самой Османской Империи в это время разгоралась гражданская война и правительство султана фактически не контролировало большую часть Малой Азии. В Анкаре (новой столице Турции) формировалось правительство под руководством бывшего генерала турецкой армии Кемаля-паши (Ататюрка), ориентирующееся на сотрудничество с Советской Россией.

В отношении Болгарии дипломатические представители ограничивались лишь общими указаниями на «доброжелательное отношение» и надежды на восстановление сношений. Российский посланник в Софии, бывший «консультант Сазонова по вопросам об австро-венгерских славянах» А. М. Петряев докладывал о возможности отправки как болгарских добровольцев, вооружения в Крым (хотя подобная мера могла встретить противодействие со стороны Югославии и Греции), так и бывших русских военнопленных, из которых предполагалось сформировать отдельный полк под командованием болгарских офицеров-добровольцев. В начале сентября Севастополь посетила делегация Общества единения русских в Болгарии (профессор А. Э. Янишевский и товарищ прокурора В. В. Попов), приветствовавшая Правителя Юга России в качестве будущего руководителя всех «разбросанных по всему свету русских людей». Так начинало меняться отношение к бывшим «непримиримым» противникам России из Четверного Союза[429].

Одним из последних решений Правительства Юга России во внешней политике стало принятие сокращенного бюджета на содержание дипломатических представительств. Целый ряд представительств был переведен на «самофинансирование», то есть фактически подлежал упразднению (в Индии, Италии, Бельгии, Греции, Германии, Дании, Египте, Испании, Нидерландах, Норвегии, Швейцарии, Швеции, Данциге). Остальные оставшиеся на бюджете диппредставительства получали сокращенное финансирование. Учитывая сложное финансовое положение белого Крыма, подобное сокращение было вполне логичным, однако осуществить его оказалось невозможным, ввиду начавшейся эвакуации Крыма[430].

В ноябре 1920 г., после проведенной эвакуации, в Правительстве Юга России возник план сохранения своего суверенного статуса, хотя бы и в качестве «правительства в изгнании». Нератов надеялся на то, что при этом будет учитываться прецедент Бельгии и Сербии, чьи правительства в годы Первой мировой войны были вынуждены покинуть территории своих государств. Снова, хотя и в другом качестве, заявила о себе идея «отдельного государства». Однако подобные планы не осуществились, прежде всего из-за того, что, в отличие от бельгийского и сербского правительств, Правительство Юга России не обладало международным признанием и не могло рассчитывать на защиту своих интересов в объеме большем, чем это было достигнуто в Константинополе. «С единственным фактическим союзником – Польшей – не было заключено никакого соглашения, – оспаривал Михайловский намерения Нератова, – поляки в Рижском трактате не упоминают о Врангеле и имеют на то полное основание. Идеологическая постановка польского вопроса при Струве имела своим практическим следствием полную изоляцию Врангеля в нынешний момент, когда началась эвакуация. Вместе с тем признание Врангеля французами не налагает на Францию никаких обязательств по отношению к нашей антибольшевистской армии. Франция ни в каком военном соглашении с Врангелем не состояла. Врангель, напротив, дал целый ряд авансов союзникам, и в частности Франции, касательно признания обязательности выплаты международных долгов… Если бы южнорусское правительство было в международном союзе с Польшей, тогда можно было бы не допустить эвакуации, начав переговоры в Риге совместно с поляками. Крым стал бы антибольшевистским русским лимитрофом наподобие Латвии, Эстонии, Литвы, Финляндии. Французы могли бы в этом случае нажать на побежденные в русско-польской войне Советы, и им понадобилась бы новая Крымская кампания (что было маловероятно при тогдашней обстановке) для покорения Крыма». Так подтвердились предположения тех, кто считал, что признание Франции имеет значение только в условиях «удержания Крыма». Без собственной суверенной территории Правительство Юга России не могло существовать[431].

Подводя итог анализу внешнеполитического курса врангелевского правительства, можно условно выделить два этапа в его формировании и эволюции. На первом – апрель – июль 1920 г. – основной задачей был поиск любых способов для сохранения армии и гражданских беженцев в Крыму. Защита суверенных прав осуществлялась посредством проводившихся переговоров с представителями Англии, Франции, Польши и др. Уже в это время происходил отход от излишне непримиримой позиции по отношению к государственным образованиям, возникавшим на территории бывшей Империи. В то же время не исключалась вероятность переезда правительства и армии в Западную и Южную Европу, в частности на Балканы, что требовало обеспечения на будущее статуса «русской колонии», и прежде всего во Франции. В этот период была окончательно потеряна поддержка Великобритании и наметился переход врангелевского правительства к сотрудничеству с Францией и Польшей.

Во время второго этапа (август – октябрь 1920 г.) внешнеполитический курс, как и курс внутренней политики, характеризуется стремлением к обретению «всероссийских» полномочий. Следовало добиваться максимально возможного международного признания. Преимущественным направлением внешнеполитического курса в 1920 г. стало «польское». «Главная проблема – польская», – заявлял Струве. Несмотря на такую объективную оценку перспектив внешней политики, в Крыму были убеждены, что инициатива в заключении каких-либо официальных договоренностей должна исходить от «польской стороны». «Польша должна войти с нами в соглашение и приковать к своему фронту возможно большее количество войск, – полагал Врангель даже в октябре 1920 г. – Пусть эти два условия будут выполнены до будущей весны, и 1921 год увидит окончательное падение большевизма».

Однако на этом направлении имело место серьезное политическое противоречие. Считалось, что сотрудничество с Польшей, даже условное и временное, нанесет ущерб делу восстановления Национальной России. Так, например, в одном из частных писем, полученных генералом Лукомским в Константинополе, отмечалось, что «общая наша политика соглашений с расчленителями России (Грузией, Украинцами, Поляками и проч.) пока реальных результатов не дала, но зато грозит поставить нас в дикое положение. Мы незаметно меняемся ролями с большевиками: последние стали мощными «собирателями земли Русской» и покоряют под нози всю бывшую Империю, а мы вынуждены поощрять «самостийности», ибо иного пути для соглашений не имеется. Но страшно подумать, что эта политика может испортить окончательно нашу работу»[432]. Но, по существу, некая «утрата» патриотических позиций не вредила национальным интересам. Необходимо помнить, что основой для всех предполагавшихся соглашений был предшествовавший договор с казачьими атаманами, хотя и исходивший из признания принципов федерализма, но гарантированно закреплявший за центральной властью военные, военно-административные, внутренних дел, финансовые, торгово-промышленные полномочия. Наибольшим успехом в это время стало фактическое признание Правительства Юга России Францией и Османской Империей. Но подобные акты признания еще не означали незамедлительной реальной поддержки (вооружением и деньгами в форме доступных кредитов). Не оправдались и надежды на образование военного антибольшевистского фронта в Европе. Как отмечал Михайловский, «победу большевикам принесла сделанная ими ставка на усталость Европы после мировой войны».

Начало фактического признания, переговоры с Украиной и Польшей создавали впечатление о возможности достижения суверенного статуса Правительством Юга России. В этом плане летом 1920 г. рассматривался даже вопрос о переговорах с РСФСР. В июле 1920 г. представителям советской делегации в Лондоне было передано предложение о разработке плана переговоров с Врангелем. При этом Струве, по воспоминаниям Маргулиеса, оговаривал, что «Врангель согласится на один лишь мир, а именно – с сохранением за ним занимаемой территории (не только Крыма, но и Северной Таврии. – В.Ц.), при этом не на правах местного крымского правительства, а в виде всероссийского». На специально созванную конференцию в Лондоне предполагалось пригласить или самого Врангеля, или его представителя, но лишь как «частное лицо», при том, что представители РСФСР, Прибалтийских республик, Польши, Финляндии и Галицкой Украины (представители Украинской Республики не приглашались) должны были бы прибыть «официально». Ллойд-Джордж выразился, что британские политики смотрят на Врангеля только как на «носителя полицейских функций по охране беженцев из России, приютившихся в Крыму».

Советский ответ (21 июля 1920 г. его опубликовала «Daily Herald») не содержал никаких принципиальных отличий от той позиции, которую представители РСФСР занимали еще весной. Врангель – «взбунтовавшийся генерал» против «народной власти», но ему, армии и беженцам обещана неприкосновенность и отправка за границу при условии капитуляции. Таким образом, все расчеты на признание суверенного статуса врангелевского правительства снова не оправдались[433].

Падение Крыма существенно подрывало надежды сторонников Белого движения на продолжение военного сопротивления. Под впечатлением от скоротечной «крымской эвакуации» советник российского посольства в Париже барон Б. Э. Нольде писал в «Последних новостях»: «Дело, с которым связал свое имя генерал Врангель, было близко и дорого антибольшевистской России… Глубина горечи, вызванной последними известиями, позволяет измерить, как много надежд возлагалось на Крым. И мне кажется, что эта оценка вызывалась не только общей нашей солидарностью со всякой организованной и сознательной борьбой с Советами, но еще и убеждением, что в дело генерала Врангеля были вложены талант и смелость, молодость и размышление, так часто отсутствовавшие в другие периоды борьбы»[434].

Глава 9

Реформы местного управления и самоуправления в Крыму в 1920 г. Изменения в судебной вертикали, гражданской и военной юстиции. Представительные структуры и их значение в системе власти.

Не следует считать, что с проведением политики укрепления «диктаторских начал», обусловленной обстоятельствами военного времени, гражданское управление всецело зависело от военного. Даже в условиях фактически сложившегося в белом Крыму «прифронтового положения» предполагалось отказаться от неограниченной власти уездных и губернских комендантов, назначавшихся, как правило, из офицеров воинских частей, дислоцированных в данных районах. Нарекания со стороны населения вызывали нарушения законности, реквизиции и конфискации, не оправданные военными действиями. В системе местного управления было решено перейти к варианту «разделения полномочий», при котором военная и гражданская администрация взаимодействовали в пределах занимаемых воинскими частями районов. Предполагаемый «выход из Крыма» ускорял принятие решений о реорганизации местной власти. 11 мая 1920 г. на заседании Совета начальников управлений было принято решение ввести в действие «Временное Положение о начальниках гражданской части при командирах корпусов». Согласно ему в «местностях, освобожденных при продвижении Вооруженных Сил на Юге России, гражданское Управление вверяется Командирам Корпусов по принадлежности, через состоящих при них Начальников Гражданской Части». Начальник Гражданской части («начграч», как сокращенно их называли) «в отношении принадлежащих ему прав и обязанностей, круга деятельности и порядка обжалования действий приравнивался к Губернатору». Начграчи «непосредственно подчинялись» командирам корпусов, но «общие руководящие указания» получали от Начальника Гражданского Управления (С. Д. Тверского). В подчинении «начграча» состояли его «помощник» (со «всеми правами вице-губернатора» по дореволюционному законодательству), канцелярия, а также местные правоохранительные структуры: «начальники уездов в пределах корпусных районов, с подчиненными им классными чинами Сельской и Городской стражи», и «команда стражников Государственной стражи для несения службы связи». По аналогии с Советом при Главноначальствующем (1919 г.) и Советом начальников управлений (1920 г.) при Начальнике Гражданской Части создавались управления финансов, юстиции, снабжения и земледелия, действующие «на основании руководящих указаний, получаемых от Начальников подлежащих управлений». Тем самым создавалась «гражданская вертикаль» власти, устанавливавшая прямую соподчиненность местных управленческих структур вышестоящим. По оценке Главкома, «Положение» о начальниках гражданской части обеспечивало впредь во вновь освобожденных местностях правильную организацию гражданского аппарата тотчас по занятии местности нашими войсками и ставился «предел самовольным полновластным распоряжениям войсковых начальников, действовавших вразброд, каждый по собственному усмотрению, при полном неведении дела». «Это мероприятие оказалось весьма удачным и в дальнейшем в полной мере оправдало себя». Так же считал Государственный контролер Н. В. Савич, отмечавший: «Аппарат управления при Врангеле выгодно отличался от того, что приходилось наблюдать в «деникинский период». Правда, территория была маленькая, все на глазах и под боком, но многое зависело также от того, что во главе стояло несколько людей, имевших в прошлом хорошую административную школу. Они подбирали чиновничество из людей старого воспитания, еще не успевших опролетариться. Притом глава гражданского аппарата пользовался полным доверием Главнокомандующего, тогда как при Деникине председатели Особого Совещания не чувствовали за собой полноты поддержки Деникина»[435].

Губернский «уровень» управления, в силу сложившегося в 1920 г. положения (Правительство Юга России нередко называли «Правительством Таврической губернии»), приобретал особое значение. В начале «врангелевского периода», в апреле 1920 г., гражданское управление в Крыму находилось в ведении исполняющего обязанности Таврического губернатора Д. Д. Перлика, сменившего в этой должности Н. А. Татищева. Перлик был бывшим председателем уездной земской управы Валкского уезда Харьковской губернии и считался выдвиженцем «общественных кругов», имевших влияние в последние месяцы «деникинского правления». Однако в практических делах он, по мнению Врангеля, «бессилен был, при отсутствии твердых руководящих сверху указаний, управлять внутренней жизнью края». В июне была проведена замена руководства местного аппарата, усилена его централизация и связь с правительством. Вместо Перлика должность губернатора принял Тверской «с возложением на него исполнения обязанностей Начальника Гражданского Управления. Вице-губернатором стал бывший вологодский губернатор, член III и IV Государственной Думы, помощник управляющего делами Особого Совещания А. А. Лодыженский, фактически руководивший делами, ввиду почти постоянного пребывания Тверского в Севастополе. Несмотря на близость полномочий, губернский и правительственный аппараты находились в разных городах: Правительство в Севастополе, а губернское управление – в Симферополе. Правда, по оценке Государственного контролера Н. В. Савича, дублирование полномочий все же было большим: «В сущности, у нас было двоевластие. Территория охватывала лишь бывшую Таврическую губернию, и на этом… клочке одновременно распоряжались Тверской со своим министерством и губернатор Лодыженский со своим губернским управлением. Было чуть не больше управляющих, чем управляемых. Гипертрофия гражданского аппарата осталась в наследство после периода Деникина, с ней трудно было бороться, ибо это означало выбрасывать людей, лишенных всего, на улицу». Тем не менее Савичу Главкомом было поручено провести максимально возможное сокращение штатов аппарата. Специально созданная для этой цели комиссия под председательством бывшего товарища министра внутренних дел в 1899–1904 гг. и главой комитета «по борьбе с немецким засильем» (1916 г.) А. С. Стишинским. В частности, Врангелем было санкционировано предложение об упразднении с 1 августа 1920 г. морской базы в Константинополе. Считалось необходимым заменить недостаточно работоспособный бюрократический аппарат на максимально приближенные к местным нуждам, контролируемые не вышестоящими инстанциями, а местным населением структуры[436].

В этой связи важное значение имело проведение в Таврии реформы местного самоуправления. Ход реализации реформы достаточно полно отражен на страницах симферопольской газеты «Крестьянский путь». В существующих исследованиях истории земства в Таврической губернии реформы Врангеля оцениваются весьма фрагментарно[437]. Между тем подготовка и реализация земской реформы в данном случае представляет собой попытку создания совершенно новой, принципиально отличной от всех предшествующих, существовавших в России до 1920 г., моделей местного самоуправления.

Как известно, впервые в России в ходе земской реформы Временного правительства 1917 г. вводились структуры волостного земства, избранные на основе всеобщего, равного избирательного права. Земский избирательный закон во многом повторял избирательную систему, принятую для выборов во Всероссийское Учредительное Собрание. А одной из задач реформирования волостного земства являлось стремление правительства противопоставить его растущему влиянию органов советской власти[438]. В 1919 г. специальным распоряжением Деникина от 18 августа 1919 г. волостное земство упразднялось, а над структурами уездного и губернского земств вводился военно-административный контроль. Земства заменялись волостными старшинами и сельскими старостами[439]. Активность уездных и губернских земств на белом Юге была заметной, и выражалась она в деятельности съездов представителей земских и городских самоуправлений[440]. Но в 1918–1919 гг., как и до этого, главную заботу земств составляли вопросы, связанные с восстановлением и ведением местного хозяйства, а отнюдь не «политической жизни». В соответствии с «Временным Положением о Губернских и Уездных Земских Учреждениях в местностях, находящихся под управлением Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России» (4 июля 1919 г.), земства получали широкий круг полномочий в организации внутренней жизни уездов и губерний[441]. Вслед за этим, согласно «Правилам об упрощенном, по исключительным обстоятельствам военного времени, управлении Губернским и Уездным Земским хозяйством», земские собрания были распущены, а их полномочия передавались земским управам, состав которых утверждался Губернатором. Распоряжения управ должны были утверждаться административными структурами – Советом по делам местного хозяйства. Таким образом, органы земского и городского самоуправления в общей системе управления белого Юга России подпадали под жесткий контроль губернской и уездной администраций[442].

В Таврии 1920 года отношение к земству стало принципиально иным. Несмотря на ограниченность контролируемой территории и возможность управления исключительно «военными методами», Правительство Юга России, в отличие от своих предшественников, решилось провести существенные изменения в организации местной власти. Начавшаяся земельная реформа, предусматривавшая передачу «захваченной земли в собственность обрабатывающих ее хозяев», предполагала и создание новых структур управления – избираемых крестьянами волостных и уездных земельных советов. Их главной задачей являлось проведение земельного размежевания, составления списков крестьян-собственников, а также регулирование земельного рынка в пределах волости или уезда. Однако их функции ограничивались по времени и по компетенции. Они избирались лишь на один год («впредь до устроения и упорядочения земской жизни») и только для осуществления земельной реформы. После ее завершения местная власть переходила к волостному и уездному земствам. Земельные советы представляли собой довольно необычные для южнорусского Белого движения структуры. Согласно Временному Положению о земельных учреждениях, утвержденному Врангелем 25 мая 1920 г., избрание волостных советов происходило «на особых Волостных земельных сходах, созываемых под председательством Волостного Старшины». Выборы носили прямой и тайный характер, однако «пассивным» и «активным» избирательным правом обладали только землевладельцы и все, имевшие отношение к земле, проживавшие на данной территории, в возрасте старше 25 лет. Таковыми считались «все сельские старосты волости», «выборные от сельских и других земельных обществ и товариществ… по одному от каждых десяти хозяев, имеющих земельную собственность и ведущих самостоятельное полевое или приусадебное хозяйство», землевладельцы «без различия сословия и независимо от размера их земельного имущества, по одному представителю от каждого входящего в состав волости владения, составляющего особое хозяйство», «старшие представители от церковных причтов и приходских обществ всех вероисповеданий и учебных заведений, владеющих в пределах волости земельными участками», а также по одному «представителю от казны, Государственного Земельного Банка, городов, земств и ученых, благотворительных и других обществ…, если в пределах волости находятся принадлежащие им земли сельскохозяйственного пользования». Лишались избирательных прав дезертиры, «состоявшие под судом» или следствием, и, отдельным пунктом, «члены земельных коммун».

Созванный волостной земельный сход избирал «из своей среды членов волостного земельного совета на один год, в количестве не менее пяти и не более десяти, и заместителей к ним». Первое заседание волостного земельного совета открывалось волостным старшиной и избирало «из своей среды» председателя. Волостной совет был полностью свободен в распорядке своей внутренней работы, мог составлять дополнительные комиссии. Уездные земельные советы уже не избирались специально, а формировали свой состав из представителей администрации и уже избранных членов волостных советов. В состав уездного совета входили: уездный посредник по земельным делам (он возглавлял совет), мировой судья (по назначению мирового съезда), представитель от управления финансов и представителей от каждой волости, входящей в состав уезда. Уездные посредники по земельным делам наблюдали за соответствием законодательству деятельности волостных советов и могли корректировать и даже отменять их решения. Высший административный контроль осуществлял губернский посредник по земельным делам[443].

Определенную аналогию крымским советам можно найти в земельных советах, действовавших в белой Сибири в 1918–1919 гг. Здесь также регулятором гражданско-правовых, поземельных отношений выступали органы земского самоуправления, что утверждалось законодательством Временного Сибирского правительства[444].

Суть земской реформы правительства Врангеля четко определялась в приказе Главнокомандующего Русской армией № 94 от 28 июля 1920 г.: «Переход земли в собственность обрабатывающих ее хозяев и раздробление крупных имений на мелкие участки предрешают изменение прежнего строя земского самоуправления. К трудной и ответственной работе по восстановлению разрушенной земской жизни необходимо привлечь новый многочисленный класс мелких земельных собственников из числа трудящегося на земле населения. Кому земля, тому и распоряжение земским делом, на том и ответ за это дело и за порядок его ведения».

Радикализм реформы состоял в том, что губернское земство формально и фактически упразднялось, а уездное, и особенно волостное, становилось полностью «крестьянским». На страницах «Великой России» Н. Н. Львов отмечал, что «вся шаткость старого порядка в том и заключалась, что Великая Держава с ее могущественной армией, с государственным центром, с европейским просвещением и промышленностью была построена на общинном сословном быте, на трехполье и темноте народных масс… В деревенских непорядках кроется корень всей современной разрухи. Вот почему дело восстановления России должно начаться с самых низов, с организации волостного самоуправления… Для нас неизбежно опираться на самодеятельность самого населения, необходимо привлечь его самого к участию в строительстве своей жизни».

«В настоящее время, – отмечала газета «Крестьянский путь», – земство, как старый пенсионер, попало на иждивение казны. Песня бывшего земства спета. На смену ему идет новое земство, которое должно быть построено на прочном крестьянском фундаменте». Проект земской реформы предварительно обсуждался на совещании членов правительства с земскими деятелями Таврической губернии во главе с председателем губернской земской управы князем В. А. Оболенским в июле 1920 г. Кривошеин, на встрече с земской делегацией, отметил, что «в настоящее время все управление строится по принципу децентрализации, причем фундаментом всего земского здания является волостное земство», и в будущем «уездному земству придется передать часть функций земства губернского». Показательно, что Кривошеину напоминали его собственную оценку недостатков системы государственного управления, высказанную еще накануне Первой мировой войны: «У нас вся огромная страна была разделена на маленькое и замкнутое правящее «мы» и огромное, бесправное, управляемое «они». При этом премьер заявил, что никакого «предвзятого отношения» к губернскому земству нет, а «вопрос о судьбе губернского земства… едва ли будет рассматриваться скоро…, в правительственных сферах нет мысли о ликвидации его. Возможно и вероятно только то, что при переустройстве земской жизни на новых началах придется разгрузить губернское земство и передать часть его функций земствам уездным». Вопрос об административном контроле за земствами Кривошеин повернул в плоскость финансового права, заметив, что земства «сейчас живут почти целиком за счет казенных ссуд. Как только они станут на ноги и будут жить за счет местных источников – вопрос о финансовом контроле отпадет». 5 августа в Симферополе состоялось совещание представителей уездных земских управ, на которое был приглашен бывший премьер Крымского Краевого правительства С. С. Крым (в качестве одного из бывших председателей губернского земского собрания). Было решено создать делегацию для совместного с правительством обсуждения реформы уездного земства, а также поднят вопрос о взимании земских сборов в т. н. «хлебной валюте», то есть о частичной «натурализации» бюджета.

Несмотря на заверения Кривошеина, новое земское законодательство было сформулировано довольно быстро и мнение земских делегатов повлияло лишь на сроки упразднения губернского уровня. Окончательный проект был разработан автором земельной реформы сенатором Глинкой и согласован в Особой комиссии по местному самоуправлению при ведомстве внутренних дел под председательством Тверского. Одной из поправок (предложение Н. В. Савича) было внесение в избирательный закон дополнительных цензов, «чтобы разделить богатых крестьян от бедняков и тем противопоставить одну часть крестьянства другой». Однако это предложение было отвергнуто, и основой проекта, по оценке Савича, стало «равенство всех домохозяев», и «чисто сословное самоуправление крестьян…, составлявших одну «громаду» (общину. – В.Ц.), без всякого внутреннего подразделения»[445].

По утвержденному 15 июля 1920 г. «Временному Положению о Волостных Земских Учреждениях» процедура выборов волостного земства включала в себя выборы гласных на специально созываемых «избирательных сельских сходах». Процедурные принципы избирательного права на земских выборах фактически во многом были схожи с принципами выборов земельных советов (заметное влияние авторства Глинки). Каждый сход должен был состоять из «не менее чем 200 избирателей» и избирать по одному гласному, общее число которых должно было составлять от 20 до 40 человек (в случае ограниченности населения допускалось объединение соседних сходов). Выборы, таким образом, как и в 1919 г. проводились на мажоритарной основе, с сохранением цензов. Возрастной ценз составлял 25 лет. Активное и пассивное права совпадали: все имеющие избирательное право могли быть избираемы в гласные. Избирательных прав лишались дезертиры, физически недееспособные и лица, подвергавшиеся суду или состоящие под следствием и судом. Помимо возрастного, главным цензом в выборах стал т. н. «земельный». К выборам допускались все владевшие, пользующиеся или работающие на волостной земле лица. В выборах могли принимать участие все крестьяне-домохозяева, «имеющие надельную и иную земельную собственность, ведущие самостоятельное полевое и приусадебное хозяйство, не исключая женщин», и «землевладельцы без различия сословий и независимо от размера их земельного имущества», по одному от каждого, расположенного в волости владения, «настоятели местных церквей, а также по одному представителю от приходских обществ всех исповеданий», имевшие земельные владения в волости. Участвовали в выборах также арендаторы, при условии «ценза оседлости» (3 года жизни в волости), «ведения на арендуемой земле самостоятельного сельского хозяйства» или «торгово-промышленного предприятия», и «представители казенных и общественных учреждений, торговых и промышленных обществ и товариществ» (по одному от каждого), в случае владения «недвижимой собственностью» в пределах волости. Все избиратели имели только один голос (передача голосов допускалась только для военнослужащих). Списки избирателей контролировались сельским управлением, а все жалобы рассматривались мировыми судами. Выборы проводились «закрытой подачей голосов», допускались перебаллотировки.

В компетенции волостных земств были не только «традиционно земские» вопросы развития и финансирования местного хозяйства, строительства школ, больниц, но и распоряжения землей («разверстка между плательщиками сборов, установленных утвержденными 25 мая 1920 г. Правилами, и меры к их поступлению», «разрешение вопросов землепользования на основании особых по сему предмету правил»). Избранные гласные составляли Волостные Земские собрания (действующие 1 год), которые на первом же своем заседании избирали Волостную Земскую управу (из председателя и не менее 3 членов). Признавалось совмещение должности председателя управы и собрания, но исключалось совмещение должностей по степени родства. Кворум Земского собрания объявлялся в «присутствии не менее одной половины числа гласных», а для решений, утверждаемых Губернатором, – квалифицированное большинство в 2/3 присутствующих гласных». Губернатор утверждал все решения Земских собраний, касавшиеся гражданско-правовых изменений в земельном положении волости, заключения финансовых договоров, договоров аренды. Остальные решения подлежали утверждению начальником уезда (в 7-дневный срок). Теоретически местная администрация могла приостановить любое решение земства, если таковое нарушало закон, превышало их компетенцию или «не отвечало общим задачам борьбы за восстановление государственности». В спорных случаях решение передавалось на рассмотрение Общего Присутствия уездного управления (в его состав приглашались Председатель Уездной земской управы, Уездный посредник по земельным делам, Податной инспектор и Председатель волостной земской управы) с одновременным уведомлением Председателя съезда мировых судей, «действовавшего в качестве Административного судьи». Жалобы частных лиц на решения собраний также приносились Председателю съезда мировых судей или поступали на кассацию в Окружной суд по административному отделению. Но в целом административный контроль за деятельностью земств был существенно меньшим, чем в 1918–1919 гг.

Фактически волостное земство выполняло и функции низовых административных структур. Предусматривалось, что «Волостная земская управа обладает правами и несет обязанности Волостного правления», а Председатель Волостной земской управы «пользовался правами и нес обязанности Волостного старшины». Показательно совмещение полномочий и представительства волостных земств с земельными советами. Как уже отмечалось, земельные советы были временно действующими структурами, до момента «устроения земской жизни». Земские собрания («по делам земельным») должны были избирать Волостные Земельные советы, используя те же самые Сельские избирательные сходы, и выдвигали представителей в Уездный Земельный совет. Предусматривалось, что «в тех волостях, где выборы в земельные советы волостные и уездные, уже произведены на волостных земельных сходах, новые выборы в эти советы проводятся на волостных земских собраниях. Более того, допускалось «совмещение должности председателя волостного земельного совета и председателя волостной земской управы»[446].

В развитие «Волостного положения» 20 сентября 1920 г. Приказом Правителя Юга России и Главнокомандующего Русской Армией были объявлены «Временное Положение об Уездных Земских Учреждениях», а также «Правила о порядке введения в действие Временного Положения об Уездных Земских Учреждениях». Преамбула приказа напоминала о преемственности в отношении к законодательству о волостном земстве: «Приказом моим 15 июля сего года население сельских местностей призвано к устроению нового земского порядка в волостях на началах широкого участия в этом деле всего, крепкого земле, хозяйственного крестьянства. Для дальнейшего устроения на тех же началах земской жизни Юга России я признаю необходимым предоставить повсеместно созываемым ныне Волостным Земским Собраниям образовать из своей же среды и Уездные Земские Учреждения».

На «избранные волостями Уездные Земские Собрания» возлагались «заботы о всех хозяйственных и культурно-просветительных нуждах деревни». Им, по тексту приказа, гарантировалось отсутствие излишней правительственной опеки, «самостоятельность и широта земской работы». В отношении существовавших уже губернских земских структур уездные собрания обязаны были «выяснить желательный самому населению порядок ведения тех земских дел, которые непосильны для отдельных уездов и лежат теперь на Губернском земстве». «По делам этого рода» уездные земства должны были объединяться в особые межуездные или областные союзы».

В приказе подчеркивалась идея создания на основе волостного и уездного земства будущей представительной системы Российского Государства, ориентированной на созыв уже Всероссийского Народного (термин «Национального» не использовался. – В.Ц.) Собрания. «Новая земская волость даст и обновленное свежими силами земли, готовое к творческой работе уездное земство, эту необходимую ступень подъема на пути к дальнейшему возрождению Русской Государственности». «Верю, – заявлял Врангель, – что междоусобица скоро закончится и наступит время избрать достойных земских людей во Всероссийское Народное Собрание, которое укажет, как должна быть устроена Русская Земля».

Как и земельная, так и земская реформа вводилась в действие сразу же после публикации законодательных положений в разделах «официальной части» крымской периодической печати. Однако «Правила о порядке введения в действие Временного Положения об Уездных Земских Учреждениях» основывались на том, что «Временное Положение» будет вводиться «в сроки, устанавливаемые Начальником Гражданского Управления». Процесс замены губернских земств новыми структурами также не был одномоментным. В течение времени, определенного Управлением, уездные земские собрания должны были «представить Губернатору свои соображения» о возможном порядке передачи части делопроизводства («превышающего их силы и средства») на высший уровень областного земства или на рассмотрение губернского земства, сохранение которого будет признано целесообразным, или на «объединения уездных земств в особые для определенных целей Союзы». В любом случае решения о сохранении или упразднении губернского земства принимали уездные собрания. А до окончательного установления системы земского самоуправления полномочия губернского земства продолжали (в соответствии с земским законодательством, принятым еще в 1919 г.) осуществлять губернские земские управы. Если же ходатайств о сохранении губернского земства не поступало, тогда все губернское делопроизводство, при посредничестве специально создаваемых Особых губернских совещаний, передавались в уездные собрания. Данные совещания возглавлялись специально назначаемым Правителем Юга России председателем и включали в свой состав председателя и членов губернской земской управы, председателей уездных земских управ, городских голов губернского города и городов, «выделенных в особые земские единицы», а также лиц по приглашению. Предложения, разработанные данными совещаниями, передавались на утверждение Правительства Юга России. Показательно, что к процессу упразднения губернского земства привлекались также городские самоуправления. Даже после упразднения губернских земств не исключалось их восстановление «по ходатайствам не менее 2/3 уездных земств и городов».

Сам процесс создания уездного земства не предполагался достаточно длительным. Состав уездного земства уже не мог быть полностью крестьянским, хотя бы по причине представительства городов. Избрание гласных производилось на один год. Взаимодействие губернской администрации с уездными земствами предполагалось при посредстве возглавляемого губернатором Совета по делам местного хозяйства (структуры, существовавшей также еще с 1919 г.), в который с равными правами входили вице-губернатор, управляющие казенной и контрольной палатами, прокурор окружного суда, губернский посредник по земельным делам, председатель губернской земской управы, городской голова губернского города и по пять членов от земств и городов. При рассмотрении «уездных проблем» в заседаниях Совета обязаны были принимать участие начальник уезда и председатель уездной земской управы.

Уездные земские собрания (избираемые на год) включали в свой состав председателя и членов уездной земской управы и уездных земских гласных, избираемых на трехлетний срок уже не «напрямую» населением, а на сессиях волостных земских собраний, пропорционально количеству волостей и численности населения в том или ином уезде (по два от каждого собрания в уездах с числом волостей не свыше 15 и по одному от каждого волостного собрания «в прочих уездах»). Помимо уездных гласных, в состав земства входили чиновники, делегированные от городских дум уездного города и городов, расположенных на территории уезда (количество делегатов от городов устанавливало особое расписание); а также по одному представителю от православного духовенства («назначаемые в порядке, установленном Высшей Церковной Властью») и от других конфессий, «преобладающих в уезде вероисповеданий», и представители управления земледелия и землеустройства (если в уезде имелись казенные земли). Предусматривалось, что гласные уездного земства могут избираться как из состава членов волостных собраний и городских дум, так и «из числа лиц, имеющих право на участие в земских выборах по данному уезду, а равно и из иных лиц, занимавших ранее должности председателей и членов земских и городских управ не менее трех лет».

Компетенция уездного земства включала в себя широкий круг обязанностей – от «заведывания имуществами, капиталами и установлениями Уездного Земства, уездными земскими повинностями, денежными и натуральными», «попечения о народном здравии…, удовлетворения религиозных и нравственных нужд населения», «юридической помощи населению» до «общественного призрения» и «удовлетворения возложенных в установленном порядке на земства потребностей военного и гражданского управления». Полицейские функции, введенные в 1917 г., у земства отнимались, и «в необходимых случаях земство имело право на содействие чинов администрации и Государственной стражи для приведения в исполнение мер, принимаемых земством в круге, присвоенных ему прав». Уездные земства могли заключать между собой союзы и соглашения.

Очередные Земские Собрания открывались ежегодно с санкции земской управы (не позднее 1 декабря), а чрезвычайные – «по мере надобности, по предложению Губернатора, по почину Земской управы, а также по заявлению Земских гласных – в числе не менее четверти общего состава Земского собрания». Уездные Собрания распределяли между уездами и волостями категории имущества, повинности и разверстку «государственных сборов», а также «преподание указаний и инструкций волостным земствам». Уездные Собрания полностью контролировали земские бюджеты, земские сборы и повинности, избирали из своего состава Ревизионную Комиссию. Уездная земская управа осуществляла «непосредственное заведывание делами земского хозяйства и управления» и состояла из председателя управы и членов, избираемых земским собранием «на срок полномочий собрания». При необходимости управа могла «разрешать своей властью вопросы, предоставленные ведению Земского собрания», решать дела и без согласования с Земским собранием («за исключением установления новых сборов и повинностей»), а «в случаях особой срочности» председатель управы мог разрешать вопросы компетенции Собрания единолично, но «с последующим докладом о сем в ближайшем заседании Земской управе». При этом за основу рассмотрения «земских смет и раскладов» были приняты законоположения, приложенные к Положению о Губернских и Уездных Земских учреждениях, свода законов (т. II) издания 1915 г.

Деятельность уездных земств контролировалась губернатором, который утверждал постановления собраний, относящиеся к земскому имуществу, к заключению гражданско-правовых сделок. Все постановления земских собраний вступали в силу в случае отсутствия их приостановления со стороны губернской власти. Губернатор мог приостанавливать исполнение уездного собрания в случае если оно было «не согласно с законом или постановлено с нарушением круга ведомства, пределов власти, либо порядка действий уездных земских учреждений», или «не отвечает общим задачам борьбы за восстановление государственности». О приостановлении решений собраний Губернатор извещал административные отделения окружного суда, а сами «приостановленные Губернатором» решения собраний переходили на обсуждение Совета по делам местного хозяйства. Если и в Совете не удавалось достичь согласия с Губернатором, то окончательное решение принимал Начальник гражданского управления. Кассационные заявления принимались Окружным судом по административному отделению, а в случае вступления в силу постановлений Земских собраний их обжалование производилось первым департаментом Правительствующего Сената.

Такими были основные положения земской реформы Правительства Юга России. Что касается следующих «этажей» новой государственной власти, зарождавшейся на белом Юге в 1920 г., то здесь предполагалось их дальнейшее «строительство» также на основании земских представительных органов. Врангель и Кривошеин допускали, что «волостное земство – лишь первый этап строительства». «Из волостных земств надо строить Уездные, а из Уездного Земства – Областные Собрания… Когда области устроятся, тогда вот от этих самых волостных или уездных собраний будут посланы представители в какое-то Общероссийское Собрание». Таким образом, структура «будущей российской государственности» вырисовывалась как система представительных учреждений снизу доверху, основанных на взаимодействии с местной администрацией.

Критика реформы, хотя и незначительная, сводилась, как правило, к тому, что из земства исключались представители «интеллигентного класса». Об этом, в частности, писал председатель Таврической губернской земской управы князь В. А. Оболенский. В его изложении земская реформа выглядела следующим образом: «Губернское земство совершенно упразднялось, как обязательное звено цепи земских учреждений. Уездным земствам лишь предоставлялось право в случае признанной ими необходимости объединяться в деловые союзы по отдельным отраслям хозяйства или учредить губернские земства. Волостное земство восстанавливалось, но покоящееся не на всеобщем избирательном праве, а на минимальном цензе владения недвижимым имуществом, причем ценз являлся обязательным условием как активного, так и пассивного избирательного права. Таким образом, бесцензовая земская интеллигенция устранялась от решающего влияния в земских делах».

На волостные земские управы возлагались административные функции волостных правлений, и председатели волостных управ (они же – волостные старшины) в сфере своих административных функций подчинялись уездным начальникам. Представители волостных земских управ (члены или председатели), по одному от каждой, являлись гласными уездных земских собраний «ex officio» и получали в них около половины мест. Крестьянское земство, лишенное руководства интеллигенции и подчиненное через волость местной администрации, – таков был идеал творцов новой земской реформы, осуществление которой прервали большевики, как известно, совершенно упразднившие земские учреждения как таковые и влившие их в систему «советов».

Савич правомерно замечал, что «полным и единственным хозяином нового земства становился мужик-домохозяин… По идее, положенной в основу будущего земства, волостное собрание становилось органом, избирающим уездное земское собрание, а последнее избирало гласных будущего областного земства. Таким образом, проведенный закон становился фундаментом всего будущего самоуправления. А так как он являлся органом исключительно сословным, орудием диктатуры сословия культурно слабого и отсталого, то фактически им устранялись на всех ступенях самоуправления все культурные элементы страны, что не могло привести ни к процветанию органов самоуправления, ни к социальному миру. Ибо искусственно одно сословие противопоставлялось всем другим и поддерживалась его отчужденность от остального населения. Притом само это сословие искусственно консолидировалось, объединялось в одно целое, несмотря на то, что материальные интересы его составных частей требовали дифференциации и распадения на класс богатеев, сильных хлеборобов, призванных заменить исчезнувшее правящее сословие (дворянство. – В.Ц.), и на деревенских пролетариев-бедняков, психология которых так родственна городскому пролетариату».

Та же черта отмечалась Маклаковым, вернувшимся в Париж из поездки в Крым в сентябре 1920 г.: «Выборы не оправдали ожидания; ожидалось, что будут выбирать священников и местных помещиков – выбирают богатых мужиков и третий элемент… Аграрная реформа имеет успех. Мужик идет с деньгами покупать землю и очень этим интересуется»[447]. Но принцип низового сословного самоуправления, провозглашенный правительством, считался более важным – в тех условиях – для преодоления «гражданской пассивности» крестьянского большинства населения России.

Несмотря на отмеченные недостатки и недоработки, реализация земский реформы началась непосредственно после утверждения законодательной базы. Как и в случае с выборами земельных советов, выборы в волостное земство стали проводиться в первую очередь в уездах Крыма. Это объяснялось относительным спокойствием положения в Крыму. Первые выборы прошли в конце августа – начале сентября в нескольких волостях Ялтинского уезда. На сходах преобладали представители земской интеллигенции, духовенства, сельскохозяйственных рабочих (что отражало социальную структуру населения уезда)[448].

В Перекопским уезде выборы проходили в течение всего сентября. Земства были избраны в 8 волостях. В выборах участвовало более 5 тысяч имеющих право голоса. Было выбрано 228 волостных гласных[449]. В Евпаторийском уезде первые выборы состоялись в конце сентября. В Донузлавской волости земство открылось 27 сентября. В резолюции первого заседания Донузлавского земского собрания говорилось: «Мы, гласные нового земства, не за страх, а за совесть будем служить делу возрождения Великой России». Врангель отправил приветственную телеграмму собранию, отметив «почин крестьянского населения волости при участии в построении основы государства-земства»[450]. В Каджамбакской волости земское собрание (32 чел.) начало функционировать с 1 сентября. Было установлено жалование: председателю управы – 60 пудов, членам управы – 40 пудов пшеницы в месяц. Примечательно, что волостной сход избрал здесь одновременно и земельный совет.

В это же время проходили выборы волостных земств в ряде уездов Северной Таврии. 27 сентября состоялось торжественное открытие (был отслужен молебен) земства в с. Петровке, а 28 сентября – в с. Павловке Мелитопольского уезда, и эти два земства оказались к моменту эвакуации Крыма единственными из избранных по новому закону в Северной Таврии.

В Феодосийском уезде так и не успели приступить к реализации земского законодательства. Выборы в волостные советы были проведены, но только в середине октября[451]. Характерна обстановка выборов земств в Перекопском уезде. Отмечалось, что время выборов (начало – середина сентября) было тяжелым для крестьянина: шел посев озимых, молотьба; мужское население до 37 лет было мобилизовано. И несмотря на это, на сельские сходы явилось от 30 до 40 % от общего числа имеющих право голоса. Особый интерес к выборам проявляли волости со смешанным национальным составом населения. В Бютеньской волости по 3 избирательным спискам прошло 26 гласных, из них 9 татар,13 немцев, 3 русских, 1 армянин. В Топманайской волости – из 30 гласных было 2 татар, 6 русских и 22 немца. В Баринской волости – из 22 гласных 1 был русский, 3 немцев и 18 татар (т. е. национальный состав гласных отражал национальный состав в волости). В Джурчинской волости – 15 немцев, 3 татар, 3 русских. В Александровской волости – 25 немцев, 4 русских. Неоднороден был и состав избранных по социальному статусу и имуществу. «И середняки, и безземельные, и частные владельцы земли…, много отрубщиков и сельской интеллигенции». Примечательно высказывание газеты «Крестьянский путь» по этому поводу: «Ни одного человека, замешанного в сочувствии большевизму. Всего из 9 волостей уезда выборы были проведены во всех, за исключением Воинкской волости. Для выборов было проведено 20 избирательных сходов». К сожалению, отсутствуют количественные данные по категориям избранных в гласные.

Практически не проводились выборы земства в Симферопольском уезде, хотя по активности выборов земельных советов этот уезд занимал одно из ведущих мест. Здесь волостной сход состоялся лишь в Подгородне-Петровской волости (22 октября). Сход объединял 6 сельских обществ. Однако явились на выборы всего лишь 3 сельских старосты и 12 выборщиков. От с. Украинки (70 дворов) явился лишь 1 выборщик. Тем не менее сход был признан действительным и выбраны несколько человек гласных (что, конечно, являлось нарушением «Временного Положения», т. к. число гласных не допускалось менее 20). Почти все они были сельскими служащими. По оценке Врангеля, «население осторожно и вдумчиво отнеслось к выборам. Разруха местной жизни вызвала здоровое стремление к объединению. Выбранными оказывались в большинстве волостей домовитые, хозяйственные крестьяне. Было выбрано и несколько крупных помещиков. Волостные советы в тех местностях, где их не заменили еще волостные земские управы, проявляли большую работоспособность»[452].

Гражданское Управление, даже после отступления Русской Армии из Северной Таврии, не оставляло надежд на активизацию работы волостных земств. В середине октября были направлены эксперты от Управления и таврической губернской земской управы для проверки хода выборов в уездах Крыма. Ф. Ф. Костин объезжал Евпаторийский уезд. По его словам, аппарат волостного земства всюду налажен и земства везде вскоре приступят к практической работе. В целях определения дальнейших направлений работы волостных земств, возможностей новых органов местного самоуправления в Крыму на 1920–1921 годы, 1 ноября в Симферополе должен был состояться съезд представителей волостных земств, выбранных гласных. Этот съезд мог оказать поддержку политического курса правительства со стороны крестьянского населения Таврии. Однако, ввиду спешной эвакуации, съезд так и не состоялся[453].

Таким образом, определенная часть таврического крестьянства, несмотря на краткое время проведения выборов, участвовала в избирательных сходах. Но в большинстве своем крестьянство относилось к выборам пассивно, о чем свидетельствуют данные о количестве выборщиков, являвшихся на сход. Абсентеизм крестьянства объяснялся не только неуверенностью в устойчивости власти, отсутствием выборщиков из-за мобилизации, занятостью на сельскохозяйственных работах, слабостью пропаганды и недостатком инструкторов на местах. Система создаваемого самоуправления, хотя и опиралась преимущественно на земледельческое население, по своей компетенции и своему месту в административном управлении Таврии недостаточно удовлетворяла запросам крестьянства, тогда как выборы в земельные советы и их работа по реализации земельной реформы проходили при более активном и заинтересованном участии крестьян по сравнению с земскими выборами.

Из всех уездов Таврии осуществление земской реформы наиболее результативно проходило в уездах: Перекопском (в 8 из 9 волостей было выбрано земство), Евпаторийском (в половине волостей) и Ялтинском (почти во всех волостях)[454]. Но и здесь приходилось ради увеличения числа земств идти на отступления от «Положений» в отношении количества выборщиков (Копейская, Подгородне-Петровская волости). Однако саму идею создания мелкой единицы самоуправления, представляющей интересы местного населения, производителя-земледельца нельзя не считать плодотворной. Она осуществилась в той мере, в какой это было возможно в конкретных условиях Крыма в 1920 г.

Изменения происходили и в городском самоуправлении, хотя в меньшей степени, чем в земском. 23 сентября 1920 г. в Севастополе под председательством Тверского и севастопольского городского головы Я. Н. Перепелкина состоялось междуведомственное Совещание, рассмотревшее возможности внесения поправок в действовавшие с 6 марта 1919 г. Временное Положение об общественном управлении городов в местностях, находящихся под Верховным Управлением Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России, Положение о выборах городских гласных и Правила об упрощенном, по исключительным обстоятельствам военного времени, управлении городским хозяйством. Предложения Тверского относились к изменениям в избирательной системе и были «всецело одобрены Совещанием». При сохранении «всеобщих, равных, тайных и прямых выборов» в городах отменялось «заявление списков кандидатов в гласные определенным числом избирателей», поскольку при этой системе не признавалось возможным «избрание в гласные иных, кроме указанных в кандидатских списках лиц» (по законодательству 1919 г. голосование проводилось посредством вычеркивания фамилий в уже утвержденных списках кандидатов и добавление новых фамилий не допускалось). Признавалось обязательное разделение городов на избирательные округа (по законам 1919 г. это предусматривалось только для крупных городов), причем один и тот же кандидат мог баллотироваться «по любому округу». Данная система хотя и несколько усложняла порядок выборов (подсчет голосов, подаваемых за каждого кандидата), но считалась предпочтительной «в целях достижения большей свободы в выявлении воли избирателей» и была наиболее близка к английскому муниципальному законодательству, сторонником которого был Тверской[455].

Городское самоуправление могло стать и реальной опорой режима. В целом муниципальные управления Таврической губернии были вполне лояльны к правительству. Однако считалось, что «бахчисарайская дума была не только враждебна правительству, но и держалась отчужденно от него, кое-как…, удовлетворяя жалкие потребности своего крошечного города. Севастопольская дума, с социалистическим большинством, ярко враждебная правительству в своих резолюциях, на деле поддерживала с ним самые тесные отношения и по количеству получаемых от правительства субсидий занимала одно из первых мест. Ялтинская ярко-правая дума была единственная в Крыму, занимавшаяся активной политикой, направленной не только на поддержание правительства, но и на определенное на него влияние. Остальные городские думы шли, в общем, по пути Симферополя и на довольно многочисленных городских совещаниях всегда поддерживали постановления и предложения Симферопольской думы по вопросам об отношении к правительству»[456].

