Белое дело в России, 1920–1922 гг. — страница 7 из 20

Правые партийные структуры в Белом движении 1918–1920 гг. Антибольшевистское подполье и повстанчество в 1920–1921 гг

Глава 1

Правые монархические структуры в Белом движении; эволюция статуса и идеологических позиций в 1919–1920 гг.

Положение правых монархических структур, которые уже после февраля 1917 г. оказались не только лишенными сложившихся структур и форм работы (их деятельность была запрещена), но оказались перед необходимостью заново начинать свою политическую работу, было довольно сложным. Тем не менее, их влияние на российское Белое движение также имело место. В 1918 г. (как уже отмечалось в 1-й книге монографии) монархические организации еще не смогли преодолеть последствий того сильного политического удара, который был нанесен им в «послефевральской» России 1917 года. На Украине после прихода к власти гетмана П. Скоропадского легально действовали монархические группы, а в Москве старались проявить активность немногочисленные подпольные структуры, связанные с Правым Центром. Они выдвигали планы восстановления династии Романовых если не в лице самого отрекшегося Государя, то в лице Наследника Цесаревича или Великого Князя Михаила Александровича. Свидетельства о трагической гибели всей Царской Семьи, расстрелах Великих Князей тогда еще не вызвали доверия, потому что исходили из советских информационных источников (газет, кратких и довольно противоречивых официальных сообщений).

Пути, с помощью которых предполагалось восстановление династии, сводились к двум основным. Первый предполагал необходимым добиться содействия со стороны «имперской» Германии антибольшевистскому правому подполью, которое подготовит восстание в Москве и «возведет на Престол», также с санкции Германии, представителя династии (в этом отношении позиции правых сближались с позицией части кадетов и их лидера Милюкова). Деятельность сторонников этого «пути» рассматривалась в первой книге монографии («Белое дело в России. 1917–1918»). Другой – предполагал опору на «национальные силы». Так, например, в начале ноября 1918 г. в Ростове-на-Дону бывший член IV Государственной Думы Г. Г. Замысловский пытался созвать монархический съезд, в котором приняли бы участие «представители Добровольческой и Кубанской армий». По его мнению, следовало открыто провозгласить лозунг восстановления «Единой и Неделимой России на основе законопреемственной монархии»[752]. Считалось важным создание вооруженных формирований из российских солдат и офицеров, действующих под открытым политическим лозунгом восстановления монархии. При этом расчеты строились не только в отношении создаваемых Южной и Северной армий, но и применительно к Добровольческой армии, чью политическую программу, по мнению многих известных военных и политиков (генералы Келлер, Шиллинг, Павлов, Лукомский, полковники Дроздовский, Винберг, Марков 2-й, Родзянко, Новосильцев, герцог Лейхтенбергский и др.), следовало сделать гораздо «более определенной», чем это делалось ее командованием.

Подобные армии имели бы реальные перспективы удачного наступления на Москву и Петроград, а в случае их «освобождения», «на штыках» восстановили бы «законную династию». Оба пути предполагали не только выдвижение «монархического лозунга», но и «возглавление» Белого движения представителем Дома Романовых, что обеспечивало бы необходимую «легитимацию» борьбе против «узурпаторов-большевиков». Для этого требовалось освободить Царскую Семью (наиболее оптимальный вариант) или Великих Князей из «советского плена» посредством «давления Германии на большевиков» или с помощью специальных офицерских групп. Не исключалось согласие на «возглавление» движения кем-либо из представителей Дома Романовых, находившихся вне территории РСФСР (наиболее приемлемым считался Великий Князь Николай Николаевич). В любом случае, приоритетным в это время считалось «восстановление» монархии «сверху» путем решительных действий регуляорных вооруженных сил или подпольных групп.

Однако ни тот, ни другой варианты не осуществились в течение 1918 – начала 1919 гг. Нежелание командования Добрармии преждевременно «развернуть монархические знамена» было далеко не главной причиной их неудачи. Гораздо более серьезным препятствием следовало считать неприемлемость для членов Царствующего Дома «получить Престол» при поддержке немцев; несогласие руководства Германской Империи поддержать русских монархистов (сочувствие некоторых немецких генералов не могло считаться достаточным основанием для конкретных действий), а также крайне низкую практическую активность монархического подполья, очевидную слабость поддержки монархических лозунгов населением. Распространенное в эмиграции (благодаря И. Л. Солоневичу) мнение о том, что руководство большевиков опасалось провозглашения монархического лозунга Белым движением, следует признать несостоятельным[753].

Напротив, Троцкий в своих многочисленных выступлениях, статьях и в более поздних воспоминаниях неизменно подчеркивал, что «царизм» массами был «окончательно изжит» к февралю 1917 г. В советской пропаганде и агитации 1918–1920 гг. постоянно подчеркивалось то, что белые армии несут с собой «возрождение царизма», «жалкой кучки Романовых», «царский кнут» и т. д. Известна фраза Троцкого, относящаяся к событиям Февраля 1917 г.: «Страну так радикально вырвало монархией, что она никак не могла снова пролезть народу в глотку. Революционные массы не допускали и мысли о новом царе». Эта фраза говорит гораздо больше, чем неподтвержденное документально свидетельство известного публициста Русского Зарубежья[754].

Что касается настроений большинства чинов Добровольческой армии в начале 1918 г., то и кадровые офицеры в ее составе (будучи воспитанными в традициях верности Богу, Престолу и Родине) и военная молодежь (не чуждая революционных, демократических взглядов) одинаково считали неизбежным признание военной диктатуры как основы для решения «вопроса о власти». Особое значение получал авторитет диктатора. По воспоминаниям участников «Ледяного похода», в первый период южнорусского Белого движения общепризнанным лидером был генерал Корнилов: «Слишком ясно было сознанию всех, что теперь России нужен диктатор, а не монарх, ибо нужна твердая власть, и вот диктатор сам своей личностью творит эту власть и силу, тогда как монарх… имеет силу и власть… по передаче от войска и от подбора администрации».

После гибели Корнилова политические разногласия стали более явными. Однако введение в России республики представлялось невозможным. В ее истории не имелось традиций республиканского строя (о том, как воспринимались политические особенности древних Новгорода и Пскова, будет отмечено далее); территориальные, экономические, национальные, религиозные факторы, степень зрелости «гражданского общества» не способствовали республике, да и примеры «самозваной» «республики Керенского» (1 сентября 1917 г.) и Советской республики (июль 1918 г.) не позволяли делать выводы в пользу данной формы правления[755].

Основной причиной провала планов монархических организаций в 1918 г. следует считать уничтожение большевиками всей Царской Семьи и всех арестованных Великих Князей. Это делало невозможным «возглавление» Белого движения законным представителем династии, а для выявления и уточнения «прав на Престол» со стороны оставшихся в живых членов Дома Романовых требовалось время (хотя бы для выяснения судьбы Наследника Цесаревича и Великого Князя Михаила Александровича). Фактический отказ Великого Князя Николая Николаевича принять Главное Командование белыми армиями Юга России, его отъезд из Крыма за границу в марте 1919 г. также сыграли не последнюю роль в поражении монархистов. Отнюдь не стоит также недооценивать позиций части политиков Кубани, Северного Кавказа, «демократов» стран Антанты, отсутствия определенных сведений о политических процессах на белом Севере, в Сибири и на Дальнем Востоке.

Также, безусловно, нельзя было заранее игнорировать политико-правовое определение типа будущей монархии, которую следовало бы установить не на «немецких штыках» (и даже не на «российских»), но на основе ее всенародного признания Российской Конституантой, то есть «снизу». Совокупность данных факторов предопределила стремление к взаимодействию с «реальной силой, имеющей всероссийский, государственный характер и отражающей стремления русских государственных элементов всех отдельных частей бывшей Российской Империи (осенью 1918 г. таковой стала Добровольческая армия). Южнорусские монархисты начали взаимодействовать с правоцентристскими организациями, среди которых особенно выделялся СГОР. В его Совет, в статусе членов Государственной Думы и Государственного Совета, вошли граф А. А. Бобринский, Ф. Н. Безак, В. И. Гурко, В. В. Меллер-Закомельский. В их обращении к Деникину поддерживались основные положения программы Добрармии, и не выделялись еще серьезные, принципиальные разногласия с ней. «Воссоздание Единой, Неделимой, мощной России на основе равноправия национальностей и широкого областного самоуправления» требовало прежде всего «свержения власти большевиков» и «должного участия России на предстоящем международном мирном конгрессе»[756].

С весны 1919 г. в истории монархического движения начинается этап его существования уже не в качестве отдельных, ориентированных на восстание и «спасение Царской Семьи» групп, а как будущей составной части политической системы России. В это время началось организационное восстановление разрушенных монархических структур, стала возможной их легальная работа на территориях белых правительств. В случае «победы над большевизмом» эти организации могли заявить о себе на общегосударственных, муниципальных выборах, при формировании органов центрального и местного управлений. В течение 1919 г. на белом Юге России действовало несколько политических объединений, ставивших в своих программах перспективу восстановления монархии. Наиболее заметными среди них были Союз русских национальных общин (Союз РНО), Народно-государственная партия (ВНГП) во главе с В. М. Пуришкевичем и Братство Животворящего Креста, ведомое протоиереем Владимиром Востоковым.

Потенциал поддержки таких объединений, перспектива создания новых подобных политических структур были весьма значительны. По донесениям контрразведки ВСЮР, «монархическая партия в Добрармии (абстрактное обозначение офицеров, открыто заявляющих себя монархистами. – В.Ц.) уже и теперь представляет собой весьма значительную, хотя пока еще ничем реальным не проявляющуюся силу; в состав ее, кроме лиц, принадлежащих к нашей аристократии, входит значительное число офицеров Генерального Штаба». В частности, Константинопольское отделение ОСВАГа возглавлял такой «монархист-германофил» как полковник Бетхер, установивший контакт с монархическими группами на Минводах и покровительствовавший действиям офицеров-монархистов (у него числился, например, будущий убийца генерал-лейтенанта И. П. Романовского, поручик Харузин)[757].

Союз РНО был наиболее многочисленной и представительной структурой среди южнорусских консервативно-монархических объединений. Он считался преемником киевских монархистов 1918 г., его основателями были бывший киевский губернатор и губернский предводитель дворянства Ф. Н. Безак и председатель партии умеренно-правых, член III и IV Государственных дум П. Н. Балашев, а «родоначальником» по линии «общинной» считался (еще с 1917 г.) «крестьянин-малоросс» Квита. На белом Юге Союз заявил о себе во время работы Предсоборной комиссии по созыву Поместного Собора в Ставрополе. На заседании 17 мая 1919 г. председательствующим на Комиссии протоиереем А. Рождественским была зачитана просьба о включении представителей РНО в состав членов Собора (или в состав Отдела о приходском управлении). Союз просил также «нарочитого Соборного благословения» на свою «развертывающуюся в крае культурно-просветительную, прогрессивно-национальную деятельность», которая основывалась «на недвижимом камени» христианской веры и морали».

Протопресвитером Георгием Шавельским прошение Союза было передано в отдел о приходе Церковного Собора, который, в свою очередь, «признавая за уставом национальных общин серьезную работу, направленную к созданию Единой, Великой России», постановил («за недостатком времени») предложить Устав Союза вниманию ВВЦУ. Делегация от Союза так и не была допущена на заседания Собора в качестве самостоятельной единицы. Несмотря на это, именно приходская организация признавалась главной основой как для деятельности «национальных общин» (окормлявшихся у конкретных приходов), так и для будущего местного самоуправления[758].

14—20 июля 1919 г. на съезде в Ессентуках, «центре монархических организаций» на белом Юге (их даже называли «минераловодными монархистами»), была предпринята попытка создания единого правого фронта, центральное место в котором мог занять Союз РНО (его организационное собрание состоялось в эти дни в Кисловодске). В принятых документах съезда поддерживалась политика командования ВСЮР. О будущей форме правления говорилось, что ее «установит Народное Собрание, в соответствии с историческим укладом русской нации» и «национальным правосознанием русского народа», а до этого момента следовало образовать «Русское Национальное Правительство, возглавляемое единоличной диктатурой». Изменялся порядок представительства будущей российской Конституанты, именовавшейся уже не Всероссийским Учредительным или Национальным Учредительным, а «Народным» Собранием или (что стало распространенным наименованием в дальнейшем) «Земским Собором». Основой изменения стал не партийно-политический, а национальный и религиозный принцип: «Народное представительство должно состоять из выборных от всех исторически сложившихся в государстве групп населения». Основой же местной власти становились не только административные структуры, местное самоуправление, но, главным образом, церковные приходы: «Каждый приход представляет из себя ячейку Союза и тем самым – образцовую сельскую национальную общину».

Из всех правых организаций Союз отличался наиболее разработанной идеологической программой. В его Уставе (зарегистрирован в октябре 1919 г.) признавалась монархическая форма правления, однако ее введение ставилось в зависимость от степени «сплочения, усиления и возрождения русской нации как носительницы великих культурных ценностей, обслуживающих интересы всего человечества»: до момента «нравственного возрождения нации» форма правления «не предрешалась», хотя и предполагалось, что монархические лозунги «выдвинет сама армия». Подтверждалась важность «воссоздания и процветания Великой, Единой и Неделимой России».

Национально-государственная политика строилась на признании «исторического права» «Русской нации» на «главенствующее положение народа-хозяина». В Уставе говорилось, что «народности, территориально входящие в состав Государства Российского, пользуются правом на национально-культурное и религиозное самоопределение», а само «Государство Российское восстанавливается в границах его существования до 1914 г., за исключением Польши». Центральное место занимало Православие: «Церковь Христова (православная и старообрядческая) …должна духовно и морально объединять русский народ, нравственно влияя на все стороны государственной жизни». Подчеркивалась характерная для политических программ белых правительств важность единства славянских народов. В экономической сфере предполагалось «развитие русской национальной промышленности, торговли, освобождение русского капитала от иностранного и инородческого порабощения, широкое развитие русской национальной кооперации». Отдельно оговаривалось, что обязанностью каждого члена Союза является «отречение и борьба с утопическими идеями социализма и коммунизма»[759].

Структура Союза включала Центральный Совет, в состав которого входили различные военные и политические деятели «правого фланга». Широкую пропагандистскую работу в Союзе вел член Ставропольско-Терского союза сельских хозяев (аналог Ставропольского отделения Союза земельных собственников) Н. Г. Панченко. Среди руководящих и «почетных» членов Союза числились известный контрразведчик генерал-майор Н. С. Батюшин (избран товарищем председателя Союза), кубанский «герой-партизан» генерал-лейтенант Н. Г. Шкуро, член Бюро СГОРа Н. Н. Львов, глава миссионерской работы в Екатеринодаре протоиерей Николай Розанов, известный русский историк генерал-майор А. В. Нечволодов, профессор государственного права Таврического университета Н. Н. Алексеев, член фракции националистов в IV Государственной Думе князь К. М. Шаховской. Председателем Союза на съезде был утвержден Панченко, а его товарищем (заместителем) – тайный советник, бывший преподаватель Киевской Духовной Академии, редактор-издатель журнала «Миссионерское обозрение» и газеты «Колокол» В. Ф. Скворцов (считавшийся «близким к Григорию Распутину»). Однако войти в состав Совета отказались Родзянко и Кривошеин.

Деятельность Союза стала предметом обсуждения на одном из заседаний собрания Всероссийского Национального Центра (27 июля 1919 г.). По докладу руководителя Кисловодского отделения Центра Б. Е. Шацкого, «наибольшую опасность представляют из себя не те политические группы, которые открыто и явно проповедуют монархические идеи и стоят за реставрацию старого порядка», поскольку они «слишком оторваны от жизни, чтобы пользоваться широким влиянием; опаснее те, которые, прикрываясь прогрессивно-умеренной программой, являются по существу и по составу участвующих в них лиц реакционными». М. М. Федоров, председательствовавший на собрании, также отметил «опасность» монархических организаций в том, что они якобы «поддерживаются Германией». Поэтому «борьба с этими (монархически-германофильскими. – В.Ц.) организациями должна быть одной из задач Национального Центра»[760].

К осени 1919 г. Союз РНО уже имел в своем составе 10 общин в различных городах белого Юга. В докладе Шацкого отмечалось, что Союз «представляет из себя как бы мост для сближения умеренных монархистов с крайними правыми организациями». Нельзя не признать, что Союз РНО имел хорошие перспективы, чтобы стать надпартийной структурой (конкурирующей со СГОР, ВНЦ и СВР), но с определенно монархической ориентацией. Не ограничиваясь исключительно политическими вопросами, Союз предпринял попытки организации собственного вооруженного подразделения, аналогичного Дружинам Святого Креста и Зеленого Знамени в Сибири. Им должен был стать т. н. Легион Святейшего Патриарха Тихона, вся деятельность которого строилась на основе объединения христианской нравственной и военной традиций. Однако данное формирование не получило поддержки со стороны Военного Ведомства, опасавшегося появления подобных, не имеющих формального статуса воинских частей, и так и не было создано.

Другой, хотя и менее многочисленной, но достаточно популярной (правда, скандального, националистического характера) организацией на Юге России стала Всероссийская Народно-Государственная партия (ВНГП) во главе с В. М. Пуришкевичем, депутатом IV Государственной Думы Н. Н. Ладомирским и графом Граббе. ВНГП составила свою программу, устав и зарегистрировалась в судебной палате. 25 июня 1919 г. в г. Кисловодске было принято программное обращение со своеобразным наименованием: «Несколько слов правды Русскому народу». Резкое обличение политики «самозваной шайки грабителей во главе с Керенским сопровождалось не менее категоричным утверждением того, что теперь «Народ Русский» «почуял всю ложь, весь обман посулов и обещаний тех, которые столкнули его с прямой, русской дороги». И хотя «русская бюрократия последних лет царствования Императора Николая II» отличалась «эгоизмом, себялюбием и дух личных благ и карьеры заглушал в ней сплошь и рядом сознание долга перед Царем и народом… тормозила экономическое, культурное и духовное развитие русского народа», однако «она не была еще преступной в корне», и ее «проступки искупались всем тем хорошим, что исходило с высоты Престола». Борьбу с революцией повела «небольшая офицерская рать, объединяя вокруг себя славное казачество и ничтожное количество верных долгу дисциплины солдат», выступила «на борьбу с гасителями русского духа, во имя защиты веры, родной земли и чистых идеалов государственности».

В скорой победе белых армий у авторов обращения не было сомнений. Гораздо более важным признавалась не вооруженная «победа над большевизмом», а послевоенное государственное устройство России. По мнению лидеров партии, главная опасность исходила не от социалистических партий, авторитет которых после провала советской политики почти исчез, а от «ни холодной, ни горячей, а духовно теплой», конъюнктурно менявшей свои политические позиции «партии народной свободы», «принявшей новое название в целях заманить к себе народные массы под флаг партии Национального Центра». Уместно отметить, что вопреки политическим тенденциям 1918–1919 гг., направленных на консолидацию партийных сил на антибольшевистской платформе и создание межпартийных и надпартийных объединений, ВНГП отстаивала свои самостоятельные политические позиции, стремясь противостоять ведущей политической партии Белого движения – кадетской. ВНГП декларировала принцип «новой» партии, которая «сумеет стать выше сословных, классовых и имущественных интересов», провозглашает лозунги «Царь, Церковь и народ» («Православие, самодержавие, народность» – в интерпретации «теории официальной народности»). «Создаваемая партия носит название народной, ибо имеет целью служить прежде всего простому народу, и называется государственной, ибо ставит задачей сохранение в целости русской государственности, корни коей подточены ядом социалистических учений»[761].

Одно из партийных собраний состоялось в Царицыне 9 августа 1919 г. Председательствовал на собрании ротмистр М. А. Деконский, секретарем был штабс-капитан А. Н. Власов, а среди участников преобладали священнослужители и военные, представители штабов и подразделений Кавказской армии: полковник Ф. Н. Адамс, поручик Ф. И. Никольский, протоиерей Иоанн Никольский, иерей Константин Каменский. Немногочисленная «инициативная группа» избрала Оргбюро, которому предстояло подготовить следующее заседание партии. 26 августа собрание состоялось в Ялте. На нем в качестве председателя выступал уже В. М. Пуришкевич, по инициативе которого был избран Главный (Центральный) Совет партии. В него вошли известные политики и общественные деятели – поэт-монархист С. С. Бехтеев, стихотворение которого «Верую» стало затем своеобразным «гимном монархистов», граф Д. М. Граббе, Л. М. Савельев (управляющий делами Главного Совета). Одновременно был утвержден состав ялтинского отдела партии. М. М. Раевский был избран членом Главного Совета, казначеем партии и председателем ялтинского отдела. ВНГП сразу же стала ориентироваться на организацию работы «разъездных агитаторов» и создание «сельских отделов», первый из которых был открыт в Байдарской волости. Обратив внимание на резолюцию IX съезда партии эсеров, призывавшую «к прекращению вооруженной борьбы с большевиками» и к «борьбе с силами Деникина и Колчака теми же средствами, что и со старым правительством», члены ВНГП определили деятельность партии эсеров как «серьезную опасность для будущего существования России».

Главкому ВСЮР была отправлена «приветственная телеграмма». Была утверждена эмблема партии: православный крест в обрамлении семи звезд и надписи «Сим победиши».

Новороссия все более включалась в орбиту влияния ВНГП. 4 октября 1919 г., аналогичный ялтинскому, был создан партийный отдел в Феодосии во главе с Е. А. Головачевым. 6 октября был создан отдел партии в Одессе, а 19 октября состоялось первое заседание немногочисленного городского отдела ВНГП. Четверо присутствовавших (М. М. Пуришкевич, И. Н. Ветров, И. Ф. Извеков, Д. И. Коротков) распределили между собой должности председателя, заместителя, управляющего делами и казначея соответственно. Однако наибольшую активность сохранял ялтинский отдел ВНГП (в его составе числились уже около 50 членов, в частности, сенатор Г. В. Глинка, князь И. А. Кропоткин).

Показательно, что в отделе состояло много представителей отдельных семей, очевидно беженцев из Центра России (Раевские, Кропоткины, Первовы, Савельевы, Логвинские и др.). В январе 1920 г. состоялось два заседания отдела, на которых обсуждалась деятельность созданного при партии Экономического общества, и были утверждены организационные решения, связанные с проведением реорганизации руководящих структур партии.

Сам Пуришкевич после проведения совещания в Одессе прибыл в Ростов-на-Дону, с намерением основать здесь отдел и приступить к изданию монархической литературы. В ноябре 1919 г. здесь вышли в свет газета «В Москву» и журнал «Благовест», названный «журналом Русской Монархической Народно-Государственной мысли». Тираж данных изданий был довольно большой – до 150–200 тысяч экземпляров. В статьях «Благовеста», большая часть которых принадлежала самому Пуришкевичу, писавшему под разными псевдонимами, продолжалась пропаганда основных положений программы ВНГП, однако со значительным уклоном в сторону антисемитизма. Особенную критику со стороны «Благовеста» вызывал Отдел пропаганды Особого Совещания.

Передовая статья в номере («Без забрала») призывала к незамедлительному определению Белым движением своего «государственного идеала», утверждая, что только в таком случае Добровольческая армия принесет «обездоленному и сирому народу… надежды на возвращение России к заветам славной старины – к Царской власти…», что следует обеспечить осуществление «национальной диктатуры», которая, в отличие от «кадетского понимания» данного термина, будет основываться не на «общественности», выраженной в резолюциях «Винаверовско-Ялтинского съезда», а в диктатуре, которая «вернула бы нас на исконный, исторический путь Государственного развития, подведя русскую рать к стенам Священного Кремля».

Такая власть по мнению руководства ВНГП персонифицировалась в «дорогом имени грядущего диктатора Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Николаевича». Данное пожелание, следует отметить, отвечало разделяемой отдельными участниками Белого движения идее «верховного возглавления» вооруженных сил Николаем Николаевичем Романовым.

«Благовест» критиковал Отдел пропаганды, а также официозный Национальный Центр, включавший в свой состав обанкротившихся кадетских «деятелей». В статье «Англия и ее политика» категорично обличались вероломство и узкокорыстный характер внешнеполитического курса Великобритании и говорилось о неизбежности будущего самостоятельного характера военной подготовки России, тогда как участие в военных союзах лишь помогает англичанам добиваться собственных целей за счет российских ресурсов.

В статье «Народ и Царь на Руси» выражалось отношение к движению декабристов, отмечалось (на примере событий 1825 г.), что любые выступления, направленные против царской власти, не могут оставаться безнаказанными, что для Российской Государственности и русского народа важно также «народное покаяние» в грехе отступничества от царской власти и «косвенного содействия цареубийцам».

В заключительной статье «Преступность защиты Учредительного Собрания» Пуришкевич предупреждал об опасности социалистического правительства для будущей России. Лидер ВНГП считал даже более приемлемым для России большевистский режим, при котором скорее наступило бы окончательное разочарование в социалистических идеях, чем власть, которая призовет к восстановлению полномочий российской Конституанты образца 1917–1918 гг. Борьба за такое Учредительное Собрание, как избранное в «дни власти Временного правительства, должна почитаться тягчайшим и глубочайшим государственным преступлением». «Большевистскую власть в России, если мы желаем спасения России», должно заменить не восстановленной «Учредилкой», а «властью беспощадного Русского диктатора, обязанностью которого явится жестоко покарать главных виновников, обративших русский народ в зверя, после чего преемником власти должен быть только Русский Царь Самодержец, руки которого уже не станут обагряться кровью», принявший бразды правления для выполнения культурных задач успокоения взбаламученной России». Следует отметить, что и здесь Пуришкевич в целом повторял политические лозунги Белого движения, высказывая идею обязательной военной («национальной») диктатуры, предшествующей окончательному решению вопроса о «форме правления» и принятию новых Основных законов Российского Государства.

Откровенно антисемитский и в значительной степени оппозиционный характер издания не мог остаться без внимания со стороны властных структур. 4 ноября 1919 г. постановлением ростовского градоначальника Беляева газета была закрыта «за национальную травлю». Не удалось выпустить и более одного номера «Благовеста». Тем не менее, деятельность ВНГП вызывала неизменный интерес со стороны многих «общественных сил» на белом Юге[762].

Привлекательный для всех недовольных «либерализмом» характер носили учредительные документы партии – ее программа и устав. Пуришкевичу удалось переиздать в Ростове несколько своих статей, выходивших еще в 1918 г., под общим заглавием «Республика или монархия?». Начинался сборник категоричным заявлением Главного Совета ВНГП: «Только Монархия может спасти Россию… только при наличии Царской власти обеспечены для России как ее Государственное единство в старых границах, исключая Польшу (примечательная оговорка. – В.Ц.), так и политическая мощь и влияние на ход исторических событий среди держав мира в грядущие годы».

Добровольческая армия объявлялась как носительница «Государственных идеалов, объединивших весь Юг», и именно ей самостоятельно предстояло объявить свое решение о будущем российской государственности: «В этой области не может быть никаких уступок ни своекорыстным попыткам «дружественных» или враждебных нам (что, впрочем, совершенно одно и то же) держав, так или иначе предрешить наш будущий Государственный строй, ни, тем более, злостным поползновениям прогоревших русских политических партий, тянущихся к власти во имя власти насаждать у нас республику, вопреки требованиям государственного разума и прямой воле русского народа… всякие заигрывания с социалистами и с кадетами всех мастей обречены на полный провал». Тем самым ВНГП сразу же позицировала себя как партия, противостоящая не только социалистическим партиям и группам, но и всем структурам, в той или иной степени близких к кадетской партии, игравшей, как отмечалось выше, ведущую роль в политической системе Белого движения.

В статьях «Монархия или республика», «Почему Россия может существовать только под властью Монархов?» Пуришкевич приводил сравнительный анализ политических систем различных европейских государств. Лидер партии обосновывал неизбежность восстановления монархии в России с точки зрения политических, национальных, религиозных и даже климатических и территориальных факторов. «Чем шире государство и чем более оно разноплеменно, тем нужнее для него монархия и тем менее оно способно быть республикой». «Монархия успевала устранять или примирять все подобные требования и порывы, – и не одной только силой, но и уравнением прав и отношений под одной властью», «на православной почве не могут процветать ни республиканский строй, ни конституционно-монархический режим». «Ввести в России представительные учреждения по трафаретам Западных образцов, а не на свой лад, значило бы отдать весь народ в кабалу ничтожному по численности богатому меньшинству, которое может посвятить себя политическому карьеризму». Таковы наиболее значимые свидетельства позиции Пуришкевича, опубликованные им в брошюрах ВНГП.

Касаясь событий 1917 г., наиболее жестко Пуришкевич критиковал политику Временного правительства во главе с Керенским («первая русская революционная охлократия – господство взбунтовавшейся петроградской толпы»), сменившего еще вполне законное правительство князя Львова, призванное «быть бессменно на посту вплоть до выполнения порученной ему задачи – созыва Учредительного Собрания». Керенский, по мнению Пуришкевича, совершил два «охлократических акта»: ликвидировал «еще уцелевшее народно-представительное учреждение – Государственную Думу четвертого созыва» и «упразднил смысл самих выборов в Учредительное Собрание», «провозгласив Россию республикой». «Раз уже была объявлена республика, то следовательно, не могло идти и речи о монархии, и поднимать вопрос о ней, разъясняя ее пользу и преимущества в предвыборных собраниях, было бы тяжким преступлением, покушением на существующий государственный строй. Народ не мог уже голосовать за сторонников и приверженцев монархии… Ему дано было право голосовать только за республиканцев».

Но и «олигархическая республика» Керенского была свергнута «вторым олигархическим переворотом», приведшим к власти большевиков. «Нелепость» Учредительного Собрания уже после октября 1917 г. становилась тем более очевидной, поскольку реальных альтернатив республиканскому строю не оставалось, но при этом защититься, сохранить свои полномочия российская Конституанта не могла: «Будь депутаты Учредительного Собрания 1917 года действительно избранниками народа, уполномоченными выразить его волю в деле устроения государства на новых началах, – неужели могла бы найтись на всем пространстве России какая бы то ни было сила, которой было бы позволено насмеяться над ними?»

Таким образом, реальной и единственно возможной для России формой правления Пуришкевич считал монархию, поскольку «в монархиях нет доступа любому лицу к верховной власти», Монарх – «не политическая партия, он стоит вне всяких партий и выше их», «он призван к власти не на срок и может не бояться за ее устойчивость». Наконец, и это самое главное, – русский народ «еще способен жить, и хочет жить, а без Царя немыслима Единая, Могучая и Неделимая Россия»[763].

Программа ВНГП провозглашала восстановление России в границах до 1914 г. Форма правления, тем не менее, не предполагала простого возвращения к довоенной «думской монархии», а предусматривала установление «Монархии с широкой децентрализацией власти». Предполагалось разделение властей: «законодательная власть в России должна принадлежать народному представительству», исполнительная власть – совету министров, а выборы в парламент – проводиться на основе профессионального, территориального и персонального признаков. Избирательное право основывалось на «минимальных цензах» («земельном» – по «минимальному земельному наделу»; «оценочном» – «по минимальному окладу жалованья» у рабочих, «минимальной сумме платимых налогов» торговцами и промышленниками, образовательном – «образование не менее начального училища», возрастном – 25 лет возраста. Национальном – избирательных прав лишались «иностранные подданные».

«Народное представительство» (Пуришкевич избегал термина «парламент») представлялось двухпалатным: Государственная Дума (нижняя палата) и Государственный Совет (верхняя палата). Госсовет состоял из «представителей от органов местных самоуправлений» (2/3 состава) и из членов, «пожизненно назначаемых Царской властью из числа лиц, известных своей административной, научной, общественной и публицистической деятельностью». Программа была ориентирована, по сути, на конституционное правление. «Народное представительство» «участвовало» в законодательной власти, причем «ни одно постановление, указ, приказ и т. п. акт», лишенный одобрения палат, не имел «силы закона». «Народное представительство» наделялось традиционными парламентскими полномочиями – законодательной инициативой, утверждением бюджета, контролем за деятельностью администрации (право запросов). А «монарху принадлежало право издания Высочайших указов по вопросам общегосударственного характера только в исключительных случаях жизни страны». Судебная власть возвращалась к принципам уставов 1864 года, полномочия мировых судов расширялись (им передавалось все делопроизводство волостных судов), хотя для занятия должности мирового судьи предполагался «специальный имущественный» и образовательный цензы.

В отдельном разделе программы говорилось о равенстве всех граждан перед законом, об упразднении цензуры, свободе слова, собраний и союзов, но при этом не допускалось иметь убеждения, «подтачивающие строй русской Государственности и Монархии», и отдельным пунктом утверждалось, что «социалистические учения всех толков признаются учениями антигосударственными», а их пропаганда приравнивалась к «государственной измене». Но «Православие, как религия господствующая и исповедуемая большинством населения России», признавалась в качестве основы для «соборной связи с Государством» (отделение Церкви от Государства исключалось).

В рамках «национально-культурной автономии» считалось целесообразным «преподавание в школах местного языка наряду с русским». Раздел «Народное воспитание и образование» гарантировал «полную автономию университетов», «организацию студенчества по корпорациям», «монополизацию Государством кинематографа как могучего рычага народного воспитания».

В области «народного здравия» предполагалось «широкое привлечение» мужских и женских монастырей к благотворительной, в частности медицинской деятельности, и даже такое специфически важное для условий «русской смуты» установление, как «широкая постановка в Империи бактериологических институтов, для своевременного снабжения народных масс… соответствующими прививками в предупреждение развития эпидемий». В «рабочем законодательстве» декларировались традиционные для программ Белого дела лозунги «8-ми часового рабочего дня для фабрично-заводских предприятий», введения «примирительных камер», государственного страхования и «всемерного содействия восстановлению предприятий, разрушенных революцией и большевиками».

В русле, присущем политическому курсу Белого дела, был составлен раздел о «местном самоуправлении и автономии». Принцип «единой, неделимой и нераздельной России» сохранялся, но при этом декларировалось образование «независимого Польского государства» («вместе с польскими землями Австрии и Германии»). Утверждалось право местного самоуправления Финляндии (Сейм), как «нераздельной части России», и «право широкого войскового самоуправления» Казачьих войск. Изменой и государственным преступлением должна была считаться «всякая попытка к раздроблению России и к выделению из ее целого искусственным путем территориального самоопределения населяющих ее народностей».

В системе местного самоуправления НГП предполагала следовать принципам политического курса Белого дела. Представительство в земстве основывалось на «минимальном цензе», без учета национальных и конфессиональных различий. Уездное земство получало в свою компетенцию «всю область местного управления, исключая полицию безопасности и благочиния», а также общегосударственные «отрасли управления». Губернские земские управы заменялись Губернским совещанием, состоявшим из избранных уездных гласных, получавших полноту управления финансами и хозяйством в рамках губернии. Однако основой самоуправления, «мелкой земской единицей», признавался «приход как единственная, исторически выросшая из быта народа, ячейка». Религиозных и национальных ограничений в приходском управлении не делалось, поскольку «по делам церковным приходской сход должен быть отдельный». Таким образом, идея приходского самоуправления, как низовой основы структуры власти, впервые высказанная во время работы Поместного Собора в 1918 г., получила дальнейшее развитие в программе уже политической организации.

В разделе о «народном образовании» подчеркивалась важность активного воздействия на просветительскую деятельность со стороны государства и Церкви: «Россия не погибнет, если школой в ней будут ведать Церковь и Государство, ибо тыл государственных завоеваний Добровольческой армии будут обеспечивать не пулеметы и штыки, а русская национальная школа, влияние коей везде и всюду сильнее тюрем и виселицы, сильнее свинца и железа!».

Отдельный раздел программы НГП отражал проблемы аграрного законодательства. Здесь отмечались, по существу, главные положения будущей земельной реформы врангелевского правительства: «Необходимо передать землю трудящемуся населению на праве полной частной собственности… в основу будущего устройства России должно быть положено поднятие производительности земли и увеличение числа и размера крестьянских хозяйств за счет государственного земельного фонда».

Данный фонд, подчеркивалось, создавался на основе «казенных, удельных, кабинетских» земель, земель Крестьянского и Дворянского банков, монастырских и городских земель, а также «помещичьих и частновладельческих угодий», которые «государство признает необходимым приобрести соответственным образом для увеличения крестьянского землепользования». «Скупка земли» «в целях перепродажи и спекуляции» категорически запрещалась.

Партия готовилась к широкой политической жизни. Ее членами могли стать как физические лица («русские подданные без различия национальности и вероисповедания»), так и «корпорации и организации всякого рода профессий». Членство разделялось на «действительное», «пропагандистское» и «почетное». Устав предусматривал «распространение и укрепление в обществе и широких слоях русского народа основных принципов партии и ее программы», прежде всего посредством широкой издательской, пропагандистской работы, а также путем «полной экономической эмансипации России от иностранного капитала» и посредством «проведения в законодательные Палаты Государства и в местные правительственные и выборные учреждения членов партии и сочувствующих».

Особое положение занимал Управляющий бюро пропаганды и агитации. Основная работа отводилась «пропагандистам» и «действительным», осуществлявшим открытие новых низовых партийных структур, проводящим широкую разъяснительную работу. При этом особым пунктом указывалось на важность открытия местными отделами «небольших лазаретов для раненых воинов-добровольцев и дешевых столовых для них же». Следовало контролировать часть местной прессы, стремясь к тому, чтобы «печать эта, ими созданная, не уклонялась бы ни в сторону квасного патриотизма, ни в сторону подыгрывания под аппетиты худших элементов общества, т. е. не проявляла бы интеллигентских и кадетских замашек». Партийный курс определялся решениями «Общего Собрания», а «непосредственное руководство» осуществлялось «Главным Советом», состоявшим из 7 человек, избираемых ежегодно Собранием (председатель избирался также на год)[764].

Таким образом, политическая программа партии не содержала непримиримых противоречий (за исключением пунктов по т. н. «еврейскому вопросу») с общеполитическим курсом Белого движения в 1919 г. Конечно, полной общности позиций по основным социально-экономическим и социокультурным позициям с ведущими политическими структурами белого Юга (ВНЦ, СГОР, СВР) быть не могло. Однако НГП разработала политическую декларацию, вполне способную привлечь многочисленных сторонников и «сочувствующих» из среды политически активной части южнорусской общественности. Что касается структуры НГП, то здесь следовало бы отметить повышенное внимание к созданию низовых отделов, то есть той части работы, которой не уделялось достаточного внимания в деятельности СВР и ВНЦ.

Среди правых организаций выделялось «Братство Животворящаго Креста», созданное в апреле 1919 г. в Екатеринодаре на основе городских приходов. Руководивший «Братством» протоиерей Владимир Востоков проповедовал актуальность восстановления монархии, защищенной «православным парламентом». Наиболее полно его программа была выражена в «сыновнем обращении» (16 мая 1919 г.) к Юго-Восточному Поместному Собору, перед которым Востоков ходатайствовал об утверждении Устава «Братства». Обличая события 1917 года, протоиерей не делал различий между февралем и октябрем: «Страна Православная головокружительно была сброшена с основ христианских, на которых выросла и знала хорошие благополучные годы, на скользкие рельсы холодного бездушного социализма и по ним безудержно покатилась в пропасть анархии, к преждевременной могиле».

Для «успокоения и возрождения России» встала необходимость широкой миссионерской, идеологической, просветительской работы. «Бороться с большевизмом совершенно успешно можно только при борьбе с причинами, его породившими, необходимо вырвать с корнем из русской почвы социалистическое дерево… Только в том случае Россия спасется от гибели, если она очнется от чада социалистических утопий и снова, как при Святейшем Патриархе Гермогене, встать твердо сумеет на православно-христианские основы жизни».

Как бы предвосхищая известное майское 1920 г. обращение генерала Врангеля, протоиерей Владимир Востоков писал: «Чуткие к страданиям Родины сыны России уже объединились в сильные добровольческие армии… но… наряду с воинским должен блеснуть и меч духовный, ярко, решительно, меч правды святой… Но кто, кроме Церковного Собора, слившего в себе нравственные силы областей, свободных от большевистской тирании, может блеснуть измученной России светлым мечом правды?» Поэтому следовало «призвать русский народ к покаянию в пролитии крови Царской, святительской и миллионов жертв из разных слоев населения в революционный период… дать надлежащую оценку принципам кровавой революции…, объяснить народу противохристианскую природу социализма, примерами из жизни выяснив его разрушение Церкви, Государства, семьи и школы… объяснить настоящий смысл интернационала, …обращающего народы в рабов международного масонского правительства… решительно и определенно позвать народ на Православные устои жизни, на которых он принципиально стоял до революции, подготовляя его к избранию Земского Собора из православных русских людей – для избрания на нем христианской власти и для выработки государственных законов, опирающихся на евангельскую правду», и наконец, «воз-венчать воинские знамена Святым Крестом и объявить по войскам зов бороться за гонимую Святую Церковь и за спасение распятой революцией России», а «всех духовных лиц, служащих и проживающих в южнорусских областях, призвать к деятельной проповеди как положительных истин христианских, так и к обличению утопий революции, социализма, коммунизма и прочего».

Как можно видеть, в намеченной программе Братства основные положения политического курса Белого дела (борьба с социализмом-«большевизмом», усиление политической роли православного духовенства, созыв Всероссийской Конституанты для решения вопросов об организации власти) не отрицались, а развивались в праворадикальном направлении, однако отнюдь не в оппозицию белой власти.

Напротив, в Уставе Братства содержались призывы к активной поддержке белых армий. Следовало – «по примеру Святого Сергия Радонежского» – способствовать «снаряжению отрядов воинов на борьбу с гонителями Веры Христовой»[765].

В характеристике взглядов монархических групп весьма примечательны оценки внутренней и внешней политики России, ее политического и международного статуса «после победы над большевизмом», данные полковником И. Патроновым, сотрудником редакции газеты «Вечернее время», бывшим активным деятелем «Союза офицеров», поддержавшим генерала Корнилова в августе 17-го. В мае 1919 г. в Новочеркасске был издан сборник его публичных докладов, озаглавленный «Причины и следствия Великой войны. 1914–1919 гг. (современные лекции для русской интеллигенции)».

В них отразилось типичное для российской общественности, отмеченное, в частности, известным русским философом Ф. А. Степуном, разочарование в радикализме Февраля 1917-го и признание монархии оптимальной формой правления. Правда, при этом говорилось и о невозможности возвращения к «старому». Патронов отмечал, что «самодержавная власть сыграла колоссальную историческую роль, создав Великую Россию», прежде всего совершив «объединение Руси и ее освобождение от татарского ига». Сложившееся в таких условиях разделение на «угнетаемых и угнетателей» оправдывалось, поскольку «угнетатели, управляя страной, в то же время спасали народ от еще большего угнетения, т. е. всеобщего и равного кулачного права, которое бывает при безвластии… над всеми стоял Самодержавный Царь, который не принадлежал ни к одному классу, имел одинаковую власть над всеми».

Наравне с Самодержавием «огромную роль в создании России» играло Православие, «важное не только как религия, объединяющая народ в одном религиозном мировоззрении, дающая всем общий идеал добра и правды, стремления к божеству, но и как главное основание духовной культуры славянства». Однако к началу ХХ столетия неограниченное самодержавное правление уже не могло выразить всех потребностей государства и общества. Система управления стала приобретать «уродливые формы», из которых наиболее опасным становился бюрократический «карьеризм», «подточивший великое государство»: «Крупные и ответственные места занимали люди не по способностям, а по связям, знакомствам или родству. На почве карьеризма выросла «Распутица» и та вакханалия частых министерских смен, при которой вопросы первостепенной государственной важности смешивались с личными и семейными и зависели от каприза». Важнейший аграрно-крестьянский вопрос так и не был разрешен. Реформа 1861 г. сделала крестьянина «свободным, но не полным собственником». «Осталось общинное хозяйство при крайне недостаточном и неравномерном распределении земель, остались старые счеты и недоразумения с барином, а главное, осталось старое вековое невежество, зверские инстинкты, раньше сдерживаемые сильной рукой, а ныне (в условиях революции. – В.Ц.) предоставленные свободному проявлению». Именно поэтому столь насущными становились реформы П. А. Столыпина: «Необходимо было самое широкое всеобщее обязательное обучение и непрерывные реформы в земельных отношениях для создания миллионов крестьян-собственников».

Реформы запоздали, бюрократические традиции укоренялись, но «все же среди служилого правительственного класса, широких масс интеллигенции и простого люда были честные, любящие свою Родину люди, которые… жертвовали личными интересами на благо Отечества. Были у нас честные министры и генералы, которые возвышали свой голос, предостерегали, жертвуя своей карьерой, была проявлена доблесть, патриотизм со стороны интеллигенции, умевшей умирать на войне впереди, а также наших солдат, оказавших великие подвиги в первые два года войны. Дурные, низкие инстинкты как бы временно стушевались перед чувством единения, которое возбуждает всякая война. Здесь, видимо, действовали незаметно остатки старых государственных устоев, привычка забывать личные интересы перед общей опасностью». Но «все эти остатки старой государственной доблести как-то быстро совершенно исчезли после революции. Самые крупные ошибки и преступления старого правительства бледнеют и стушевываются перед теми преступлениями, которые сознательно или бессознательно совершили деятели нашей революции».

Преодоление «последствий революции» предполагало продолжение реформ, начавшихся перед Первой мировой войной. Прежде всего – это установление политического строя, обоснование которому Патронов видел в «европейском опыте»: «Мы – европейское государство и потому должны пройти те же этапы государственности, какие переживала Западная Европа. Мы уже вошли в полосу конституционной монархии. Конституционная жизнь должна была развиваться. Она и развивалась, когда была прервана неожиданно подземной работой темных сил. Необходимо, значит, вернуться к восстановлению государства в виде конституционной монархии. Почему монархии, а не республики? Какой-то ученый сказал, что сущность монархии заключается в недостатке воображения у масс, которые не могут понимать иначе государства, как с одним лицом во главе. Республика с президентом основывается на той же психологии. Даже наша Совдепия олицетворяется Троцким. В Англии существует мнение, что монарх нужен, как лицо, олицетворяющее государство, стоящее выше партий, и для того, дабы на это место не было незаконных претендентов… Если мы примем еще во внимание психологию нашего народа, который в течение столетий почитал царскую власть и теперь на кровавом опыте убедился, что без царя невозможно, то этих доказательств будет вполне достаточно». Прежняя партийная жизнь становилась уже не соответствующей будущему политическому устройству: «Современную политику нельзя основывать на партийных началах. Прежних политических партий уже нет, и начинается новая перегруппировка».

Принципиально важным был вопрос о форме будущей монархии: «Мы имеем в виду, конечно, не прежнюю монархию, которая хотя и создала величие России, но в конце XIX века уже вела к ее упадку, ибо упорно отказывалась принять новые прогрессивные формы. Возврата к старому быть не может. Нельзя повернуть вспять колесо истории; да и бессмысленно было бы создавать условия, которые подготовили нашу революцию. На обломках прежней Империи должны быть созданы новые формы жизни, новые для нас, но старые как мир. Для нас, монархистов, идеалом является Английская монархия. Но пересадить ее сразу на русскую почву нельзя; для этого нужно сделаться англичанами. Такого идеала мы можем достигнуть постепенно, не ранее ста лет политического опыта и воспитания новых поколений. Все же нужно приступить к осуществлению ее».

Потенциальными противниками монархии Патронов считал только «уголовный преступный элемент, выпущенный Керенским из тюрем», «социалистических интеллигентов, которые делают на политике карьеру», «всевозможных самостийников, проповедников федерализма и всякого рода политических шарлатанов в духе Керенского», которым «безусловно выгодна Республика». К сторонникам монархии автор причислял «все многомиллионное крестьянство, рабочих и «массу интеллигенции, безусловно понявшую сущность социализма на собственной шкуре и убедившуюся, что вышло из бесконечных революций при отсутствии власти» (показательно разделение Патроновым интеллигенции на «социалистическую» и «национально мыслящую»).

Поскольку «монарх является спасительным противовесом против одурачивания темного люда различными демократическими бесчестными проходимцами, то естественно, что монархия должна быть наследственная и преемственная;

поэтому и у нас на Престоле должен находиться один из наиболее законных наследников». Монархия выгодна и «мелким инородческим народностям», которые «получат местную автономию и… будут находиться под защитой сильного государства. Поэтому не следовало опасаться того, что монархический строй может поддержать «подавляющее большинство населения». Напротив, следовало готовиться к этому. Дальнейшие рассуждения Патронова вполне вписывались в традиционную для политического курса Белого движения 1919 года схему восстановления «российской государственности»: от временной военной диктатуры – к власти нового Правителя России. «До восстановления законной монархии только диктатура может заставить замолчать политических шарлатанов и болтунов и железной рукой подавить анархию. Диктатура родилась естественным ходом событий в Сибири. Она должна быть распространена на всю Россию. Без нее не может быть восстановлено Государство. Затем, когда будет водворен порядок, подавлена анархия, когда темные массы убедятся, что грабить больше нельзя, а нужно перейти к честному труду, Россия должна стать конституционной монархией, о которой все давно мечтали и которой не достигли вследствие ошибок старого правительства, общерусского невежества и изменнически подлой работы социалистов». «Подавить восстание черни… установить диктатуру, а затем восстановить монархию в лице наиболее законного наследника. Монархия, конечно, должна быть конституционная с цензовым парламентом от всех групп населения. Или Россия будет монархия, или не будет России». Столь категоричным выводом завершалась официально изданная и ставшая достаточно популярной книга одного из бывших сподвижников Корнилова.

Небезынтересны и рассуждения автора о перспективах международного положения России после окончания Первой мировой войны. «Единственно надежным партнером» России Патронов считал Великобританию, оказывавшую белым армиям «действительно серьезную помощь, доказывая этим свою вековую государственную мудрость и предвидение». Франция хотя и утратила свое прежнее доверие после провала военного десанта в Новороссии (французская армия «похоронила свои лавры в позорном оставлении Одессы и Крыма»), неизбежно вернется к союзу с Россией. Причины сотрудничества были определены полковником достаточно точно, причем отмечались не только предпосылки будущей новой войны, но и условия возможного сближения России и Германии: «Международные отношения складываются таким образом, что на всеобщий мир нет никакой надежды. Мир – это лишь перемирие. Теперь очередь за Германией лелеять мечту о реванше. И это неизбежно. Через 20–30 лет Европа будет находиться в столь же лихорадочном состоянии вооружения, как это было перед войной 1914 года. Найдется ли новый Вильсон, который вступится за Францию и Англию? 70 мил. немцев могут раздавить 40 мил. французов раньше, чем подоспеют англичане и американцы. Но это возможно лишь в том случае, если Россия останется нейтральной. Если же конституционная Россия восстановится и быстрыми шагами пойдет вперед по пути культурного развития, если она будет по-прежнему находиться в тесном союзе с Францией, то последней не угрожает никакая опасность». «Если нынешние правители Франции – великие вожди, то они должны добиваться во что бы то ни стало самого скорого восстановления России в ее прежних границах, за исключением разве только одной Польши. Этого требуют и финансовые соображения. Россия выполнит свои финансовые обязательства, если будет восстановлена и сильна. Если союзники этого не поймут, или по каким-нибудь более выгодным соображениям оставят нас на произвол судьбы, на дальнейшее разорение большевизму, тогда мы, униженные и оскорбленные, обретем друга в несчастии в лице Германии. И тогда мы станем врагами Франции. Никакой Вильсон, ни Англия не помирят нас».

Примечательно суждение Патронова о проблемах зависимости от «союзников»: «Выгодным для союзников было бы разделить Россию на сферы влияния, прекратив ее самостоятельное существование и эксплуатируя, как колонию. Но это – неосуществимо. Колония эта потребует большое количество войск для своей оккупации и постоянной борьбы с восстающими инсургентами; самое же главное – невозможно разделить полюбовно сферы влияния между Америкой, Англией и Францией». Поэтому «наш союз с Англией и Францией обеспечен взаимными выгодами. Россия не морская и не колониальная держава; поэтому никаких спорных вопросов с обеими странами у нее быть не может. Богатства России неисчислимы. Прямой интерес союзников – помочь нам в эксплуатации их, не пустив немцев».

Патронов не питал иллюзий в отношении САСШ и планов Вильсона применительно к известным «14 пунктам» американского президента. «Мы не найдем ни одного пункта, который был бы невыгоден для Америки. Выгодность же их для европейских держав весьма сомнительна… В «Лиге народов» Вильсона положен новый принцип: Государство – это торговое предприятие, акционерная кампания, которая управляет частью мирового рынка, первенство на котором принадлежит крупным фирмам, легко выдерживающим всякую конкуренцию. Проектируемый союз народов будут возглавлять Америка, Франция и Англия, а главным образом – первая… Но в лице Америки мы имеем определенно настроенную враждебно к нам страну… Проект Вильсона есть не что иное, как великая мировая ложь, в которой под красивыми фразами о всеобщем братстве, разоружении и пр. скрывается самый сухой эгоизм и холодный политический расчет. Державам – победительницам войны в будущем действительно не нужны, ибо господство уже достигнуто. Нужно лишь держать крепко то, что захвачено. Но так ли думают побежденные? Выгоден ли им подобный союз народов?»

Реванш за поражение в войне обязательно попытается взять Германия. «В области экономической Германия, благодаря своей организованности, начинает быстро восстанавливаться, и угроза восстановленной силы Германии является главным фактором европейской политики». Славянские государства Восточной Европы обречены на взаимодействие с Россией и конфронтацию с Германией. Польша, восстановление государственности которой является «актом исторической справедливости», тем не менее «истощена войной», «раздирается постоянной враждой с Галицией» и страдает от «отсутствия твердой власти», поэтому «обречена на обычное прозябание мелких государств, идущих всегда в хвосте больших». Только «возрожденная Чехия», «которая по своей культурности, патриотизму нисколько не уступает немцам», представляет собой реального противника Германии, «которой никогда не простит многовекового немецкого владычества и будет бороться до последнего за свою самостоятельность».

Положение России поэтому неизбежно ставит ее перед дилеммой: сотрудничать с Германией или остаться в рамках традиционных связей Антанты. «Союзники» должны не допустить раздела России, добиться ее возрождения путем всемерной помощи в «борьбе с большевизмом» и восстановить достойное ее статуса положение в «семье народов».

Общий вывод, к которому подводит Патронов, – в России необходимо развивать национальное единство, здоровый национализм, при котором идея нации будет ставиться выше идеи правителя и идеи социальной, классовой борьбы. Только на этом пути возможно избежать повторения революционных потрясений, партийно-политических разногласий и социальных противоречий, приведших к событиям 1917 года[766].

Созвучные Патронову идеи укрепления «национальной власти» высказывал ближайший сотрудник В. В. Шульгина, член Совета Государственного Объединения России (СГОР) А. Савенко. В написанной им в июле 1919 г. брошюре «Национализм и государственность» (издана в серии «Союза Казачьего и Крестьянского Просвещения» № 3) он особо подчеркивал тезис: «Государство – это есть организованная нация… базой, фундаментом государственности является нация в целом и ее самодеятельность, т. е. действенный национализм. В этом заключается сущность демократизма в истинном, здоровом смысле этого слова». Подлинная демократия тождественна, а не противоположна национализму: «Демократическое начало является только одной из сторон национального начала. Классовое начало – это есть организованная совокупность всех классов, образующих данную нацию. Государство национальное – это то же, что государство демократическое, ибо государство – это организованная нация, а организованность нации знаменует собой прежде всего равновесие сил, образующих ее. Первым условием этого равновесия… является подчинение интересов частей интересам целого, т. е. подчинение интересов отдельных классов интересам всей нации, всего государства». Исходя из этого, Савенко почти дословно повторял оценки Струве «просвещенного национализма» и путей «преодоления второй Русской Смуты»: «Спасение России придет только тогда, когда опять будет найдено равновесие сил, образующих в совокупности своей нацию. Только отказ от классовой борьбы, которая всегда деморализует нацию, разрушает государство, губит народное богатство и поражает интересы всех классов, может привести к установлению этого равновесия… Именно по этому пути 300 лет назад, в эпоху распада Русского государства, аналогичного нынешнему распаду, пошли представители патриотических кругов русского общества, объединенные лозунгом, ярко сформулированным Мининым. Призыв последнего жертвовать всем для спасения Отечества был призывом к отречению от побуждений личного и классового эгоизма и к национальному объединению. По тому же пути полного отречения от классовых интересов и устремлений и служения интересам всей нации, которая одна может поднять на свои плечи и удержать бремя государственного строительства, идут современные наши Минины – создатели и вожди Добровольческой Армии»[767].

Если Патронова и Савенко можно было считать выразителями идей европейской монархии парламентарного типа, то А. Суворина, выпустившего в начале 1919 г. книгу «Поход Корнилова», уместно было признать сторонником монархической формы власти, опиравшейся на исторические национальные особенности, но модернизированной под влиянием послереволюционных условий. По мнению сподвижника Корнилова, участника «Ледяного похода», в России отсутствовали необходимые условия для восстановления прежней формы монархии.

Не было тех, кто был бы готов занять Престол при наличии разбитой вертикали власти («самого монарха не окажется», «никто не захочет быть монархом»). Общественные настроения были таковы, что говорить о новом самодержце мог лишь тот, кто желал восстановления власти прежней «жадной оравы дворцовых тунеядцев».

Но и республиканский строй не соответствовал российским географическим, национальным и экономическим условиям. Вообще, классические монархии, как и республики, имели неустранимые достоинства и недостатки: «Республика дает выражение лишь коллективности народных масс. Личность представлена в ней с таким недоверием, что даже президенту доверие отпускается только на срок 4–7 лет». Тогда как «монархия дает полноту выражения личности монарха, но коллективная личность народа в ней заподозрена и с трудом выбирается на достаточно властное место». Велик и «риск личной бесталанности» и «нелепицы наследственности».

Оптимальный вариант организации власти Суворин усматривал в оригинальном синтезе: «монархическая республика» или «республиканская монархия». Он считал, что подобного рода сочетание уже имело место в русской истории: в «Великом Новгороде» и «древнем Пскове», удачно объединивших личное и коллегиальное правление в формуле «Вече и Князь». Он не принимал популярную в 1917–1922 гг. историческую параллель со «Смутным временем» начала XVII века, завершенным Соборной присягой новой династии Романовых, и обращался к «Смуте» 862 г., когда новгородцы, ослабленные междоусобицами, «призвали» единоличного правителя – Рюрика, но ограничили его власть вечевым строем. «Новгородско-псковская», «чисто русская схема государственной власти» представляла замечательный сплав воинской доблести, выдающихся личных качеств князя, и обязательного, деятельного участия горожан, непременного соучастия в управлении представителей Церкви (архиепископа).

Наилучшая модель управления будет такова: «Вече общин (областей, городов и разных групп населения) с посадником, избираемым на 4–7 лет, и Великий Атаман, утверждаемый народом пожизненно. Великий Атаман должен быть яркой моральной личностью в делах военных и политических, вышедшим из масс на первое место на самих глазах народа… Великий Атаман будет иметь прерогативу конфирмации смертных приговоров (без смертной казни не может держаться столь огромная и пестрая держава, как народовластная Россия) и иметь решающий голос в делах военных и совещательный в вопросах мира и войны (внешней политики. – В.Ц.)».

Власть Атамана хотя и станет пожизненной, но он обязан будет «предложить народу своего заместителя». Великий Атаман фактически становится монархом, хотя его власть и не является наследственной. Он, в первую очередь, яркая личность, национальный герой, символ возрождающейся Единой России. Это военный лидер, «который на поле брани окреп в борьбе за право и самостоятельность своего народа». Не случайно Суворин полагал, что «Первым Великим Атаманом был бы, конечно, Корнилов, если бы судьба ему дала довести Россию до Учредительного Собрания, и им будет тот диктатор, который за Корнилова исполнит эту великую задачу». Таким же лидером в России мог стать генерал Скобелев, а из популярных в 1919 г. британских военных лидеров Суворин выделял Веллингтона и Китченера.

Весьма важной представлялась разработанная «схема» восстановления власти на период 1918–1923 гг. Военный диктатор, который закончит гражданскую войну и «свергнет большевизм», «установит в стране авторитет центра и правильное общее сообщение внутри государства. Благодаря этому придет в равновесие жизнь на местах и тогда наступит время для Учредительного Собрания». Акт о его созыве должен утвердить «первый диктатор». В свою очередь функции Всероссийской Конституанты будут сведены, по замыслу Суворина, лишь к утверждению военного диктатора Великим Атаманом, коль скоро он уже «выбран Высшим Произволением». Династический принцип заменится принципом персональной преемственности, обеспечивающей эволюционное развитие политического курса, а также гарантирующей от «риска наследственности» и «борьбы за Престол» среди Царствующего Дома.

Другой основой высшей власти становилось «Вече городов», дополненное специальным представительством университетов, приходов, профессий и занятий, торговли и промышленности, и политических партий». Обращение к общественной инициативе создавало другую опасность – излишнюю степень свободы, грозившую анархией («угождение свободе» приводит к «произволу и деспотии каждого недоумка»). Так как выборное начало уже нельзя было игнорировать, Суворин не отрицал «четыреххвостки», но считал необходимым заменить известную формулу «свобода, равенство, братство», формулой «совесть, честь и разум», а ко «всеобщему, равному, тайному и прямому» избирательному праву добавить еще один элемент – «сознательное».

Его оценка выборов повторяла мнения военных и политиков Белого дела. Прямые выборы допускались только в городах, где «каждый избиратель будет иметь возможность знать действительно подробно и хорошо личность и свойства избираемого им». В деревнях и селах прямое избирательное право заменялось «ступенчатым» (по одному выборщику от каждых 40 дворов на волостные собрания, затем «выборы новых выборщиков» на уездные и губернские собрания, избирающие уже депутатов Всероссийского Собрания).

Критика изъянов введенной в 1917 г. избирательной системы также повторяла известные тезисы белых правоведов. Выборы по партийным спискам на пропорциональной основе приводили к тому, что в представительные органы попадали не «дельные», «деловые, истинно общественные люди», а «партийные силачи», отличающиеся «триумфами в словесных сшибках своих партийных муравейников», «партийные содержатели». Необходим переход к выборам на основе низовых структур общественной самоорганизации, в частности – «домовых общин». «Для передачи наших городов самому населению из рук и из-под опеки и командования политических партий есть прямой путь – выбор гласных от домовых общин, т. е. общин, составляемых и ведомых жильцами каждого отдельного дома для решения всех вопросов общего хозяйства этого дома». Прямые выборы в данном случае также нежелательны. Вместо них каждые 40 домов избирают в городскую думу одного гласного, который и после выборов сохранит тесную связь со своими избирателями.

Кроме того, следует укрепить деловое, беспартийное представительство: «Должно прибавить к гласным от домовых общин известное количество представителей от приходов (всех исповеданий), науки, кооперативов, профессиональных и рабочих союзов, торговли и промышленности и т. д.». Как и многие участники Белого движения, Суворин особое внимание уделял перспективам самоуправления на основе церковных приходов. Как на Руси слова «Святая София» и «Великий Новгород» были нераздельны, а в древнем Пскове самой надежной во всех спорных делах считалась крестоцеловальная клятва; как в современной Суворину Англии «приходы играли огромную роль во всей бытовой жизни населения» и «служили основой и школой для жизни политической», так и в будущей России местное самоуправление позволило бы «связать религиозную и политическую жизнь русского народа до полной сплоченности». Рост общественной сознательности усиливал бы политическую активность и создавал предпосылки для строительства гражданского общества и дальнейшей демократизации избирательного права: «Чем более будут развиты в стране печать и всякие общественные организации, тем меньше ступеней должно быть в выборах… когда каждый гражданин будет читать ежедневно большую политическую газету и состоять членом не менее, как в одном кооперативе, – тогда пусть и политические общенародные выборы станут прямые».

Суворин оптимистично оценивал перспективы именно такой формы правления, как «монархическая республика», ссылаясь при этом на уже имеющийся опыт организации власти в казачьих областях. По его мнению, сложившаяся на Дону и Кубани система управления, при которой верховная власть хотя и принадлежит Атаману, но его права ограничены Войсковым Кругом, Краевой Радой (аналогами новгородского вече) подтверждает правоту формулы – «Вече Общин и Великий Атаман». Опыт казачьего самоуправления распространится потом на всю Россию. Им также обосновывалась идея диктатуры как предварительного и обязательного условия установления «монархической республики». Добровольческой армии «в ближайшее время фактически предстоит, пускай и временно, стать носительницей государственной власти в России». Армия обязана выдвинуть военного диктатора, единоличная власть которого обеспечит становление Российской монархическо-республиканской Государственности[768].

Наряду с политическими партиями, среди официозных органов печати, среди отдельных «идеологов монархизма», на белом Юге заметную роль играли и неформальные группы. Как и в белой Сибири (салон супруги генерала Гришина-Алмазова), встречи и обсуждения различных военно-политических вопросов в неофициальных кругах могли иметь не меньшее значение, чем деятельность официальных структур. В Новороссийске, в Кисловодске и Пятигорске большой известностью пользовался салон графини С. А. Игнатьевой. По сведениям Особого отдела Военного управления (донесение полковника Мергина от 18 июля 1919 г.), «у нее постоянно собирается избранное общество противников Добрармии из числа бывшей придворной аристократии», в которое «графиня вовлекла значительное число английских офицеров» (из числа членов военной миссии и торговых делегаций). Встречи с руководителями Особого Совещания – генералами Лукомским и Драгомировым – оставили у графини «невыгодные впечатления и разочарование в высших представителях Добрармии»[769]. В конце 1919 – начале 1920 г. правые структуры проявляли активное участие в полулегальных действиях, направленных против, как считалось, «либеральной политики» Особого Совещания. Наряду с деятелями СГОРа (Струве, Кривошеин) правые стремились способствовать росту популярности генерала Врангеля, которого считали не только «заменой» Деникина в должности Главкома ВСЮР, но и убежденным монархистом. Однако катастрофически сужавшаяся территория, контролируемая ВСЮР, уменьшала и возможности для организационной деятельности монархических организаций. Заметной потерей для правых сил стала также кончина лидера НГП Пуришкевича в феврале 1920 г. в Новороссийске.

Нельзя утверждать, что надежды и предвидения правых полностью оправдались в белом Крыму в 1920 г. Несмотря на очевидное преобладание «антика-детских настроений», монархисты не стали главной общественно-политической силой, влияющей на эволюцию политического курса новой власти. Проведение «правой политики правыми руками» оказалось невозможным. Определенно промонархические симпатии выражали т. н. ялтинские деятели – участники Совещания государственных и общественных деятелей.

В марте 1920 г. ялтинским Совещанием был поддержан проект (авторство, очевидно, принадлежало бывшему главе УВД Особого Совещания, сенатору Н. Н. Чебышеву) проведения военно-политических преобразований, призванных обеспечить стабильность в Крыму, избежать повторения «ошибок деникинского правления».

В проекте подчеркивались невозможность военной победы над «большевизмом» при отсутствии «организованной работы в тылу», необходимость «внедрения в широкие народные массы государственной идеи, утраченной этими массами в период революции». Деникин и Особое Совещание, – отмечалось в проекте, – совершили ошибку, во многом типичную для белых правительств в 1919 г.: занялись государственным строительством без учета кратковременности своей власти. Главком ВСЮР «не хотел видеть простого обстоятельства, что он действует в период революции, а следовательно, его работа должна быть решительная, быстрая и революционная…; если бы он не окружил себя громоздким государственным аппаратом, который фактически был только на бумаге, а понимал, что он – краткий эпизод несущихся событий, если бы он сознавал психологию революции… то он своей печальной деятельностью не довел бы страну до переживаемого ныне положения».

Поскольку «работа государственного строительства» отсутствует, следует не только противодействовать большевизму на фронте и в тылу, но и наладить соответствующую «данному моменту и данному месту» систему управления, «использовать пребывание в Крыму для накапливания государственных и экономических сил». Однако понимание «революционности» было у авторов проекта весьма ограниченным: «Народные массы, ринувшиеся в революцию из желания жить за счет государства, полагая, что оно неисчерпаемо богато, разграбили его раньше, чем предполагали, и в данный момент находятся на повороте к чисто физиологической реакции – т. е. к желанию сохранить награбленное и быть сытыми и одетыми… Поэтому первая задача, которую должна быстро и немедленно разрешить мудрая власть, – это учет поворота народного миросозерцания и приобретение народного сочувствия и волеизъявления за счет, выражаясь грубо, его брюха». Для этого государственная власть должна ввести монополию торговли, создать товарные резервы (не избегая даже реквизиций) и обеспечить финансовую стабильность посредством введения нового курса рубля, ориентированного на национализированные товарные запасы и стоимость природных ресурсов Таврии.

Следующим актом должно стать провозглашение «революционного лозунга», способного привлечь к себе симпатии большинства населения. Таковым, по мнению авторов проекта, мог стать не абстрактный девиз «созыва Учредительного Собрания», а лозунг «Земля и Царь» (антитеза лозунгу «Земля и воля»). Он стал бы «лозунгом текущего момента государственной и национальной идеи, на основе которых начнет строиться государство». Следовало удовлетворять сугубо утилитарные общественные запросы, но при этом обеспечивать должный авторитет новой власти: «Крестьянство ищет закрепощения за собой материальных благ, приобретенных революцией, а таковыми является в черноземных губерниях земля. Но необходимо, чтобы закрепощение земли исходило от авторитетной власти, а таковой в глазах крестьянства никогда не будет иная власть кроме законной, то есть Царской… Вот этот лозунг «Земля и Царь» должен быть выдвинут немедленно по приведении в порядок экономической разрухи… И Манифест а не указ о земле, исходящий от представителя Императорской Фамилии, наиболее популярного (Великий Князь Николай Николаевич) и прибывшего к этому времени в Крым, даст власти ту опору, с которой она сможет уже оперировать. Для защиты своей земли и Царя крестьянство даст необходимых солдат».

В проекте ялтинского Совещания отмечались характерные для рубежа 1919/20 г. причины неудач Белого дела так, как это понимали те, кто был «близок к власти». Проект своеобразно обосновывал «левую политику правыми руками», в частности, ее основу – земельную реформу, но при этом ориентировался на неизбежное ее проведение в рамках провозглашенного монархического лозунга. Необходимо любой ценой удержать Крым, добиться международного признания, «ибо если мы утратим этот клочок собственной территории, то к моменту эволюционной гибели большевизма положение Европы может настолько измениться, что Россия надолго будет сведена в границы Московского государства начала XVII в.». Предполагалось немедленно «установить негласную связь с Германией и малыми государствами», «использовать союзников до последней степени» и, что самое важное, – сохранить единство Белого движения: «организовать связь с остатками различных русских армий и организаций за границей», осуществив «возможное их объединение».

Смена политического курса требовала смены власти. Структура управления неизбежно приводила к диктатуре. Но «диктатора нельзя назначить. Им можно только сделаться». Диктатору, обладающему полнотой государственной власти, должен быть непосредственно подчинен «начальник кабинета», а сам «кабинет» – состоять из военно-морского, гражданского, политического отделений и отделения финансов и снабжений. Судебная власть, согласно проекту, была представлена «военно-полевой судебно-следственной комиссией по борьбе с преступлениями по должности, саботажем и спекуляцией». Нужны были и новые исполнители, при подборе которых следовало «отойти от анахронического принципа – искать государственных работников или в среде изношенных и потерявших себя остатков бюрократической завали, или в среде так называемых патентованных «общественных» деятелей, уже не раз провалившихся в государственной работе». Требовалось «сильной рукой двинуть способных и талантливых людей, независимо от их стажа, возраста, национальности и политических взглядов, а если угодно, то и условий морали. Даже умного вора можно заставить честно и продуктивно работать, так как он сразу поймет, что пора потворства грабежу и разбою прошла, а если он ошибется, то эта ошибка будет для него роковой».

Насущно был необходим «легкий и подвижный аппарат»: «Вся власть должна быть смещена и заменена новой». «Громоздкий и недействительный законодательный, высший административный и судебно-следственный аппарат генерала Деникина, существующий только на бумаге», уже не соответствовал требованиям времени. Получилось так, что «мы взяли от большевиков худшее – развал и убийство, а лучшее, состоящее в умелом использовании людей и беспощадной каре за преступления по должности, мы до сих пор не использовали». Помимо существенного сокращения аппарата предлагалось ликвидировать контрразведывательные отделения, ввести жесткий контроль за деятельностью чиновников, добиться максимально суровых наказаний за нарушения законности. Предлагалось провести в Крыму «немедленную мобилизацию всех юристов», но в то же время – расширить полномочия военно-полевых судов, подчинив их непосредственно диктатору, наделенному правами конфирмации приговоров[770].

О росте монархических симпатий среди немалой части офицерства и «общественности» в 1920 г. свидетельствовала, в частности, докладная записка, поданная генералу Врангелю возвратившимся из командировки в Сибирь генералом от инфантерии В. Е. Флугом (20 января 1920 г.) и поддержанная позднее Ялтинским Совещанием. В ней также говорилось о важности «поднять забрало» в плане политических предпочтений Белого дела и признавалась, наконец, своевременность точки зрения, высказанной Пуришкевичем еще в 1919 г.: идти «без забрала», без маскировки за неопределенными лозунгами «непредрешения» должна, в первую очередь, армия. Вновь, как и в 1918 г., в качестве потенциального «вождя» обновленного Белого движения представлялся бывший Верховный Главнокомандующий Российской Императорской Армии Великий Князь Николай Николаевич.

Записка Флуга начиналась с объяснения причин, по которым «деникинский период» завершился неудачей. В частности, отмечался глубокий моральный кризис, который привел к тому, что «бывшая «Священная дружина» 1917 года обратилась в наемное войско, в «армию ландскнехтов… в массе утратившую идеалы, утопавшую в винных парах и смотрящая на войну, как на средство обогащения». Генерал утверждал: «Власть, которой больше не верят, не может быть властью твердой, а палка – плохое средство для привлечения воинов на фронт. Надо дать новые лозунги, которые могли бы вдохновить на новую борьбу». По мнению Флуга, «таким лозунгом, способным вдохновить, может быть только монархическая идея. Опыт всего послереволюционного времени показывает, что во взбаламученном море, которое представляет – и еще долго будет представлять – Россия, никакая власть не получит общего признания, кроме старой Царской власти. Только безнадежно поврежденные в уме люди, как социалисты разных толков, могут вообразить, что пресловутое «Учредительное Собрание», если даже допустить, что технически оно может состояться, будет в состоянии установить власть, которой все подчинится».

Критика важнейшего для политической программы Белого движения лозунга велась Флугом по двум направлениям. Во-первых, как считал генерал, Учредительное Собрание не может заставить считаться с принятыми им решениями, поскольку для этого нужна армия, а «никакая армия в России в учредилку не верит». Во-вторых, «рассчитывать на то, что Учредительное Собрание установит в России монархический образ правления, тоже не приходится, т. к. при культурном уровне нашего народа деятели типа Авксентьевых, Черновых и т. п., которым восстановление монархии не по нутру, при выборах в Собрание всегда сумеют сфальсифицировать волю народа».

Поэтому Флуг исходил из того, что «монархия может установиться только путем провозглашения ее армией, совместно с частью населения, например, какого-нибудь значительного города, как Киев, Москва и т. п. Если высшая военная власть, борющаяся против большевиков, честно откроет свое забрало, объявив армии и населению занятого края, что, убедившись в тщете всех усилий к установлению какой-то выборной верховной власти для нашего Отечества, она целью своих стремлений ставит впредь восстановление на Всероссийском Престоле Династии, в свое время возглавлявшей Россию и свергнутой шайкой изменников и безумцев в 1917 г…Лозунг этот будет встречен с восторгом лучшей частью армии и найдет полное сочувствие и поддержку среди всех государственно мыслящих элементов народа».

В данном случае генерал в какой-то степени предвосхитил принципиальные решения Приамурского Земского Собора и аргументировал доводы защитников монархии, убежденных, что «народный суверенитет» (и способ его выражения посредством Конституанты) сам по себе еще не гарантирует правильности политико-правового курса Белого движения. Для усиления воздействия монархических лозунгов следовало, по мнению генерала, добиться их общественной поддержки при помощи создания специальной организации. Следовало бы, к примеру, «организовать Общество или Братство, которое, объединив первоначально наиболее идейных представителей военной среды, постепенно втянуло бы в себя и ассимилировало остальную массу армии (аналог монархической организации в отряде полковника М. Г. Дроздовского летом 1918 г. – В.Ц.). Такое общество, наподобие немецкого Tugendbunda, возродившего Пруссию после погрома 1806–1807 гг., могло бы сыграть огромную роль в деле очищения Добрармии от тех гнойников, которые наросли на ее теле за последние полтора года. Но чтобы это братство было жизнеспособно, не следует стремиться придать ему религиозный или узкоаскетический характер.

В основу его вообще должно быть положено служение в известном смысле добродетели, но оставаясь на реальной почве и без произнесения каких-либо монашеских обетов». Принципиально важным условием должно стать покаяние за участие в событиях 1917 г., причем искупление «делом» должно было продемонстрировать крайнюю непримиримость в противостоянии советской власти. «Нравственный перелом вступающих в братство должен произойти путем сознания доли своей вины в событиях, потрясших Россию в 1917 году, и горячего желания покаяться в нарушении верности своему Государю и в предании Его в руки мятежников и палачей и искупить свое преступление перед своим Монархом принесением торжественной клятвы впредь биться с врагами Государя и России до восстановления Престола или честной смерти в бою. Никакой эвакуации в чужие страны члены Братства не признают: если бы даже они были приперты врагами к морю, они обещают биться до последнего, принимая в этом случае смерть как искупление за нарушение верности Государю, преданному в руки насильников и палачей». Для членов Братства предполагалось введение специального шеврона: над добровольческим трехцветным «углом» из «национальных» цветов предполагалось нашивать «угол» из «романовских» цветов, увенчанный короной. Впрочем, Флуг предполагал, что в условиях отсутствия сведений, подтверждающих сохранение жизни Царской Семьи, и учитывая специфику переживаемого момента, слова присяги «о восстановлении Престола» можно заменить «клятвой на верность Единой и Неделимой России». Но в любом случае «вступительная часть – выражение раскаяния в нарушении верности Государю, как содержащее в себе побуждение для поиска новых путей нравственного обновления, – должна быть сохранена без изменения»[771].