Осенью 1920 г. в Крыму повторилось характерное для политического курса Белого движения стремление к привлечению в систему власти представительных учреждений. В 1918–1919 гг. крымское самоуправление отличалось высокой политической активностью, что отразилось, в частности, в регулярной работе съездов земских и городских самоуправлений. По оценке таврических земцев, «частые совещания городских деятелей, превратившиеся почти в официальный орган, сносившийся не только с отдельными городскими самоуправлениями, но и с правительствами, сами собой поставили вопрос о создании в Крыму постоянного органа, призванного правительством – союза крымских городов. Мысль эта возникла весной 1920 г., к лету она была более или менее оформлена, но съезд удалось созвать только в конце октября. Общая разруха, удорожавшая передвижение и замедлявшая почтовые сношения, не дала возможности созвать съезд раньше». В условиях проводимых реформ подобная поддержка становилась для правительства весьма актуальной. На 26 октября 1920 г. Врангель санкционировал созыв съезда городов Крыма в Симферополе. Программа съезда предполагала «организацию Крымского съезда городов и избрание исполнительного органа союза», обсуждение «финансового положения городов» и «продовольственного вопроса». Председателем съезда был назначен В. А. Оболенский. На первом заседании выступил приехавший из Парижа редактор газеты «La Cause Commune» («Общее дело»), известный российский публицист В. Л. Бурцев. В своей речи он отметил, что «без помощи Европы нам не обойтись», но Врангель имел полное право «требовать эту помощь», так как только его фронту «мы обязаны тем, что большевизм не раздавил Польшу и не захлестнул Францию». Заседания съезда, проходившие в последние дни «защиты Крыма», рассматривали не только городские проблемы, но и оценивали правительственный курс. Было принято решение о ходатайстве в заключении «муниципального кредита» во французских банках. По воспоминаниям участников, «крымским городским деятелям ясно было, что спасение Крыма – не только в военной победе, но и в оздоровлении его экономической жизни. А без иностранного кредита это оздоровление было невозможно». «Съезд работал очень энергично и в четыре дня (с 26 по 29 октября. – В.Ц.) закончил свою программу. Было рассмотрено очень много вопросов и приняты проект Устава Союза городов и текст Обращения к гражданам Франции и Америки о поддержке Крыма и его городских самоуправлений»[457]. Представители городского самоуправления заявили о своей поддержке правительственной политики. В обращении говорилось: «Большевики – враги не только наши – они враги всего цивилизованного мира. Крым должен устоять и спасти Россию от большевистского ига… Ни для кого не тайна, что в экономическом положении Крыма заключается наша слабость, и лучше всего знаем это мы, представители городов Крыма, избранные всеобщим голосованием. Между тем это – единственный уголок необъятной России, в котором еще сохранилась русская государственность и культура и живы и действуют общественные силы в самоуправлениях, являющихся основой будущей русской демократической государственности. Еще живы самоуправления земские и городские, но работа их под гнетом тяжелых финансовых и экономических условий изо дня в день разрушается. Граждане Франции и Америки! Услышьте наш голос, представителей населения. Окажите материальную поддержку городам Крыма, на которых лежит бесконечно ответственная задача по борьбе с экономической разрухой в тылу армии, сражающейся против большевиков; помогите удовлетворить элементарные потребности населения и спасите нашу культуру»[458].

Тем самым намечалось сближение исполнительной власти и «суррогата представительства», роль которого мог бы сыграть Союз городов Крыма. Однако до реализации широко задуманных проектов дело не дошло. Начавшееся наступление РККА через Перекоп и Чонгар, эвакуация Русской армии сорвали выполнение этих проектов. Тем не менее именно городскому самоуправлению пришлось сыграть роль преемника власти от врангелевской администрации. Несмотря на то что Главком отказался санкционировать формирование городской самоохраны, в Севастополе власть перед приходом РККА фактически оставалась у Особого комитета, составленного из представителей городского самоуправления, профсоюзов и «общественных деятелей». Около 350 человек получили вооружение и командующего войсками тылового района генерал-лейтенанта М. Н. Скалона и несли охрану интендантских складов, поддерживали порядок в городе[459].

Значение реформы местного самоуправления, равно как и важность укрепления представительного начала в политической системе, даже путем создания Конституанты «снизу», выразил Струве в телеграмме Маклакову (3 августа 1920 г.): «В области политической Главнокомандующий ставит своей главной задачей – дать народу возможность, как только обстоятельства дозволят, свободно проявить свою волю относительно вопроса государственного устройства. Как первый шаг на пути этом, приказом от 15 июля созданы на демократических началах земства, коим предоставляется власть и управление на местах. Благоволите обратить внимание французского правительства и общественного мнения на важный факт собрания Кубанской Рады (т. н. «фендриковской». – В.Ц.) в Крыму под охраной власти генерала Врангеля и на направленное против всяких погромов, в том числе и еврейских»[460]. Очевидно, что данная телеграмма сыграла не последнюю роль в признании Францией Правительства Юга России.

Вообще, влияние представительных структур в Крыму, даже в условиях сохранения диктатуры, нельзя недооценивать, показательным примером чего может служить работа Финансово-Экономического Совещания в сентябре 1920 г., многим напоминавшая работу Государственного Совещания в августе 1917 г., созывавшегося с намерением «укрепить власть» Временного правительства. По оценке Михайловского, «Финансово-Экономическое Совещание было съездом не столько специалистов – финансистов и экономистов, сколько политическим совещанием насчет будущего России… Любопытно, например, что одним из приглашенных был А. И. Гучков… Морозов, Рябушинский, Барк и прочие приглашались совсем не для обсуждения текущих финансовых и экономических вопросов, а для разработки планов на далекое будущее, для составления программы политической деятельности в освобожденной от большевиков России»[461].

По мнению самого Врангеля, созыв Финансово-Экономического Совещания гарантировал бы прежде всего разработку продуманного плана хозяйственного развития Крыма, обеспечения автономного существования в условиях отсутствия перспектив существенного расширения территории. «Экономический съезд», как его называл сам Главком, несомненно должен был укрепить если не политическое, то хотя бы экономическое положение Крыма. А укрепление финансово-экономических позиций, безусловно, способствовало бы и укреплению политической власти и в какой-то степени суверенного статуса Крыма.

Представительство на Совещании носило характер исключительно персональных приглашений. Планы создания некоего интеллектуального центра противодействия большевизму, о котором говорили в Зарубежье, могли воплотиться в Севастополе, под эгидой Правительства Юга России. Круг участников Совещания был довольно разнообразен и включал как представителей торгово-промышленной элиты, финансовых кругов, «старой бюрократии», так и «общественных деятелей», научную и политическую элиту, приглашенную в Севастополь из Парижа, Берлина и Лондона, а также членов Правительства Юга России и местных общественных деятелей. Небезынтересно отметить персональный состав ядра Совещания. Прежние правительственные структуры представляли: бывший министр финансов Императорского Совета министров, член Русского Политического Совещания П. Л. Барк; товарищ министра финансов С. А. Шателен; бывший товарищ начальника Управления земледелия и землеустройства Кривошеина, член Государственного Совета и активный деятель «Правого Центра» в 1918 г. В. И. Гурко; бывший министр путей сообщения в кабинете А. Ф. Трепова, инженер Э. Б. Кригер-Войновский; бывший чиновник особых поручений при министре торговли и промышленности Императорского Совета министров князь Н. И. Аматуни; бывший товарищ министра торговли при Временном правительстве, член Центрального Военно-промышленного Комитета И. Н. Савин; председатель последнего гетманского правительства и бывший министр земледелия Императорского правительства С. Н. Гербель; министр торговли в правительстве Гетмана Скоропадского, присяжный поверенный С. М. Гутник. Интересы торгово-промышленного и финансового мира выражали: бывший директор-распорядитель Общества «Кавказ и Меркурий» Ю. И. Гессен; бывший председатель Калашниковской биржи, гласный Петроградской городской думы В. И. Воробьев; бывший директор Московского Купеческого банка А. Н. Дьяконов; бывший управляющий Кыштымским горным округом на Урале, член Государственного Совета Ф. А. Иванов; сопредседатель Товарищества мануфактуры «Иокиш», владелец текстильных фабрик в Серпухове Н. Т. Каштанов; член Правления Донского Горно-промышленного общества, член совета директоров Юго-Восточного Промышленного банка П. А. Лобов; бывший директор Петроградского Частного банка, гласный Петроградской думы В. В. Маркозов; член Совета директоров Азовско-Донского коммерческого банка П. В. Оболонский; член Совета горнопромышленников Юга России Я. Д. Прядкин; бывший председатель правления Харьковского земельного банка В. П. Рябушинский; один из учредителей торгового дома «Шамшин и Ко», инженер-механик Т. А. Шамшин. Научные круги представляли: профессор государственного права Н. Н. Алексеев; профессор финансового права П. Н. Гензель; приват-доцент гражданского (торгового) права В. В. Розенберг; профессор государственного и уголовного права, сенатор В. Ф. Дерюжинский. Земско-городскую и партийную общественность представляли: председатель Ялтинской городской управы, лидер крымских «правых» граф П. Н. Апраксин; бывший Петроградский городской голова и член Государственной Думы Ю. Н. Глебов; член крымского комитета кадетской партии и отделения Союза земельных собственников В. В. Келлер; председатель Таврической губернской земской управы князь В. А. Оболенский; деятель Земско-Городского совета Н. А. Ростовцев; член ялтинского Совещания государственных и общественных деятелей, редактор газеты «Ялтинский вечер» П. В. Семичев; бывший член IV Государственной Думы, представитель старообрядческих общин В. С. Дрибинцев; один из учредителей Славяно-британского братства в Лондоне П. П. Зеленов; председатель Временного Комитета Земского Союза А. С. Хрипунов. Представители структур Правительства Юга России: Государственный контролер Н. В. Савич; бывший член Совета директоров Петроградского торгово-промышленного банка, управляющий делами Правительства Юга России И. И. Тхоржевский; помощник начальника Управления снабжений инженер С. С. Демосфенов; начальник отдела финансов Кубанского Краевого правительства А. А. Трусковский. Частным порядком в Севастополь прибыл А. И. Гучков. Особое приглашение было отправлено бывшему премьер-министру Российской империи графу В. Н. Коковцеву.

Состав приглашенных, в котором были не только финансисты и промышленники, но и профессорско-преподавательский состав российских вузов, представители земско-городской общественности, призван был продемонстрировать широкую поддержку Белого дела. В составе Совещания были созданы три группы: финансовая под председательством П. Л. Барка, торгово-промышленная под председательством Ф. А. Иванова и транспортная во главе с В. И. Гурко. Общее руководство работой Совещания осуществляли Кривошеин и Врангель[462].

На Совещании финансовая программа излагалась в качестве альтернативы программе, проводимой Бернацким. Финансовая Комиссия под председательством Барка рекомендовала отказаться от «прямой счетной девальвации» и подготовиться к определению размеров сделок в золотом эквиваленте; считалось целесообразным дальнейшее развитие системы косвенного налогообложения при сохранении и увеличении ставок прямого налогообложения. Оправданным признавалось проведение внутреннего займа. Наряду с этим предлагалось возобновление запрещенного Правительством вывоза драгоценностей и валюты, а также открытие в Крыму отделений иностранных банков. Распространенное в 1919 г. аннулирование советских денег («пятаковских») было признано нецелесообразным и неоправданным с точки зрения обеспеченности населения денежными знаками.

Общим моментом для всех выступлений была убежденность в необходимости создания под эгидой Правительства нескольких специальных Комитетов, в состав которых входили бы как правительственные чиновники, так и представители коммерческих кругов. В сущности, это был бы возврат к уже апробированной в 1919 г. на белом Юге и в Сибири практике создания смешанных представительных Комиссий, Советов и Совещаний. Иванов считал необходимым создание на основе «сосредоточения в одном правительственном органе отдела закупочных операций» для дальнейшей «реализации зерна за границей через учреждения, знакомые с мировым хлебным рынком». Помимо зернового, Крым мог бы наладить продажу промышленных отходов, металлолома с целью их последующей переработки. Итоговая резолюция, принятая 5 октября 1920 г., хотя и не содержала прямых указаний на политическую поддержку Правительства Юга России, оптимистично признавала, что «общее экономическое положение земель, занятых Русской Армией, оказывается, при непосредственном соприкосновении с действительностью, несравненно лучшим, нежели это представляется в Западной Европе не только иностранцам, но и проживающим там русским людям… Средства нужны лишь для покрытия чрезвычайных военных издержек, в особенности для снаряжения Армии, крепкой духом, идущей к близкой окончательной победе и нуждающейся исключительно в материальном снабжении и обмундировании. Для этой цели необходимо обеспечить заграничные кредиты, что ускорит торжество над противником и откроет возможность в дальнейшем вместе с расширением территории прочно укрепить финансовое положение». Тем самым косвенно признавалась необходимость продолжения наступательных операций с неизбежным занятием все больших территорий Европейской России. Завершалась резолюция признанием «громадности того труда, того военного и гражданского подвига, который совершается ныне Правительством Юга России». Отмечалось, что «в крае, опустошенном войной и большевистскими приемами управления, быстро крепнут основы свободной хозяйственной жизни и обновленного гражданского строя»[463].

Примечательна также составленная в качестве «кратких соображений» записка графа Коковцева Врангелю. В отличие от большинства своих коллег по Финансово-Экономическому Совещанию, бывший российский премьер, преемник Столыпина, считал, что «обсуждение, а тем более разрешение в настоящую минуту крупных основных вопросов экономического и финансового положения России, освобожденной от власти советов и коммунизма, представляется преждевременным». Прежде всего потому, что отсутствовала «более или менее значительная часть территории, прочно освобожденной от власти большевиков, огражденной от нового их захвата и представляющей населению все необходимые условия для спокойного применения своего труда и пользования плодами его». Не было и налаженного аппарата гражданского управления, и «мало-мальски устойчивой системы денежного обращения и кредита, без которой всякие общие финансово-экономические мероприятия обречены на полнейший академизм». Тем не менее Коковцев не ограничивался «академическими» указаниями и отметил возможность создания структуры, сочетающей интересы частных предпринимателей (прежде всего представителей Комитета Русских Коммерческих Банков в Париже и Торгово-Промышленного Союза) и контрагентов Правительства Юга России. Данная структура занималась бы организацией поставок из Крыма во Францию и другие страны, налаживая тем самым «связь с Европой». При этом он подчеркивал важность не только «Севастопольского Совещания», но и в будущем проведения Совещания в Париже, на котором более предметно можно будет рассмотреть вопросы о предоставлении кредитов французскими банками, так как надеяться на ходатайства «самих представителей банков и промышленности» не стоит. «Только Правительство и его официальные представители могут, с некоторою надеждою на успех, вести сношения с политическим миром Франции, который один в состоянии как подвинуть французские финансовые круги на дело реальной помощи, так и направить к той же цели свои собственные ресурсы. А для этого нужно не Совещание в Севастополе, а прибытие этих полномочных представителей в Париж и Совещание их здесь с широким кругом русских деятелей, эмигрировавших за границу»[464].

В течение лета – осени 1920 г. в Севастополе провел несколько заседаний «Протосоюз» – Всероссийский Союз торговли и промышленности (учрежден в марте 1917 г. в Москве по инициативе П. П. Рябушинского, С. Н. Третьякова, Д. С. Сироткина). На заседаниях отмечалось, в частности, что «торговый класс впервые в России призван в качестве советчика Правительством», поэтому на нем лежит ответственность за направление торгово-промышленной политики. Следовало предпринять меры по восстановлению местных, городских торгово-промышленных комитетов в тех районах, где восстанавливалась белая власть. «Крым является самым ответственным аванпостом Русской государственности» и от его положения «зависела будущая участь всей Русской земли». Скептически оценивалась возможность сотрудничества с «Западом», отношение которого к России характеризовалось как «чисто эгоистическое» («даже к строю России относятся безразлично, лишь бы Россия исполняла свою функцию в мировом хозяйстве»). Высказывалось утверждение, что в этих условиях следует опираться на собственные ресурсы, а также, в перспективе, на сотрудничество с Германией, очевидно заинтересованной в восстановлении экономических связей с Россией[465].

Рассматривая роль представительных структур в белом Крыму, необходимо отметить также значение органов управления и самоуправления казачества, оказавшегося здесь после новороссийской эвакуации. Наибольшие споры вызвали попытки возобновления работы Кубанской Краевой Рады. Вследствие Новороссийской эвакуации и капитуляции части Кубанской армии на Черноморское побережье немалая часть делегатов Рады оказалась в Грузии. Здесь руководящие позиции заняла группа депутатов во главе с бывшим председателем Рады И. П. Тимошенко. Заявив о непринятии тех соглашений, которые были подписаны с Врангелем в Крыму, данная группа ориентировалась на возможность «возвращения на Кубань» при поддержке Грузии и опоре на рост повстанческого движения в крае. В частности, особые надежды возлагались на действия «Армии Возрождения России» генерала Фостикова, занимавшей большую часть Баталпашинского и Лабинского отделов. Предполагалось, что по мере роста армии ей удастся самостоятельно занять Екатеринодар и восстановить здесь власть Кубанской Рады. Председатель Рады, хотя и не признавал Правителя Юга России, тем не менее считал, что, воспользовавшись договором 22 июля, можно будет получить из Крыма оружие и боеприпасы, а затем «порвать с Врангелем» окончательно. Тимошенко вел переговоры с Фостиковым, однако реального соглашения о взаимодействии достигнуто не было. Напротив, сам Фостиков ориентировался на сотрудничество с Врангелем, а после поражений, понесенных от РККА в Черноморье осенью 1920 г., остатки Армии Возрождения России эвакуировались в Крым. Расчеты Тимошенко не оправдались[466].

В Крыму попытки восстановления властных структур Кубани проводились еще с апреля 1920 г. В Феодосии, где были расположены подразделения кубанских воинских частей (Кубанского генерала Алексеева военного училища), происходили частные совещания, на которых участвовали некоторые кубанские генералы и члены Рады, оказавшиеся в Крыму. Они полностью поддерживали политику Врангеля и резко осуждали «самостийных» (как они считали) политиков, противостоящих Главному Командованию ВСЮР. По образной оценке генерал-майора Е. В. Миронова, «кампания» противников Врангеля представлялась ему «в виде огромной змеи, голова которой (г. Быч) находится в Париже, туловище (гг. Тимошенко, Белашов) – в Грузии, а хвостом заплетает Крым (г. Иванис). Заметную активность проявила т. н. «группа Фендрикова» во главе с бывшим главным редактором газеты «Вольная Кубань», делегатом Краевой Рады. Группа состояла из делегатов Рады, сторонников тесного сотрудничества с Главкомом, его политики сближения с казачеством, в частности апрельского соглашения с казачьими атаманами. Тесные контакты с группой поддерживали военные – начальник Кубанского училища генерал-майор Ф. И. Корольков и представитель кубанского атамана в Крыму генерал-лейтенант С.Г. Улагай. Последний, заявив о себе как о «Заместителе Войскового Атамана» (должность, в краевой Конституции не предусмотренная), объявил о созыве с 25 по 28 июня 1920 г. съезда членов Рады в Феодосии. В его приказе № 1 от 14 июня 1920 г. говорилось: «С согласия Главнокомандующего, идя навстречу желаниям членов Кубанской Краевой Рады, чтобы иметь возможность собраться вместе для обмена мнений о создавшейся обстановке и в связи с событиями на Кубани, я нахожу необходимым созвать членов Рады и уполномоченных от станиц». В приказе не говорилось о создании каких-либо новых структур управления, выборах нового атамана и Рады, а только об «обмене мнениями». Тем не менее планы подобного рода высказывались, при этом сторонники Улагая и Фендрикова ссылались на отсутствие сколько-нибудь определенного статуса у кубанской власти и на наличие очевидной политической раздробленности («двоецентрие» – Тифлиса и Феодосии), при которой невозможно добиться не только единства действий в антибольшевистском сопротивлении, но и элементарного представительства интересов Кубани перед Главным Командованием или во взаимоотношениях с другими казачьими войсками и государственными образованиями. Поэтому попытки создания «новой кубанской власти» в Крыму выглядели не так уж бессмысленно. В Феодосию прибыл бывший кубанский атаман генерал-лейтенант А. П. Филимонов, вернулся бывший походный атаман и военный министр краевого правительства генерал-лейтенант В. Г. Науменко. Генерал Корольков организовал Штаб Военного управления и намеревался контролировать формирование новых частей из кубанских казаков, для чего совещался с атаманами войсковых отделов. В мае – июне из Грузии в Крым прибыли также глава краевого правительства и исполняющий обязанности атамана (после отставки Букретова) Иванис и товарищ председателя Рады П. А. Курганский.

Состоявшийся «феодосийский съезд», насчитывавший всего 38 участников – членов Рады, по своим результатам превзошел ожидания самого Главного Командования. Съезд принял решение о принятии на себя функций Краевой Рады, объявив себя единственным носителем краевой представительной власти. Председателем Рады стал Фендриков, а новым «войсковым атаманом» был «избран» Улагай. Осуждалась деятельность атамана Букретова и правительства Иваниса и была направлена делегация к Главкому с просьбой о поддержке. Несогласные с подобными решениями «съезда» делегаты от Ейского и Таманского отделов (7 человек) оказались в меньшинстве.

Неправомочность подобных постановлений была тем более очевидна, если учесть, что, согласно 12-й статье краевой конституции, «Краевая Рада созывается Войсковым Атаманом по его инициативе или по решению Законодательной Рады, принятому большинством двух третей всех ее членов» и, согласно статье 13-й, «для открытия сессии Краевой Рады необходимо прибытие не менее двух третей членов ее». Как известно, Краевая Рада насчитывала около 580 членов, но после оставления Екатеринодара в ее составе осталось только 150 человек. Краевая Рада заявила о фактическом прекращении своей деятельности и о передаче полномочий Войсковому Атаману. Поскольку официальных сообщений о созыве Рады (но не «съезда») со стороны Иваниса сделано не было, а наличный в Феодосии делегатский кворум был недостаточен для принятия законных решений, то и говорить о преобразовании «съезда» в сессию Рады не было оснований[467].

Фендриков со своей стороны пытался доказать правомочность решений феодосийского «съезда». 1 июля официоз «Воля России» опубликовал его сообщение под красноречивым заглавием «От Кубанской Рады». В нем «разъяснялось», что поскольку «перед оставлением Екатеринодара Краевая Рада, в целях сохранения идеи народоправства, постановила считать в походе свои решения правомочными при всяком наличии числа членов Рады» (что было фактически неверно), и, как бы в подтверждение этого, Фендриков указывал на прецедент избрания краевого контролера наличным количеством членов Рады (105 человек) в сел. Елизваветпольском. Несмотря на то что в районе Сочи вместе с частями Кубанской армии советским войскам сдалось «около 70 членов Рады», Фендриков утверждал, что «более двух третей не сдавшихся членов Рады (если «считать» таковыми 35 из 105. – В.Ц.), оставшихся верными постановлениям Краевой Рады бороться с большевиками до конца, находятся в Крыму. Каждым пароходом из Батума прибывают члены Рады; на второй день открытия Рады в Феодосию прибыло из Грузии десять членов Рады. В Грузии осталось около 10 человек членов Рады, большинство которых (что совершенно не соответствовало действительности. – В.Ц.), по свидетельству только что прибывших из Грузии, выедут в Крым. Таким образом, Краевая Рада, выразительница воли кубанского народа в борьбе с большевиками до конца, находится в Крыму. Она правомочна решать все дела Кубани». Примечателен был последний пункт «разъяснения»: «Некоторые крымские газеты допускают непоправимые ошибки, помещая неверные сведения…, как, например: «из 300 членов Рады прибыло 40»; такие сведения называются провокационными, и помещающие их будут привлекаться к судебной ответственности»[468].

Иванис, невзирая на требования новоявленной «Рады», категорически отказался признать феодосийские решения и обратился лично к Врангелю с протестом против незаконной «узурпации» власти «съездом». Отказался «принимать атаманскую булаву» и сам Улагай. Врангель вспоминал, что «собравшиеся с моего согласия 25 июня в Феодосии для обсуждения некоторых своих казачьих дел члены Кубанской Рады объявили генерала Букретова и инженера Иваниса изменниками и потребовали сложения ими с себя полномочий, однако Иванис от этого отказался, ссылаясь на то, что постановление Рады незаконно за отсутствием кворума. Последнее было справедливо. Вместе с тем Иванис официальным письмом уведомил меня, что считает для себя обязательным подписанное в апреле соглашение с Главным Командованием. В разговоре со мной он выражал готовность дополнить этот договор отдельным соглашением на намеченных мною основаниях (что осуществилось фактически 22 июля 1920 г. – В.Ц.). Члены Рады продолжали настаивать на сложении Иванисом своих полномочий. В одном из заседаний члены Рады единогласно объявили об избрании ими Кубанским Атаманом генерала Улагая. Постановление было явно незаконным… После долгих переговоров члены Рады согласились отложить вопрос о выборе нового Атамана до того времени, когда Рада получит возможность собраться в законном составе»[469].

Политико-правовая коллизия, возникшая вокруг статуса и полномочий Краевой Рады, стала в условиях гражданской войны достаточно показательным прецедентом. Как нельзя было считать выразителем власти Всероссийского Учредительного Собрания Съезд Членов Учредительного Собрания, образованный во время Уфимского Государственного Совещания в 1918 г., так же не правомочно было признавать за феодосийским «съездом» прав Рады только на том основании, что в Крыму собралось некоторое количество делегатов. Следовало соблюдать и процедуру созыва казачьего парламента. Именно поэтому «феодосийский съезд» мог называться лишь «Совещанием членов Краевой Рады», но никоим образом не самой Радой. Таким образом, вплоть до октября 1920 г. решить вопрос о возобновлении представительных структур Кубанского войска в Крыму так и не удалось. Не удалось преодолеть «раскола» между «крымскими» и «тифлисскими» кубанскими политиками, наладить конструктивное сотрудничество делегатов, по-разному относившихся к политике врангелевского правительства и к перспективам взаимодействия с ним. Начавшийся еще осенью 1919 г. конфликт, выразившийся в «кубанском действе» и изменении Конституции, преодоленный, казалось бы, созданием южнорусской власти, снова заявлял о себе, серьезно препятствуя единству Белого движения на Юге России.

В октябре в процессе поиска правомочных представительных опор, необходимых для Правительства Юга России, а также в целях утверждения атаманских полномочий и окончательной ратификации Соглашения от 22 июля, идея созыва Рады возникла снова. Иванис обратился к Врангелю с вопросом о санкционировании созыва в Крыму Краевой Рады «в составе не только тех членов Рады, которые уже находились в Крыму, но и тех, которые в то время пребывали в Грузии». По словам Врангеля, «без участия находившихся в Грузии членов Рады кворума созвать нельзя». Хотя Правитель Юга России не высказал принципиальных возражений против приезда делегатов во главе с Тимошенко, но напомнил их «хорошо известную предательскую работу» в отношении политики Главного Командования. Иванис просил «гарантий неприкосновенности» тифлисским делегатам, на что Врангель ответил: «Если их предательская работа возобновится в Крыму, то поступлю с ними так же, как с прочими предателями»[470].

Одновременно с Иванисом, с той же инициативой «созвать Кубанскую Раду», к Врангелю обратился Фендриков. 3 октября 1920 г. в Феодосии им было созвано очередное заседание членов Рады, на котором он заявил, что «единственным выходом из крайне тяжелого положения для Кубанцев является созыв Рады». Совещание постановило, что «медлить с созывом Рады нельзя». В данном случае Иванис полностью согласился с Фендриковым, заявив, что в случае правомочного решения Рады он полностью подчинится ее решениям. Приехав из Феодосии в Тифлис, Иванис встретился с членами Кубанской Рады (т. н. президиумом Рады во главе с Тимошенко) 24 октября 1920 г. Вопреки расчетам и. о. атамана, члены Совещания отказались приехать в Крым. По их мнению, Врангель «несмотря на поддержку Франции, неизбежно потерпит крах…; для народа одинаково неприемлемы как олигархическая диктатура коммунистов, так и крымская власть Врангеля, опирающегося на реакционные и бюрократические круги дореволюционной России, несущие стране мрачную реакцию…; обе эти реальные силы – коммунистическая Москва и реакционный Крым – в процессе дальнейшей гражданской войны, как не выражающие воли народа, не пользующиеся его сочувствием и поддержкой, близки были к своему неизбежному концу – развалу и гибели, после чего Россия еще больше погрузится в море анархии и бесправия». Нужно было отстаивать в Тифлисе самостоятельный курс «демократической политики», которая неизбежно будет востребована «освобожденным народом» и станет альтернативой как Врангелю, так и советской власти. Была создана рабочая группа по разработке подобного документа в составе И. П. Тимошенко, Ф. К. Воропинова, Султан-Шахим-Гирея, Т. К. Роговца. Впрочем, подобного рода программные документы после эвакуации Крыма и падения Грузинской Республики в 1921 г. могли иметь только сугубо «теоретическое значение». Предполагавшееся восстановление Рады в Крыму так и не состоялось[471].

Тимошенко оставался убежденным сторонником «самостийной политики» и после «краха врангелевщины». В 1921 г. в беседе с журналистом Г. Раковским он кратко определил, что для казачества будет означать понятие «самостийности». Это – «полная и безоговорочная суверенность». Ее основная цель – защита прав и свобод казачества, того особого демократического строя, который сложился на казачьих землях после февраля 1917 г. Казаки были готовы воспринять только «Россию с Учредительным Собранием», построенную на «федеративных началах». «Все они объявили себя суверенными до созыва Всероссийского Учредительного Собрания, до созыва единой общероссийской демократической власти». Но поскольку возникли «совершенно резонные опасения, что после победы над большевиками никакого Учредительного Собрания представители реакционных сил не созовут», то «казачья общественность… выдвинула совершенно определенно вопрос о своей местной суверенности, о своей местной державности… в границах Дона, и особенно Кубани (на Терек это повлияло в меньшей мере). Принцип суверенности принимался с оговоркой «До Учредительного Собрания». Подразумевалось, что «если бы Деникин не созвал бы Учредительного Собрания, то казаки вынуждены были бы отказаться от той России, которая осталась бы без Учредительного Собрания»[472].

Иным было положение представительных структур донского казачества в Крыму. Центром донских войсковых структур в Крыму стала Евпатория. И здесь не обошлось без оппозиции. Группа делегатов требовала реорганизации войскового правительства, финансового отчета и, в случае неудовлетворительной его оценки – отставки атамана. В ответ на эти требования войсковой атаман генерал-лейтенант А. П. Богаевский заявил, что «атаманской булавы в Крыму он никому не отдаст, отчет в своей деятельности он представит Войсковому Кругу только на Дону». Тем не менее 20 сентября 1920 г. «Президиум Войскового Круга Всевеликого Войска Донского, на основании постановления Войскового Круга от 26 февраля 1920 г. и согласия Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России, определил: «Прерванную в Екатеринодаре сессию Круга возобновить и назначить очередное заседание Круга на 4 октября 1920 г. в Евпатории». Из 174 членов Круга, оказавшихся в Крыму, на сессии присутствовало 107 (общая численность Круга составляла 360 человек). Работа сессии началась 9 октября с торжественного заседания, на котором присутствовали атаман Богаевский, заместитель Председателя Круга генерал-майор Г. П. Янов (ведущий заседаний), представители терского атамана и правительства, члены Кубанской Рады, и. о. астраханского атамана. В этом отношении открытие Круга можно было бы назвать отражением интересов казачьих войск Юга России. В речи генерала Янова подчеркивалась важность заключенного 22 июля Соглашения как условия, необходимого для «единения Круга с населением и Армией». Была подчеркнута также «необходимость тесного единения всех казачьих Войск». Слова Янова (известного в 1919 г. своими оппозиционными высказываниями по отношению к Главному Командованию ВСЮР): «Казачеству, несущему тяжесть борьбы за возрождение Родины и Дона, должно принадлежать право равного участия с остальным русским народом в строительстве новой России, оно заслужило право на самоуправление, право на автономию» и провозглашенное им «ура» «Великой Единой и Федеративной России» были встречены аплодисментами всего зала.

Главными в повестке заседаний Круга стали вопросы о беженцах с Дона и о поддержке сражающихся на фронте бойцов Донского корпуса. Никаких законодательных инициатив, предполагающих изменение сложившейся политической системы, не выдвигалось. 14 октября на заседание Круга прибыли Врангель, граф де ла Мартелль (аккредитованный посланник Франции) и генерал Бруссо (начальник французской военной миссии). В свойственной ему манере Верховный комиссар заявил: «Франция никогда не мирилась с большевизмом… Еще несколько усилий, и вы придете к цели – увидите ваши станицы и Тихий Дон. Питая надежду на скорое осуществление этого, я передаю вам пожелания Франции и братский привет ваших друзей и союзников, которые не пожалеют никаких усилий, чтобы вам помочь по мере возможности и до конца»[473].

Что касается казачьих структур Терека, то в Крыму продолжали работу терское правительство и войсковой атаман, но какого-либо противодействия политике Правительства Юга России с их стороны не предпринималось.

Оценка роли представительных учреждений в Крыму была бы неполной без рассмотрения попыток осуществления автономии со стороны крымских татар. 15 мая 1920 г. в Симферополе состоялся Всетатарский съезд, на котором выступили сам Врангель и губернатор Перлик. По итогам работы съезда была создана комиссия при Начальнике Гражданского Управления для разработки специального «Положения» о татарском самоуправлении. Ее председателем стал один из авторитетных лидеров крымских татар Мустафа Мирза Кипчакский. Был разрешен выход газет на татарском языке «Миллет» и «Голос крымских мусульман», издававшихся в Симферополе. В июне 1920 г. в отставку был отправлен крымский муфтий, однако преемника ему не назначали. Правительство стремилось к тому, чтобы новый муфтий не получал бы назначения «сверху», в порядке дореволюционного законодательства, а был бы избран непосредственно всем татарским населением. В конце августа 1920 г., несмотря на ряд административных проволочек, был разработан проект «Временного Положения о самоуправлении крымских татар в области духовно-религиозной, культурно-просветительной и по заведыванию вакуфами». К этому времени уже получили легальный статус татарские земские начальные школы, а в ряде учебных заведений Крыма было разрешено преподавание на татарском языке (в качестве родного) для татарских детей (государственным языком оставался русский). 29 октября 1920 г. предполагалось утверждение проекта на заседании Правительства. Однако «крымская эвакуация» сорвала его реализацию, равно как и многие другие законодательные инициативы, разработанные в белом Крыму в последние месяцы его существования.

«Временное Положение» исходило из признания права на самоуправление «татарского магометанского населения Крыма» в области «духовно-религиозной, культурно-просветительной и по заведыванию вакуфами». Вводились избираемые самим населением структуры – Совет по делам крымских татар и Управление делами крымских татар – с функциями представительной и исполнительно-распорядительной соответственно, причем лица, занимающие выборные должности, получали права «государственной службы». Избирательное право при выборах Совета основывалось на критериях, схожих с избирательным правом при выборах волостного земства, но с учетом национальной и религиозной специфики. Выборы проводились на «особых избирательных собраниях», на которых получали право участвовать «все лица мужского пола татарского магометанского населения Крыма», обладавшие «возрастным цензом» (25 лет) и «цензом оседлости» (проживание в Крыму не менее трех лет к началу выборов). От выборов отстранялись дезертиры, недееспособные, осужденные за совершение тяжких преступлений и состоящие под следствием. Основной избирательной ячейкой становился «мечетский приход» (приход при мечети), который избирал сперва одного выборщика, а затем выборщики на особых волостных и городских сходах избирали в Совет по одному представителю от каждого населенного пункта с татарским населением до 10 тысяч душ и по два представителя от пунктов с населением свыше 10 тысяч человек. При этом от каждой мечети, гарантированно, избирался один представитель, даже независимо от общей численности населения. Приходские собрания созывались «старшим по должности духовным лицом», а волостные и городские собрания созывались «председателями волостных земских управ и городскими головами». Сроки созыва местных избирательных собраний и открытие сессий устанавливались губернатором.

Сформированный таким образом Совет избирался на год и в течение года должен был собираться как минимум один раз. Правомочными считались собрания, насчитывавшие «не менее половины общего числа представителей в Совете», но при отсутствии кворума собрания могли переноситься или (в крайнем случае) заменяться собраниями общего присутствия губернского управления. Круг полномочий Совета включал, в частности, проведение выборов Таврического муфтия, членов Управления делами и членов ревизионной комиссии, избрание уездных кадиев, членов Попечительского совета при медресе, регулирование имущественных вопросов. Решение имущественных вопросов (по управлению духовными вакуфами) требовало уже квалифицированного большинства в 2/3 от присутствующих в Совете членов. Все постановления Совета передавались в копиях таврическому губернатору, который мог опротестовать их в административном отделе Окружного суда. По усмотрению губернатора, в случаях, когда постановление Совета «не отвечает общим задачам борьбы за восстановление государственности», постановление передавалось на доработку общему присутствию губернского управления, в состав которого вводились дополнительно прокурор Окружного суда, управляющий Казенной палатой, но с обязательным присутствием представителя Управления делами крымских татар.

Совет избирал на три года таврического муфтия и членов Управления делами. Избранный муфтий возглавлял Управление и являлся «духовным главой магометан, обитающих в Таврической губернии». Дела в управлении обсуждались «коллегиально», и лишь «в чрезвычайных случаях» разрешение дел проводилось единолично муфтием. Губернатор мог проводить ревизии в Управлении, но любые санкции могли применяться только при согласовании их с Советом. Управление ведало «текущими вопросами»: «всеми духовными делами магометан Крыма», «рассмотрением и разрешением по шариату» гражданско-правовых, имущественных вопросов, вопросов семейного права, открытием новых мечетей, утверждением духовенства. В «культурно-просветительной» сфере предусматривалось «заведывание всеми конфессиональными училищами» (мектебами – низшими конфессиональными училищами и медресе – высшими духовными училищами), назначение преподавательского состава, книгоиздательская деятельность, открытие музеев, сохранение исторических памятников. Управление ведало также «духовными вакуфами», т. е. «недвижимыми имуществами и капиталами, которые по особым учредительным актам, составленным по правилам шариата, были пожертвованы или – путем завещательных актов – отказаны на содержание мечетей, текий, магометанских духовных училищ».

Местные структуры также подчинялись решениям Совета и Управления по делам крымских татар. Совет избирал (на три года) уездных кадиев и их помощников, наблюдавших за деятельностью духовенства, рассмотрением дел о разделе имущества и бракоразводных. «Мечетские приходы» также находились в ведении Управления, утверждавшего в должностях «должностных духовных лиц при мечетях» – хатипов, имамов и муэдзинов. Все они не могли быть моложе 21 года и отвечали за «установленное общим законом метрических книг». Создавалось также «приходское попечительство» из «прихожан каждого мечетского прихода». Приходское попечительство заведовало вакуфными имуществами, наблюдало за состоянием вакуфных зданий, хозяйством мечетей.

Осуществление проекта татарского самоуправления гарантировало бы самоуправление в «религиозной и культурной» сферах и обеспечивало бы достаточную степень самостоятельности в экономической области. Временное Положение можно было считать развитием утвержденных в 1919 г. законодательных актов о самоуправлении горских народов на Северном Кавказе. Проект татарского самоуправления вполне вписывался в рамки провозглашенного курса на «децентрализацию» и укрепление самостоятельности местной власти и стал несомненным шагом вперед на пути признания суверенных прав народностей России[474].

Глава 10

Перемены в судебно-следственных структурах, в военной и гражданской юстиции в белом Крыму в 1920 г. Усиление прокурорского надзора, изменения в ответственности за политические преступления.

Как и во все предшествующие периоды Белого движения, в 1920 г. идеи «борьбы за восстановление законности и правопорядка» не уступали своего приоритетного значения в общей политической программе. В этом отношении показательны перемены в работе Управления юстиции, а также деятельности Правительствующего Сената, судебных структур гражданской и военной юстиции. Развернутый план деятельности управления юстиции был дан в интервью главы ведомства сенатора Н. Н. Таганцева 25 сентября 1920 г. Отмечалось, что «ограниченная», в условиях небольшой территории, работа органов юстиции «будет разрастаться и углубляться по мере расширения занимаемой нами территории». Поскольку главной задачей ведомства по-прежнему считалось «укрепление в народе здорового правосознания и введения строгой законности во все стороны жизни», наиболее эффективным способом достижения этого признавалось «приближение Суда к народу». В этом плане наибольшие перспективы были у мировых судов, развитие которых было задачей многих белых правительств. Предполагалось, во-первых, «увеличить число мировых судей по приблизительному подсчету – один судья на волость», хотя Управление полагало, что «в этом отношении ему придется столкнуться с недостатком людей, так как большого числа вполне подготовленных судей налицо не имеется». Выборы мировых судей заменялись назначением «из центра» ввиду «невозможности выборов». Во избежание длительного отсутствия местной гражданской юстиции специальный Уполномоченный управления при Штабе Главкома Русской армии следил, чтобы в занимаемых войсками районах незамедлительно восстанавливались следственные и мировые участки. Туда направлялись «соответствующие лица из числа ранее там работавших или же из штатного резерва Управления». Таким образом, развитие системы мировых судов, как «наиболее близких к народу», вполне вписывалось в провозглашенный в Крыму в 1920 г. курс «левой политики» и одновременно с созданием земельных советов и волостного земства призвано было укрепить доверие населения к власти, создать ей «опору снизу». Предполагалось дальнейшее расширение подсудности мировых судов. В частности, мировым судам в 1920 г. уже были переданы функции административных судов, введенных Временным правительством, и они должны были регулировать проблемы, возникавшие между местными органами самоуправления и администрацией. Кроме того, им передавалось рассмотрение исков по делам до 500 тыс. рублей (влияние инфляции в годы гражданской войны), «о праве собственности на надельные земли» и, согласно постановлению Совета при Главнокомандующем от 9 июля 1920 г., рассмотрение совершенных краж. Мировые судьи и представители прокурорского надзора получали право принимать «от всех желающих разнообразные жалобы и направлять эти жалобы куда следует». Разрешением дел мировой юстиции занималось даже Кассационное отделение Правительствующего Сената в Ялте.

Специфика работы судебной палаты и окружного суда в Крыму в 1920 г. заключалась в существенно возросшей нагрузке на канцелярию старшего нотариуса, обязанную регистрировать сделки по переходу права собственности на землю. Росли требования и к административному отделению Окружного суда, занимавшемуся делами, предусмотренными положениями о новых земских учреждениях, и вопросами регистрации различных обществ и организаций[475].

В развитие пожеланий Таганцева, Врангель 26 октября издал приказ № 193, в котором обосновал необходимость совершенствования мирового судопроизводства: «При существующем ныне расстройстве транспорта обращение к судебной власти сопряжено для сельского населения с весьма значительными затруднениями, и лица, потерпевшие личную обиду или понесшие убыток, предпочитают иногда вовсе отказываться от судебной защиты своих прав, к явному ущербу для достоинства государственной власти. Необходимо поэтому создать такие условия общественной жизни, чтобы население находило у себя на месте, в пределах своей волости, правомерную защиту против преступных посягательств и законное разрешение споров о праве гражданском». Главком, «придавая правильной постановке судебного дела первостепенное значение», приказывал увеличить количество мировых судей из расчета по одному судье на волость, обеспечить постоянное проживание мировых судей в волости и пересмотреть границы мировых участков[476].

Как уже отмечалось, по мере утверждения власти нового Главкома ВСЮР, в белом Крыму усиливался статус Правительствующего Сената. Сенат санкционировал вступление в должность генерала Врангеля и определил пределы его полномочий. Обер-прокурором 1-го Департамента был назначен бывший глава управления юстиции Особого Совещания, опытный юрист В. Н. Челищев, а товарищем обер-прокурора – уже занимавший эту должность ранее сенатор М. П. Стремоухов. 27 июня 1920 г. был опубликован Указ Правительствующего Сената, разъяснявший существо положений земельной реформы. В полном соответствии с порядком и формой рассмотрения законодательных предположений обер-прокурором 1-го Департамента были представлены законодательные акты: приказ Главкома ВСЮР «О земле»; Правила о передаче распоряжением Правительства казенных, государственного земельного банка и частновладельческих земель сельскохозяйственного пользования в собственность обрабатывающих землю хозяев и Временное Положение о земельных учреждениях. Одобрение Сената было для земельной реформы тем более важно, что оно затрагивало серьезные гражданско-правовые моменты, связанные со сменой частных владельцев. Рассмотрев предложенные акты, Сенат «приказал» 1-му Департаменту «признать подлежащими обнародованию» все представленные акты. Показательно, что проведение реформы происходило именно по этому отделению Сената, а не по 2-му Департаменту, традиционно считавшемуся «крестьянским» в разрешении актов по землеустройству. В Указе Сената отмечалось: «Ныне закон этот будет проводиться в жизнь, и Правительствующий Сенат, неизменно стоя на страже порядка и законности, почитает для себя должным отметить значение этого акта в деле государственного устроения нашей Родины… Приказ Правителя, облеченного всей полнотой власти, передает землю трудящимся хозяевам в вечную наследственность, но не даром, а за выплату государству стоимости ее для расчетов с собственниками отчуждаемых земель… Отныне в деревне должен установиться твердый земельный порядок и хозяйственная обеспеченность жизни трудящихся на земле, а самый закон будет осуществляться при ближайшем участии сельских хозяев, под высшим контролем Правителя и Главнокомандующего. Закон земельный направлен к общему благу государства, и на нем будет строиться мощь России… А посему Правительствующий Сенат в общем собрании всех Департаментов определяет: о точном и неуклонном исполнении всеми приказа от 25 мая сего года предписать всем подчиненным местам и лицам и объявить во всеобщее сведение». Указ был подписан обер-секретарем П. Мезенцевым, контрассигнован помощником обер-секретаря В. Белинским и вступил в законную силу по всей общепринятой форме[477].

Сенат, размещавшийся в Ялте, продолжал выполнять государственные задачи по соблюдению законности и правопорядка. Состав сенаторов не изменился по сравнению с 1919 г. Однако и в Крыму не обходилось без трений между различными властными структурами. В качестве примера Челищев приводит утверждение на пост сенатора начальника Особого отдела штаба Главнокомандующего генерал-лейтенанта Е. К. Климовича. Бывший директор департамента полиции, в 1920 г. прибывший в Крым из Белграда, опытный следователь, Климович сумел поставить дело политического сыска на высокопрофессиональный уровень, за что был назначен сенатором 1-го Департамента при Государе Императоре. Правда, это назначение прошло с нарушением действовавшего в то время законодательства, поскольку по «Учреждению Сената» назначаться в Сенат могли «лишь особы 3-го класса», тогда как Климович в момент назначения был генерал-майором. В 1917 г., после прихода к власти Временного правительства, он был лишен звания сенатора, а в 1920 г., находясь в Крыму, подал прошение на имя Врангеля, ходатайствуя о своем восстановлении в составе Сената. Прошение рассматривалось на Общем Собрании, в ходе которого Челищев указал как на нарушение процессуального порядка (прошение было передано Климовичем через одного из сенаторов), так и на невозможность рассмотрения Сенатом данной конкретной просьбы, поскольку Сенат мог дать только общее заключение, без персональных указаний, что являлось бы соблюдением правовой беспристрастности. Исходя из данной ситуации, Челищев предложил сделать следующее заключение: «Подлежит ли обжалованию Указ Временного правительства об увольнении от должности сенатора 1-го Департамента, состоявшееся до введения в действие Учреждения Сената 1917 г. Такой вопрос разрешается отрицательно, ибо Временное правительство, издавая данный указ, действовало как орган Верховной власти, не только фактически являясь таковой в порядке революционного творчества, но и юридически, в силу преемственности власти, закрепленной рядом юридических актов: Манифеста Императора Николая II об отречении от Престола за себя и за сына Алексея, Манифеста Михаила Александровича об его отречении с передачей Верховной власти Временному правительству впредь до созыва Учредительного Собрания и установления им порядка и форм государственного строя России. Верховная власть Временного правительства была принята, между прочим, Правительствующим Сенатом, принявшим к исполнению и Указ Временного правительства об увольнении генерала Климовича от должности сенатора. Таким образом, никакому обжалованию Указы Временного правительства, как акты верховной власти, подлежать не могут». Разъяснение Челищева поддержали сенаторы Гражданского и Кассационного департаментов. Общее собрание в итоге приняло постановление о невозможности обжалования принятых в 1917 г. решений, а в ответе генералу Климовичу указывалось лишь на крайне несовершенную природу нормотворчества периода Временного правительства, которое тем не менее приходилось признавать[478].