В обосновании монархической идеологии в 1920 г. в Крыму заметное влияние оказывало православное духовенство. Те же тенденции намечались и в Зарубежье. Так, например, по воспоминаниям М. С. Маргулиеса, большую популярность в Париже имели выступления архимандрита Сергия. В дневниковой записи от 30 сентября 1920 г. Маргулиес отметил основные тезисы докладов архимандрита: «Сам он против признания Учредительного Собрания, поскольку «Библия против Учредительного Собрания», не дело народа обсуждать, что ему нужно – монархия или республика». Затрагивались вопросы Престолонаследия: «Николай II отрекся от Престола под влиянием физического принуждения, отказ его за Алексея незаконен; но оба они убиты. Отказ Михаила также вынужден обстоятельствами, и, будь он жив – он законный наследник. Кроме него законные кандидаты Дмитрий Павлович и Андрей Владимирович, хотя Владимировичи из-за лютеранства их матери – под сомнением с точки зрения легитимистов». Отмечались принципиально важные позиции: «Монархия никаким законным актом не уничтожена. За революцией не признается правотворческого начала. Народное Собрание надо созвать, но без учредительных прав, созвать только для того, чтобы наметить лицо монарха». Тем самым идеи Конституанты по существу сводились исключительно к уже принятому решению о форме правления[772].

Откровенные монархические настроения выражались во время проведения «дней покаяния» в Крыму 12–14 сентября 1920 г. С санкции ВВЦУ и по личному указанию епископа Вениамина к этим дням было составлено особое «Послание Временного высшего Церковного Управления на Юго-Востоке России Православному русскому народу», распечатанное в форме листовок, распространявшихся по городам Крыма и на фронте. Его автором был известный русский философ С. Н. Булгаков, рукоположенный в сан священника в июне 1918 г. По воспоминаниям епископа Вениамина, в «Послании» среди разных наших грехов поминалось и об убийстве Царской Семьи с невинными детьми. Эти три дня в городе Севастополе денно и нощно – например во Владимирском соборе на горе – шли богослужения и исповеди. А на праздник Воздвижения Креста Господня причащались. Настроение было молитвенно покаянным»[773].

Содержание «Послания» было емким и достаточно красноречивым. В нем перечислялись четыре «великих» греховных деяния, в которых должны были покаяться все православные верующие. Первый грех – «забвение Бога» и принятие революционных идей, которые привели к торжеству «царства зверя», «державы антихриста». Обличением событий февраля – марта 1917 г. звучало описание второго греха: «мятежники сознательно восстали против законной Богоустановленной власти и совершили клятвопреступление, нарушив присягу на верность, данную своему Царю». Третьим греховным деянием названо участие в расколе общества, в классовых конфликтах, в «богопротивной и злобной партийности». Четвертый грех заключался в участии в политике советской власти, в земельном «черном переделе». Завершалось «Послание» упованием на поддержку белой власти: «Господи! Сокруши силу вражию и освободи народ твой от злых насильников. Укрепи оружие Христолюбивого воинства и даруй победу над врагами Креста Христова. Воссоедини всех нас и исторгни семена междоусобия».

Однако по оценке бывшего в эти дни в Крыму Маклакова, «Послание» воспринималось «как доказательство явного сочувствия монархической реставрации, хотя это прямо и не говорилось». По его словам, «это было до такой степени ясно, что немедленно по всему городу разнеслись слухи, что после этих трех дней покаяния откуда-то вывезут какого-то Великого Князя, который и посажен будет на Престол. Слухи об этом ходили самые упорные, и никаким опровержениям никто верить не хотел». Встретившись с Булгаковым, Маклаков отметил совершенно очевидные «тенденции» «реакционной опасности», характерные в Крыму для многих «представителей интеллигенции».

«В области политической Булгаков против даже парламентарной монархии, он хотел бы просто возвращения к самодержавию; он признает, что никаких шансов на успех нет, но так как он не политик и не тактик, он проповедник, то этот вопрос об успехе его не касается». Показательной была реакция Врангеля. Маклаков «говорил с Врангелем об опасностях, которые представляют подобного рода проповеди. Он не только со мной не спорил, но сейчас же со всем согласился, согласился в том, что вообще проповеди духовенства принимают уродливую форму». Главком «запретил печатать в газетах послания этих епископов», но он не мог «запретить своей властью чтение проповедей и вообще цензуру пастырских обращений». Таким образом Правитель Юга России хотя и запретил публикацию «Послания» в печати, не смог (а, возможно, и не стремился к этому) запретить его чтение с амвонов, в форме церковной проповеди, роль которой в те дни была весьма значительной. Показательно, что именно в сентябре 1920 г. произошел и скандальный «инцидент с А. И. Гучковым», когда прибывшего в Крым для участия в работе Финансово-экономического Совещания бывшего военного министра Временного правительства ударил по лицу ротмистр Баранов, представившийся «монархистом», мстившим за участие Гучкова в отречении Государя и в развале армии. Военно-полевой суд, назначенный над офицером, ограничился приговором об административном аресте, хотя Врангель лично извинился перед бывшим военным министром.

Идеи покаянного «Послания» Булгакова способствовали обвинениям его в антисемитизме, якобы распространявшемся в Крыму. Маклаков отметил, что «самый опасный вид антисемитизма», – который, по его мнению, выражал отец Сергий.

В действительности явных погромных заявлений текст, написанный Булгаковым, не содержал. Однако, к сожалению, монархические симпатии все чаще ассоциировались с антисемитизмом, что, безусловно, негативно сказывалось на признании монархической идеологии единственно возможной доминантой в политическом курсе Белого движения[774].

Крым 1920 года показателен как пример все более определенного озвучивания идеологии восстановления монархии, хотя данная оценка еще не имела официального признания большинством военно-политического руководства. Но происходила уже явная эволюция политического курса Белого дела. Зародившись в постреволюционный период, пройдя через политические споры и колебания 1918–1919 гг., монархическая идея перешла впоследствии в Зарубежье, став основой создания политической платформы Рейенгалльского съезда. С сентября 1920 г. в Берлине стал издаваться журнал «Двуглавый орел», в первом номере которого приводилась характеристика тех политических перспектив, которые, по мнению монархистов, уже оказавшихся в эмиграции, следовало осуществить новой белой власти. Примечательна была также краткая история монархического движения с февраля 1917 года, помещенная в передовой статье. Многие из данных еще в 1920 г. характеристик стали хрестоматийными в оценках событий «русской Смуты» в последующей монархической литературе и публицистике. «Преступная слабость одних, преступная измена других превратили солдатский бунт в мировую революцию. Государственная Дума в лице своих заправил возглавила злодеяние. Оклеветанный своими близкими, преданный своими генералами, Император был взят в плен и томился в заточении. Народ безмолвствовал. Наконец добившаяся своих заветных чаяний «общественность» творила шабаш над телом загубленного государства… Эти маленькие люди не понимали, что взбунтовавшиеся против Царя генералы потеряли всякое право на послушание солдат. Солдаты отвергли всякую дисциплину, всякое начальство и разбегались по домам… Среди беснований революции одиноко стояли монархисты. По-прежнему оставались они верными своему законному Императору, а изданный от Его Имени акт отречения признавали ничтожным, ибо акт исходил из неволи и не был законным манифестом Императора».

Характерно оправдание политической пассивности монархистов в «контрреволюционном движении»: «Царь полагал спасение России в продолжении войны, в соблюдении договоров, заключенных с «союзниками», в недопущении внутренней междоусобицы. Надеясь спасти Россию, Царь запретил монархистам поднимать борьбу, пока не кончится война с Германией. Оплеванные, отверженные обезумевшей толпой, молча умирали монархисты – одни на фронте, другие дома под пулями наемных убийц и палачей революции. Они молчали, ибо каждую неосторожную попытку их к действию революция выместила бы на Царственных заложниках, находившихся в руках врагов России… Монархисты молчали и потому, что с объявлением всех свобод революция… разгромила все правые газеты, все правые издательства, а виднейших монархистов посадила в тюрьмы… Монархисты молчали и в ту пору, когда на отвоевание России двигались белые армии, а новоявленные спасатели Колчак, Деникин, Юденич под давлением все тех же «союзников» упражняли себя в тылу всевозможными демократическими и социалистическими опытами на еще живом теле России. Безнадежные говоруны и краснобаи, которые так позорно провалились со своей… революцией со всеми ее свободами и демократиями, которые всесветно обнаружили крайнее непонимание и незнание своего народа, свою абсолютную неспособность управлять, вообще, полную свою никчемность, вся эта «общественность» тучей устремилась в штабы, тыловые учреждения и гражданские управления белых армий и дружными усилиями превращала Возрождение России в возрождение Керенщины. Бороться с этой летучей «общественностью» – значило бороться с белыми генералами, значило бороться с дававшими белым армиям средства борьбы «союзниками», значило мешать успеху противобольшевистских сил. Монархисты молчали и молча умирали в строю белых войск.

Тяжела была доля наших воинов: они бились и умирали, видя и сознавая, что вредные для Русского дела люди идут сзади белых войск и вместо желанного исцеления несут в народ все ту же революционную отраву. Но превыше всего любя свою Родину, памятуя жертвенный пример своего Царя, с горячей верой в то, что однажды все же воззреет над Россией Царственный Двуглавый Орел, бились и будут биться монархисты со злодеями и погубителями Русского Государства. Революционный круг начинает смыкаться, дальнейшее углубление революции уже невозможно, следующим этапом может быть только анархия и хаос… а затем Слово Божие снова озарит русский хаос и возродится с новой удесятеренной мощью все тот же исторический вековечный государственный строй, без которого России не быть. Теперь, на пороге грядущих событий, монархисты считают долгом возвысить свой голос».

Что же нужно было сделать для спасения последних центров Белого дела? Анонимный автор передовой статьи призывал «революционеров всех мастей и кличек»: «Признайте же, наконец, что с той минуты, как не стало в России законного Царя, не стало и закона. Признайте, что все ваши попытки заменить Царскую власть иными властями, привели лишь к тому, что, вырвав Россию из рук единого законного Царя, Царя доброго, христианского, вы бросили злосчастный народ наш в когти целой сотне царей, царей злобных, христианоненавистников, мучителей и человекоистребителей… Мы, монархисты, горячо верим в то, что больная Родина наша скоро осилит свой тяжелый большевистский недуг и вместо демократической погибели, с новыми силами, воспрянет и быстрыми шагами с Царем во главе двинется вперед по пути мощного развития духовных и телесных сил народных. Мы, монархисты, знаем, что Русский народ уже ждет Царя – и Царь будет на Руси»[775].

В первом номере ставшего вскоре наиболее популярным монархического журнала было опубликовано также известное апрельское интервью с Врангелем («Мы в осажденной крепости»). Немалый объем занимали также публикации, отражавшие положение в белом Забайкалье, а также желательность восстановления сотрудничества с Германией (в контексте геополитических перспектив «Двуглавый орел» утверждал, что, поскольку «время падения большевиков и восстановления легитимной монархии близко», то «упорной поддержкой большевиков самого большего, чего может достигнуть Германия, – это возбудить против себя неудовольствие русских широких монархических масс и потерять тот приоритет по отношению к державам Согласия, который она могла бы иметь в русском вопросе»). Статья «Рабы и рабовладельцы» касалась т. н. еврейского вопроса[776].

Следует помнить, что в Крыму в 1920 г. (в отличие от белого Юга 1919 г.) лишь намечалась поддержка власти со стороны надпартийных общественно-политических структур. «Поле деятельности» для них было достаточно обширное, и на нем вполне вероятным могло оказаться присутствие уже не правоцентристских и либеральных, демократических сил, подобных СВР, СГОР и ВНЦ, но представителей правой, монархической общественности. Правые вообще стали гораздо сильнее и активнее во «врангелевский период» южнорусского Белого движения. Если в «деникинско-алексеевский» и «деникинский» периоды их деятельность ограничивалась принятием резолюций, имевших существенно меньший политический вес по сравнению с аналогичными документами, например, Всероссийского Национального Центра, то при Врангеле монархисты были готовы оказать его власти необходимую поддержку, обеспечить должную степень легитимации.

В Крыму отмечался рост монархических симпатий. Так, на выборах в городскую думу Ялты большинство получили представители местных правых организаций, объединенных в вышеназванное «Совещание», а городской голова граф П. Н. Апраксин поддержал издание монархических газет «Царь-Колокол» и «Ялтинский вечер». Н. Н. Львов в статьях в газете «Великая Россия» отмечал высокий потенциал монархических идей, проводя параллель между реформами Императора Александра II и реформами Врангеля. Продолжал свою работу в Крыму и Совет Союза РНО. В конце октября Совет Союза обратился с приветствием к прибывшему в Крым французскому Верховному комиссару графу де Мартелль с приветствием по поводу фактического признания Правительства Юга России Францией и кратким изложением политических принципов, исповедуемых РНО. «Общины – собрания националистов, демократов, русских по крови и православных по вере, глубоко верящих в возрождение России, мыслящих ее светлое будущее идущим по пути права, прогресса и истинной свободы». Касаясь принципа «непредрешения» «будущего государственного строя России», Союз декларировал лишь «сплочение, усиление и возрождение Русской нации как носительницы культурных ценностей, важных для интересов всего человечества и, в особенности, славянского мира». Торжественно заявлялось, что «Союз не имеет никаких агрессивных задач в отношении национальных меньшинств, он признает в полной мере их культурные, религиозные и национальные права и интересы и борется лишь с теми деятелями из состава этих меньшинств, которые являются активными врагами русской государственности».

Следуя эволюции национального вопроса в политическом курсе Белого движения в 1920 г., Союз РНО подчеркивал, что все отдельные ветви населения России – великороссов, белороссов, украинцев, карпатороссов и казаков ряда казачьих войск (показательно выделение казаков в этнические группы. – В.Ц.) – Союз мыслит «единым народом, объединенным в единое государство на тех началах федеративного его устройства, принцип коего провозглашен нашим Правителем». Союз признавал возможность восстановления монархии через военную диктатуру, поэтому: «Безусловно доверяя своему Правителю и Главнокомандующему генералу Врангелю, глубоко веря в его энергию и талант, Союз Общин убежден, что в данное время тяжелой кровавой борьбы, когда весь Юг России представляет из себя огромный военный лагерь, нет места иной власти, как воинской и единоличной, и нет места иному отношению к ней, как беспрекословное повиновение».

В отличие от «германофильских» настроений, характерных для «берлинских монархистов» «Двуглавого орла», Союз РНО приветствовал перспективы сотрудничества с Францией: «Россия, как и Франция, – противница всякой тирании и твердо верит в великое будущее франко-русского союза… Только этот союз мог создать силу, способную победоносно провести только что пережитую мировую войну, когда удары противника на одном его фронте парировались союзными ударами на другом… неизбежным последствием единения Франции и России будет скорая гибель большевизма и образование той мощной силы, которая одна сможет поддержать политическое равновесие Европы и дать обеим союзницам экономические выгоды». Ответ Мартелля подтверждал, что «Франция неизменно верна историческим традициям франко-русского союза… искренно верит в то, что геройством и доблестью Русской армии и неутомимой работой лучших представителей русского народа Великая и Свободная Россия будет создана на основах прогресса, истинной свободы и мирного сожительства народов России»[777].

В крымских городах продолжалась деятельность «Братства Животворящаго Креста» во главе с протоиереем Владимиром Востоковым, служившим в кафедральном соборе Симферополя. Накануне «дней покаяния» им была предложена идея проведения всенародного крестного хода через весь Крым и далее – за линию фронта. Крестный ход должен был «впитывать в свои ряды всех верующих в спасение России силою Животворящаго Креста Господня», а также добиться прекращения «междоусобной брани» и перехода солдат красной армии на сторону Врангеля. План задуманного протоиереем крестного хода предполагал: «Параллельно с армией… шествовать всенародным крестным ходом, прося Русскую армию всеми ее возможностями охранять от красных безбожников крестоносное движение с хоругвями, иконами, с возженными свечами в фонарях, чтобы сими крестоносными впечатлениями возбуждать доверие и любовь населения к целям Русской армии и привлечение в ее ряды новых добровольцев – христианских патриотов».

Однако прежде поездки на фронт в Севастополе им был проведен многочисленный крестный ход на Графскую пристань, во время которого он призывал ожидать скорого восшествия на Престол Великого Князя Михаила Александровича – «Царя Православного». Однако Временное Высшее Церковное Управление на Юге России не поддержало деятельности протоиерея Владимира Востокова, считая ее во многом авантюрной[778].

В армейской среде действительно большую популярность в 1920 г. приобретали монархические идеи и принципы твердой военной диктатуры, как необходимого и неизбежного средства для восстановления монархии. Тем не менее сама власть еще не была готова к официальному провозглашению монархических принципов. Попытки правых играть более активную политическую роль не удавались. На это имелись определенные основания. 1 июня 1920 г. был «обнаружен» некий «монархический заговор», суть которого заключалась якобы в попытке ареста генерала Врангеля группой морских офицеров и его замене герцогом С. Г. Лейхтенбергским (ординарцем генерала Слащова), а затем – Великим Князем Николаем Николаевичем. И хотя вскоре выяснилась несостоятельность подобного замысла, реакция властных структур была достаточно показательна. В августе – сентябре 1920 г. были закрыты монархические газеты «Царь-Колокол» и «Русская Правда», а протоиерей Востоков предупрежден о необходимости «прекращения монархических проповедей». 20 сентября 1920 г. Врангель подписал приказ (№ 145) о «недопустимости политической борьбы», «пока враг у ворот». В приказе подтверждался, хотя и не столь эмоционально, принцип «непредрешения»: «Запрещаю всякие публичные выступления, проповеди, лекции и диспуты, сеющие политическую или национальную рознь… Враг будет побежден, и Русский народ во Всероссийском Народном Собрании сам решит судьбу будущего Государства Российского».

Такое негативное отношение Правителя Юга России к любым потенциально нежелательным политическим инициативам проявлялось и ранее, еще до 1920 года. Схожая ситуация имела место, в частности, во время присоединения к Добрармии отряда полковника М. Г. Дроздовского, в рядах которого существовал неформальный «монархический союз» ротмистра Д. Б. Болговского, известного своими откровенно террористическими взглядами на методы «борьбы с крамолой», причем не только «большевицкой», но и «либеральной». Подобного рода «монархисты» считались не только бесполезными, но и прямо-таки опасными, вредными для политического курса Белого движения[779]. Возможно, однако, что монархические принципы при более продолжительном существовании белого Крыма получили бы заметную поддержку. Показательно, что первый номер еженедельника «Россия», вышедшего в Болгарии 25 сентября 1921 г., открывался статьей «Монархия или республика?» В ней однозначно утверждалась бессмысленность прежнего «непредрешения»: «Мы слишком долго играли в прятки… Чем Россия может быть при республиканском строе: либо полное бессилие центральной власти, либо классовый гнет, какого не знал ни один режим прошлого; в том и в другом случае – распад государства на составные части, экономическая смерть и утрата всякого народного значения».

Популярные для 1921 г. идеи «третьей силы» не находили отклика как у монархистов, так и у сторонников Врангеля: «Создать какую-либо промежуточную форму между монархией и республикой уму человеческому не дано. «Советы без коммунистов» свелись бы к явочным порядкам, установленным при Временном правительстве и приведшим уже нас однажды к большевизму». Поэтому – «остается монархия, т. е. власть внеклассовая, внепартийная, способная собрать рассыпавшуюся Русскую землю и ответственная за свои действия». Процесс возрождения монархии принципиально представлялся по заявленной еще в 1918 г. формуле – «через военную диктатуру – к Престолу». Преемственность власти отнюдь не должна означать возврата «к прошлому». «Россия и при монархии будет другой, новой. Надо обладать неисчерпаемым запасом наивности, чтобы предполагать возможным возвращение к дореволюционной старине, от которой нас отделяет не пятилетие, а целое столетие бурных переживаний и потрясений. Но было бы воистину непоправимым бедствием, если бы Россия после уроков, преподанных ей опытом последних лет, вернулась бы к явочной (т. е. введенной единоличным актом 1 сентября 1917 г. – В.Ц.) республике А. Ф. Керенского. Тогда бы пробил последний час России»[780].

Настроения же военных, сторонников «Рейхенгалля», довольно четко выражала, в частности, брошюра Н. Д. Тальберга «Трагедия русского офицерства». В ней определялись причины поражения Белого движения, связанные с неопределенностью политической программы. Героическое подвижничество офицерства ничего не могло изменить. «Где бы офицерство ни сражалось – и на Юге, и затем в Сибири, на Севере, под Петроградом – везде они чувствовали свою разобщенность с тем народом, который шли освобождать от коммунистов. Большей части народа, которою уже была осознана пагуба революции, – ничего не говорили туманные лозунги «За Великую, Единую, Неделимую». Эти ждали Царя… Эти не понимали своих спасителей… Но несмотря на все тяжелые внутренние переживания, офицерство сражалось и умирало, храня в душе те святые заветы, вся духовная красота которых в их триединой нераздельности становилась все ярче в сравнении с серостью и слизостью беспринципной аполитичности. «В пожаре беспощадной гражданской войны у нас, первопоходников, как ее инициаторов и участников, росло и крепло сознание, что только истинный Хозяин земли Русской, к которому с тоской и надеждой обращены взоры Русского Народа, сможет дать России столь необходимый ей мир и покой», – открыто заявляют о своих заповедных тогдашних чаяниях первые участники добровольческого движения в своем недавнем обращении к Великому Князю Николаю Николаевичу.

Искание ясных идеалов влекло офицерство и в те армии, где открыто выдвигался монархический принцип, в особенности когда во главе таких формирований становились вожди складки графа Федора Артуровича Келлера, который с места не принял революцию… Но этим армиям не суждено было развиться, они попадали в сферы узких влияний иностранных держав, которые поддерживали «демократические» настроения и систематически задавливали все, что отзывалось монархизмом»[781].

Обращаясь к деятельности правых, монархических организаций на Урале и в Сибири, нужно отметить, что здесь в 1918–1919 гг. их влияние было меньшим, чем на белом Юге. Здесь в течение данного периода не удалось создать самостоятельных правых, монархических организаций, сопоставимых по своему влиянию с аналогичными южнорусскими структурами. Гораздо большим влиянием пользовались местные «областные», эсеровские и социал-демократические группы, сибирская кооперация. Острого «противостояния с либералами», «борьбы за возрождение монархии» не было. Вместе с тем сибирских правых в их программах и лозунгах отличала большая духовность, а также очевидная близость к Православной Церкви. Как уже отмечалось, сам адмирал Колчак не высказывал публично монархических симпатий и во всех своих официальных выступлениях подчеркивал, что «не может быть возврата к старому режиму, бывшему в России до Февраля 1917 года», «реставрация невозможна», «старый строй показал свою несостоятельность». Но при этом никогда не отмечалось, что «старый строй» – это синоним строя «монархического».

Открытое провозглашение монархического лозунга считалось преждевременным и в какой-то степени «опасным» с точки зрения поддержки его со стороны «союзников», Антанты. Играло роль и наличие достаточно сильной левой и левоцентристской оппозиции в Сибири и на Дальнем Востоке, выраженной эсеровскими группами и сибирскими областниками. В то же время Верховный Правитель не отказывался от идеи восстановления монархии через посредство временной военной диктатуры. В последние месяцы своего пребывания в «столице Белой России» – Омске Колчак, по свидетельству Гинса, много внимания уделял русской истории. В ноябре 1919 г. его постоянным собеседником был проф. Болдырев, ознакомивший его с текстом «Сионских протоколов», опубликованных в книге Нилуса, широко известной в белой Сибири в 1919 г. Колчак также тщательно следил за расследованием обстоятельств гибели Царской Семьи в Екатеринбурге.

Среди ближайшего окружения Колчака были и те, кого считали «ультра-монархистами». Ими были, в частности, бывший офицер Ставки Верховного Главнокомандующего Государя Императора Николая II, свидетель отречения Государя от Престола и будущий активный сторонник сближения белых фронтов Юга и Сибири, генерал-лейтенант Д. А. Лебедев и командир 3-го Уральского стрелкового корпуса, бывший адъютант генерала Корнилова, генерал-лейтенант В. В. Голицын. Не скрывал своих монархических симпатий командир знаменитого Волжского корпуса генерал-лейтенант В. О. Каппель. Не стоит также забывать и о той роли, которую сыграли в выдвижении самого Колчака на место Главковерха и Верховного Правителя монархические салоны Омска (в частности, упоминавшийся выше салон Гришиной-Алмазовой).

Нельзя не учитывать и монархические симпатии главы МВД и будущего премьера В. Н. Пепеляева, отмечаемые на страницах его дневника. Однако в 1919 г. все эти склонности к монархизму еще не проявлялись в форме официальных заявлений. Российское правительство твердо стояло на позиции «непредрешения» до созыва Всероссийского представительного собрания. Монархические предпочтения на белом Востоке стали гораздо более заметны (как и на белом Юге) в условиях ухудшения положения на фронтах. Примечательны воспоминания полковника К. Н. Хартлинга о праздновании дня Святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских, Чудотворца 19 декабря 1919 г. во Владивостоке, в Учебной Инструкторской школе на о. Русском. После подавления «гайдовского восстания» состоялся «торжественный благодарственный молебен Господу Богу… а также отслужена панихида по зверски убиенным Императору Николаю II и Его Семье. Начальник школы и протопресвитер сказали соответствующее слово в сугубо монархическом духе. Так впервые… наши юнкера услышали монархические речи. До этого времени в Школе монархическая пропаганда была воспрещена, хотя большинство офицеров, безусловно, были монархистами». Подобная оценка, высказанная Хартлингом, отражает довольно типичное для белых армий настроение, при котором кадровые офицеры и большинство добровольцев не колеблясь признаются в симпатиях к монархии, однако публично и активно их не выражают: «пьяно-застольное» исполнение в ресторанах гимна «Боже, Царя храни» никоим образом не следует считать «выражением верноподданнических чувств», а напротив, – дискредитацией монархической идеологии. 19 декабря 1919 г. панихиды по «злодейски убиенной» Царской Семье были отслужены в Чите – столице забайкальского атамана Семенова.

Не менее показателен и такой факт. В Каинском и Колыванском уездах Томской губернии в ноябре – декабре 1919 г. стал популярным оригинальный лозунг «За Царя народного и за Советы. Долой коммунию», выдвинутый местными партизанскими вожаками (Щетинкиным, Громовым и др.), в котором отразилось стремление добиться восстановления «твердой», «легитимной» власти, признающей тем не менее «демократические завоевания», произошедшие за три послереволюционных года, власти, опирающейся на демократические (как считалось) органы самоуправления[782]. Здесь следует отметить определенную «эволюцию вправо» в политическом курсе Белого дела, приведшую в итоге к открытому официальному провозглашению монархических лозунгов в Забайкалье и в Приморье в 1921–1922 гг.

Регионом с весьма большой активностью правых в Белом движении являлся Северо-Запад России. Еще до событий октября 1917 г. немало представителей русской аристократии выехало из Петрограда в Европу через Финляндию и Швецию. Петроградское антибольшевистское подполье намеревалось организовать выезд из Гатчины в Финляндию Великого Князя Михаила Александровича. В Гельсингфорсе образовалась значительная русская колония, поставившая своей целью не только оказание помощи беженцам, но и создание политического центра, ориентированного на «освобождение Петрограда» при поддержке Финляндии. Большим авторитетом здесь пользовался «Особый комитет по делам русских в Финляндии», руководимый бывшим премьер-министром А. Ф. Треповым. Членами комитета были деятели «Союза русского народа», члены Государственного Совета и Государственной Думы (граф А. А. Буксгевден, князь В. М. Волконский, барон М. А. Таубе). Выражал монархические предпочтения и сам командующий Северо-Западным фронтом, генерал от инфантерии Н. Н. Юденич и его предшественник на посту руководителя военными силами белого Северо-Запада генерал-майор А. П. Родзянко. Однако в своих официальных политических декларациях они неизменно следовали курсу Верховного Правителя России и лишь неофициально поддерживали монархистов.

Несмотря на это русские правые не отказывались от участия в белой борьбе в этом регионе. Особое значение приобретала издательская деятельность Отдела агитации и пропаганды, где позиции правых были особенно сильны. Н. Е. Марков 2-й работал под псевдонимом Л. Н. Чернякова – «обер-офицера для поручений при Военно-гражданском управлении Северо-Западной армии». С июля 1919 г. он издавал в Ямбурге газету «Белый Крест» (ее редактором был бывший член IV Государственной Думы, член Совета Курского губернского отдела Союза русского народа В. В. Лукин), писал листовки, а также проводил работу по формированию структур «Братства Белого Креста Великой Единой России». Бывший донской атаман П. Н. Краснов, совместно с А. И. Куприным, редактировал популярную на Северо-Западе газету «Приневский Край»[783].

В 1921 г. в западных районах Украины и Белоруссии не только отмечались факты роста повстанческого антибольшевистского движения, но и весьма оптимистично фиксировалась тенденция роста религиозных и монархических симпатий среди крестьянства, даже несмотря на «объявление НЭПа». Согласно донесениям сотрудников штаба бывшей 3-й Русской армии «одно из проявлений антибольшевизма вылилось в религиозном подъеме, который начался стихийно… на почве религиозности стало постепенно развиваться и национальное самосознание… Там, где замечается религиозный и национальный подъем, неукоснительно будет и монархический… Настроение крестьянства и рабочих безусловно монархическое»…

Таким образом, в эволюции монархической идеологии и организационных структур в период революции и гражданской войны представляется возможным выделить в нем четыре характерных этапа, в общем совпадающие с этапами развития политического курса самого Белого движения, что подтверждает их взаимосвязь и взаимообусловленность. Первым этапом можно считать 1917 год, когда монархические идеи были достаточно слабы, не имели должного авторитета и не считались перспективными для будущей Российской Государственности. Второй этап охватывал 1918 год. В это время монархические идеи были в значительной степени ориентированы на сотрудничество с военными и политическими кругами Германии, от которых ожидали поддержки в «борьбе с большевизмом» и в возрождении монархии. Германофильство становилось синонимом монархизма. Однако неудачные попытки освобождения Царской Семьи и поражение Германии в Первой мировой войне остановили надежды русских монархистов на возможную поддержку своих действий со стороны недавнего противника России.

Третий этап охватывает 1919 год. Теперь монархические идеи стали ориентироваться на английскую модель правления, но с заметными элементами национальных особенностей. «Энглизированный» монарх становится символом высшей государственной власти, но его реальная власть не ограничивается одним лишь исполнением почетных символических обязанностей. Он гарантирует соблюдение основных, конституционных законов Российской Империи, обеспечивает правопреемственность и контролирует основные направления внутренней и внешней политики. В своем правлении он должен опираться на волю Всероссийского представительного органа. Государственное устройство предполагается как сочетание имперских основ с широким «самоуправлением окраин». В 1919 г. Белое дело очень близко подходит к официальному провозглашению монархических принципов политического курса, однако «непредрешение» все же остается фундаментальным элементом программы. Путь к монархии предполагается через диктатуру, опыт английской истории показывает, что после окончания революции и гражданской войны возможен возврат к монархической форме правления, который обеспечит армия (Колчак – генерал Монк). Что касается монархических структур, то они вполне вписываются в общий спектр политических организаций: в 1919 г., наряду со сложившимися блоками и союзами либерального, консервативного направлений, легально действуют Союз РНО и НГП Пуришкевича, правда, они являются пока лишь элементами антибольшевистского фронта общественно-политических сил и не играют ведущей роли. В 1919 г. идеи возрождения монархии уже не чужды кадетам, политикам из Всероссийского Национального Центра, тогда как еще в 1917 г. многие из них считали историю царской власти в России безвозвратно ушедшей.

Четвертый, последний этап эволюции постреволюционной монархической идеологии – конец 1919–1922 гг. Теперь в идеале – новая монархическая власть должна вернуться к традиционным русским формам государственности. Как уже отмечалось, первые в этом направлении проекты были озвучены еще в предыдущий период (Суворин, протоиерей Владимир Востоков). Но в планах 1919 г. династическая, самодержавная монархия по существу заменялась моделью сильной единоличной власти, опирающейся на представительное Собрание. Напомним, что в т. н. «Конституции» профессора Крамаржа, разработанной осенью 1919 г. (ее анализ проводился во второй книге монографии), Император мог быть избран населением. А в 1920–1921 гг. принцип приоритета сильной единоличной (исполнительной или военной) власти постепенно стал уступать место принципу восстановления монархии, как оптимальной единоличной власти, обладающей необходимой легитимностью. В проектах заключительного периода все отчетливее проявлялась тенденция к модели земской монархии. Царь и земля, Царь и земство – вот идеал, который противопоставлялся как «старому режиму», при котором отсутствовала «живая связь» Государя с подданными, а доверие общества к власти блокировала бюрократия, так и новомодным республиканским иллюзиям 1917 года. Восстановление монархии произойдет посредством Земского Собрания, Земского Собора, подготовкой к которому может стать и реализация земской реформы (например, в Крыму в 1920 г.) и проведение целенаправленной избирательной кампании.

Именно такая форма восстановления монархии была провозглашена в белом Приморье генералом Дитерихсом, тогда как, например, в Забайкалье, в Монголии барон Унгерн полагал возможным возвращение на Престол Великого Князя Михаила Александровича. В это же время в Рейхенгалле имело место обращение к традициям легитимизма, принципиально не требовавшим земского утверждения при восстановлении династии Романовых, а лишь учитывающим степень родственного старшинства при занятии Престола. Позднее, в 1930-е гг., идея монархического строя станет выражаться в лозунге «Царь и советы», примечательном с точки зрения идеологии т. н. народной монархии. В заключительный период 1920–1922 гг. монархические структуры становятся важной частью общественно-политической основы Белого движения и окончательно формируют основу его политического курса.

Очевидно, что монархические структуры не могли стать такой основой прежде, в 1918–1919 гг., но причина этого заключается отнюдь не в отсутствии поддержки таковых структур со стороны белой власти, не в отрицательном отношении к монархическим взглядам белых лидеров, а в слабости самих монархических структур и союзов. Слабость организационных структур, переживавших тяжелые последствия запретов и гонений 1917 года, нежелание или недостаточный опыт создания политических коалиций, слабость низовых партийно-политических ячеек, отсутствие стремления к расширению своего влияния – все это негативно сказывалось на положении монархистов. Белая власть, как, впрочем, и любая другая, стремилась опереться на структуры, способные дать ей необходимую поддержку, обеспечить важную в условиях гражданской войны и революции легитимность режима. Формирование правых и правоцентристских групп, способных стать реальной опорой белой власти, завершилось, по существу, только к исходу белой борьбы в России, хотя и тогда, как будет показано в соответствующих разделах по истории белого Приморья, далеко не все складывалось так, как об этом сообщалось в официальных заявлениях.

Нельзя отрицать также влияния тех безусловно негативных предрассудков, которые связывались с монархическими партиями и лидерами: антисемитизм, бескомпромиссность в разрешении «национального вопроса», поддержка «возвращения помещичьей собственности», жестокие репрессии в отношении «революционеров» и непримиримое отношение к своим политическим противникам. Отчасти подобные опасения были правомерны, когда речь шла о тех политиках и военных, которые, прикрываясь монархическими лозунгами, своими противозаконными, провокационными действиями наносили непоправимый вред как монархической идеологии, так и всему Белому делу в целом.

Такие основы монархической идеологии, как ведущая роль Русской Православной Церкви, сильное национальное государство, сильный правитель, взаимодействующий с обществом посредством структур представительной власти, имели много общего и с соответствующими пунктами программ кадетской партии, Всероссийского Национального Центра. Отличия заключались в разных оценках степени политической активности общества, его гражданской зрелости и в отношении к сути происходящих в России событий и к разным способам «одоления Смуты». С точки зрения монархистов, политическая инициатива должна исходить «сверху», тогда как либералы и социал-демократы отдавали предпочтение инициативе «снизу», исходящей, в частности, от элементов общественной самоогранизации, земско-городского самоуправления.

Но ценности монархизма в 1919–1920 гг. были востребованы, прежде всего в плане создания развернутой идеологии будущей Российской Государственности, а не временного политического акта, конъюнктурно необходимого для решения одномоментных проблем в тылу или на фронте. Утверждение монархии Соборным, Земским решением, с благословения Православной Церкви могла заменить собой правовую, легитимистскую казуистику, направленную не столько на восстановление монархии как формы государственного бытия, сколько на выяснение прав на Престол у того или иного лица. Могла ли стать подобная власть достаточно прочной?

Важно и то, что монархическая идеология в 1917–1922 гг. все более и более развивалась от политико-правового объяснения происходящих в России событий, от выработки неких правоустанавливающих моделей будущего государственного устройства (это отличало деятельность Национального Центра, кадетской партии, провозглашавших целью Белого дела «восстановление нарушенного правопорядка»), к духовно-нравственному, религиозному осмыслению «нового Смутного времени», духовному «противостоянию большевизму». В этом отношении позиции многих монархических структур были близки мнениям и оценкам деятелей Русской Православной Церкви. Новое время порождало новые общественные, государственные формы бытия, осмысление которых должно было стать насущной задачей общественно-политической жизни. Примечательна оценка происходящего протоиереем Сергием Булгаковым в письме художнику М. В. Нестерову (11 декабря 1922 г.): «Святая Русь все глубже уходит в Светлоозеро, а бессерменское все наглеет… Дело идет не к реставрации прошлого, которая невозможна, да в сущности и нежелательна, но в действительном обновлении, хотя и связанном с прошлым». Эта преемственность в эволюции – еще одна неизменная черта монархической идеологии, проявлявшаяся в последующие десятилетия ХХ века[784].

Интересную оценку перемен в общественных настроениях после неудач Белого дела в 1919–1920 гг. дает известный омский журналист и писатель Вс. Иванов, в 1921 г. отметив, что большинство населения России уже «переболело» политическими предпочтениями периода 17-го года и от симпатий к определенным «правым» или «левым» партийно-политическим идеям перешло к «подлинному национализму», основанному на «идее народной солидарности». Его основой становятся принципы «личной свободы», «независимости от гнета «коммунии» и «право собственности» («личная безопасность, неприкосновенность жилища и спокойствие за честь жен, сестер, дочерей», по Н. Маккиавелли). Поскольку существовавшие формы «красной» и «белой» власти не могли удовлетворить подобные запросы, то происходил стихийный переход к общественной самоорганизации, лучше всего воплощавшейся в т. н. атаманстве, при котором «люди сами начинают строить свое государство, свой порядок». «Чуть ли не на почве «общественного договора» образуются маленькие ячейки, все свойство которых – в их непроницаемости. Они не хотят никакого постороннего вмешательства и будут так же драться с Колчаком, как и с Лениным». Эти «ячейки» выдвигают из своей среды лидеров («атаманов»), которые «подбирают под себя годные к борьбе и строительству силы».

И процесс этот протекает одинаково и у «Махно, Калашникова, Буденного», и у «Семенова, Унгерна, Калмыкова, Казагарнди, Перхурова и др.». «Тот, кто сумеет цементировать вокруг себя определенную массу людей – тот и атаман. Как рыцарские замки, по всей России высятся теперь эти уделы атаманов, и центральная власть уже теперь должна лавировать между их силой и их претензией… Катастрофа неотвратима, но в бурях ее зреет сам народ, и никакого юридического факультета не нужно будет ему, чтобы установить этот порядок».

Формы «народной солидарности» ясны, а ее идеологией станет «старая», испытанная столетиями система ценностей, емко выраженная, как считал Иванов, в одном лишь слове – «Царь». Только теперь им станет не традиционно-бюрократический тип лидера, а новый, подлинно народный, национальный вождь (российский «наполеонистый Емельян, либо емельянистый Наполеон»), создающий династию, основанную на новейшей системе ценностей и убеждений. И совершенно логично появление столь оригинальных сочетаний (лозунги партизанского вожака Щетинкина), при которых «Царем» становится Великий Князь Николай Николаевич, а его «министрами» – Ленин и Троцкий. Эта система, схожая с отмеченной Сувориным моделью власти «Великого Атамана» и «Веча городов», закономерно вырастает из «революционной стихии», но умеет обуздать ее разрушительное начало и опирается на творческое, созидательное начало. Именно такая система создаст будущую Россию[785].

Глава 2

Специфика деятельности нелегальных антибольшевистских организаций в Советской России в конце 1919–1922 гг.

Белое дело и повстанческое движение.

В течение 1918 и до конца 1919 г. деятельность белого подполья координировалась главными центрами Белого движения на Востоке, Юге и Северо-Западе. В начале 1919 г. генерал-квартирмейстерская часть штаба ВСЮР планировала создание подпольных групп, обязанных не только отправлять в Ставку сообщения о численности и дислокации советских войск, но и готовить кадры для будущих формирований Белой армии, а также проводить диверсии и готовить восстания в советском тылу. Например в Одессе генерал-майором С. И. Гавриловым было подготовлено выступление военного подполья, скоординированное с высадкой десанта ВСЮР, завершившееся занятием города в ночь с 10 на 11 августа. В отчетном докладе в Ставку ВСЮР отмечалось, что восстание в Одессе «произведено организацией, работавшей несколько месяцев на тех же началах, каковые приняты и действуют в Добрармии… в состав организации входили как офицеры бывшей Российской армии, оставшиеся в Одессе, так и некоторые советские части, набранные из людей – приверженцев принципов, направленных против коммунистических идей, и из других слоев населения… Согласно решению, принятому центром организации, восстание должно было совершиться лишь при поддержке флота и получении на то указания и директив от центральной Добровольческой власти». В Москве, по указаниям прибывшего из Ставки полковника В. Д. Хартулари, проводилось формирование т. н. Добровольческой армии Московского района. Аналогичная деятельность велась на Восточном фронте и особенно в штабе Северо-Западной армии, получавшего разведывательную информацию от Петроградского отдела Национального Центра и рассчитывавшего на восстание в городе к моменту подхода белых полков[786].

К концу 1919 г., в связи с поражениями белых армий, стала очевидной смена тактики антибольшевистской работы. Это осознавалось как военным руководством, так и представителями самого подполья. В докладной записке (от 1 декабря 1919 г.), отправленной Колчаку его бывшим начальником штаба генерал-лейтенантом Д. А. Лебедевым, подчеркивалась важность «новых методов борьбы с большевиками»: «Мы вошли в район, совершенно не испытавший большевизма, где население ждет советской власти, как чего-то нового и хорошего. Нужно сберечь кадры и дать время населению пережить медовый месяц советской власти; основной вопрос сейчас – это ждать отрезвления сибирского наеления и готовить к этому времени небольшую, но крепкую армию, не жалея потери пространства».

В качестве ячеек для подобного рода «армии» Лебедев предлагал свои «егерский отряд и партизанскую кавдивизию». Аналогичные меры для сохранения кадров Сибирской армии в виде партизанских групп с последующей перспективой их развертывания в регулярные части предполагал и генерал-майор А. Н. Пепеляев (об этом говорилось в его т. н. «прощальном приказе» по армии в Томске в начале декабря 1919 г.). На Северном фронте выдвигалась идея создания мобильного партизанского соединения в виде Особого отряда под командованием ротмистра М. А. Алдатова (докладная записка помощника начальника Архангельской губернии Главнокомандующему Войсками Северной области от 8 октября 1919 г.)[787].

Развернутый план организации партизанских соединений на территории РСФСР представил в штаб Омского военного округа генерал-майор В. Н. Фельдман, назначенный Колчаком (одним из указов, отданных со станции Тайга 9 декабря 1919 г.) на должность генерала для поручений при генерал-лейтенанте А. Ф. Матковском. Еще накануне эвакуации Омска Фельдман настаивал на незамедлительном формировании конно-партизанских отрядов из добровольцев, имевших опыт «партизанства» во время Первой мировой войны (генерал рекомендовал и своего сына – полковника Фельдмана («опытного партизана германской войны»). Эта инициатива была поддержана Главным муллой армии и флота, заявившим о готовности составить конные отряды из сибирских татар, а также офицерами Сибирского казачьего войска.

В случае отступления фронта к Новониколаевску конно-партизанские группы могли действовать в Барабинской степи, нанося постоянные удары по растянутой вдоль Транссибирской магистрали 5-й армии РККА. Фельдман проводил интересную параллель с положением армии Наполеона в России в 1812 году: «По взятии Омска цель противника, если он не остановится на зимовку, будет Новониколаевск, или вернее железнодорожный путь на Барнаул и далее к Китайской границе… тут мы подходим к ахиллесовой пяте, которая послужит гибели противника – это непомерно длинная коммуникационная линия, соединяющая его с базой Центральной России. Как длинная коммуникационная линия (Старая Смоленская дорога. – В.Ц.) заставляла Наполеона сильно дробить и ослаблять свою армию, так в несколько раз длиннейшая заставит красную армию ослабить свою еще больше… при условии, что с нашей стороны будет развита самая интенсивная деятельность конных партизанских отрядов». Фельдман ссылался на удачные действия партизанских отрядов во время Первой мировой войны, а также применение партизанских соединений на белом Юге («Мамантовский рейд»).

Считалось, что «эти конные партизанские отряды, уничтожая налетами склады и запасы противника и производя нечаянные нападения, уничтожая железнодорожные сооружения и т. п., имея в своем составе подготовленных осведомительными органами информаторов и агитаторов, – явятся проводниками широкого распространения антибольшевистской пропаганды среди населения». Предполагалось развертывание конно-партизанских отрядов в новые повстанческие отряды из местного населения: «Партизанские отряды, имея в своем составе лиц, способных к организации местных повстанческих отрядов, будут организовывать таковые на местах… сеть наших партизан парализует действия неорганизованных банд красных на наш транспорт и коммуникационный путь с Дальним Востоком и не будут для этой цели отвлекаться строевые части». После разрешения ближайшей задачи по подрыву тыла РККА в Западной Сибири отряды должны были быть «направлены в глубокий тыл красным (на Урал и в Поволжье. – В.Ц.) и сделать Волгу для советской армии второй Березиной».

В «Проекте организации партизанских отрядов» генерал пунктуально излагал свои намерения. Предполагалось создание подразделений не только из «коренных русских», но и из «инородцев» (с кадром «русских коренных до 10 %»). Одновременно с партизанами, к отряду присоединялись бы «подготовленные осведомительным отделом информаторы и агитаторы с брошюрами, листовками на русском и местном языках». Территориальной базой отрядов становились бы районы Томской, Алтайской и Акмолинской областей, а также Забайкалье (буряты), Тургайская область (киргизы) и район Кузнецка (русские добровольцы). «Почин» организации должен был состояться в Томске. Сами отряды (по 4 эскадрона в каждом) предполагались «трех родов»: «конные, пешие и на лыжах». Из пеших и конных частей фронта в отряды откомандировывались опытные разведчики и добровольцы. «Партизанский отряд не имеет ни тыла, ни флангов», однако общие директивы исходили бы «от ближайшего начальника армии или корпуса».

В надежде на поддержку местного населения Фельдман составил проект воззвания к «братьям-гражданам города Томска». Генерал обращался к беженцам-коммерсантам, призывая жертвовать средства на закупку лошадей для партизан («сеть таких партизанских отрядов сразу бы остановила безостановочное движение красной армии, послужила бы огромной поддержкой нашей армии, и тогда едва ли красные достигнут Томска. Граждане должны помочь правительству в этом деле»). В конце ноября 1919 г. в Томске Фельдман приступил к более серьезной подготовке партизанских отрядов. Генерал рассчитывал, что после перехода в тыл РККА «отряды эти быстро могли бы быть сформированы и неожиданно для красных пущены в работу. Нападение сразу в нескольких местах может иметь ошеломляющее действие, но принцип абсолютной скрытости и неожиданности должен быть соблюден полностью. Первые удачные действия наших партизан сразу поднимут воинский дух нашей армии и примкнувшие к партизанам добровольцы увеличат ее силу».

Безусловным фактором успеха партизан становилась поддержка местным населением. Фельдман предполагал следующие формы взаимодействия: «Для облегчения действий партизанских отрядов, для формирования повстанческих частей необходимо широкое осведомление этих партизанских отрядов о тех селениях, в которых совдепы вызвали к себе ненависть… Обыватели, которых (партизаны. – В.Ц.) знают как безусловно надежных лиц, имея сношение с жителями окрестных деревень… могут рекомендовать (таких же) вполне надежных… Эти последние знают таких же надежных в следующих ближайших деревнях и т. д., этим верным способом можно получить целую сеть осведомительных пунктов». Организация повстанческого движения с санкции командования Восточного фронта становилась актуальной задачей антибольшевистского движения[788].

Хотя непосредственного влияния планов создания партизанских отрядов на Западно-Сибирское восстание 1921 г. проследить невозможно, нельзя не отметить, что тактика действий повстанческих отрядов на территории Тобольской губернии, по линии Транссиба (успешно «перерезанного» партизанами в районах Исиль-Куля, Петропавловска и Омска), полностью соответствовала прошлым планам командования Восточного фронта. Подтверждались факты участия белых солдат и офицеров, служащих информационных отделов, добровольцев, «ушедших в тайгу» во время «Сибирского Ледяного похода», в повстанческом движении в 1920–1921 гг. Сама по себе боевая работа партизанских отрядов, хотя и не имевших непосредственного контакта с белыми армиями, но действовавших в рамках общей стратегии с ними, могла бы привести к заметным результатам. Это подтверждалось опытом работы советских подпольных центров и партизанского движения в белом тылу в течение всей гражданской войны. Подобный опыт мог быть востребован и противниками советской власти, при их действиях в тылу РККА. Нужно учитывать также, что в Сибири и на Дальнем Востоке антибольшевистские подпольные и партизанские структуры уже проявили себя в период весны – лета 1918 г. (например Ачинский конно-партизанской отряд и др.).

И все же характерной для периода 1920–1922 гг. стала другая черта антисоветской работы. Намечался постепенный отход от «регулярных начал» в деятельности белого подполья, основанных на взаимодействии с военно-политическими центрами Белого дела, и переход к самостоятельным, во многом непредсказуемым и неорганизованным действиям. Степень активности белого подполья стала снижаться. Довольно обширную характеристику этому процессу давала записка «Антибольшевистские организации в Совдепии и их борьба», составленная в Берлине бывшим советским военспецом генерал-майором М. А. Потаповым в марте 1921 г. Записка основывалась на информации, полученной от т. н. делегации антибольшевистской организации «Возрождение России», нелегально приезжавшей в Польшу и в Германию в конце 1920 – начале 1921 гг. Документ весьма интересен, хотя далеко не все сведения, содержащиеся в записке, отличались достоверностью (сомнительна численность организации, определяемая в 135 тысяч членов, – из «Центральной России, Поволжья и части Урала», а некоторые сведения просто фантастичны: взятие повстанческими отрядами А. С. Антонова Тамбова и Козлова; некая партия «меньшевиков, стоящих на монархической платформе»).

Вполне вероятно, что автор выдавал желаемое за действительное. Конечно, не следует считать данный документ отражением некоей специальной акции ВЧК, аналогичной «Синдикату-2», – данные оперативные разработки начнутся позднее и будут направлены не на активизацию и сплочение, а, напротив, нейтрализацию и разложение эмигрантских группировок. Записка, очевидно, отражала настроения многих оставшихся в России участников белого подполья, стремящихся к восстановлению антибольшевистских организаций, в расчете на эффективную поддержку из Зарубежья. Вполне правомерно звучало следующее замечание в «Записке»: «Подпольная работа антибольшевистских организаций в период активной антибольшевистской борьбы протекала главным образом в вспомогательной работе «Белого дела», т. е. в устройстве подготовительных мер для облегчения участи белых против красных, и только в редких случаях какая-либо организация выступала активно. Активное выступление в то время даже и не приносило особых выгод… требовало невероятной энергии… а также и много денег, каковыми организации не особенно-то располагали». Но «неудача генерала Юденича, а затем последовательное поражение остальных фронтов подействовали потрясающе на все организации». В новых условиях генерал Потапов указывал на перспективу поддержки крестьянского повстанчества, ссылаясь при этом на решения состоявшегося в январе 1920 г. «частного совещания руководителей подпольных групп Москвы и Петрограда в Вышнем Волочке, на котором было решено ликвидировать работу в Северной и Центральной России и перенести деятельность на Юг, ближе к Добровольческой армии». Единичное упоминание о данном «совещании» ставит под сомнение факт его проведения, так как летом – осенью 1919 г. ведущие подпольные структуры (Национальный Центр) в обоих городах уже были разгромлены ВЧК.

По словам генерала, с февраля «начался исход активных работников на Юг и на Украину», чтобы «быть ближе к генералу Врангелю» и «войти в возможное соглашение с различными крупными повстанческими отрядами». В начале мая 1920 г. в Купянске прошел новый «съезд», в котором участвовали уже «84 человека, представлявших в общей сложности 116 подпольных организаций и групп». В условиях начавшейся войны с Польшей «съезд» разделился на «непримиримых», считавших необходимым «поддержать Врангеля и Польшу путем оказания посильной помощи в тылу», и тех, кто полагал важным «поддержать большевиков, дабы раздавить Польшу и врезаться клином в Среднюю Европу русской красной армией». Единогласия добиться не удалось, поэтому вполне вероятными представлялись отказ части «подпольщиков» (т. н. «группа Генерального штаба», по записке Потапова) от активной «борьбы с большевизмом» и разочарование в возможностях «белого Крыма» организовать результативную подпольную работу.

Не удалось подпольщикам также установить контакт с командованием 3-й Русской армии, чему воспрепятствовал Б. В. Савинков. Независимо от того, что врангелевское командование в это время активно сотрудничало с целым рядом повстанческих «атаманов» в Северной Таврии, подпольные группы стали налаживать собственные контакты в среде повстанчества, переходить к «внутренней активной борьбе». По оценке Потапова, «повстанчество стало возникать при тех или иных неудачных операциях добровольческих армий. Добровольческая армия при своем отступлении даже поощряла (например, во время отхода полков 1-го армейского корпуса по Курской, Харьковской губерниям. – В.Ц.) возникновение различных повстанческих отрядов и помогала им вооружением. Вся Сибирь в данный момент кишит такими отрядами, возникновение которых относится еще к периоду отступления адмирала Колчака (очевидно, имелись в виду участники Западно-Сибирского восстания и «партизаны» генерала Фельдмана. – В.Ц.). То же самое наблюдается и на Украине».

Их несомненно сильной стороной являлась многочисленность и тесная связь с местным населением. Слабая сторона также довольно точно отмечалась в записке: «Все это повстанчество не только не имело каких-либо осязательных успехов в борьбе с большевиками, но и, будучи дезорганизованным и несогласованным в совместных выступлениях, только в большинстве случаев развивало и усугубляло и без того царившую анархию». Недостаток опыта, дисциплины и организованности призваны были восполнить представители белого подполья. Кроме того, осознание необходимости «общего фронта» было характерно и для самих антибольшевистских ячеек, крайне раздробленных, лишенных связи между собой. Поэтому «в ноябре 1920 г. были первые попытки подпольных организаций связать все повстанчество в одно целое, придать ему организованный характер и добиться, по возможности, согласованности действий в выступлениях». Среди наиболее перспективных повстанческих структур подполье выделяло формирующееся в ряде уездов Тамбовской губернии «движение под руководством А. С. Антонова».

Если доверять сведениям Потапова, в декабре 1920 г. состоялся очередной съезд, завершившийся созданием неких «Главной палаты» (из 10 человек) и «Объединенной организации». Целью этих структур было «не только объединение всех (подпольных структур), но и усиление работы по превращению отрядов Антонова (60 тысяч вооружений всех видов) в организованную и дисциплинированную армию». В свою очередь «Антонов к весне постарается нанести удар в самое сердце России – Москву».

Что касается политических предпочтений, то, по мнению Потапова, в большинстве российского населения совершенно утратил популярность лозунг «Учредительного Собрания», вместе с тем чрезвычайно усилились монархические настроения. Существенно выросла популярность «монархистов-конституционалистов», сторонников введения единоличной власти, опирающейся на представительные органы. Потапов подчеркивал недопустимость «погромных» лозунгов, опасность «антисемитизма», распространенного, по его мнению, в среде врангелевской армии и части эмиграции. Им поддерживалась также идея сотрудничества с якобы «консервативной» Германией, в противовес тем, кто «не сочувствует идее восстановления монархии» в России[789].

Докладная записка генерала Потапова была датирована 3 марта 1921 г., и в эти же дни русская эмиграция получила сведения о начавшемся антибольшевистском восстании в Кронштадте. Известие о восстании стало в значительной степени неожиданным. Кронштадтское восстание, связанное с забастовками рабочих на ряде заводов Петрограда (в частности, с т. н. волынками на Путиловском и Балтийском судостроительном заводах), доказывало тезис о фактически самостоятельной деятельности антибольшевистской оппозиции в РСФСР, для которой наличие эмигрантских структур Белого движения отнюдь не означало необходимости обязательного сотрудничества с ними.

Программные заявления, принятые восставшими (1 марта на собрании команд 1-й и 2-й бригад линейных кораблей), подтверждали, что кронштадтцы выражали позиции прежде всего антибольшевистского движения, и лишь отчасти Белого дела: «Немедленно отстранить коммунистическую партию от правления государственного руля России; Всеобщее народное тайное избирательное право в Советы; упразднить особые отделы, чрезвычайные комиссии, особые тройки… заводы и фабрики передать их владельцам; на заводах и фабриках учредить рабочий государственный контроль…; свобода торговли…; из фонда государственной земли дать безземельным и малоземельным крестьянам земли, постольку поскольку они могут обрабатывать их без эксплуатации чужих сил…». По точной оценке эсера М. В. Вишняка, «несмотря на то, что первоначально…, на митинге в помещении морского училища или в воззвании Петроградского Революционного Комитета от 25 февраля – выдвигалось требование созыва Учредительного Собрания, кронштадтские «пункты» весьма далеки от этого требования. Они всецело проникнуты «рабоче-крестьянской» точкой зрения… Это – протест против тирании и злоупотребления властью большевиками, сделавшими из Советов своекорыстную частную антрепризу, обслуживающую их партийные нужды. Это протест против правителей, а не против «существующего строя». Отрицается порядок, установленный господством большевиков в Советах, но не самый советский режим… в полном убеждении в принципиальном превосходстве Советов над Учредительным Собранием, стали кронштадтцы на защиту трудовластия взамен народовластия». В кронштадтских «Известиях» отмечалось, что «рабочие и крестьяне неудержимо идут вперед, оставляя за собой и Учредил-ку с ее буржуазным строем и диктатуру партии коммунистов с ее чрезвычайкой и государственным капитализмом»[790].

Состав руководящих органов восставшего Кронштадта также не давал возможности утверждать о некоем «белогвардейском заговоре». Временный революционный комитет состоял из членов партий левых эсеров, РСДРП (меньшевиков) и энесов и возглавлялся левым эсером С. М. Петриченко. И только Полевой штаб восставших во главе с «командиром крепости» (бывшим начальником артиллерии Кронштадта, военспецом РККА) генерал-майором А. Н. Козловским и несколькими морскими офицерами мог показаться действительно «белогвардейским». По весьма критичной оценке бывшего члена Правительства Юга России Н. В. Савича (дневниковые записи от 12 и 21 марта 1921 г.) восстание «рабоче-матросской среды» хотя и «расшатывало твердыню большевизма», но отражало «резко антисоциалистическую, антисемитскую и реакционную психологию обезумевшей толпы». Бунт «матросской вольницы» «не показывает их просветление, скорее, там видны признаки самой буйной Разинщины, смешанной с Керенщиной чистой воды. Керенщина развратила активные силы низов хуже большевизма, и борьба за Учредилку в этих слоях имеет в виду борьбу за Керенщину»[791].

Несмотря на очевидное отсутствие в идеологии восставших стремления следовать программным установкам Белого дела, эмигрантские группировки незамедлительно приступили к работе по созданию вокруг Кронштадтского восстания нового центра по «борьбе с большевизмом». Тактически это выразилось в попытке продовольственных поставок «сражающейся крепости», оказавшейся в тяжелом положении из-за ее блокады. Инициатива здесь принадлежала эсерам. Свою реакцию на события в Кронштадте выразила Исполнительная Комиссия членов Учредительного Собрания (председатель Н. Д. Авксентьев), приветствовавшая «близкие ей лозунги начавшегося народного движения»: «Не иностранному вмешательству, не блокаде неповинного русского населения и не силам, враждебным заветам Мартовской революции, обязана будет Россия своим освобождением. Сами народные массы, испытавшие весь ужас большевистского режима и жаждущие водворения свободы и демократического строя, пролагают ныне путь к освобождению России», – говорилось в обращении Комиссии. Бывший член Уфимской Директории, член ЦК эсеровской партии В. М. Зензинов обратился к своему товарищу по партии Е. Ф. Роговскому с просьбой добиться выкупа муки (около 50 тыс. пудов) у торгового отдела чешского Легионбанка и его незамедлительной отправки в Ревель и далее в Кронштадт.

Проблема заключалась в своевременном получении средств (около 1 млн франков) для совершения сделки. «Если бы мы могли сейчас действительно продвинуть продовольствие в Кронштадт, – писал Зензинов, – мы сумели бы разблаговестить об этом по всему миру. А когда Советская Россия узнает, что освободившийся от большевиков Кронштадт немедленно получил из Европы продовольствие – эта весть будет искрой в бочку пороха»[792]. Однако российские диппредставительства в Европе и САСШ (а именно они оставались наиболее крупными распорядителями средств в Зарубежье) не смогли выделить необходимой суммы. Небольшие денежные переводы (около 250 тыс. франков) были сделаны от имени «русских торгово-промышленных и общественных кругов Парижа» (от Протосоюза под руководством Н. Х. Денисова и Земско-городского объединения во главе с князем Г. Е. Львовым). Через А. И. Гучкова стремился наладить снабжение крепости Красный Крест. Однако в отличие от эсеров и «учредиловцев», «торгово-промышленники» полагали несвоевременным «входить в оценку политической стороны происходящих в России событий и считались только с самим фактом (восстания. – В.Ц.), находя нужным во что бы то ни стало поддержать тех, кто содействовал падению большевиков»[793].

Надежды эсеров и социал-демократов на успешное развитие восстания не оправдались, а после его подавления (17–18 марта) и отступления остатков восставшего гарнизона и корабельных команд в Финляндию стремление к руководству бывшими повстанцами выразили военная эмиграция и политические структуры, преемственно связанные с Белым делом (Совещание послов, командование Русской армии и др.). Показательно, что во время восстания в письмах к генералу Врангелю Гучков предупреждал Главкома от незамедлительной политической поддержки кронштадтцев: «В интересах как этого революционного движения, так и репутации «Белого» дела необходимо, чтобы Вы и мы… не отождествлялись с руководителями движения… демократический, рабочий, солдатско-матросский характер, какой носит Кронштадтская и Петроградская революция, должен быть сохранен без примести белогвардейского и буржуазного элемента».

Следовало ограничиться продовольственной помощью и декларативными заявлениями о готовности оказать содействие, вплоть до совместных военных действий (в Константинополе рассматривались проекты переброски части подразделений Русской армии из Галлиполи и о. Лемнос в Прибалтику и в последующем – в Кронштадт). Полагая, что «процесс разложения большевистской центральной власти и красной армии» будет «неудержимо продолжаться», а в обозримом будущем «надо ждать ряд восстаний на окраинах – Кавказе, Украйне, на Дону, на Дальнем Востоке, в Сибири», Гучков считал необходимым сохранить «ячейку государственной власти и горсть настоящей армии».

Сам же Врангель не исключал возможности использования «более 10 тысяч русских людей» в качестве основы «для неизбежной, в недалеком будущем, борьбы с Советской властью, в широком масштабе, имеющей своим основанием не партийную рознь, а общенациональный единый порыв». Показательно обращение Врангеля к своему представителю в Финляндии, члену ЦК кадетской партии и редактору газеты «Новая Русская жизнь», бывшему ректору Петроградского университета профессору Д. Д. Гримму. В письме от 31 марта 1921 г., отправленном из Константинополя, Главком просил его выяснить «доминирующие настроения» среди кронштадтцев, определить возможность их использования в качестве «сплоченной войсковой единицы»[794].

Готовность сотрудничать с «военной реакцией», а не с недавними «социалистическими союзниками» (эсерами и меньшевиками) выражали и сами, оказавшиеся в Финляндии, руководители восстания. За подписью генерала Козловского, Петриченко, а также секретаря Ревкома, бывшего штурмана Э. Кильгаста, начальника штаба крепости, бывшего капитана Е. Н. Соловьянова и начальника оперативного отдела крепости, бывшего подполковника Б. А. Арканникова было составлено два обращения к Коменданту Карельского Военного сектора с просьбой предоставить им статус «интернированных со всеми правами, присвоенными лицам этой категории по законам Финляндской Республики». Аналогичное обращение было также отправлено к Гримму. От имени Петриченко, командира бригады лагеря форта Ино Иванова, командира 560-го крепостного пехотного полка П. Краснекова, бывшего командира линкора «Петропавловск» С. Христофорова и командира морского батальона Курвоизье было сделано заявление о готовности «объединиться со всеми противобольшевистскими группами» для «скорейшего свержения коммунистов». Непременными условиями подобного объединения выдвигались три пункта: «закрепление земли» за крестьянами в собственность, «свобода профсоюзов для рабочих», «признание самостоятельности окраинных государств».

В тактическом отношении признавался и «опыт трехлетней борьбы с коммунистами» и «опыт кронштадтского восстания», подтвердивший эффективность «популярного» лозунга «Власть Советам, а не партиям!» – в качестве «удобного политического маневра, вызвавшего раскол в среде коммунистов». «Кронштадтские повстанцы» были готовы «принимать указания» и «пользоваться информацией» от белоэмигрантских структур, но при этом требовали «свободы действий – в смысле активного выступления в Петрограде или другом месте». Отдельным пунктом в тактике борьбы признавался отказ от «наплечных погон», ставших признаком «исконных врагов» в понимании «несознательной массы».

Эти пункты отражали эволюцию политической программы антибольшевистского движения после кронштадтских событий. Можно отметить, что принципиально важный лозунг «Власть Советам, а не партиям!» – увязывался с формулой: «впредь, до победы над коммунистами». Данные тезисы были обозначены также в письме к Врангелю (31 мая 1921 г.): те же «авторы» (Петриченко, Иванов, Краснеков, Христофоров, Курвоизье) заявляли, что «восстание единственно стремилось к свержению коммунистической партии, не будучи ограничено никакими партийными программами или связью с противобольшевистскими организациями», и «не имело в виду навязывать остальному населению России какой-либо формы государственного управления, считая, что по свержении коммунистов русский народ сам свободно решит вопрос о том или ином способе управления государством». Развивалось положение и о тактической оправданности лозунга «Власть Советам, а не партиям!», обусловленного «целями объединения всех противобольшевистских партий и народных масс». Этот лозунг, по мнению авторов письма, «вырывал из рук коммунистов оружие, которым они ловко прикрываются для проведения коммунистических идей в якобы «народных советах»», обеспечивал «уход части рядовых коммунистов из партии» и получал «широкий отклик среди рабочих и крестьянского населения».

В подтверждение своей готовности «продолжать активную борьбу для свержения коммунистического и чекаского (ВЧК. – В.Ц.) ига» Петриченко и его соратники особенно подчеркивали, что среди кронштадтского гарнизона большинство составляли «давнишние противники большевиков, ранее служившие в добровольческих армиях… у Деникина». Авторы письма заявляли, что в борьбе с советской властью допустимы «всякие возможные способы»: «интервенция, приход русских добровольческих армий или восстание внутри России». В соответствии с планами организации повстанческого движения кронштадтцы предполагали возможность формирования в Финляндии «надежной воинской части» (из числа интернированных), могущей «составить ядро для успешного развития борьбы с большевиками»[795].

Врангель позитивно оценил обращение к нему «кронштадтцев» – настолько, насколько это совпадало с его планами организации «сопротивления» в Советской России в условиях отсутствия «белых фронтов». В письмах Гримму (17 и 18 августа 1921 г.) Главком признавал, что «при нынешней фазе борьбы… мы не можем отвергать ничьего содействия, продиктованного желанием спасти нашу Родину, и способствующего скорейшему свержению большевизма». При этом полностью поддерживались пункты о крестьянской земельной собственности, о свободе профсоюзов, подчеркивалось, что решение «национального вопроса» должно проходить в условиях провозглашенного в программе Белого дела курса на «непредрешение»: «Сама жизнь и экономическая связь Центральной России с ее окраинами подскажет правильное решение пункта… о взаимоотношениях центрального российского правительства и окраин». Свое отношение к лозунгу «Власть Советам, а не партиям!» Врангель также высказывал в духе «непредрешения»: «Ни одна политическая группа, даже сколь бы значительна и сильна она ни была, не может предопределять форм государственного устройства России… Таковая форма может выявиться лишь путем свободного волеизъявления народа, по освобождении его от красного ига…; лозунг этот приемлем и как прием борьбы, если он сможет найти себе отклик в массе населения»[796].

Подчеркнув отсутствие принципиальных разногласий с заявлениями кронштадтцев, Врангель наметил дальнейшие пути практического взаимодействия с ними. Предлагалось создание разветвленной подпольной структуры, которая заменила бы собой разгромленные ЧК летом – осенью 1919 г. отделения Национального Центра в Петрограде, и сплотила еще «имевшиеся в Петрограде активистские организации». «Схема» образования нового «Центра» имела специфические, вызванные обстановкой 1920–1921 гг., особенности в процессе создания подпольных структур. Гельсингфорсская группа профессора Гримма взяла на себя роль координатора связи между Константинополем, где размещался Русский Совет Врангеля, и красным Петроградом.

В письмах Главкому от 27 июня и 4 октября 1921 г., подводивших итоги попыток организации белого подполья, Гримм отмечал, что «работу предполагалось вести в двояком направлении»: «отправка в Петроград нескольких матросов, особо рекомендованных Петриченко» с целью установления местных контактов в рабочей и матросской среде и «организация ячеек для активных выступлений» (не менее 8 групп), а также формирование «из оставшихся в лагере (в Финляндии. – В.Ц.) надежных элементов… боевой группы» в составе пехотного полка и морского батальона. Общую координацию «Петроградской боевой организации» (как стала называться новая подпольная структура) осуществлял коллега Гримма по Петроградскому университету профессор географии В. Н. Таганцев. В 1919 г. он участвовал в работе Национального Центра (в «академической группе») и сохранил достаточно широкие связи среди городской интеллигенции и военных.

В организации контактов с группами рабочих и матросов должны были участвовать также офицеры армии и флота (полковник В. Г. Шведов, подполковник П. П. Иванов, лейтенант П. В. Лебедев). Предполагалось также использовать «самые дружеские отношения с местными финскими чинами и заведующими делами разведки» в Финляндии. Был налажен пропуск курьеров подполья через границу. Контакты с финской разведкой вел бывший офицер, северо-западник Ю. П. Герман. Использовались контакты с разведслужбами бывшей Северо-Западной армии, в частности с генерал-лейтенантом А. В. Владимировым (Новогребельским). Началось формирование трех «отделов», отчасти характерных для подпольных «центров» периода 1918–1919 гг.: «офицерского» (кадры для будущего руководства повстанческими группами) во главе с подполковником П. П. Ивановым; «академического» (разработка политических и экономических законопроектов) во главе с ректором Петроградского университета, профессором права Н. И. Лазаревским и профессором химии М. М. Тихвинским; «матросского» (связь с экипажами Балтийского флота, рабочими Петрограда и бывшими кронштадтскими «повстанцами»), при участии еще одного участника петроградского Национального Центра В. И. Орловского. Финансирование предполагалось за счет средств, имевшихся у Гучкова и Гримма, а также Всероссийского Союза торговли и промышленности в Константинополе, князя Д. И. Шаховского и, очевидно, за счет разведотдела финского Генштаба.

Нужно учитывать, что петроградское белое подполье оказалось серьезно ослабленным еще летом 1919 г. и, после массовых репрессий со стороны Петроградского ЧК, значительная часть потенциально возможных участников антисоветской деятельности отошла от нее, и требовалось немало усилий по их вовлечению в подпольную работу. В период осеннего наступления Северо-Западной армии на Петроград ожидавшегося «восстания изнутри» так и не удалось подготовить (в отличие от московского подполья, готовившегося к образованию специальных военных отрядов). Проводилась лишь эпизодическая передача сведений о дислокации и численности частей РККА (члены групп Б. П. Берга и И. Р. Кюрца). Известный британский разведчик П. Дюкс работал в Петрограде еще до начала операции Юденича (покинул город в августе 1919 г.), выполняя, в большей степени, роль информатора Лондона о положении дел в бывшей советской столице, чем организатора подполья.

В 1921 г. все планы по созданию «линий», «связей» и «групп» провалились. Бывшие повстанцы-матросы согласились сотрудничать с Петроградской ЧК, и все планы, а также значительная часть членов создававшейся «Боевой организации» оказались раскрыты. 31 августа 1921 г. в Известиях ВЦИК от имени ВЧК, ПетроЧК и Особого Отдела Петроградского военного округа было опубликовано сообщение «О раскрытом в Петрограде заговоре против Советской власти». Данное сообщение, по оценке Гримма, «несмотря на ряд погрешностей… свидетельствует о том, что некоторые из участников заговора дали весьма полные показания и раскрыли многие подробности».

В отличие от «дела Национального Центра» (август – сентябрь 1919 г.), «дело Таганцева» оказалось гораздо более «раскрытым», что свидетельствовало как о возросшем профессионализме сотрудников ЧК, так и о слабости в организации белого подполья, о явных ошибках в вербовке сотрудников и налаживании контактов. Согласно данным, опубликованным ВЧК, первоначально «задачей организации становилось образование конспиративных ячеек для противодействия коммунистическим коллективам». После кронштадтского восстания открылась «неожиданная перспектива массового движения», потребовавшая «быстрой организации распыленных до этого времени сил». Стремясь к расширению сети ячеек, руководство организации рассчитывало и на перспективу крестьянских восстаний. Показательно, что Таганцев был арестован в своем бывшем имении в Тверской губернии «за антисоветскую агитацию», которую он вел среди крестьян.

Но планы создания организации – преемника Национального Центра не осуществились. Как отмечал Гримм, главной причиной провала стала «провокационная деятельность первых матросов-предателей» М. А. Комарова (руководителя «Объединенной организации кронштадтских моряков», установившего также контроль над «матросской» группой в Петрограде) и Паськова. При их содействии ПетроЧК удалось раскрыть контакты по линии «офицерской организации» и практически полностью ликвидировать зарождающиеся структуры Петроградской боевой организации. 61 человека, из общего числа обвиняемых в организации белого подполья (более 200), приговорили к расстрелу. Среди них были, в частности, известный поэт Н. С. Гумилев, обвиненный в «активном содействии составлению прокламации контрреволюционного содержания», профессора Лазаревский и Тихвинский, скульптор князь С. А. Ухтомский, князь Д. И. Шаховской, а также «верхушка» «офицерской» и «матросской» групп (Шведов, Лебедев, Орловский). Не удалась и работа по созданию в финских лагерях «повстанческой армии» из интернированных кронштадтцев.

Произошел «раскол» на «офицерскую» группу (из бывших военспецов) и «группу Петриченко», преимущественно из матросов и солдат. В итоге, как признавал Гримм, «использовать при сложившихся обстоятельствах матросов для подготовительной работы – разведочной и активистской, где требуются определенные индивидуальные свойства и прежде всего доверие к человеку – оказалось немыслимо».

Показательно, что в 1923 г. Петриченко сам написал «покаянное письмо», в котором отмечал «случайно-стихийный» характер восстания в Кронштадте, ссылался на свою политическую неопытность, обличал «эмигрантские сплетни, грызню» и писал о своем «ходатайстве перед советским консульством о возвращении на Родину». «Пока что большевики слушают, да Россию кушают, – разочарованно отразил в своем дневнике эмигрантские настроения Савич, – а мужик если кое-где и бунтует, но в общем большевика поддерживает»[797].

После столь беспощадного «разгрома» петроградского подполья Гримм признавался Врангелю в бесперспективности дальнейшей работы по сплочению остатков повстанческих групп в Советской России, их финансированию и убеждал в необходимости перенесения всей работы в Зарубежье. «В списке расстрелянных, – отмечал Гримм, – значится целый ряд лиц, несомненно принадлежавших к существовавшим в Петрограде активистским организациям. Насколько отдельные, не связанные между собой, ячейки уцелели – сейчас нельзя сказать, но как бы там ни было, дабы не подвести эти сохранившиеся остатки, необходимо временно соблюдать большую осторожность и на некоторое время приостановить всякую деятельность, пока бдительность большевистского сыска не будет несколько усыплена».

Врангель согласился с предложениями Гримма отметив, в письме от 4 декабря 1921 г., что судьба петроградского подполья и «состояние и настроения русских антибольшевистских элементов в Финляндии еще больше убеждают… что сохранившиеся в Галлиполи и на Лемносе кадры Русской Армии являются, если не единственной, то, во всяком случае, главнейшей реальной противобольшевистской силой… Условия рассредоточения контингентов Армии в славянских странах таковы, что при наступлении благоприятного времени Армия может вновь образовать единое мощное целое и пополнить свои ряды всеми, кто по тем или иным причинам должен был покинуть Армию. Близость расположения Армии к границам России еще более увеличивает ее ценность». Очевидно, что после 1921 г. Врангель окончательно убедился (в отличие, например, от генерала А. П. Кутепова), что надежды на «взрыв изнутри» в условиях укрепления советской власти – преждевременны, и все внимание следует перенести на укрепление структур бывшей Русской армии – посредством создания Русского Общевоинского Союза. Это, отчасти, объясняет упорное нежелание Главкома идти на сближение с членами созданной ВЧК – ОГПУ «Монархической организации Центральной России» в ходе разработанной советскими спецслужбами операции «Трест»[798].

Судьба «уцелевших ячеек» в России оказалась плачевной. Об одной из них известно из сохранившейся переписки с дипломатическими представительствами в Лондоне и Париже. Это т. н. «О.К.» («организация адмирала Колчака»), активно сотрудничавшая с британской разведкой (при поддержке будущего Верховного Правителя России) в годы Первой мировой войны. В отличие от Национального Центра и «группы Таганцева», О.К. не стремился к расширению своих связей и «линий», закономерно опасаясь провокаций и ориентируясь на привлечение доверенных офицеров флота. Очевидно, было установлено взаимодействие с некоторыми из участников «Азбуки» Шульгина. С июня 1921 г., в период создания организации Таганцева, структуру О.К. пытались использовать в качестве одной из основ офицерской группы.

В письмах членов О.К. отмечалось отсутствие «людей, могущих руководить движением», хотя для связи с Гельсингфорсом и Лондоном организация направила капитана 2-го ранга Л. В. Сахарова. Если участники организации Таганцева предполагали использовать для начала восстания момент сбора продналога осенью 1921 г., то члены О.К. рассчитывали на антибольшевистские настроения среди многочисленных стихийных переселенцев, беженцев из губерний, охваченных голодом. Известно, что только по официальным данным в 1920–1921 гг. из одной Саратовской губернии ушли «в сытые места» до 350 тыс. чел. Поэтому Сахаров в своих отчетах подчеркивал, что период конца лета – начала осени 1921 г. наиболее благоприятен для выступления (письмо от 17 августа 1921 г.). 1 сентября 1921 г. член О.К. констатировал, что «организация профессора Гримма разгромлена», однако «мы задеты слегка». О.К. успела сохранить распадавшиеся линии связи и восстановить контакты через Гельсингфорс, Ригу и Ковно. И хотя удар по белому подполью был нанесен серьезный, организация была готова к тому, чтобы снова «приступить к подготовительной работе» и, в частности, провести «срочную перестройку линий связи», «наметить новые линии, привлечь новых людей на местах», а также решить «вопрос помощи арестованным и их семьям». «Дольше оттягивать решение о дальнейшем существовании линий связи и помощи работе организаций в России – совершенно невозможно».