Высшие кассационные и санкционирующие функции сосредоточивались у Правительствующего Сената. Однако не меньшее значение для функционирования системы управления в Крыму имело создание контрольных инстанций, для чего приказом № 3625 от 12 сентября была создана Высшая Комиссия Правительственного надзора Юга России, принимавшая «прошения, жалобы и заявления» от жителей Крыма. Комиссия получала право осуществлять наблюдение за исполнением тех или иных правительственных постановлений и распоряжений местной администрации[479].

Наряду с преобразованиями в гражданской юстиции важнейшим направлением правовых реформ признавалась реорганизация военной юстиции. Здесь перемены были крайне необходимы, учитывая тот факт, что накануне вступления Врангеля в должность Главкома ВСЮР в Крыму происходили серьезные нарушения законности именно органами военной юстиции. Военно-полевые суды фактически принимали на себя всю ответственность за совершение правосудия как в прифронтовой полосе, так и в тылу. Законодательно же военно-полевые суды могли учреждаться «лишь в крайних случаях, когда учиненное преступление совершенно очевидно, не требует никакого расследования и по характеру своему вызывает необходимость в безотлагательной и примерной репрессии». Поэтому в военно-полевых судах практически отсутствовали следственные функции и адвокатура, а их созыв не мог носить регулярного характера. Между тем корпусные суды (аналог окружным судам гражданской юстиции), работавшие на постоянной основе и состоявшие, по свидетельству автора брошюры «Правосудие в войсках генерала Врангеля», «из опытных военных и гражданских юристов, действовавшие с соблюдением всех гарантий правосудия (состязательный порядок, гласность и пр.)», практически не участвовали в совершении судебных функций. Воинские начальники предпочитали передавать дела на рассмотрение военно-полевых судов, которые полностью зависели от воли назначившего их строевого командира, и, следовательно, говорить об «объективности» выносимых ими решений не приходилось[480].

Стремясь наладить должный правовой порядок, Врангель приказом № 2994 от 6 апреля 1920 г. отменил «исключительное право Военного и Морского начальства на возбуждение уголовного преследования против военнослужащих». Тем самым был отменен приказ Главкома ВСЮР № 1812 от 23 июля 1919 г. Была отменена т. н. «административная гарантия» и заявлялось о возвращении к дореволюционным правовым нормам Свода военных постановлений 1869 г. (Устав Военно-судебный, Воинский Устав о наказаниях) с дополнениями, предусмотренными приказами по Военному ведомству за № 464, 724 1914 г. и № 220, 513, 650 1915 г. Этим восстанавливался прежний порядок военного судопроизводства, при котором «законными поводами для начатия дел» признавались уже не только «сообщения военного и морского начальства», но и «предложения военного и военно-морского прокуроров», «сообщения административных и судебных должностных лиц и мест», «жалобы и заявления со стороны как самих военнослужащих, так и «частных лиц». Тот же военный и военно-морской прокурорский надзор направлял обвинительный акт в военно-полевой суд, который и выносил окончательное решение. Но особо важным становилось теперь производство дознаний, проведение предварительных следственных действий, а не вынесение немедленных вердиктов.

Предварительное расследование становилось обязательным условием деятельности военной юстиции. В белом Крыму вводилась совершенно новая до того структура – Военно-судные комиссии (приказ № 3023 от 14 апреля 1920 г.), фактически заменявшие собой военно-полевые суды. В дополнение к данному приказу было опубликовано «Положение о военно-судных комиссиях», утвержденное («за Главнокомандующего») генералом Шатиловым и подписанное Начальником Военного и Морского Судного отдела генерал-лейтенантом И. А. Ронжиным, в ведении которого находилась деятельность всех военно-судных комиссий. «Положение» определяло состав (председатель, пять членов и делопроизводитель) и полномочия создаваемых комиссий. Членами комиссий должны были быть штаб- и обер-офицеры (двое из штаб- и трое из обер-офицеров), а председателем – штаб-офицер или генерал. Отдельно указывалось, что «членами комиссии назначаются, по возможности, лица с высшим юридическим образованием», а делопроизводителем – «лицо обязательно с высшим юридическим образованием». Комиссия принимала дела и «по своему усмотрению», и «по сообщениям должностных лиц», и «по объявлениям и жалобам частных лиц». Комиссия должна была расследовать дела, рассмотрение которых было ранее в традиционной компетенции военно-полевых судов («когда учинение преступного деяния и виновные в нем являются настолько очевидными, что нет надобности в дальнейшем расследовании»), а при вынесении решений – руководствоваться правилами о военно-полевых судах. Если проведенные «дознание или расследование» не были произведены с должной полнотой, то и в этом случае комиссии могли назначать «дополнительное расследование». Приговоры военно-судных комиссий подлежали утверждению начальника гарнизона или коменданта крепости, а в случае несогласия последних с приговором передавались на рассмотрение корпусных и военно-окружных судов.

Пределы власти комиссий распространялись на «территорию соответственного уезда или крепостного района». Комиссии должны были создаваться «в каждом уезде Таврической губернии, при начальниках гарнизонов, соответствующих уездных городов и при комендатурах крепостей Севастополь и Керчь. Таким образом, в отличие от военной юстиции 1919 г. основной низовой структурой становилась уже не отдельная воинская часть, а административно-территориальная единица. Это было оправдано с точки зрения стабилизации фронта, отсутствия быстрого перемещения воинских частей, а также с позиции максимально возможного обеспечения правопорядка в той или иной местности, лишенной в силу тех или иных причин необходимых структур гражданской юстиции. Отдельным пунктом утверждалось: «Суду Комиссий за совершение преступлений, перечисленных в настоящем положении, подлежат как военнослужащие, так и гражданские лица».

В июле в Севастополе, несмотря на ограниченные типографские возможности, было издано специальное «Руководство для военно-судных комиссий, военно-полевых и полковых судов», составителями которого были полковник военно-судного ведомства Н. Несмелов и коллежский асессор Н. фон Ланг. В него вошли все приказы, а также руководящие статьи из Уголовного Уложения и Воинского устава о наказаниях. Отдельно к Руководству прилагались образцы специальных типографских бланков для проведения заседаний военно-судных комиссий. В предисловии к сборнику указывалось, что «учреждение военно-судных комиссий вызвано участившимися в последнее время разбоями, грабежами и кражами, которые, помешав победоносному движению вперед Русской Армии (имелись в виду военные неудачи 1919 г.), могут препятствовать и теперь, озлобляя население и разлагая элементы Армии». Военно-судным комиссиям полагалось ориентироваться на заявленные «основными принципами правопорядка» – «скорость и неизбежность уголовной репрессии». Когда потерпевший будет видеть, что преступление не осталось безнаказанным, а виновный будет знать, что при существующем судебном аппарате (военно-судной комиссии) мало шансов избежать уголовной репрессии, и притом, когда репрессия постигает виновного настолько быстро, что обстоятельства преступления еще живы в памяти общества или определенной группы лиц и корпораций, тогда только назначение военно-судных Комиссий будет достигнуто»[481].

Первоначальная компетенция комиссий заключалась в рассмотрении дел, связанных с совершением лишь «грабежей и разбоев». 5 мая 1920 г., в ожидании скорого наступления, приказом Главкома № 3134 предусматривалось создание комиссий не только при территориальных единицах, но и «при штабах корпусов» (фактически этим заменялись корпусные суды), и «при каждой пехотной и конной дивизии». Комиссии были полностью изъяты из подчинения строевых начальников, подчиняясь «только Главному Военному Прокурору», что делало их формально независимыми от воли командиров, чьи подчиненные совершали преступления. Прилагаемой к приказу «инструкцией» комиссии обязывались «широко оповестить войска и население… о своем местоположении, с указанием, что по всем делам о грабежах и разбоях надлежит обращаться к ним». Предусматривалось введение специальных флагов с надписью, обозначающей расположение военно-судной комиссии. В распоряжении председателя комиссии следовало сформировать «особые патрули из надежных солдат под начальством энергичного офицера для ареста грабителей» (фактически заменяющие собой комендантские команды). Расширялась и область подсудности в компетенции комиссий. Приказом Главкома № 3216 от 25 мая 1920 г. помимо разбоев и грабежей в ведение создаваемых структур военной юстиции передавались дела по кражам, совершенным военнослужащими (кражи, совершенные гражданскими лицами, разбирались в 1920 г. только мировыми судьями).

Наконец, приказом № 3275 от 3 июня 1920 г. Главком предписал «дабы полнее обеспечить интересы местного населения, потерпевшего от краж, грабежей и разбоев», в обязательном порядке включить в состав военно-судных комиссий «двух представителей крестьян от волостного земства» с совещательным голосом, привлекать их к расследованию преступления и выслушивать показания нарушителей. Кроме того, комиссиям поручалось также заниматься выплатой компенсаций за произведенные воинскими частями реквизиции подвод и лошадей, что, конечно, трудно считать делом, подлежащим ведению правосудия, но бывшим достаточно насущным для крестьянства в страдную пору лета 1920 г. Заседания комиссий стали совершаться открыто и гласно, а офицеры-юристы обязаны были давать также консультации местному населению по многочисленным, возникающим у него правовым вопросам[482].

Приказом № 3268 от 31 мая 1920 г. должность начальника военно-судной части учреждалась при управлении каждого армейского (неотдельного) корпуса. В его компетенцию входило рассмотрение всех военно-судных дел, поступающих к командиру корпуса, «ближайший надзор за деятельностью военно-полевых судов», контрольные функции по отношению к военно-судным комиссиям, а также непосредственное «производство расследований» по распоряжению командира корпуса и Главного Военного Прокурора. Фактически начальник военно-судной части обладал правом утверждать смертные приговоры военно-полевых судов, поскольку «прежде приведения их в исполнение» обязан был проводить проверку «всех законченных в военно-полевом суде дел». В случае выявленных нарушений в работе военно-полевых судов начальник военно-судной части мог передать их на обжалование в Главный Военный Суд. В специальном обращении начальника военно-судного ведомства от 8 августа за № 7479 отмечалось: «Военно-прокурорские надзоры судов армии, а равно и военно-следственные власти должны стать, по возможности, ближе к войскам и населению, стремясь к тому, чтобы ни одно преступление не осталось безнаказанным и ни один преступник – без должного воздействия со стороны уголовного закона. Население и войска должны быть широко оповещены, к кому надлежит обращаться с жалобами и заявлениями об известных им фактах злоупотреблений». Наконец приказом от 4 сентября 1920 г. за № 3602 отмечалось, что «гражданская жизнь постепенно ступает на путь мирной плодотворной работы под защитой сильной и вполне сорганизованной государственной власти, обладающей необходимым военно-судебным аппаратом, и в интересах создания более нормальных условий ответственности граждан перед законом и для поднятия идеи правопорядка на должную высоту». Поэтому все «дела о гражданских лицах по обвинению их в преступных деяниях, изъятых из общей подсудности», в военно-полевые суды больше не передавались. Ранее существовавшие изъятия из гражданской подсудности, обусловленные тем, что «военно-полевые суды… часто являлись единственными органами правосудия в данной местности», теперь отменялись. Осенью 1920 г. в развитии военной юстиции становилась очевидной тенденция ограничения сферы ее деятельности и изменения ее политико-правового статуса[483].

В этой связи нельзя не отметить, что, несмотря на ограниченность территории и в условиях единоличной административной вертикали в Крыму в 1920 г., считалось необходимым вернуться к классическим принципам государственного права. Существовавший еще с 1918 г. порядок деятельности военной юстиции, при котором судебные вертикали военного и военно-морского ведомств подчинялись военному и морскому министрам, было решено заменить на тот, при котором «органы правосудия и юстиции не должны находиться в подчинении административной власти, как бы высоко ни были поставлены ее представители… Только самостоятельное положение ведомства даст ему возможность развить максимум плодотворной работы в борьбе с преступностью, считаясь лишь с велением закона и своей совести и не растрачивая сил на улаживание различных трений… Мы только тогда победим, когда на кончиках своих грозных штыков понесем народу принципы права, правды и законности». В развитие этих намерений и с целью совершенствования системы военной юстиции приказом № 3718 от 9 октября 1920 г. Врангель провозгласил принцип «надлежащего разграничения деятельности властей судебной и административной», полностью изъяв военное и военно-морское судебное ведомство из подчинения начальникам военного и морского управлений. Главный военный и военно-морской прокуроры, а также Начальник военного и морского судного отдела соответственно переименовывались в Главного прокурора армии и флота и Начальника военного и военно-морского судного ведомств и переходили в непосредственное подчинение самому Главкому. Тем самым формально провозглашалась независимость военной юстиции от военачальников любых категорий. Военно-судная вертикаль и прокурорский надзор стали формально независимы (фактически данная система так и не успела сложиться из-за недостатка времени на реализацию). Главный прокурор получал право обязательной первичной редакции (с правом возможной корректировки) всех законопроектов и проектов приказов, «устанавливающих новые виды преступных деяний, усиливающие или изменяющие существующие наказания…, прежде представления их Главнокомандующему или опубликования».

Определенные проблемы возникали с укомплектованием военно-судных комиссий квалифицированными юристами. Так сложилось, что в составе Русской армии офицеры, имевшие гражданское юридическое образование, были, как правило, в младших, обер-офицерских, чинах. Поэтому в ходе реформирования военно-судного ведомства возникали предложения о замене служебного ценза (длительность пребывания в должности) образовательным и привлечении имевших данное образование офицеров к работе в качестве «временных членов военных судов». «Кадровый резерв», бывший в распоряжении военно-судного ведомства, состоял к осени 1920 г. всего из 15 профессиональных юристов с большим стажем работы (однако «людей больных и переутомившихся»), что вынуждало «кадровый голод» преодолевать за счет строевых офицеров[484].

Была поставлена под контроль прокуратуры также деятельность контрразведывательных учреждений. Еще в феврале – марте 1920 г. многие уездные и губернские (Харькова, Екатеринослава, Владикавказа) контрразведывательные структуры были распущены, а их служащие подвергнуты разного рода дисциплинарным и уголовным взысканиям. Контрразведывательные отделения были переименованы в «наблюдательные пункты», и их численность – существенно сокращена. Отношение к нарушителям закона ужесточилось в 1920 г. Так, например, в октябре был расстрелян весь личный состав одного из наблюдательных пунктов по обвинению в «вымогательстве». Генералом Климовичем был разработан проект «возвращения к производству дознаний по государственным преступлениям чинами восстанавливаемого корпуса жандармов». Приказом от 8 июля 1920 г. за № 91 (по гражданскому управлению) были установлены предварительные правила осуществления делопроизводства по государственным преступлениям. В прифронтовой полосе за это отвечали чины прокурорского надзора военного и военно-морского ведомств, а в тыловом районе – чины прокурорского надзора Судебной палаты. Следовало «тщательно наблюдать за производством дознаний по государственным преступлениям», для чего требовалось личное, непосредственное участие в производстве следственных действий, отслеживание правомерности каждого ареста и «правильности содержания арестованных». В случае отсутствия «признаков какого-либо наказуемого деяния» или безрезультатного «окончания дознания» чины прокурорского надзора должны были незамедлительно освобождать подозреваемых. Все меры ограничения свободы, так же как и само предварительное расследование, производились только с санкции прокуратуры. Вообще, «за все время трехлетней гражданской войны это было впервые, когда дело политического розыска ставилось под контроль чинов прокуратуры»[485].

Что касается ответственности за государственные и политические преступления, то и в этой области в 1920 г. произошли заметные изменения. Еще в конце 1919 г. была объявлена очередная амнистия в соответствии с Приказом Главкома ВСЮР от 14 декабря 1919 г. Обоснованно полагая, что недоверие к офицерам, служившим в РККА, не способствует укреплению боеспособности армии, ведет лишь к неоправданному отчуждению офицерства от Белого дела, Деникин отмечал, что «бои последнего периода (т. е. осени 1919 г. – В.Ц.) с несомненностью подтвердили, что те офицеры и солдаты старой русской армии, которые ранее служили в красной армии, а затем перешли добровольно на нашу сторону или были захвачены в плен, в настоящее время с честью выполняют свой гражданский долг перед Родиной, принимая участие в боях с большевиками в рядах старых добровольцев». На основании этого обстоятельства генерал Деникин объявлял «прощение с восстановлением во всех правах, не исключая и права на чин и звание, заслуженное в старой русской армии, тем лицам, служившим в красной армии и советских учреждениях, а также способствовавших и благоприятствовавших деятельности советской власти и ее войскам, кои: а) отбыли и отбывают наказания по постановлениям судебно-следственных комиссий, б) отбыли и отбывают исправительные и дисциплинарные наказания по приговорам военно-полевых и других военных судов», а также и те, в отношении которых судебно-следственные действия еще не завершились. Наказание в виде каторжных работ, предусмотренное законодательством Особого Совещания, за членство в РКП (б) заменялось «разжалованием в рядовые с предоставлением им права, с согласия на то подлежащего военного начальства, в рядах армии загладить свою вину перед родиной». Амнистии не подлежали те, кто помимо службы в РККА и советских учреждениях совершал еще и «общеуголовные преступления»[486].

Наконец, наиболее полной стала амнистия, принятая в отношении «казаков, солдат и офицеров-красноармейцев (имелись в виду иногородние. – В.Ц.), – уроженцев Дона, Кубани и Терека». Утвержденная в качестве отдельного закона в протоколе заседания Верховного Круга Дона, Кубани и Терека 23 января 1920 г. под № 14 амнистия предусматривала не только освобождение от любой ответственности за службу в РККА («полное помилование»), но и освобождение от любой военной службы вообще (т. е. и в белых армиях) «в течение двух месяцев со дня перехода». В условиях напряженных боев на Кубани в начале 1920 г. подобное «снисхождение» могло быть весьма негативно воспринято сражающимися на фронте солдатами и офицерами белых армий. В «воззвании», утвержденном Верховным Кругом, говорилось: «Вам до сих пор комиссары говорят, что у нас воюют только одни генералы и буржуи. Не верьте этому и твердо знайте, что с Лениным и Троцким и прочими комиссарами борется весь наш народ, все казаки и все остальное население…, мы боремся за Всероссийское Учредительное Собрание, где со всех концов нашей матушки России соберутся лучшие народные избранники, и только оно, этот хозяин земли русской, даст нашей измученной Родине мир и порядок… Бросайте Ленина и Троцкого! Бросайте окровавленные знамена! Идите к своим семействам! Вам Верховный Круг Дона, Кубани и Терека дает полное помилование. Возвращайтесь, пока не поздно»[487].

Военные действия в Таврии летом – осенью 1920 г. потребовали от белого руководства серьезных изменений в репрессивном законодательстве. Еще приказом № 3053 от 29 апреля 1920 г. предписывалось освобождение от всех наказаний и ограничений по службе всех офицеров и солдат, ранее служивших в армиях новых «государственных образований» (Украинской Республики, Грузии, Прибалтики). Всем им возвращались в полном объеме их чины и служебные преимущества, полученные «до 1 декабря 1917 г.». Приказами № 3052 от 29 апреля 1920 г. и № 3224 от 8 июня 1920 г. Врангель отменял ряд положений деникинского закона об уголовной ответственности участников установления советской власти: первую часть статьи 1-й и параграфы 1–6 статьи 108-й Уголовного уложения, соответствующего (по редакции) приказу по Добровольческой армии № 390 от 1918 г. и Закону «О государственной измене». Первый из вышеназванных приказов касался военнослужащих РККА, второй относился ко всем тем, кто «служил советской власти». В первом приказе отмечалось, что «много солдат и офицеров советских войск, не будучи большевиками, сражаются против нас, вынужденные к тому репрессиями и террором. Эти лица являются нашими врагами лишь на поле сражения, сдавшиеся же и перешедшие на нашу сторону без оружия в руках достойны сожаления и прощения». Исходя из этого, Врангель приказывал «безжалостно расстреливать всех комиссаров и других активных коммунистов, захваченных во время сражения», но в то же время «освобождал от всяких кар» и восстанавливал в правах (выслуженных до 1 декабря 1917 г.) всех остальных «офицеров и солдат Красной армии, раз они сдались или перешли на нашу сторону, безразлично – до сражения или во время боев, а равно и всех, служивших ранее в советской армии, по добровольном прибытии в войска ВСЮР». Второй приказ освобождал от ответственности «всех граждан вновь занимаемых вооруженными силами областей, кои во время господства там советской власти состояли на службе в различных советских учреждениях и вообще принимали участие в работе советских властей, за исключением лиц, занимающих ответственные руководящие должности в советском управлении и сознательно осуществлявших или содействовавших осуществлению основных задач советской власти». Тем самым довольно твердо разделялся принцип «принудительного служения» под воздействием обстоятельств «непреодолимой силы» (каковыми считалось принуждение к службе со стороны советской власти) и сознательная поддержка, активное участие в государственном и военном строительстве в Советской России или других советских республиках. Правовой изъян, создававший в 1918–1919 гг. основу для необоснованных, жестоких репрессий, был, как казалось, преодолен.

Следует, однако, отметить, что между «буквой закона» и правоприменительной практикой в условиях Гражданской войны оказывалась нередко большая разница. Разделить «сознательную поддержку» и «принуждение» можно было лишь при специальном, тщательном расследовании. Нельзя было полностью исключить самосуды и сознательные нарушения белым командованием, особенно среднего и низшего звеньев, приказов об амнистии красноармейцам и советским работникам. Но в целом развитие правовой базы репрессивной политики Белого движения ориентировалось на возможность смягчения, а не ужесточения наказаний (насколько это было вообще возможно в условиях Гражданской войны), их дифференциации в зависимости от тяжести совершенных преступлений и статуса репрессируемых субъектов[488].

Приказом Главкома № 3120 от 2 мая 1920 г. приведение в исполнение смертных приговоров запрещалось производить публично, в чем проявилось очевидное стремление отказаться от распространившейся в городах Крыма весной 1920 г. подобной практики исполнения приговоров по решениям военно-полевых судов в корпусах генералов Слащова и Кутепова. По мнению автора брошюры «Правосудие в войсках генерала Врангеля», сторонники публичности казней указывали на «устрашающий характер публичной смертной казни, столь необходимый в исключительное время, нами переживаемое». Однако нельзя было не учитывать, «что длительное применение ее приводит к совершенно обратным результатам, развращая общественные нравы и создавая в населении совершенно безразличное отношение к виду насильственной человеческой смерти. Создается глубокое нравственное отупение, легкий взгляд на жизнь окружающих и свою собственную, что вместо понижения преступности ведет лишь к ее увеличению, несмотря на все суровые кары закона. Средние века, когда столь широко практиковалось публичное исполнение смертной казни, – лучшее тому доказательство». Из подсудности военно-полевых судов были изъяты также все дела о несовершеннолетних от 10 до 17 лет (приказ № 3073 от 26 апреля 1920 г.) и, в связи с важностью «установления степени их разумения при учинении преступного деяния», признавалось необходимым передавать все дела о преступлениях с их участием на рассмотрение корпусных или военно-окружных судов»[489].

Стала использоваться и довольно необычная форма наказания – т. н. «высылка в Совдепию». Еще в 1918 г. встречались прецеденты применения данной санкции. Например, в октябре 1918 г. в Советскую Россию за «призыв к забастовке» была выслана студентка Ростовского университета[490]. Приказом от 11 мая 1920 г. за № 3182 новый Главком ВСЮР определил, что «высылке в Советскую Россию» подлежат «лица, изобличенные в непубличном разглашении или распространении заведомо ложных сведений и слухов… в возбуждении путем произнесения речей и других способов агитации, но не в печати, к устройству или продолжению стачки, участии в самовольном, по соглашению между рабочими, прекращении работ, в явном сочувствии большевикам, в непомерной личной наживе, в уклонении от исполнения работ по содействию фронту». Право высылки принадлежало губернаторам и комендантам крепостей, причем требовалось обязательное производство дознания, которое шло затем на «заключение прокурорского надзора», и высылка могла быть осуществлена только «по взаимному соглашению этих властей»[491].

В процессуальном отношении нельзя не отметить еще одну важную новацию. В контексте введения в действие приказов от 29 апреля и 8 июня 1920 г. следовало упразднить и такой важный элемент осуществления репрессивной политики «деникинского периода», как «судебно-следственные комиссии», занимавшиеся расследованием обстоятельств службы в советской власти. Хотя эти комиссии и состояли из квалифицированных юристов и в большинстве случаев выносили «реабилитационные» решения, считалось, что они создают дополнительные трудности при возобновлении на новой службе офицеров и гражданских чиновников. После сокращения территории в пределах Крыма действовала только Таврическая губернская судебно-следственная комиссия, учрежденная в 1919 г. Приказом Главкома от 1 июня 1920 г. № 3262 Таврическая комиссия была расформирована, а все дела, относящиеся к государственным преступлениям, передавались на рассмотрение военных следователей и военных прокуроров корпусных или Севастопольского военно-морского судов.

Еще одна амнистия была объявлена Главкомом 14 сентября 1920 г. приказом № 3639. Она касалась военнослужащих, осужденных военно-полевыми судами по дисциплинарным правонарушениям, и гражданских лиц, также осужденных военно-полевой юстицией и отбывающих наказание «не свыше тюремного заключения», а также разжалованных в рядовые «за преступления, связанные с корыстными мотивами». Сделано это было по ходатайству Управляющего Военным и Морским духовенством епископа Севастопольского Вениамина (Федченкова), в связи с проведением в Крыму «дней покаяния и молитвы», утвержденных Святейшим Патриархом Тихоном в празднование Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня «в ознаменование этих дней актом милосердия и прощения» (в 1919 г. подобная амнистия объявлялась Деникиным по ходатайству Юго-Восточного Церковного Собора)[492].

Проведение амнистий сопровождалось и определенной пропагандистской подготовкой. Главком, в частности, дважды обращался к «офицерам и солдатам советских армий» (показательно неприятие термина «красноармейцы», заменяемое на «офицеры и солдаты»). Можно усмотреть определенную аналогию с известными воззваниями генерала Брусилова, но с совершенно противоположным содержанием.

В первом воззвании к «офицерам Красной армии» Врангель сразу же объявил, что он «стал во главе остатков Русской Армии – не красной, а русской, – еще недавно могучей и страшной врагам, в рядах которой когда-то служили и многие из Вас». Подчеркивалось прежнее единство офицерского корпуса, разделенного ныне фронтами гражданской войны: «Русское офицерство искони верой и правдой служило Родине и беззаветно умирало за ее счастье. Оно жило одной дружной семьей. Три года тому назад, забыв долг, Русская армия открыла врагу фронт, и обезумевший народ стал жечь и грабить Родную землю… Три ужасных года оставшиеся верными старым заветам офицеры шли тяжелым крестным путем, спасая честь и счастье Родины, оскверненной собственными сынами. Этих сынов, темных и безответных, вели Вы, бывшие офицеры непобедимой Русской армии». Обращение от имени Правителя и Главнокомандующего ВСЮР завершалось словами: «Я зову Вас идти к нам, чтобы Вы смыли с себя пятно позора, чтобы Вы стали вновь в ряды Русской, настоящей Армии. Я, генерал Врангель, ныне ставший во главе ее, как старый офицер, отдавший Родине лучшие годы жизни, обещаю Вам забвение прошлого и предоставлю возможность искупить Ваш грех».

В другом обращении, с характерным названием «Прекратим братоубийство!», обращаясь к «русским людям, офицерам и солдатам красной армии», Врангель ставил акцент на патриотических лозунгах, обращенных как бы в противовес становившимся уже популярным в 1920 г. идеям борьбы РСФСР за воплощение российских национальных целей: «Россия, Родина наша, гибнет. Вера Православная поругана, осквернены древние святыни… Вспомните, Вам сулили конец войны, а теперь ведут в Индию. Дробят Россию на большевистские коммуны, а вы сами себя обманываете, что это может ее объединить. Вы тешите себя мечтой, что служите русской народности, отдавая жизнь за Интернационал, отрицающий всякую народность. Ведь поймите, для советских властителей чужая им Россия – только костер, чтобы зажечь мировой пожар. Им все равно, если от этого костра останется только пепел. За что же Вы боретесь? За Ваше рабство, за комиссаров-коммунистов, терзающих ни в чем не повинных людей в застенках, за изуверов, отрицающих Россию?// Мы боремся не против Вас, а за Вас самих, за Ваше достояние, за свободу России, за ее величие… Три года льется кровь. Три года братья убивают друг друга. Ступайте по домам или идите к нам, тогда прекратится бессмысленная бойня. Тогда весь народ, очищенный страданием в своей родной семье, сам для себя установит порядок лучшей, истинно свободной жизни. Тогда все забудется, все простится. Братья наши, офицеры и солдаты красной армии. Мы протягиваем Вам руку, протяните и Вы нам свою»[493].

Органы юстиции продолжали работу в Крыму в тяжелых условиях, пытаясь наладить правопорядок, добиться восстановления законности. С точки зрения перспектив развития правовой системы в белом Крыму считалось необходимым, помимо введения «мер карательных», не пренебрегать также «мерами предупредительными», направленными на «уничтожение самих источников, питающих преступность…, на путь широких социальных реформ». Трудности часто возникали и в результате крайней слабости местного административного аппарата, ведь без налаженной системы управления невозможно рассчитывать на то, что любые, даже наиболее гуманные решения (если вообще возможно применять этот термин к условиям гражданской войны) будут воплощены в жизнь. «Юстиция почти бессильна без твердой власти на местах, без хорошо слаженного административного аппарата, так как только при наличии такой власти возможна определенная уголовная политика и неуклонное преследование каждого преступления». Но даже несмотря на тяжесть условий осуществления правосудия, служащие военной юстиции подтвердили верность долгу и в своей профессиональной деятельности, и в обстановке боя. Большая часть служащих военно-судных комиссий погибла в сражении у ст. Сальково 30 октября, в момент отступления Русской армии из Северной Таврии в Крым[494].

Глава 11

Деятельность общественно-политических организаций в белой Таврии весной – осенью 1920 г. (Совещание Государственных и Общественных деятелей, Всероссийский Союз земельных собственников и Крестьянский Союз России).

В сравнении с периодом 1918–1919 гг. общественно-политическая деятельность в Таврии в 1920 г. была существенно ослаблена. Правомерно считать, что персональный состав руководства многих структур зависел от личных представлений Кривошеина о профессионализме того или иного претендента на ответственную должность. На формирование этих оценок влиял, безусловно, опыт участия Кривошеина в руководстве Правого Центра и Совета Государственного Объединения России в предшествующие годы. Можно было бы считать Крым 1920 г. своеобразной попыткой «реванша» СГОРа за неимением влиятельных позиций в руководстве белого Юга в период «правления генерала Деникина», когда неформальное политическое лидерство в значительной степени принадлежало Всероссийскому Национальному Центру. Однако этого «реванша» не произошло. Более того, СГОРу так и не удалось укрепить свое положение, даже на низовом уровне. Правда, Маргулиес (бывший член Бюро Совета) пытался восстановить структуры СГОРа в Париже. 9 октября 1920 г. он вел об этом переговоры с Вырубовым и Львовым. Львов обоснованно считал, что создавать СГОР нужно в Крыму. Одновременно Маргулиес вел переговоры с Авксентьевым и Рудневым о возрождении Союза Возрождения России. Но все эти переговоры завершились неудачно, едва начавшись. Если для лидеров Совета считалась нецелесообразной «парижская» направленность организации, то для лидеров Союза решающей становилась невозможность полностью отказаться от поддержки эсеров. Осенью 1920 г. в Париже уже активно работал приехавший из РСФСР В. М. Чернов, пропагандируя категорическую позицию: «Долой диктатуры, спасение от большевиков – во внутренней работе демократии»[495].

Таким образом, ни одной из трех ведущих общественно-политических организаций (СГОР, Национальный Центр и Союз Возрождения России) не удалось продолжить свою работу аналогично тому, как это было раньше. Нужно отметить, что и других, подобных им общественно-политических структур в белом Крыму не создалось. Тем не менее тенденции политического курса были таковы, что их развитие неизбежно приводило к необходимости формирования организаций, способных оказывать максимально возможную поддержку правительственной политике. Наибольшие перспективы в том, чтобы стать неким новым «Национальным Центром», имело Совещание государственных и общественных деятелей. Созданное в Ялте в начале года, оно было уже достаточно известно своим категоричным выступлением в поддержку Врангеля, во время его разногласий с Деникиным и Шиллингом. Сторонники «единой и твердой власти» надеялись расширить свое влияние на правительство. Способствовало этому и должностное положение многих участников Совещания. В его состав входили члены Правительствующего Сената и представители правительственных структур. Иногда оно даже носило название «сенаторского кружка», поскольку возглавлял его Н. И. Ненарокомов, а членами были Г. В. Глинка, А. Н. Неверов, А.А. и Н. А. Чебышевы, Н. Н. Таганцев, С. Н. Трегубов, Б. Е. Иваницкий. Членами Совещания были также генерал-лейтенант Н. П. Стремоухов (брат сенатора), Н. И. Гучков (бывший городской голова Москвы), П. П. Извольский (бывший обер-прокурор Святейшего Синода), князь Б. В. Гагарин (бывший предводитель дворянства), граф П. Н. Апраксин (ялтинский городской голова), Н. Н. Решетовский («казачий общественный деятель»), А. Н. Наумов (бывший министр торговли и промышленности), П. В. Семичев (редактор газеты «Ялтинский вечер»), Н. В. Савич (Государственный контролер), А. С. Хрипунов (глава Земского Союза), члены таврического комитета кадетской партии Н. В. Тесленко и В. В. Келлер. В уставе Совещания подчеркивалось, что оно «ставит себе задачей внепартийное объединение лиц, известных своей общественной и государственной деятельностью и стремящихся к воссозданию Русского государства». С этой целью предполагалось: «Оказание содействия тем силам, которые борются за воссоздание Русского государства; сношения с правительственными учреждениями и должностными лицами в интересах ознакомления их с общественным мнением и согласования их деятельности с вышеуказанной целью; установление связи с общественными организациями и учреждениями в интересах осуществления означенных целей; содействие к принятию мер для охраны личной и имущественной безопасности граждан». Заседания проходили еженедельно. По воспоминаниям члена Совещания генерала Флуга, заметный интерес в Ялте вызвал доклад приехавшего из Германии офицера, ставшего коммивояжером и предлагавшего членам Совещания выйти к правительству с инициативой налаживания полулегального товарообмена между Крымом и немецкими торгово-промышленниками. По мнению генерала, это вполне вписывалось в перспективу роста «германофильских настроений» в 1920 г. Однако в дальнейшем никаких формальных результатов данный визит не имел. Другим, не менее претенциозным действием было запланированное Совещанием чествование генерала Слащова, проживавшего в Ялте после его отставки с должности командира корпуса – зал городской думы было решено украсить ростовым портретом «защитника Крыма».

По оценке Флуга, большинство членов Совещания выражали монархические симпатии. Надеясь заручиться поддержкой Главкома, Флуг составил докладную записку, содержащую развернутый план изменения политического курса в сторону официального провозглашения монархического лозунга (подробнее о ее содержании в разделе «Правые, монархические структуры в Белом движении»). Добиться официальной поддержки своему проекту со стороны ялтинского Совещания Флугу не удалось, хотя, по его словам, Врангель «отнесся к записке сочувственно». Тем не менее редакция газеты «Ялтинский вечер» также сочувственно отнеслась к проекту, предоставив генералу возможность регулярно публиковаться на своих страницах. Часть членов Совещания (Ненарокомов, Трегубов, Семичев, генералы А. М. Драгомиров и Флуг) смогли организовать молитвенные служения в память двухлетней годовщины гибели Царской Семьи. Правда, и летом 1920 г., как и летом 1918 г., определенные сомнения вызывало отсутствие прямых свидетельств гибели Семьи последнего Государя, из-за чего многие священники отказывались служить панихиды и поминать членов Царской Семьи как «усопших» и «убиенных»[496].

Заседания Совещания проходили также в Севастополе. В сравнении с «монархической» Ялтой здесь общее направление политической деятельности отличалось явной «умеренностью». Заседания проводились под контролем офицеров агитационного отдела штаба Главкома (данный отдел выполнял в 1920 г. функции ОСВАГа). Председателем Совещания был член ЦК кадетской партии князь П. Д. Долгоруков, а из наиболее активных участников выделялись бывший член СГОРа Н. Н. Львов, экономист, будущий учредитель Комитета Экономического Возрождения Юго-Востока России, член кадетской партии С. Н. Сирин и известный своими «правыми» взглядами член ЦК кадетской партии В. А. Степанов. Непосредственную поддержку Совещание имело со стороны Кривошеина и Врангеля, обеспечившего выплату содержания его участникам из бюджета штаба армии. По воспоминаниям Главкома, севастопольское Совещание выполняло весьма важную задачу обеспечения связи «власти» и «общества», популяризируя проводимую правительством политику: «По инициативе Кривошеина начальники управлений выступали с публичными докладами. Первый доклад делал П. Б. Струве, ознакомивший с общим международным положением и достигнутыми результатами в области внешней политики Правительства Юга России. После доклада присутствующими задавались письменные вопросы. Вслед за Струве такие же доклады делали сенатор Г. В. Глинка, В. С. Налбандов и М. В. Бернацкий. Доклады эти вызывали большой интерес. Зал каждый раз был переполнен. Особенный интерес был проявлен к докладам Струве и Глинки».

Как отмечалось в эмигрантской прессе, «в Севастополе на платформе строго деловой работы и на условиях внепартийности сорганизовалась группа государственных и общественных деятелей, в состав которой входят деятели самых различных политических партий: от народных социалистов до правых октябристов включительно. Уже состоялся целый ряд совещаний под председательством князя П. Д. Долгорукова, на которых были заслушаны доклады князя Долгорукова, касающиеся программы деятельности городских и земских самоуправлений…, а также князя В. А. Оболенского на тему о децентрализации управления». Показательно, что и будучи в эмиграции Долгоруков оставался одним из наиболее активных политических деятелей, поддерживающих Врангеля. 17 октября 1921 г. в Константинополе князь открыл и возглавил отделение Всероссийского Национального Союза[497].

Примечательную оценку деятельности севастопольской группы Совещания давал в своей переписке с Н. И. Астровым князь П. Д. Долгоруков. В письме от 16 мая 1920 г. он отметил явный недостаток сложившейся системы управления – «излишняя милитаризация и энергичный натиск справа». При этих условиях предлагаемый Врангелем земельный законопроект выглядел «слишком радикально и не государственно в противоположность большинству комиссии (земельной) под председательством Глинки». Правда, после того как Кривошеин лично проконтролировал принятие земельного законопроекта, в него были внесены необходимые изменения (письмо от 8 июня 1920 г.): «Например, в первом приказе Врангеля было о передаче землеустройства Волостным земствам… Кривошеин нашел, и совершенно правильно, что нельзя… спешно проводить основы земской реформы». Для коррекции политического курса следовало обеспечить «активность работы прогрессивных государственных элементов, которых здесь (в Крыму. – В.Ц.) почти нет, что составляет главный… минус в создавшемся положении». Направленность общего вектора политического курса, по вполне объективной оценке Долгорукова, определялась «правее кадетов, в духе Государственного Объединения (СГОР. – В.Ц.) и «Великой России». Тем не менее Долгорукову представлялось вполне реальным восстановить структуру аналогичную Национальному Центру, сочетавшему функции «политического клуба» и «конспиративной организации». Примечательны слова Долгорукова о том, что после «опубликованных большевиками» сообщений о раскрытии московского подполья (сентябрь 1919 г.) можно было говорить только о «сворачивании» деятельности Центра. Поэтому возобновлять следовало не сам Центр, а аналогичную ему структуру, ориентированную на разворачивание в России «созидательной общественной работы». Князь ставил в упрек деятелям Национального Центра их «чрезмерно поспешный» отъезд за границу после Новороссийской эвакуации. «Наша общественность и интеллигенция оказались слишком штатскими в условиях гражданской войны. Недостаточно усвоились с мыслью, что фронт всюду и что мы, находясь в тылу, находились на форпостах русской общественности, видных отовсюду, и что это нас обязывало». И поэтому сложилась ситуация, при которой «совершенно правильно Врангель хочет опереться на крестьянство, на народ». Снова актуальной стала выдвинутая еще в 1918 г. Новгородцевым идея «демократического цезаризма», при которой белая власть в поиске необходимой общественной поддержки надеялась получить ее от «народа», заинтересованного в «твердой власти». Только подразумевавшееся под этим понятием «крестьянство» вряд ли соответствовало ожиданиям лидеров Белого дела. По мнению Долгорукова, «только на народ могли опираться Махно, Петлюра, Пугачев, Ст. Разин, осуществляя свою демагогию, но не государственное строительство, и обреченные потому на конечный провал. А для государственной власти и государственного строительства необходимо опираться еще и на культурный слой народонаселения и иметь опору в государственных ее элементах, а то образуется пустота, а власть, не желающая стать демагогичной, повиснет в воздухе и провалится». Именно поэтому возвращение в Крым деятелей Национального Центра следовало считать необходимым и актуальным в условиях начавшегося уже весной 1920 г. «формирования» всероссийского «центра» в Зарубежье, а не на «последних островах Русской земли». «Лучше делать малое дело, но в России, чем заниматься политикой и политиканством за границей… Если у Вас есть порыв вернуться, то вернитесь хоть на малую работу, но в Россию, не мудрствуя лукаво», – призывал он Астрова.

Позднее, в письме от 15 августа, Долгоруков уже более оптимистично описывал происходившую в Крыму работу Совещания: «Собираемся еженедельно. Оживленные дебаты. В последний раз, в многочисленном собрании с гостями, Струве сообщал о заграничной поездке. На днях он выступил в Совещании с публичным докладом на тему: «Россия и Мир», а через неделю Глинка выступил с земельным законом. Такое же «Совещание» действует и в Ялте, где много сенаторов». Так, в повседневной общественной работе, и возникала перспектива создания новых политических блоков. «Наше «Совещание», – отмечал Долгоруков, – прежний Национальный Центр с большой долей Государственного Объединения. Теперь стараемся прибавлять Переверзева и других народных социалистов, чтобы были элементы и Союза Возрождения, для симметрии. Но их очень мало, да и перевозить их трудно. Приехал Шульгин. Он скрывался в Одессе… Правые и националистические организации притихли несколько, вследствие политики Врангеля».

Одно из мнений, высказанных во время работы Совещания, отражало характерные для 1920 г. настроения и касалось перспектив созыва новой структуры, создание которой позволяло «поддержать престиж власти, дать ей авторитет и опору». С докладом по этому вопросу высказались сенаторы В. Н. Челищев и Н. Н. Чебышев. Челищев, симпатизируя идее «народного суверенитета», заявил, «со ссылкой на исторический пример Смутного времени», что «без Совета Земли (предшественника Земского Собора 1613 г. – В.Ц.) не обойтись, если ставится большое задание, если видится поход с периферии на центр… Но благодетельность этого Совета Земли важна при условии, что население созрело для борьбы, что оно не колеблется уже в своих чаяниях и плане устроения своей будущей жизни. Если этого условия нет, борьба с периферии (на центр) почти, если не безусловно, невозможна». Следовало считать, что для белого Крыма необходимо создание коалиционной структуры управления, способной объединить политические усилия всех оставшихся на белом Юге антибольшевистских сил. Этот принцип коалиционности предполагалось осуществлять при создании Правительства Юга России и включавшего в свой состав казачьих атаманов, и пополняющегося в дальнейшем за счет представителей других регионов[498].

Надежды на создание подобия Национального Центра не оправдались, однако в отличие от 1918–1919 гг. на белом Юге достаточно активно заявила о себе новая общественно-политическая организация, считавшаяся выразительницей «народной» поддержки проводимого крымским Правительством политического курса. Несомненно, что стимулом к активизации политической работы стала проводимая в Крыму земельная реформа. И если в 1917–1919 гг. наибольшую активность среди общественных структур, поддерживавших Белое движение в земельной политике, проявлял Всероссийский Союз земельных собственников, то в 1920 г. безусловное первенство перешло к Крестьянскому Союзу России.

В 1919 г. деятельность Всероссийского Союза земельных собственников сосредотачивалась главным образом на трех направлениях – на участии в обсуждении аграрных законопроектов Особого Совещания, на оказании помощи землевладельцам (выдачей льготных кредитов, предоставлением частновладельческим хозяйствам ссуд семенами, инвентарем и др.), а также в организации т. н. «отрядов самообороны», обеспечивавших охрану помещичьих имений от местных повстанцев и, при необходимости, содействовавших помещикам в «взыскании нарушенных имущественных прав». В крупных губернских центрах, как правило, быстро восстанавливались ячейки Союза. Нередко местные организации возникали по инициативе самих землевладельцев, причем не только бывших помещиков, но и зажиточных крестьян – хуторян (как это было, например, в Черниговской, Киевской, Полтавской губерниях осенью 1919 г.)[499].

В 1918 г. местные отделения Союза на Украине фактически объединились с отделами «Союза хлеборобов», возглавлявшегося бывшим винницким уездным предводителем дворянства графом Д. Ф. Гейденом. В Украинской Народной Республике и УССР деятельность Союза была запрещена, и многие его члены переехали в Крым и на Кавказ, в район действий Добровольческой армии. Заметным авторитетом пользовался местный отдел Союза в Одессе, еще во время размещения там союзных контингентов. Члены Союза тогда принимали участие в создании Совета Государственного Объединения России. Официоз «Великая Россия» в сводке новостей от 8 февраля 1919 г. отмечал: «В настоящее время в Одессу съехались со всех концов России представители многочисленных союзов земельных собственников для заседаний в созданных там комиссиях. Намечен вопрос объединения всех союзов земельных собственников для образования общего единого фронта»[500]. Учитывая опыт 1918 г., когда восстановление нарушенных прав собственности при помощи германских и австрийских штыков обернулось для землевладельцев мощным повстанческим движением, весной 1919 г. члены Союза провозгласили отказ от безусловного восстановления нарушенных «черным переделом» 1917–1918 гг. их прав на землю: «На заседании Союза в Одессе вынесена резолюция, предложенная князем Щербатовым и Канацинским, которая предусматривает принудительное отчуждение земель на началах справедливой оплаты»[501]. Одобрение Одесским отделом подобной резолюции означало тем самым признание основных положений существовавшей тогда аграрной программы деникинского правительства.

Но если весной 1919 г. структуры Союза так и не были закреплены и «единого фронта» не возникло, то период лета – начала осени 1919 г. стал временем активного организационного строительства, становления единой системы в пределах белого Юга и завершился формированием и регистрацией Временного Всероссийского Союза земельных собственников в Ростове-на-Дону 9 сентября 1919 г.

На страницах «Великой России» еще в середине июля было опубликовано «Обращение» Совета Союза к генералу Деникину, ставшее своеобразным партийным «катехизисом» Союза[502]. Основным тезисом «Обращения» было обоснование законного права земельной собственности, равного как для бывшего помещика, так и для крестьянина. Объективно признание права собственности равноценным для помещиков и крестьян означало бы либо борьбу за восстановление «нарушенного права» (следовательно, неизбежный конфликт с крестьянством), либо признание совершившегося «черного передела» и содействие законодательному разрешению сложившихся земельных противоречий. Следование этой позиции означало бы содействие созданным при Особом Совещании комиссиям В. Г. Колокольцева и В. Н. Челищева – А. Д. Билимовича, предполагавшим разрешить земельный вопрос исходя из возможности перераспределения земельной собственности. В действительности же летом – осенью 1919 г. местные отделы Союза продолжали содействовать восстановлению нарушенного права земельной собственности помещиков «в полном объеме», не гнушаясь подчас и противозаконными действиями.

Официальная позиция Союза выражалась в утвержденном 9 сентября 1919 г. Уставе организации. Заявлялось, что «Временный Всероссийский Союз земельных собственников ставит своими целями: возрождение сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности; изучение и разработку земельного вопроса во всем его объеме; объединение землевладельцев, земледельцев, сельских хозяев и вообще лиц, работающих на земле и интересующихся земельным вопросом, независимо от их партийной принадлежности, но при условии признания ими права собственности на землю основным условием возрождения политической и хозяйственной жизни России, как страны земледельческой по преимуществу». Предполагалось, что для реализации поставленных целей Союз создаст «постоянные или временные представительства в… государственных, общественных и просветительных организациях, сельскохозяйственных товариществах, кооперативах… при своем центральном управлении и своих отделах: сельских, волостных, уездных, – объединяя их во всероссийском масштабе». Членами Союза могли стать как организации, так и частные лица: «Все союзы и общества земельных собственников и хлеборобов…, все земельные собственники, независимо от размера их владений, сельские хозяева и вообще лица, интересующиеся земельным вопросом»[503].