Но, как отмечалось в кратком «меморандуме», составленном членами О.К. для дуайена российского дипкорпуса М. Н. Гирса 22 сентября 1921 г., для этого требовалось «теперь же категорически решить вопрос финансирования… все зависит лишь от степени желания действительно попытаться вести активную борьбу». Если же решения о финансировании необходимых для организации затрат не будет принято, тогда «даже остатки организаций, цельные организации и существующие линии связи развалятся за отсутствием средств… а восстановление их будет сопряжено с большими затруднениями и излишними затратами».

Однако определенного обещания по финансированию О.К. в России получить не удалось. Роковым для О.К. оказалась не деятельность ВЧК – ОГПУ, а сугубо финансовые проблемы, разрешить которые не смогли ни сами члены организации, ни их зарубежные «союзники». Главным стало не столько само отсутствие финансирования из-за границы (О.К. предполагала временно использовать и собственные средства), сколько отсутствие реального интереса Зарубежья к подпольной работе в РСФСР. В результате работа О.К. прекратилась, а ее члены стали (согласно сообщениям «Азбуки») «по-сменовеховски» пытаться «объяснить загадку дальнейшего изменения Ленинского курса» в связи с переходом к НЭПу.

В свою очередь, в эмигрантской среде с лета 1921 г. распространяется убеждение в неизбежности «внутренней контрреволюции» в Советской России, формирование которой начнется, в первую очередь, среди комсостава РККА. Истоки подобных надежд заключались в сведениях, которые получались не только от приезжавших за границу представителей советской номенклатуры и военспецов, но и, в частности, от действовавших в РСФСР агентов – корреспондентов Гучкова. Савич отмечал (запись от 7 июля) возможность добиться признания красной армией как монархических лозунгов, так и власти нового монарха: «Есть другой, более скорый путь спасения Родины. Именно – соглашение популярного в народных низах кандидата с какой-либо сильной военной организацией красной армии. Тогда восстание ее в пользу определенного претендента, заранее сговоренного, вступление его на русскую землю в качестве правителя с манифестом мира и примирение со всей красной армией. Тогда возможна измена сразу всей красной армии большевикам и переход ее на сторону претендента. Но таким претендентом может быть сейчас только Н.Н. (Великий Князь Николай Николаевич. – В.Ц.) как широко популярный у солдат Великий Князь».

Оптимизм эмиграции не поколебался даже после прямых указаний на неготовность красной армии к антисоветским выступлениям, полученных от приехавшего в Лондон в 1921 г. начальника Морской академии А. Н. Крылова (запись в дневнике Савича от 12 июля). По его оценке «дисциплина в красной армии превосходная, государственный аппарат очень крепок», хотя «производительность доведена до низкого уровня, города вымирают и предстоит страшный голод». Но «нет надежды, чтобы страна собственной силой сбросила режим». Кроме того, как отмечал академик, «среди офицерства, особенно штабного, весьма отрицательное отношение ко всему Белому движению, отношение, граничащее с ненавистью». Подобные сведения сообщались и в письмах, получаемых эмигрантами из Советской России: «Настроение в России скверное для нас. Недовольны большевиками, но довольны, что нет царя, нет панов, нет буржуев, что они – низы – правят и составляют господствующее сословие, старого порядка не хотят ни под каким соусом, стали определенными республиканцами». Более очевидными для тех, кто сообщал сведения из РСФСР эмигрантам, представлялись разногласия внутри правящей партии: «Кроме сплоченного когда-то ядра, в партию проникло много постороннего элемента, ей органически враждебного. Это грабители по натуре, шкурники, политические противники, пошедшие в партию, чтобы разлагать ее изнутри».

Однако «большевики сознают эту опасность и предпринимают «чистку партии». Многие в эмиграции были уверены в том, что НЭП обусловлен влиянием «соглашательской» позиции, свойственной «группе Ленина – Красина» (якобы «франкофилы»), тогда как «Троцкий и военное его окружение», не говоря уже о группе «Дзержинский и ЧК» (якобы «германофилы») выступают «против всяких уступок, против концессий иностранцам и «нового курса».

И все же (по записям Савича от 20 сентября 1921 г. и 11 марта 1922 г.) «правительственный аппарат еще силен, власти на местах ему подчиняются. Большевики обладают силой воли, еще непоколебимой, сильной жаждой власти и стремлением к борьбе. Они не падут сами собой, если их не сбросят силой…, внутреннего недовольства мало, нужен толчок извне». «Ненависть (крестьян) активна, но они слабы числом, разрозненны и безоружны. Крестьянство считает себя виновным в том, что свергло Царя, что допустило убийство Государя и его родных». Однако говорить о возврате к монархии в результате успешного антибольшевистского восстания было бы преждевременно. Хотя «вся страна объединена общей ненавистью к большевистской власти», «отсутствует организованное общественное мнение и партии», «замечается полное неумение вести конспиративную работу, благодаря чему большевики легко предупреждают всякую попытку борьбы». «Романовы мало популярны, и поэтому сейчас идти в Россию с определенным именем было бы большой ошибкой. Имя должно быть провозглашено на Учредительном Собрании… Неизбежна военная диктатура, но нужно, чтобы будущий диктатор заявил о своем отказе добиваться или принимать верховную власть, если ее ему предложат». Для 1921–1922 гг. был очевиден также заметный «рост религиозного настроения», связанного с развернутой кампанией по «изъятию церковных ценностей» и гонениями на Святейшего Патриарха Тихона, имеющего «громадный авторитет».

В условиях тяжелого сельскохозяйственного кризиса, страшного голода, охватившего российские губернии летом 1921 г., начал свою работу Всероссийский общественный Комитет помощи голодающим (Всеропомгол). В его состав входили бывшие участники либерального движения, деятели кадетской партии, супруги С. Н. Прокопович и Е. Д. Кускова, Н. М. Кишкин. Несмотря на подчеркнутую аполитичность, его члены не исключали существенной эволюции режима в сторону «термидора», политического переворота, обеспечивающего даже возвращение «буржуазного строя». «Голод начинает разрушать советскую власть вернее белых армий и интервенции, – отмечал в своем дневнике Савич, – под угрозой неслыханного ужаса, надвигающегося на Поволжье, начинается ряд уступок, которые в корне разрушат основы советской власти. К продовольственной кампании приглашают старых земцев – бывший цензовый элемент».

Показательна оценка деятельности Помгола в переписке Бахметева с Маклаковым. В письме от 10 августа 1921 г. Маклаков подчеркивал, что «в будущем вероятна его (Комитета. – В.Ц.) борьба с властью», а это, в свою очередь, потребует создания разветвленной сети местных организаций: «Комитет может вырасти в большое дело, если сохранит независимость и создаст аппарат на местах. Желательна поддержка Комитета из-за границы, требование и охрана его независимости». В отношении сотрудничества наиболее перспективным становилась координация усилий в снабжении продовольствием РСФСР American Relief Administration (ARA) во главе с Г. Гувером, организации, которая, по мнению Бахметева, могла бы способствовать объединению «неполитических и беспартийных русских организаций». В письме от 27 августа Бахметев высказался за расширение представительства «русских кругов, поддержавших Гувера» («участие промышленников, учредиловцев, кооператоров, земцев» – эмигрантских организаций), отмечал важность составления «обращения» к ARA, в котором следовало отобразить, что «голод – следствие большевистской системы», наступивший в результате партийной политики, что «усиливать большевиков» недопустимо и следует оказывать «беспартийную помощь» при условии «отказа от преследования политических целей».

Примечательно, что аналогичный документ еще раньше (4 мая 1919 г.) был составлен от имени Русского Политического Совещания в Париже в ответ на намерение комиссара по России Ф. Нансена дать продовольственную помощь РСФСР. В документе Совещания говорилось о продовольственной помощи только при отказе от сотрудничества с советским правительством. Аналогичная позиция, как отмечалось выше, высказывалась в эмиграции во время восстания в Кронштадте. Тем самым повторялась известная «схема» обеспечения продовольственным снабжением в «обмен» на политические уступки, которые можно было бы расценивать как эволюцию «советского строя». Всеропомгол мог стать структурой, совмещавшей общественную инициативу и государственные планы оказания продовольственной помощи. Однако политический вектор оказался сильнее. В конце августа 1921 г. бывшие кадетские деятели, входившие в состав Помгола, были арестованы по обвинению в «стремлении завязать связи с контрреволюцией» и в 1922 г. (Прокопович и Кускова) высланы из РСФСР[799].

Показательна эволюция эмигрантских представлений к лету 1923 г. После окончательной ликвидации организованных военно-политических центров Белого движения в России надежды на антисоветские выступления в РККА все же сохранились. По оценке Гучкова (запись Савича от 1 июля 1923 г.), армия позволила бы объединить красных и белых: «Перед умственным взором красной армии нужно ставить власть, вышедшую из их собственной среды, помочь им объединиться на ком-либо из них самих и сделать это при помощи Врангеля. Если такого среди красных нет, надо вести им Врангеля». Сам Главком «знал» о «планах» Гучкова и вел с ним переписку, хотя и «тайную даже от своих генералов». По оценке Савича «Врангель отлично учитывает свое положение, отношение окружающих и понимает, что мечта о бонапартизме есть конченое дело, она погребена на Перекопе».

Поддерживалась идея важности создания нескольких активных центров в Зарубежье с последующей активизацией их работы против Советской России. Савич отмечал (запись от 18 июля 1923 г.) важность «устройства организации», ориентированной на «объединение зарубежной общественности». В середине 1923 г. «определенно наметилась необходимость создания двух таких организаций: одной тайной из лидеров разных организаций и второй явной из значительного числа делегатов от всех организаций. Первая должна вести секретную работу по пропаганде в России идей, способствующих организации там движения с целью свержения большевиков, а вторая быть ширмой для первой и внешним проявлением единого лица русской эмиграции. Так как в обеих лидеры одни и те же, то иногда, когда нужно, вторая может играть роль первой, например при сношении с иностранцами.

В соответствии с этим и направлялись усилия, большую роль сыграли военные, а также имя В. К. Николая Николаевича. Именно на нем объединились, как на будущем правителе, и левые, и правые, т. е. от кадет до монархического блока. Сейчас вырабатывают программу для второго объединения-ширмы… Конечно, все группы в будущем сохранят свою свободу действий, но пока что впредь до свержения большевиков о многом они будут молчать. Когда придем в Россию, там разберем. А пока что пустим эту программу-прокламацию внутрь России как агитационный листок». Но, несмотря на столь оптимистичные планы, ни одна из запланированных общеэмигрантских организаций не была создана из-за выявившихся политических разногласий[800].

История создания Петроградской боевой организации Таганцева – характерный пример попыток «оживить» работу белого подполья в условиях завершения гражданской войны. Таганцев и Гримм ориентировались, главным образом, на контакты в среде городского населения и военных; но не менее перспективными казались контакты с крестьянами-повстанцами, в том числе с участниками крупнейшего в 1920–1921 гг. Тамбовского восстания. В исследование не входит изучение особенностей повстанческих организаций, программных лозунгов восставших, характера их выступлений. В данном разделе монографии рассматриваются прежде всего проблемы взаимодействия повстанческих отрядов и их лидеров с теми или иными структурами белых армий и правительств, а также с Зарубежьем. Следует отметить достаточно большое количество исследований по данной теме.

В частности, в работе М. Френкина давалась обобщающая характеристика крестьянских восстаний в России, на Украине и в Средней Азии за период 1918–1921 гг.; В. Г. Ященко, описывающего восстания крестьян в Нижнем Поволжье и на Среднем Дону; Н. Н. Кабытовой и П. С. Кабытова о повстанчестве в Самарской губернии; Д. А. Сафонова – о крестьянском повстанчестве в 1920–1921 гг. на Южном Урале. В. В. Телицын исследовал крестьянское повстанчество с точки зрения совокупности общественно-политических настроений, экономических условий и идеологических предпочтений. Из числа работ, увидевших свет за последнее время, следует отметить монографию А. А. Куренышева, в которой в обобщающей форме обоснована специфика организации и деятельность крестьянского повстанчества в различных регионах России и на Украине.

Одной из распространенных историографических оценок повстанчества является его определение как некоей «третьей силы» в гражданской войне: «ни с белыми, ни с красными». В подтверждение этой точки зрения аргументировалась, в частности, общность политических установок, политических программ большинства антибольшевистских выступлений 1919–1921 гг. Указывалось на лозунги «Долой продразверстку», «Долой комиссародержавие» и знаменитый – «Советы без коммунистов». Отмечался и тезис об отрицании как реставрационных устремлений Белого движения, так и большевистского «военного коммунизма». Приводились аргументы за создание самостоятельных структур управления, возрождение сельских общин, сельских «республик», заменяющих собой безвластие на местах.

Однако сводить значительную часть антибольшевистских повстанческих движений к проявлению однородной «третьей силы» было бы неправомерно. Следует различать социальную базу, их порождающую, ход и последствия тех или иных выступлений. Их разнообразие весьма велико. Здесь и подготовленные заранее выступления с участием крупных подпольных организаций (Ярославское, Ижевско-Воткинское восстания), и операции, проведенные совместно с другими силами – противниками советской власти (действия так называемой Русской Народной Добровольческой армии, числившейся одновременно 3-й армией в составе Русской армии генерала Врангеля). Здесь и стихийные акции протеста, переросшие впоследствии в массовые движения (Тамбовское, Западно-Сибирское восстания), и единичные, разрозненные акции сопротивления, особенно типичные для периода окончания гражданской войны. Однако найти в них отражение общей, завершенной политической и экономической программы невозможно.

Нельзя ставить знак равенства между, например, полубандитскими действиями дезертиров, стихийными выступлениями крестьян, доведенных до отчаяния продразверсткой, и отдельными организованными операциями тамбовских и сибирских повстанцев. Различны были и требования восставших, все разнообразие которых обобщенно можно было свести к протесту против власти в целом. Не менее важны для исследователей проблемы социального состава контингентов восставших. Не следует давать однозначные определения: «крестьянские», «рабочие», «солдатские», «казачьи» восстания. Почти в каждом регионе имелись противники большевиков среди различных социальных групп населения. Они ожесточенно сопротивлялись диктатуре «комиссародержавия», но их действия были разрозненными, разновременными и, в конечном счете, безуспешными[801].

Анализируя взаимодействие Белого дела с т. н. антоновщиной, нужно отметить, что еще в 1919 г. командование белых армий стремилось установить контакт с отрядом бывшего начальника милиции Кирсановского уезда Тамбовской губернии А. С. Антоновым в целях использования его для подрывных действий в советском тылу во время «похода на Москву» ВСЮР. По воспоминаниям сотрудника разведывательного отдела штаба Донской армии есаула А. П. Падалкина, накануне «Мамантовского рейда» были получены сведения, что «где-то в районе города Задонска формируется большевиками Донской Казачий корпус под командой Войскового Старшины Миронова, и что казаки его корпуса настроены против коммунистов» и «в лесах Пензенской губернии скрывается много тысяч местных крестьян, не пожелавших идти в Красную армию по объявленной большевиками мобилизации… Когда 4-й Донской Казачий корпус стал готовиться к историческому «Мамантовскому рейду», Начальник Штаба Донской армии генерал Кельчевский просил Начальника Отделения Особой Части Отдела пропаганды ВСЮР при штабе Донской армии Д. Афанасьева командировать специальных агентов в Пензенские леса и в район города Саранска. В Отделении Особой части на должности офицеров для секретных поручений состояли А. Падалкин и П. Ак… (инициалы не расшифрованы. – В.Ц.). Падалкин, кроме того, читал лекции на агитационных курсах о «технике агитации». Для поездки в Пензенские леса Афанасьевым был назначен А. Падалкин, а в Саранск П. Ак… Первый получил задачу: разыскать в лесах «дезертиров» и в зависимости от их настроений «связать» их с корпусом генерала Мамантова путем, который установить по соглашению с генералом Мамантовым. Второму была дана задача: разыскав корпус Миронова, выяснить его настроение, если возможно «поднять» его против советской власти и связать его с корпусом генерала Мамантова для совместных действий… С генералом Мамантовым было установлено, что за движением его корпуса Падалкин будет следить по советской печати, а разыскав «дезертиров», если можно рассчитывать на их помощь, привезти к генералу Мамантову их представителей, с которыми он и договорится о дальнейших совместных действиях. При этом генерал Мамантов уполномочил «обещать дезертирам» вооружить их и не вмешиваться в их внутренние распорядки. Тут же генерал Мамантов просил генерала Коновалова оказать Падалкину содействие в переходе фронта…».

Однако (как уже отмечалось во второй книге монографии), миссия Падалкина окончилась неудачей, и установить контакты, как с казаками Миронова, так и с крестьянами-повстанцами ему не удалось. Тем не менее, во время рейда 4-го Донского корпуса генерала Мамантова проводилась активная раздача крестьянам оружия с захваченных казаками складов Южного фронта РККА (к генералу сам Антонов отправил для этого специальную команду). Очевидно, эпизодические контакты с представителями белых армий существовали у Антонова и до лета 1920 г. Но говорить о тесном сотрудничестве не приходится.

Имеются свидетельства, что в августе 1919 г. от имени «зеленой армии Чуевского леса» на связь с частями ВСЮР были направлены В. Якимов и Н. Санталов, получившие «небольшое количество оружия и условный знак для встречи аэроплана, который прилетал в Кирсановский уезд». По утверждению тамбовского краеведа Б. В. Сенникова, ссылающегося на материалы личного архива, активная подготовка восстания развернулась только после прошедшего 14 июня 1920 г. в селе Синие Кусты Борисоглебского уезда «совещания ста» (33 офицера и 67 местных руководителей повстанчества)[802].

Но дополнительных свидетельств о решениях данного «совещания» пока не обнаружено. Известно, что штаб Русской армии летом 1920 г. действительно был заинтересован в координации действий с крестьянами-повстанцами, но в первую очередь – на Украине и в Новороссии. Что касается Центральной России, то информация о росте здесь повстанчества получалась, главным образом, из советской официозной прессы, перепечатки из которой публиковались в крымских газетах. И только с конца 1920 г., после эвакуации Русской армии из Крыма, можно говорить о контактах между бывшими офицерами ВСЮР, членами уцелевших подпольных групп и крестьянами-повстанцами.

В марте 1921 г. в Константинополе были опубликованы брошюры: «Как тамбовские крестьяне борются за свободу» и «Как черноморское крестьянство боролось за свою свободу». Не лишенные фактических неточностей, обе брошюры в целом объективно оценивали ситуацию, сложившуюся среди восставших к началу весны 1921 г., содержали материалы о подготовке восстаний, политических требованиях повстанцев. Согласно этим сведениям, до ноября 1920 г. говорить об организованном сопротивлении не приходилось, а восстания в селах Каменке и Хитрово в середине августа 1920 г. (это считается моментом начала Тамбовского восстания) носили стихийный характер борьбы с продразверсткой. Милицейский отряд Антонова в этих условиях ориентировался на отдельные диверсии, самостоятельную деятельность.

Примечательно, что местные структуры эсеровской партии в это время, следуя принципам «отказа от вооруженной борьбы с большевиками», отстранялись от поддержки восставших», настаивали на создании сети Союзов трудового крестьянства (СТК), опираясь на которые, они рассчитывали организовать только политическое противостояние советской власти и РКП(б). Военное противодействие не встречало поддержки со стороны эсеров, и на районных, уездных крестьянских съездах выносились решения «против немедленного выступления», требования «воздерживаться» от выступлений, «ввиду явной безнадежности открытой вооруженной борьбы с большевиками при отсутствии достаточной организованности крестьян в других районах и уездах». Вообще первый период движения (август – ноябрь 1920 г.) отличался значительной стихийностью. После присоединения к восставшим сел Каменка, Хитрово и др. отряда во главе с Антоновым (с сентября 1920 г.) в движении наметился организационный перелом. Бывшему начальнику уездной милиции удалось, сократив численность повстанцев и оставив «в строю» только вооруженных огнестрельным оружием, добиться создания первых «полков», построенных по территориальному признаку (характерный способ формирования милицейских отрядов) и названных, согласно наименованиям восставших деревень и сел (Каменский, Низовский, Верхоценский, Нару-Тамбовский и др.).

Согласно сводке штаба Врангеля, «антоновские отряды – временные, можно сказать даже «кратковременные» образования. Немедленно же по выполнении порученной им операции они распадаются и исчезают в мужицком море. От одного нападения до другого участники «антоновских» отрядов ничем не выделяются из деревенской массы… Получив боевое задание, «антоновцы»… из мирных пахарей вновь превращаются в грозных мстителей». По существу, с конца 1920 г. местные структуры СТК уже не ждут указаний от эсеров, а переходят к самостоятельной борьбе. Так, согласно «Инструкции по организации районных, волостных и сельских комитетов СТК и их обязанностях» (утверждена Борисоглебским уездным съездом 26 декабря 1920 г.) при комитетах «должны быть организованы вооруженные команды внутренней охраны: при районных – 10 человек, при волостных— 5 человек и при сельских – 2 человека…, члены комитетов должны быть вооружены по мере возможности». Комитеты обязывались «следить за передвижением красных войск и шпионажем… мелкие неприятельские отряды, если таковые под силу местной охране, пресекать в корне», а также «не пропускать для продажи из восставшего района в другие местности лошадей и хлеб». В подразделениях СТК утверждались строгие дисциплинарные нормы («судить как бандитов» всех «замеченных» в «грабежах, убийствах и пожарах», «строго преследовать лиц, занимающихся варкой самогона» и «охранять народное имущество»).

Новый, наиболее организованный и опасный для советской власти период в «антоновщине» наступил с января 1921 г., когда на губернском военном совещании (15 января) были сформированы две повстанческие армии и отдельная конно-партизанская армия из донских казаков. Было утверждено и командование повстанцами, среди которого преобладающее значение имели бывшие офицеры. Официальной документации не сохранилось, но по ряду источников известно, что Главнокомандующим и командующим второй армией антоновцев стал поручик П. М. Токмаков, заместителем командующего первой армии – штабс-капитан А. В. Богуславский, начальником штаба первой армии стал капитан И. А. Губарев, а сам Антонов принял должность начальника штаба второй армии. Это хронологически совпадает с обозначенным в докладе генерала Потапова временем попыток объединения усилий уцелевшего белого подполья и крестьян-повстанцев. Взаимодействие с подпольем, контакты с военспецами способствовали созданию собственных разведывательных органов.

В одном из докладов Н. Е. Какурина (начальник штаба командующего карательными войсками М. Н. Тухачевского) отмечалось, что «многочисленные сторонники повстанцев-бандитов проникают во все поры военного организма, разведывая, ведя незаметную агитацию и нанося вред совершенно неожиданно там, где меньше всего можно было бы ожидать». По установленным ВЧК данным у восставших существовала связь с Москвой, через посредство бывшего тамбовского присяжного поверенного Д. Ф. Федорова и «начальника контрразведки» Н. Я. Герасева[803].

Очевидным стало стремление повстанцев не только расширить территорию восстания, но и занять крупный городской центр, вокруг которого можно было бы приступить к организации власти и самоуправлению. Доклад генерала Потапова отмечал даже готовность Антонова идти «на Москву», хотя и занятие Тамбова, и создание «крупного объединяющего центра» уже могло «вызвать выступления врагов режима в других местах». В январе – феврале 1921 г. Антонов предпринимал рейды в уезды соседних с Тамбовской – Саратовской, Воронежской и Пензенской губерний, рассчитывая на пополнение своих армий.

В частности, в Воронежской губернии активно участвовало в повстанческом движении крестьянство Валуйского, Богучарского, Павловского, Бобровского, Новохоперского уездов. Уже летом 1920 г. здесь началось формирование отрядов, в которых действовали и бывшие военнослужащие ВСЮР, в первую очередь – Донской армии. Примечательно, что в противодействии советской власти оказывались рядом и бывшие «белые» и «красные». Большое значение имели действия конно-партизанского отряда (позднее преобразованного в армию) под командованием бывшего командира РККА, казачьего вахмистра И. С. Колесникова, координировавшего свои операции с Антоновым.

Однако все попытки «занять город» завершились поражением. 1–2 сентября 1920 г. был разгромлен крестьянский «поход на Тамбов», 22 марта 1921 г. неудачей завершилась вторая попытка захватить губернский центр, а 25–26 апреля повстанцы потерпели поражение в боях за уездный центр – Кирсанов (место прежней службы Антонова). В то же время многие столкновения с карательными отрядами и регулярными частями РККА в сельской местности заканчивались «победами» антоновцев (у с. Рассказово в апреле 1921 г. и др.).

По-видимому, не без влияния со стороны белого подполья Антонов с весны 1921 г. пытается выработать особую политическую программу, достаточно разноплановую по содержанию. К этому времени относится и текст широко известной прокламации «Красноармейцы», подписанной самим Антоновым как «Командующим всенародным ополчением»). Вообще идеологические позиции восставших длительное время не определялись, что доказывает отсутствие должной степени организации. Лозунги были довольно разнообразными: от «общедемократического» «Да здравствует Учредительное Собрание» до «партийного» «В борьбе обретешь ты право свое».

С конца зимы 1921 г. «общим правилом стало устройство в занятых антоновскими отрядами селах митингов с речами на темы об Учредительном Собрании, социализации земли и свободах, тогда как раньше вообще никаких митингов не устраивалось». В прокламации «Красноармейцы» содержался призыв к «избавлению от красных самодержцев, засевших как соловей-разбойник в Москве белокаменной, опоганивших наши святыни, наши иконы с святыми мощами, проливших море невинной крови отцов и братьев наших, обративших в пустыню наше сильное и богатое государство». Красноречиво был выражен мотив национального сопротивления «безбожной власти»: «Встрепенись же, русский красноармеец, пробудись русский богатырь! Отечество зовет тебя на подвиг». Обращение отмечало наличие у Антонова 120-тысячной армии и предупреждало красноармейцев от напрасного кровопролития и собственной «бесславной погибели», призывало присоединяться к повстанческому «всенародному ополчению». Четко говорилось и о перспективах «похода на Москву»: «За мной, на выручку Москвы! С нами Бог и Народ! Ко мне, в Тамбов!». По мнению секретаря местного губкома РКП(б) Б. А. Васильева (выступление на VII губернском Съезде Советов в декабре 1921 г.), это свидетельствовало об «эволюции» восстания от «эсеровского-бандитского» к «кадетско-монархическому» типу.

Если в обращении к красноармейцам заметны характерные для идеологии Белого дела тезисы (созыв нового Учредительного Собрания, призыв к защите Православия, напоминание о возрождаемых «полчищах народных Минина и Пожарского»), то в дальнейшем эти лозунги стали озвучиваться и с другими призывами, более характерными для социал-демократических программ: «В борьбе обретешь ты право свое!» Что касается повстанческой системы самоуправления, в какой-либо форме ее создать не удалось, и в губернии преобладала «государственная пустота». Как отмечалось в константинопольской брошюре, «своих же органов власти «антоновцы», не сумевшие закрепить за собой ни одного клочка определенной территории и беспрерывно передвигающиеся под давлением карательных отрядов, пока не в состоянии создать». Тем не менее, основой предполагаемой будущей власти могли стать отделения СТК.

В «Программе Союза Трудового Крестьянства» (подписано Тамбовским Губернским СТК) указывалось, что «впредь до созыва Учредительного Собрания» произойдет «установление временной власти на местах и в центре, на выборных началах, союзами и партиями, участвующими в борьбе с коммунистами». Это уже не были столь известные в событиях 1920–1921 гг. «Советы без коммунистов», а новые структуры управления. Само «советовластие», как одна из форм представительной демократии, очевидно, не исключалась, а такие ее элементы, как, например, право отзыва депутатов, сохранялись и в будущей системе власти.

Программа СТК четко отделяла «трудовластие» от «народовластия», выражением которого становилось Учредительное Собрание. Российскую Конституанту предполагалось созвать заново, на основе «всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, не предрешая его воли в выборе и установлении политического строя, с сохранением за избирателями права отзыва представителей, не выражающих воли народа». Вывод, содержавшийся в константинопольской брошюре, определял, что «трудовой народ, если хочет устраивать свою судьбу не из-под палки, должен взять власть в свои руки и разрешить все дела – и в деревнях, и в городах – выборными людьми…, и через свободно выбранных людей везде установить подлинное народовластие. Местное самоуправление будет ведать местными хозяйственными делами. А свободно избранные народом представители в Учредительное Собрание установят законы для всего государства». Уездные, районные отделения СТК созывались на волостных сходах, а местные комитеты Союза устанавливали систему представительства на районных съездах (по 2 человека от каждых 100 жителей). Комитеты контролировали наличие скота у крестьян, следили за выполнением мобилизационных мероприятий (призыв мужчин от 19 до 40 лет). Сформированные местными СТК отряды развертывались в крестьянские полки.

Программа СТК содержала обширный перечень прав и свобод, среди которых: «политическое равенство всех граждан, не разделяя на классы, за исключением Дома Романовых (невозможность восстановления династии. – В.Ц.), свобода слова, совести, печати, союзов и собраний, проведение в жизнь закона о социализации земли – в полном его объеме… – утвержденного бывшим Учредительным Собранием…, свободное самоопределение народностей и населения бывшей Российской Империи». Предполагалась «частичная денационализация фабрик и заводов» при сохранении государственной собственности на «крупную промышленность» и «рабочего контроля и надзора над производством». «Немедленное восстановление политических и торгово-экономических сношений с иностранными державами» сопровождалось «допущением русского и иностранного капитала для восстановления хозяйства, военно-экономической мощи страны». Считалось, что «партизанские и добровольческие отряды» могли войти в основу будущей регулярной армии, поскольку их роспуск не предполагался «до созыва Учредительного Собрания и разрешения вопроса об армии».

Программным установкам тамбовских повстанцев не довелось осуществиться. В июне – июле 1921 г. антоновские армии были разгромлены частями РККА. Несмотря на то, что ряд мелких отрядов повстанцев продолжали сопротивление до весны 1922 г., создать новое организованное ядро им не удалось. Тамбовское восстание могло стать примером союза антибольшевистских сил с представителями Белого движения, однако несмотря на ряд попыток установить взаимодействие между ними окончательного сотрудничества так и не сложилось, хотя из всех крестьянских антисоветских выступлений в 1920–1921 гг. Тамбовское оказалось одним из наиболее сильных и организованных[804].

Надежды на использование повстанческого движения для создания нового антибольшевистского фронта возлагались и на Западно-Сибирское восстание. Здесь, в отличие от Тамбовского восстания, одним из элементов движения стали остатки частей Восточного фронта адмирала Колчака, в частности, бывших Южной и Сибирской армий. Попытки «организовать» повстанчество предпринимались в течение осени 1919 г., накануне отступления от Омска и во время Сибирского Ледяного похода, причем инициатива исходила и от военных и даже от информационного агентства «Русское бюро печати». В 1920–1921 гг. в районе Петропавловска действовали отряды под руководством подъесаула Сибирского казачьего войска А. А. Карасевича. Крестьянской Народной армией в горном Алтае командовал бывший помощник начальника Войскового осведомительного отдела Сибирского казачьего войска подъесаул Д. Я. Шишкин.

И хотя это восстание (как и Тамбовское) началось в связи с продразверсткой (в конце января – начале февраля 1921 г. в Ишимском, Ялутворском, Тюменском и Курганском уездах Тобольской губернии, ставших главными центрами восстания), оно быстро переросло в массовое движение, достаточно разнообразное по своему составу. Повстанцам удалось занять обширную территорию (Тобольская губерния, часть Томской, Оренбургской и Пермской губерний), овладеть такими крупными городами, как Тобольск и Петропавловск, создать структуры местного самоуправления. Белые отряды, оставшиеся в советском тылу, стали одной из опор восстания. Как и в Тамбовском восстании, в Западной Сибири была очевидна тенденция к расширению контролируемой территории (хотя призывов к «походу на Москву» здесь не выдвигалось). Повстанцы пытались пробиться к Челябинску и Екатеринбургу, успешно действовали в степном Алтае, продвинулись к Семипалатинску.

В Тобольске, занятом восставшими в ночь с 20 на 21 февраля 1921 г., был создан Временный Городской Совет во главе с секретарем Бюро Тобольских профсоюзов А. Е. Коряковым. Но вскоре было решено создать коалиционный Крестьянско-городской совет[805]. 25 февраля он был избран на основе «всеобщего, прямого, равного и тайного голосования». Его Председателем стал служащий местного кооператива А. П. Степанов, а его заместителями крестьяне Щербаков и Кориков. В Президиум вошли Коряков и Бронников (от города), Пальнов и Вахрушев (от крестьян). Состав Совета включал 18 депутатов от города, главным образом членов профсоюзных организаций с «совещательным голосом» и 13 депутатов, уполномоченных восставшими волостями. Начальником тобольского гарнизона стал бывший фельдфебель В. М. Желтовский, осуществлявший во время военного положения также военно-судебные полномочия. 14 марта 1921 г. аналогичный Крестьянско-городской совет был создан, по указанию из Тобольска, в Сургуте (во главе с А. Кондаковым).

Сохранялась и советская система, однако ее состав становился уже «без коммунистов». Как и в 1918 г., в период расцвета «областничества», активной политической антибольшевистской силой стали кооперативы, профсоюзные, бывшие земско-городские структуры. В соответствии с «законами военного времени» Совет подчинялся военному командованию, была объявлена мобилизация в Тобольскую Народную армию (все горожане от 18 до 35 лет). Предполагалось активизировать работу волостных и сельских органов самоуправления, проводить в них регулярные совещания и собрания. К февралю 1921 г. в Западной Сибири действовало уже несколько повстанческих соединений, управлявшихся из Главного штаба Сибирского фронта в Тобольске (Ишимская народная армия, Тобольская народная армия, Курганская дивизия и др.) во главе с поручиком В. А. Родиным, начальником штаба поручиком Н. Н. Силиным, начальником секретно-оперативного отдела штаба поручиком Б. Ф. Сватошем. Силин возглавлял также гарнизонное собрание Тобольска, считавшееся высшим органом военной власти. Именно по его настоянию были проведены выборы Крестьянско-городского совета, заменившего собой Временный городской совет. В Тюмени была предпринята попытка офицерского заговора (организация корнета Лобанова). Участие в восстании бывших военнослужащих армии Колчака было особенно заметным в районах, заселенных сибирскими казаками (в Петропавловском уезде Омской губернии действовали кадры 1-й Сибирской казачьей дивизии). Их воззвания нередко содержали национальные, а не социальные лозунги («Идите же, граждане, к нам, освобождайте себя, спасайте Россию»). В станице Больше-Нарымской (в июле 1920 г.), во время восстания были восстановлены прежние структуры станичного самоуправления, создан Военный штаб из числа бывших офицеров.

В феврале 1921 г. был образован Главный штаб объединенного Сибирского казачьего войска и началось восстановление прежних, «расказаченных» структур. Активное участие в поддержке повстанцев принимало православное духовенство, пользовавшееся неизменным авторитетом, в частности священнослужители Тобольской епархии, многие из которых приняли мученическую кончину после подавления восстания. Не случайно в Тобольском совете был торжественно установлен Чудотворный образ Пресвятой Богородицы «Абалакская» (очевидно, список с иконы)[806].

Примечательно, что восстание в Сибири приветствовал Дальневосточный Комитет Сибиряков Областников, активно работавший во Владивостоке после ликвидации здесь власти Дальневосточной Республики (см. приложение № 13). В статье «Нужны новые пути», в газете «Дальневосточная жизнь» известный деятель «областничества» И. А. Якушев усматривал в сибирском повстанчестве событие «мирового значения»: «Россия и Сибирь охвачены новой волной антибольшевистского движения. Живой организм сопротивляется… Пусть кремлевские клеветники кричат о предателях социалистах и поддержке их Антантой… В борьбе с большевизмом нельзя опираться на вооруженную интервенцию… Но мы верим, что международная солидарность трудящихся классов может выдвинуть в интересах русской демократии иные, разумеется не вооруженные формы поддержки русского дела освобождения, что, конечно, не являлось бы ни в какой мере нарушением принципа невмешательства во внутренние дела России… Большевизм – мировая проблема. Но разрешение этой проблемы внутри каждой страны может быть делом только величайших усилий самой демократии, ее организованной воли к действию и сопротивлению. Разумная и успешная борьба с советской властью должна вестись во имя восстановления демократического строя – упрочения политических и гражданских свобод, разрешения земельного вопроса в интересах крестьян и создания для рабочих нормальных условий труда».

В выходившей в Тобольске газете «Голос Народной армии» (издавалась с 27 февраля по 7 апреля 1921 г.) публиковались обращения, которые можно считать отражением программных требований части восставших. 10–11 марта были опубликованы «Воззвание к товарищам красноармейцам» и статья «Основные принципы организации новой власти», составленные при участии лидера тобольских профсоюзов Корякова. В воззвании, подписанном «народными представителями от 22 волостей», опровергалась любая связь с «остатками колчаковской банды» (хотя в реальности таковая имела место) и отмечалось: «Мы хотим восстановить Рабоче-Крестьянскую Советскую власть из честных, любящих свою опозоренную, оплеванную, многострадальную Родину… Разве мы не можем выбрать в Советы беспартийных, тех, которые всегда были с народом воедино и страдали за него? Помните, что вы проливаете кровь не помещиков, офицеров и генералов, а свою чисто родную – крестьянскую».

Что касается «организации новой власти», то ее основой должен был стать принцип «истинного народовластия», при котором необходимо проведение выборов на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, восстановление прежней структуры судебной вертикали, однако большее внимание следует уделять суду присяжных. Частная собственность на землю и промышленные предприятия должна была быть сохранена, но: «Свобода спекуляции, простор разнузданной эксплуатации человека человеком, ненасытная жажда до наживы – все эти печальные плоды нашего общественного прошлого должны быть безвозвратно похоронены». «Мы не можем, не смеем думать, – отмечал Коряков, – о возврате старых хищнических приемов ведения народного хозяйства. Нужно определенно и твердо установить, что частные интересы отдельных лиц и групп должны быть подчинены интересам общества в целом». Помимо создания новых выборных структур власти, Коряков отстаивал идею широкого участия профсоюзов в управлении, активизации кооперативных объединений. Выступая на совещании кооперативных работников Тобольского Севера, он отмечал: «Трудовик-крестьянин является основой благополучия страны, а кооперация – хозяйским разумом и экономической волей середняка-крестьянина».

Новые условия гражданского противостояния, опыт гражданской войны диктовал необходимость изменений политических программ. По мнению Кобякова: «Без ясно осознанных политических и экономических целей и идеалов трудно вести даже внешнюю войну; гражданская же революционная борьба без ярких, всем понятных лозунгов просто немыслима»[807]. И все же ведущим в области будущего государственного строительства по-прежнему оставался лозунг созыва всероссийской Конституанты (на основе «четыреххвостки»), что не исключало появление в среде восставших даже таких оригинальных лозунгов, как «С нами Бог и Царь Михаил II». Сторонниками «национальной власти» были прежде всего представители военного командования, Повстанческого штаба.