Своеобразным индикатором, отражавшим отношение Союза к намечавшимся земельным преобразованиям, стало обращение Ростовского окружного Союза земельных собственников в адрес Донского Круга (25 августа 1919 г.) в связи с осуществлением земельного закона в Донской Области. В соответствии с ним частновладельческие земли в Области подлежали безусловному отчуждению. Особенно явно для земельных собственников-помещиков недостатки донского земельного законодательства проявлялись в Таганрогском округе, где, по данным Союза, «число владельцев участков свыше 35 до 500 десятин составляло около 95 % всего числа владельцев». Реализация земельной реформы на Дону привела бы, по мнению членов Союза, к «полному уничтожению» частновладельческих хозяйств – хозяйств, «являвшихся главными поставщиками хлеба и скота для страны, хозяйств, экономически устойчивых…, способных применять все усовершенствования агрономической науки». Важным считалось не перераспределение земельной собственности и создание на основе раздела помещичьих имений многочисленных крестьянских землевладельческих хозяйств, а прежде всего увеличение объемов сельскохозяйственного производства на крестьянских земельных наделах, закрепленных в собственность, за счет расширения использования интенсивных методов ведения земледелия, развития широкой агрономической, ветеринарной помощи, в которой, помимо земств и кооперативов, активное участие могли бы принимать и частновладельческие хозяйства. При обосновании своей позиции Ростовский отдел ссылался на данные профессора Н. П. Огановского, по подсчетам которого отчуждение казенных и частновладельческих земель могло бы дать землю «только безземельным и малоземельным – до размера не более 10 десятин на двор (и то при условии массового переселения)»[504]. Можно не сомневаться в том, что в случае принятия Особым Совещанием законопроекта с положениями об отчуждении частновладельческой земли (аналогичного закону Донского Круга) представители Союза выступили бы с активной критикой подобного законодательного акта. Подтверждением такой позиции землевладельцев служила сводка Отдела пропаганды от 1 сентября 1919 г.: «Тяжелое впечатление произвел на землевладельцев уход Колокольцева из земельной комиссии Особого Совещания. В этом … доказательство того, что Особое Совещание готово удовлетворить социалистические требования и встать на путь, по которому пошел Донской Круг. Донская затея, как говорят землевладельцы, кончится печально – население и армия останутся без хлеба. Крупные хозяйства ликвидируют живой инвентарь, а у крестьян ни скота, ни лошадей нет, так что при всем желании нельзя будет обработать полученную землю и земля останется незасеянной»[505].

Союз сближался с правыми, монархическими организациями. 25 октября 1919 г. Союз земельных собственников провел совместное заседание с правлением Союза русских национальных общин, в результате чего собравшиеся члены обоих объединений констатировали «отсутствие расхождений в целях и задачах»[506].

Однако, несмотря на известную степень своей оппозиционности аграрно-крестьянской политике Особого Совещания, Союз продолжал поддерживать деникинское правительство. Наиболее распространенной формой поддержки стало выделение денежных средств на помощь «в борьбе за воссоздание Единой Неделимой России». Крупные средства переводились от отделений Союза Екатеринославской губернии – 10 млн рублей в середине июля 1919 г., 5 млн рублей в середине сентября. Херсонский губернский отдел «Союза» принял постановление, в соответствии с которым из частновладельческих земель образовывался особый фонд для наделения военнослужащих ВСЮР. 22 землевладельца передали в фонд для этой цели земельные участки общей площадью более 1,5 тыс. десятин. Почин землевладельцев Херсонской губернии поддержали помещики Днепровского уезда Таврической губернии, принявшие в октябре 1919 г. постановление о безвозмездном выделении в распоряжение Главкома 1/10 части своих земель. Отделение Елисаветградского уезда Херсонской губернии приняло решение об увеличении отчислений с земельной собственности «в пользу Добровольческой армии» (по 50 рублей с десятины)[507]. Губернские отделы Союза участвовали в оказании финансовой помощи разоренным помещичьим и хуторским хозяйствам. Полтавский губернский отдел постановил считать обязательными отчисления в фонд помощи разоренным частновладельческим хозяйствам определенных сумм от реализации урожая текущего год[508]. Местные отделения оказывали помощь формируемым «отрядам самообороны». Например, в феврале 1919 г. «собрание землевладельцев и колонистов Евпаторийского уезда Таврической губернии выразило полное доверие организуемой самоохране и постановило принять ее на содержание в уезде на свой счет». Аналогичные формирования были созданы позднее в Ставропольской, Екатеринославской, Херсонской губерниях.

Союз не стал «фаворитом» деникинского правительства. Коалиция с Союзом русских национальных общин, объединявшим в своих рядах правые круги (с ним сотрудничали известные общественные деятели России начала XX века – Н. Е. Марков 2-й и С. С. Пуришкевич), была бы нецелесообразной при осуществлении «демократического курса», принципы которого декларировались Особым Совещанием и самим Главкомом. Поскольку идеология Союза состояла в противостоянии «объединенного фронта» мелких и крупных собственников безземельным, «жадным до чужого имущества» «захватчикам» частновладельческих земель, то всякое попустительство «черному переделу», а тем более его законодательное оформление, вызывало сопротивление членов Союза.

Политический курс Правительства Юга России в 1920 г. предполагал уже не противостояние землевладельцев и крестьян-«захватчиков», арендаторов, а уравнение их в правах собственности на землю и, следовательно, признание совершившегося перераспределения земельной собственности. Это означало переориентацию врангелевского правительства от поддержки землевладельцев-помещиков на оказание помощи исключительно землевладельцам-крестьянам, организация которых возлагалась на структуры Крестьянского Союза России. Крымские же отделения Союза земельных собственников в 1920 г. практически ничем себя не проявили, и об их работе конкретных сведений почти нет[509].

Гораздо заметней проявилась активность Крестьянского Союза. Идея создания организации, способной объединить земледельческое население России, существовала задолго до 1920 г. Образованный еще в начале XX в. Крестьянский Союз активно участвовал в общественно-политической жизни, в том числе и в событиях революции 1905–1907 гг. При его содействии возникла т. н. «Марковская республика» в Волоколамском уезде Московской губернии. Члены «Союза» принимали участие в работе I и II Государственной Думы. После Февраля 1917 г. Крестьянский Союз поддерживал политику Временного правительства, его члены работали в местных земельных комитетах.

Созданный в Симферополе в июне 1920 г. Крестьянский Союз (7 июня в местной прессе была опубликована его «Декларация») не заявлял о безусловной преемственности от своего предшественника. Нигде в официозной прессе и в программных документах Союза этого не отмечалось. Но, как и во Всероссийском Крестьянском Союзе 1905 г., видную роль при его создании и в его руководстве играли общественные деятели. В Крыму роль учредителей взяли на себя бывший сподвижник Корнилова А. Ф. Аладьин (один из лидеров трудовиков в составе I Государственной Думы), журналист В. Я. Уланов, возглавивший редакцию газеты «Крестьянский путь» («деятель по народному образованию из крестьян Московской губернии»), профессор Таврического Университета П. В. Слезкин, крестьяне А. Мациевский и Г. Хихля (они возглавляли делегацию крестьян к Врангелю накануне опубликования «Приказа о земле»). Считалось, что создание Союза отражало общую тенденцию политической жизни Европы, отличавшуюся «растущей ролью земледельческого класса». «Не только в России, но и во всей Западной Европе крестьянство после войны выдвинулось на политическую авансцену». «Аграрные партии» существенно укрепляли свои позиции в Болгарии, Чехии, Польше, Франции и «постепенно… становились опорой национальной власти». Уланов выступал активным сторонником создания «крестьянского государства»[510].

Весной 1920 г., еще до формального провозглашения Союза в августе, намечались формы работы будущей организации. Наибольшей активностью при этом отличался бывший присяжный поверенный, сотрудник герцога С. Н. Лейхтенбергского, Государственный контролер Южной армии в 1918 г. М. Е. Акацатов. По свидетельству главы военного и морского духовенства епископа Вениамина (Федченкова), он считал себя автором «земельного закона». Вряд ли правомерным будет утверждение о непосредственном авторстве Акацатова (как известно, законодательные акты «земельной реформы» создавались комиссией сенатора Глинки), но совпадение идей «инициатора» Крестьянского Союза и общих принципов аграрно-крестьянской политики врангелевского правительства примечательно. Правда, в частной переписке с Г. А. Алексинским Акацатов отмечал, что «земельный вопрос решен нами приблизительно в том духе, в каком составлен закон этот в Крыму. Составлял крымский земельный закон я». Но в опубликованных воспоминаниях Акацатов заявлял более объективно: «П.Н. Врангель сначала согласился со мной; провел, хотя и в исковерканном виде, составленный мною «земельный закон»; согласился на введение Волостного Земства, но дальше не пошел». Созданный в Крыму Союз Акацатов называл «фальшивым» и обвинял крымских «генералов» в дискредитации идеи всекрестьянской организации. Акацатов вполне разделял точку зрения о возможности создания будущего Всероссийского Учредительного Собрания на основе региональных выборов: «Создать кусочек настоящего Учредительного Собрания, Всероссийский Земский Совет, передать всю власть «мужикам», а остальным интеллигентам – драться на фронте». Еще в 1918–1919 гг. он, по его словам, предлагал Деникину и Романовскому усилить представительное начало (через органы казачьего самоуправления) в политической системе Белого движения, «составив из Кругов и Рад истинное Народное Представительство…, увеличивать его выборами в очищенных от большевиков местах…, опереться на казачьи Круги и Раду, через Совет Союза Казачьих Войск привлекая затем выборное крестьянство и совершенно отбросив «деятелей» (политических. – В.Ц.)»[511].

Акацатов предложил политико-правовой проект, согласно которому в России следовало установить политический строй на основе традиций самобытного самоуправления, «волость» – вот тот элемент, опираясь на который нужно было создавать новую политическую систему. По мнению Акацатова, «ни «комитеты бедноты», ни «коммунистические ячейки» не уничтожили самого понятия Волости, и таковая, только несколько под другим названием, все-таки существует… – чрезвычайно крепкое учреждение и, несомненно, спасенное своей выборностью. И при сравнении Волости с казачьим укладом жизни надлежит признать, что наш народ в толще своей очень привержен к выборному началу и такое начало уважает, ибо и казаки держались дольше всех лишь благодаря своим Кругам, в основе которых лежат те же Волостные, Станичные сходы… Следовательно, установив порядок в каждой Волости, мы установим порядок в основе Государства нашего, в деревне, то есть почти по всей России». Предложенный Акацатовым проект «получения Представительного Учреждения, выявляющего «волю народа», предполагал систему выборов, близкую, по существу, к избирательной системе, разработанной в 1920 г. для проведения выборов волостного и уездного земства: Сельские сходы из домохозяев в возрасте от 21 года избирают гласных Волостного земства, а Волостное земское собрание «избирает из числа своих гласных» уездный земский совет. Поскольку, по мнению Акацатова, соотношение городского и сельского населения в России было 1:9, то уездные земские советы «из числа своих членов» избирали 90 %, а городские (местечковые, посадские) – 10 % членов Областных (губернских) земских советов соответственно. При этом городские советы должны были состоять из бывших гласных городских дум. Голосование предполагалось провести «на месте постоянного своего жительства». Областные земские советы, в свою очередь, избирали (опять же «из своей среды») 90 % членов Всероссийского Земского Совета, а Областные городские советы —10 % членов Всероссийского Земского Совета. Таким образом достигалось «неподдельное народное представительство, выражающее истинную «волю страны», то есть народа».

Количество членов Всероссийского Земского Совета устанавливалось в соответствии с прежним законом о числе членов Государственной Думы, а численность членов Областных, Уездных Земских советов и гласных Волостных земств определялась дореволюционным законодательством о числе гласных губернских, уездных и волостных земских собраний. Избранные в «вышестоящие» земские учреждения заступались «соответствующим количеством заместителей».

Таким образом, в процессе создания «временной всероссийской власти» («впредь до выявления стремлений народа и окончательного установления им образа правления в России») местный ее уровень был бы вполне сформирован. Волостное земство избирало волостную земскую управу, компетенция которой принципиально отличалась от земских полномочий предреволюционного периода тем, что в «отсутствие государственных служащих» она осуществляла их функции (контроль за бюджетом, производство реквизиций, поставок для армии и др.). Аналогичные полномочия, связанные с административной деятельностью, выполнял уездный земский совет, контролируя «все бывшие уездные государственные (административные) учреждения, за исключением Суда и Проверочных (контрольных) учреждений». Областной Земский Совет, возглавляемый председателем (выборный от уездных земских советов) с двумя заместителями (от земского и городских советов), представлялся как «учреждение хозяйственно-управительское», в ведение которого переходило «все Земское Областное Хозяйство, а равно – все Областные Государственные Учреждения, за исключением Суда и Проверочных учреждений». Что касается казачества, то здесь сохранялся «прежний уклад казачьего выборного управления с тем, что Круги и Рада Кубанского Войска избирают из своей среды Членов Всероссийского Земского Совета, а вместо Председателя Областного Совета, кроме Председателя Круга или Рады, избирают Атамана Войска». Очевидно, предполагалось, что Россия сохранит свой унитарный характер и в сфере национально-государственного строительства претензии регионов будут вполне удовлетворены возможностью проведения выборов. Акацатов считал, что «таким образом мы разделим обсуждение местных дел в Уездных и Областных Советах, и деревня и города будут разрешать эти дела отдельно».

Что касается «Всероссийского Земского Совета», то, составленный из представителей отдельных регионов, он с полным основанием будет признан «исключительно Законодательным Учреждением с правами Учредительного Собрания и будет представлять «именно подлинную «волю народа», а не своекорыстные достижения людей, свалившихся на голову местных жителей по воле каких-либо себялюбцев или проходимцев». Исключительно административно-распорядительными должны будут остаться полицейские функции и ограниченные полномочия «гражданского управления». Для их осуществления в подчинении у председателя Областного Земского Совета будут состоять помощник по гражданской части и начальник стражи (аналогичные должности вводились на уездном уровне). Исполнительная власть должна быть сосредоточена у «Правительства», «пользующегося доверием Народного Представительства и местных людей, ибо все распоряжения, все меры будут приниматься сообразно выяснившихся требований местной жизни и проводиться через местных же людей». Судебная власть – «суд и проверочный отдел» (государственный контроль), – по мнению Акацатова, «сразу становятся независимыми и лишь первоначально назначаются Правительством с тем, чтобы в дальнейшем действовать независимо от учреждений проверяемых и быть зависимыми лишь от Главы Государства».

Данный проект нашел отражение в земельной, и особенно земской, реформе, хотя и нельзя с уверенностью утверждать, что к ее разработке Акацатов имел непосредственное отношение. И позднее, в Зарубежье, он не терял надежд на активизацию общественно-политической деятельности российского крестьянства, на успех «зеленого движения», которое, по его убеждению, могло стать подлинно демократической альтернативой большевистскому режиму[512].

«Официальный» Крестьянский Союз России по своему составу и структуре представлял собой более упрощенную в сравнении со своими предшественниками организацию. Цели, структура, задачи КСР были кратко сформулированы в «Двенадцати заповедях Крестьянского Союза России», опубликованных в первом номере газеты «Крестьянский путь». Общая цель создания этого Союза определялась однозначно: помощь правительству в устроении сельского хозяйства на началах крестьянской собственности на землю, признание внепартийности, аполитичности собственных позиций, необходимость подъема производительности земледелия, распространение агрокультурных знаний в среде крестьянства. Примечательно, что внепартийность, признание частной собственности на землю фигурировали и в уставе Союза земельных собственников[513]. Но новый Крестьянский Союз больше внимания в своей пропаганде уделял тезису о превосходстве крестьянского, зажиточного хозяйства в сравнении с помещичьим, что вполне согласовывалось с принципами аграрного законодательства правительства Врангеля. В своем представительстве Крестьянский Союз ориентировался на местное крестьянство, и низшей ячейкой его организационной структуры были село, волость или национальный округ, колония и др. При всей зависимости от центрального управления финансирование деятельности «Союза» шло практически исключительно за счет отчислений местных отделений и пожертвований частных лиц.

В развернутом плане «Основ Крестьянского Союза России» говорилось, что «Союз… выявляет организованную волю и интерес государственно-мыслящего крестьянства» и поэтому «должен быть независимым и недоступным для воздействия всяких чуждых крестьянству сил и влияний, откуда бы они ни исходили». Цели Союза подразделялись на «хозяйственные», «политические» и «культурные». К первым относилось «развитие на основах крестьянской земельной и хозяйственной собственности хозяйственного благосостояния крестьянства как источника материально-культурного благополучия крестьян и экономического возрождения России». Союз позиционировался как «беспартийная в политическом смысле организация, исключающая все, что может разъединить крестьянство». Следовало «объединять крестьянство России в политически организованную силу, влияющую на проведение в жизнь крестьянских интересов в общественной, социальной и государственной жизни и строительстве России, выявлением мнения и воли организованного крестьянства через свои союзные организации и через своих представителей в общественных, земских и государственных учреждениях страны». В «культурном отношении» намечался «подъем культурного уровня крестьянской среды путем образования культурных и просветительных учреждений и учебных заведений, жизненно приспособленных к хозяйственно-бытовым условиям крестьянства вообще и отдельных его групп в частности, а также развитием политического самосознания крестьянства»[514].

С выходом в свет первого номера «Крестьянского пути» на его страницах постоянно публиковались обращения, призывы к крестьянам: «Поддержите Ваш Союз, независимую организацию тружеников-земледельцев»; «Организуйте в селах отделения Крестьянского Союза. Союз – ваша сила, защита от насильников, залог вашего духовного и экономического процветания. Порядок организации простой: собирайте сходы и зачитывайте на них декларации – заповеди Крестьянского Союза и читайте руководящие статьи газеты «Крестьянский путь». Составляйте приговоры об открытии у вас в селе или в волости отделений Союза и списки записавшихся членов. Собирайте с записывающихся единовременный сбор – 1000 руб. на организацию дел Союза. Посылайте своих представителей с приговорами, взносами за разъяснениями и с другими поручениями в Центральный Совет Учредителей. Выписывайте 1–2 газеты на селение. В союзе – сила. Чем крепче единение, тем больше сила».

Уже в конце июля 1920 г. ряд местных органов волостного управления заявили о создании у себя отделений Крестьянского Союза. Как правило, первичная работа ячеек Союза сводилась к установлению денежного обложения земельных участков в фонд кассы отделения. Членский взнос предполагался в 100 рублей с десятины (сумма весьма незначительная в белом Крыму 1920 г.). Эти средства предполагалось разделить следующим образом: 1/3 суммы отчислялась в центральное управление Союза для организации «культурно-просветительской и агрономической помощи», а остальные 3/4 взносов распределялись между местными отделениями Союза.

К концу сентября оформилась организационная структура организации. Помимо Центрального Совета учредителей были созданы политический, агитационный, торговый, промышленный, земельный и земский отделы, а также секретариат. 24 сентября 1920 г. был утвержден Устав Центрального кооператива Крестьянского Союза – его хозяйственной структуры. Членами кооператива могли стать только члены Крестьянского Союза. Вступительный взнос составлял 1 тыс. рублей, паевой взнос – 20 тыс. рублей. Председателем кооператива был избран редактор «Крестьянского пути» В. Я. Уланов, товарищем председателя – С. В. Глебов, секретарем – профессор Слезкин, казначеем – Г. У. Хихля. Правление состояло из лиц, напрямую связанных с газетой, ставшей учредителем кооператива. На этом же собрании был утвержден план операций по товарообмену с заграницей. Было предложено заключить с Управлением торговли и промышленности договор о поставке зерна через посредство кооператива. Из валютной выручки 30 % отчислялось в кассу Союза, пополняемую за счет частных взносов крестьян. Уже через неделю после образования кооператива появились объявления о продаже сельскохозяйственной техники на складах Союза: «Крестьянский Союз России предлагает мануфактуру, кожи, обувь, сельскохозяйственные орудия, железо, керосин, нефть, готовую одежду и прочие товары иностранного изготовления в обмен на ячмень и другое сырье сельскохозяйственного производства. Операции должны проходить только с уполномоченными от сельских обществ лицами, имеющими у себя списки и сроки поставки к ближайшему порту или станции»; «Симферопольский склад Крестьянского Союза получил механические плуги «Сакка», бороны «Зиг-Заг», пололки, плуги «Буккера», четырехременные нефтяные двигатели для локомобилей, а также косы, лопаты, вилы, топоры и огородные семена». Однако развернуть работу кооператив смог лишь за неделю до начала «крымской эвакуации». Помимо торгово-закупочной деятельности предполагалось также «открыть в городах лавки «Крестьянский Союз – городу» для борьбы со спекуляцией и нормального снабжения городов дешевыми сельскохозяйственными продуктами». При Центральном Совете Союза создавалось Бюро юридической помощи, которое должно было давать бесплатные юридические консультации, а также составлять ходатайства, иски в судебные органы от имени крестьян. На средства Крестьянского Союза предполагалось открыть бесплатные читальни в городах и селах Крыма. На специально организованных «Союзом» курсах пропагандистов земельного законодательства Правительства Юга России было подготовлено к осени 1920 г. несколько сот человек, отправленных затем в местные земельные советы[515].

Отделения Союза обычно открывались там, где уже работал волостной совет, а большинство крестьян поддерживало аграрную политику правительства. В то же время для очень многих на селе оставались смутными представления о конкретной программе организации. Поэтому инициатива в деятельности Союза в большей степени исходила «сверху», со стороны руководящих органов Союза и редакции газеты «Крестьянский путь». Это выразилось и в том, что при сравнительно большой активности в выборах земельных советов, открытие местных отделений Союза шло медленными темпами (из 90 волостных советов, отделения Союза открылись лишь при 6 из них)[516]. Необходимость создания крестьянской внепартийной организации, направленной на защиту интересов земледельческого населения, равно как и идея создания некоей самостоятельной «крестьянской партии», были популярны в белом Крыму 1920 г. Насколько смог бы Союз за несколько месяцев до «крымской катастрофы» стать подобной организацией, представляется сложным. Татарское население активно поддерживало инициативы Союза. А немцы-колонисты не торопились вступать в его ряды, опасаясь ущерба собственным корпоративным интересам.

Тем не менее его работа была эффективной в тех селах и волостях, где создавались местные отделы. Союз пользовался поддержкой со стороны Управления земледелия и землеустройства, хотя многие чиновники из Управления торговли и промышленности опасались потенциально возможного «полевения» идеологии Союза (по аналогии с его «предшественниками» в России начала века) и роста спекулятивных интересов «в ущерб государственным». Имеются свидетельства о встречах Врангеля с представителями Союза. «Крестьянский путь» стал популярной газетой, ее читали даже в штабе Главкома, считая органом, «объективно отражающим положение дел в Таврии и отношение населения к армии»[517]. Возможно, в условиях последующего распространения земельной реформы Крестьянский Союз России действительно стал бы структурой, выражающей интересы не только таврического крестьянства. Однако осенью 1920 г. крестьяне все-таки предпочитали использовать в своих нуждах выборные земельные советы и волостные земства, оказавшиеся для них более близкими и авторитетными. В целом, при более стабильном и длительном существовании белого Крыма неизбежно происходило бы создание новых или возрождение и развитие прежних общественно-политических структур, отвечающих аграрной политике южнорусского Белого движения. Показателен и тот факт, что члены Союза (за редким исключением) остались в Таврии, отказавшись эвакуироваться с Русской армией, но их последующая судьба неизвестна.

Глава 12

Итоги политического развития Крыма в 1920 г. Перспективы эволюции политического курса в Зарубежье (конец 1920 – середина 1921 г.).

«Врангелевский период» завершился в начале ноября 1920 г. В историографии отражено мнение, что это был наиболее удачный и перспективный период, если не во всем российском Белом движении, то, во всяком случае, в южнорусской его части. Принято считать, что именно в это время началось преодоление тех «пороков» и «ошибок», которые были допущены антибольшевистскими силами на протяжении предшествующих лет гражданской войны. Однако следует иметь в виду, что «врангелевская» политическая программа лишь развивала уже сложившиеся в 1918–1919 гг. принципы политической программы Белого движения, отнюдь не отрицая их. Это отразилось и в структуре управления (сильная единоличная власть), и в «национальном вопросе» (возможность признания фактической независимости возникших после октября 1917 г. «государственных образований», признание федерации), и в судебно-следственной системе (разделение полномочий военной и гражданской юстиций, прокурорский надзор за деятельностью органов правопорядка), и в системе местного самоуправления (демократизация «низового» звена (волости) при сохранении определенного административного контроля), и в аграрно-крестьянской сфере (закрепление за крестьянами «захваченной» ими земли в собственность, но за выкуп). Разница состояла лишь в отношении к последовательности при реализации запланированных мер (не дожидаясь созыва Учредительного Собрания, осуществлять назревшие преобразования), а также в способах проведения в жизнь тех или иных приказов и распоряжений Главкома как в военной, так и в гражданской области. На «острове Крым» требовалась решительность и вместе с тем последовательность в осуществлении «нового курса», готовность отказаться от безусловного понимания лозунга «непредрешения», чего в действительности не всегда хватало предшественникам Врангеля.

12 октября 1920 г. Правитель Юга России и Главком Русской армии издал развернутый приказ № 179 (см. приложение № 20), в котором излагались основные результаты работы Правительства Юга России за полугодовой период, прошедший после отставки Деникина. В нем, в частности, отмечалось, что возможности осуществления политического курса сдерживались военными обстоятельствами, несмотря на которые в сфере гражданского управления удалось провести необходимые преобразования. «Программа» содержала следующие общие положения: «Благо и свобода народа; внесение в русскую жизнь оздоровляющих начал гражданского строя, чуждых классовой и племенной ненависти; объединение всех уцелевших от разгрома живых сил России и доведение военной и идейной борьбы до того желанного часа, когда русский народ властно выразит свою волю: как быть России». В отношении «кадровой политики» подтверждались идеи беспартийности: «Для проведения этой программы мне нужны люди, сильные духом, знающие народную жизнь и умеющие ее строить. Партийная или политическая окраска их для меня безразлична: были бы преданы Родине и умели бы разбираться в новых условиях… В правительственной работе, как и на фронте, вся суть – в людях».

Наибольшее значение Главком придавал земельной и земской реформам: «Этими актами заложены основы государственного строя новой России, прочно закреплен мир с народом, необходимый для успеха войны с его поработителями. Образование земельных советов и начавшееся укрепление земель за новыми собственниками стали фактами. Земельная реформа, обещанная разными правительствами, впервые осуществляется на территории Русской армии. В свою очередь, земская реформа призвала новые широкие слои народа заново налаживать русскую жизнь». В судебной сфере основное значение придавалось факторам усиления правительственного контроля: «Восстанавливается правосудие. Расширена деятельность мировых судей; преобразованы и объединены учреждения государственного и уголовного розыска; обеспечен надзор за точным соблюдением закона и моих приказов».

Подчеркивалось значение новой модели управления, строящейся на основе Соглашения с казачьими атаманами, и отмечался общегосударственный, всероссийский статус власти: «Обеспечено взаимное понимание и заключены братские соглашения между правительством юга России и правительствами Дона, Кубани, Терека и Астрахани. Налаживаются дружеские связи с Украиной. С Дальнего Востока откликнулся атаман Семенов, добровольно подчинившийся со своей армией моему политическому руководству как Всероссийскому. За это же короткое время достигнуто признание власти Правителя Юга России со стороны дружественной нам Франции – сделан первый шаг к возвращению России в семью культурных европейских держав».

Основными проблемами Главком считал экономические и финансовые: «Главная задача, на которую нужно теперь налечь со всей энергией и упорством, – это задача воссоздания разрушенной экономической жизни… Обесценение денежных знаков приняло характер народного бедствия… Недостаток товаров замедляет поступление из деревень хлеба. Грозит опасность дальнейшего сокращения запашек… Равновесие между городом и деревней нарушено. Положение рабочих требует серьезнейшего внимания и участия. Общие условия культурной городской жизни расстроены; дороговизна пропитания делает положение интеллигентных тружеников еле переносимым… Необходимо последовательно улучшать все стороны хозяйственного быта и управления».

Выходом из создавшегося положения, по мнению Врангеля, могло стать не только более активное вмешательство государства в экономику, но и поддержка со стороны самоорганизующихся общественных сил, прежде всего земства, кооперации и профсоюзов, а также поддержка авторитетных ученых, политиков, экономистов (Финансово-Экономическое Совещание в Севастополе). В этот курс вполне вписывались реформирование уездного земства и городского самоуправления, активизация Совещаний государственных и общественных деятелей и Крестьянского Союза. «Выход должен быть найден, помимо общих финансово-экономических мер, и путем организации деятельной самопомощи, при широком содействии государства, которое я заранее обещаю», – писал Главком. Cотрудничество с общественными структурами представлялось, в частности, в форме «привлечения крестьянских товариществ и союзов к непосредственному участию в обмене зерна на привозимые из заграницы товары». «Съехавшиеся в Севастополь на мой зов видные деятели финансового и промышленного мира подтвердили правильность намеченного нами пути. Советы их, я надеюсь, ускорят достижение нашей цели: дать населению главное – хлеб и порядок… Намеченные задачи требуют усиленной работы, плечом к плечу с земством, при поддержке государственно настроенной научной и общественной мысли». «России нужна здоровая жизненная энергия. Будем беречь ее источники – религию, культуру, школу; будем готовить для России деятельную и знающую молодежь и ревностно оберегать святыню народных надежд – Церковь»[518].

Таковы были перспективы внутриполитического курса. Что же касается «международного статуса» Правительства Юга России, то здесь положение было менее оптимистичным. Ведь даже признание его «де-факто» Францией свидетельствовало не столько о признании белого правительства как центра всероссийской «борьбы с большевизмом» (на что надеялись белые политики и военные), сколько о следовании политике признания и поддержки государств, образовавшихся на западных и южных границах России после 1917 г., в частности государств «Малой Антанты», в состав которой могло войти и врангелевское правительство. В условиях советско-польской войны это означало бы создание т. н. «санитарного кордона» против Советской России. Примечательно, что на запланированных международных конференциях в 1920 г. участие представителей Правительства Юга России предполагалось лишь в качестве делегатов от Крыма. Несмотря на то что 31 октября между Врангелем и графом де ла Мартеллем и адмиралом Дюменилем (командующий французской эскадрой Средиземного моря прибыл в Севастополь 28 октября) было подписано соглашение о приеме Францией «под свое покровительство» всех покидающих Крым военных и гражданских лиц (утверждено французским правительством 4 ноября 1920 г.), уже в конце ноября Ж. Лейг заявил о невозможности выполнять какие-либо обязательства в отношении «правительства генерала Врангеля, ввиду поражения его армии». Русские эмигранты, таким образом, не получили ожидавшийся статус «протежэ» и вошли в категорию «прочих иностранцев», ограниченных в правах на получение работы и передвижение[519].

Несмотря на это, Врангель осенью 1920 г. вполне мог провозгласить свою власть в качестве всероссийской – в ее внутреннем «антибольшевистском» понимании. То, что такая тенденция существовала, подтверждает, в частности, образование в Константинополе – на основе Правительства Юга России – Русского Совета, официально провозгласившего свою правопреемственность от всероссийских государственных органов власти[520]. Анализ политического курса на белом Юге был бы неполным без обращения к истории этой структуры управления. В нескольких изданных в 1921 г. в Париже брошюрах описывалась предыстория, определялись статус и полномочия Русского Совета.

Еще 15 ноября 1920 г. собрание представителей русских общественных организаций Константинополя единогласно приняло предложенную бывшим членом Государственной Думы, ЦК кадетской партии и сопредседателем Константинопольской кадетской группы Н. В. Тесленко резолюцию, согласно которой «борьба с большевизмом» считалась «продолжающейся», а «в лице генерала Врангеля» видели, «как и прежде, главу Русского Правительства и преемственного носителя власти, объединяющей русские силы, борющиеся против большевизма, во имя правды, культуры и русской государственности».

29 ноября 1920 г. в письме-рескрипте на имя Кривошеина Врангель заявлял, что «Правительство Юга России мною расформировано». Генерал отмечал свое «глубокое нравственное убеждение, что в области гражданского управления основная линия поведения была взята нами правильно». Но поскольку «события последних дней переносят временно центр тяжести ближайших задач за пределы внутреннего управления», Врангель просил Кривошеина поехать в Париж, с целью «помочь там общему делу». Главком считал весьма актуальной задачу международного представительства интересов белого Юга в условиях потери «государственной территории». Однако бывший премьер оказался в состоянии тяжелой физической усталости, скептически оценивал перспективы руководства Врангелем и вскоре «отошел от дел». «Сломленный пережитым, потеряв двух старших сыновей в Добровольческой армии, Кривошеин скончался 28 октября 1921 г. в Берлине, в возрасте 64 лет»[521].

Но «гражданская власть» нуждалась в оформлении, хотя бы номинальном. В принятом 11 марта 1921 г. «Воззвании» Главкома Русской армии отмечалось, что Русский Совет «осуществляет преемственную Русскую Власть – в полном единении Главнокомандующего Русской Армией с общественными силами – Русскую Национальную мысль». Совет должен был «представлять собой организованную общественность». В принятом «Положении о Русском Совете» (12 марта 1921 г.) перечисленные выше тезисы были развиты. Определение власти самого Врангеля давалось в следующей форме: «Преемственная Русская власть осуществляется Главнокомандующим Русской Армией в единении с общественными силами, борющимися против большевизма и объединенными в Русском Совете». Определялось распределение властных полномочий («военных» и «гражданских») в Совете: «Главнокомандующий, совместно с Русским Советом, осуществляет политические задачи, гражданское управление, сохранение всех сил и средств, необходимых для воссоздания будущей России, защиту прав и интересов русских граждан на чужбине и заведывание финансами», но при этом «вопросы военного управления ведению Русского Совета не подлежат».

Состав Совета включал «членов по избранию» от общественных организаций, представителей казачества и горских народов – 2/3 от общего числа членов Совета. 1/3 состава назначалась самим Главкомом. С правами совещательного голоса в заседаниях Совета могли участвовать также представители высших гражданских властей и военного командования («заведующие отдельными частями управления», начальник штаба Главкома, командующие армиями и флотом и командиры корпусов). Членство «по избранию» предполагало представительство «от казачества (впредь до пересмотра Соглашения 22 июля 1920 г.)» – трое от Дона, Кубани и Терека, один – «от горских народов» и 16 членов представляли собой «общественные организации», распределявшиеся, в свою очередь, следующим образом: от объединения бывших Законодательных Палат («Парламентский Комитет») – 6 членов (показательно, что Врангель первый среди белых военных и политиков, начиная с весны 1917 г., признал членов бывших Государственной Думы и Государственного Совета выразителями «интересов власти»); от Земского, Городского союзов, Торгово-промышленного комитета, Финансового союза и Русской Академической группы выдвигалось по 2 члена; 10 человек входили в Совет «по приглашению Главнокомандующего». Таким образом, главной чертой Совета был его общественно-представительный характер, преобладание в нем членов, в той или иной форме связанных с работой в общественных организациях, как политических, так и профессиональных. Следует отметить, что, например, созданное в Париже «Объединение земских и городских гласных», в состав которого могли «входить все русские граждане, имевшие звание земского, волостного или городского гласного по избранию местного населения на основании действовавшего во время избрания избирательного закона», обеспечивало Главкому необходимую поддержку со стороны «общественности». Членами Объединения были В. Д. Кузьмин-Караваев, Н. В. Дмитриев, братья Гучковы, Н. В. Тесленко, Н. Н. Шебеко, В. С. Налбандов, Н. И. Шидловский, князья А. Д. Голицын, Н. Б. Щербатов, М. А. Куракин.

Совет созывался на год и выполнял представительно-совещательные функции при Главкоме, возглавлявшем его. Как отмечалось позднее в обращении-декларации от 7 апреля 1921 г., «оставляя за собой всю полноту власти и распоряжения в области дел военных, Главнокомандующий делит бремя дел политических, гражданских, финансовых и иных с Русским Советом, председателем коего он является». Постановления Совета принимались простым большинством голосов и передавались на утверждение Врангеля. Главком мог отклонить любое решение Совета и даже преодолеть его квалифицированное (2/3 голосов) большинство посредством роспуска и назначения новых выборов. Подобные полномочия Главкома не могли не вызвать оппозиции со стороны части «общественных сил». Примечательно обсуждение «Общих Положений» о Совете на заседаниях Константинопольской группы кадетской партии (10 и 17 марта 1921 г.). Выступивший с докладом П. П. Юренев отметил, что Совет необходимо наделить не совещательными полномочиями, а сделать «органом управления с решающим голосом», ссылаясь при этом на мнение Парламентского Комитета и Политического Объединенного Комитета (ПОК), убежденного в важности ограничения диктаторских полномочий Главкома. Тесленко подтвердил опасность превращения Совета в «совещание по беженским делам с неопределенными функциями» и отметил, что подобные намерения характерны для «правых представителей Парламентского Комитета»: «Старорежимные деятели влияют на генерала Врангеля, а через него и на армию. Для них до сих пор идея Самодержавия священна, а Главнокомандующий является временным носителем этой идеи» (примечательная оценка формулы «через диктатуру к монархии». – В.Ц.). «Работать вместе с Врангелем, – резюмировал Тесленко, – мы можем лишь тогда, когда общественности будут переданы решения вопросов политического и гражданского управления». По мнению кадетской группы Совет был необходим, но не как носитель «всероссийской преемственной власти», а лишь как «высший орган антибольшевистского правительства в Константинополе». И. С. Лукаш предупредил, что «вхождение в Совет» – это «возможность генеральских авантюр», а С. Э. Бобович, находясь под впечатлением восстания в Кронштадте, заявил, что «после Кронштадта генерал Врангель умер», а участие в Совете имеет смысл только для того, чтобы «сохранить армию, как носительницу устоев русской интеллигенции, как нашу силу, с которой надо идти в Россию, чтобы там поставить порядок и право в хаосе». Разделяя мысль об «использовании армии для установления правопорядка в хаосе», В. М. Бухштаб отметил, что поскольку «отсечь» Врангеля от армии невозможно («он та пчелиная матка, которая спаивает армию»), то «надо идти с Врангелем, положив на него предварительно узду». Однако итогом обсуждения стала вполне лояльная резолюция, согласно которой в Совет, не меняя «Положения» о нем, необходимо «для придания надлежащего веса и значения привлечь в его состав авторитетных политических и общественных деятелей не только Константинополя, но и Парижа, Берлина и других центров». Невзирая на критику со стороны кадетской группы, позиция Врангеля в отношении полномочий и предназначения Совета осталась неизменной[522].

Открытие Русского Совета состоялось после торжественного молебна, совершенного архиепископом Курским Феофаном и епископом Севастопольским Вениамином 5 апреля 1921 г. в здании российского посольства в Константинополе. Состав Совета по выборам от Парламентского комитета включал в свой состав известного деятеля ЦК трудовой народно-социалистической партии, фактического руководителя бывшего Союза Возрождения России профессора И. П. Алексинского, деятеля Союза земельных собственников, бывшего члена Совета Государственного Объединения России графа А. В. Мусина-Пушкина, экономиста П. Н. Савицкого, Г. В. Скоропадского и В. В. Лашкевича. От Земского Союза входили И. И. Антонов и граф И. А. Уваров, от городских гласных – В. Ф. Малинин и В. Знаменский; от Торгово-промышленного союза – Н. А. Ростовцев и Т. А. Шамшин. Членами Союза «по приглашению» Главкома стали В. В. Шульгин, князь П. Д. Долгоруков, Г. А. Алексинский и атаман Уральского казачьего войска генерал-майор В. С. Толстов. Позднее Шамшин был заменен Н. Н. Львовым. Из Парижа в качестве представителя Парламентского Комитета был делегирован А. И. Гучков. С правом совещательного голоса в работе Комитета принимали участие командиры 1-го Армейского и Кубанского корпусов генералы Кутепов и Фостиков, а также и. д. начальника штаба Главкома генерал-майор П. А. Кусонский. Из «гражданских лиц» – С. Н. Ильин, А. И. Пильц, Е. А. Балабанов и В. К. Пуницкий. От прежних структур Правительства Юга России оставались четыре отдела гражданского управления при Штабе Главкома (политическая часть во главе с С. Н. Ильиным, беженская часть во главе с С. П. Шликевичем, финансовая часть во главе с Е. М. Балабановым и контрольная во главе с В. К. Пуницким).

Открывая заседание, Врангель отметил, что Совет – это «орган…, более полно отражающий общественность». Его главной задачей становилось попечение об армии и беженцах, выехавших из России и теперь фактически брошенных на произвол судьбы. Так же важными становились проблемы международной политики, особенно в вопросах территориальных и касавшихся финансовых обязательств. Врангель определил как «мнимое представительство России в лице Совнаркома» и при этом отметил, что Совет должен «предостеречь державы о недействительности признаний, поспешивших закрепить вызванные Смутой преходящие явления временного распада России». Был избран Президиум Совета в составе старшего председателя И. П. Алексинского и второго товарища председателя графа В. В. Мусина-Пушкина. Секретарем Совета стал В. В. Лашкевич. «Канцелярско-административную работу» осуществляло Управление делами Совета под руководством бывшего члена Государственной Думы юриста А. А. Демьянова. В самом Совете было избрано три комиссии: Общих дел (Н. А. Антонов, Т. А. Шамшин и В. М. Знаменский), по расселению беженцев (П. Н. Савицкий, Н. Н. Львов и В. В. Мусин-Пушкин) и финансовая (В. В. Мусин-Пушкин, В. Ф. Малинин, В. В. Лашкевич).

Для Главкома важным оставался принцип внепартийности в деятельности Совета – характерное для программы Белого дела условие. «Деятельность Совета должна протекать вне обособленных домогательств партийных образований», которые, считал Врангель, «давно обратились в пережитки, утратившие смысл прежнего своего предназначения». Эту же идею оправданности надпартийных общественно-политических структур высказал И. П. Алексинский: «Бессмысленные старания: навязать великому народу свою партийную программу, безумный и преступный опыт насильственного социального переворота – довели почти до предсмертной агонии государственный организм России»; основанием деятельности Совета должно стать «соглашение Главнокомандующего с представителями русской общественности». «Мы принадлежим к различным политическим течениям от государственно мыслящих социалистов до лиц, преданных идее конституционной монархии, – отмечал Алексинский, – Русский Совет станет центром объединения всех русских граждан, которые стремятся к восстановлению русской государственности».

Важные положения, касающиеся полномочий Совета, содержала речь князя Долгорукова. Считая, что называть Русский Совет «парламентом» неправомерно: «Главная работа всякого парламента – законодательство, а в своеобразных условиях наших чисто законодательной работы… не предвидится: нет территории для проведения законов, да и всуе писать законы, раз нет принудительного государственного аппарата, чтобы заставить граждан подчиниться этим законам», бывший председатель Севастопольского отделения Совещания государственных и общественных деятелей обозначил «первую задачу» Совета как «улучшение положения и закрепление существования Русской армии…, а также сохранение государственной власти, на эту Армию опирающуюся, и… попечение о всем гражданском населении».

Общественный характер созданного Совета рассматривался и как проявление преемственности в следовании концепциям, присущим правоцентристскому Совету Государственного Объединения России, Национальному Центру и левоцентристскому Союзу Возрождения России. В принятом Обращении к Русской армии отмечалось, что «в Русском Совете есть люди различных партий – социалисты государственники, кадеты и правые. В нем представлены бывшие члены Законодательных Палат России, ее земские и городские выборные деятели, а также деятели науки, торговли и промышленности. В нем представлена и сама Русская Армия в лице ее Главнокомандующего и выдающихся ее вождей». Таким образом, намечалось создание модели, схожей, в частности, с коалиционным «Омским блоком» 1919 г., поддерживавшим Колчака. Напротив, идею монархического устройства будущей России изложил в своей речи Шульгин, представивший «хорошее государственное устройство» в образе пчелиного улья, во главе которого стоит «царица», а буржуазия – «трутни» – может «уничтожаться» в ходе «периодического пересмотра социальных отношений».

Но наиболее важные тезисы содержались в докладе Г. А. Алексинского, говорившего от имени «рабочих Петрограда». По его мнению, следовало обратить самое пристальное внимание на рост повстанческого движения в Советской России и на Украине («махновщина», «антоновщина», забастовки рабочих Петрограда). Русская армия должна поддержать антибольшевистский протест рабочих и крестьян: «Залогом нашего успеха является это единение между восставшими народными массами и военной силой, которая с самого начала большевизма несла свое знамя протеста и борьбы… Теперь рабочие и крестьяне прекрасно понимают традиции борьбы, воплощенной армией. И значение Русского Совета будет исторически громадным, если он сможет перекинуть тот мост, который создает связь между первым фазисом борьбы вооруженных сил и вторым фазисом – восстаниями народных масс». Эта же идея выделялась в вышеупомянутом Обращении к Армии: «Русский Совет напоминает Армии, что скоро может наступить час, когда восставший против большевистского правительства народ русский призовет ее для окончательной победы над большевизмом». Такая оценка значения повстанческого движения отражала специфику отношения к антисоветской работе на завершающем этапе Белого движения (1921–1922 гг.), когда поддержка отдельных подпольных центров сменялась поддержкой масштабных повстанческих движений.

7 апреля 1921 г. Совет принял обращение к «Русским людям на Родине и на чужбине». В нем уже содержались программные тезисы по основным направлениям внутренней политики, подчеркивалось, что аграрная политика будет строиться на признании крестьян «вольными собственниками», рабочая – на основе развития профсоюзов, национальная – на фундаменте обеспечения «всем народностям России свободы их развития в пределах их местных и национальных особенностей». «Не завоевание и мщение, а освобождение и единение – наш призыв. Но большевистская власть, опирающаяся на вооруженную силу, может быть низвергнута лишь силой оружия». В обращении «В Совет Лиги Наций» содержалось недвусмысленное указание на необходимость признания Русского Совета в качестве структуры, выражающей интересы русских беженцев не только в Константинополе, но и во всем Зарубежье. Заботясь о сохранении армии, Русский Совет опротестовывал действия французской оккупационной администрации, стремившейся к «распылению» располагавшихся в Галлиполи, на о. Лемнос и в Чаталдже частей 1-го армейского, Донского и Кубанского корпусов.

Создание Русского Совета подтвердило тенденцию политического курса южнорусского Белого движения, наметившуюся еще осенью 1920 г. – власть должна опираться на общественную поддержку. Антибольшевистская «общественность» («та ее часть», по словам Долгорукова, которая «всегда была верна… государственно национальным заданиям») создает структуры управления, ячейку будущей российской государственности. Аналогичная «схема» в создании структуры власти была в это же время использована и на Дальнем Востоке (Временное Приамурское правительство, созданное в мае 1921 г. на основе Несоциалистического съезда общественных организаций, прошедшего в марте того же года). В этом было принципиальное отличие от прежних моделей белой власти – военной диктатуры при опоре на армию, которая создает затем элементы «гражданской власти» или власть на основе правопреемственных структур, передающих свои полномочия новым органам управления. Для усиления легитимации следовало по-новому строить власть, опираясь не на армию, не на партию, не на право-преемственную структуру, а на «сговор общественных сил»[523].

Основная деятельность Совета сводилась к организации эвакуации русских военных и беженцев. Члены Совета генерал Шатилов и Львов смогли договориться с правительственными структурами Сербии и Болгарии о размещении в этих странах воинских контингентов. С правительством Чехословакии также было достигнуто соглашение о переезде. Русский Совет отказывался признать перевод армии на беженское положение, ссылаясь на примеры «правительств в изгнании» в годы Первой мировой войны (об ошибочности подобных планов предупреждал Нератова Михайловский сразу после эвакуации из Крыма в ноябре 1920 г.): «Русский Совет не может согласиться с положением, что вынужденное временное пребывание Русской армии за пределами национальной территории противоречит международному праву; недавние примеры в истории Бельгии, Сербии и Чехии за время Европейской войны дают достаточные основания для такого заключения». После того как значительная часть Русской армии и гражданских беженцев покинули Константинополь, переехав в Болгарию, Югославию и другие страны, приказом Главкома № 342 от 6 октября 1921 г. все дела по гражданскому управлению были переданы российским диппредставительствам в Константинополе и в Белграде[524].

Если Русский Совет осуществлял функции, связанные с решением практических задач по размещению беженцев и армии в странах Европы, то Русское Национальное Объединение стремилось обеспечить идеологическое обоснование политическому курсу Белого дела в 1921–1922 гг. Еще 27 января 1921 г. инициативная группа российских политиков и общественных деятелей, в том числе и бывших членов Всероссийского Национального Центра, составила проект созыва «общенационального съезда», призванного осуществить «национальное объединение русских за границей». Был создан оргкомитет съезда, в состав которого вошли известные представители общественно-политических структур Белого движения в 1917–1919 гг., члены бывших правительственных организаций и члены Русского Совета: В. Л. Бурцев, М. М. Федоров, Д. С. Пасманик, А. В. Карташев, Н. В. Тесленко, князь П. Д. Долгоруков, В. Д. Кузьмин-Караваев, П. Б. Струве, А. В. Тыркова. Показательно участие в оргкомитете съезда с последующим избранием в состав Русского Национального Комитета И. А. Бунина. 5 июня 1921 г. в Париже Съезд приступил к работе после панихиды «по павшим в борьбе с большевизмом» в соборе Св. Александра Невского. На съезде присутствовали в общей сложности 131 делегат и 213 гостей. Были произнесены приветствия от организаций, многие из которых существовали «формально», но многие имели и определенный «политический вес»: Ф. И. Родичев – от Национального Центра, А. В. Карташев – от Русского Национально-государственного объединения в Финляндии, Г. А. Алексинский – от с. д. группы «Единство», А. И. Гучков – от парижского и «от всех других парламентских комитетов» (берлинской и константинопольской групп), Д. С. Пасманик – от «Союза Освобождения и Воссоздания Родины», А. В. Тыркова – от лондонского «Комитета Освобождения России», А. Е. Котомкин – от Всероссийского Крестьянского Союза и др. Примечательно, что на первом же заседании было зачитано письмо от «кронштадтцев» (участников Кронштадтского восстания в марте 1921 г.), подписанное «начальником лагеря на о. Туркинсаари в Финляндии штабс-капитаном Бегичевым, присяжным поверенным А. Грузиновым и бывшим членом Кронштадтского военного совета Романовым, и от «Совета Съезда представителей несоциалистического населения Дальнего Востока», только что сформировавшего Временное Приамурское правительство во Владивостоке.

Съезд принял несколько резолюций, имеющих идеологический характер, относящихся к перспективам Белого движения. После доклада Карташева (главного сообщения, названного «Задачи, характер и программа Русского Национального Объединения») было признано необходимым создать «Объединение как политическую, надпартийную организацию, призывающую под свое знамя все организованные и личные силы русской нации». В условиях растущей популярности идей «сменовеховства» и «возвращения на Родину», а также в свете тезисов группы П. Н. Милюкова о бесполезности вооруженного противостояния с советской властью отмечалось следующее: «Не может быть никакого примирения между большевизмом, как системой насилия, восстановления рабства, попрания внутренней и внешней свободы человеческой личности, и культурным свободным государственным строем»; «первичной и главной задачей является возможно скорое свержение большевизма и избавление России от власти III Интернационала». В противовес же принятым на Рейхенгалльском съезде тезисам был выражен «решительный отказ от безжизненных стремлений восстановить безвозвратно рухнувший старый политический строй России» и дано разъяснение, что «подлинная народная воля сама должна установить тот или иной строй – в Учредительном Собрании, свободно избранном правильным всеобщим голосованием».

Русское Национальное Объединение сделало заявление, что оно берет на себя роль «объединяющего центра», который будет «служить общенациональным нуждам зарубежной России» и «ставит себе задачей активное и творческое участие в создании нового политического строя России после освобождения ее от ига коммунизма». Далее излагались основные положения будущего политического курса. Заявлялось, что при сохранении принципа «непредрешения» вопроса о форме государственного строя (то есть монархического или республиканского) «политический строй освобожденной России, полностью осуществляя идею конституционной демократии, должен быть основан на следующих началах: всеобщее избирательное право, полнота прав народного представительства, полная свобода и независимость Церкви». Перечислялись обширные гражданские, политические права, в том числе «свобода национально-культурной жизни», неприкосновенность личности и жилища», «свобода устного и печатного слова, союзов, собраний», «широкое местное самоуправление на демократических началах и усовершенствование административного управления государства путем установления ближайшей и органической его связи с самоуправлением». «Социальный строй» должен создаваться на основе «утверждения принципа частной собственности», «восстановления свободного экономического оборота и частной инициативы», «государственного упорядочения и правового закрепления перехода земель сельскохозяйственного назначения в руки крестьян на началах частной собственности».

Доклад Карташева во многом можно считать «вехой» в эволюции политического курса Белого движения, в период перехода от вооруженной борьбы на фронтах к «периоду Зарубежья». Признавая невозможность – в ближайшем времени – «возобновления борьбы» в самой России, Карташев считал насущно важным создание «широкой коалиции», характер которой не выражал бы «партийно-группового» представительства. Напротив, необходимо было преодолеть подобную узость и обеспечить осуществление «всероссийской национальной противобольшевистской коалиции времени Алексеева и Корнилова, Колчака и Деникина». Несмотря на то что поиски «зарубежных центров» объединения начались с апреля 1920 г., до тех пор, пока продолжалась «борьба в Крыму», такая коалиция была реальностью. Она давала «ощущение наличности некоторой общенациональной солидарности», поскольку имел место «самый факт существования свободной от власти III Интернационала части России, с защищавшей ее Русской армией и тяготеющим к этому факту во всех столицах мира дипломатическим аппаратом прежней Державы Российской».

Но «после эвакуации Крыма мы утратили остатки своего международного признания. Для Франции из союзников мы превратились в обременительное скопище беженцев. Англия и Германия заключили формальные договоры с правительством московских коммунистов, как с единственной реальной властью России… Нет у русских после Крыма и своего осязательного объединяющего центра в виде бывшей правительственной власти… Крымская трагедия подорвала и без того внутренне ослабевшую политическую коалицию, которая связала себя с судьбой Добровольческой армии»… Идеалом национального объединения, – утверждал Карташев, – является обладание своим собственным государством на своей собственной территории. Этого у нас сейчас нет… Мы находимся в промежуточном положении временных изгнанников из своего собственного дома…, мы с наибольшей естественностью должны искать необходимого центра для своего национального объединения в объединении характера политического, ибо политические начала по природе своей лежат на переходной границе между областью общественной и государственной… Единый авторитетный политический центр в силу своего «зарубежного» характера должен носить «непартийный» и «надпартийный характер».

Нация – вот тот политический, идеологический стержень, вокруг которого, по мнению Карташева, будет создана в будущем и государственная основа. В этом отношении нужно непременно сохранить «связь с Армией», для того чтобы «честь России была спасена», поскольку именно Армия является «сердцевиной русской нации». При этом «красная армия – не национальная армия», и «красная армия нуждается в амнистии». Поддержка Армии будет иметь и важные правовые последствия, поскольку после Брестского мира РККА утратила «всякое право преемственно участвовать в результатах Великой войны и в обеспечении, на почве старых и новых международных договорных обязательств, интересов России подлинной». «Только поднятие над Россией знамен белой армии исправит этот международно-правовой вывих России из ее исторического русла и из бесчестного мирового бандита сделает ее вновь честным кредитоспособным контрагентом».

При этом «в психике Национального Объединения» ни в коем случае не должно быть «духа мести». Восстанавливая новую Россию, «Национальное Объединение убило бы себя морально не только соучастием, но и попустительством низкого кровопролития». Сила национального союза – «в чистоте от мерзости погромов». Именно поэтому лозунгу «классовой борьбы» необходимо противопоставить лозунг «национальной борьбы»: «У нас должен быть… огонь любви к нации, к целому народу. Класс есть часть, восстающая на целое. Целое – народ, нация. Но объект чувства любви – не нация, как социально-государственная категория, а нация, взятая вместе с ее органическим, дорогим сердцу окружением, всем кровно-исторически-родным, несравненно-русским. Это – снимающее вражду классов и даже разницу кровей и народностей, всех объединяющее и всем доступное, простейшее начало единой Родины и единой великой общерусской культуры. Начало воистину демократическое. Не надуманная извращенно-мозговая, бездушная демократия Интернационала, а прирожденная, живая, всенародная, общероссийская демократия».

Примечательно, что критика Карташевым монархистов и защита общедемократических принципов вызвала ответную реакцию со стороны сторонников легитимизма. В «Открытом письме» писателя И. Наживина (бывшего социалиста, ставшего убежденным монархистом) обличалась позиция Национального Объединения: «У Вас не хватило даже мужества выговорить вслух то слово, которое у 95 % русских людей – и в том числе, вне всякого сомнения, и у Вас на языке, – от которого только и начинается тяжкая работа по восстановлению России: Царь». Съезд Национального Объединения, по мнению Наживина, «был Съездом благодушных русских интеллигентов, за которыми нация не пойдет… Безграмотному 150 млн народу… нужно будет не всеобщее избирательное право, с которым он не справится, как не справился при выборах в Учредилку, а твердая и разумная рука…, хорошая, трезвая, национальная школа. Не объятия с евреями и азербайджанцами и латышами, а восстановление мощи России, дабы никто не смел посягнуть на ее состояние, добытое кровью и потом многих поколений русских людей»[525].

В докладе В. Д. Набокова было отмечено «глубокое национальное, моральное и политическое значение верности принципу вооруженной борьбы и неизменной связи с Русской Армией». В суждениях о «белом терроре» говорилось, что «борьба должна вестись только (!) против большевистского правительства, а не против населения, ему подчиненного и поневоле, в силу самого устройства коммунистического строя, участвующего в его деятельности». Признавались «недопустимыми преследования за действия политического характера, совершенные в революционный период», а также «за участие в рядах красной армии». По докладам П. Б. Струве и С. С. Ольденбурга были утверждены тезисы экономической программы, основанной на «началах частной собственности и свободы хозяйственного оборота». Высказывалось убеждение в несостоятельности осуществления «каких бы то ни было социалистических программ и мероприятий на той ступени хозяйственного оскудевания, до которой низведена Россия». В докладе Ю. Ф. Семенова отмечалась необходимость «соглашения на основе правильной оценки общих экономических и политических интересов» общества при исключении «попыток механического насильственного принуждения».

Во внешнеполитическом курсе признавалось, что «на те государственные образования, территории которых входили полностью или частью в русские границы 1914 года, должна быть возложена доля российского государственного долга, определяемая в порядке особых международных соглашений». «Договоры, заключенные советской властью с иностранными государствами, частными обществами и лицами, Русское правительство никогда не признает».

6 июня Съезд принял текст нескольких ответных телеграмм, среди которых – телеграмма на имя главы Временного Приамурского правительства С. Д. Меркулова, в которой говорилось о получении его сообщения «об освобождении дальневосточной русской окраины от пагубного ига коммунистов» и выражалась «надежда на объединение всех национальных сил для полной победы». Позднее данные тезисы были обобщены в специально изданной листовке – воззвании «Русские граждане!», предназначенной для распространения как в Зарубежье, так и в России.

12 июня 1921 г. Съезд завершил свою работу, утвердив Положение о «Русском Национальном Союзе» и о «Русском Национальном Комитете». Декларировалось, что Союз станет крупным объединением «русских общественно-политических, профессиональных, финансовых, торгово-промышленных и всякого рода иных организаций, а равно отдельных российских граждан, независимо от их партийной принадлежности». Цели Союза сводились к шести кратким, но содержательным пунктам: «Освобождение России из-под власти международной политической организации, называющей себя Третьим Интернационалом и захватившей, путем насилия, власть в России…; восстановление Русской Государственности на демократических основах…; экономическое возрождение…; создание возможности свободно определить волею народа формы государственного устройства России через посредство Учредительного Собрания, которое будет избрано на основе всеобщего избирательного права (показательно, что из всей «четыреххвостки» остался только один «элемент». – В.Ц.) …; защита, впредь до восстановления Русской Государственности, чести, достоинства, прав и интересов России и русских граждан». На постоянной основе Съезд избирал Русский Национальный Комитет, главной задачей которого становился контроль за деятельностью местных структур Союза и поиск финансовых источников для поддержки организации. Членами Комитета были избраны 73 человека, в число которых вошли Бурцев, Струве, Карташев, Набоков, Бунин, Дерюжинский, Челищев, Востротин, Тесленко, братья Петр и Павел Долгоруковы, Григорий Трубецкой, князь Куракин, Мейнгардт, Ольденбург, Федоров, Каминка, Гучков, Юренев, Родичев и другие участники Белого движения. Фактически Комитет стал заменой Русскому Совету, хотя и выражал преемственно его идеологию (необходимость сохранения кадров армии, допустимость военной диктатуры в перспективе «свержения» или «изживания большевизма», следование «прогрессивно-демократической, национально-государственной программе возрождения России»)[526].

Создание Русского Национального Объединения, безусловно, было направлено на интеграцию общественно-политических организаций в Зарубежье, однако уже в начале организационного «строительства» среди структур, прежде объединенных поддержкой Белого движения в России, наметился «раскол». Еще в феврале 1921 г. о своей приверженности всероссийским, общегосударственным интересам заявило Совещание послов во главе с Гирсом. Нужно учитывать, что с весны 1920 г. совещание послов обладало в значительной степени самостоятельностью по отношению к белому руководству, находившемуся в Крыму. После «крымской эвакуации» независимость посольского корпуса стала еще большей. 2 февраля, после приезда в Париж Бахметева, состоялось собрание, в котором участвовали Маклаков, Гирс и прибывший из Константинополя представитель Главкома – профессор Бернацкий. На собрании было признано наличие «непреодолимых затруднений финансового характера» в обеспечении Русской армии, хотя «сохранение самостоятельной Русской армии с национально-патриотической точки зрения» и признавалось «крайне желательным». Отмечалось, что «армия генерала Врангеля потеряла свое международное значение, и Южнорусское Правительство с оставлением территории, естественно, прекратило свое существование». Вместе с тем максимально возможная поддержка должна была быть предоставлена гражданским беженцам. Для этой цели предполагалось сотрудничать с «аполитичными» Земско-Городским Объединением и Комитетом, возглавляемым бывшим премьером Временного правительства князем Г. Е. Львовым. Совещание послов имело довольно весомый аргумент в пользу признания себя «единственным органом, основанным на принципе законности и преемственности власти, объединяющим действия отдельных агентов», поскольку именно на счета российских посольств из Владивостока были переведены все валютные средства, бывшие в распоряжении Российского правительства в конце 1919 г. Под председательством Гирса был создан Финансовый Совет в составе Маклакова, князя Львова и Бернацкого. 19 февраля 1921 г. Бернацким было принято решение и о закрытии т. н. «Делового Комитета», созданного 9 декабря 1920 г. и считавшегося правопреемником Правительства Юга России в области «распоряжения имуществом» в Зарубежье.

В январе 1921 г. в Париже собрался Съезд Членов Учредительного Собрания, претендовавший на роль единственно законного правопреемника от российской Конституанты 1918 г. и, следовательно, единственно законного органа представительной власти. На съезде выделялись фигуры Керенского, Чернова, Авксентьева и Милюкова, заявившего о «новой тактике» в отношении советской власти: признавалось необходимым дождаться ее падения от «взрыва изнутри», что привело бы к установлению подлинно «демократического строя», лишенного одиозности «реакционного» Белого движения. Особенно большие надежды Съезд возлагал на восстание в Кронштадте, считая его первым признаком начавшегося «возрождения». Несколько иные задачи ставили перед собой Парламентские Комитеты, объединявшие в своих рядах бывших членов законодательных палат Российской Империи (Государственной Думы и Государственного Совета). Комитеты были созданы во Франции, Германии и Англии под общим руководством А. И. Гучкова. Своей главной целью Комитеты ставили не столько выражение «преемственности народной воли» (что было характерно для Съезда членов Учредительного Собрания), сколько создание «центров русской национальной мысли», и в этом отношении ориентировались на поддержку Врангеля и его политического курса[527].

Непросто сложились после эвакуации Крыма отношения Главного Командования Русской армии с представителями казачества. Если строевые командиры – в большинстве своем – поддерживали принципы Соглашения от 22 июля 1920 г. и выступали за подчинение Врангелю как лидеру российской эмиграции, то многие казачьи политики и часть военных поддерживали идею выхода из Соглашения и возрождения Юго-Восточного Союза. 25 декабря 1920 г., ссылаясь на незаконность созыва частного совещания членов Краевой Рады (в том числе и т. н. «фендриковской Рады», эвакуированной из Феодосии) на о. Лемнос, и. о. кубанского атамана Иванис уведомил Врангеля о невозможности продолжения дальнейших контактов с Главным Командованием: «Кубань не может признать целесообразным вести борьбу совместно с силами, скомпрометировавшими себя, как генерал Врангель, своей реакционной политикой». Теперь «остатки Кубанской армии» следовало «считать на положении беженцев, находящихся под защитой французского правительства». «Дальнейшую судьбу беженцев Атаман и Правительство Кубани вверяют своим покровителям, французскому правительству, признавшему мировое значение борьбы кубанцев в составе ВСЮР с большевиками».

14 января 1921 г. было принято соглашение, подписанное донским атаманом Богаевским и председателем Донского правительства генерал-майором В. А. Апостоловым, новым кубанским атаманом генерал-лейтенантом Н. Г. Науменко и председателем краевого правительства Д. Е. Скобцовым, терским атаманом генерал-лейтенантом Г. А. Вдовенко и председателем терского правительства Е. Н. Букановским. В нем приводилась предыстория образования Союза, начиная с 1917 г., причем отмечалась закономерность этого процесса и его неизбежная необходимость для казачества: «Представители Дона, Кубани и Терека, степных и горных народов Юго-Востока России на конференциях в Новочеркасске, Екатеринодаре и Владикавказе решили образовать Юго-Восточный Союз. Но события опередили стремления казачества. В России был произведен большевистский переворот прежде, чем Союз успел довести до конца собственную организацию и, объединив стремившиеся к нему здоровые элементы страны, в полной мере использовать их… Тем не менее народы Юго-Востока успели установить в своих краях власть, организованную на принципах полного народоправства… Год тому назад созван был Верховный Круг из представителей Донского и Терского Войсковых Кругов и Кубанской Краевой Рады для установления основ и образования союзной власти… В настоящее время на территории Юго-Востока России введен советский режим… Сведения, получаемые с Дона, Кубани и Терека, говорят о непрекращающихся восстаниях против советской власти… Атаманы и Правительства Дона, Кубани и Терека почитают своим священным долгом не оставлять без деятельной помощи население своих краев. Мужественно перенося выпавшие на их долю тяжкие испытания, казаки твердо верят в скорое возрождение России. Мысля будущее России, построенной на демократических федеративных началах, казаки не желают навязывать кому-либо своего режима, но неустанно будут отстаивать право устраивать жизнь своих краев на основах подлинного народоправства и здорового экономического развития».

Исходя из этого, представители власти казачьих регионов заключили соглашение, создающее новую, объединенную структуру власти – Объединенный Совет Дона, Кубани и Терека, состоящий из войсковых атаманов и глав краевых правительств. Определялось, что «Дон, Кубань и Терек, сохраняя неприкосновенность своих Конституций по вопросам внешних сношений, военным, финансово-экономическим и общеполитическим, действуют объединенно». Внешние отношения должны осуществляться «одним из атаманов по уполномочию Совета». Как и договор с Врангелем 22 июля 1920 г., новое Соглашение вступало в силу «тотчас по его подписании», но с обязательным последующим внесением «на утверждение Больших Войсковых Кругов и Краевой Рады». Вскоре был создан Комитет по экономическому возрождению Юго-Востока России во главе с С. Сириным, подготовившим ряд публикаций по проблемам хозяйственного развития региона. И хотя в документе признавалось «необходимым продолжение вооруженной борьбы с советской властью при полном единении всех русских сил и сохранении единого военного командования», становилось очевидным, что новый акт, создающий новую политико-правовую структуру Объединенного Совета и предполагающий, в частности, его самостоятельные «объединенные действия по вопросам внешних сношений», неизбежно приведет к расторжению предшествующей договоренности.

«Вручение» казачьих семей под «покровительство» Франции предполагало тесные контакты с французской администрацией. 21 февраля 1921 г. состоялась встреча казачьих атаманов с Верховным Комиссаром Франции в Константинополе Пеллэ. На нем представитель Франции высказал вполне определенную позицию в отношении советской власти и возможностей интервенции: «Неудачи Колчака, Юденича, Деникина и Врангеля показывают, что метод борьбы был не вполне правилен. Россия должна освобождаться своими русскими силами… Французское Правительство и сам Комиссар считают, что большевизм при полной изоляции его неминуемо изживет самого себя, но на это потребуется продолжительное время…; в моральной и материальной помощи антибольшевистским силам Французское Правительство не отказывает, но оно не может дать для этого свои вооруженные силы: утомленный Великой войной французский народ не желает снова проливать свою кровь и воевать с большевиками». Не стоило ожидать и «серьезной общей интервенции европейских держав, которая к тому же может возбудить в людях русский патриотизм, сплотив их против иностранного вмешательства». В то же время французский комиссар недвусмысленно дал понять, что казачество может рассчитывать на «поддержку авторитетом Великих держав стремления к независимости казаков от Советской России» и на «материальное содействие» как в организации «земледельческих колоний» на территории Балканских государств, так и в случае «неизбежности борьбы с большевиками за освобождение казачьего Юго-Востока России».

Что касается Русской армии и ее Главкома, то Пеллэ и здесь был довольно категоричен. При согласии на оказание разносторонней «моральной и материальной поддержки всем антибольшевистским организациям, к каким бы партиям они ни принадлежали…, он приехал сюда с определенным указанием своего Правительства, которое уже сообщено Нератову, что оно не признает никакого Русского Правительства за границей. Не признавая также и Советского правительства, оно не может считать правомочным преемником бывшего Русского Правительства какую-либо организацию, которая присвоила бы себе это звание вне русской территории. Этим, однако, не исключаются чисто деловые сношения с правительственной организацией при генерале Врангеле (характерное наименование остатков Правительства Юга России. – В.Ц.) … Русская армия не признается как вооруженная сила, и ее военная организация сохраняется только как средство для поддержания порядка и дисциплины среди нескольких десятков тысяч людей, временно оставшихся без работы». Показательным было и высказанное в беседе отношение Франции к событиям в Грузии. Налицо было уже явное отсутствие намерений (характерных для 1920 г., периода советско-польской войны) поддерживать «санитарный кордон» вокруг РСФСР и УССР: «Франция не имеет больших интересов в Грузии. Для вывоза своих подданных и грузинских беженцев в Батум послано пять французских и два английских судна». Не отказывалась Франция и от содействия возвращению казаков в Советскую Россию, хотя никаких гарантий сохранения их жизней и свободы она не давала[528].

Откровенное стремление казачьих лидеров к «самостоятельности» не могло не отразиться на их взаимоотношениях с создаваемым Русским Советом. Условием своего участия в его работе атаманы ставили «реконструкцию его состава и признание Главнокомандующего «техническим органом», подчиненным коллективному Совету». Представитель терского правительства Букановский утверждал, в частности, что «казаки не рассматривали никогда Главнокомандующего носителем Всероссийской Верховной власти, ни Колчака, ни Деникина (это не соответствовало действительности. – В.Ц.); только в Крыму, по договору, общегосударственные сношения передавались Главнокомандующему». Глава кубанского правительства Скобцов обращал внимание, что «Россия антибольшевистская – не только здесь, но и в Париже, и в Совещании послов, и в Совещании Учредительного Собрания». Поэтому, например, действия бывшего председателя Донского Войскового Круга В. А. Харламова, который встречается в Париже и ведет переговоры с Милюковым, вполне согласуются с «правом самостоятельных внешних сношений», что «вытекает из Конституции отдельных казачьих образований». Тем самым восстанавливалась, хотя и в иной форме, модель взаимоотношений между казачеством и Главным Командованием, сложившаяся при создании южнорусской власти в начале 1920 г. Только если год назад южнорусское казачество действительно опиралось на территорию Кубани и вооруженные силы, численно превосходящие подразделения Добровольческого корпуса, то весной 1921 г. и Главное Командование, и казачьи лидеры находились в одинаковых условиях Зарубежья.

Разрыв наступил в мае 1921 г. Приказом № 972 Главком Русской армии заявил, что казачьи атаманы «уже давно фактически нарушили договор, заключенный между нами в Крыму 22 июля 1920 г., и лишь только я, до самого последнего времени, продолжал считать его для себя обязательным». Вместе с тем Врангель, обращаясь к Совету, утверждал: «Признавая совершенно недопустимым, в настоящее время тяжких испытаний, внесение в войска политической розни и политиканства, я предлагаю Вам не допускать ни под каким видом какой бы то ни было агитации, направленной как против Главного Командования, так и против Атаманов и их Правительств». 12 июня 1921 г. Русский Совет признал договор от 22 июля 1920 г. «расторгнутым по вине казачьих правительств». Врангель при этом заявил: «Я по-прежнему буду неустанно заботиться о казаках, наравне с прочими частями возглавляемой мною Армии». Ответное заявление Объединенного Совета, опубликованное в парижских «Последних новостях», упрекало Главкома в «реакционности» и отсутствии чувства политической реальности[529].

При всех принципиальных разногласиях между Главным командованием и казачьими лидерами нельзя не отметить, что в них большую долю составляли проблемы личного недоверия, обоюдного несогласия с занимаемыми политическими позициями. Это проявлялось во взаимоотношениях не только казачества и Главного Командования, но и многих других политических структур Белого движения между собой и позднее, уже в эмиграции. Не только объективные, но и субъективные противоречия препятствовали созданию единого «антибольшевистского фронта», о необходимости которого говорили и писали многие политики, военные, общественные деятели эмиграции. История этих эмигрантских организаций, союзов, объединений и т. п. выходит за рамки данного исследования, будучи частью не менее сложной и богатой противоречиями истории Русского Зарубежья ХХ столетия.

Глава 13

Специфика партийно-политической деятельности в Белом движении. «Воюющая партия»: партия народной свободы в 1918–1920 гг.

Активность политических партий в Белом движении была меньшей, чем внепартийных и коалиционных общественно-политических организаций. Степень влиятельности Союза Возрождения России, Всероссийского Национального Центра, Омского блока, Всероссийского Национального Союза оказывалась в ряде случаев существенно выше, чем партийных структур, сложившихся в период «думской монархии». И хотя говорить об отсутствии партийной работы в белых регионах неправомерно, можно отметить, что проявлялась она лишь в тех, где заметное место еще занимала партия народной свободы – кадетская партия. Одной из причин недостаточного внимания со стороны белых правительств к партийной работе следует считать их уверенность в узости «партийных линий», скованных требованиями устава и программы, а также уподобление их большевистской партии, твердо и последовательно укреплявших монополию однопартийного управления. К тому же из действовавших накануне 1917 г. партий далеко не все оказывали поддержку Белому движению.

Партия социалистов-революционеров в подавляющем большинстве случаев, после «омского переворота 18 ноября» и ликвидации «омского восстания» в декабре 1918 г., отошла от атибольшевистской борьбы, руководящими указаниями для партии стали решения февральской (6–8 февраля) 1919 г. партийной конференции, проходившей в Москве. На ней, в резолюции «по текущему моменту», заявлялось «о решительном отказе от блокирования с буржуазными партиями, стремящимися к установлению единоличной диктатуры». Не признавая необходимым «сближение с советской властью», эсеры признали и «недопустимость вооруженной борьбы против нее». Тем самым летние 1918 г. выступления эсеров против большевиков не признавались правильными. Осуждалось участие правоэсеровского руководства в работе Уфимской Директории («уфимское грехопадение», «уфимская капитуляция»). В постановлении Московского бюро ЦК ПСР от 24 февраля 1919 г. отмечалось: «Решительное отрицание вооруженной борьбы с большевизмом и отвержение всяких попыток коолирования (коалиции. – В.Ц.) с буржуазией знаменует не изменение принципиальных позиций п. с-р., а вытекает из явного сознания, что попытки вооруженного свержения Советской власти служат, при распыленности и слабости демократии и растущей силе контрреволюции, только на пользу последней и используется ею в целях установления буржуазной диктатуры». В тезисах московского Пленума ЦК ПСР (март – апрель 1919 г.) и в циркулярном письме ЦК ПСР «социалистам-революционерам Сибири» ясно указывалось на отказ от вооруженной борьбы с Советской властью и на переход к «активной борьбе демократии в Сибири с колчаковщиной»: «Везде и всюду готовясь к вооруженной борьбе с Колчаком, п. с.-р. должна сконцентрировать свою работу на организации масс, ибо свержение Колчака – ценно для демократии прежде всего тем, что оно открывает ей снова возможность создания фронта Уч. СОБР., противопоставленного фронту красной армии…, борьба демократии в Сибири с колчаковщиной открывает возможность для партии с.-р. и более активной борьбы в Великороссии с большевиками». Таким образом, созданный в 1918 г. единый антибольшевистский фронт, в котором Белое движение являлось одним из звеньев, в 1919 г. окончательно исчезает из программных заявлений эсеров, что, в свою очередь, существенно затрудняет попытки белых правительств найти поддержку в широкой общественной антибольшевистской коалиции.

В резолюции ЦК РСДРП меньшевиков от 27 июля 1918 г. также заявлялось, что российская социал-демократия «не считает возможным сделать организацию восстаний, направленных на свержение большевистского правительства, непосредственной задачей рабочего класса». Ю. О. Мартов предупреждал об опасности любой формы союза с «контрреволюционным офицерством». И формально, и фактически структуры меньшевистской и эсеровской партии перенесли свою организационную работу на территорию РСФСР и, уже в силу данного обстоятельства (не говоря уже об идеологических причинах), не могли вести активную антисоветскую деятельность[530].

По-иному сложилась историческая судьба кадетской партии. В 1917–1920 гг. ее с полным основанием можно было бы назвать «воюющей партией». Как отмечалось в тактическом докладе, прочитанном на партийной конференции в Екатеринодаре в июне 1919 г.: «Если Русская армия была той моральной и физической силой, которая вынесла на своих плечах борьбу с большевизмом, то партия народной свободы вынесла на себе идейное бремя этой борьбы, твердо выдержав нападки в реакционности и контрреволюционности и дав идеологическую санкцию военной диктатуре. В народном сознании это значение партии народной свободы закреплено наименованием борьбы с большевизмом «борьбой большевиков и кадетов»[531].

С первых же дней после прихода большевиков к власти кадетские структуры заявили об «узурпации» и «перевороте», нарушающем основы демократической эволюции России. В воззвании ЦК партии от 27 октября 1917 г. говорилось не только о «предательской попытке прервать преемственность власти, берущей свое начало от первых дней революции», но и отмечалась «величайшая опасность», которую несли большевики «завоеваниям революции», начиная «гражданскую войну» и вызывая «все ужасы междоусобий и анархии»: «Они уже наложили руку на свободу слова и печати. Они угрожают городскому самоуправлению, избранному на основе всеобщего избирательного права. Подвергши законную власть насилию, они лишили ее возможности продолжить и закончить подготовку выборов в Учредительное Собрание».

Аналогичное – по принципу непризнания политики большевиков – заявление («по международному вопросу») было сделано в марте 1918 г., во время заключения сепаратного Брестского мира. В нем достаточно четко говорилось о сохранении союзнических обязательств, равно как и о необходимости сохранения единства России: «Разделение России на отдельные части есть явление временное. Повелительная необходимость, вытекающая одинаково из политических и экономических оснований, приведет к объединению областей, ныне разделенных стихийной силой. Россия будущего, Россия наших детей после глубоких потрясений, ею пережитых, не может не вступить на путь обновления… И сейчас нет для нее другого пути к миру, как в согласии с союзниками… Пусть же знает Германия, что вырванный сейчас у случайных властителей нынешнего дня мир никогда не будет признан русским народом»[532].

Примечательные сведения о перспективах будущего государственного строя содержались в записке Агитационной комиссии ЦК партии, направленной в местные комитеты 3 апреля 1918 г. (доклад Н. М. Кишкина). Здесь уже, в отличие от лета 1917 г., настойчиво обосновывалась идея введения единоличной власти, подчеркивалась актуальность созыва нового состава Учредительного Собрания, поскольку прежние условия его созыва и работы не позволяли говорить о какой-либо степени легитимности Конституанты. Опираясь на тезисы, высказанные проф. П. И. Новгородцевым, признавалось, что «Учредительное Собрание утратило всякое значение: как само происходившее заседание его, по содержанию произнесенных речей, так и его бесславная смерть, дальнейшая бездеятельность сделали то, что на нем нельзя сплачивать население в дальнейшем». В дни завершения 1-го Кубанского похода кадетами на повестку дня ставился вопрос о «возможности создания национальной обороны, а также вопрос о сильной единоличной власти с сохранением идеи народоправства». Единоличная власть сможет «в первую голову установить порядок и оборонить страну, а потом уже выявить волю народа в установлении образа правления».

Весьма важным, в плане ведения подрывной подпольной работы в 1918–1919 гг., следовало считать тезис ЦК, согласно которому политику саботажа следовало прекратить и направить членов партии на «деловые посты в различных учреждениях, хотя бы эти последние и находились в руках большевиков, но занимающим эти посты требовать, чтобы им была предоставлена самостоятельность в работе, и вести на самой работе самую энергичную борьбу с большевизмом». Таким же образом следовало внедряться и в военные организации. «Наше дело – углублять противоречия в рядах большевиков», – отмечал член ЦК, известный историк, профессор А. А. Кизеветтер. Хотя уже тогда, в начале 1918 г., Новогородцев полагал, что «если большевизм свергнут не будет», то неизбежна «термидоровская реакция», и произойдет «поворот большевиков к буржуазным путям развития». Он считал также возможным пойти на определенные уступки в точке зрения «традиционной верности союзникам», для того чтобы добиться поддержки немцами антибольшевистского подполья («Правого Центра» во главе с Кривошеиным). Более радикально за возможность взаимодействия с Германией («с особняком в Денежном переулке» – резиденции посла Мирбаха) высказывались сторонники т. н. «ориентации свободной руки» (Н. В. Устрялов, С. А. Котляревский, Е. А. Коровин, Ю. В. Ключников). Несмотря на решения ЦК, эта группа «считала, что Брестский мир должен быть радикально изменен, и думала, что Германия не может смотреть всерьез на договор, заключенный с большевиками. Она его заключила…, за отсутствием другого, более солидного русского правительства, которое согласилось бы с ней заговорить о мире. Но коль скоро такое правительство найдется, в прямых интересах Германии, резко порвав с большевиками, оказать ему известную поддержку на пути к завоеванию им власти и затем заключить с ним более или менее «честный мир» на основе «взаимного уважения двух великих государств». Сторонники данной позиции ссылались, в частности, на публикации Vossische Zeitung, в которой делались «определенные намеки на «восточную ориентацию» (правда, более весомых аргументов, чем газетные публикации, в подтверждение своей правоты ими не приводилось). По мнению Устрялова, при непосредственной поддержке Германии «представлялось возможным в скорейший срок ликвидировать еще слабую большевистскую власть, грозившую своим экономическим экспериментаторством добить хозяйство страны. Ликвидация большевизма до окончания мировой войны настойчиво требовалась также и с точки зрения международных интересов России»[533].

В организационном отношении ЦК учитывал, что в условиях официального запрета партии наладить надлежащее взаимодействие между ЦК и местными группами гораздо сложнее. Уже в марте 1918 г. на места были отправлены запросы «о состоянии» губернских партийных групп, степени их организованности, возможности приезда в Москву «на совещание». При этом отмечались наиболее перспективные направления работы: «городское и земское самоуправление, избранное при Временном правительстве»; «Церковь и духовенство», «фракции учащихся в средних и высших учебных заведениях». В условиях «революционной раздробленности» вполне естественным становилось стремление к созданию новых структур, отличающихся более упрощенным характером организации и, вследствие этого, более приспособленных для проведения политической работы. Так, признавалась актуальность создания надпартийных групп и объединений. На заседании ЦК 19 апреля 1918 г. князь Д. И. Шаховской напомнил о «необходимости создания беспартийного «Союза освобождения», который «один может стать действенным центром». Несколько скептическое отношение к «Союзу» высказывали Новгородцев и Кишкин. Первый считал, что создаваемый «Союз» «едва ли будет более работоспособен, чем партия», так как «в него войдет гораздо более разнообразный элемент, которому труднее сговориться». В то же время Новгородцев выступил с инициативой создания «внепартийного, национального» объединения, государственного характера. В Москве продолжалась начатая весной 1918 г. работа по созданию надпартийных структур будущего Всероссийского Национального Центра и для ЦК становилась очевидной необходимость участия в его работе, в частности, в сфере разработки проекта будущей судебной системы, в чем кадетские активисты – опытные юристы – были достаточно авторитетны. Не оставались без внимания и вопросы государственного права. На заседании 26 апреля 1918 г. ЦК высказался за возможность организации «Юридической комиссии» «из юристов-государствоведов» для того, чтобы «обсудить, как мыслится конструкция будущей объединенной России». Федеративное устройство представлялось только «идеалом», но при условии не «национальной», а «территориальной» автономии, поскольку национально-автономное устройство способно только усилить «сепаратизм» окраин. Новгородцев отстаивал идеи «областной автономии» и «равноправия национальностей». Изложив информацию, полученную от представителей дипмиссий Антанты о готовящейся высадке «общего десанта пяти держав» (Англии, Франции, Италии, Японии и САСШ), ЦК признал необходимым «составление от имени правительств союзных держав возможно торжественного акта о территориальной неприкосновенности России; чтобы десант был сделан не для оккупации, а для войны на нашей территории, наподобие того, как воюет Англия на территории Франции; чтобы десант был организован при участии всех сил союзников». Идею «союзного десанта» полностью поддержал Кишкин, выступивший с предложением «сообщить Вильсону свой (кадетской партии. – В.Ц.) взгляд на желательность интервенции». При этом, правда, он считал, что поскольку «война продолжается», то «мы должны смотреть на десант как на естественную помощь нам со стороны наших союзников». С Новгородцевым вполне согласились Астров («нам не приходится призывать десант, так как он уже решен без нас, но нам нужно выяснить те условия, при которых он окажется наиболее полезным для России») и Щепкин («мы находимся в фактической войне с Германией и потому вправе защищаться активно…, настроение страны, почувствовав на себе иго германцев, скоро обернется в сторону союзников»), а также князь П. Д. Долгоруков («за десант и за оказание содействия союзникам…, надо усилить наше представительство за границей и через него действовать»).

Гораздо более скептическое отношение к перспективам десанта выразили на заседании ЦК Н. В. Некрасов («союзники ничего не говорят нам о тех договорах, которые они заключают между собой частью за наш счет…, не в интересах нашего Отечества стать театром военных действий»), Д. Д. Протопопов («мы ничего точно не знаем о планах союзников…, раз война переносится на нашу территорию, большевистское настроение опять вспыхнет»). Так или иначе, вопросы внешнеполитической ориентации предстояло обсудить более предметно[534].

Заседания ЦК предваряли состоявшуюся 13–15 мая 1918 г. партийную конференцию кадетов в Москве. В ее работе приняли участие, помимо членов ЦК, представители местных партийных комитетов, в подавляющем большинстве из Центральной России (Белева, Бронниц, Владимира, Вязьмы, Зарайска, Иваново-Вознесенска, Калуги, Кашина, Коврова, Козлова, Коломны, Костромы, Макарьева, Можайска, Нижнего Новгорода, Рыбинска, Рязани, Сергиева Посада, Серпухова, Тамбова, Твери, Тулы, Ярославля и даже из сельских комитетов Московской губернии). Участвовали также представители от еще не отделенных линиями фронтов от Москвы, Вологды, Екатеринбурга, Казани, Петрозаводска, Перми, Самары, Симбирска. Согласно заявленной программе, на ней предполагалось обсудить вопросы об «отношении к современной власти», об «организации новой государственной власти», о «положении России в международном отношении», а также «вопрос об областной автономии». Но наиболее важным для партии, после подписания Брестского мира, стал вопрос внешнеполитический. Ему был посвящен развернутый доклад М. М. Винавера. Главной задачей докладчика было обоснование позиции недопустимости измены принятым в 1914 г. «союзническим обязательствам». Следует отметить, что возможность поддержки Германией антибольшевистского движения считалась весной – летом 1918 г. вполне вероятной, особенно среди части московского подполья (группа Устрялова). П. Н. Милюков, как известно, отстаивал даже возможность восстановления, при немецкой помощи, монархии в России, будучи уверенным в том, что его идеи будут поддержаны не только сотрудниками по партии, но и всеми элементами тогдашнего Белого движения (см. его переписку с генералом Алексеевым в приложениях к книге 1 монографии).

Винавер полностью опроверг идеи «сближения с немцами против большевиков», обосновал важность продолжения сотрудничества с Антантой и своим авторитетом окончательно утвердил в московском руководстве «антантофильские тезисы». В подтверждение своих взглядов он приводил следующие аргументы: «Государственная жизнь, русская общественная мысль, в основе своей всегда демократичная и свободолюбивая, была кровно неизменно связана с англо-французским миропониманием, а именно, по англо-французскому типу, опираясь на связь с Англией и Францией, она собиралась строить будущее страны». «Непреложные факты свидетельствуют, что целью революции (Февральской. – В.Ц.) было именно приближение победы. Основные чаяния участников революции выражены были в основных положениях, объявленных Временным правительством при вступлении во власть (первый состав Временного правительства. – В.Ц.). При всей дробности этих положений в них нет ни слова о перемене направлений нашей внешней политики, о прекращении войны и заключении мира». Давая некоторые политические выгоды, «соглашение с Германией» может привести к значительным геополитическим потерям, так как «дает полное юридическое и моральное основание нынешнему нашему союзнику Японии, а тем более Китаю, завладеть нашею восточною окраиной и преградить нам чуть ли не последний свободный выход к морю… Окраины наши отделялись не от России, а от большевиков… Объективные интересы окраин требуют воссоединения их с Россией». Наконец, самое важное, по мнению Винавера, – это моральное унижение будущей России в случае «измены союзникам»: «Значит, Россия – вся Россия, а не одна большевистская, – не только приобщена была бы к предательству, совершенному от ее имени: она… должна была бы активно содействовать разгрому покинутых нами союзников. Я считаю ниже достоинства этого собрания доказывать совершенную недопустимость для нас такого положения… России суждено еще вступать в международные отношения, и пусть будущие судьбы ее не омрачаются нашим предательством». Учитывая, что в мае 1918 г. шло активное наступление немецких войск на Париж, а после ликвидации Восточного фронта под оккупацией Четверного Союза оказалась значительная часть территории Европейской России, подобная уверенность Винавера выглядела как выражение большого политического оптимизма.

Под впечатлением доклада будущего министра иностранных дел Крымского Краевого правительства коммюнике кадетской конференции категорично провозглашало «необходимость участия России в антигерманской коалиции…, резко отрицательное отношение к идее сепаратного мира с Германией». «Судьбы России будут зависеть от общих результатов мировой войны, исход которой отнюдь не предрешен». «Брестский мир партией не признается… сепаратное соглашение с Австро-Германской коалицией недопустимо не только по соображениям морального, но и политического свойства»[535].

Можно отметить, что на содержание политической программы кадетов весной 1918 г. заметно влияли установки не только «патриарха партии» Милюкова, но и положения докладов, сделанных Ф. Ф. Кокошкиным еще в 1916–1917 г. Специалист по государственному праву, авторитетный член ЦК партии (погиб в результате «матросского самосуда» в январе 1918 г.) в брошюрах «Автономия и федерация», «Республика», «Учредительное Собрание», «Англия, Германия и судьбы войны» (изданы комитетом по увековечению памяти Ф. Ф. Кокошкина и А. И. Шингарева) развивал идеи будущего государственного устройства России, ее места в европейской послевоенной системе. В частности, в отношении специфики федеративного устройства Кокошкин отмечал недопустимость принятия за ее основу национального признака. Для многонациональной России создание парламента на основе представительства отдельных национальностей представлялось бесперспективным и опасным с точки зрения сохранения государственного единства: «Мыслимое ли это дело, чтобы в решении важнейших государственных дел 80-миллионный великорусский народ имел такой же голос, как любая национальность, насчитывающая несколько сот тысяч членов?» Предоставление федеративного устройства лишь отдельным национальностям Кокошкин также считал невозможным, так как при этом пострадала бы «великорусская национальность». Крайне сложное расселение национальностей сводит проблему национального федерирования к принципу «разделяй и властвуй» в отношении русского народа. Поэтому «построение Российской Федерации, основанной на началах национального разделения, представляет задачу государственного строительства практически неосуществимую…, по крайней мере, в данную эпоху истории». Единственной альтернативой унитарному принципу, равно как популярной в 1917 г., но реально неосуществимой альтернативой «национально-территориальной автономии», Кокошкин считал введение территориальной федерации («децентрализации»). Ее основой становились бы не национальные признаки расселения, а развитая система местного самоуправления, обладающие достаточной степенью автономии губернские и областные земства. Компетенция местных земств предусматривала бы «издание местных законов в деле призрения, охраны лесов, вод, вообще охраны и разработки естественных богатств данной местности…; местному же законодательству должны быть предоставлены вопросы местной национально-культурной жизни, правила употребления различных языков в местных учреждениях». Кокошкин был убежден, что подобная децентрализация («провинциальная и местная автономия») «была бы смелым шагом вперед…, который бы не подверг никакому риску дела преобразования России». Местная автономия предполагала также введение судебных органов, следящих за соблюдением местного законодательства. С точки зрения целесообразности управления Кокошкин считал оптимальным введение областной автономии, основанной на принципе объединения нескольких губерний в область. Областное устройство должно было утвердить Учредительное Собрание. Федерация не крупных областей, а губерний, обладающих суверенитетом и объединенных в «Штаты Великой Восточно-Европейской равнины»[536].

Не меньшее внимание привлекали оценки Кокошкиным формы правления будущего Российского Государства. В брошюре «Республика» он отмечал, что хотя монархический строй в России не исчерпал еще своих возможностей (прежде всего в силу того, что «представление о государстве для населения невозможно без личного символа»), будущее будет зависеть уже не от слепого подчинения главе государства, а подчинения интересам самого государства («Отечество» становится выше «царства»). «Фактически» существующий (до утверждения решений Учредительным Собранием) в России строй может, по мнению Кокошкина, считаться республиканским, поскольку «та форма правления, при которой наш демократический принцип господства воли народа осуществляется в самом полном и чистом виде, в наших глазах не может не быть самым совершенным». В то же время Кокошкин отмечал отсутствие прямой связи между формой правления и степенью демократичности общества («бывают абсолютные республики», но гораздо важнее «конституционная республика»). Деспотизм исполнительной власти при Республике не менее опасен для России. Кокошкин заявил себя сторонником «французского типа» Республики, при котором возможно оптимальное «согласование действий исполнительной и законодательной власти» («выборный Президент Республики управляет страной через посредство ответственных перед народным представительством министров»). «Россия должна быть демократической, парламентарной республикой. Законодательная власть должна принадлежать народному представительству. Во главе исполнительной власти должен стоять Президент Республики, избираемый на определенный срок народным представительством и управляющий через посредство ответственного перед народным представительством министерства»[537].

Довольно четкие определения давались Кокошкиным в 1917 г. предстоящим выборам в российскую Конституанту. Прежде всего, следовало обеспечить созыв Собрания в максимально возможные ближайшие сроки. Власть Временного правительства не могла считаться правомочной, и проводимые им преобразования не могли считаться легитимными без одобрения Собрания. Конституанте предстояло бы ратифицировать мирный договор с Германией. Техническая подготовка выборов занимала бы как минимум несколько месяцев, и здесь следовало опереться на «органы местного самоуправления, но не нынешние, а будущие, которые сами будут созданы на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования», на те избирательные списки, которые составлялись бы с учетом проведения всеобщих выборов. Показательно, что, выступая от позиции кадетской партии, Кокошкин отмечал несовершенство мажоритарной многоименной системы выборов, справедливо считая, что подобная практика приведет к игнорированию избирательного меньшинства, не сможет выражать многообразия политических настроений в избирательном округе. Исключением можно было бы считать лишь одноименное мажоритарное голосование, которое обеспечивало бы прохождение в Собрание «местных авторитетов» (в 1919 г. большинство в партии поддержит идею проведения одноименных мажоритарных выборов в Национальное Учредительное Собрание). Предпочтение отдавалось пропорциональной системе голосования по партийным спискам, весьма популярной в 1917 г. Кокошкин полагал, что при введении голосования по губерниям (эта административная единица считалась соответствующей избирательному округу) будет решен вопрос об оптимальном отражении политических настроений общества. В вопросе о компетенции, полномочиях Учредительного Собрания Кокошкин подтверждал тезис о необходимости «установления Конституции России и определения образа правления», после чего его полномочия перейдут к «новому законодательному порядку». Что касается «исполнительной власти во время деятельности Учредительного Собрания», то, по мнению Кокошкина, прекращение полномочий Временного правительства – после начала работы всероссийского форума – было очевидным. Однако не стоило сосредоточивать исполнительную власть и у самого Собрания. Более приемлемым вариантом предполагалось создание «ответственного кабинета» на период работы Собрания, с последующим его преобразованием в правительство, ответственное перед законодательной властью[538].