По сведениям тюменской ЧК, восставшие крестьяне верили в «чудесное спасение» Великого Князя Михаила Александровича, а также адмирала Колчака. Подобная модель будущей власти, сочетавшая монархические принципы с демократическими органами управления, представляла собой эволюцию распространенных еще в 1919–1920 гг. идей возрождения «народной монархии» под лозунгом «Царь и Советы без коммунистов».

Примечательна символика повстанческого движения. Использовалось и традиционное бело-зеленое знамя сибирского областничества, но были также и «черные, с надписями белыми буквами «С нами Бог и царь Михаил 2-й» и даже «трехцветное знамя», сочетавшееся с «требованием привести князя Михаила Александровича к власти». Распространенным было «изображение двуглавого орла без атрибутов царской власти». По оценке сибирского историка В. Цыся это отражало «попытки установления преемственности с политическим режимом февраля – октября 1917-го… в данном случае символика повстанцев носила не региональный, а общероссийский характер». «Указание на то, что военные силы тобольских повстанцев являются лишь «северным отрядом» Народной армии, демонстрирует стремление позиционировать себя как часть большого антибольшевистского движения».

Единого, общепризнанного центра сопротивления тем не менее организовать не удалось, организационной дисциплины, военного опыта не хватало, и к середине лета 1921 г. очаги повстанческого движения были жестоко подавлены. Сохранившиеся отряды повстанцев стали отходить к китайской границе, в Монголию. На Алтае, в Южной Сибири еще сохранялись центры сопротивления, в частности, действовали отряды т. н. армии Горно-Алтайской области под командованием есаула А. П. Кайгородова. Его предшественником в деле организации «армии» был капитан Д. В. Сатунин, незадолго до падения Омска получивший от Колчака «особые полномочия» для создания белых партизанских отрядов в Горном Алтае.

Политическая программа Кайгородова отличалась большим «демократизмом», чем программные требования тобольских восставших. В газете «Наш Вестник», издававшейся штабом армии, была опубликована программа, согласно которой «все завоевания революции должны остаться неприкосновенными и закрепленными основными законами»; отказываться следовало лишь от «крайностей и исключительных положений революционного времени». Допускалась известная степень социализации предприятий (там, где «это представляется возможным и выгодным для народного хозяйства»), а по отношению к коммунистам – призывы «пойти по пути примирения»[808].

Подавляющее число бывших военнослужащих ВСЮР среди участников повстанчества на Северном Кавказе – характерная черта движения на Кубани и Тереке в 1920–1921 гг. После Новороссийской эвакуации, капитуляции большей части Кубанской армии на Черноморском побережье, в плавнях и предгорьях Лабинского, Майкопского, Баталпашинского отделов, оставалось немало незначительных по численности, но достаточно активных отрядов из офицеров и казаков (полковника Крыжановского, сотника Дьяченко, полковника Посевина и др.). Как правило, они стремились уйти в горы Карачая, Теберды для возможного затем «отступления в Грузию», через перевалы и ущелья. А с Терека на Кубань переходили отряды казаков и офицеров, не успевших отступить за границу.

По воспоминаниям генерал-майора М. А. Фостикова, первые кадры будущих повстанческих подразделений не отличались организованностью и дисциплиной: «Некоторые партии действительно вели борьбу, а многие просто занимались разбоем, грабя всех, кто попадался им под руку. Но казаки во всех этих партиях (шайках) были отборные в отношении храбрости и боеспособности. Это время на Кубани можно сравнить с «атаманщиной». К июню 1920 г. их численность существенно выросла. Произошло объединение в рядах «Армии Возрождения России», состоявшей из бывших казачьих полков ВСЮР, с собственным «штабом», включавшем оперативный, административный и политический отделы. В воззваниях «Армии» говорилось о «борьбе за изгнание большевиков-коммунистов, за твердую власть на местах, прекращение насилия, грабежей, за охрану религии и Учредительное Собрание». В конце июня 1920 г. Фостикову удалось полностью захватить горный район Теберды, в станицах были выбраны атаманы и назначены коменданты, действовали станичные суды. При станичном атамане утверждались должности двух помощников, один из которых был казаком, а другой – иногородним. В станице Упорной Лабинского отдела прошел объединенный съезд казаков и иногородних. Было восстановлено ношение погон. В июле удалось установить контакт с действовавшим в Грузии самостийным «Комитетом спасения Кубани и Черноморской области» (через полковника Налетова) и со штабом Русской армии (через генерал-майора В. В. Муравьева), с целью соединения с десантом из Крыма (предполагалось, что высадка возможна в районе Туапсе). Соединиться с главными силами десанта не удалось, хотя несколько отрядов повстанцев присоединились к нему.

В начале сентября, после тяжелых боев с превосходящими силами РККА, большая часть «Армии Возрождения России» отступила к границе с Грузией, перешла ее и разместилась в районе Адлера, в Абхазии. «Комитет» во главе с И. П. Тимошенко склонялся к тому, чтобы «армия» Фостикова продолжала повстанческую деятельность на Кубани, ориентируясь исключительно на «осуществление автономии Кубани и Черноморья», признавая верховенство «Комитета спасения» и отказываясь от сотрудничества с «реакционным врангелевским Крымом». Остаться, чтобы «бороться за идеалы свободной Кубани», призывал Фостикова также и. о. войскового атамана Иванис. Фостиков же, напротив, стремился к эвакуации казаков в Таврию и к максимально возможному сближению с Правительством Юга России, «работая для Кубани и России». С этой целью в Крым из Сухуми выехала делегация во главе с полковником Г. З. Семенихиным. 21 сентября отступавшими с Кубани повстанцами были заняты Сочи и Хоста, от которой подразделения «армии», перейдя границу с Грузией, вошли в Гагры. В этот же день к Фостикову на американском миноносце прибыл начальник штаба Русской армии генерал Шатилов, сообщивший об отправке Врангелем пароходов для эвакуации казаков в Крым. Испытывая крайний недостаток в людских пополнениях, Русская армия стремилась использовать кадры повстанческой армии, состоявшей из бывших чинов ВСЮР. Что же касается «Комитета» Тимошенко, то его попытки руководить повстанчеством на Северном Кавказе при поддержке «демократического правительства Грузии» удавались в гораздо меньшей степени, чем у штаба Русской армии.

Можно по-разному оценивать решение Фостикова, отказавшегося от продолжения повстанческой борьбы на Кубани (отказался эвакуироваться в Крым и продолжал действовать в горах у ст. Преградной только отряд полковника Васильева, разбитый в конце 1922 г.), но нельзя не признать, что в данном случае казаки стремилось объединиться с наиболее сильным центром противостояния советской власти, каковым в 1920 г. был белый Крым. Фостиков «окончательно убедился, что «Комитет спасения» состоит из беспомощных авантюристов, которые завязали какую-то связь с грузинами и никто, по существу, им не доверял и не помогал». Представители Грузии, в свою очередь, требовали разоружения казаков и их перехода на положение беженцев. Несмотря на это, в начале октября 1920 г. все казаки, пожелавшие эвакуироваться в Крым, были отправлены туда пароходами из Адлера и вошли отдельным подразделением в состав Русской армии.

Подводя итог своей деятельности на Кубани, Фостиков отмечал, что повстанческое движение не получало необходимой поддержки от штаба Врангеля, в его «Армии» «не было офицеров Генерального штаба» и «не было старших офицеров на высших командных должностях». Движение не отличалось достаточной организованностью и сплоченностью, не оправдались расчеты на поддержку горцев, не удалось осуществить взаимодействие с десантом из Крыма (вместо удара от Туапсе на Лабинский и Майкопский отделы десант наступал от Приморска-Ахтарского на Екатеринодар, т. е. в совершенно ином направлении). Решающим фактором стало численное превосходство советских войск. Однако отмечалось и другое: «Атаманы некоторых станиц плохо проводили мобилизацию, трусили перед красными. Иногородние не шли на помощь, а некоторые казачьи станицы повернули против восстания и норовили быть солидарными с советской властью». С подобными настроениями уже нельзя было рассчитывать на успех[809].

Кроме «Армии» Фостикова на Северном Кавказе действовали многочисленные отряды, группы казаков, оставшихся после отступления ВСЮР в Крым (в лазаретах, в станицах, горных селениях). Отряд офицера Донской армии Л. Н. Листова проводил диверсии в районе Таманского полуострова, объединившись здесь с дезертировавшими из красноармейской бригады казаками под командованием бывшего полковника Сухенко, а также с отрядами капитана Миловидова и полковника Кузнецова. Вместе данные подразделения составил т. н. Отряд доно-кубанских зеленых орлов, в августе объединившийся с частями врангелевского десанта. В 1921–1922 г. в станице Николаевской Лабинского отдела действовала группа братьев Ламановых, в районе станицы Уманской – группа есаула Рябоконя[810]. На Тереке также действовали отряды из числа бывших чинов ВСЮР. В течение лета 1920 г. часть отрядов терских казаков отошла на Кубань, присоединившись к «Армии» генерала Фостикова.

Осенью 1920 г. в Пятигорском районе действовали остатки 1-го и 2-го Волгских полков, объединенных под командованием войсковых старшин Кулакова и Сапкуна. В сентябре – декабре 1921 г. в Георгиевском и Железноводском районах проходило восстание казаков во главе с полковником Лавровым. Однако все эти восстания, хотя и отличавшиеся большей степенью организованности и дисциплины, в отличие от крестьянских повстанческих отрядов не смогли составить единого боевого центра и были разгромлены в течение 1922–1923 гг. Отдельные участники сопротивления скрывались в горах, лесах и плавнях даже до начала 1930-х гг.[811].

Роль центра организации повстанческого движения на Северном Кавказе попытался взять на себя вышеупомянутый «Комитет спасения Кубани и Черноморской области», рассчитывавший на успешную организацию движения после крымской эвакуации в ноябре 1920 г. В Тифлисе продолжали работу члены бывшего Верховного Круга Дона, Кубани и Терека. В конце 1920 – начале 1921 г.

Грузия фактически осталась единственным центром, поддерживавшим антибольшевистские структуры на Юге России. Комитет, возглавляемый И. П. Тимошенко, стремился вовлечь в свои ряды также делегатов от Терека (их представлял Г. Ф. Фальчиков) и от горских народов и крестьян Черноморской губернии.

В ноябре 1920 г. на Кубань и Терек (по Военно-Грузинской дороге) были отправлены «партии разведчиков», снабженных деньгами и оружием. Их целью была подготовка новых (взамен эвакуировавшихся в Крым «Армии» Фостикова) ячеек для повстанческой борьбы, однако обе группы безрезультатно вернулись в Тифлис. Согласно воспоминаниям бывшего члена Верховного Круга Н. А. Бигаева, в начале 1921 г. Комитет планировал «мобилизовать свои силы…, активно выступить против большевиков в составе грузинской армии…, чтобы в удобный момент свои вооруженные силы перебросить на Северный Кавказ для его освобождения».

Расширяя представительство, Комитет был переименован в «Комитет освобождения Кубани и Терека» и включал в свой состав уже две фракции (кубанскую: И. П. Тимошенко (председатель), А. Адамович, В. И. Налетов, И. В. Горбушин, Белашев и Роговец, и терскую: Г. Ф. Фальчиков (председатель), Е. И. Васильев, Г. А. Орлугин, В. Ф. Крючков, Немцов, Базалий, Черкасов). Был создан и т. н. Горско-Азербайджанский комитет во главе с Г. Бамматовым, включавший: А. Цаликова, Султан Шахим Гирея. С началом военных действий РККА против Грузии в феврале 1921 г. Комитет объявил о формировании кубанского, терского и горско-азербайджанского отрядов из добровольцев и беженцев. Предполагалась их переброска в составе грузинской армии в район Поти, с последующим выходом на Кубань и ведением партизанской борьбы в советском тылу («пятый Кубанский поход», в оценке Тимошенко). Правительство Грузии заявило об официальном признании фракций Комитета (за исключением Терской) «законными правительствами Кубанской и Горско-Азербайджанской республик».

19 февраля 1921 г. в тифлисских газетах было опубликовано циркулярное распоряжение главы грузинского МВД абхазскому комиссариату, особоуполномоченному по Батумской области. В нем подтверждалось, что «Горско-Азербайджанский Комитет признан истинным выразителем воли народа Азербайджанской и Горской республик, и ему следует «оказывать содействие… в деле призыва в свои войска граждан Азербайджана и Горской республик». Согласно опубликованной тогда же программе Комитета, после «освобождения Кубани и Терека от советской власти» следовало добиться «создания независимой Кубанской республики» и «установления федеративной или конфедеративной связи с соседними государственными образованиями, признающими Кубанскую республику». Предполагалось при этом «установление федеративной связи с Центральной Россией, организованной на началах истинного народоправства», создание «Кубанской народной армии», лишенной каких-либо привилегий, а также полное уравнивание в политических правах «казачьего и неказачьего населения», создание выборных (на основе «четыреххвостки») органов самоуправления. Что касается Терека, то здесь программа не только устанавливала границы «Терского края» (из Кизлярского, Моздокского, Пятигорского и Сунженского отделов), но и гарантировала «создание условий для свободного определения всем населением Терека своего положения между соседними республиками Северного Кавказа». Торжественно декларируя защиту интересов всех кавказских народов, программа категорически отвергала «всякое сотрудничество и связь с идеями, вождями и организациями типа Добрармии, адмирала Колчака и генерала Врангеля». Так же категорично отвергалась необходимость «всероссийского масштаба борьбы с большевиками» («это дело и задача Центральной России»), но, в случае перенесения военных действий за пределы Северного Кавказа, предполагалось «всяческое содействие демократическим силам внутри России».

При этом признавалось «самое широкое привлечение иностранных финансовых и экономических сил» для восстановления отечественной экономики, однако «вооруженное вмешательство иностранных держав» исключалось. Одновременно с этим Комитет обратился к «казакам красной армии», призывая их перейти на сторону «грузинской демократии».

Помимо планов создания Кубанской республики тифлисские политики (А. Цаликов и Султан Шахим Гирей) разработали план создания Горско-Азербайджанской федеративной республики и особого отряда (во главе с полковником С. Урумовым) в составе грузинской армии, призванного стать основой для будущих вооруженных сил этого «государства». Аналогичный отряд из казаков (три сотни кубанцев и одна – терцев) формировал Тимошенко. Примечательно, что представители Осетии (семь делегатов во главе с Бигаевым) не были приглашены в состав руководящих структур Комитета, хотя и входили в состав Терской сотни. 17 февраля 1921 г. началась запись в этот отряд, однако не закончив формирования (было создано только две сотни кубанцев, а терская «сотня» насчитывала лишь 17 человек), он был отправлен на фронт – в район Сухуми.

3 марта началось общее отступление грузинских войск, и подразделения отряда отступили к Поти, эвакуировавшись в конце месяца в Константинополь. Планы обширной повстанческой борьбы не осуществились. Показательно, что вскоре после падения «меньшевистской Грузии» большинство руководителей Комитета (сам Тимошенко, Адамович, Белашев, Немцов, Базалий, Черкасов) стали активными «сменовеховцами» и вернулись в Советскую Россию[812].

Рассматривая подпольную и повстанческую работу, проводимую в последний период истории Белого движения в России, нельзя не отметить начало деятельности созданного Б. В. Савинковым в Польше и Белоруссии «Народного Союза Защиты Родины и Свободы» (НСЗРиС), ставшего своеобразным преемником «Союза Защиты Родины и Свободы» 1918 года. После окончания советско-польской войны и формальной ликвидации 3-й Русской и Народной Добровольческой армий в планах Савинкова возобладала идея продолжения повстанческой борьбы, выразившаяся в попытках создания разветвленной сети подпольных ячеек, вокруг которых можно было организовать новые антибольшевистские группы.

В «краткой схеме» создания структур Союза оптимистично отмечалось, что «Россия накануне свержения большевистской власти» в результате «внутреннего восстания» или «внутреннего разложения». Для того чтобы избежать неизбежного после этого «периода анархии», необходимо создание «организации», способной стать прототипом новой, постбольшевистской власти. Дееспособность создаваемого «Центра» обуславливалась тем, что его «гражданская часть» опиралась на различные по своим особенностям территориальные районы. «Карельский плацдарм», например, отличался «отсутствием русских белых организаций» (за исключением формировавшейся группы Таганцева), но в то же время «абсолютным антибольшевистским настроением». Эстонско-Латвийский плацдарм, напротив, обладал «сильными белыми организациями» (остатками белых армий) и «определенными монархическими настроениями», а также выгодным расположением, близостью к Петрограду и к Москве. «Белорусско-Украинский плацдарм» считался приоритетным для повстанческой работы, так как имел благоприятные продовольственные и транспортные возможности, отличался «очень большой подготовленностью населения на восстание», а также «монархическими настроениями в широких слоях населения».

В целом проект исходил из очевидного роста «общих монархических настроений», «желания определенной, независимой власти» и «большого разочарования в социализме». Следовало подготовить основу для руководящего центра среди военного командования Русской армии в Константинополе и в Галлиполи, привлечь к сотрудничеству «центральные органы правых организаций». Что касается «Главы Центра», то, несмотря на свое автономное положение, он должен был согласовывать все свои распоряжения с Врангелем. Тем самым руководящий «стержень» Белого дела сохранялся и после 1920 года.

Политическая программа НСЗРиС акцентировалась на якобы возможное в скором времени «вооруженное восстание русского народа, при полном отрицании вооруженного вмешательства иностранцев». Форма правления декларировалась как «Республика», подтвержденная волей избранного по «четыреххвостке» Учредительного Собрания. «Всякие попытки восстановить Царя и старый порядок» встречали со стороны «Союза» «решительную борьбу». Земельный вопрос решался вполне в духе реформ Врангеля: «Оставление земли во владении обрабатывающих ее», утверждение «принципа частной мелкой собственности» и «распределение свободных земель» через посредство «местных выборных земельных органов». Завершалась краткая программа пунктами – декларациями об «установлении демократического правового строя на началах народовластия» и «признания государственной самостоятельности за всеми народами и областями… создавшими или создающими собственную государственность».

Аналогичные НСЗРиС структуры должен был иметь создаваемый в 1922 г. «Украинский повстанческий комитет», руководимый Головным атаманом Тютюником, под контролем Центральной Рады. Планировалось «повсеместное восстание на Украине», для чего ее территория разделялась на пять районов, связанных друг с другом и «с польской и румынской контрразведками». Создавались подпольные каналы передачи оружия и боеприпасов и налаживались «службы разведки против коммунистов». Однако благодаря действиям ВЧК повстанческое движение на Украине не смогло развернуться в предполагаемых масштабах[813].

Разгром повстанческого движения, переход к НЭПу, исчезновение крупных региональных центров Белого движения в России существенно изменили понимание стратегии и тактики «борьбы с большевизмом». Надеяться на рост повстанческого движения можно было теперь в связи с углублением экономического кризиса и продолжением политики «военного коммунизма», основанной на чрезвычайных, принудительных мерах по отношению к российскому обществу. Нэповские «уступки» руководства большевиков привели к явному снижению оппозиционных настроений среди населения. Н. В. Савич отмечал в своем дневнике (запись от 12 сентября 1921 г.): «Сведения из России благоприятны большевикам. Повстанческое движение повсюду раздавлено, партизаны идут с повинной… Ясно, что наступило падение сопротивляемости деревни. Деревня наконец умерла и будет отныне покорным рабом всякой власти. Период революционного угара и молодецкой удали сменяется периодом ползания на коленях перед каждым, кто палку в руках держит»[814].

Старые «линии» контактов между участниками белого подполья и их связи с повстанческими центрами стали прекращаться («засыпать», как было принято говорить среди эмигрантов). Но в то же время в Советской России оставалось немало тех, кто при благоприятных условиях мог бы снова принять участие в антибольшевистском сопротивлении, участвовать в работе новых подпольных центров. По оценке известного эмигрантского писателя Ф. А. Степуна, принужденное служение советской власти приучало бывших представителей «царской бюрократии» к своеобразному «защитному двуличию»: «под коммунистическим френчем всегда была заговорщическая жилетка». Особенно ярко это проявилось во время «похода на Москву» Деникина, когда у многих «чувствовалась… полная невозможность разобраться: какое же из своих лиц – «товарищеское» или «заговорщическое» – они действительно ощущают своим». Но и после разгрома белых армий, «на почве одновременного оскудения как революционного, так и контрреволюционного идеализма», происходил «процесс лицемерного «перепуска» революции в контрреволюцию и обратно»[815].

Нельзя не учитывать, что опасения активизации потенциальных «заговорщических жилеток» побуждали репрессивные органы использовать жесткие меры противодействия в борьбе с т. н. пятой колонной, в том числе и среди членов ВКП(б). А активные поиски эмигрантской агентурой лиц из командного состава РККА, способных оказать сопротивление большевистской власти, прямо или косвенно служили поводом к политическим репрессиям против армейских «верхов» в 1937–1938 гг.[816].

Таким образом, в период 1920–1921 гг. антибольшевистское повстанчество стало рассматриваться в качестве «потенциальной силы», поддерживающей остатки белых армий и еще сохранившиеся на окраинах бывшей Империи белые фронты. На повстанческие отряды можно было опереться во время боевых действий для проведения разведки и диверсий (как это имело место на Украине, в Польше в 1920 г. и позднее в 1921–1922 гг. в Забайкалье и в Приморье), однако рассчитывать на них, как на силу, способную самостоятельно «свергнуть большевизм», не приходилось. Существенной опорой для Белого дела повстанческие выступления не стали, хотя и повлияли на формирование следующих направлений «активизма» эмиграции: идеи осуществления новой «революции сверху» (изменение политического строя путем «термидора», т. е. внутреннего перерождения самой партии большевиков или посредством «военного заговора» в РККА), «революции изнутри» (свержение большевистской власти посредством крупного восстания, объединяющего силы как города, так и деревни) или «революции извне» (смена строя при опоре на военно-политические силы эмиграции, среди которых особое значение получали военные (Русская армия в Турции и в Болгарии) и монархические структуры). Показательно, что в 1921–1922 гг., после очевидных провалов внешнеполитических расчетов прежних белых правительств практически исключался вариант военной интервенции как главного условия для борьбы с советской властью.

Тогда как повстанческое движение в провинциях возникало на почве недовольства крестьянства политикой «военного коммунизма», организация белого подполья в городской среде могла проводиться только убежденными, активными антибольшевиками при достаточном финансировании, получаемом от белых правительств или штабов белых армий, а после разгрома белых фронтов – из Зарубежья.

В политической направленности повстанческого движения прослеживалась приверженность к дальнейшей демократизации властных структур: фактически сочетались две принципиальные идеи – установление власти новоизбранного Учредительного Собрания и сохранение местных советов, также переизбранных на новых основаниях, то есть создание представительных структур, избираемых на основе многопартийности и коалиционности. При всей незавершенности, неопределенности программных заявлений повстанцев (например, «Царь и Советы без коммунистов») тенденция к сохранению демократических «завоеваний революции», усилению роли местного самоуправления, созданию новой власти и армии была очевидной. Это не могли не учитывать представители Белого дела в России и в Зарубежье, и такое положение оказывало далеко не последнее влияние на эволюцию их политических позиций.

Глава 3

«Рабочий вопрос» и Белое движение.

«Рабочий вопрос» в том виде, как он существовал в годы «второй русской смуты», не мог не отразиться в законодательных разработках белых правительств. Претендуя на выражение «общегосударственных интересов» и Особое Совещание при Главнокомандующем Вооруженными Силами Юга России и Северо-Западное правительство и, особенно, Российское правительство адмирала А. В. Колчака, считали необходимым отразить проблемы положения рабочего класса и в своих программных заявлениях, и в отдельных законопроектах. Однако следует помнить, что проблемы рабочего законодательства считались белыми политиками менее актуальными в сравнении, например, с аграрно-крестьянским курсом, успешная реализация которого позволила бы, как представлялось тогда, не только накормить фронт и тыл, наладить экспорт зерна и товарообмен с городом, но и обеспечило бы широкую социальную базу для Белого движения. Законодательная история Белого движения показывает нам гораздо большее число проектов по земельному вопросу. А отношение к рабочей политике было довольно четко высказано Главкомом ВСЮР генерал-лейтенантом А. И. Деникиным во время его выступления на судоремонтном заводе в Одессе в сентябре 1919 года: «…Свобода свободой, но сначала надо обеспечить жизнь и положение рабочих… Рабочие составляют лишь 10 % всего населения, между тем свободы необходимы всему населению. Мы сами желаем восстановить свободы и чрезвычайно рады бы сделать это возможно скорее, но сейчас обстановка этого еще не позволяет…»[817].

Действительно, в «рабочем вопросе» Белое движение выдвигало гораздо меньшие по объему и содержанию программы, чем в «аграрном вопросе». Отчасти это объяснялось отсутствием на территории, контролируемой белыми правительствами промышленно развитых регионов, за исключением Урала и Донбасса. Положение промышленности в этих районах было тяжелым. Так, в Донбассе на ряде шахт к августу 1919 года среднемесячная добыча угля упала по сравнению с довоенным уровнем на 85 %[818]. В условиях острого товарного и производственного кризиса, спекуляции, безудержного роста цен и инфляции оживление промышленности, улучшение материального положения рабочих было крайне затруднено.

Практически во всех декларациях белых правительств говорилось прежде всего, о необходимости восстановления производства, после чего возможно будет говорить о разрешении других социальных и политических вопросов. Так, в пунктах «Декларации по рабочему вопросу» генерала Деникина отмечалось: «Повышение всеми силами производительности труда», «Установление государственного контроля за производством в интересах народного хозяйства», «Всемерное содействие восстановлению предприятий и создание новых в целях прекращения безработицы, а также принятие других мер для достижения той же цели»[819]. Решение сугубо производственных вопросов связывалось и с восстановлением нарушенных прав бывших владельцев. Это условие стояло первым пунктом в «Декларации» Деникина: «Восстановление законных прав владельцев фабрично-заводских предприятий и вместе с тем обеспечение рабочему классу защиты его профессиональных интересов»[820].

Лишь после этого считалось возможным введение 8-часового рабочего дня, социального страхования, повышение заработной платы и т. д. Отделом пропаганды Особого Совещания была издана специальная брошюра («Производительность труда и задачи Добровольческой армии в рабочем вопросе»). В ней разъяснялась позиция деникинского правительства по отношению к рабочей политике[821]. Суть ее сводилась к следующему: «При дружном сотрудничестве предпринимателей и рабочих (а возможность такого сотрудничества доказана примерами в Западной Европе и Америке), при взаимном уважении чужих прав, при повышении производительности труда до степени, вызывающейся неудовлетворенными за время войны и анархии потребностями, Россия сумеет легко и безболезненно справиться с финансовыми затруднениями, найдет капиталы, необходимые для восстановления промышленной деятельности, обеспечит правильное и целесообразное развитие сельского хозяйства и, самое главное, даст хороший заработок и, следовательно, поднимет благосостояние тех масс, которые почему-то склонны считать себя обездоленными…»[822].

Следуя принципу «непредрешения основных вопросов государственной жизни до победы над большевизмом и созыва Национального Собрания», деникинское правительство считало целесообразным заниматься почти исключительно разработкой проектов аграрного и рабочего законодательства. Их предстояло лишь обсудить, а утверждать следовало только после «окончания междоусобной войны». С этой целью после опубликования в марте 1919 года «Декларации по рабочему вопросу» была образована специальная комиссия под председательством (что подчеркивало ее значимость) сопредседателя Особого Совещания, председателя Всероссийского Национального Центра (ВНЦ), известного деятеля кадетской партии М. М. Федорова.

Уже к началу июля данная комиссия разработала целый комплекс законопроектов о профессиональных союзах, о рабочих комитетах, об органах охраны труда, о 8-часовом рабочем дне, о примирительных камерах, страховании рабочих и пенсионном законодательстве. Этот пакет законопроектов обсуждался дважды – первое заседание состоялось в августе, в Ростове-на-Дону, второе – в ноябре 1919 года. В обсуждении принимали участие как представители предпринимателей (акционерных обществ «Донуголь», «Донского торгово-промышленного и угольного товарищества», Таганрогского отделения Русско-Балтийского завода, Правления Южных железных дорог, железоделательных заводов Новороссийского общества и др.), так и наиболее мощной профсоюзной организации белого Юга – Профессионального объединения Юга России (Югпрофа), образованного в результате слияния Крымского Совета профессиональных союзов и Северокавказского исполнительного бюро профессиональных союзов[823].

Давая оценку рабочим законопроектам, необходимо отметить их компромиссный характер. По существу требовалось найти вариант, который мог бы устроить всех – рабочих в лице профсоюзов, предпринимателей и правительство. Эта компромиссная позиция проявилась в законопроекте о введении 8-часового рабочего дня. Декларированная еще Временным правительством и подтвержденная ген. Деникиным продолжительность рабочего дня сохранялась. Однако большая часть представителей предпринимательского класса считала невозможным соблюдение 8-часовой нормы в условиях «крайне низкой производительности труда российского рабочего и технической отсталости российских фабрик»[824].

Выход представлялся в введении сверхурочных работ (до 400 часов в год или до 40 часов в месяц за дополнительную плату по соответствующей тарификации)[825].

Итогом стал следующий паллиатив: «Норму сверхурочных работ не указывать, но если главнокомандующий не согласится с этим, то указать на права начальников военного и морского управлений определять сверхурочные работы для заводов, работающих на оборону…». 8-часовой рабочий день не распространялся на сельскохозяйственных и строительных рабочих, железнодорожников, торгово-промышленных служащих, рабочих кустарных артелей, лечебных заведений, прислугу, вспомогательных рабочих. Помимо этого в проекте сокращалось и количество праздничных дней[826].

Законодательство о страховании ограничивалось созданием «особых присутствий», построенных на принципе пропорционального представительства от рабочих, промышленников и государственных чиновников-контролеров.

Немало времени комиссия Федорова уделяла проблеме профсоюзов, участию рабочих в решении производственных вопросов. Особое Совещание не выделило в своем составе специального «рабочего» ведомства (в отличие от Омского правительства адмирала А. В. Колчака, где решение рабочих проблем составило компетенцию специально созданного министерства труда). Правительство Деникина полагало, что профсоюзы должны исключить из своей работы всякую политическую борьбу, а их деятельность должна сводиться лишь к «беспристрастному решению возникающих споров между рабочими и работодателями»[827]. Позицию белой власти по рабочему вопросу хорошо отражала речь ген. Деникина, произнесенная им на митинге в Одесских мастерских РОПиТа (сентябрь 1919 г.): «…Я понимаю, что рабочим нужно одеваться, кушать и кормить детей – вот на это должно быть обращено главное внимание профессиональных союзов. А разрешение волнующих государственных вопросов пускай возьмет на себя народное представительство – Учредительное собрание»[828].

Югпроф, практически все руководство которого составляли члены РСДРП, с самого начала своей деятельности ориентировался на взаимодействие с белой властью, но на условиях «признания демократических завоеваний Февраля 1917 года». Не случайно участие Югпрофа в заседаниях комиссии Особого Совещания с самого начала носило, по существу, характер политической демонстрации, а не реального сотрудничества в разрешении рабочего вопроса. На августовском заседании комиссии рабочие депутаты ограничили свое участие прочтением заранее подготовленной декларации, в которой недвусмысленно говорилось, что «лишь при режиме демократической республики… для рабочего класса и его организации открывается возможность успешной борьбы как за ближайшие, так и за конечные цели рабочего движения и создаются условия действительной охраны интересов трудящихся…»[829]. Исходя из этого, участие рабочих в любых правительственных структурах белого Юга фактически признавалось бессмысленным. Югпроф явно стремился встать «над схваткой», занять позицию «постольку-поскольку», во многом типичную для РСДРП за все время «второй русской смуты». В ответ на подобную демонстрацию М. Федоров лишил делегатов слова, профсоюзные деятели удалились и больше на заседаниях комиссии не присутствовали.

Отношение к проблемам рабочего класса в России со стороны белых законодателей было неоднозначным. Многие из политиков и военных белого Юга априори были убеждены в том, что «рабочий класс развращен революцией», что «переделывать» в этом что-либо бесполезно. «Одним из самых трудных вопросов, с которым нам придется считаться при восстановлении частноправового порядка, является рабочий вопрос… Трудности эти усугубляются тем обстоятельством, что значительная часть рабочих развращена двухлетним бездельем и существованием на казенных пайках. Угодить этой части рабочих не сможет никакое правительство, и потому найти такую политику, которая не вызывала бы оппозиции в кругах, настроенных революционно-социалистически, совершенно бесполезно»[830]. Возможно, что именно в силу подобного предубеждения рабочая комиссия Особого Совещания оказалась не столько конструктивным работоспособным органом, сколько очередным «полем битвы» между представителями южнорусских профсоюзов и правительственными чиновниками. Но, несмотря на это, уже в начале 1919 года, до «похода на Москву», рабочий вопрос активно обсуждался на заседаниях южнорусского Национального Центра.

Так, накануне опубликования «Декларации генерала Деникина» 30 января 1919 года в рамках протокольных заседаний проходило обсуждение возможности сохранения такого важного социального завоевания российских рабочих как 8-часовой рабочий день. Одним из аргументов против его сохранения определялся невозможностью четкого его определения для всех без исключения отраслей промышленности и рабочих специальностей. Начальник Управления путей сообщения Э. П. Шуберский отмечал, что «в железнодорожном деле есть ряд видов работ, которые по самому своему характеру и не могут быть ограждены никакими сроками, как, например, сезонные строительные работы, дежурства стрелочников, машинистов и т. п.»[831]. Проект «Декларации» в принципе делал в этом отношении оговорку, что 8-часовой рабочий день сохраняется лишь для «квалифицированных рабочих» и «рабочих промышленных предприятий» (примечательно, что данная оговорка появилась не без прямого участия представителей торгово-промышленных кругов Юга России, «полагавших, что без этого нечего и думать о возрождении промышленности).

Видный деятель кадетской партии, будущий министр колчаковского правительства А. А. Червен-Водали также говорил, что «в применении к предприятиям металлургическим и мануфактурным вопрос о квалифицированности труда не вызывает споров». Начальник Управления торговли и промышленности Особого Совещания при ГК ВСЮР В. А. Лебедев также «находил указание на 8-часовой рабочий день необходимым», отмечая при этом, что термин «квалифицированные» рабочие представляется неясным, так как в России такой строго очерченной категории рабочих нет. Лучше было бы сказать, что 8-часовой день сохраняется для промышленных предприятий. Однако Шуберский полагал, что из «Декларации» следует убрать слова о 8-ми часовом рабочем дне, как «ценном приобретении рабочего класса», так как это «результат захвата и потому не может быть назван «приобретением», нельзя его считать и «ценным», так как он привел к понижению производительности труда». Очевидно, что позиции Шуберского и Лебедева, как представителей правительства, оказали решающее влияние и в окончательном тексте «Декларации» заявление о продолжительности рабочего дня осталось в весьма обобщенном виде. Пункт 4 утверждал «установление 8-часового рабочего дня в фабрично-заводских предприятиях», не конкретизируя при этом каких-либо условий или категорий работников или предприятий[832].

Характерна позиция председателя НЦ М. М. Федорова, высказанная во время заседания. Он вполне резонно возразил Лебедеву, что «по мнению самих предпринимателей, рабочие каждой отрасли производства прекрасно разбираются в вопросе о квалифицированности труда, несмотря на то, что это понятие действительно не имеет у нас определенных формальных признаков». Подводя итоги дискуссии Федоров остановился на точке зрения и. о. начальника управления иностранных дел Особого Совещания бывшего товарища министра иностранных дел царского правительства А. А. Нератова. Последний в своем выступлении выделил два определяющих для рабочей политики деникинского правительства момента, которые необходимо было бы отметить в проекте: «необходимость ограждения прав предпринимателей» и «необходимость допустить участие не только рабочих, но и предпринимателей в разработке рабочего закона»[833]. В итоговом тексте «Декларации» говорилось о «всемерном содействии восстановлению предприятий и созданию новых в целях прекращения безработицы, а также принятие других мер для достижения той же цели (посреднические конторы по найму)»[834].

Общим лейтмотивом белогвардейских законопроектов в отношении 8-часового рабочего дня становилась его прямая зависимость от состояния производства, уровня производительности труда. В продекларированном решении о его сохранении следовало исключить любую политизацию. Вообще и в «Декларации» и в большинстве законодательных актов, принятых на белом Юге по рабочему вопросу, на первое место всегда ставилась проблема экономического роста, возрождения промышленного потенциала России. Решение этой проблемы должно было бы обеспечить и все остальные социальные вопросы. Так, в приветствии Национального Центра Омскому правительству Верховного Правителя России адмирала А. В. Колчака 23 января 1919 года (за два месяца до публикации «Декларации») отмечалось: «…восстановление производительности труда есть дело долгого процесса оздоровления России от постигших ее тяжелых бедствий. Однако и в настоящее время необходимо установить на фабриках и заводах такие условия, при которых была бы осуществима производительная работа промышленности. Но восстановление промышленности невозможно без усилий и напряжения как со стороны промышленников, так и со стороны рабочих…»[835].

«…Высокая заработная плата и короткий рабочий день могут удержаться только тогда, когда сильно увеличится и производительность труда рабочего…, рабочие ничего не достигнут, если их домогательства будут препятствовать хозяйственной жизни страны» – отмечалось в брошюре, изданной для харьковских рабочих летом 1919 года[836].

«Декларация по рабочему вопросу» по существу стала лишь началом для разработки последующих законопроектов. «…Временная власть открывает подготовительные работы по законодательному урегулированию рабочего вопроса во всех его отношениях, с привлечением к участию в этих работах представителей, как предпринимателей, так и рабочих…» – такая цель объявлялась в «Основных положениях Национального Центра» (программном документе этого политического блока). С этой целью, как уже отмечалось во второй книге монографии, при Особом Совещании была создана специальная комиссия, деятельностью которой руководил сам М. М. Федоров. Ее работа должна была продемонстрировать возможность единства интересов правительственной власти, предпринимателей и рабочих. Представительство последних обеспечивалось приглашенными делегатами от крупнейшего профсоюзного объединения Юга России – Югпрофа[837]. Правда, социал-демократы из Югпрофа не стали искать путей соглашения и покинули заседание комиссии[838].

Поведение лидеров «Югпрофа» во многом объясняется общим отношением руководства РСДРП к Белому движению вообще и к Особому Совещанию при ГК ВСЮР, в частности. Поскольку в составе правительства не было ни одного представителя левых партий («Союз Возрождения России» – наиболее близкий к РСДРП блок левоцентристской ориентации имел в 1919 году очень незначительное влияние на принятие политических решений на белом Юге), то, по мнению многих меньшевиков, белая власть выражала только интересы «правой реакции», «реакционного генералитета».

Представители «Югпрофа» ориентировались на резолюцию, принятую в Харькове, в начале августа, накануне первого заседания комиссии Особого Совещания. Резолюция, ставшая результатом особого «Совещания профессиональных союзов Юга России», однозначно утверждала, что «…на всей территории, занятой Добровольческой армией, попираются элементарные основы гражданских свобод» и поэтому «…задачей рабочего класса остается по-прежнему борьба за полную свободу профсоюзов, стачек, собраний, рабочей печати…». «Имея в виду, что рабочий класс сумеет добиться защиты своих интересов, лишь сплотившись вокруг своих рабочих организаций, поручает избранному центру – Югпрофу – вести борьбу за эти требования от имени всего организованного рабочего класса Юга России»[839].

Проявлением подобного рода «борьбы от имени всего организованного рабочего класса юга России» и стал бойкот работы правительственной комиссии. Несмотря на широкий резонанс данной акции, решение представителей профсоюзов следует, очевидно, считать политически ошибочным, ведь разработка рабочего законодательства, тем самым, полностью передавалась правительственным чиновникам и предпринимателям и зависела теперь исключительно от их отношения к разбираемым проблемам. «Голос рабочих организаций» не был услышан.

В то же время деятельность очень многих профсоюзных организаций на белом Юге проходила в русле общей поддержки деникинского политического курса. Относительно перспектив профсоюзного движения достаточно показательными могут считаться мнения, высказываемые на страницах киевской рабочей печати. Так, в газете «Путь рабочего» осенью 1919 года нередко публиковались статьи б. члена группы «Единство» и некоторое время даже члена РСДРП(б), одного из активных деятелей киевского профдвижения И. А. Киселева (расстрелян в ЧК после отступления белых из Киева). В одной из них, озаглавленной «Задачи профессионального движения», указывалось на «громадную ответственность, которую в данный момент берут на себя лица, становящиеся во главе профессионального движения», говорилось о необходимости приоритетного разрешения двух задач: «решить вопрос о безработных» и «вопрос культурно-просветительской деятельности», «усиленная работа по просвещению масс», для чего «перед профессиональными организациями появится вопрос о реальной связи с интеллигенцией…»[840].

Образовавшиеся в Киеве в сентябре 1919 года профсоюзы трамвайщиков, металлистов и работников водного транспорта в числе наиболее важных своих целей ставили «подачу декларации прав рабочих в Особое Совещание», осуждали тактику Югпрофа и предлагали заменить его новым профсоюзным объединением, заинтересованным в сотрудничестве с белой властью[841].

Деятельность южнорусских профсоюзов во время гражданской войны – проблема, практически неисследованная и она должна стать предметом отдельного исследования.

Несмотря на конфликты с социалистическими профсоюзами, работа над законопроектами по рабочему вопросу продолжалась, и к осени 1919 года можно было подвести уже первые итоги. Одним из наиболее интересных и показательных законопроектов был проект о примирительных камерах. Он содержится в фонде Уполномоченного Российского Красного Креста (РОКК) при Верховном Правителе России адмирале А. В. Колчаке (фонд 6088).

Сама по себе идея создания структур, регулирующих отношения работника и работодателя, не была новой, примирительные камеры существовали и в России, и в других странах. Новым можно было бы считать их введение на всей территории России, соответственно не на уровне отдельных фабрик и заводов, а на уровне административно-территориальном. Предполагалось создание примирительных камер в каждом уездном, губернском и областном городах. Общее руководство должен был осуществлять Высший Совет по делам примирительных камер при министерстве торговли и промышленности. Он же являлся и высшей кассационной инстанцией по отношению к губернским примирительным камерам.

Соподчиненность административно-территориальных уровней была достаточно жесткой и предусматривала четкую иерархию от уездных к губернским примирительным камерам и далее к Высшему Совету.

Круг рассматриваемых вопросов был достаточно широк и различался на уездном и губернском уровнях соответственно. Направление деятельности примирительных камер заключалось в налаживании взаимодействия между рабочими коллективами и предпринимателями. Так, ведению уездной примирительной камеры подлежали дела, связанные с «установлением новых условий труда… выработки нормальных тарифных договоров… утверждение отдельных тарифных договоров по предприятиям… рассмотрение конфликтов, возникающих на почве споров, вытекающих из условий найма и правил внутреннего фабрично-заводского распорядка, когда споры касаются не отдельных лиц, а целой группы рабочих того или иного фабрично-заводского предприятия данного уезда… собирание и разработка сведений о фабрично-заводских предприятиях для осведомления рабочих организаций уезда…»[842].

К ведению губернской примирительной камеры относилось: «…разрешение конфликтов, возникающих на почве споров, вытекающих из условий найма и правил внутреннего фабрично-заводского распорядка, когда споры касаются целой отрасли промышленности данной губернии… собирание и разработка сведений о фабрично-заводских предприятиях для осведомления рабочих организаций губернии», а также руководство уездными камерами[843].

Для достижения «паритета» между рабочими и предпринимателями предполагалось осуществление принципа «равного представительства». Состав участников уездной и губернской камер был выборным (на 2 года), по линии Министерства торговли и промышленности назначались лишь председатели. Члены камеры делились на три категории: представители от рабочих различных предприятий данного уезда или губернии, представители от владельцев фабрично-заводских предприятий и от технического персонала. Однако провозглашенный «паритет» являлся относительным, поскольку при общем числе заседателей уездной камеры в 13 человек (один – председатель), 5 представляли предпринимателей, 2 – технический персонал и 5 собственно выборных от рабочих (правда, в проекте содержалась статья, что заседания считаются действительными только при равном количестве представителей от рабочих и от владельцев предприятий). В губернских камерах, при общем числе членов в 36 человек, включая председателя, 15 представляли фабрично-заводские предприятия, 5 – технический персонал и 15 – рабочих[844].

Для достижения объективного результата члены уездных и губернских примирительных камер, непосредственно заинтересованные в исходе разбираемого дела, не могли участвовать в слушаниях, и их представляли заместители от той или иной категории членов. А в случае, если в ходе слушаний интересы спорящих сторон резко расходились (между предпринимателями и рабочими), то председатель не имел права определять исход дела и отправлял его на рассмотрение в Высший Совет, предоставляя, тем самым, право разрешать конфликты самой государственной власти.

Выборы рабочих представителей, разработанные в отдельном приложении к данному законопроекту, производились по схеме, во многом сходной с избранием депутатов военно-промышленных комитетов, а также депутатов Государственной Думы по куриям. Это были двухступенчатые выборы, в соответствии с которыми первоначально избирались выборщики от предприятий (пропорционально численности работающих), а затем из своей среды они избирали членов камеры и их заместителей. Участие в выборах примирительной камеры должно было бы стать для рабочих проявлением их «гражданской активности», свидетельством заинтересованности в защите своих прав.

Содержание примирительных камер полностью брало на себя Министерство торговли и промышленности, что также свидетельствовало о возросшей заинтересованности власти в сотрудничестве с рабочим движением.

Предполагалось, что заседания будут проходить открыто, с последующей публикацией результатов работы в губернской и уездной периодической печати[845].

Создание примирительных камер во всероссийском масштабе и их активная поддержка со стороны власти была определяющим, во многом, фактором внутриполитического курса Белого движения. Разработчики этого, равно как и других рабочих законопроектов исходили из того, что истоки гражданской войны в России заключаются в различных социальных конфликтах, среди которых противостояние рабочих и предпринимателей, «труда и капитала» занимало одно из основных мест. В противоположность большевистским идеологическим установкам на обязательное установление государства в форме «диктатуры пролетариата», белая власть в своих законодательных инициативах следовала идее компромисса, социального сотрудничества. Выборные камеры могли бы стать в какой-то степени своеобразным вариантом местного рабочего самоуправления.

В этом же фонде ГА РФа, в приложении к законопроекту о примирительных камерах имеется довольно интересный документ: «Дополнение к проекту об организации примирительных камер», своего рода особое мнение. К сожалению, его авторство не представляется возможным установить, и можно лишь предположить, что его автором также был кто-то из деятелей Всероссийского Национального Центра. В «Дополнении» давалась критика законопроекта с точки зрения слишком широкой компетенции примирительных камер: «…компетенция примирительных камер… чрезвычайно широка и обнимает по существу различные задачи. Прежде всего из нее необходимо выделить разрешение конфликтов (которые) …должны ведаться административными судами… не может быть также вверено примирительным камерам установление новых условий труда, выработка коллективных договоров. Последние должны вырабатываться, с одной стороны, союзами предпринимателей, а с другой – профессиональными союзами рабочих, занятых в данной отрасли производства…»[846]. При отсутствии профсоюзов они могли быть заменены представителями фабрично-заводских комитетов, что принципиально отрицалось законопроектом о примирительных камерах.

Автор «Дополнения» был уверен, что отраслевой принцип организации гораздо более рациональный, чем территориально-производственный, и предлагал в состав камер включать «представителей предпринимателей, рабочих, занятых именно в данной отрасли производства», поскольку «в конфликте, происшедшем на прядильной фабрике, должны участвовать представители текстильных рабочих организаций и соответственных союзов предпринимателей…». К тому же «ввиду крайне неравномерного распределения фабричной и заводской промышленности по различным частям России невозможно приурочивать примирительные камеры к уездам, а к особым районам»[847]. Представительство в камерах должно было быть равным для рабочих и для предпринимателей (равное количество членов), а председатель – выборным, а не назначаемым министерством. Гласность процессов, «обращение к местной прессе» могли бы привести к «давлению на заинтересованную сторону».

Отдельным пунктом «Дополнения» оговаривалось, что «за рабочими должна быть сохранена свобода стачек, но начатие стачки без обращения в примирительную камеру со стороны рабочих освобождает предпринимателя от обязанности уплачивать им за тот срок, который установлен при увольнении рабочих». Кроме того, «указанная свобода стачек не простирается на рабочих железнодорожных, а также занятых в предприятиях государственных и муниципальных». Для защиты их профессиональных интересов предполагалось издать отдельное законоположение[848].

Большинство профсоюзов занимало по отношению к Белому движению пассивно-нейтральную позицию, в то же время часть рабочих организаций активно поддерживала белых, даже участвуя в создании военных подразделений из рабочих на Юге России (дружины инженера Кирсты в Киеве и Одессе). Вообще «кирстовщина», как ее называли противники белых, явление само по себе во многом показательное, поскольку в данном случае инициатива в поддержке белой власти исходила «снизу».

Инженер Кирста, участник Первой мировой войны, георгиевский кавалер сумел использовать негативное отношение киевских рабочих к бездеятельному меньшевистскому Киевскому бюро профессиональных союзов. Им была предпринята попытка создания системы альтернативных профсоюзов, ядро которой составили союзы работников водного транспорта и трамвайных служащих. В октябре 1919 года Кирста сформировал т. н. «рабоче-офицерскую роту», чины которой неоднократно отмечались в приказах по Войскам Киевской Области как «доблестные защитники», «преданные Белому делу». Рота отступила в декабре 1919 года в Новороссию, где, пополнив свои ряды добровольцами-рабочими, продолжала участие в боях в составе ВСЮР. Кирста издавал собственную газету («Путь рабочего»), организовал несколько кооперативов и касс взаимопомощи[849].

Опыт сотрудничества белой власти и рабочих организаций не ограничивался Киевом. Рабочие коллективы Одессы, Ростова-на-Дону, Царицына, Севастополя по собственному почину выполняли сверхурочные заказы на оборону, даже снаряжали за свой счет броневики и бронепоезда (Курск, Новороссийск)[850].

Тем не менее нельзя не отметить, что профсоюзные организации являлись организаторами многочисленных забастовок под экономическими и политическими требованиями. Особую активность в этом проявляли профсоюзные организации Харькова (серия забастовок на заводе Гельферих-Саде), Николаева (судоремонтные мастерские), Таганрога и Екатеринослава. Профсоюзы нередко становились прикрытием для большевицкого подполья, поддерживали нелегальные контакты с Москвой[851].

В белом Крыму в 1920 году оппозиция профсоюзов была жестоко подавлена еще в феврале, когда по инициативе генерала Слащова было произведено расследование деятельности Крымпрофа. Белой контрразведкой было установлено, что многие его активисты не только непосредственно участвовали в подготовке политической забастовки на севастопольских и симферопольских заводах, но и намеревались поднять вооруженное восстание. 14 человек (членов подпольного Крымревкома и Крымпрофа) были казнены, а печатный орган профсоюзов «Прибой» закрыт[852].

Правительство Юга России, в отличие от Особого Совещания, уже не предпринимало попыток разработать сколько-нибудь полную систему рабочего законодательства. В апреле новым Главкомом ВСЮР ген. Врангелем был издан специальный приказ. Рабочим гарантировались повышение сдельной и тарифной заработной платы, снабжение одеждой, обувью и продовольствием из армейских запасов, открытие потребительских лавок, где продукты и мануфактуру можно было бы приобрести по льготным ценам (до 10 % от месячной заработной платы)[853].

На этом рабочую политику врангелевского правительства можно было бы считать законченной. Основное внимание белая власть стала уделять реализации аграрно-крестьянской реформы. И лишь незадолго до эвакуации белого Крыма, 12 (25) октября Врангель в приказе, подводившем итоги проведенной правительством за полгода работы, отметил: «…Положение рабочих требует серьезнейшего внимания и участия…»[854]. Этим единственным предложением завершилась рабочая политика белогвардейских правительств Юга России. Однако документальные материалы показывают сочувственное отношение рабочих Севастополя к белым, в частности во время эвакуации Крыма в ноябре 1920 года. Созданные по инициативе профсоюзов рабочие комитеты в тесном контакте с городским самоуправлением помогали посадке военных и гражданских лиц на корабли, организовали дежурство по охране города от мародеров и, как оказалось впоследствии, стали первыми жертвами «красного террора» победителей[855].

Следует признать, что трудовое законодательство Белого дела в целом сохраняло принципиальные положения «демократических завоеваний» 1917-го и предшествующих лет. Но при этом категорически отрицалась возможность вмешательства профсоюзов в политику, и, тем более, их противодействие существовавшей власти, пусть даже в форме митингов или забастовок (не говоря уже о попытках вооруженных выступлений). В условиях гражданской войны подобная позиция считалась безальтернативной.

Особое Совещание за все время своей работы (до декабря 1919 г.) так и не смогло выработать единого законопроекта, который бы определял перспективы развития рабочей политики. Гораздо большее внимание уделялось принятию законопроекта по аграрному вопросу, который, следует отметить, также не был окончательно утвержден (хотя к концу 1919 года в деникинском правительстве имелось уже несколько вариантов довольно подробных проектов по аграрно-крестьянской политике). В условиях гражданской войны более востребованными становились законы так называемой «текущей политики», регулирующие, по преимуществу одномоментные отношения между рабочими, предпринимателями и государством. Тем не менее, можно с уверенность предположить, что в случае более продолжительного времени Белое движение смогло бы разработать достаточно стройную систему законодательных актов, отражающих все стороны «рабочего вопроса». При этом рабочее законодательство, как было показано выше на анализе проекта о примирительных камерах, носило бы отнюдь не «реставрационно-реакционный» характер, а стало бы довольно гибким и определенно выгодным для российского рабочего класса.

Глава 4

Финансовые проекты Белой России.

Финансовая политика российского Белого движения – одна из малоизученных страниц его истории. Специалистов, как правило, интересуют особенности налогообложения, системы таможенных тарифов и акцизов, масштабы инфляции и ценовые колебания в различных регионах, контролируемых белыми правительствами. Бонистов-профессионалов и художников интересуют варианты дензнаков, облигаций и прочих денежных сертификатов, разнообразие которых в годы гражданской войны превосходило, пожалуй, любой другой период в российской истории.

В отечественной историографии преобладает «военный подход» к Белому движению, что, безусловно, правомерно. Но без анализа экономических проблем белого тыла невозможно понять причины неудач белого фронта. Вовремя полученный кредит на закупку вооружения и снаряжения, своевременно выплаченное жалованье солдатам и офицерам, низкие цены на хлеб и мануфактуру – все эти факторы существенно влияли на исход боевых операций гражданской войны. Не менее важной представлялась и долгосрочная финансовая политика. Несмотря на войну и развал экономики, Белое дело обращалось и к перспективным финансовым проектам. Каким же предполагалось развитие финансового сектора в будущей, «освобожденной от большевизма», России?

Долгожданное окончание войны в Европе принесло не только мир. Нужно было обсудить пути дальнейшего развития экономики и финансов. Уходили в прошлое стабильные фунты, франки, марки. Им на смену шел американский доллар. Но тяжелее всего оказалось положение российского рубля. В Советской России финансовые проекты не внушали оптимизм: рубль предполагалось вообще отменить в качестве платежного средства. Белые правительства занимались вопросами эмиссии, новыми налогами и акцизами. Проблемы долгосрочной финансовой стратегии почти не обсуждались. В этой связи важное значение получала деятельность Финансово-экономической комиссии при Русском Политическом Совещании в Париже в 1918–1919 гг.

Русское Политическое Совещание (РПС) работало с ноября 1918 г. по август 1919 г. (его политико-правовая деятельность рассматривалась во второй книге данной монографии). Во время Версальской мирной конференции, обсуждавшей проблемы устройства послевоенной Европы, РПС призвано было «предотвратить всевозможные недоразумения», «представлять и защищать интересы России перед собравшимися в Париже союзниками»[856].

Совещание обсуждало вопросы государственного долга России, режима Черноморских проливов, государственного статуса Польши и других государств, образовавшихся после распада Российской Империи, предоставления военной и финансовой помощи белым армиям. Но, пожалуй, наиболее активно работала Финансово-экономическая комиссия при РПС, включавшая в свой состав цвет российской бизнес-элиты, известных экономистов, ученых. Достаточно сказать, что в нее входили: российский премьер-министр и министр финансов граф Владимир Николаевич Коковцов, министр финансов Петр Леонидович Барк, министр торговли и промышленности Временного правительства Александр Иванович Коновалов, посол России в США Борис Александрович Бахметев, председатель правления Русско-Азиатского банка Алексей Иванович Путилов, председатель правления Петроградского международного банка Александр Иванович Вышнеградский, председатель правления Московского акционерного коммерческого банка и председатель Всероссийского Союза торговли и промышленности Павел Павлович Рябушинский, председатель Всероссийского общества льнопромышленников и председатель Московского биржевого комитета, внук известного мецената Сергей Николаевич Третьяков, замечательный русский мыслитель и политик Петр Бернгардович Струве, председатель правления Азовско-Донского коммерческого банка Борис Абрамович Каминка. Возглавлял работу комиссии старейший экономист, издатель ежегодника «Le Marche financier», агент Министерства финансов во Франции – Артур Германович Рафалович[857].

Первоочередной целью Комиссия определила «разработку финансово-экономических вопросов, возникающих в связи с окончанием войны, и установление основных принципов, к осуществлению которых необходимо стремиться, имея в виду воссоздание единства России, ее кредита и экономического могущества»[858]. И хотя сделанные на заседаниях доклады носили «рекомендательный характер» для будущей общероссийской власти, анализ их содержания позволяет представить себе всю сложность обсуждаемых проблем, глубокий, высокопрофессиональный подход к их решению. В докладах и «мемориях» формулировалась финансовая система постсоветской России, причем как внутри страны, так и применительно к зарубежным партнерам.

Одними из самых ярких, эмоциональных выступлений на парижском форуме стали доклады А. И. Путилова, сделанные им на совещаниях 21 декабря 1918 г. и 22 января 1919 г. о перспективах денежного обращения в России. Обличая «большевицких финансистов», он подчеркивал бессмысленный характер бесконечного «печатания денег» и считал положение российского рубля катастрофическим. Объем бумажных денег, выпущенных в обращение с 1914 года и многократно увеличенный как советским правительством, так и различными «краевыми» антибольшевистскими правительствами (по данным Путилова – от 70 до 100 миллиардов «бумажных» рублей), полностью подорвал доверие к отечественной валюте. В обороте находилось бесчисленное количество фальшивых денег. «…Большевики продолжают печатать билеты всех образцов… печатают их старыми клише, со старыми годами, повторной нумерацией и с подписью бывшего управляющего Государственным Банком (И. П. Шипова)…»[859].

Можно ли было подорвать советские деньги и укрепить «белогвардейские рубли», используя часть российского золотого запаса, оказавшегося в распоряжении Российского Совета Министров в Омске? Эта точка зрения имела сторонников и в «общественных» и в «торгово-промышленных сферах», ее поддерживали многие белые министры[860]. При этом в расчет принимались не только находившиеся в подвалах Омского казначейства 43 тысячи пудов золота и 30 тысяч пудов серебра на 800 миллионов, но и 320 миллионов золотых рублей, переданных Советской Россией Германии по условиям Брестского мира и депонированных после капитуляции Берлина в Banque de France. Путилов же относительно перспектив золотовалютного обращения высказывался скептически: «…Золотой фонд, который может поступить в распоряжение будущего Русского Правительства, является весьма малой величиной по сравнению с тем количеством кредитных билетов, которые имеются ныне в обращении…». Да и вообще, в послевоенной Европе ни одна из валют не могла похвастаться стабильным золотым обеспечением. Вряд ли следовало надеяться и на «сырьевое обеспечение» рубля. Промышленность находилась в упадке, а крестьяне не собирались продавать хлеб за обесцененные рубли.

План «финансового возрождения России» сводился Путиловым к двум этапам. Первый сводился к укреплению рубля посредством его «привязки» к иностранной валюте»: «…чтобы заставить рабочих возобновить работу, а крестьян выпустить хлеб из рук – единственное средство – или вернуть рублю его покупательную способность (чего сделать нельзя пока Экспедиция Заготовления Государственных Бумаг в руках большевиков), или завести новую монету с паритетом на какую-нибудь одну иностранную валюту и, организовав одновременно с ее введением ввоз в освобожденные районы товаров и вывоз продуктов из них…»[861].

Обеспеченные валютой рубли и импортные товары стабилизировали бы торговлю и финансы, разрешили проблему «товарного голода» и, самое главное, привлекли на сторону белых армий крестьян и горожан, обеспечивая победу не только на военном, но и на финансовом фронте. Путилов ссылался, в частности, на пример Северного фронта, где британское экспедиционное командование ввело в обращение рубли, обеспеченные фунтами (1 фунт стерлингов – 40 рублей)[862].

После «победы над большевизмом» на втором этапе «лечения русского денежного обращения» предполагалось «радикальное хирургическое средство – девальвация». Путилов признавал необходимость «понижения рубля», при том условии, что новые деньги будут по-настоящему полноценными. При этом считалось возможным постепенное восстановление золотовалютного рублевого стандарта, которое произойдет также с помощью иностранных государств, поскольку «если Союзниками будет сохранено золотое основание денежного обращения, то на этой базе Россия едва ли будет в силах одна без их помощи привести в порядок свою денежную систему, ибо тот золотой запас, который останется в ее распоряжении, будет несомненно недостаточен для обеспечения количества денежных знаков, необходимых для правильной экономической жизни страны…»[863].

Таким образом, иностранная помощь путем прямого участия как в восстановлении платежеспособности российского рубля, так и золотовалютного обращения признавалась Путиловым необходимой для отечественных финансов.

«Российскому Круппу» принципиально возражал Б. А. Каминка. В своем «особом мнении», переданном Комиссии, директор Азовско-Донского банка резонно отмечал, что «новые знаки исчезнут из обращения», сделавшись для потенциальных товаропроизводителей перспективным средством накопления, а не ожидаемым средством обращения. Кроме того, «обесценение рубля», оправдываемое Путиловым с точки зрения подрыва «финансовой мощи большевиков», нанесло бы удар не столько по Ленину и Троцкому, сколько по большинству населения. Ведь зарплаты и другие выплаты в советских учреждениях и на советских заводах производились в рублях, с крестьянами также расплачивались пусть и ничего не стоящими, но все-таки рублями. И уж тем более, с точки зрения Каминки, не стоило радоваться иностранной поддержке российской денежной системы. Он «решительно возражал против той поспешности, с которой Русское Государство признается впадающим в несостоятельность должником, делами которого должен заниматься уже не он сам, а его кредиторы»[864].

Каминка считал, что более предпочтительным и, самое главное, более выгодным для финансовой независимости России является проект введения государственного займа: «…Только путем принудительного обращения всех или большей части циркулирующих кредитных билетов в долгосрочный Государственный заем может быть достигнуто существенное оздоровление нашего финансового положения…». При этом можно было бы «…установить двоякого рода облигации Государственного займа: одни с большей доходностью процента и погашения, а другие – с меньшими нормами…»[865]. Девальвация же «по-путиловски», по мнению Каминки, была невозможна уже потому, что вместо одного «упавшего» рубля появился бы новый «падающий» рубль, связаннный с колебаниями курса какой-либо иностранной валюты. «…При создавшихся условиях девальвацию произвести невозможно, ибо это была бы не девальвация, а позорное банкротство, которое выбило бы Россию навсегда из строя великих держав…»[866]. Ведь без оздоровления экономики, насыщения рынка товарами и стабилизации производства невозможна и нормальная финансовая система, так как «в каком бы виде денежная реформа ни была произведена, она лишь тогда сможет увенчаться успешным результатом, если международный торговый баланс будет для нас благоприятен…».

Что касается иностранных валютных «вливаний», то «вопрос о том, нужна ли нам будет вообще и при каких пределах помощь Союзников для восстановления нашего денежного обращения, должен оставаться открытым… Иностранные капиталы нам нужны будут, но они должны приходить по собственной инициативе и при свободной конкуренции», – заявлял Б. А. Каминка[867].

Весьма интересные предложения содержались в докладах о путях возвращения российского государственного долга. Так называемые «царские долги» долгое время были «камнем преткновения» в вопросе признания России иностранными государствами «де-юре» и «де-факто». В докладе А. Г. Рафаловича, единодушно поддержанном всеми участниками «парижского форума», указывалось, что от своих долгов перед иностранными кредиторами Россия отказываться не собирается (в отличие от позиции большевиков, заявивших, что они отвечать за «долги старого режима» не будут): «…всякое Национальное правительство несомненно немедленно озаботится производством платежей по обязательствам России, руководствуясь при этом как соображениями личной выгоды, требующими восстановления кредита Государства и всего народа, так и соблюдая интересы своих кредиторов»[868]. Однако опытный финансист заметил безосновательность требований о возвращении «царских долгов» исключительно Россией. Получившие независимость Прибалтийские государства, Царство Польское, Финляндия и Бессарабия (Кавказские республики и Украину Рафалович независимыми не считал) должны были нести «бремя долга» пропорционально плотности населения и созданному за годы их пребывания в составе Российской Империи экономическому потенциалу[869].

Не менее актуальной представлялась и позиция по отношению к восстановлению в России золотого рублевого стандарта. По мнению большинства участников Комиссии, не следовало рассчитывать на быстрое возвращение золотого паритета рубля для производства расчетов на внутреннем и внешнем рынках. Ведь «всякий, кто знаком с современной теорией и практикой денежного обращения, согласится, что как в настоящее смутное время, так и в ту пору, когда наступит экономическое устроение страны, роскошь золотого запаса натурой России не нужна и не по средствам. Ей нужны и будут нужны финансовые эквиваленты золота, повышающие коэффициент его экономической энергии…»[870]. Валютный паритет признавался для рубля перспективнее золотого.

Укрепление золотовалютных резервов, строгое следование принципам «единства бюджета» и помощь зарубежных финансовых структур предполагали возрождение российской банковской системы. Перспективы представлялись как в восстановлении операций старых банков, так и в создании новых кредитных учреждений. Одним из них должен был стать Международный Эмиссионный банк. Выдвигалось три проекта будущей финансовой структуры. По мнению А. Г. Рафаловича, следовало акционировать Госбанк, оставив лишь часть его акций в распоряжении государства, и одновременно создать «при участии наших английских и американских друзей и при поддержке Российского правительства коммерческий Банк, который занялся бы валютными операциями и до окончания денежной реформы выпускал бы валютные коммерческие сертификаты, служащие исключительно для облегчения товарообмена». Этот банк способствовал бы товарообороту между Россией и иностранными государствами, а также стал эталоном в организации ведения финансовых расчетов, но при этом не допускал обращения валютных сертификатов на внутреннем рынке[871].

Второй проект, выдвинутый финансовым уполномоченным Российского правительства в Нью-Йорке В. И. Новицким и экспертом Парижского банка П. Гольцингером, предусматривал учреждение банка «для внешней торговли», «распределяющего валюту», которая будет поступать на его счета в качестве кредитов от «союзников». «Новое учреждение, имеющее выпустить знаки для торговли, будет по своему характеру являться расчетной палатой по торговле, предоставляющей импортерам в обмен на привозимые товары новые знаки, разменные на иностранную валюту…»[872]. При том условии, что внутри страны иностранная валюта не имела бы хождения, а выступала бы только в качестве эквивалента для товарообмена, а золотой запас следовало сделать основой для денежного обращения.

Пока Москва и Петроград были советскими, предполагалось открыть банк в Париже или в Лондоне и передать ему не только операции по кредитованию товарного рынка, но и использовать для финансирования поставок вооружения белым армиям. В Правление банка следовало бы ввести представителей от всех белых правительств, признающих власть Верховного правителя адмирала Колчака, и, таким образом, банк становился бы еще и полноправным финансово-политическим органом, представлявшим интересы России в Зарубежье.

Третий проект принадлежал Путилову. Уже в декабрьском (1918 г.) докладе он говорил о готовности заграничных отделений Русско-Азиатского банка передать свои капиталы в распоряжение российского Совещания Послов, считая данную организацию единственной законной преемницей российской общегосударственной власти. Вообще Русско-Азиатский банк оставался и после большевистской национализации банков коммерческим банком, продолжавшим финансовые операции, правда, только благодаря своим заграничным отделениям в Париже, а также в городах Китая и Японии. Функционировало Правление банка, в котором ведущую роль по-прежнему играл Алексей Иванович. Во многом благодаря финансовой поддержке банка получали жалованье служащие и рабочие российского управления Китайско-Восточной железной дороги.

Как отмечалось в первой книге монографии, Путилов играл активную роль в составе т. н. «делового кабинета», созданного летом 1918 г. генералом Хорватом. Имеются также и сведения о финансовой поддержке банком будущего Верховного Правителя России адмирала Колчака, возвращавшегося в Россию через Китай летом 1918 г. и занявшего должность начальника штаба российских войск в полосе КВЖД. При поддержке Путилова функционировало и Парижское РПС, получая из «Путиловской кассы» ежемесячно 200 тысяч франков.

Авторитет Путилова как делового человека, финансиста-практика был весьма высок. Он не ограничивался «прожектами» и «благими намерениями». В начале 1919 г. Путилову удалось достичь принципиального согласия Banque de France на создание русско-французского Эмиссионного Банка с уставным капиталом в 1,5 млрд франков для подготовки введения «русского франка» и начала «первого этапа» денежной реформы (за образец Путилов предлагал взять Exchange office, созданный англичанами в Архангельске, а также французский Индо-Китайский банк во Владивостоке). С его помощью предполагалось не только финансировать французские воинские контингенты в России, но и «вытеснить местные русские деньги», ликвидировать т. н. денежную неразбериху[873].

О проектах Комиссии сообщили в Омск, но, вопреки ожиданиям, из столицы Белой России последовал довольно сдержанный ответ премьера П. В. Вологодского, согласованный с министром финансов И. А. Михайловым. Оба, хотя и признавали необходимость иностранной помощи, выражали беспокойство, что создание подобного банка встретит противодействие отечественных предпринимателей и финансистов, и приведет к зависимости России от иностранных капиталов[874]. Для представителей Российского правительства гораздо важнее было не создание новых банков, а поддержка рубля посредством увеличения «внутренних накоплений», повышения прямых и косвенных налогов. Нужны были своевременное взимание акцизов, казенная монополия на алкоголь, дальнейшее развитие добычи золота и платины в Сибири и на Урале.

Несмотря на скептицизм официальной белой власти большинство членов Комиссии согласилось с возможностью создания подобного банка. Оставалось только добиться его учреждения и признания. Но этого не произошло.

Работы Финансово-Экономической Комиссии завершились в мае 1919 г. Реальным результатом стало лишь принятие нескольких деклараций. Написанные на французском и английском языках, они предназначались для демонстрации «союзникам» перспектив промышленного и банковского секторов «освобожденной от большевиков России». Констатируя слабость текущего хозяйственного положения России, эти документы, тем не менее, выражали уверенность в будущем «Русском Возрождении». Однако оптимизм деклараций сводился к одному, важнейшему для российского Белого движения, условию. Только в случае международного признания адмирала Колчака Верховным Правителем Российского государства можно рассчитывать и на оздоровление российского бюджета. Экономическая стабильность напрямую зависела от стабильности политической. Не случайно Новицкий отмечал в своем письме в Париж, что «думать о возможности выпуска денег, разменных на иностранную валюту и служащих одновременно для правительственных платежей, – это значит рассчитывать на международную гарантию прочности режима национальных правительств и на обязательство союзников сальдировать наш торговый баланс»[875].

А Путилов не высказывал уверенности, что белые правительства будут в глазах населения обладать значительной степенью легитимности и, следовательно, любые финансовые обязательства, выпускаемые ими, будут цениться ниже валютных сертификатов и «русских франков». Позиции Каминки выглядели более «патриотично» в том смысле, что заявленный им обязательный государственный заем мог иметь успех лишь при доверии «белой власти», признанной властью общероссийской.

Как показала история, стать «де-юре» общероссийским, правительство Колчака не смогло, следовательно, и полномочия Русского Политического Совещания и Финансово-Экономической Комиссии оставались, по сути, номинальными.

Парижские проекты российской бизнес-элиты отправились на полки Русского Заграничного исторического архива в Праге, откуда в 1946 г. были перевезены в Москву и до 1988 г. были практически недоступны исследователям.

Вряд ли о трудах Финансово-Экономической Комиссии при РПС знал советский наркомфин Г. Я. Сокольников, но в своей знаменитой реформе 1922 г. он повторил многое из того, о чем говорилось на заседаниях Комиссии. Ведь введение советского червонца с золотым обеспечением, запрет на внутреннее обращение валюты, проведение государственных займов напоминало проекты Каминки, Рафаловича и Путилова. В сущности, любая власть, столкнувшись с проблемой финансовой стабилизации, использовала бы подобные способы.

Глава 5

Кооперация в истории Белого дела

Среди проблем истории Белого дела в России немаловажное значение имеют исследования не только «фронтовых» операций, но и положения «тыла» противостоящих армий. Немаловажное значение имеет проблематика аграрно-крестьянской истории, в частности истории южнорусской кооперации, получившей здесь заметное развитие в начале ХХ столетия, особенно в период реализации аграрной реформы П. А. Столыпина. Кооперативное движение в других регионах также рассматривалось в различных разделах данной монографии. Немаловажное значение имели претензии кооперативных союзов и организаций на участие не только в экономике, но и в политической системе антибольшевистских режимов. И все же экономическое значение их деятельности оставалось главным.

Источники по кооперации на Юге России достаточно обширны. Это прежде всего журналы, бюллетени, издаваемые различными кооперативными организациями. «Бюллетень кооперации Юга России» (выходил в Ростове-на-Дону в ноябре – декабре 1919 г.) претендовал на выражение политических позиций кооперативных кругов, а издания «Мир труда», «Южнорусский потребитель» (Харьков), «Союз», «Юго-восточный Хозяин» (Екатеринодар), «Торгово-промышленный Вестник» (Ростов-на-Дону) сосредотачивались на анализе хозяйственного положения кооперативов, проблемах финансов и рынков. А журнал «Кубанский кооператор» (Екатеринодар) отражал на своих страницах не только положение на товарных рынках, но и отстаивал «самостийные» настроения кубанцев.

Деятельность южнорусской кооперации в период гражданской войны сосредотачивалась на восстановлении разрушенных старых хозяйственных структур и создании новых, а также на стремлении усилить свое влияние на принятие определенных экономических (введение новых налогов, отмена таможенных границ и др.) и политических (особенно в аграрной политике) решений, принимаемых Особым Совещанием и Правительством Юга России в 1919–1920 гг. Кооперация активно участвовала в продовольственной политике деникинского правительства, хотя при этом ее интересы зачастую были сугубо коммерческими и далекими от бескорыстной помощи Добровольческой армии.

Военные действия в 1918 – начале 1919 гг. проходили на территориях Кубанской области, Ставропольской и Черноморской губерний. Этот район отличался развитой сельскохозяйственной коопераций, и война крайне неблагоприятно сказалась на его положении. Так, на Кубани сумма убытков кооперативов от реквизиций воинскими частями, контрибуций и грабежей составила с июля 1918 по март 1919 г. – 1 млн 272 тыс. рублей[876]. Ставропольская кооперация, сохранившая высокие темпы роста в 1917 – начале 1918 г. (к июлю 1918 г. число потребительских обществ достигло 220 с 85 тыс. членов), пострадала от военных действий. Почти полностью прекратилось производство и переработка шерсти, выращивание овец-мериносов[877].

Вместе с тем потребности в дальнейшем развитии сельскохозяйственной кооперации были очевидны. На состоявшемся съезде кооперативных союзов Юга России (6–8 марта 1919 г.) в г. Екатеринодаре особо оговаривалось, что интересы сельского и городского потребителя, а также и воссоздание промышленности требуют усиленного снабжения крестьянства инвентарем, развития широкой агрономической помощи и кредита[878].

Восстановлению и дальнейшему развитию кооперации препятствовали, в частности, ограничения в регистрации кооперативов. С июля 1918 г., когда Добровольческой армией был взят Ставрополь, уставы кооперативных обществ должны были утверждаться губернатором. Для этого требовались, в частности, предоставление справок о «благонадежности» учредителей, бюрократическая процедура утверждения устава была длительной. В августе кооперативные союзы Ставрополья обратились к генералу А. И. Деникину (в ноябре аналогичное обращение было направлено в Особое Совещание) с ходатайством о восстановлении в силе кооперативного закона Временного правительства от 20 марта 1917 г.[879]. Журналом от 22 января 1919 г. за № 29 Особое Совещание восстановило действие этого закона «на территории, находящейся под управлением Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России» (в том числе и в части упрощенной регистрации)[880]. Таким образом, в Ставропольской, Черноморской губерниях и занимаемых Вооруженными Силами Юга России новых районах регистрация кооперативов должна была производиться путем утверждения уставов в соответствующих отделениях Окружных Судов.

По мере продвижения Добровольческой армии по Югу России, занятия крупных губернских и уездных центров в них восстанавливались правления кооперативных товариществ. Восстановил свою работу Московской Народный Банк. 6–8 августа 1919 г. в Харькове состоялся съезд управляющих южнорусскими отделениями Московского Народного Банка (далее МНБ). Было принято решение об образовании Временного Управления Отделений МНБ. Открывались отделения в Киеве, Новороссийске, Екатеринодаре[881]. На съезде акционеров МНБ (в конце сентября 1919 г.) товарищ председателя Совета МНБ профессор А. Н. Анциферов отмечал, что «залогом возрождения России является возрождение сельского хозяйства». С этой целью МНБ предполагал расширить кредитование крестьянских хозяйств, даже несмотря на очевидные в условиях войны кредитные риски.

Создавались и новые формы сельскохозяйственной кооперации – союзы сельскохозяйственных кооперативов. Такое решение было принято на съезде Харьковского Общества сельского хозяйства (в августе 1919 г. преобразованного в Харьковский Областной Союз сельскохозяйственных кооперативов). Отмечалось, что уездные сельскохозяйственные общества стали переходить на новые уставы паевых кооперативных товариществ[882]. Стремление к созданию более крупных кооперативных объединений было характерно для южнорусской кооперации летом – осенью 1919 г. О своей интеграции заявляли кооперативы Крыма. Уполномоченные Севастопольского союза кооперативов, а также Ялтинский, Перекопский, Симферопольский, Евпаторийский союзы создали в августе 1919 г. комиссию для решении вопроса о Крымском Союзе[883].