Также весьма актуальными признавались оценки Кокошкиным отношения России к Германии и к Англии. В докладе «Англия, Германия и судьбы Европы», сделанном еще в 1916 г., Кокошкин предупреждал об исконном стремлении политиков и военных Германии к тотальному подчинению России, посредством разделения ее на ряд государственных образований, каждое из которых (несмотря на мнимую суверенность) будет контролироваться из Берлина. Так в свое время, «железом и кровью», была создана Германская Империя под главенством Пруссии. Такие же цели германский милитаризм ставит и в настоящей войне («немецкий план организации Европы»). «Ближайшая задача германского империализма – это создание нового огромного, сложного политического целого». Политическая система Германии основана на слепом «культе государства»: «Мир, организованный Германией, подчиненный ее изумительной дисциплине, всемирное военно-промышленное государство, соединение государственно-социалистической фаланстеры с прусской казармой». В отличие от Германии Англия, по мнению Кокошкина, руководствуется принципами невмешательства в дела своих соседей, стремится к поддержке тех структур власти, которые представляются наиболее демократичными. В отличие от немца, «англичанин высоко ценит государство, но он сознает его ограниченность и условность; он видит в нем не самоцель, а средство для достижения других высших целей». Британская Империя, в отличие от Германской, представляет собой «огромное и пестрое разнообразие государственных форм, законодательств, обычаев, нравов, систем управления», которое «совмещается в пределах одного сложного политического целого. И в критический момент великой международной борьбы это целое не только сохраняет, но и увеличивает свою внутреннюю сплоченность». Будущее Европы – в союзе России и Англии, в возможности создания новой системы равноправных отношений среди европейских государств, освобожденных от угрозы «германского господства». Примечательно, что в предварительном конспекте речи Кокошкин прямо говорил, что «союзникам (Антанте. – В.Ц.) предстоит противопоставить идею международного федерализма идее германской всемирной гегемонии». Газетный вариант («Русские Ведомости», 17 октября 1916 г.) отмечал важность создания «международной организации, не поглощающей своих составных частей, но оберегающей полноту их свободы, организация по принципу не принуждения, но убеждения». «Работают сейчас два молота, и одинаков их шум. Но один молот кует цепи на Европу, другой – разбивает эти цепи. Рождается новая, светлая Европа, и родится она лишь при одном условии – при незыблемо крепком союзе России с Англией»[539].

Данные суждения Кокошкина оказали существенное влияние на оценки перспектив политического развития России представителями Белого движения в 1918–1919 гг., причем не только из числа членов кадетской партии. Очевидно их непосредственное влияние и на решения майской 1918 г. конференции. Не случайно в итоговом пункте коммюнике отмечалась важность независимой внешнеполитической позиции России, ее верность «союзническим обязательствам» и необходимость «внутренней самоорганизации»: «Воссоздание России, составляющее ныне основную цель нашей внешней политики, явится результатом: а) борьбы Держав Согласия за устранение германской гегемонии; б) неизбежного тяготения частей России к объединению и в) главным образом внутреннего собирания народных сил, не проявляющихся пока ввиду усталости от войны и революции, но не могущих долго оставаться в состоянии апатии и приниженности»[540]. Показательны также принятые конференцией «тезисы по вопросу о положении партии в оккупированных местностях»: «Партийные организации остаются и продолжают свою работу в согласии с общими директивами своих центральных органов; исходя из положения, что навязанный обессиленной России мир не признан русским народом и что роль России в мировой борьбе еще не окончена – члены партии не должны и не могут вступать ни в какие соглашения с германцами и… призывать их для создания власти, установления порядка и устройства местных дел». В случае «междувластия» (между немецкой оккупацией и советской властью) местные партийные комитеты обязывались принять участие только в воссоздании структур местного самоуправления – городских или земских управ, но никоим образом не в правительственных структурах. В резолюции, принятой на Пленарном заседании ЦК 13 июля 1918 г., твердо говорилось: «Центральный Комитет партии решительно исключает какую бы то ни было возможность для членов партии вступать в какие бы то ни было соглашения с германской коалицией относительно образования государственной власти, установления нового порядка в стране и не допускает участия членов партии в правительстве, образованном при содействии германской коалиции»[541].

Для полноты характеристики положения кадетской партии весной 1918 г. следует отметить и прошедший почти одновременно с московской конференцией т. н. «делегатский съезд» на Украине 8—11 мая 1918 г. Здесь ведущая роль принадлежала председателю киевского областного комитета партии Д. Н. Григоровичу-Барскому, указавшему на открытии съезда на его полномочия решать «исключительно тактические и организационные вопросы». Одним из первых обсуждался вопрос об отношении к правительству гетмана Скоропадского. При этом Ефимовским был поставлен вопрос о возвращении программы партии к пункту об «установлении конституционной монархии», однако данный вопрос был признан выходящим за компетенцию съезда. Министр торговли и промышленности гетманского правительства, член обкома партии С. М. Гут-ник объяснил, что участие кадетов во власти есть необходимое выражение возможности «русской интеллигенции вести государственную работу». Как бы ни относиться к власти гетмана, выбор оставался небольшой: «Перед нами нет третьего пути. Есть или – или. Или работать для создания государственности при существующих условиях, или присутствовать молчаливыми зрителями при картине полного разрушения страны». Отметив актуальность создания нормального «административного аппарата», Гутник призвал соратников по партии поддерживать их участие в правительстве. Аналогичные заявления были сделаны еще одним членом партии – министром иностранных дел и народного просвещения Н. П. Василенко: «В Великой России идея государственности… совершенно заглохла, а на Украине эта идея особенно расцвела. В чем сила украинского движения? В его национальном характере, в том национальном движении, которое в России погибло из-за расплывчатых интернациональных идей». Тем самым гетманские министры отнюдь не считали свою непосредственную поддержку власти гетмана Скоропадского неким предательством общероссийских интересов. «Для блага Украины, для укрепления ее силы и мощи, для увеличения силы ее сопротивляемости изнутри, для развития способности Украины защищаться в дальнейшем – этому я думаю посвятить свои силы», – патетически восклицал Василенко. В отличие от ситуации июля 1917 г., когда одни только декларации об украинской автономии привели к отставке министров-кадетов из состава Временного правительства¸ весной 1918 г. члены местных украинских комитетов призывались к активной поддержке Украинской Державы, даже несмотря на тесное сотрудничество Гетмана с Германией.

Итогом «украинского съезда» Киевского областного комитета стало принятие общей «Резолюции о власти» (11 мая 1918 г.), по которой съезд признает «необходимым участие партии в государственной работе и считает необходимым персональное вхождение своих членов во вновь сформированное министерство». Принципиально важное дополнение: «Оставаясь верными идеалам единства России, единства партии и разделяя по-прежнему глубокое убеждение в необходимости союза с западными демократиями», – как и следовало ожидать, даже не ставилось на обсуждение. Зато единогласно были приняты резолюции: «Считать необходимым предоставление русскому языку, наравне с украинским, прав языка государственного», а также: «В администрации и законодательстве должна быть проведена идея независимости Церкви от государства». Съезд отклонил проект роспуска структур местного самоуправления, признав лишь, что членам партии следует противостоять «ошибочной политике социалистических групп», которая дискредитирует «идею демократических органов самоуправления». Съездом был избран Главный Комитет областной организации, объединивший в своем составе представителей городов и губерний Украины (из 40 мест 24 получили киевляне)[542].

В итоговой речи Григорович-Барский сравнил киевский съезд с прежними «всероссийскими съездами партии», не без гордости заметив, что теперь появилась возможность продолжить «самостоятельное политическое творчество». Следует отметить, что работа кадетов в составе гетманского правительства стала первым опытом «государственной деятельности» партии после октября 1917 г. И здесь проявились две характерные тенденции, ставшие впоследствии (в 1918–1919 гг.) характерными для кадетов. С одной стороны – стремление к непосредственному участию в деятельности тех или иных властных структур, с другой – отсутствие должного административного опыта, ссылки (в общем, вполне справедливые) на отсутствие связи с местным административным аппаратом и надежды на скорое исправление положения при наличии непосредственной поддержки власти.

Подобные «самостийные» решения местных парткомов не могли остаться без внимания «центра». 7 сентября 1918 г. обращение к «киевским кадетам» написал член ЦК партии Астров. Будучи в Москве, он надеялся, «несмотря на глубокое расхождение, сохранить единство партии» и передать позицию июльского Пленума, допустившего «право областей принимать ответственные решения по местным условиям, поскольку эти решения не претендуют на общерусскую, общегосударственную политику, пока эти областные группы остаются в пределах областных и местных условий». Вряд ли обоснованно считать подобное решение «москвичей» потенциальным «расколом», скорее – отражением совершенно очевидной тенденции децентрализации единых контрреволюционных организаций (при одновременных попытках сохранения идеологического единства и признания руководящей роли ЦК). Не случайно Астров особо отмечал важность сохранения единства партии, «этой единственной государственной ткани, которой предстоит еще громадная роль в процессе возрождения государства», указывал, что «Съезд партии со временем, когда Россия вновь станет единой, выслушает отчет о том, как партия прошла свой трагический путь, и тогда вынесет свое решение». В то же время московское руководство не могло принять «полную покорность победителю, непонятную поспешность в образовании Главного Комитета в Киеве, безоговорочное вступление в правительство, созданное милостью победителей».

Вопреки расчетам «киевлян», Астров подчеркивал важность «способов создания в России общерусской власти», причем пытался четко определить значение основополагающих принципов политического курса партии в условиях нарастающей гражданской войны: ЦК «не создает себе кумиров из идей монархии и республики (Астров особо отмечал, что «идею монархии нельзя компрометировать, она еще может пригодиться, ибо идея народоправства достаточно скомпрометирована»); ЦК «не считает возможным бездействовать и отойти в сторону, когда яд социализма еще отравляет народ» и ЦК (наиболее важный пункт, касающийся способов создания в 1918 г. верховного, единого правления) «считает необходимым участвовать в процессе создания национальной власти, для чего полагает необходимым объединение военных сил и образование условий для возникновения диктаторской власти, которая должна подготовить почву для образования постоянных государственных форм, постепенно ликвидируя новоявленные правительства». По воспоминаниям участников московского форума, «в воздухе «народной свободы» недвусмысленно запахло «диктатурой». Конечно, все понимали, что «создать» диктатора нельзя, но можно было говорить о подготовке благоприятной среды для диктатора, который ведь не падает зрелым с неба»[543].

Позицию Милюкова, находившегося в Киеве в дни работы московской конференции, характеризует его ответ в адрес ЦК «на тезисы доклада М. М. Вина-вера». В нем лидер партии выражает свое политическое credo по отношению к основным вопросам политического курса: «Менее всего я думал в такой области, как область внешней политики, устанавливать какие-либо непреложные аксиомы, годные на все времена и при всех обстоятельствах. Единственной такой аксиомой, абсолютной и неизменной, является только одна: благо родной земли. И даже в международном праве существует правило, согласно которому все договоры и обязательства сохраняют свою силу «при наличности прежних обязательств (rebus sic stantibus)». Идеи «реальной политики», хотя и вполне патриотичные по форме, ставились выше принципиальных норм международно-правовых отношений. Здесь Милюков подтверждал свою репутацию политика, для которого, по точной оценке Астрова, «тактика была всегда на первом месте, а нередко в полной мере заменяла принципы».

Милюков, по существу, отказывался от признания т. н. «союзнических обязательств», считая, что «в настоящее время фактически не существует того правового субъекта, который заключал договоры, не существует Российского государства». Кроме того, «не существует войны, и никакие силы не могут заставить русский народ начать ее вновь, какого бы мнения мы ни были о заключенном большевиками мире… Таким образом, при сложившихся условиях мы должны быть полными господами наших решений и руководиться исключительно нашими собственными интересами». В этих «интересах» Милюков усматривал прежде всего «воссоздание России», однако видел для этого иной путь, чем тот, на котором настаивал Винавер: «Я решительно возражаю против доктринерского запрещения членам партии «вступать в соглашения с германцами и тем менее – призывать их для создания власти, установления порядка местных сил». Показательно, что уже спустя несколько месяцев после окончательного поражения Германии Милюков на Ясском Совещании заявил, что, по его мнению, Брестский мир недействителен не только формально, но и фактически, а антибольшевистская Россия вполне может считаться субъектом международного права.

В письме к И. И. Петрункевичу (21 ноября 1918 г.) Милюков высказал ряд оценок в отношении принципов государственного устройства. По его мнению, блок с социалистами бессмыслен, поскольку «революция хотя и научила их кое-чему, но для совместных действий они все еще не годятся». Монархия как форма правления – «относительна», как и любая иная форма, однако необходимо учитывать ее сдерживающий характер для излишне активной «представительной системы»: «Без принципа монархии мы не сможем законно ограничить принцип народовластия… Применение силы, голой силы, теперь неизбежно, и скрывать это от себя нельзя». Что касается государственного устройства, то «нам лучше вернуться к унитарному типу государства и никоим образом не строить отношений с областями на начале договорном. Пределы автономий для разных областей России должны быть различны. Для Финляндии нужна реальная уния».

Так или иначе, но принципиальные расхождения по вопросу о «внешней ориентации» и о допустимости сотрудничества с оккупационными силами ради победы «антибольшевистского сопротивления» и «восстановления монархии» стали первой серьезной проблемой в прежде единой политической линии кадетской партии. Когда в Москву в середине июля 1918 г. дошли сведения о «германской ориентации» Милюкова на Украине, то «руководящие партийные сферы были поражены этой вестью как громом и сначала…, даже не хотели ей верить»[544].

Вехой в истории кадетской партии можно считать события осени 1918 г. В Крыму, в Гаспре, в имении графини Паниной (члена ЦК партии) 2 октября 1918 г. прошло совещание членов ЦК (председатель – И. И. Петрункевич (отчим графини Паниной), Н. В. Тесленко, В. Д. Набоков, С. В. Панина, Г. Н. Трубецкой, П. П. Рябушинский, Н. И. Астров, присутствовали также бывший городской голова Нижнего Новгорода Д. В. Сироткин и Ф. И. Гаярин), на котором главными стали уже вопросы организации всероссийской власти, «преемственной прежней власти со всеми ее договорными обязательствами». Открыл собрание Астров, сразу же обозначивший очевидность скорого поражения Германии и «печальный факт» отсутствия «единой и независимой России» на предстоящей мирной конференции, равно как и отсутствие общепризнанного Всероссийского правительства (точные сведения об Уфимском Совещании и Уфимской Директории еще не были получены на белом Юге). Но каковы бы ни были решения союзников, представители антибольшевистского движения должны (по мнению Астрова) твердо придерживаться следующих пунктов: «Совдепия не должна быть допущена на Конференцию; Федерация вассалов Германии не может представлять Россию; Самочинные выступления политических групп и новообразований на Мирной конференции тоже недопустимы»[545].

Окончание военных действий в Европе, очевидный разгром Германии делали необходимым, по словам князя Г. Н. Трубецкого, поддержавшего Астрова, «достижение единства государственной организации», «объединение России», которое позволит ей «из объекта превратиться в субъект» государственного, международного права. По его мнению, следовало «особое внимание обратить на Добровольческую армию, которая пронесла идею государственности, как священный Ковчег, через все испытания». Это его мнение поддержали Тесленко и Винавер. Учитывая, что «90 % офицеров монархисты», Трубецкой полагал возможным «объединить все интересы», сочетая принципы военной диктатуры с монархическими симпатиями, «поставив во главе Добровольческой армии Великого Князя Николая Николаевича, при условии непредрешения дальнейшего образа правления». Великий Князь представлялся «приемлемым и для союзников». В то же время нужно учесть, что «объединение партий в связи с конъюнктурой в Европе (победа союзных демократий) требует «равнения налево». Но и для «левых» кандидатура бывшего Верховного Главнокомандующего Российской Императорской армий была бы, по мнению Трубецкого, «возможна при заявлении, что она доведет страну до того момента, когда она сама будет в состоянии решить свою судьбу».

В. Д. Набоков соглашался, что «союзники вместе с германцами не должны мешать Добровольческой армии исполнить свою задачу и занять Москву». Однако настаивать на соблюдении заключенных во время войны договоров вряд ли возможно, так как «договоры обусловлены участием в войне, Россия же выбыла из строя», а «требовать исполнения обязательств по договорам мог бы только Николай II». С ним соглашался «резко и грубовато высказавшийся» П. П. Рябушинский, уверенный в важности «занимать позицию определенную – друзей и союзников Англии и Франции»: «Добровольческая армия пока ужасно бессильна. Нужно выдвинуть лиц, которые бы говорили с союзниками. Никто не сознает необходимости единой России с такой остротой, как промышленники… Большевики грабят, но немцы грабят еще более. Германия занимается скупкой заведомо краденного».

Еще более определенно о необходимости «всероссийского представительства» говорил приехавший из Москвы Винавер. С его точки зрения, «Уфа, Сибирь (Уфимская Директория и Совет министров в Омске. – В.Ц.) – искусственные построения», тогда как «освобождение России от большевиков» крайне важно, а из-за отсутствия всероссийского субъекта невозможно будет иметь представительство на запланированной «конференции победителей» в Париже. В отличие от Вина-вера, Астров, также приехавший из Москвы, считал, что Уфимское правительство «есть нечто очень близкое к тому, что в Москве состоялось как соглашение с союзниками» весной 1918 г., когда «Национальный Центр и Союз Возрождения явились объединенными группами с единой программой (позднее он сменит свою точку зрения на Директорию, посчитав ее нелегитимной. – В.Ц.)». Следовало «помочь двум центрам: Добровольческой армии и Уфимскому правительству», причем «сгруппировать оба центра на Юге». С этой позицией, в конце концов, согласился и Винавер, признавший, что «Добровольческая армия и Уфимское правительство должны быть привлечены в первую голову», при том «основой объединения» станет все же Добрармия. Следует, считал Винавер, «признать невозможность германо-союзнической оккупации» (с использованием остающихся в России подразделений немецкой армии. – В.Ц.) и в то же время «требовать» от Антанты «очистки Северной России и помощи в создании субъекта права». По мнению Винавера, «те части России, которые не признают единства России, не могут принимать участия в переговорах (самостийность)»[546].

Гаспринское Совещание в Крыму не было запланировано и носило, по оценке Астрова, «импровизированный характер» (в результате предварительного соглашения между самим Астровым и Винавером). Однако именно оно стало первой попыткой обосновать политический курс Белого движения в условиях очевидного окончания войны и перспективы восстановления полноценной легальной партийной работы (московские собрания таковыми считаться не могли). Высказанные во время его работы суждения оказали влияние на принятие внешнеполитических деклараций, составивших (наряду с решениями Ясского Совещания) в декабре 1918 г. – январе 1919 г. основу деятельности Русского Политического Совещания в Париже и, в частности, заявлений всероссийского главы МИДа С. Д. Сазонова.

Под впечатлением от Гаспринского Совещания о перспективах кадетской политики переписывался с Астровым другой «партийный патриарх» (негласно семью «патриархами» считались Петрункевич, Милюков, Кокошкин, Винавер, Родичев, Новгородцев и Набоков), «почетный председатель» партии И. И. Петрункевич. Он отмечал произошедшую после «революционного переворота» 1917 г. эволюцию программных установок: «Форма правления – республика, государственное устройство – территориальная автономия провинции; учредительная власть – Учредительное Собрание, избранное на основании всеобщего избирательного права». Но спустя год стали существенно меняться и эти «революционные лозунги». По оценке Петрункевича, в этом была вина не только «стихийной силы вещей», но и ряда членов ЦК, «ведущих свою личную политику, совершенно не согласную с политикой, установленной партией». Многие члены партии «участвовали в монархических организациях, открыто провозглашающих монархию» (очевидно, имелись в виду В. А. Степанов и Е. Ефимовский), другие участвовали «в Украинском гетманском правительстве, провозгласившем «самостийность» Украины, ее национальную независимость от России и суверенитет украинской власти» (С. М. Гутник, А. К. Ржепецкий, Н. П. Василенко), третьи – «предложили союзникам в Яссах утверждение военной диктатуры, т. е. замену Учредительного Собрания властью диктатора» (П. Н. Милюков, М. В. Брайкевич, М. М. Федоров, Б. Е. Малютин). Политические маневры Милюкова, который «совершенно освободил себя от решений и принципов партии и пошел по пути оппортунизма», признав допустимым восстановление в России монархии, «чтобы штыками немцев восстановить трон», свидетельствовали об отсутствии партийного единства. Подобные действия как членов ЦК, так и членов местных организаций могли привести, по справедливому суждению Петрункевича, к одному результату: «Партию придется считать погибшей, так как партия, лишенная единства действий и дисциплины, не есть политическая партия».

Отметив одинаковую несостоятельность создания «всероссийской власти» на основе «Уфимского правительства», «Омского правительства адмирала Колчака» или «Кубанского командования Добрармией», Петрункевич подчеркнул, что наиболее действенный способ создания действительно прочной, легитимной власти – путь «снизу»: «Ход организации должен быть… не от власти всероссийской к местной, не от центра к периферии, а от периферии к центру, т. е. следовать по тому же пути, по которому пойдет освобождение России». В противном случае «всякая власть, будь она гражданская или военная, будет чистой фикцией, если она объявит себя всероссийской властью». «Всероссийская власть вырастет из местной власти, которая сумеет уловить дух своего времени, потребности русского народа и найдет средства осуществить их». Петрункевич, как и Астров, считал, что «такую задачу более всех других могла бы выполнить Добровольческая армия, но только в том случае, если она отрешится от тех узких планов, которые ей навязывают могикане погибшего режима. Если судьба готовит разрешение такой задачи генералу Деникину, то он выполнит ее, лишь идя по пути, которым шел Вашингтон, а не по следам генералов Монка или Мак-Магона (популярные в 1918–1919 гг. примеры-аналогии из всемирной истории применительно к лидерам Белого дела. – В.Ц.). Для успеха своего дела Добрармия должна соединить свои силы с гражданскими силами той территории, где она в данное время действует. Она должна организовать управление этой территории с помощью местного населения по плану, заранее выработанному и осуществляемому немедленно по занятии территории. Должна быть организована власть распорядительная, с правом законодательства по местным делам, и власть исполнительная. Первая – выборная, вторая – по назначению, думаю, губернатора – делегата армии, на первое только время. Потом, когда появится центральное правительство, губернатор будет по его назначению. Необходимо, чтобы Армия достигла полного доверия населения, т. к. она должна представляться в его сознании как освободительница и защитница действительных интересов народа, а не того или другого класса»[547].

Таким образом, Петрункевича с полным основанием можно считать сторонником идеи т. н. «диктатуры снизу», при которой власть будет создаваться на основе уже существующих структур управления. Эти идеи получат значительное распространение в последние периоды истории Белого движения в России, в 1920–1922 гг. Поэтому, в определенном смысле, Петрункевич «опередил время» и «обстоятельства» создания подобных властных структур. Действительно, благодаря их деятельности возможно было добиться столь важного для Белого дела равновесия между легальностью и легитимностью. Опора на местную власть, и особенно на местное самоуправление, была типичным пунктом кадетской программы и, в условиях развала центральной власти, могла оказаться востребованной.

Однако военно-политические события развивались так, что, вопреки мнению Петрункевича и партийным установкам, приходилось не дожидаться оптимальных условий для формирования власти, а считаться с фактом создания диктатуры в той форме, как это происходило на белом Юге и в Сибири. Осенью 1918 г. почти синхронно (с интервалом в две недели) прошли 3-й Юго-Восточный краевой съезд партии (в Екатеринодаре 29–31 октября 1918 г.) и 2-я Общесибирская партийная конференция (в Омске 15–18 ноября 1918 г.). На них обсуждались вопросы, связанные уже с самой формой организации будущей всероссийской власти, ее международным статусом. В Екатеринодаре, по инициативе Краевого Юго-Восточного комитета, собрался «цвет» кадетской партии: члены ЦК партии (П. Н. Милюков, Н. И. Астров, М. М. Винавер, графиня С. В. Панина, В. А. Степанов), бывшие члены Государственной Думы (Н. Н. Николаев, М. С. Воронков), представители Кубанского областного (С. И. Хлебников, А. И. Веденяпин, А. В. Сокольский и др.), Донского окружного (Е. В. Кулаков) и Украинского Главного (Д. Н. Григорович-Барский) комитетов. Всего – 63 делегата. Съезд широко освещался в печати (официозные газеты «Россия» и «Вольная Кубань»), а иллюстрированный журнал «Донская волна» посвятил партийному форуму отдельный номер.

В выступлениях были конкретизированы положения партийной программы, однако множество резолюций, содержащих развернутые тезисы по вопросам внутренней и внешней политики, принято не было. Съезд имел значение, скорее, «обменом мнениями» о сложившейся политической ситуации, подведением итогов, формулировкой оценок партийной работы за 1918 г. Окончание войны в Европе и вывод немецких войск из Украины были одними из главных лейтмотивов выступлений. Председатель Юго-Восточного комитета, ростовский городской голова В. Ф. Зеелер в своей речи (29 октября) в ярких, образных выражениях описал историю возникновения Добровольческой армии, особо подчеркивая, что «Русская Государственная армия союзникам не изменяла, она не запятнала себя никаким соглашательством, и мы полагаем, что наше представительство, представительство России будет допущено, будет принято и ему будет отведено почетное место, несмотря на нашу слабость». Эту же идею развил ставший своеобразным «монополистом» на толкование вопросов внешней политики Винавер (31 октября), заявив, что Брестский мир не может считаться международно-правовым актом, поскольку заключен от имени не существующих, не признанных мировым сообществом государств (Советской России и Украинской Республики. – В.Ц.). «Нам говорят: «Россия перестала быть субъектом права, и договоры могут признаваться недействительными». Мы отказались от этой диспенсации (dispensation – «освобождение от обязательств». – В.Ц.), признав, что Россия жива. Договоры наши как были, так и остались… Россия не совершила никакого акта».

Винавер отметил правомочность международного представительства от имени антибольшевистской России. Государственный суверенитет России признавался «над всеми областями, входящими в ее состав до 25 октября 1917 г.», за исключением Польши. Непременным условием считалось «немедленное прекращение Брестского и дополнительных к нему договоров и всех вообще мирных договоров, заключенных Германией с отдельными частями России», «очищение России от германских войск» и категорическое исключение представителей «большевистской власти» из мирной конференции. Со своеобразным «покаянным словом» на съезде выступил Милюков. Бывший министр иностранных дел признал правоту Винавера и ошибочность «германской ориентации», отметив также, что Россия имеет право на равное с остальными странами Антанты представительство на мирной конференции (право, обеспеченное «теми миллионами жизней, которые принесены ею на алтарь союзного дела»).

С «оправданием» перед съездом выступил Григорович-Барский, объяснивший «мотивы вступления» членов партии в гетманское правительство угрозой «германской оккупации» или альтернативой образования «чисто украинского кабинета», который мог «разрушить русскую культуру и расширил бы пропасть между Россией и Украиной». В частности, «удалось спасти суд от полного разгрома (украинцами) …, охранить русскую школу, высшую и среднюю, от полной украинизации». На это Винавер резонно заметил, что работу в правительстве, подчиняющемся «кивку из Берлина», нельзя считать спасением «суверенитета России»[548].

Накануне докладов Винавера и Милюкова съезд заслушал доклад В. А. Степанова, в котором были сформулированы три «тезиса», касавшиеся уже внутриполитического положения. Первым признавалось «создание временной всероссийской государственной власти, единой для всей России», во-вторых, власть была «обязана немедленно восстановить единение с союзниками, основанное на принципе верности заключенным договорам, воссоздать армию, восстановить правопорядок, обеспечивающий неприкосновенность жизни, имущества, свободы граждан».

В-третьих, признавалось, что «в образовании временной власти должны принять участие только те правительства, которые собственными усилиями или с помощью союзных и дружественных сил ведут борьбу во имя Единой России, также те правительства, которые особым актом, в торжественной форме изданным, объявят о присоединении своем к программе воссоздания Единой России и полном отказе от стремлений к самостоятельному государственному существованию».

Степанов подтверждал, что вопрос о форме правления (13-й пункт партийной программы) не является принципиальным, поскольку «на время переходного периода» наиболее оптимальной является «единоличная власть». Члены влиятельного в 1918 г. Союза Возрождения России считали принципиально допустимым введение «коллегиальной власти». Однако в реальности была признана «директория в числе трех лиц, с представителем военной власти во главе» (схема, обусловленная «московским соглашением» Правого Центра и Союза Возрождения России весной 1918 г.). На съезде звучали также мнения (Астров) о достаточной вероятности того, что «исторический ход событий заставит Россию пройти через этап монархии». В отличие от программных установок 1917 г., налицо была определенная эволюция в отношении формы правления. Однако в «проекте резолюции по внутренней политике» говорилось: «Краевой съезд не считает себя правомочным пересматривать программу партии, однако считает в то же время необходимым засвидетельствовать, что он не видит основания ставить вопрос о пересмотре п. 13 программы и для провозглашения монархии не видит объективных данных. Окончательная форма государственного устройства д. б. установлена Учредительным Собранием. Для его созыва должно быть создано Временное правительство, задачами которого должны быть – соглашение с союзниками, избавление от большевистской тирании и указание союзникам, чем они должны помочь»[549].

Примечательны также принятые съездом и развитые позднее на Южнорусской конференции положения о «Юго-Восточном Союзе», активным сторонником которых выступал В. А. Харламов. Он отметил в работе Союза «первый опыт сближения России»: «Длительный процесс собирания Единой России и возрождения ее былой мощи и величия не исключает необходимости крупных объединений, как Юго-Восточный Союз», который должен «иметь во главе орган с правами правительственной власти по общим для всей территории Союза вопросам», и в то же время «отдельным членам Союза должна быть предоставлена полная автономия во внутренних вопросах».

Еще одним важным пунктом, обсуждавшимся на съезде в Екатеринодаре, стало принятие «Положения об управлении партией народной свободы на Юго-Востоке России». Согласно ему, «общее управление делами» партии осуществляли краевые съезд и комитет. Съезд, созываемый по решению краевого комитета «не менее одного раза в год», состоял из членов краевого комитета и делегированных представителей от «областного или губернского города» (по 5 от каждого), от «уездного города или окружной станицы» (по 3 от каждого), от станичных, сельских и хуторских комитетов (по 1 от каждого), от парткомов, образованных на основе «территориального» или «профессионального» признаков (по 1 от каждого). Кроме того, на съезде могли участвовать члены ЦК партии, Государственных дум, Учредительного и «последующих законодательных собраний», а также «приглашаемые по выбору президиума Краевого комитета» (не более 5 человек).

«Исполнение постановлений Краевого съезда, общее направление деятельности и представительство партии на Юго-Востоке» осуществлял Краевой комитет, в состав которого входили члены, избираемые на съезде (закрытым голосованием, сроком на год), члены, кооптированные решениями самого комитета («не более четверти избранного состава»). Председатель комитета, его товарищи, секретари и казначеи избирались «из своей среды» самим комитетом. Таким образом, на белом Юге постепенно восстанавливались партийные структуры, призванные осуществлять взаимодействие с властью, представлять партийную линию в общем развитии политического курса. Состоявшийся в Екатеринодаре съезд не выявил принципиальных отличий от принципов внутренней и внешней политики, провозглашаемых на белом Юге в конце 1918 г. Однако данный форум, хотя и имел «краевой» статус, стал фактически единственным съездом кадетской партии после 1917 г., с максимально возможным, в условиях гражданской войны, представительством не только от региональных, но и от общероссийских структур (члены бывших законодательных палат, партийного ЦК). Дальнейшая работа партийных организаций в 1919–1920 гг. координировалась либо на партийных совещаниях, либо на совещаниях членов ЦК в том или ином городе белого Юга и Сибири[550].

Показательны также решения, касающиеся основ создания будущей «Российской Государственности», принятые кадетским ЦК (Новгородцев, Винавер, Петрункевич, Григорович-Барский, Мандельштам, Юренев, Родичев, князь Долгоруков, Набоков, князь Оболенский, Богданов, Ковалевский, Келлер) на совещании в Ялте (6 марта 1919 г.), незадолго до отступления из Крыма Крымской Добровольческой армии. Созванное по инициативе Астрова, совещание отметило два наиболее очевидных «пути к собиранию и объединению России» – военная диктатура как единственный, единоличный центр объединения и соглашение уже существующих «центров власти». «Первый путь состоит в сосредоточении сил около некоторых центров всероссийского объединения, какими в качестве единственных реальных сил должны стать борющиеся за возрождение Единой России наши армии, как представляющие в совокупности своей идею Государственного единства России…; второй путь есть путь соглашения отдельных государственных образований, ныне создавшихся в России, причем при помощи взаимного соглашения они образуют некоторое государственное единство между собой и областями, занятыми армиями». Кадетские лидеры полагали, что «главным основным путем в общем процессе собирания и возрождения Единой России должен стать первый из указанных выше путей, необходимо признать и за вторым путем значение неизбежного, в некоторых частях России, способа присоединения к центру краевых образований». Однако подобные краевые образования не должны иметь права «определять будущую форму правления и государственного устройства России» (явная реакция на стремление ряда казачьих политиков утвердить республиканские и федеративные формы государственности)[551].

С претензиями на выражение всероссийских партийных интересов выступила Омская конференция (вторая общесибирская), прошедшая 15–18 ноября 1918 г. и продемонстрировавшая (наряду с заявлениями Омского блока) поддержку позиции Совета министров в его стремлении установить единоличную власть адмирала Колчака. В ее работе принимали участие 37 делегатов: представлявшие ЦК партии В. Н. Пепеляев и С. В. Востротин, члены Государственной Думы Н. Я. Коншин и А. А. Скороходов, член Учредительного Собрания, делегат от уральского казачества Н. А. Бородин, члены формирующегося Восточного отдела В. А. Жардецкий, А. К. Клафтон, В. А. Кудрявцев, В. Ф. Иванов и др., а также члены комитетов Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока. В частности, от Омского комитета присутствовали Д. С. Каргалов и Е. П. Березовский (сибирские казаки), Г. Я. Серебряков, Н. П. Двинаренко, от Казанского – П. П. Набоков, Н. М. Фофанов и др.; от Самарского – С. А. Елачич, И. С. Ильин и др.; от Иркутского – И. П. Кокоулин, от Харбинского – А. П. Кузнецов, М. Н. Раменский, от Владивостокского – П. П. Маевский, от Симбирского – П. Н. Николаев, Г. А. Ряжский, от Челябинского и Уфимского – Л. Э. Сосонкин, от Курганского – И. Ф. Высоцкий[552].

Основными докладчиками на конференции стали приехавший из Москвы Пепеляев и Жардецкий. В самом начале работы форума Пепеляев подверг критике достигнутое в Уфе соглашение (на основе которого было создано Временное Всероссийское правительство и Директория), отметив, что «всякого рода коалиции и компромиссы допустимы, но не должны «иметь самодовлеющего значения, затемнять основные цели соблазном кажущегося единения, включать в свою сферу антигосударственные элементы, которые должны быть изолированы». В Уфе произошел недопустимый компромисс с «антигосударственными элементами», в результате чего были сделаны «уступки в пользу Учредительного Собрания настоящего полубольшевистского состава». Чтобы исправить допущенную ошибку, следовало поддержать исполнительную власть, прежде всего – «государственно действующий» Совет министров Всероссийского правительства, который, будучи «преемственно связанным» с «налаженным аппаратом» Сибирского правительства («признанного населением и, по существу, законного»), «ослабил ошибку Уфимского Совещания». В плане политико-правовой сущности внешней политики, согласуемой с заявлениями, характерными для других белых регионов, выступил секретарь отдела В. А. Кудрявцев: «Выход России из ряда воюющих стран нельзя считать изменой союзникам, так как выход этот надо считать совершившимся после воцарения большевиков, власть которых осталась международно непризнанной и правовых последствий производить не могла. Фактическое же бегство армии с фронта, начатое еще при правительстве Керенского и бывшее результатом циммервальдской программы, не может быть принято за отказ от войны, ибо за отдельные ошибки и преступления отдельных лиц государство не ответственно, момент вменения отсутствует, и в период этого бегства государство продолжало содержать многомиллионную армию». Конечно, для полноценного представительства на международной конференции нужно было «иметь власть общероссийскую, подлинно признанную народом», но и до установления подобной власти, и «до сконструирования в России общероссийского министерства иностранных дел представительство России возлагалось на послов, находящихся за границей и имеющих полномочия от Временного правительства всероссийского» (общая координация могла осуществляться В. А. Маклаковым).

Из партийно-организационных вопросов, обсуждавшихся на Омской конференции, заслуживает внимания решение об окончательном оформлении Восточного отдела ЦК, образованного членами Центрального Комитета, «находящимися на освобожденной территории (Восток России и Сибирь)». В Отделе обеспечивалось представительство уполномоченных губернских комитетов («по 1 от каждого, согласно уставу партии») и, дополнительно, по «второму делегату от каждого губернского комитета и по 2 делегата от каждого комитета губернского города, а также уездного с населением более 50 тысяч. В декабре 1918 г. удалось создать Бюро Восточного отдела, во главе которого стал Клафтон, а на Омской партийной конференции Восточный отдел ЦК был избран в составе, в частности: Клафтона, Жардецкого, Фармаковского, Устрялова, Виноградова, Березовского, Бонч-Осмоловского[553].

В белой Сибири деятельность местных кадетских структур была направлена на безоговорочную поддержку власти Верховного Правителя. Как вспоминал уже в 1923 г. Устрялов, «Восточный отдел ЦК… во главу угла своей деятельности поставил идею временной военной диктатуры, как формы власти, наиболее соответствующей той фазе антибольшевистского движения, которая тогда переживалась страной, – фазе Всероссийской Гражданской войны». «Представлялась ясной, как Божий день, – отмечал Устрялов, – полная непригодность коалиционной Директории (да еще плюс Съезд членов Учредительного Собрания) справиться с теми сложнейшими задачами, которые стояли перед ней. Она была абсолютно лишена корней в тех элементах, на которые силой вещей выпадала задача стать «ядром» в борьбе с большевизмом: у нее не было никаких опор ни в военных кругах, ни в среде городской буржуазии и связанной с ней значительной части интеллигенции… Партия ка-де, для которой тактической целью было скорейшее свержение советской власти, не могла не чувствовать и не понимать элементарных требований момента. Ей нужно было или принять диктатуру, или отойти в сторону от антибольшевистского движения. Она, естественно, выбрала первое и дала идеологию этому движению, стала во главе его, приняв вместе с тем и львиную долю ответственности за его судьбу». По точному замечанию Устрялова, «диктатор не явился на русскую сцену органически и сам собой…, не он произвел переворот, а переворот был произведен для него. Колчака выдвинул в диктаторы «разум» антибольшевистского движения, а не его собственный «эрос власти». Как диктатора его всецело создала обстановка, непреклонно требовавшая диктатуры. Не будь Колчака, Восток получил бы другого диктатора, другого «генерала»; как его получил тот же Юг, и Запад, и Север…, и кадеты… всеми силами стремились наполнить неотвратимый факт антибольшевистской военной диктатуры осмысленным национальным содержанием, окружить его национально-освободительным ореолом, сообщить ему творческую силу, способную сокрушить углубленную революцию и восстановить растерзанную Россию»[554].

В обращениях к Верховному Правителю и председателю Совета министров Российского правительства, сделанных отделом в декабре 1918 г., приветствовалось взятие г. Перми: «Именно пермская победа сразу и действенно обозначила в начавшемся обратном победном завоевании России всероссийский облик, созданной на Востоке верховной власти, лишив ее характера и атрибутов областного объединения, которое настойчиво, но совершенно неправильно пытаются ей придать, и выводит Русскую государственность через Уральские горы на широкий путь международного признания». Отмечалась также необходимость введения цензовых ограничений в предполагаемый «закон о выборах гласных городских дум»: «Новая избирательная система со всеми основными недостатками законопроекта даст, безусловно, отрицательные результаты, в особенности при полной апатии и усталости широких слоев населения от войны и, главным образом, от революции… Восточный отдел… считает необходимым в интересах восстановления разрушенного городского хозяйства вверить муниципальное дело зрелым политически и опытным в общественных делах и знающим бытовые особенности местной жизни слоям населения. В силу этих соображений, требуется увеличить возрастной ценз как для активного, так и для пассивного избирательного права до 25 лет, увеличить ценз оседлости, установить его в три года, установить для избирателей имущественно-налоговый ценз и, наконец, для пассивного избирательного права установить ценз элементарной грамотности»[555].

Но наиболее определенной в отношении политики Верховного Правителя России явилась 3-я Восточная конференция партии народной свободы, прошедшая в Омске 20–21 мая 1919 г. Лейтмотивом конференции стало определение задач политического курса Российского правительства, времени, когда «период государственных исканий» сменился периодом «четкой формулы единоличной военной диктатуры».

С докладом о послереволюционной политике кадетской партии и истории Восточного отдела выступил его председатель А. К. Клафтон. Некоторые тезисы заслуживают внимания. Так, например, говоря о положении, сложившемся после 1917 г., Клафтон отмечал: «Гражданская война и большевизм отбросили русскую политическую мысль как бы к двум главным полюсам, подобно магниту, на одном конце которого расположились большевики с их социалистической идеологией, а с другой стороны – мы, кадеты, с нашей идеологией…; таким образом, определились центры и полюсы тяготения, столкнулись две идеологии, два основных миропонимания и две политических системы действий… Нам нельзя скрыть того, что революция с огромной силой ударила по нашей программе и по нашей привычной идеологии». Вспоминая доклады Новгородцева на Московской конференции годичной давности, Клафтон говорил, что для «восстановления Русской государственности» партия должна совершить «взлет» над своей программой, стать основой для нового «национального объединения»: «Он (Новгородцев. – В.Ц.) видел в этом национальном объединении все наше будущее, видел в этом взлете над нашими привычными партийными мнениями то необходимое, почти религиозное начало, которое может привести нас к воссозданию Русского государства». «Вожди» партии – Милюков, Винавер, Набоков, Астров – оказались на Юге, а в Сибири «не определилось яркого, влиятельного, единого и мощного центра политической организации». Но наиболее важным становилось участие членов партии в непосредственной государственной, административной работе (в пример ставилась деятельность Пепеляева в должности директора Департамента милиции МВД), которую не только не следовало отвергать, но, напротив, всячески поддерживать «интеллигентными силами». Члены партии должны были отдавать свои силы и в деятельности надпартийных политических объединений – Омского блока и Национального Союза, а также любых других «несоциалистических блоков». В отношении внешней политики необходимо было добиться от союзников «скорейшего признания Российского правительства, возглавляемого Верховным Правителем адмиралом Колчаком», и обеспечить «все средства союзной помощи героически бьющимся на фронтах русским армиям».

Результатом работы конференции стало принятие довольно развернутых «тезисов по тактическому курсу». В них прежде всего отмечалась важность соблюдения политико-правовых принципов, вполне сочетающихся с национальными традициями Русской Гоударственности. Говорилось о «твердом стремлении» кадетской партии «видеть Россию великой, сильной демократией с государственной организацией, воплощающей начало участия всего народа в деле государственном, со всеми признаками правового государства, с политикой, одухотворенной принципами социальной справедливости, в духе своем общенародной, просвещенной, укрепляющей в народе привычки свободы, сочетанные с глубоко укорененной дисциплиной права». Общество следовало ориентировать в сознании того, что военные методы управления страной являются временными и необходимы только для «воссоединения и внутреннего умиротворения России». Однако при этом партия считала, что «должно быть проведено тщательное согласование органов власти гражданской с органами власти военной, причем необходимо, во-первых, точное разграничение функций обеих групп исполнительной власти; во-вторых, в области распоряжений административного характера – признание преимущественного значения власти гражданской». Для этого нужно было усилить полномочия Верховного Правителя России в его «праве назначения и увольнения министров», а также в возможности создания при Колчаке «Особого Совета путем его указа из лиц, им назначенных, но не приобретающих этим никакого особого служебного положения». Не предрешая полномочий Совета («законодательных, законосовещательных или законоподготовительных»), конференция полагала необходимым создать его «в интересах более тесного общения правительства с общественностью». В определенной степени, данную позицию Восточного отдела можно считать предвосхищением элементов будущей «административной революции» Пепеляева в ноябре – декабре 1919 г. и созыва Государственного Земского Совещания осенью 1919 г.

В отношении формы правления предполагалось ее установление «согласно с волей Всероссийского Национального Собрания с учредительными функциями». В области местного самоуправления предполагалось восстановление городских и земских управ в составе «назначаемых правительством общественных деятелей», с последующим объявлением о выборах в городские думы и земские собрания. Показательно, что пункт о партийной политике был одним из последних (13-м). Кадетская партия задавалась целью стать «связующим центром» для всех «российских государственно мыслящих сил», «элементов, как налево, так и направо от партии народной свободы стоящих». Тем самым подтверждался уже не либерально-оппозиционный (как до февраля 1917 г.) характер деятельности партии, а центристско-консервативный, призванный обеспечить политическую поддержку Белому движению. «Мы должны уничтожить силу врага для того, чтобы иметь возможность возродить в России новое правовое государство, покоящееся на началах национальной демократии. В этом отношении необходимо твердо и с полной определенностью заявить, что ни в области политической, ни в области социальной, ни в области земельного вопроса возврата к прошлому быть не может». Эти слова Клафтона, произнесенные им на открытии конференции, были покрыты аплодисментами[556].

Значительная часть заседаний на конференции прошла в обсуждении вопросов внешнеполитического курса. 21 мая на собрании был заслушан доклад представителя ЦК Карпаторусского Совета доктора Капустянского, отметившего единство интересов России и Галицкой Руси. Затем перед собравшимися выступил Устрялов с докладом о геополитических проблемах, сложившихся после окончания Первой мировой войны. Прежде всего, по мнению докладчика, следовало считаться с фактом безоговорочной победы Антанты. «Политика России должна быть включена в орбиту общей политики Согласия». Поэтому «нам нет надобности делать в составе этого лагеря (Антанты. – В.Ц.) резких, решительных, непоправимых разграничений. Наш курс – курс общесоюзнический, мы идем со всеми союзниками, мы поддерживаем общесоюзническую ориентацию». Интересны были замечания Устрялова в отношении геополитического статуса современной и будущей России: «В теперешний момент Согласие распадается на три группы: с одной стороны, вместе или почти вместе идут Англия, Франция и Америка, с другой стороны – Япония, с третьей – Италия… Нам нужно для себя решить вопрос: в междусоюзнической ориентировке какой акцент для нас более важен – англо-американо-французский или японский?.. Не может подлежать никакому сомнению, что первостепенное значение в мире имеет тройственная комбинация: Америка, Англия и Франция. Не может быть никакого сомнения, что в сравнении с ними силы Японии незначительны… Державы опасаются возможности японо-германского сближения в будущем. Японии не доверяют, и это чувствуется повсюду и во всем… Россия есть прежде всего европейская держава, интересы России преимущественно на Западе, и наша внешняя политика должна руководствоваться прежде всего этим принципом». Поэтому, как считал Устрялов, «наиболее благоприятным и дружественным для Омского правительства является отношение к нему Франции, затем Англии… Что касается Америки, то здесь мы видим отношение несколько иного рода. Вильсон действительно колеблется. Как по отношению к Советской власти политика ответственных руководителей Америки не является ясной и установленной, так и по отношению к правительству России возрождающейся эта политика не в достаточной степени определена».

О важности единения с Державами Согласия Устрялов говорил, также исходя из опасений их противодействия «нашему национальному возрождению»: «Не говоря о том, что они вольны ограничить подвоз снаряжения…, они могут, например, признать Польшу в границах, установленных без согласия России…, они могут разграничить сферу влияния в Бессарабии…, они могут предпринять трудно поправимые для России шаги на Кавказе». С точки зрения выгод признания Омского правительства Устрялов высказывал сомнения, считая, что Россия еще недостаточно сильна и едина, чтобы диктовать свои позиции на мирной конференции. На вполне обоснованные подозрения, что «непосредственная связь с демократиями» может привести «нашу национальную власть к некоторому опасному уклону влево» и способствовать «иностранному вмешательству во внутренние дела России», Устрялов довольно категорично отстаивал общепризнанный для политического курса Белого движения в 1919 г. принцип: «Всякая попытка навязывания каких-либо принципов или мероприятий нашему правительству должна встречать с его стороны решительный отпор…, руководящим принципом нашей внутренней политики должен остаться бесспорный для нас лозунг – диктатура во имя демократии».

Во внешнеполитических аспектах все большее внимание кадетов привлекал типичный для периода середины – конца 1919 г. «славянский фактор». Устрялов не был склонен преувеличивать его значение, полагая, что, кроме сербов и карпато-руссов, других союзников у Белого движения среди славян вряд ли можно найти. Завершая свой доклад, он подчеркнул то особое, «мировое значение», которое имела ведущаяся белыми армиями «борьба с большевизмом»: «Это есть борьба за культуру, потому что теперь для нас уже нет никакого сомнения, что большевизм угрожает культуре всего человечества». Будущий идеолог «национал-большевизма» высказывался и в отношении национальной, как ему представлялось, сущности большевистской власти: «Мы боремся с большевизмом, мы считаем его мировым злом, но мы не можем не признать, – и это необходимо категорически подчеркнуть, – что даже и большевизм, с его размахом, с его изумительной энергией, свидетельствует об известной национальной силе… Если теперь нам нужны союзники, то, несомненно, еще придет время, когда Великая Россия нужна будет союзникам. В этом для нас нет никакого сомнения, время работает на нас. Мы должны помнить, что наша главная задача – концентрация, напряжение нашей национальной энергии. Все остальное приложится».

В прениях по докладу Устрялова выделялись выступления участника Югославянского Совета в России С. А. Елачича, несогласного с недооценкой докладчиком «славянского фактора». По мнению Елачича, кадетская партия должна была заявить о признании тезиса, что «Великая Россия не может быть без свободного славянства и свободное славянство не может быть без Великой России». Клафтон считал необходимым отметить важность внутренней и международной политики Омского правительства как всероссийской: «Верховный Правитель есть единый глава Русского государства… Мы совершенно отвергаем локальный характер Омской власти с того момента, когда Русское правительство перешло через Урал и подарило нам Пермскую победу». Участники конференции согласились с Клафтоном, словами Устрялова подведя итог обсуждению: «Когда я говорил, что мы одобряем политику Омского правительства, для меня было ясно, что Омское правительство является Российским и что одобрение его деятельности есть одобрение политики Сазонова, который является министром иностранных дел Омского правительства, т. е. правительства России»[557].

Несомненное влияние на формирование внешнеполитической позиции партии оказало сделанное специально для Омской конференции и Восточного отдела ЦК интервью Милюкова (8 мая 1919 г.), переданное дипломатической почтой из Лондона в Омск. «Признание правительства, возглавляемого адмиралом Колчаком, правительством Всероссийским есть первая и основная задача нашей политики», «Единство России – в довоенных границах, за исключением Польши», – отмечал вчерашний сторонник «германской ориентации», ставший убежденным защитником идеи сотрудничества с Антантой. «Программа Вильсона» (14 пунктов) оценивалась довольно скептически: «Нашей исходной точкой должны быть не эластичные пункты, а интересы России». Эти «пункты» признавались «полезными исключительно в смысле государственного единства России» и «практических основ к принципу самоопределения», заменять правила «укрепления военного командования и дипломатических союзов» лозунгами общемирового единства – преждевременно. Принципиально соглашаясь с позицией С. Д. Сазонова, Милюков также считал, что отношения с САСШ и Японией нужно строить с перспективой «возможного конфликта» между этими двумя странами, с которыми России «нет необходимости себя связывать». Эффективность экономического сотрудничества не должна достигаться за счет «притязаний на концессии», которые могут нанести ущерб России. Характерны оценки Милюковым перспектив «польского вопроса» и статуса Украины. Граница с Польшей должна была строиться на «этнографическом принципе» с учетом «особенностей Восточной Галиции». Львов следовало бы объявить «вольным городом» по аналогии с Данцигом. «Прибалтийский край должен быть воссоединен с Россией на началах широкой автономии», «Закавказье необходимо объединить с Россией», – был убежден Милюков. Применительно к договорным обязательствам союзников перед Россией (в частности, в отношении Черноморских проливов) Милюков считал важным их обязательное соблюдение: «Хотя моя мотивировка присоединения к нам Константинополя ввиду притязаний немцев на Берлин – Багдад отпала, но не отпала необходимость решить вопрос о проливах в пользу России».

В качестве главного принципа всероссийской власти Милюков поддерживал «факт создания временной, с чрезвычайными полномочиями власти, опирающейся на армию» до того момента, «пока станет возможным созыв Национального Собрания». Лидер кадетов «решительно возражал против всякого объединения с ничему не научившимися и непримиримым догматизмом правых течений»[558].

В утвержденных тезисах конференции по иностранной политике подтверждались уже неоднократно отмеченные принципы позиции кадетской партии: победа Антанты в войне «ставит Россию в ряды Великих держав», «выход России из ряда воюющих стран нельзя считать изменой союзникам, так как выход этот надо считать совершившимся после воцарения большевиков, власть которых осталась международно непризнанной и правовых последствий производить не могла», «принимая во внимание, что Россия в настоящее время попала в положение Бельгии и Сербии (имелась в виду оккупация этих стран войсками Четверного Союза. – В.Ц.) …, Россия имеет право на получение реальной помощи от союзников как финансовой, так и в деле освобождения страны от циммервальдийцев-большевиков, узурпировавших власть», а также «может рассчитывать на представительство на конгрессе (Парижской конференции. – В.Ц.), как только она будет в состоянии иметь власть общероссийскую, подлинно признанную народом», а «до сконструирования в России общероссийского министерства иностранных дел представительство России возлагается на послов, находящихся за границей и имеющих полномочия от Временного правительства». Дополнительно к докладу Устрялова было утверждено постановление, в котором, в частности, подчеркивалось: «Партия считает, что правительство Колчака, доказавшее свою жизнеспособность, объединяющее собой все элементы подлинной демократии страны и определенно заявившее о своей международной лояльности, силой вещей является перед лицом русского народа и всего мира правомочным и авторитетным правительством России»[559].

По мнению Устрялова, Восточный отдел, понимая, что потенциал участия в «борьбе за всероссийскую идею» в Сибири небольшой («большевизм не только не был «изжит» в Сибири, – она его, как следует, и не испытала», тогда как «инициативное меньшинство», на которое приходилось опираться власти – буржуазия и офицерство, – не проявило ни достаточной государственной дисциплины, ни надлежащего понимания момента»), решил, «пользуясь наличностью белого «аппарата» власти, попробовать преодолеть сверху апатию народных масс, колебания левой общественности, близорукие предрассудки «самостийников». При этом неизбежно ограничивались «демократические принципы властвования и управления». Чтобы не успел «износиться всегда недолговечный, но зато сильно действующий механизм военной диктатуры», предполагалось использовать прорыв сибирских войск к Волге, что обеспечит (как считалось) «мощную поддержку населения… в пределах Европейской России». А «после уничтожения большевистского аппарата власти так радикально изменится вся обстановка, что станет мыслимым постепенный переход к нормальной политической жизни»[560].

В мае 1919 г. проходили заседания ЦК партии в Екатеринодаре, так же как и Омская конференция, установившие твердые принципы внешней и внутренней политики кадетской партии и фактически обосновавшие политический курс Белого движения в 1919 г. 27 мая 1919 г. ЦК заслушивал прибывшего из Парижа Аджемова, выступавшего за незамедлительное признание Деникиным Колчака как Верховного Правителя России. Модель совместного государственного управления («остроумная конструкция»), предложенная Новгородцевым, предполагала «соотношение по типу государственного соединения или наместничества с огромными полномочиями. Но при этом надо сразу ставить вопрос о взаимодействии и о дальнейшем слиянии. Даже в случае встречи где-нибудь в Саратове (это был предполагаемый пункт соединения Восточного фронта и ВСЮР весной 1919 г. – В.Ц.) нельзя сразу соединить два механизма…, даже после окончательного соединения механизмы должны быть в известной мере самостоятельны и должны быть созваны согласительные комиссии об условиях слияния». Признание Колчака практически сведет на нет пребывание делегаций от «государственных образований» на мирной конференции («с признанием Колчака роль всяких Бычей отпадает»), и условия признания становятся вполне оптимальными: «Учредительное Собрание, ограничение вооружений, вступление в Лигу Народов, равноправие национальностей». Князь Долгоруков, корректируя Новгородцева, отмечал, что период диктатуры может быть, хотя и временным, но довольно длительным, «интриги Бычей» все равно не исчезнут, а «правительство России будет фиктивное, слабое». Поэтому «можно говорить о признании только по соединении». Сомнения Долгорукова разделял и Астров, указывая на возможные различия в правительственных декларациях, как препятствие для объединения: «Если есть два мира идеалов, Колчака и Деникина, то, пока мы хорошо не знаем, какие это миры, надо и здесь оставить свободу действий». «Заключение», принятое ЦК, звучало так: «Против одного всеми признана правильной точка зрения Астрова, полагающая, что нас вынуждают идти на признание, что требуется известный символ представительства возрожденной России, субъект международных прав, но что признание должно быть осуществлено так, чтобы не связывать рук в России для дальнейших действий»[561].

На заседании ЦК 2 июня 1919 г. снова был заслушан доклад Новгородцева, посвященный на этот раз проблемам будущего государственного устройства России. Связано это было, очевидно, с работой профессора над проектом Областного устройства при Особом Совещании, а также с перспективой объединения аппаратов военно-политического управления Деникина и Колчака. Были предложены «четыре схемы», каждая из которых имела определенное соотношение достоинств и недостатков. Первая определялась как «Gliedstaat» – член союзного государства (пример – Бавария к Германии), имеет все министерства. Схема проста, но один элемент ее опасен – санкционирование принципа федерализма, следует эту схему отвергнуть категорически. Неудобно территориально». Кроме того, «игра с краевыми образованиями – величайшая болезнь, которая поддерживается Вильсоном». Федеративный принцип, принятый наконец в политическом курсе Белого движения летом 1919 г., казался еще слишком радикальным. Вторая: «Наместничество. Схема привычная. Слишком узкая формула». «Привычность» действительно прослеживалась в аналогии с Кавказом, управлявшимся до 1917 г. по принципу назначения Наместника. Третья: «Военное генерал-губернаторство с чрезвычайными правами. Тоже слишком узко». Данный вариант, как показала история Белого движения в 1919 г., был принят Колчаком в отношении Северо-Западного фронта, командующим которым был назначен Юденич, а северо-западное правительство при этом реальными полномочиями не обладало. Оставался четвертый вариант, по-своему несовершенный, временный, однако, с точки зрения Новгородцева, наиболее оптимальный для «переходного периода» русской государственности: «Сделать членов Особого Совещания товарищами омских министров (учитывая «регионализм» последних, такое вряд ли устроило бы многих политиков белого Юга. – В.Ц.) на правах министров с предоставлением южному правительству права издавать, а Деникину – утверждать законы. Все остается по-старому. Связь есть. Потом произойдет естественное соединение. Возможны постепенные стадии перехода». Именно этот, «четвертый путь» и стал основой создания схемы военно-политического взаимодействия, оформленного приказами Колчака, определяющими пределы полномочий южнорусской власти Главкома ВСЮР и Особого Совещания.

На этом же заседании было единогласно подтверждено важнейшее решение – признать участие членов кадетской партии «в исполнительных органах самоуправления, образуемых в освобожденных от большевиков областях…, не только безусловно необходимым для членов партии, но и рекомендовать им вхождение в такие органы в видах активного участия их в важнейшем деле устроения тыла». Тем самым партия не только идеологически поддерживала Белое движение, но и направляла собственные кадры для непосредственного участия в осуществлении белой власти на местах. Та же идея поддержки белой власти звучала и на следующем заседании ЦК 6 июня 1919 г. Новгородцеву, в частности, поручалось «разъяснять на митингах понятие о широкой автономии». Астров был уверен, что «нельзя отдавать аппарата власти исключительно в руки правых» и «требовать от кадетов кандидатов на посты власти». ЦК принял резолюцию, прояснившую партийные позиции в отношении государственного управления на белом Юге и применительно к ожидавшемуся созыву Южнорусской конференции государственных образований: «Обсудив начала, изложенные в положениях генерала Деникина по вопросу об организации высших учреждений при Главнокомандующем ВСЮР, совещание членов ЦК в Екатеринодаре пришло к заключению, что означенные положения вполне соответствуют постановлениям партийной конференции о существе национальной диктатуры и что учреждения, которые могут быть созданы на основании этих положений, должны встретить со стороны партии Народной Свободы всемерную поддержку и полное содействие. Общество должно оказать всю возможную для него помощь власти своей деятельностью в высшем учреждении по законодательству и управлению, а равным образом содействовать признанию тех начал, на которых предполагается введение временных государственных образований в общегосударственный строй»[562].

Заседания ЦК от 2 и 6 июня и принятые на них решения об отношении партии к белой власти можно считать прямыми предшественниками партийного совещания при ЦК, заседавшего 29–30 июня 1919 г. в Екатеринодаре. В «тактических резолюциях» отмечалась возможность для партии стать основой межпартийных политических объединений (столь востребованных в период гражданской войны): «завязывать и поддерживать сношения через своих представителей с правыми и левыми группами и их представителями». Основой политической программы становились «руководящие начала, провозглашенные в декларациях Верховного Правителя адмирала Колчака и генерала Деникина». При этом «во всех выступлениях» говорилось, что следовало «вести политику государственную, национальную, а не узкопартийную, подчеркивая необходимость примирения, а не расхождения, при полном сохранении принципиальных основ национальной демократической программы». Характерным было утверждение, что необходимо «избегать всего, что противоречит этой политике и что вносит элементы обострения и вражды…, памятовать, что критика и оппозиция в настоящий период строительства государства более чем когда-либо должны иметь ответственный, государственный и созидательный характер, а не безответственный, революционный и разрушительный. Критика и оппозиция должны иметь в виду не расшатывание основ власти…, а укрепление основ власти, признанной при помощи указаний не одних только недостатков и ошибок, а также положительных мер, которые должны были проведены. И определенных лиц, которые эти меры должны провести». Что касается системы управления, воссоздаваемой на белом Юге, то здесь следовало отказаться от негативного опыта Временного правительства («бессилие и преклонение перед революцией и отказ от утверждения власти наперекор революционной стихии») и создать «новую систему управления», которая «должна быть не простым освобождением от большевизма в целях открытия свободной игры демократических сил, т. е. той же революционной стихии, а установлением твердого порядка, который не может не быть обузданием революционной стихии». Осуществление же данных задач могло произойти лишь при утверждении «единоличной диктаторской власти», которая позволит «утвердить порядок, пресекающий возврат большевизма слева и проявление большевизма справа», и сделает это «разумной демократической политикой…, безболезненным и решительным проявлением сильной власти». Участие членов партии «в краевых правительствах» допускалось с учетом «строгих норм против всяких уклонений в сторону федералистических и сепаратистических течений», при «невозможности возврата к старому централизму…, децентрализации и областной автономии». Примечательно также, что ЦК признавал «неизбежность реакции» после подавления революции, но считал необходимым предотвратить реакцию в форме «болезненного пароксизма» (аналогичного революции), избежать это путем участия «русских прогрессивных элементов» в «предстоящем государственном строительстве».

Отправляя на места решения конференции, ЦК партии заявлял о своем намерении «в свое время созвать всероссийский партийный съезд», но при этом подтверждал важность повседневной партийной работы. В этом отношении особенно выделялись требования о выпуске материалов партийной прессы «в больших городах, тотчас по их освобождении от большевиков…, пока там не завоюют газетный рынок социалистическая и правомонархическая пресса». В Екатеринодаре при ЦК было создано пресс-бюро во главе с князем Долгоруким[563].

Последним крупным форумом кадетской партии в России стало партийное совещание (конференция) в Харькове, прошедшая 3–6 ноября 1919 г. Осенью 1919 г., в преддверии ожидавшегося «освобождения Москвы и Петрограда» и «окончания гражданской войны», вопросы общеполитического порядка уступали свою значимость проблемам более конкретным. В октябре 1919 г. кадетский ЦК, переехавший к этому времени из Екатеринодара в Ростов-на-Дону, рассматривал некоторые положения аграрной политики. А Харьковское совещание конкретизировало ряд вопросов, относившихся к государственному устройству России, национальным проблемам и аграрно-крестьянской политике. Партия явно претендовала на роль ведущей политической силы после «победы над большевиками». В совещании участвовали члены ЦК и бывшие члены Государственной Думы, а также представители Ростовского, Киевского, Полтавского, Харьковского, Воронежского, Черниговского, Екатеринодарского, Одесского, Владикавказского и др. региональных партийных комитетов (всего 30 человек). Вел заседания князь П. Д. Долгоруков, его заместителями были избраны Н. Н. Ковалевский и А. В. Маклецов. 3–4 ноября оживленные прения происходили «по тактическому докладу», в частности, по вопросу о «национальной диктатуре» и ее весьма разнообразном толковании. Долгоруков отметил важность укрепления партийных структур: «Нужно сплотиться в партии на национально-государственной платформе, а также сплотить общество и народ вне партии. Разные оттенки в воззрениях членов партии надо оставить на второй план. Мы стоим на большой московской дороге, и нам надо заботиться о том, чтобы войти в Москву сплоченной организованной партией, а не распыленной». П. Я. Рысс (автор книги «Русский опыт», один из разработчиков проекта постановления «по тактическим вопросам»), выступая от Одесского комитета, отметил необходимость более точного использования термина «национальная диктатура» (впервые употребленного в годы Великой французской революции), введенного для оценки политического устройства в Белом движении. Особо отмечалось, что политическая программа должна синтезировать революционные перемены: «Необходимо было бы взять то основное и здоровое, что дала революция, и закрепить его». «Национальное не должно смешивать с националистическим, – убеждал Рысс, – должна быть культура общерусская, а не изоляция культур. Русская культура – это творчество всех народов, населяющих Россию». Рысс выдвинул позицию, во многом схожую с популярной в 1917–1918 гг. теорией неприятия «левого» и «правого радикализма», призвав товарищей по партии более вдумчиво относиться к различным политическим декларациям. Рысс полагал возможным признание фактической диктатуры, но считал ненужным открыто выражать поддержку диктаторским методам, поскольку это противоречило демократическим принципам, исповедуемым партией. Его отчасти поддержал М. К. Имшенецкий (от Черниговского комитета), заявивший, что диктатура – понятие сугубо военное и «реакционное» (в лучшем смысле этого слова): «Добровольческая армия – сила не наша, она вышла из военной среды; и диктатура, которую мы имеем теперь, – диктатура военная…; диктатура – это неизбежное проявление реакции против революции. Эту реакцию мы должны приветствовать, но не должны с ней сливаться». С ними не согласился М. А. Маклецов (Харьковский комитет): «Диктатор должен быть не только диктатором-освободителем, но и диктатором-устроителем, создающим государство на началах демократизма, самоуправления областей, равноправия». В. И. Снегирев (Ростовский комитет) отмечал принципиальную важность понимания того, что гражданская война есть противоборство диктатур и что «надо противопоставить диктатуре пролетариата военную диктатуру». «Никакой конституционной диктатуры быть не может. Что касается слова «национальная», то весь процесс возрождения идет под флагом национальным. Наше несчастье в том, что мы никогда не были национальны. Наша партия была российской, но она не была русской. Должно быть единство Национальности, Православной Веры и Государства». Поэтому «надо поддерживать Добровольческую армию не постольку поскольку, а безусловно надо органически слиться с ней». Его коллега по ростовскому комитету В. М. Знаменский также отмечал, что «национальная диктатура… должна быть именно национальной – просто военной силой нельзя создать государства. По законам истории Россия должна быть теперь государством демократическим, буржуазным, либеральным». Знаменский был уверен в правильности именно социально-экономического понимания термина, поэтому «либерализм, свободу в эпоху междоусобной войны придется отодвинуть – остаются лишь два первых условия». Для становления буржуазной системы необходимо опереться на крестьянство – это «единственная платформа для создания государства». «Его надо привлечь к себе, его надо сделать буржуазным, т. е. надо провести земельную реформу».

Национальный характер диктатуры белой власти представлялся важнейшим фактором, при котором возможно добиться возрождения подлинно «русской государственности». Об этом говорилось в выступлении члена ЦК Н. В. Тесленко: «Слово «национальный» у нас было под запретом, и это понятно, потому что им злоупотребляли, но теперь положение изменилось, и мы это слово должны защищать. Диктатура национальная выдвигается против интернационализма и против диктатуры класса, а в международных отношениях она знаменует собой суверенитет Русского государства и его единство». Идя вразрез с провозглашенными в 1918 г. Союзом Возрождения России и разделявшимися кадетской партией и Национальным Центром принципами признания диктатуры как временной и не самой эффективной формы управления, Тесленко убеждал собравшихся, что теперь «диктатура – это единственный путь к воссозданию Русского государства. Видя это, мы должны идеологически ее защищать». Тесленко подчеркивал важное значение термина «национальная»: «Что касается слова «национальная», то, конечно, под этим подразумевается совокупность всех национальностей, а не подавление других во имя одной. Гипертрофии прекрасного чувства, каким является чувство национальное, бояться нечего. Опасна не гипертрофия, а извращение – в виде узкого и злобного национализма, но в этом отношении Центральный Комитет забронирован».

Еще одно своеобразное толкование понятия «национальная диктатура» выразила член ЦК партии А. В. Тыркова (Вильямс). С ее точки зрения, важно было выделять не этнический или социально-экономический смысл термина «национальная диктатура»: «Надо приучить население к обоим этим словам. Идея нации, отечества была в загоне, теперь она поднята на высоту. Под словом «национальная» нельзя понимать благо народных масс… Это – благо духовное, духовный подвиг. Национализм должен быть жертвенным. Во имя национализма нужно отказаться от старых, слишком простых подходов». Не стоило опасаться и «неизбежной реакции» для того, чтобы утихомирить «дикого зверя, который называется народной массой». А «для успокоения нужны пулеметы». Чтобы избежать рецедивов революционных событий, по убеждению Тырковой, «надо поставить армию на первое место, а демократическую программу – на второе. Надо создавать господствующий класс, а не диктатуру большинства. Надо создавать аристократию духа. Господство западных демократий – это обман, который устраивают в тех странах политические деятели».

«Характеризация» смысла национальной диктатуры привела к обсуждению и т. н. «еврейского вопроса», считавшегося весьма актуальным в общественно-политической жизни белого Юга в годы гражданской войны. Член ЦК партии, бывший член IV Государственной Думы профессор Л. А. Велихов высказался так: «В большевистском движении идейный вдохновитель – еврей, исполнитель – латыш. Евреи должны отмежеваться от евреев-большевиков; требуя осуждения погромов, евреи должны осудить своих соплеменников, разрушителей России. В этом вопросе русские с евреями разошлись».

Мнение большинства присутствовавших выразил Н. А. Иванов (Харьковский комитет): «В содержание диктатуры нужно вносить общерусскую сущность. Диктатура должна пользоваться поддержкой всего народа, она должна вмещаться в рамки буржуазно-демократического государства и должна иметь конституционное устройство».

Итогом работы Харьковского совещания стал «пакет» из пяти постановлений («По тактическим вопросам», «По еврейскому вопросу», «По аграрному вопросу», «По казачьему областному вопросу», «Обращение к местным организациям»). Постановление «По тактическим вопросам» затрагивало основные позиции внутриполитического курса и стало своеобразным продолжением постановления партийного совещания в Екатеринодаре 29–30 июня 1919 г. Партия снова призывалась «к деятельной поддержке доблестных армий и национальной диктатуры в их борьбе с большевизмом и в строительстве государственной жизни на началах национальной демократической программы, возвещенной адмиралом Колчаком и генералом Деникиным и имеющей целью довести страну до Всероссийского представительного Собрания». Данное наименование Собрания, как «никоим образом не противоречащее» понятию «Учредительное Собрание», было принято большинством совещания. Термин «Учредительное Собрание» придавал «узкое толкование характеру этого Собрания». Особо указывалось, что новое наименование не только подчеркивает «представительный характер» будущего Собрания, но также никоим образом «не предрешает характера этого Собрания, в котором можно было бы видеть отличие его от Учредительного».

Повторялся тезис Рысса о «средней равнодействующей, которой следует государственная программа Деникина». Однако «государственная и национально-демократическая программа объединения и возрождения России» встречала «противодействие с двух сторон: как со стороны тех правых, которые в угоду частным и групповым интересам и, несмотря на пережитые потрясения, стремятся к полному восстановлению старого порядка («старого режима». – В.Ц.), так и со стороны тех левых, которые и после крушения большевизма (характерная уверенность для осени 1919 г. – В.Ц.) … собираются под знаменем социализма, чтобы – в угоду партийным доктринам и ложно понятым классовым интересам – продлить период великих потрясений».

Резолюция содержала существенные изменения в оценках основополагающих принципов политического курса Белого движения. Осенью 1919 г. говорилось уже о несвоевременности «попыток немедленного, по свержении большевиков, созыва Учредительного Собрания» и о довольно длительном периоде «диктаторской власти», необходимом для решения «исторической задачи объединения России, восстановления государственного порядка и гражданского мира». Только после этого возможен будет созыв Всероссийского представительного собрания и «осуществление реформ». Для эффективного периода «диктаторской власти» нужно прежде всего совершенствование местной администрации, «улучшение состава администраторов», борьба со злоупотреблениями чиновничества. Аппарат следовало улучшать посредством привлечения к работе «общественных сил». Однако «привлечение общественных сил на служение государству» должно не ослаблять, а укреплять систему национальной диктатуры, которая одна могла противостоять анархическим силам (ярким проявлением которых, в частности, считалось «движение Махно»). Члены партии снова призывались к участию в работе правительственных структур, причем контроль за их работой со стороны парткомов считался «политически недопустимым». Отсутствие партийного контроля заменялось «личной ответственностью членов партии», «их политической опытностью», иначе говоря – самоконтролем.

«Непредрешительная» резолюция «по аграрному вопросу» предусматривала проведение земельной реформы «по мере того, как с сокрушением большевизма и прекращением гражданской войны в стране будет восстанавливаться спокойствие», при недопустимости «шагов, которые давали бы населению повод думать, что власть ставит себе односторонние классовые задачи и руководится в своей аграрной политике реставрационными стремлениями». Так же, в духе «непредрешения», ставилась проблема «разрешения областного вопроса во всероссийском объеме» (резолюция «По казачьему областному вопросу»). Впрочем, и здесь членам партии ставилась задача бороться с противниками «национальной диктатуры», а также с «федералистическими течениями».

Наибольший резонанс в прессе и общественном мнении вызвала резолюция совещания «По еврейскому вопросу». В ней содержались тезисы, отражавшие проблемы в принципе типичные для осени 1919 г. (достаточно отметить, например, статью «Пытка страхом» В. В. Шульгина в газете «Киевлянин»). Постановление отнюдь не оправдывало ксенофобию и антисемитизм. Напротив, довольно четко указывались причины «морального одичания» и, увы, распространенных на Юге России в 1918–1919 гг. «еврейских погромов»: «Растленная атмосфера, созданная большевизмом, возведшим в принцип голое насилие и физическое истребление противников, является одной из основных причин возобладания в массах темных инстинктов. Это растление духа послужило благодатной почвой для отвратительных актов насилия, которые в совокупности своей представляются подлинным всероссийским погромом». Отмечалась «установленная в ряде случаев прямая зависимость еврейских погромов от подстрекательства большевистских агентов, стремящихся к дезорганизации тыла». Но при этом совещание недвусмысленно подчеркивало, что для «русского еврейства» единственно правильным путем может являться поддержка белой власти, Белого движения: «Сознательные и руководящие круги еврейства должны объявить беспощадную войну тем элементам еврейства, которые, активно участвуя в большевистском движении, творят преступное и злое дело… Русское еврейство должно понять, что вне безусловного и безоговорочного признания и поддержки национальной диктатуры и Добровольческой армии, воссоздающих Русскую Государственность, нет спасения и что только твердый правопорядок, который стремится установить национальная власть, обеспечит надежную защиту всем гражданам без различия национальностей и веры».

Важными с точки зрения решения внутрипартийных проблем представлялись «организационные тезисы». В них делался акцент на восстановлении «всех губернских и уездных комитетов и агентур». В условиях разлаженности аппарата предполагалось, что «все губернские комитеты Юга России… должны быть приписаны к одному из областных комитетов (Тифлисскому, Ростовскому, Харьковскому, Киевскому, Одесскому). Эти «областные комитеты» должны не только служить проводниками позиций ЦК, но и играть определенное самостоятельное значение, «оживлять партийную деятельность и информировать губернские комитеты», которые, в свою очередь, информировали бы уездные комитеты. Кадетские губкомы и укомы должны были участвовать в выборах в органы местного самоуправления, сообщать о работе местной администрации, собирать членские взносы и отправлять их в ЦК в Ростов-на-Дону, а также помогать «организации на местах» сбору теплого белья для армии и средств в фонд помощи семьям погибших членов партии[564].

Таким образом, Харьковское совещание стало достаточно ясным подтверждением взаимосвязи партии и власти в Белом движении. Одним из последних документов на совещании стало «Приветствие генералу Деникину», отмечавшее «неисчислимые трудности исторической борьбы за освобождение измученной нашей Родины» и содержащее уверенность в том, что «в огне испытаний куется дух нации, крепнет, наконец, патриотическое сознание народа, отсутствие которого бросило нас на край бездны». Кадеты практически во всем поддерживали политику, проводившуюся «национальной диктатурой». По сравнению с партийными собраниями периода 1917–1918 гг. здесь, под влиянием очевидных успехов «похода на Москву», произошли определенные корректировки политических позиций. Прозвучала идея приоритета национальных (надклассовых, надсословных и надпартийных) интересов в программе партии. Идеи национального единства, Российской Государственности действительно были в «забвении» в разгар революционных перемен 1917 г. Теперь они становились приоритетными. Со стороны могло казаться, что кадетская партия существенно «поправела», приходится говорить о «закате либерализма», однако отмеченные перемены отражали вполне определенную смену всего политического курса Белого движения в период осени 1919 г. Ожидание скорой «победы над большевизмом» и при этом представление о длительности «послевоенного периода», во время которого потребуется бороться с многочисленными рецидивами революционного времени (наиболее важным считалась «махновщина»), «разрухой тыла», слабостью местной власти, ее коррупционным характером, для чего и необходимо усиление полномочий исполнительной власти и в то же время ее поддержка «общественными силами», разумеется, «антисоциалистического характера». Подобная модель отношений партии (которая, очевидно, претендовала на характер «правящей») и власти вполне могла рассматриваться в качестве основы будущей модели устройства системы управления на «переходный период», т. е. до созыва «Всероссийского представительного собрания».

Что касается реакции на постановления Харьковского совещания со стороны ЦК в Ростове – заседание 10 ноября 1919 г., доклад Долгорукова, – то здесь констатировалась победа проправительственного курса (о своем выходе из партии в знак протеста заявил только Имшенецкий) и выражалась поддержка проходящих выборов в городское самоуправление со стороны местных комитетов. Однако уже 17 ноября 1919 г. ЦК отметил, что «согласно уставу» постановления совещания «не имеют формально обязательного значения» и следует подготовить новое совещание для более детального рассмотрения «экономических, аграрных тем». 24 ноября, в связи с очевидным ростом «германофильских настроений», ЦК постановил «провести кампанию против Германии» посредством статей в прессе, митингов и собраний, а также подготовить (совместно с Национальным Центром, Союзом Возрождения России, Советом Государственного объединения, Союзом городов, земским союзом и т. д.) «совместную резолюцию в поддержку союзной ориентации, с совместным указанием на ошибки союзников». Показательно, что в эти дни в Ростове уже знали о выступлении Ллойд-Джорджа в Парламенте и его заявлениях о бесперспективности поддержки белого дела. 14 декабря 1919 г. ЦК обсуждал основные положения текущей аграрной политики, но уже на следующий день (15 декабря) М. М. Федорову было поручено подготовить эвакуацию ЦК и Национального Центра из Ростова, ввиду стремительного наступления РККА. Тезисом – «обратиться устно к Главнокомандующему с заявлением о поддержке» и «одобрить попытку реформы Особого Совещания в направлении концентрации власти» – ЦК фактически завершил свою работу на белом Юге[565].

Для оценки работы местных структур кадетской партии интересной представляется история создания т. н. Союза Национального Возрождения в Поволжье. Летом 1919 г. в Царицыне при поддержке бывшего начальника ударных соединений Западного фронта и командующего Саратовским корпусом Донской армии в 1917–1918 гг. полковника В. К. Манакина началось формирование структур Союза. Основания, на которых следовало вести работу новой организации, были изложены Манакиным в рапорте на имя генерала Романовского. Сохранив контакты с представителями местной антибольшевистской общественности, бывший Саратовский губернатор (Манакин был назначен на эту должность по распоряжению атамана Краснова летом 1918 г.) намеревался создать организацию, способную обеспечить не только политическую, но и в перспективе военную поддержку белому делу. В рапорте-«докладе», озаглавленном «О способах прочной организации тыла», им отмечались типичные недостатки системы функционирования гражданской власти в районах, занимаемых ВСЮР. Выделялись отсутствие администрации, авторитетной среди местного населения, подбор руководителей по принципам «по стажу прежней службы», «партийности», в результате чего власть оказывается у «лиц, совершенно незнакомых с районом». «Вакуум власти» быстро заполняется всевозможными авантюристами, вплоть до бывших большевиков, которые оказываются даже в контрразведках. Незаконные реквизиции, конфискации со стороны воинских частей также не способствовали должному выполнению провозглашенной ВСЮР цели «возрождения в освобожденных местностях правопорядка». Манакин отмечал несовершенство работы, основанной на Положении о полевом управлении, согласно которому тыл делился на «зоны войскового и гражданского управлений, причем в первых действуют только тыловые коменданты и… чины гражданской администрации всегда чрезмерно опаздывают с началом работ». Местное население узнает о работе «исключительно насажденной» власти «преимущественно по приказам, которые передаются в массу, через Государственную стражу». Вместо «живой», «творческой работы» с населением начальники уездов («по идее, главные работники гражданского управления») ограничиваются «бюрократической перепиской» и «организацией стражи». В результате крестьянство, видя бессилие администрации, «замыкается внутри себя», возвращается к общинному самоуправлению и «приговоры сельских обществ» становятся весомее распоряжений назначаемых «сверху» чиновников. Исходя из вышеизложенного, полковник предлагал прежде всего направлять в «органы гражданского управления подготовленных и заранее подобранных, обязательно из жителей данного района». Кадры будущей гражданской администрации должны готовиться заранее, по возможности на специальных курсах, где им разъяснялись бы основы внутренней и внешней политики белого дела. Комплектование контрразведки следовало производить «из числа надежных беженцев данного района», а не за счет остающихся «большевистских агентов». Чтобы свести к минимуму период «комендантского управления», за войсками сразу же должны были следовать представители гражданской власти, обязанные «не позже чем через сутки по занятию города или села» прибывать к месту своей службы. «Плох тот губернатор или начальник уезда, который в первую же неделю не объедет лично свой район, не ознакомится с жизнью на местах и побоится или не сумеет лично говорить с населением». Начальник Гражданского управления брал бы на себя ответственность за всех назначаемых чинов в губерниях и уездах, но «при назначениях, кроме стажа, требовать обязательного знакомства с районом».

Главный вывод, которым завершался рапорт-«доклад» Манакина, звучал так: «Строительство (власти) надо начинать снизу». «Главная работа должна вестись на местах начиная с сельской общины. Как можно скорее нужно провести закон о широком местном самоуправлении, о мелкой земской единице… Без прочного, здравого фундамента уездные и губернские земства не смогут справиться с задачей. Надо… представлять и облегчать населению возможность самоорганизоваться. Назначенные свыше городские и земские управы (согласно «Правилам об упрощенном, по исключительным обстоятельствам военного времени, управлении городским хозяйством» от 6 марта 1919 г. – В.Ц.) являются такими же чиновничьими органами, как и всякое правительственное учреждение». Причем «если в селах главное внимание гражданской власти надо обратить на общину, то в городах наибольшее внимание надо уделить обществу, которое является фактически единственным культурным элементом в уезде. Здесь именно нужна быстрая, умелая организация общества в духе задач власти». Следовало совместить стремление к объединению снизу и желание власти получить опору и «сочувствие массы». «Первым опытом общественной политической организации, начатой именно на этих основаниях в Царицыне», и мог стать Союз Национального Возрождения в Поволжье. В руководящие структуры создаваемого Союза должны были войти представители «поволжской общественности», в частности глава Союза домовладельцев Саратова А. М. Масленников, «местные народные социалисты». При этом в рапорте негативно оценивалось влияние «партийности» на формирование властной вертикали. По мнению Манакина (довольно распространенному в то время), политические партии следовало полностью отстранить от воздействия на исполнительтную власть (можно было только «давать аттестации своим членам», предполагавшимся к занятию административных постов). В то же время полковник признавал, что «в совещательных органах правительства… обязательно должны быть представлены все стоящие на платформе государственного правопорядка партии и союзы». Союз Национального Возрождения был задуман как вариант практического взаимодействия власти, общества и общественности. Не случайно в его программной листовке, изданной при поддержке штаба Кавказской армии в Царицыне, говорилось про «широкое привлечение к участию в сознательной работе Государственного строительства всех здоровых живых сил Поволжья, без различия классов и партий, на основах настоящей программы»; «создании общественности, тесно духовно и экономически связанной с интересами широких народных масс края, дабы заполнить ту пропасть взаимного недоверия и непонимания, которая образовалась ныне между интеллигенцией, трудовыми массами и крестьянством, и, как результат, постепенное, по мере движения вперед наших армий, создание широкого, разумного народного движения к возрождению нашей Родины». Союз повторял принципиальные положения программы Белого дела о «полной поддержке до созыва Всероссийского Народного Собрания Диктаторской власти Верховного Правителя России Адмирала Колчака и его Наместника Генерала Деникина», о «подчинении интересов Края интересам общегосударственным, т. е. строительстве Поволжья, как части Единой и Великой Свободной России», «пробуждении и воспитании на местах здоровых сил для организации местного самоуправления», «материальной поддержки Государством Православной Церкви», «всемерной поддержки Армии», «воспитании молодежи в духе… здорового чувства национальности, любви Родине и служения ей», «экономическом возрождении Края…, охране собственности», причем «покровительство промышленности не должно было превращаться в покровительство промышленникам», а «удовлетворение земельной нужды крестьян» допускалось «путем отчуждения крупных и не оправдываемых государственными соображениями казенных, общественных и частных землевладений».

Казалось бы, создание общественных структур, близких по идеологии к политическому курсу Белого дела, должно было встретить поддержку со стороны южнорусских политиков. Однако против организации Союза выступил ЦК кадетской партии и Национального Центра. Сходство политических позиций признавалось, но создание параллельных структур считалось излишним. Кадетская партия стремилась к расширению собственного регионального представительства, а «краевой» характер политических лозунгов расценивался как угроза «самостийности». Поэтому ВНЦ было решено содействовать созданию в первую очередь краевого отдела Центра и кадетской партии. Очевидно, что на это повлияло отрицательное отношение к «партийности», высказанное в программе Союза. Приоритет партийно-политического руководства над общественно-политическим выразился здесь с достаточной очевидностью. Партийные интересы и установки, даже в условиях падения их популярности, продолжали оказывать заметное влияние, сдерживали создание широкого антибольшевистского фронта на новой, надпартийной основе.

Что касается Манакина, то схожие взгляды развивались им в еще одном рапорте на имя Романовского, – об «организации» и «политическом воспитании» офицерства, написанном уже в феврале 1920 г. в Новороссийске. Манакин утверждал, что «мы ведем гражданскую войну, и, значит, строить Армию на одной дисциплине еще далеко недостаточно». «Нужна общая, единая идея, ведущая в бой как офицеров, так и солдат». Однако, следуя принципу «Армия вне политики», особая политическая организация офицерства представлялась «нежелательной» и «даже вредной». «Мы, офицеры, действительно очень далеки от политики и почти совершенно не представляем себе уклона политических верований даже наших ближайших друзей и соседей не говоря уже про начальников». Предполагавшееся в 1920 г. восстановление в прежнем виде структур Союза офицеров армии и флота (одной из важнейших основ в формировании Белого движения в 1917 г.) Манакин считал неприемлемым: «Вряд ли эти деятели могли бы вновь провести ту организацию, которая в 1917 году была построена, и довольно неудачно, на осужденном уже принципе комитетов». Кроме того, основанный на принципе выборности «представительный орган» офицерства вберет в свой состав «тех, кто больше других будет кричать».

«Политическое воспитание» среди офицеров необходимо вести постепенно, начав с достижения «всесторонней осведомленности офицеров во всех происходящих у нас и в других странах событиях». Офицерство – тот самый важнейший элемент будущего «гражданского общества», на который «опираться может и должна власть». «После трех лет революции офицеры выросли уже из старых понятий…, потому, что в их состав влилась почти вся интеллигентная молодежь России». Если «России нужны не манекены, а граждане», то и начинать нужно с элементарного: «широкого развития военной прессы и свободного участия в ней рядового офицерства». Когда будет создана настоящая «военная газета», тогда «аполитичное в массе своей офицерство» сможет, наконец, найти отражение в ней своей идеи «служения Родине вне классов и партий». Как бы предвосхищая политические перемены наступавшего «нового курса» генерала Врангеля, Манакин утверждал, что «какое бы то ни было государственное устройство возрождающейся России мыслимо лишь при обеспечении прав большинства населения, т. е. крестьянства и участия его самого в устроении своей жизни, а с ней и жизни Государства Российского». Для поощрения самоорганизации офицерского корпуса Манакин предлагал также создать Общество взаимопомощи офицеров и добровольцев и их семей[566].

Но в белом Крыму оказавшийся здесь Долгоруков (при поддержке членов ЦК Бернацкого, Усова, Новгородцева и Оболенского) в мае 1920 г. попытался создать «временный орган для восстановления деятельности партии», однако развить деятельность, подобную той, которая проводилась кадетами в 1918–1919 гг., уже не удалось, и общественно-политическая работа членов партии сосредоточилась на работе Совещания государственных и общественных деятелей в Ялте и Севастополе[567].

В 1920 г. основная партийная работа проходила уже в Зарубежье. В это время показательна деятельность кадетского комитета в Париже. Комитет был создан на основе Парижской группы партии народной свободы согласно постановлению собрания этой группы от 7 мая 1920 г. В постановлении отмечалось, что группа может стать не менее чем центром «объединения членов партии, находящихся за границей». 10 мая на собрании под председательством бывшего члена экономической секции Русского Политического Совещания, бывшего министра Временного правительства А. И. Коновалова были определены места создания «центров партии» в других городах Русского Зарубежья. Наладить работу в Лондоне и Берлине поручалось Милюкову. Бывший член Северо-Западного правительства А. В. Карташев направлялся в уже знакомый ему по работе в 1918–1919 гг. Гельсингфорс. Наладить работу группы в Софии мог российский посланник А. М. Петряев. При поддержке российского посланника в Белграде В. Н. Штрандмана должен был руководить партийной работой П. П. Юренев. Кроме того, в Крым были командированы уже известные своей деятельностью в структурах Особого Совещания и Национального Центра М. М. Федоров и В. А. Степанов (сторонник «монархического строя» в рядах партии, скоропостижно скончался на обратном пути из Севастополя).

Таким образом, аппарат российских диппредставительств непосредственно использовался для проведения организационной (вполне возможно, и идеологической) работы партии, а в страны Европы направлялись те члены партии, которые в той или иной мере были ранее связаны с политической деятельностью в этих странах. Почетным председателем группы стал Петрункевич, председателем – Коновалов, а его товарищами – Астров и Винавер. Согласно постановлению, прием новых членов в партию должен был проходить «по представлению двух членов Парижской группы». К осени 1920 г. реально действующая группа была создана в Берлине (по инициативе Милюкова и Набокова), на тех же организационных основаниях, с теми же идеологическими установками, что и в Париже (председателем Бюро группы стал И. В. Гессен), однако с точки зрения политической активности и влияния она уступала «парижанам»[568].

17 мая 1920 г. комитет перешел к обсуждению политической программы, призванной стать лейтмотивом партийной работы на ближайшее будущее. Были заслушаны два проекта резолюции (Милюкова и Пасманика), несколько отличающиеся друг от друга. Милюков выступил с уже наметившимися в его будущей «новой тактике» (очередной поворот тактического курса) тезисами, согласно которым безоговорочная поддержка правительства Врангеля («всецело на тех же основаниях, на каких партия поддерживала Деникина»), равно как и «отказ от борьбы с большевиками», неприемлема для партии. Нужно твердо следовать позиции государственного суверенитета в его применении к Белому движению: «Борьба должна продолжаться русскими вооруженными силами, на русской территории». «Параллельно» должна вестись «борьба с большевиками изнутри», с учетом «факта начавшегося разложения большевизма». Однако и в этом проявилось принципиальное отличие от позиции Харьковского совещания ноября 1919 г.: «поддерживая русские военные силы и помогая им, партия не может брать на себя ответственность за политические программы, провозглашаемые этими военными организациями».

Пасманик полностью разделял тезис о «суверенном» характере «вооруженной борьбы», которая «должна вестись исключительно русскими войсками, образованными на русской земле», и при этом «не исключает всяких других способов борьбы с большевиками» (прямой намек на поддержку подпольной и повстанческой работы). Именно поэтому, в отличие от ряда партийных резолюций 1918–1919 гг., Комитет провозглашал, что «иностранная интервенция может быть допущена лишь в том случае, если она исходит от таких государств и народов, которые признают, что никакое изменение в составе Русского государства не может произойти без согласия закономерно избранного Всероссийского Учредительного Собрания».

В ходе обсуждения программы диссонансом прозвучало выступление бывшего управляющего МИД Российского правительства Ю. В. Ключникова (будущего активного сторонника «Смены вех»), считавшего, что «после поражения Колчака и Деникина в европейском общественном мнении наступил перелом». В начавшейся советско-польской войне «большевики, борясь с поляками, защищают интересы России», поэтому для кадетской партии необходимо быть «с Россией, хотя бы и большевистской», так как, «поддерживая Врангеля, мы будем поддерживать поляков». Советская власть выполняет уже государственные задачи, а «возрождение России начнется лишь тогда, когда большевики поймут кадетов, а кадеты – большевиков», и нужно «отказаться от продолжения гражданской войны».

В то же время неожиданным сторонником политики врангелевского правительства оказался Рысс, на Харьковском совещании выступавший противником «диктатуры»: «Ввиду того что Врангель продолжает дело Деникина, поддерживать его всемерно». Гронский, в противоположность Ключникову, заявил, что «раз мы вынуждены вести войну, то всякий, кто одновременно с нами бьет большевиков, является нашим союзником. Поэтому поляки – наши союзники». В результате было принято решение – принять за основу проект Пасманика, дополнив его важными политическими «оговорками», фактически соответствующими основным направлениям «нового курса» врангелевского правительства и обозначавшими «политические ошибки» его предшественников. В новых условиях следовало: «признать собственностью… землю, перешедшую в руки крестьян…, немедленно закрепить за ними»; «привлечь местное население, в лице органов местного самоуправления…, к деятельному сотрудничеству с властью»; признать важность «соглашения с местными образованиями, с целью перехода к новому децентрализованному государственному строю». Возвращаясь к прежним политическим установкам, парижский комитет твердо указывал на преемственность от февраля 1917 г.: «Восстанавливая порядок в освобождаемых местностях, власть должна строго соблюдать основные права гражданской свободы, приобретенные революцией 27 февраля 1917 г. и отнятые у населения насилием большевиков»[569].

Обширная итоговая резолюция была отправлена в Крым. В ней не содержалось непримиримой критики политической программы Белого движения, а, напротив, выражалась надежда на то, что при необходимой эволюции «новый курс» станет более эффективным и приведет к успехам в «борьбе с большевизмом». При развернутых характеристиках проводимой земельной реформы резолюция подчеркивала важность кадровых перемен в аппарате управления, недвусмысленно намекая на негативное впечатление, которое может произвести проведение «левой политики» теми, кто готовится вернуть Россию к «старым методам управления, приведшим Россию к большевизму», «в чьих устах слово «демократия» и «свобода» могут быть лишь «минутными демагогическими лозунгами» (см. приложение № 22).

Существенный резонанс в работе Комитета вызвали выступления прибывшего в Париж нового министра иностранных дел П. Б. Струве (выступал на Комитете 29 мая, 5 и 7 июня 1920 г.). В отличие от распространенной в Париже точки зрения, согласно которой поражения ВСЮР в 1919–1920 гг. были вызваны «политическими ошибками», Струве подчеркнул «недостатки военной организации», «чисто военные стратегические ошибки». В то же время им были отмечены два принципиально новых положения политического курса Врангеля, совпадавшие с требованиями парижских кадетов: «признание революционного факта» (земельных переделов после 1917 г. – В.Ц.) и «его легализация», а также признание «федерации или даже конфедерации» в вопросе государственного устройства («лишь бы это в военном отношении было выгодно»). Примечательна оценка Струве будущей Конституанты: «Учредительное Собрание… нас менее всего интересует. В силу признания принципа федерации, возможно себе представить множественность таких собраний и трудно заранее решить, осуществимо ли одно Всероссийское Учредительное Собрание. Во всяком случае, санкция государственного устройства должна быть дана народным волеизъявлением».

Струве не советовал (в отличие от Долгорукова) возвращаться в Крым кадетам, заявив, что «там настроение весьма антикадетское». При этом он отметил важность популяризации политики Врангеля в Европе среди общественного мнения и влиятельных кругов. Отвечая Струве, Коновалов заметил, что мнением кадетских комитетов в Зарубежье пренебрегать не стоит, а, напротив, следует стремиться к максимально возможным контактам между Крымом и европейскими центрами. Правда, даже небольшие колебания «вправо» (как это толковалось, например, относительно обращения Врангеля «Слушайте русские люди», указывавшего на выборы «Хозяина») могли привести к серьезным осложнениям в работе с «русскими общественными группами».

В отношении «польского вопроса», также обсуждавшегося в присутствии Струве, показательны взгляды Демидова, Аджемова и Рысса. Первый был убежден в правоте позиции «всякий союз с врагами большевиков для нас приемлем» и пророчески предполагал, что «в случае вражды между Польшей и Россией и последующих войн неизбежно встанет вопрос о четвертом разделе Польши, в котором мы фатально окажемся в союзе с Германией» («это наша самая большая опасность», во избежание которой «нам необходим союз с Польшей»). Аджемов, напротив, указывал на двойственность польской политики: «Они бы в свое время поддержали Деникина, когда он был у Орла, но они не захотели этого сделать и решили выступить, когда Деникин погиб», поэтому, «ввиду империалистических замыслов Польши, с нею следует говорить ультимативно». Рысс заметил, что «слабое правительство Врангеля находится в невыгодном положении по отношению к Польше. Поэтому оно не должно заключать… соглашения. Пусть поляки дерутся с большевиками. Мы должны стоять в стороне». Ключников же снова подтвердил свой тезис: «После поражения Колчака и Деникина может быть только два пути – или политика Ленина, или политика Савинкова, т. е. союз независимых организаций (государств. – В.Ц.) со всеми его последствиями».

Струве, по существу, подтвердил факт трудности заключения каких-либо официальных соглашений с Польшей, одновременно заметив, что Савинков ведет свою деятельность в Варшаве совершенно независимо от белого Крыма (формальное подчинение Врангелю произошло лишь в августе 1920 г.), но «заключить реальную кооперацию», достичь «какой-либо согласованности» между Крымом и Польшей было бы целесообразно («действительность требует»)[570].

Следует отметить, что у «крымских кадетов» решения Парижского комитета не вызывали однозначно негативных оценок. В одном из писем Астрову (15 июля 1920 г.) Долгоруков приветствовал «парижские кадетские протоколы», доставленные в Севастополь в июле, считая, что «главная и важнейшая тактическая линия партии восстановлена» и говорить об «эвакуации», как об «эмиграции» – неправомерно. Тем не менее он указал, что выступление Милюкова, протестовавшего против признания Врангеля партией на тех же условиях, что Колчака и Деникина, недопустимо. Следовало считать, что «основная национально-государственная линия, надпартийная, принятая в Екатеринодаре и Харькове, остается для партии и теперь. Лишь в деталях разница». Долгоруков категорически выступил против позиции Ключникова, считая, что его слова («возвращаемся в Россию для культурной работы» и о взаимном «понимании» кадетов и большевиков) являются «более чем оппортунизмом» и доказывают полное «незнание положения». Партию, по мнению Долгорукова, отличало стремление «внести улучшения в действия властей», а отнюдь не соглашательская позиция. С большевиками необходимо «отвергнуть всякое соглашение» и готовиться к «продолжению борьбы». Причины поражения, в оценке Долгорукова, заключались не в ошибочных политических лозунгах. «Причины, главным образом стратегические и плохое снабжение, и более глубокие причины – исторические, бытовые и культурные. Ошибки политические были, но имели второстепенное значение (Долгоруков повторял мнение Струве. – В.Ц.)».

Комментируя слова Струве, что «ряд кадетских деятелей вышли в тираж», а в Крыму «настроение весьма антикадетское», Долгоруков подтверждал, что «действительно настроение антикадетское, да и вообще антипартийное». «Тем не менее категорически отрицаю несвоевременность возвращения… Желающему здесь работать кадету, не лезущему к власти и не навязывающему свою программу, дело всегда найдется. Безлюдие страшное», – отмечал фактический представитель кадетской партии в Крыму реальную проблему государственной работы 1920 года. Поэтому не нужно «ждать приглашения Врангеля, ставить ему какие-то условия». «Те, кто может и хочет работать именно в России на различных поприщах в правительстве (хотя бы на второстепенных должностях, не в высшем правительстве), в общественных и частных организациях и на частном хотя бы деле, но имеющем хотя бы косвенное отношение к возрождению жизни и воссозданию России, тот должен ехать в Россию… Работать можно и должно в постоянно указываемом нами надпартийном государственно-национальном направлении, не заботясь об «отводе партии в резерв»… Огромная ошибка при теперешних обстоятельствах и конъюнктуре – играть непременно «видную» политическую роль или участвовать в осуществлении высшей власти и только для этого, для высшей политики (или политиканства?) считать возможным возвратиться в Россию, а не работать хотя бы на скромном деле, но именно на Родине и для ее воссоздания». В качестве одного ближайшего дела Долгоруков предлагал издание газеты, в редактировании которой могли бы принять участие приехавшие из Парижа партийные соратники. Приветствуя намерение членов Парижского комитета приехать в Крым, Долгоруков говорил о важности приезда не одного, а десяти-пятнадцати человек «не только для информации, но и для работы»[571].

С выводами Долгорукова нельзя было не согласиться, исходя из безусловного приоритета общенациональных, государственных интересов, пропагандируемых Врангелем в качестве основы для «деловой работы». Однако в этом случае партия уже теряла свою собственно партийную функцию, «растворялась» в общественных организациях, местном самоуправлении, аппаратных должностях. Терялись специфически партийные интересы, и члены партии выполняли уже профессиональную работу в соответствии с полученными специальностями. Подобная перспектива для многих из кадетской «верхушки» казалась невозможной. Возможно, поэтому члены зарубежных групп так и не приехали в Крым и создать здесь организованную партийную структуру не удалось.

В течение лета – осени 1920 г. Парижский комитет безуспешно пытался опротестовать факт переговоров в Лондоне советской кооперативной делегации во главе с Л. Б. Красиным. Снова, как и в 1919 г., во время работы Русского Политического Совещания, члены Комитета настаивали на неправомерности признания полномочий этой делегации: «Самый факт допущения к переговорам с правительствами, законно представляющими свои народы, правительства, отрицающего элементарные основы государственности и управляющего Россией при помощи насилий, неслыханных даже в худшие времена старого самодержавия, составляет громадное поощрение интернациональной пропаганды т. н. «всемирной революции»[572].

После «крымской эвакуации» Парижский комитет все более и более отклонялся от продолжения поддержки Врангеля (в отличие, в частности, от созданной в ноябре 1920 г. Константинопольской партийной группы) и все более переходил к развитию контактов «налево», с представителями правых эсеров. Так, например, на заседании Парижского комитета 2 декабря 1920 г. Милюков отмечал, что «с.-р. – новый фактор положения. Вооруженная борьба для нас остается, но ставится иначе, чем когда у нас была армия. Армия же теперь должна быть разоружена и переведена на беженское положение, иначе станет кондотьерами, что недостойно русской армии»; «опыты диктатуры не удались, и мы от них отказываемся», «классовая монархия должна быть кончена, а иная монархия вряд ли пока возможна…, национальный вопрос решается для нас в добросовестном переходе на принцип федерации». 10 декабря на собрании выступил М. М. Федоров, по мнению которого «гражданское управление и тыловые аппараты были настолько несовершенны, что… если бы Крым не погиб в эти дни, он не избежал бы все равно гибели потом». В распространенной по зарубежным группам записке «Что делать после Крымской катастрофы?» после краткого анализа специфики политического курса врангелевского правительства содержался весьма категоричный вывод о том, что военное управление должно быть совершенно «вне политики» и оптимальным будет устройство управления на основе создания общественно-представительного органа по образцу «совещаний» 1918 г.: «Единственной действительной гарантией против повторения ошибок является отделение политической власти от военной и передача первой какому-либо органу гражданской власти, имеющему общественную санкцию». Тем самым основной для политического курса Белого движения в 1919–1920 гг. принцип Национальной диктатуры, сочетавшей в себе военное и политическое управление, полностью отвергался. Следовало отказаться и от принципов «непредрешения» в аграрной, национальной политике. Созданный же Врангелем в Константинополе Русский Совет Парижский комитет отказывался признавать в любом качестве[573].

Сложившиеся противоречия в оценке будущего для Белого движения привели к разногласиям среди кадетского руководства, и прежнего единства в партийных рядах уже не наблюдалось. Например, Берлинская группа не поддерживала идеи объединения кадетов с эсерами, считая, что подобного рода соглашения показали свою несостоятельность уже в 1918 г. Можно было бы говорить о новом «тактическом повороте» кадетского курса, но в любом случае предсказуемости и авторитетности партийной политике это не принесло[574].

Подводя итог характеристике деятельности кадетской партии в годы гражданской войны, следует различать три основных периода ее работы. Первый – весна – осень 1918 г. – был связан с попытками восстановить партийное единство на общей платформе категорического «непринятия большевизма» и «верности союзникам». В это время руководящим идеологическим центром стала Москва, однако участием в практической работе мог отметиться и гетманский Киев. Между этими двумя ведущими центрами не было единства, а, напротив, возникло принципиальное несогласие по вопросам внешнеполитической ориентации.

Во второй период – осень 1918 – осень 1919 гг. – кадетская партия на всех собраниях и совещаниях проводила идеи о необходимости всецелой поддержки курса Белого движения во внутренней и внешней политике. Партия, связав свою судьбу с Белым движением, после поражения основных белых фронтов (на Юге и в Сибири) оказалась серьезно ослабленной в организационном и идеологическом отношениях.

Третий период – начало 1920 г. – 1921 г. – характеризуется практически полным переходом оставшихся партийных структур из России в Зарубежье. Однако отрыв от «российской почвы» не мог не привести к определенному абстрагированию выдвигаемых партией политических ориентиров. Указания из Парижа на то, какой должна быть политика врангелевского правительства, звучали довольно отвлеченно. В такой ситуации объяснимыми представляются весьма схематичные построения «новой тактики» Милюкова – поиски компромиссов и соглашений на основе апробированных, но не всегда эффективных политических моделей 1918 г.

С точки зрения организованности, способности к мобилизации партийных сил кадетская партия оказалась существенно слабее своего главного политического соперника – партии большевиков. Тогда как большевики смогли в довольно короткие сроки, в жестких условиях гражданской войны создать действительно эффективную систему партийно-политического руководства и контроля, по сути, заменявшую собой советскую вертикаль, кадетские группы не могли выйти за рамки организационных споров, идеологических расхождений, хотя и стремились к участию в активной государственно-политической жизни. Партийного съезда, полноценного партийного форума так и не удалось созвать. По мнению Астрова, «партия как организованное целое, связанная определенной идеологией и программой, руководимая единой тактикой, предлагаемой единым руководящим органом, перестала существовать с того времени, как ЦК партии оказался бездействующим, будучи в плену у большевиков, и когда значительное число членов ЦК рассеялось по разным концам необозримой России. Они оказались и в Сибири, и в Екатеринодаре, в Крыму, в Одессе, в Киеве. По тем временам все эти места были разъединены, сношения между ними были чрезвычайно затруднительны. О согласованных действиях не могло быть и речи, тем более что повсюду, в каждом центре, создавалась обстановка и слагались условия совершенно не похожие на другие места. Одно было в Екатеринодаре, другое было в Киеве, совсем другое в Одессе, не похожее ни на то, ни на другое, ни на третье, что было в Крыму. Единство партии исчезло. Остались члены партии, еще сохранившие взаимные личные отношения, связанные между собой всем недавним прошлым, общностью культуры, воспитания и миропонимания. Но и эти связи стали слабеть. Ткани, соединявшие членов партии, стали истлевать и рваться. Глубокая внутренняя работа происходила в каждом. Часто мы не узнавали друг друга, за короткие промежутки времени происходили резкие перемены не только в настроениях, но и во взглядах на самые существенные вопросы. Особенно разительные перемены произошли с П. И. Новгородцевым, В. А. Степановым, Н. В. Тесленко». Очевидно, в последовавшем в 1921–1922 гг. партийном распаде в Зарубежье эти наметившиеся, еще скрепленные прошлым общим участием в общероссийской белой борьбе, но растущие разногласия сыграли роковую для партии роль.

Организационная слабость партии не могла не сказаться на степени поддержки Белого движения, безусловно нуждавшегося в опоре не только на новообразованные надпартийные объединения и межпартийные коалиции, на зачаточные «протопартии», но и на партийные организации, имевшие сеть местных комитетов и опыт политической деятельности.

Расхождения внутри партии не замедлили сказаться на ее внутренней прочности и цельности позиций. Здесь немаловажными представлялись тактические «повороты» партийного лидера, политическая деятельность которого, по мнению Астрова, стала «приобретать все более личный характер». В результате – «партия распалась». «Видя это, испытывая на себе невозможность иметь одну определенную линию и проводить ее на Особом Совещании, встречая постоянно разномыслия на нашем небольшом совещании членов ЦК в Екатеринодаре», Астров тем не менее «настаивал на созыве совещания членов ЦК». «Но и эти совещания, и последующие конференции не спасли партии. Единство было уже утеряно, в общем развале развалилась и наша партия»[575].

И все же отсутствие былого организационного единства и наличие идеологических расхождений, образовавшихся в условиях гражданской войны, еще не означали непримиримого расхождения. И на белом Юге, и в Сибири в течение 1918–1919 гг. демонстрировались принципиально схожие точки зрения по основным вопросам внутренней и внешней политики. Можно сказать, что даже при отсутствии налаженной связи партийные организации в регионах сохраняли центростремительную тенденцию. Безусловно, проявились те, отмеченные Астровым, факторы «недавнего прошлого, общности культуры, воспитания и миропонимания», при которых оценки геополитического положения России, отношения к революции и «большевизму», к решению насущных земельного, рабочего и национального вопросов не могли еще кардинально различаться.

Полностью связав себя с Белым движением, разделяя его драматическую судьбу в 1918–1919 гг., региональные кадетские парткомы получали поддержку своих позиций со стороны структур белой армии и белой власти, тем самым усиливая свою легитимность и представительность, хотя и с очевидным «сдвигом вправо». Как считал Устрялов, «сибирские кадеты ничем не отличались по своей тактике от южных…, партия ка-де на Востоке была также далека от реакционности, как и ее отделы на Юге России», члены партии «на Востоке действовали в том же политическом фарватере, что и их товарищи на Юге России». Иное дело, что вера в 1919 г. в «возможность вооруженного ниспровержения революционной власти при длящемся революционном состоянии страны» оказалась напрасной. В ряду причин поражения Белого дела в России Устрялов называл отсутствие «толковой и понимающей момент администрации», «ярких, сильных талантом и волей людей на руководящих постах». «Балансируя между реакционерами и эсерами, между военными, не забывшими самодержавия, и радикалами, не забывшими Керенского, власть не могла обрести устойчивого равновесия». И об это препятствие «споткнулись и Восток, и Юг одинаково»[576].

Несмотря на организационную раздробленность и идеологические расхождения, кадетская партия в годы гражданской войны смогла реализовать немалый опыт политической деятельности, накопленный за годы «думской монархии» и в период «революционных перемен» 1917 г.

Глава 14

«Белое дело – черный передел». (Формирование и эволюция аграрно-крестьянской политики Белого движения в России в 1917–1920 гг.)

Революционные события 1917 г., изменившие сложившийся уклад жизни российского общества, не могли не затронуть аграрных отношений. От позиции крестьянства, составлявшего большинство населения, во многом зависела устойчивость не только того или иного политического режима, но и всей российской государственности. Революционные перемены изменили и систему политико-правовых отношений, произвели переворот в правовом сознании, привели к господству принципов «политической целесообразности», «классовых интересов», т. н. «позитивного права» над принципами правопреемственности и стабильности правовых норм. И в этой ситуации «жертвой» изменившихся правоотношений стало право собственности вообще и земельной собственности в частности.

Недостатки правовой культуры, правового сознания российского крестьянства остро проявились в лозунгах «черного передела», трансформированного Временным правительством в принципы поэтапной «социализации» земли. По инициативе министра земледелия, лидера партии эсеров В. М. Чернова, 28 июня 1917 г. был принят закон о прекращении работ землеустроительных комиссий по реформе П. А. Столыпина, а 12 июля 1917 г. закон о запрещении частных земельных сделок и передаче всех земельных правоотношений под контроль создаваемых земельных комитетов. Принятые II Всероссийским съездом Советов «Декрет о земле» и «Основной закон о социализации земли» (27 января 1918 г.) провозгласили ликвидацию частной собственности на землю и ввели «черный передел» в рамки правового прецедента. Не отличался по содержанию от вышеназванных актов и «Проект основного закона о земле», принятый в первом чтении Всероссийским Учредительным Собранием 6 января 1918 г. (однако так и недоработанный в предполагаемой земельной комиссии)[577].

Летом 1917 г. выдвигались проекты, ставшие позднее основой аграрно-крестьянской программы российского Белого движения. Среди ближайшего политического окружения Главковерха генерала Л. Г. Корнилова в июле 1917 г. разрабатывался проект аграрной программы. Его автор, профессор Московского университета А. И. Яковлев, считал необходимым «осуществить земельную реформу на основах платного отчуждения земель в целях создания, на началах собственности, мелкого крестьянского земледелия», поскольку «национализация земли в стране, где не хватает учителей и около 75 % безграмотного населения, невозможна…». Проект предусматривал создание особого государственного фонда из «частновладельческих, монастырских, удельных и казенных земель» с последующим созданием на этой основе крестьянских владельческих отрубов[578]. На Х съезде кадетской партии отмечалось, что «неотложной задачей является широкая организация агрономической, мелиоративной и вообще культурной помощи крестьянскому хозяйству, а равно создание для него благоприятной экономической обстановки, так как лишь при этом условии земельная реформа может послужить основой для нормального развития крестьянского хозяйства»[579]. Таким образом, уже в 1917 г. обозначились основные позиции будущих законопроектов белых правительств: отчуждение части владельческих земель за выкуп, создание государственного земельного фонда и государственный контроль за землеустройством, бесплатное наделение землей воинских чинов, всемерное содействие экономическому подъему крестьянских хозяйств.

Однако начавшееся революционное правотворчество заменило сложный процесс эволюции земельных правоотношений, сельскохозяйственного производства радикально-примитивными действиями[580]. Теперь всем антибольшевистским движениям приходилось считаться с произошедшими переменами. По выражению известного русского экономиста и философа П. Б. Струве: «Сейчас земельный вопрос сводится к тому, чтобы утвердить крестьянскую собственность. Русская революция должна осуществить столыпинскую аграрную реформу… нужно лозунг социалистов-революционеров «в борьбе обретешь ты право свое» превратить в лозунг «в борьбе обретешь ты право собственности»[581].

В этих условиях аграрно-крестьянская политика Белого движения основывалась на трех основных принципах, четко обозначенных Главнокомандующим Вооруженными Силами Юга России (далее – ГК ВСЮР) генерал-лейтенантом А. И. Деникиным: «обеспечении сельскохозяйственного производства, сохранении принципа собственности и, по возможности, меньшего нарушения сложившихся в деревне взаимоотношений…»[582]. Таким образом, в ходе гражданской войны можно было принимать лишь временные правоустанавливающие акты, не «предрешавшие» основ будущего землеустройства. Но это не исключало необходимости разработки земельных законопроектов, осуществление которых могло бы начаться сразу же после «победы над большевизмом».

В период 1918 г. (время становления организационных центров Белого движения) аграрная политика антибольшевистских правительств сводилась главным образом к отмене юридической силы советских декретов и законов и к восстановлению нарушенных прав собственности. При этом вопрос о последующем перераспределении земель не поднимался. Показательными примерами подобного рода стали постановления Временного Сибирского правительства от 4 июля 1918 г. (здесь и далее все даты, за исключением Белого Юга России, приведены по григорианскому календарю) «Об аннулировании декретов советской власти» и от 6 июля 1918 г. «О возвращении владельцам их имений»; приказ донского атамана генерал-лейтенанта П. Н. Краснова от 5 июня 1918 г. о неприкосновенности частновладельческих земель; Грамоты Державного Гетмана Украины П. Скоропадского о восстановлении права собственности на землю и имущество в полном объеме (май 1918 г.). Наконец, первая политическая программа южнорусского Белого движения (т. н. «Конституция генерала Корнилова») указывала на недопустимость «всякого рода захватно-анархических действий граждан» в отношении земельной собственности[583].

Тезис о «реакционном» содержании данных актов, о возврате к «дореволюционным порядкам» следует понимать исключительно в связи с созданием исходных условий для проведения будущих земельных реформ. Постановление Сибирского правительства восстанавливало собственность «как отдельных лиц», так и «товариществ, обществ и учреждений» (применительно к Сибири, не знавшей помещичьего землевладения, это означало защиту интересов крестьян – старожилов, переселенцев – хуторян и многочисленных кооперативных товариществ). Владельческие «имения» передавались «в заведывание прежних владельцев впредь до решения вопроса о земле Всесибирским (даже не Всероссийским) Учредительным Собранием». «Конституция Корнилова» также подтверждала, что «сложный аграрный вопрос представляется на разрешение Учредительного Собрания». А на Украине уже в мае 1918 г. была создана земельная комиссия по подготовке земельной реформы под председательством В. Г. Колокольцева, будущего управляющего земледелием и землеустройством Особого Совещания при Главкоме ВСЮР.

Восстановление дооктябрьского 1917 г. земельного status quo признавалось необходимым как для борьбы с советским законотворчеством, так и для восстановления «государственного порядка», основанного на «уважении права».

На практике провозглашение восстановления земельной собственности воспринималось неоднозначно. На это влияла, в частности, региональная специфика. Если немалая часть украинского крестьянства считала Грамоты Гетмана возвратом к «паньщине», причем участие немецко-австрийских войск в этих действиях способствовало росту антигетманского, антигерманского повстанческого движения, то в Сибири, где земельных конфликтов практически не было, восстановление прав собственности стало вполне органичным процессом и отнюдь не вызывало недовольства крестьянства. Однако к концу 1918 г. все более сказывался фактор т. н. «политической целесообразности». В аграрно-крестьянской политике Белого движения это означало сложный компромисс со свершившимися революционными переменами.

В разрабатывавшихся комиссией Колокольцева законопроектах заметны принципы будущих положений программ Белого движения. Предусматривалось посредничество государства между землевладельцами и крестьянами, частновладельческие земли переходили к крестьянам путем добровольных сделок (в течение двух лет) и после этого срока – путем принудительного выкупа под контролем Государственного Земельного Банка; устанавливались категории земель, не подлежащих отчуждению, и их максимумы (культурных имений – 200 десятин, сахарных заводов – до 3000 дес.). В октябре 1918 г. новый состав комиссии под руководством министра земледелия С. Н. Гербеля расширил категории земель, подлежащих безусловному отчуждению (прежде всего сдаваемые в аренду и «земли хозяйств низкой интенсивности»), сократил площадь неотчуждаемых земель (до 200 дес.) и сроки добровольных сделок (до 1 года). Однако этим проектам не суждено было реализоваться. В ноябре 1918 г. гетманский режим был ликвидирован[584].

Схожие принципы ликвидации советских декретов и передачи земли под контроль государственных структур проводились и на Севере России. Верховное Управление Северной области отменило все советские декреты, продекларировав при этом «действительное обеспечение прав трудящихся на землю» (6-й пункт Воззвания Управления «К гражданам Архангельска и Архангельской губернии» от 2 августа 1918 г.). Созданным земельным отделом в составе Управления руководил бывший председатель Вологодского губернского Совета крестьянских депутатов эсер С. С. Маслов, объявивший о восстановлении губернского земельного комитета, губернской земельной управы (в должности ее председателя был восстановлен Н. Г. Иконников), а также уездных земельных комитетов и земельных управ. Эти структуры брали на себя полномочия государственной власти в деле заведывания всем земельным фондом, лесами и недрами губернии. В течение августа эти структуры были повсеместно восстановлены[585].

Однако деятельность земельных комитетов оказалась недолгой. Уже 14 сентября 1918 г. последовало распоряжение об их ликвидации и передаче земельного фонда в распоряжение земельных отделов при губернских, уездных и волостных земствах. Это подтвердил Закон «О реорганизации управления земледелия и государственных имуществ» от 21 сентября 1918 г., дополнительно передав земствам «все земли, леса и прочие угодия, находящиеся в пользовании местного населения, а равно ту часть казенных земель и лесов, которые будут выделены в фонд для удовлетворения потребностей местного населения»[586]. Данное решение объяснялось необходимостью укрепить земскую вертикаль, придать ей статус реальной государственной власти. Опора на земство стала основой политического курса преемника Верховного Управления – Временного Правительства Северной области, образовавшегося после попытки военного переворота 6 сентября 1918 г. В новом кабинете должность начальника Отдела земледелия занял один из лидеров северной секции «Союза Возрождения России» кадет П. Ю. Зубов.

Земское самоуправление в качестве структуры, контролирующей земельные правоотношения, утверждалось и законодательством Временного Сибирского правительства. Упоминавшимся выше постановлением от 6 июля 1918 г. «культурные» частновладельческие имения передавались под контроль уездного и губернского земств. «Инструкция о порядке исполнения» постановления от 6 июля, разработанная управляющим министерством земледелия и колонизации, проф. Омского сельскохозяйственного института Н. И. Петровым, предусматривала создание при губернских и уездных земствах особых Комиссий на основе представительства от земств, земельных комитетов и министерства земледелия. Комиссии следили за состоянием имений и решали вопросы об их возврате собственникам. Применительно к поземельным правоотношениям «Инструкция» определяла «вознаграждение фактическим пользователям» («захватчикам») «за все произведенные затраты» по эксплуатации чужой собственности, но урожай (кроме покоса сена) и приплод скота возвращались прежнему владельцу.

25 июля 1918 г. принятием «Временного Положения об учреждениях, ведающих земельными делами в Сибири», правительство создало новую форму упорядочения поземельных правоотношений. В составе Министерства земледелия был образован специальный Земельный отдел «для подготовки земельной реформы и разрешения земельных вопросов впредь до окончательного установления новых земельных отношений Всесибирским Учредительным Собранием». Помимо этого сугубо административного органа, при министерстве был организован, на основах представительства, совещательный Земельный Совет. В него вошли как правительственные чиновники (от министерств земледелия, юстиции, финансов и Государственного Контроля), так и представители губернских земских собраний, представители национальных групп, сельскохозяйственных учебных заведений и экономических обществ.

На местах создавались губернские (областные) и уездные Советы по земельным делам, также основанные на принципах представительства от общественных организаций и ведомств. Возглавлял Совет председатель земской управы (а в его отсутствие – чиновник управления земледелия). В Советы входили представители городского самоуправления, министерства финансов и Гос. Контроля, а также окружного суда, заведующие земельными отделами земств, заведующие переселенческими районами. Советы координировали работу земств и министерских чиновников по подготовке земельной реформы (сбор статистической информации, регистрация частновладельческих имений, контроль за их состоянием и др.), по сути, повторяя задачи земельных комитетов 1917 г. В известном смысле данное решение соответствовало принципу муниципализации, отличавшему аграрную программу меньшевиков. Губернским и уездным земельным Советам передавались права Губернских крестьянских присутствий, переселенческих участков и поземельно-устроительных комиссий[587].

В создании данных структур (пропорционально представительных от административного аппарата и местного самоуправления) отразилась характерная для белой Сибири тенденция к сочетанию «власти» и «общественности» в разработке и проведении внутренней политики. Позднее, в 1919 г., это выразится в организации Государственного Экономического Совещания, многочисленных комитетов и комиссий при министерствах Российского правительства.

Временное Всероссийское Правительство (Уфимская Директория), следуя социал-демократическим принципам, провозгласило принцип сохранения земли «в руках ее фактических пользователей», пообещав «принять меры к немедленному возобновлению работ по урегулированию землепользования на началах максимального увеличения культивируемых земель» и «расширить трудовое землепользование». Тем самым фактически отменялись основные принципы аграрного законодательства Сибирского правительства, провозглашавшего восстановление нарушенных прав землевладельцев[588].

В 1919 г. были всесторонне разработаны основные положения аграрной политики Белого движения. Несмотря на «свержение» Директории 18 ноября 1918 г., провозглашенный ею принцип сохранения земли в руках «захватчиков» оставался и в последующих декларациях белых правительств. Правда, 18 марта 1919 г. Российское правительство распространило постановление Сибирского правительства от 6 июля 1918 г. «на местности Европейской России по мере освобождения их от советской власти»[589]. На практике это означало восстановление права частной собственности на землю, принципиально приемлемое для зажиточного сибирского крестьянства, но вызывавшее недовольство со стороны крестьян Урала и Поволжья (не говоря уже о Центре России), не заинтересованных в «пересмотре результатов» «черного передела» и в санкциях за нарушения чужих прав. Так соображения права вошли в противоречие с соображениями политической конъюнктуры. Белая власть сделала выбор в пользу последней.

Полномочия Российского правительства и Верховного Правителя России адмирала А. В. Колчака предусматривали «общее руководство земельной политикой». Декларации правительства, Грамоты Верховного Правителя имели статус общероссийских. При посещении Екатеринбурга и Челябинска в феврале 1919 г. Колчак заявил о невозможности «возврата к старому земельному строю» во всероссийском масштабе. «Государственный интерес» требовал «создания многочисленного крепкого крестьянского мелкого землевладения за счет крупного»[590].

Развитием этих тезисов стала «Грамота Верховного Правителя о земле» (26 марта 1919 г.), определившая как принципы «текущей» аграрной политики, так и будущие ее направления в «освобожденной от большевизма России». Правительство провозглашало: «Все, в чьем пользовании земля сейчас находится, все, кто ее засеял и обработал, хотя бы он не был ни собственником, ни арендатором, имеют право собрать урожай». По поводу будущего землеустройства отмечалось: «Правительство примет меры для обеспечения безземельных и малоземельных крестьян и на будущее время, воспользовавшись прежде всего частновладельческой и казенной землей, уже перешедшей в фактическое обладание крестьян». Категорически заявлялось о защите крестьянской земельной собственности: «Земли, которые обрабатывались… силами семьи владельцев, – земли хуторян, отрубщиков, укрепленцев, – подлежат возвращению их законным владельцам». Идя на уступки «захватчикам» 1917–1918 гг., «Грамота» предупреждала о незаконности новых земельных захватов: «Впредь никакие самовольные захваты ни казенных, ни общественных, ни частновладельческих земель допускаться не будут». Перспектива аграрной политики представлялась так: «Передача земель нетрудового пользования трудовому населению, широкое содействие развитию мелких трудовых хозяйств без различия того, будут ли они построены на началах личного или общественного землевладения». При этом правительство намеревалось содействовать «приобретению этих земель в полную собственность». Преимущества в наделении землей получали «военнослужащие Русской армии и флота» (постановление Совета министров от 14 марта 1919 г.)[591].

Таким образом, «Грамота» существенно корректировала законы 1918 года. Начало весенних полевых работ в губерниях, занимаемых войсками Колчака, не должно было вызывать сомнений в «недемократичности» белой власти. В развитие «Грамоты», для «удовлетворения неотложных земельных нужд» были приняты законы, ставшие основой аграрной политики омского правительства в 1919 г. «Правила о порядке производства и сбора посевов на землях, не принадлежавших посевщикам» (8 апреля 1919 г.) передавали озимые и яровые посевы в «полную и неотъемлемую собственность тех лиц, трудами или средствами которых означенные посевы произведены». «Захватчики» переводились в категорию «арендаторов», что, однако, не обеспечивало им «в дальнейшем никаких прав на владение или пользование» чужой собственностью[592]. 13 апреля 1919 г. было принято «Положение об обращении во временное заведывание правительственных органов земель, вышедших из фактического обладания их владельцев». «Захваченные – арендованные» земли частновладельческих имений регистрировались уездными земельными Советами, за их использованием устанавливался четкий контроль. Исключения составляли захваченные земли отдельных крестьянских хозяйств и сельских обществ, возвращавшиеся прежним владельцам. Лесные угодья переходили в ведение Лесного департамента министерства земледелия[593].

3 мая 1919 г. Министерство земледелия изменило «Инструкцию» о выполнении постановления 6 июля 1918 г. Арендная плата омским законодательством (в отличие от белого Юга) не устанавливалась, это поручалось губернским земельным Советам. Оговаривалось только, что она «должна быть не ниже всех расходов, произведенных владельцем»[594].

Наконец, 13 июня 1919 г. омский Совет министров принял «Временные правила о порядке разрешения сделок на землю». Они корректировали закон от 12 июля 1917 г., передавая контроль за сделками уездным и губернским земельным Советам, а также чиновникам ведомств земледелия и финансов. Земельный рынок предполагался в качестве «регулятора» перераспределения земельной собственности от помещиков к крестьянам посредством добровольных соглашений. Размер приобретаемых земельных участков (в совокупности с уже имеющимися надельными и купленными участками) ограничивался нормами Устава Государственного земельного банка 1882 г.[595].

Утверждение развернутой аграрной программы считалось в Омске преждевременным. Окончательное решение всех земельных проблем предполагалось на Национальном Учредительном Собрании. Это не исключало, однако, разработку планов земельных преобразований. Но в отличие от белого Юга в Омске не было составлено завершенного проекта земельной реформы. Сохранившиеся планы (проф. Н. П. Огановского, управляющего делами правительства Г. К. Гинса, кн. А. А. Кропоткина и др.) показывают достаточно большой разброс мнений. Огановский предостерегал от преобладания малых крестьянских дворов, призывал поддерживать крупные кооперативные предприятия, объединявшие труд самостоятельных крестьянских хозяйств. Гинс, выступая против восстановления частного землевладения, за исключением хуторов, отрубов и «хозяйств промышленного значения», считал необходимым последовательно проводить принцип контроля за землеустройством со стороны «местных земельных органов с участием крестьян», а также передавать «в пользование трудового населения» частные земли за отсутствием их владельцев. Кн. Кропоткин отстаивал принципы сохранения крупных частновладельческих хозяйств, представляющих культурное, агрономическое значение, отмечал важность развития крестьянской земельной собственности[596].

Нельзя сказать, что аграрная программа Российского правительства была лишена недостатков. Юрисконсульты Совета министров считали, что неопределенность статуса «захваченных» частновладельческих земель не удовлетворит никого. Долгосрочная аренда могла восприниматься крестьянами как временное состояние, отнюдь не исключающее последующий возврат земель помещикам. Бывшие владельцы-помещики предъявили бы еще большие претензии, ведь государство произвольно меняло право собственности, ограничивая (через земельные советы и земские комиссии) свободу владения, распоряжения и пользования недвижимостью. Эксперты называли разрешение аграрных проблем в 1919 г. «временным», прогнозируя их новое обострение после войны[597]. Актуальным признавалось решение продовольственных вопросов. Для снабжения фронта и тыла власть ограничивала права собственности.

Правительство Северной области в своей аграрной политике в 1919 г. во многом повторяло принципы законодательства Российского правительства. 22 ноября 1918 г. было создано «Совещание по вопросам земледелия и землепользования», как и в Сибири, действовавшее на основании представительства правительственных чиновников и «общественности» (от губернской земской управы). В течение января – апреля 1919 г. были приняты законы, ставшие основой местной аграрной политики: «Постановление о расчистках (вырубленные под пашни лесные площади. – В.Ц.), освобожденных от леса в Архангельской губернии» (13 января 1919 г.), «Положение о казенных и бывших удельных земельных оброчных статьях» (19 февраля 1919 г.) и «Постановление о передаче монастырских, архиерейских, церковно-причтовых земель в ведение Земства» (4 апреля 1919 г.). Законы предусматривали передачу данных категорий земель в ведение земства. Норма отдельного крестьянского хозяйства утверждалась в 11 десятин на двор, а «излишки» подлежали передаче в земский «арендный фонд». Арендная плата устанавливалась земством и не могла превышать (для расчисток) средних арендных цен за три года[598]. Волостное земство контролировало земельный рынок, запрещая сделки по купле-продаже и разрешая только наследственное пользование «прежними владельцами и их законными правопреемниками»[599].

После признания главенства Российского правительства правительством Северной области была начата работа по согласованию регионального земельного законодательства с общероссийским. В архангельских газетах были опубликованы законы Колчака, а в Омске «Комиссией по выработке законопроекта о распространении законов Российского правительства на остальные территории Европейской России и в Северной области» было принято решение о распространении действия на Севере всех постановлений, принятых в Омске[600]. Законы о расчистках, оброчных статьях, церковных и монастырских землях сохранялись «как имеющие местное значение» «впредь до издания Российским правительством общего закона». Вплоть до января 1920 г. в области разрабатывалась модель организации земельных советов по образцу сибирских.

На белом Северо-Западе также не существовало принципиального отличия от аграрного законодательства белой Сибири. Еще на стадии «военно-походного законодательства» приказом № 13 от 19 июня 1919 г. («О временном праве пользования землею») генерал-майор А. П. Родзянко объявил о сохранении прав на урожай с «захваченных земель» всем «посевщикам», не исключая и тех «граждан, коим земли были переданы в пользование разными учреждениями и организациями большевистского режима». Но при этом усадебные постройки возвращались прежним владельцам, новые запашки на «захваченных» землях переводились в категорию арендованных и «впредь никакие самовольные захваты» не допускались. «Черный передел» не признавался лишь в отношении крестьянских наделов, которые «по снятии с них урожая в 1919 г.» следовало «возвратить прежним их владельцам». Покосы (как и в сибирском законодательстве 1918 г.) возвращались прежним владельцам. Региональные особенности отражало разрешение права выхода на хутора (восстановление принципов Столыпинской реформы) – «с согласия 2/3 действительных домохозяев селения» и при «взаимном соглашении» с односельчанами относительно «места и площади хутора». Процесс создания хуторов и отрубов продолжался на территории, контролируемой Северо-Западной армией, вплоть до ноября 1919 г. Согласно принципу «непредрешения» приказ объявлял все данные меры «временными», декларируя, что «вековой земельный вопрос будет решен Российским Всенародным Собранием»[601].

Вскоре после создания Северо-Западного правительства в августе 1919 г. министром земледелия, бывшим председателем Псковской уездной земской управы П. А. Богдановым было провозглашено «сохранение земельных отношений, которые имели место к приходу белых войск», что защищало прежние земельные «захваты». Приказ № 2 по министерству земледелия Северо-Западной области России от 18 октября 1919 г. передавал решение всех земельных споров в ведение уездных земств или земельного отдела министерства земледелия. Усадебные постройки, инвентарь также оставались в распоряжении «тех лиц, которые владели ими до последнего прихода белых войск». Земли коммун и совхозов переходили в ведение министерства земледелия, волостных или уездных земств. Все леса (кроме надельных) поступали в особый лесной фонд, распоряжение которым осуществлял лесной отдел министерства (приказ № 190 от 28 июня 1919 г.). Приказ предполагал создание местных земельных отделов, на которые следовало возложить «регулирование земельных отношений и оказание содействия крестьянскому населению в деле землеустройства»[602].

На белом Юге специфичность и острота земельных отношений требовали политических решений, в определенной степени отличающихся от подобных решений в остальных регионах. К концу 1918 г., после выхода Добровольческой армии за пределы казачьих областей, где действовало собственное земельное законодательство, Особым Совещанием при ГК ВСЮР принимались решения, претендовавшие на статус «общероссийских». Первым из них стало распоряжение «Об отмене ограничений на земельные сделки», введенное Временным правительством (29 декабря 1918 г.). Для многоземельных губерний Юга подобный шаг считался достаточным для разрешения аграрных споров[603].

В марте 1919 г. Деникин выступил с «Декларацией по аграрному вопросу», в которой говорилось об «обеспечении интересов крестьян» за счет «казенных и частновладельческих земель» и одновременно о «сохранении за собственниками их прав на земли». Сочетание этих двух, казалось бы, взаимоисключающих принципов предполагалось в «Декларации» в форме добровольных сделок купли-продажи между крестьянином и помещиком и принудительного отчуждения части частновладельческих земель, но обязательно за выкуп. При этом особо оговаривалось (это положение было главным в законопроектах Особого Совещания), что дополнительное наделение землей не разрешит земельной нужды, не увеличит производительность сельского хозяйства. Полное признание «черного передела» означало отказ от принципов «восстановления нарушенного правопорядка». Главной задачей становилась интенсификация хозяйств, обеспечение крестьян доступным кредитом, техникой, семенами, удобрениями[604].

В 1919 г. деникинское правительство ограничивалось изданием распоряжений о распределении урожая трав и зерновых, засеянных крестьянами на частновладельческих полях в 1919 и 1920 гг., об арендных ценах, о пятипудовом «военном сборе» с десятины. В этих законах также очевидна тенденция уступок крестьянству за счет бывших владельцев. В отличие от других регионов власть фиксировала размер арендной платы, приводя его, в условиях падения курса рубля, к натуральному эквиваленту. При этом если в «Правилах о сборе урожая в местностях, находящихся под управлением Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России», принятых 26 июня 1919 г., предусматривалась передача крестьянам-«захватчикам» 2/3 урожая зерновых, а 1/3 («третий сноп») передавалась бывшему владельцу в качестве платы за пользование землей, то в октябре (согласно постановлению Особого Совещания от 13 сентября 1919 г.) крестьянская доля в сборе озимых 1920 г. увеличивалась до 4/5. «Временные правила о сдаче в аренду полевых угодий» (21 сентября 1919 г.) в ст. 7 предусматривали перевод «захваченных» частновладельческих земель в разряд арендованных, повторяя в этом основные тезисы аграрной программы Колчака. Приказом № 167 (от 26 сентября 1919 г.) ГК ВСЮР арендная плата устанавливалась на уровне 200 руб. за десятину, что по ценам южнорусского рынка того времени было символической суммой. Для контроля за сбором посевов создавались «мировые комиссии» на основании паритета крестьян (представители избирались волостным сходом) и землевладельцев (по выборам «Союза земельных собственников») под председательством мирового судьи[605].

Особое Совещание работало и над проектами будущей земельной реформы. Первый из проектов, составленный Комиссией В. Г. Колокольцева, мало чем отличался от законопроектов гетманского периода. Предусматривалась его реализация после 3 лет с момента окончания войны. Затем наступал двухгодичный срок «добровольных сделок» между помещиками и крестьянами, и по истечении этого срока допускалось «принудительное отчуждение частновладельческих земель». Культурные, высокопродуктивные хозяйства разделу не подлежали. Несмотря на отсутствие в проекте указаний о превосходстве помещичьего хозяйства перед крестьянским, обвинения в «защите помещичьих интересов» стали основанием для отставки В. Г. Колокольцева в июле 1919 г. Главой Управления земледелия и землеустройства стал профессор Киевского университета, активный сторонник аграрной реформы Столыпина А. Д. Билимович. Под руководством его и главы Управления юстиции известного правоведа В. Н. Челищева земельной комиссией к ноябрю 1919 года был подготовлен новый законопроект.

Он отличался от предшествующего проекта детальной разработкой ряда положений, но принципиальные концепции остались прежние. Сокращался срок начала земельной реформы (с 3 лет до года) и срок перехода частновладельческих земель крестьянам (5 лет после начала реформы). Заведывание землями передавалось специально создаваемым губернским и уездным отделам Управления земледелия (в отличие от земств и земельных советов в Сибири и на Севере). Сохранялся на первом этапе приоритет добровольных сделок крестьян и владельцев, после чего вводился принудительный порядок отчуждения. Предусматривались два варианта сохранения за владельцами неотчуждаемых минимумов: вариант «прогрессивных отрезков» (в зависимости от общей площади имения владельцам оставлялось не свыше 1 000 дес.) и вариант твердых норм размеров неотчуждаемых участков. Все губернии и уезды разделялись на несколько категорий (в зависимости от плотности населения и обеспеченности землей), что дифференцировало процесс перераспределения земельной собственности. Не подлежали разделу высокотоварные частные хозяйства. Данный проект, исходивший из компромисса в отношениях крестьян и бывших помещиков, в случае его реализации мог стать «грандиозной социальной реформой» (по определению Деникина), продолжавшей преобразования Столыпина[606].

Однако законопроект не был утвержден. На отсрочку принятия проекта повлияла, в частности, телеграмма Верховного Правителя от 23 октября 1919 г. В ней говорилось о недопустимости политики, «которая создаст у крестьянства представление помещичьего землевладения». Колчак отмечал важность «охранить фактически создавшийся переход земли в руки крестьян»[607].

Аграрное законодательство казачьих войск было более «демократичным». Примечательно, что Донской Войсковой Круг специальным обращением (июнь 1919 г.) предостерегал Особое Совещание от разрешения земельного вопроса «в форме простой реставрации дореволюционных земельных отношений». В земельном законе Всевеликого Войска Донского, принятом Большим Войсковым Кругом 7 сентября 1918 г., предусматривалась неприкосновенность земель станичных юртов, войсковых, надельных и купленных при содействии Крестьянского банка. В войсковой фонд безвозмездно возвращались помещичьи и «прочие» земли, ранее изъятые из войскового фонда. Отмечалось, что иногородние могут быть уравнены в правах с казачеством при условии их участия в «противобольшевистской борьбе». Схожие положения развивал принятый Кубанской Законодательной Радой 2 сентября 1919 г. «Закон о земле в Кубанском крае»[608].

Поражения белых армий осенью 1919 г. – весной 1920 гг. вызвали отход от принципов «непредрешения» аграрной политики до «окончания междоусобной войны». Как уже отмечлось в разделах, посвященных истории белого Крыма, земельная реформа Правительства Юга России стала «радикальным актом» эволюции аграрной политики Белого движения. Однако она никоим образом не противоречила предшествующим политико-правовым установкам (в исторической публицистике встречается точка зрения, согласно которой Врангель в Крыму проводил принципиально отличную от всех белых правительств земельную реформу). Реформа 1920 г. являлась их закономерным, хотя и специфически «радикальным», продолжением. Окончательно утверждалась передача «захваченных» земель в «распоряжение обрабатывающих их хозяев», независимо от того, на каком «праве» это «распоряжение» основано. Посредником в отношениях помещиков и крестьян стало государство. Выкупная (а по сути, бывшая арендная) плата сводилась к передаче государству (ежегодно в течение 25 лет) пятикратного среднего за последние 10 лет урожая зерновых данного района (приказом Врангеля от 26 июня 1920 г. размер платы приводился в соответствие с «пятикратным средним от урожая текущего года»). По-прежнему не отчуждались хутора и отруба, а также земли «культурного, общественно-полезного значения». Размеры крестьянских участков и земель, оставляемых бывшему владельцу, устанавливались решениями волостных земельных Советов. Эти органы, несмотря на терминологическое сходство с сибирскими земельными Советами, составлялись на основании выборов на волостных сходах, в которых участвовали и землевладельцы, и крестьяне. Правительственный контроль, в форме губернских и уездных посредников по земельным делам, сохранялся, но они не имели права отменять решений Советов (это право было только у губернаторов). Создание выборных земельных Советов могло укрепить взаимодействие власти и крестьянства. После завершения реформы предполагалось преобразование земельных советов в органы земского самоуправления (волостного и уездного), вся полнота местной власти перешла бы к местному населению[609].

Таким образом, основные положения аграрной программы Белого дела сводились к признанию права частной собственности на землю, при его ограничении обстановкой совершившегося «черного передела», переводом «захваченных земель» в разряд «арендованных» и возмещением понесенного бывшими владельцами – помещиками ущерба через уплату арендной платы. Перспективное решение земельного вопроса предполагалось посредством государственно-муниципального регулирования земельного рынка, создания земельного фонда для наделения малоземельных крестьян. В любом случае исключалась полная реституция прав собственности бывших землевладельцев (не крестьян) и наказания за их нарушения, чему противоречит распространенный в отечественной историографии тезис о «помещичье-реставраторской» политике белых правительств. Различия между законодательными актами диктовались лишь региональными особенностями и военными условиями (победы или поражения белых армий на фронтах). Это можно считать подтверждением принципиального единства основных положений политического курса российского Белого движения в главном его аспекте – аграрно-крестьянском.

При этом очевидно, что реформирование экономики даже в мирное время требует многих лет, стихия же гражданской войны исключала для белых возможность основательной проработки и реализации аграрных программ.

Приложения