Война стимулировала синдицирование кооперативных сил. 4 июля 1919 г. по соглашению Совета Юго-восточных Кооперативных съездов и Харьковского Областного Совета кооперативных съездов был создан Временный Комитет Кооперации Юга России во главе с А. И. Никитиным. По инициативе Комитета планировалось созвать съезд всех кооперативных Советов районов, занимаемых ВСЮР. Данная организация не замедлила заявить и о своих претензиях к власти. На съезде предполагалось рассмотреть, в частности, «отношение местных и центральных властей к кооперативным организациям», «стеснение свободы передвижения, товарообмена, отсутствие правопорядка». Одновременно с этим Совет Харьковских Кооперативных Съездов направил Управляющему Отделом Торговли и Промышленности Особого Совещания А. Лебедеву докладную записку, в которой отмечал необходимость правительственной поддержки крестьянским хозяйствам в получении сельскохозяйственного инвентаря, ограждения их от незаконных реквизиций.

Выдвигались предложения о «должном регулировании продовольственного рынка в общегосударственном масштабе» и «равномерном распределении продуктов по территории всей страны». Надзор призван был обеспечить «недопущение спекулятивного повышения цен», но при этом не носить характера «мелочной регламентации», «полицейских мер борьбы со спекуляцией». Победа над спекулятивным оборотом могла быть достигнута прежде всего путем предоставления значительных льгот кооперативам и доверия власти к «общественным учреждениям»[884].

Южнорусские кооперативы очень болезненно переживали обусловленные военными действиями реквизиции и конфискации имущества. Об этом, а также о необходимости укрепления связи Белой власти с кооперацией шла речь во время встречи Главкома ВСЮР генерала Деникина с делегацией «Временного Комитета» 23 октября 1919 г. в Таганроге. «Кооперация страдает от незаконных действий местных органов власти, которые не только тормозят работу кооперативов, но иногда угрожают самому существованию их»[885] (в качестве основной причины подобного отношения властей кооператоры указывали на связь Центральных Правлений кооперативов, находящихся в Советской России, с периферийными органами на территории ВСЮР, особенно в районах Черноземного Центра и Правобережной Малороссии недавно освобожденных от большевиков).

В поданной записке на имя Главкома ВСЮР говорилось, что «закрытие ряда кооперативов в Харькове, Киеве, Симферополе, Одессе является результатом неправильного метода ликвидации той связи, которая поневоле возникла между кооперацией и большевистской властью за почти двухлетний промежуток времени»[886]. Отмечалось, что закрытие кооперативных союзов местными властями вызывало паралич системы сельскохозяйственной кооперации – от местных сельских кооперативов до губернских, краевых союзов. Так, по мнению авторов записки, запрет с санкции Екатеринославского губернатора С. С. Щетинина, деятельности Екатеринославского Отделения Украинского Кооперативного Банка и «Союза Споживчих Товариств» поставил в очень трудное положение крестьян Екатеринославской губернии, «приезжающих массами ежедневно в союз за товарами, сельскохозяйственными машинами и принадлежностями и тормозил деятельность других соседних кооперативных организаций»[887]. Об этом шла речь и во время проходившего 23–26 ноября 1919 г. кооперативного съезда в Ростове-на-Дону[888].

Данный съезд был весьма широк по своей представительности (на нем присутствовали делегаты от всех губернских кооперативных Союзов Юга России, многих уездных и окружных советов, ряда кооперативных комитетов и банков). В работе съезда приняли участие такие видные деятели отечественной кооперации и агрономии, как проф. А. Н. Анцыферов, глава Временного Комитета А. М. Никитин, проф. А. И. Челинцев, позднее введенный в состав Временного Комитета. На съезде шла речь о том, что «работа кооперативных организаций на местах проходит в крайне тяжелых и неблагоприятных условиях. Разного рода товары, имеющиеся на складах, конфискуются, как большевистские». Местная власть напрямую обвинялась в действиях, которые «нередко вызывают к себе враждебное отношение как со стороны интеллигенции, так и со стороны простого народа»[889].

Для обеспечения стабильности в хозяйственной деятельности кооперации признавалось необходимым более активно участвовать в политической жизни. Позиция невмешательства в политику, в которой заверяли Главкома кооператоры, постепенно сменялась позицией интенсивного влияния на внутриполитический курс правительства прежде всего в целях «самозащиты» кооперации. Но политическая активность не ограничивалась ходатайствами о либерализации рынка, о прекращении незаконных конфискаций и реквизиций. Съездом, например, были приняты резолюции об «отношении к еврейскому вопросу» с требованием прекратить распространение антисемитизма в Белом движении. Поскольку будущее в русской государственной жизни по убеждению участников съезда «будет принадлежать не правым и не левым партиям, а крестьянству», то необходимым признавалось «создание специального Министерства по кооперации», и именно «при такой государственной структуре кооперация, объединяющая и возглавляющая миллионы крестьянства, сможет ставить во главе министерства по кооперации людей из своей среды»[890].

В докладе представителя Центрального Украинского кооперативного комитета И. М. Подольского отмечалось, что обвинения в сотрудничестве Украино-банка, Днепросоюза, Централа с деятелями Украинской Народной Республики, в финансировании петлюровской армии и администрации, безосновательны. «Украинская кооперация не отвечает за те или иные убеждения отдельных кооператоров», а «по отношению к Добровольческой армии украинская кооперация вполне лояльна».

Показательна позиция представителей южнорусской кооперации по земельному вопросу. Именно здесь обвинения в реакционности всей аграрной политики Особого Совещания были особенно сильны. В докладе проф. А. И. Челинцева, в прениях по этому докладу отмечалось, что «нынешняя власть не левого направления и при разрешении земельного вопроса она будет руководствоваться во всяком случае не интересами крестьянства. Если считать, что земельный вопрос должен быть разрешен Учредительным Собранием, то уверены ли кооператоры, что Учредительное Собрание, созванное нынешней властью, будет таким, каким хотелось бы его видеть кооператорам» Так делался вывод, что «перед кооперацией в настоящий момент только одна задача: способствовать отчуждению в пользу народа максимального количества помещичьих земель»[891].

Основные положения кооперативной позиции по земельному вопросу были изложены в «Тезисах к докладу комиссии по разработке земельного вопроса»: «Полное разрешение земельного вопроса будет принадлежать Учредительному Собранию, однако существующая ныне власть должна… взять на себя инициативу в деле подготовки общей земельной реформы». При этом следовало бы исходить «из фактически сложившегося ныне землепользования в том его виде, как оно регулировано Временными Правилами о сдаче в аренду полевых угодий» от 21 сентября с. г. (т. е. наиболее либеральными законами в отношении признания прав «захватчиков» частновладельческих земель. – В.Ц.), арендованные земли должны будут подлежать обязательному отчуждению в пользу крестьянства, а проектированные комиссией Особого Совещания нормы оставляемого за владельцами количества земли (проект В. Н. Челищева – А. Д. Билимовича) должны быть уменьшены приблизительно до 1/3 предположенного их размера в целях приведения этих норм в соответствие с обычными размерами средних хозяйств… т. е. хозяйств полутрудового, полукапиталистического типа…». В отношении тезиса о необходимости сохранения крупных товарных хозяйств – производителей сахарной свеклы, картофеля, табака кооператоры отмечали, что «хотя площадь частновладельческих плантаций должна быть большей в сравнении с остальными помещичьими владениями, все же представляется необходимым постепенный переход к такому положению, при котором свекла получалась бы из мелких и средних хозяйств», а частные плантации картофеля могли бы отчуждаться «наравне с прочими». В отношении земельного рынка кооператоры считали нецелесообразным «допущение частных сделок по передаче подлежащие отчуждению земель… все такие земли должны закрепляться за приобретателями не иначе, как при посредстве государственной власти». Предлагалось сократить сроки подготовки к отчуждению имение и «при разрешении земельного вопроса исходить из потребности поднять производительность массового крестьянского хозяйства, имея при этом в виду содействие развитию сельскохозяйственной кооперации[892]. Таким образом, в разрешении аграрного вопроса кооперация тесно примыкала к левым кругам, представителям земств и городов Юга России, а также «Союза возрождения России».

Аполитичность кооперации уже не соответствовала действительности осенью 1919 г. Поэтому вполне объективной представляется оценка роли южнорусской кооперации в «обустройстве тыла», данная Главкомом ВСЮОР во время встречи с кооператорами 23 октября 1919 г.: «Конечно в кооперации есть целый ряд элементов антигосударственного характера, и эти элементы должны быть устранены, но самих кооперативных организаций это не должно касаться. Лишь по отношению к закупочным отделениям северных организаций (т. е. организаций на территории Советской России. – В.Ц.) должен быть поставлен вопрос о существовании их, ибо здесь не исключена возможность работы по указаниям, исходящим из правлений, а последние, находясь в совдепии, работают по директивам советской власти, и личный состав их проверить невозможно, кроме того, при колеблющейся линии фронта невозможно позволить заготовки для севера в местностях, близких к фронту… считать полезным создание особой междуведомственной комиссии, которая совместно с представителями кооперации могла бы рассмотреть всю совокупность возникших в настоящее время вопросов в жизни кооперации, требующих разрешения органов власти»[893].

По вопросу о репрессиях в отношении отдельных кооперативов и союзов Главком объяснил, что «пока кооперация в целом или отдельные ее деятели являются политически нейтральными, всякого рода репрессии и аресты являются произволом местных властей и не найдут себе оправдания в правительстве. Но, когда деятельность кооперации принимает политическую окраску, притом несогласную с задачами Добровольческой армии, или когда отдельные кооператоры выступают на политическом поприще в направлении противоположном тем же задачам, правительство вправе и обязано бороться с такими выступлениями».

После отступления ВСЮР от Москвы критика внутриполитического курса Особого Совещания со стороны кооперативных кругов заметно усилилась. Главными обвинениями стали теперь – «реакционный курс на возрождение старых порядков», «преследование демократических представителей и организаций», «антисемитизм», политика «помещичьих шарабанов» и восстановления помещичьей собственности. Журналы «Юго-восточный Хозяин» и, особенно, «Кубанский кооператор» стали активно отстаивать позиции «кубанской самостийности», образования в виде «Юго-восточного Союза» нового государственного объединения казачьих областей Дона, Кубани, Терека, а также Ставрополья и Черноморья, построенного на началах широкой автономии (как противовес «Единой, Неделимой России, пропагандируемой деникинским правительством) и демократической внутренней политики»[894]. Это течение возглавил представитель кооперативных кругов Кубани, депутат Краевой Рады И. П. Тимошенко[895]. В этом «походе на власть» слева кубанские самостийники имели поддержку со стороны украинских кооператоров, которые, несмотря на заверения в «лояльности» к Добровольческой армии, продолжали поддерживать связи не только с деятелями Украинской Народной Республики, но и с более влиятельными сферами.

В секретной сводке Отдела пропаганды № 188 (от 13 июля 1919 г.) приводился доклад председателя партии «Поалей-Цион» Л. Раппопорта. В нем в частности отмечалось, что «Украина должна органически войти в орбиту нашего экономического строительства». С этой целью предполагалось «синдицирование мелкой торговли через создание кооперативных синдикатов мелких торговцев». Преодоление «оппозиционных конвульсий радикально-украинских кооперативных организаций (Украинбанка, Союзбанка, Днепросоюза и др.) не «составило особого труда для нас». С этой «вялой и пассивной оппозицией» легко справились комитеты служащих, избранные под нашим ближайшим влиянием, хотя и невидимым для тех, кто не знает и знать не должен наших основных задач и целей. Так, назначение т. Маргулиеса Главным Комиссаром Украинского Банка (основного банка, финансировавшего кооперацию Украины. – В.Ц.) было встречено служащими с полным удовлетворением. В докладе Л. Раппопорта говорилось и о проведении синдицирования мелкой торговли путем организации кооперативов[896]. Особенно устойчивыми позиции «еврейского капитала» признавались в сахарной промышленности, синдицированной через посредство «Центросахара», где членами Совета были тт. Якобсон, Барац, Койс, Гаммерман и Блимме[897]. В качестве главных кооперативов, контролируемых «Поалей-Цион», указывалось на потребительские и закупочные кооперативы «Жизнь», «Труженик», «Протофис»[898].

Далее в докладе отмечалось, что «украинская интеллигенция нами окончательно терроризирована при помощи русских националистов (!), чтобы не могла помешать нам в неуклонном проведении наших планов». Возможно, что знакомство с этой и другими аналогичными сводками дало повод Деникину заявить о нежелательности активизации именно политической деятельности южнорусских кооперативных союзов. Примечательно, что правый «Союз русских национальных общин» (близкий по позиции к Всероссийскому Союзу земельных собственников) провозглашал в числе прочих лозунгов «национальную, свободную от инородческого капитала и участия кооперацию», выступая с планами «покрытия всей южной России, Сибири и Европы русскими национальными общинами», «взяв за образец организации Всемирный Еврейский Кагал»[899].

Что же касается неоднократно упоминаемой в официальных сообщениях деникинского правительства связи южнорусских кооператоров с советскими центрами, то таковая действительно существовала, хотя, безусловно, в меньшей степени, чем это представлялось Главкому и Особому Совещанию. Помимо «Центросоюза» крупные филиалы в южнорусских городах и селах имел образованный 18 декабря 1918 г. (по инициативе профессора А. В. Чаянова и активном участии МНБ) «Сельскосоюз» (Всероссийский Закупочный Союз сельскохозяйственной кооперации). Еще до занятия Добровольческой армией городов Харькова, Одессы, Екатеринослава в них были созданы и работали отделы «Союза», а с октября 1919 г. приступило к работе Ростовское отделение. Одним из первых его действий стала закупка у Ставропольских кооперативов 15 тыс. пудов шерсти для продажи за границу для получения валютной выручки «с целью закупки средств сельскохозяйственного производства по заказам местных союзов». Подобное распространение влияния «Сельскосоюза» было возможно, так как согласно п. 9 его Устава членами «Союза» могли стать любые «областные и краевые кооперативные объединения, занимающиеся переработкой и сбытом продуктов сельского хозяйства… а также и вообще операциями по оказанию содействия сельскому хозяйству».

Это положение Устава позволяло включать в орбиту крупнейшей кооперативной организации России местную сельскохозяйственную кооперацию, проводить ее синдицирование, что вызывало беспокойство и настороженность руководства ВСЮР, видевшего угрозу сотрудничества «Сельскосоюза» с кооперативными центрами Советской России.

Опасения руководства ВСЮР нельзя признать необоснованными. Так, например, после занятия белыми Крыма и Северной Таврии в июне – июле 1919 г. были задержаны многие представители кооперативных объединений, имевшие крупные денежные суммы наличными (свыше 3 млн руб., в том числе весьма ценившимися в то время «николаевскими деньгами», представления рекомендации от МНБ и Центросоюза для производства поставок таврического зерна «на нужды Красной армии» и по нарядам Наркомзема). О том, что связи южнорусских кооперативов с советскими центрами позволяли осуществлять переброску подпольщиков под видом кооператоров, а также большевистской литературы, оружия и денег вспоминали позднее сами участники подполья[900].

В августе – сентябре 1919 г. активно проводились «закупочные дни» ПОЮРом (Обществом потребителей Юга России, центральные органы которого размещались в Харькове). В отчете по торговой деятельности ПОЮРа за январь – сентябрь 1919 г. отмечалось, что «Союз» участвовал на рынках Харькова, Одессы, Ростова-на-Дону, Киева, Бахмута, Славянска и Кременчуга. После занятия ВСЮР ряда районов Юга России основным направлением работы ПОЮРа стало снабжение городского и сельского населения северных уездов Малороссии и Центрально-Черноземной России необходимыми товарами и продуктами, избытки которых были на складах «Союза». Важное значение имели закупки мануфактуры для Харьковской и Екатеринославской губерний, хотя она так и не дошла до потребителей, будучи реквизированной воинскими частями Добрармии. Но, несмотря на это, торговые обороты за 1919 г. превысили 180 млн руб., а по сравнению с 1918 г. увеличились на 137 млн руб. Предполагалось, что заложенный в смете оборот «Союза» (более 200 млн руб.) будет перевыполнен. Перевыполнение запланированного оборота, как отмечалось в отчете, было достигнуто за счет проведения «закупочных дней»[901].

Крупные хлебные заготовки проводились Харьковским кредитным Союзом кооперативов. Так, с Мелитопольским Союзом был заключен договор на поставку 10–15 млн пудов хлеба, из которого, однако, к октябрю 1919 г. было вывезено лишь 200 тыс. пудов. Как отмечалось на состоявшемся собрании уполномоченных Союза (13 октября), при нем учреждался кустарный отдел, организовывалась агрономическая помощь населению, разрабатывался вопрос о выдаче ссуд крестьянским хозяйствам на приобретение племенного скота[902]. Постановлением «Союза» было решено выделить 25 тыс. руб. на создание «образцовой крестьянской школы».

Кооперативы пытались активно выходить на внешний рынок. Для координации экспорта кооперативной продукции в условиях правительственной политики, ориентированной на монополизацию внешней торговли, на Съезде кооперативных союзов Юга России (6–8 марта 1919 г.) был образован «Южный Совет кооперации по внешней торговле» («Юскавет»). Обоснованием его создания стал отказ Управления торговли и промышленности Особого Совещания представителям кооперации участвовать в совещаниях по заготовке и вывозу за границу сельскохозяйственных товаров и неудачные попытки создать особое «Южнорусское акционерное товарищество по внешней торговле» с участием кооперативов, наделенное правами вывоза за границу сельскохозяйственного сырья.

В задачи «Юскавета» входила, в частности, организация вывоза через посредство местных и иностранных отделений Центросоюза и МНБ. «Юскавет» должен был стать новой торгово-закупочной структурой, координирующей деятельность кооперативных объединений в операциях на внешнем рынке. Отмечалось, что «предметами заготовок должны быть продукты сельского хозяйства, ранее экспортировавшиеся за границу, или такие, сбыт коих теперь совершенно обеспечен на иностранных рынках». Цены на заготовленные товары, условия их приема и количество находилось под контролем «Юскавета»[903].

В осуществлении внешнеторговых операций «Юскавет» нередко сталкивался с конкуренцией других кооперативных союзов. Так, на сентябрьском заседании «Юскавета» отмечалось, что сепаратные торговые договоры с Английским Обществом Оптовых Закупок «Доката» (Ростовского краевого союза потребительских обществ) показали невозможность для последнего выполнять взятые обязательства. Поэтому «Юскавет» считал необходимым принять на себя все обязательства по договорам «Доката». Аналогичную попытку действовать независимо от «Юскавета» предпринял «Ювосс» (Юго-восточный союз кредитных кооперативов) – заключить договоры о товарообмене с представителями Чехословакии. «Юскавет» принял решение обратиться к собранию уполномоченных «Ювосса», считая его действия «нарушениями кооперативной дисциплины»[904].

Факты заключения договоров с иностранными государствами в обход монопольного «Юскавета» имели место в 1919 г. Так, например, в конце октября в Харьков прибыли представители «Кооперативного Общества оптовых закупок в Манчестере» для налаживания товарообмена с русскими кооперативными организациями. А в Ростов-на-Дону в это же время прибыла делегация из Чехословакии (20 человек во главе с профессором Крамаржем) с аналогичной целью – установить прямую связь с Управлением торговли и кооперативами Юга России[905].

Большое значение имела кооперативная помощь сельскохозяйственному производству Юга России. В резолюции о состоянии сельского хозяйства в Ставропольской губернии и Терской Области мартовский съезд кооперативных союзов Юга России констатировал, что «грозное состояние сельского хозяйства выдвигает перед кооперацией… необходимость развития широкой агрономической помощи и кредита сельскохозяйственному производителю… организацию крупных культурных кооперативных хозяйств». В резолюции съезда намечались ближайшие перспективы развития кооперации. «Воссоздание промышленности требует усиленного снабжения сельского производителя как инвентарем, так и предметами личного потребления, каковое снабжение при современном состоянии южной промышленности возможно «осуществить только путем организации внешней торговли…».

Но если в отношении импорта необходимых предметов сельскохозяйственного машиностроения кооператоры стояли на позициях его всемерного поощрения, то в отношении экспорта съезд считал необходимым «учреждение Государственного общественного органа по регулированию вывоза». В специальной резолюции съезда «о сборе и сбыте шерсти» особо оговаривалось, что в связи с разорением крупный частновладельческих хозяйств производство шерсти перешло к хозяйствам мелких овцеводов, поддерживаемых местной Ставропольской операцией, следовательно, «сбор и сбыт шерсти означенных хозяйств принадлежит только кооперации, и ни в коем случае таковой сбор монопольно не должен предоставляться крупным овцеводам или фабрикантам»[906]. Однако Особое Совещание осталось на позициях государственной монополии в сбыте шерсти, о чем свидетельствовало правительственное распоряжение от 21 декабря 1918 г.[907].

Южнорусская кооперация участвовала в восстановлении предприятий сельскохозяйственного машиностроения. Так, Харьковский Союзбанк имел в собственности 3 завода «Древометалл» (по изготовлению мебели и ремонту сельскохозяйственных машин), «Луч» (производство и ремонт сельскохозяйственных машин) в Харькове и завод «Матиас» в Бердянске[908]. На ноябрьском съезде южнорусских кооперативов было заявлено о закупке в Чехословакии сельскохозяйственных машин и инвентаря на общую сумму 60 млн руб.[909]. Кооперативный союз в г. Одессе приобрел в ноябре 1919 г. в собственность завод сельскохозяйственных машин. На нем предполагалось возобновить работу с января 1920 г. и произвести для потребителей Херсонской губернии 30 тыс. плугов[910].

В условиях экономической нестабильности особое значение имело развитие кооперативного страхования. В Харьковской губернии вводилось страхование животных при кредитных товариществах. Например, по инициативе Люботинского кредитного товарищества предполагалось создать центр страхования при Харьковском кредитном союзе с выдачей страхового вознаграждения в размере 80 % с оценки застрахованных животных[911].

Не удовлетворяясь ролью посредника при снабжении своих членов семенами, Харьковский уездный сельскохозяйственный кооператив приступил к устройству специальных семенных плантаций общей площадью до 100 дес.[912].

Немалой была и роль кооперации в организации просвещения на селе. В Ставрополе еще в августе 1915 г. был открыт «Союз культурно-просветительных обществ» и «Союз Народных Университетов». В их задачи входило устройство образовательных и профессиональных курсов, лекций, выставок, читален, народных домов и др. А в Харькове в сентябре 1919 г. проходила выставка по просветительской деятельности кооперации в губернии. Предполагалось открыть «постоянную областную кооперативную выставку-музей, один из разделов которой следовало посвятить кооперации[913]. 29–30 августа в Харькове проходил съезд кооперативов по вопросам просвещения. На нем впервые было высказано положение о необходимости открытия особых, финансируемых кооперативами «крестьянских школ», где наряду с общеобразовательными предметами большое значение придавалось бы преподаванию агрономических дисциплин. В выступлении члена Харьковского Кредитного Союза кооперативов А. А. Евдокимова отмечалось, что «несмотря на ужасы пятилетней Мировой войны и на ужасы Гражданской войны, не только не падает интерес к знанию, а наоборот, никогда еще наша деревня не стремилась так к свету, как именно сейчас». В этой связи докладчик говорил о необходимости открытия в деревнях «школ для взрослых, клубов, народных домов», выставок, лекций и т. д.[914].

В Новочеркасске осенью 1919 г. открылся Юго-восточный кооперативный техникум, учрежденный Советом Юго-восточных краевых кооперативных съездов и группой профессоров Донского политехнического института. В частности в техникуме действовало механическое отделение (по специальности сельскохозяйственное машиностроение), сельскохозяйственное (специализация животноводство и молочное хозяйство). Курс обучения длился 2 года и после его окончания и 2-летней практики учащимся присваивались звание техника по соответствующей специальности[915].

Вообще осень 1919 г. ознаменовалась широким распространением просветительских обществ, курсов, открываемых при содействии и непосредственном участии кооперативов. И в этом очень активную работу вело Товарищество потребительских Обществ Юга России (ПОЮР). Так, в Ахтырске (Харьковской губернии) в октябре 1919 г. было открыто коммерческое училище, в которое принимались «дети селян всего уезда»[916].

Таким образом работа южнорусской кооперации в 1919–1920 гг., несмотря на тяжелые условия гражданской войны, хозяйственной разрухи, проходила достаточно интенсивно. Продолжался процесс создания крупных кооперативных объединений, охватывающих все звенья сельскохозяйственного производства, сбыта и кредитования крестьянских хозяйств. Это позволяло сделать кооперацию более разветвленной, более доступной крестьянским хозяйствам-производителям и одновременно усиливало ее позиции в конкурентной борьбе с частным капиталом на продовольственном рынке. Синдицирование кооперации в то же время далеко не всегда преследовало чисто экономические цели. Правления кооперативных союзов в течение всего 1919 г. и особенно осенью, в связи с быстрым продвижением ВСЮР к Москве, активно пытались участвовать в политической жизни белого Юга России. Наиболее активно представителями кооперации обсуждались незаконные реквизиции и конфискации, проводимые военными, аграрно-крестьянская политика Особого Совещания, ограничения «свободы рынка» местными властями, национальная политика (еврейский, украинский «вопросы»).

Очевидно, что эти аспекты внутренней политики деникинского правительства касались кооперации в наибольшей степени. Однозначно осуждая «незаконные реквизиции», даже вызванные чрезвычайными обстоятельствами войны, представители кооперации принципиально не соглашались с идеями военной диктатуры, государственного монополизма на рынке, пусть даже и в незначительной степени, национальной политики, построенной на односторонне понимаемых принципах «Единой, Неделимой России». Не высказываясь прямо по отношению к тем или иным направлениям деникинской внутренней политики, представители кооперации на своих съездах принимали резолюции критического характера. Так, в резолюции по «украинскому вопросу», принятой на съезде акционеров МНБ (октябрь 1919 г.), отмечалось, что «во многих местах Украины началась травля украинской национальности… преследование украинского языка», поэтому совещание акционеров МНБ «призывает бороться с подобными явлениями, как мешающими скорейшему установлению прочной государственности и порядка».

В особой резолюции «по поводу еврейских погромов» говорилось, что «в последнее время (т. е. осенью 1919 г.) на юго-западе России (т. е. территории, занятой ВСЮР в октябре – ноябре 1919 г.) прокатилась волна еврейских погромов, беспримерных даже в истории еврейского народа… Совещание акционеров МНБ Юга России выражает свое возмущение этим позорным явлением и заявляет еврейскому народу, что русский народ неповинен в пролитой невинной крови»[917].

Власть поддерживала кооперацию, когда видела в ней выгодного партнера при производстве закупок и поставок перед частным капиталом, но отнюдь не была склонна к поддержке политических требований кооперации. В составе Особого Совещания так и не начал функционировать кооперативный отдел, о чем говорилось во время встречи кооператоров с Деникиным (23 октября 1919 г.). Несмотря на заявления Особого Совещания о широком сотрудничестве правительства с кооперацией («Правительство Добрармии будет оказывать кооперации всяческое содействие и, в случае равных условий, будет оказывать ей предпочтение перед частными предпринимателями…, предполагается использовать кооперативные организации при распределении прибывающих товаров из-за границы для того, чтобы избежать спекуляции»), в действительности наладить тесного взаимодействия не удавалось[918]. Реквизиции, конфискации существенно отражались на экономическом положении южнорусских кооперативов. Но и в этих условиях работа кооперации в целом и особенно кооперации сельскохозяйственной, была весьма велика и полезна.

В 1919 г. продолжались процессы, обозначившиеся в структуре кооперации еще до 1917 г. Продолжалось создание кооперативных союзов, охватывавших не только местные уездные или губернские рынки, но и целые районы Юга России. Так, большую сеть торгово-закупочных, кредитных и сельскохозяйственных кооперативов имели Харьковский «ПОЮР», Кубано-Ставропольский «ЮВОСС», «Кубсоюз», киевские «Днепросоюз» и «Споживач». В условиях, когда государственный аппарат снабжения села необходимыми товарами почти отсутствовал, а частные торговцы преследовали спекулятивные цели, сельская кооперация являлась практически единственным источником для крестьянства в получении сравнительно дешевых семян, удобрений, сельскохозяйственного инвентаря, запасных частей к сельскохозяйственным машинам, топлива, мануфактуры и др. Совместно с земствами кооперативы принимали участие в борьбе с эпидемиями и эпизоотиями.

Проведение самостоятельных закупочных операций на селе, внешнеторговая деятельность кооперативов (особенно на Кубани и Ставрополье, Новороссии, издавна ориентированных на вывоз сельскохозяйственной продукции) позволяли им значительно увеличивать основные и оборотные капиталы, хотя из-за отсутствия полного объема статистических данных составить исчерпывающую картину оборота капиталов у конкретных кооперативов Юга России весной – осенью 1919 г. не представляется возможным. Кооперативы Ставропольской губернии, Харьковской, Киевской, Полтавской губерний оказывали помощь в снабжении продовольствием формировавшихся в тылу запасным батальонам Добровольческой армии, строевым частям на фронте[919]. Отмечая это, следует, однако, помнить и о заинтересованности кооперативов, с одной стороны, в подчеркивании своих заслуг перед армией, а с другой – в чисто коммерческих интересах получения выгодных правительственных заказов для снабжения фронта.

Наконец большое значение имела культурно-просветительская деятельность южнорусской кооперации. Открывались новые сельскохозяйственные курсы, школы, училища. Кооперативные печатные органы (газеты, журналы) были широко распространены на Юге России. В целом кооперативное движение становилось сильным и действенным фактором в повседневной жизни южнорусского села, с влиянием которого считаться было необходимо любой власти.

В 1920 г. положение кооперации изменилось. Во-первых, территория, на которой ей приходилось действовать, ограничивалась только Северной Таврией и Крымом. Это повлияло на резкое сокращение торгово-закупочных операций, проводимых кооперативами. Во-вторых, значительно уменьшалось влияние кооперации на политический курс врангелевского правительства. Поэтому деятельность кооперации сводилась преимущественно к чисто хозяйственной работе.

Сельскохозяйственная кооперация, имевшая в Таврической губернии прочные устои еще с 1902 года, за годы войны сократила финансовые операции по кредитованию хозяйств. Наряду с этим расширилась экономическая, хозяйственная деятельность местных кооперативных товариществ. Кредитные центры были разграблены (касса «Общества взаимного кредита» в Терпениевской волости Мелитопольского уезда, контора Константиновского кредитного общества, Петровский волостной кредит того же уезда и др.)[920]. С установлением в Крыму и Северной Таврии белой власти сельскохозяйственная кооперация приняла деятельное участие в поддержке ряда правительственных актов, в частности земельной реформы Правительства Юга России.

Наиболее устойчивые позиции в кредитной кооперации продолжал сохранять Мелитопольский союз учреждений мелкого кредита, Бердянский кредитный союз наладить работу за короткий срок пребывания Русской армии в уезде не успел. По данным газеты «Крестьянский путь», Мелитопольский союз (16 тыс. членов в 1920 г.) через посредство открытых в уезде касс расширял свои финансовые операции. В сентябрьской сводке работы Союза отмечалось, что за последние три месяца им были приняты вклады на общую сумму 33 млн 611 тыс. руб., а выдано лишь 9 млн 370 тыс. руб. Подобное сокращение кредитов объяснялось «незаинтересованностью» крестьян в дополнительных расходах, неоправданных в условиях нестабильного рынка. Отмечался рост заключенных договоров по страхованию скота. За месяц был заключен 21 договор на общую сумму 8 млн 760 тыс. руб. Сводка объясняла это поднятием ставки страхования по минимуму до 500 тыс. руб., а также опасениями крестьян потерять рабочий скот от военных действий и эпизоотий.

В заслугу кооперативу ставилась организация лавок, где «по доступным ценам продавались нитки, мануфактура для уезжающих на фронт, по особым удостоверениям»[921]. В середине августа Правление Союза обратилось с предложением к главе Управления торговли и промышленности В. С. Налбандову о разрешении вывоза за границу 1 млн пудов хлеба «для обмена на товары»[922]. Однако в этом Союзу было отказано. Примечательна мотивировка отказа – Налбандов заявил, что «предоставлять особые льготы кооперативам иди вообще кому-либо при организации вывоза хлеба я не считаю возможным. Закупка хлеба и его сбыт должны находиться под контролем правительственных чиновников… Для Союза имело бы большую выгоду направить закупленное зерно на снабжение армии и населения»[923].

Помимо финансовой деятельности Мелитопольский союз пытался наладить сельскохозяйственное производство, восстановить некоторые производственные объекты, организовать снабжение продуктами и товарами по доступным ценам. Так, совместно с волостным советом в волостном центре Терпение был открыт небольшой маслобойный завод, продукция которого направлялась на снабжение воинских частей, жителей близлежащих волостей. Сводка работы Союза отмечала намерение открыть в ближайшее время в уезде три кожевенных завода, один мыловаренный, одну крупорушку и маслобойню[924]. В августе 1920 г. Союзом были арендованы несколько частных мельниц, которые предполагалось после предварительного ремонта также сдавать в аренду крестьянам уездных сел[925]. В начале сентября инструкторский отдел Союза организовал краткосрочные курсы по кооперации, товарообмену и бухгалтерскому учету. Курсы были рассчитаны на 100 слушателей, полностью содержащихся кооперативом[926].

Правительственные органы оказывали помощь сельскохозяйственной кооперации. В целях привлечения средств в сельское хозяйство в конце октября в Симферополе Управлением финансов Правительства Юга России был зарегистрирован «Сельскохозяйственный Банк» («Сельскобанк») с уставным капиталом 100 млн руб. Банк был призван «обслуживать сельские и промышленные хозяйства и кооперативы». Одной из первых финансовых операций Банка стал выпуск 20 тыс. акций по номиналу 5 тыс. руб. (т. е. на весь уставной капитал Банка) для распространения их через сеть кредитных кооперативов[927].

Работа Мелитопольского союза учреждений мелкого кредита происходила преимущественно на уровне уезда. В 1920 г. для крестьянских хозяйств была весьма важной работа небольших кооперативов, по объему проводимых операций, не выходивших за пределы ограниченных территорий одной или нескольких волостей. Один из них – Ортомамайский сельский кооператив Феодосийского уезда. К 1 июля численность кооператива составляла 472 члена. Он обслуживал 55 селений с общим числом 5 тыс. 655 дворов. Основной источник доходов – плата за обмолот зерна на мельнице кооператива (до 10 млн руб.), а также обязательные вклады членов кооператива натурой – от 10 до 50 пудов пшеницы в зависимости от занимаемой в кооперативе должности. Расход за июль включал суммы, отпущенные кооперативом на строительство «Народного дома» с помещением для библиотеки и читального зала[928].

Кооператив «увечных воинов», существовавший с 1917 г., к 1920 г. насчитывал 4672 чел. (35 % местное татарское население). Кооперативом были открыты пекарни в с. Казанская Слобода Перекопского уезда. Обороты кооператива росли: с 7 млн руб. в апреле до 24 млн руб. в июле. Прибыль распределялась следующим образом: с 1 млн оборота 1 тысяча шла на помощь местному татарскому населению, 46 тыс. – на строительство воспитательного дома для сирот, на культурно-просветительские цели – 50 тыс. руб., обществу попечения о еврейских детях – 10 тыс. руб. Кооператив реализовывал промышленные и продовольственные товары в своих лавках по ценам ниже рыночных (фунт манной крупы, например, стоил в лавке кооператива 200 руб., в то время как на рынке – 350 руб., коробок спичек – 150 руб., на рынке – 225 руб., фунт соли – 50 руб. в кооперативе – 100 руб. на рынке)[929].

Культурно-просветительская работа в селах и волостях составляла постоянную долю отчислений от прибыли многих кооперативов. Так, сельскохозяйственные кооперативы Евпаторийского уезда на собрании членов Правлений 15 сентября постановили в частности отремонтировать школы в ряде сел уезда, открыть пункты агрономической помощи и курсы крестьянского права[930].

Имеются свидетельства о предложениях крымских кооперативов в Управление земледелия и землеустройства. Мелитопольским союзом в начале октября было внесено предложение об отпуске средств, строительных материалов из складов Управления торговли и промышленности для организации в уезде «образцовых селений», повторявших, очевидно, общие черты типичных для Таврии немецких колоний (200–500 дворов, школа, церковь, широкие улицы и большие усадьбы, небольшой завод, опытное поле)[931].

Однако не все сельскохозяйственные кооперативы отличались заботой о земледелии. «Крестьянский путь» несколько раз публиковал пример, когда кооперативы существовали только «на бумаге», получая кредиты под несуществующие проекты, действовали со спекулятивными целями[932]. Характеризуя работу крымской кооперации, следует отметить, что попытки каким-либо образом наладить нормальную сельскохозяйственную жизнь, помочь в земледельческих работах, организовать культурно-просветительскую деятельность не дали значительных результатов.

Сам характер, например, тех же финансовых операций Мелитопольского союза свидетельствует о стремлении таврического крестьянства сохранить то, что уже имелось (рост страхования имущества и скота), осторожно подходя к кредитам на хозяйственные цели, не ожидая скорого покрытия их и понимая, что прибыль от обесценивавшихся денег Правительства Юга России будет гораздо меньшей, чем можно было бы ожидать в действительности, в случае нормальных рыночных отношении и хозяйственных связей.

Несмотря на чисто хозяйственную деятельность большинства таврических кооперативов, местные структуры «Центросоюза», «Днепросоюза» продолжали поддерживать связи с Советской Россией. Политическую сторону подобных связей обрисовал в своих мемуарах генерал П. Н. Врангель: «Еще в период 1919 г., когда во власти Добрармии находились города Одесса, Киев, Харьков, было документально установлено, что «Центросоюз», «Центросекция» и «Днепросоюз» являются контрагентами советского правительства… Осмотром книг «Центросоюза» и Харьковского отделения Московского Народного Банка было установлено, что «Центросоюз» получил 50 млн рублей от советского правительства, а в местных складах «Центросоюза» были обнаружены товары, заготовленные для Советской России.

Из других кооперативных организаций особенным вниманием советской власти пользовались «Центросекция» (кооператив для рабочих), «Днепросоюз» и «Здравсоюз», которые получали крупные субсидии от советов. В «плане общей работы на 1920 г.» («Центросоюза») …были указаны следующие задачи: 1. закупка сырья и отправка такового в необработанном виде в северные губернии и за границу; 2. выработка фабрикатов и отправка их на север для дальнейшей обработки на фабриках «Центросоюза»; 3. окончательная обработка продуктов и отправка их в готовом виде в Северную Россию… Декретом Советского правительства от 20 марта 1920 года все кооперативные организации советской России обращены были в «потребительские коммуны». Та же участь постигла и главное управление «Центросоюза», находящееся в Москве, которое было обращено в главный орган снабжения Советской России… на некоторое время сохранила свою самостоятельность лишь заграничная организация этого союза («Иноцентр»), находящаяся в Лондоне и возглавляемая Беркенгеймом, Зальгеймом и Ленской, а также и контора, находящаяся в Крыму.

При таких условиях казалось бы естественным, хотя бы во имя сохранения остатка кооперации от полного поглощения ее большевиками, обращение лондонского «Иноцентра» к сотрудничеству с Русской армией. На деле вышло обратное, и Беркенгейм при приезде в июне 1920 г. в Лондон советской делегации, возглавляемой Красиным, Ногиным и Разумовским, вошел с ними в соглашение и предложил оказать содействие в заключении торгового договора с Советской Россией.

Этот последний факт выявил политическую физиономию «Центросоюза», крымские представители которого заверяли в преданности своей Правительству Юга России. Им же объясняется скрыто недоброжелательный отпечаток, который лежал на так называемой неторговой деятельности «Центросоюза», на которую сей последний ассигновал 1/2 % со всех своих торговых оборотов. Эта «неторговая» деятельность выражалась в организации библиотек, просветительных лекций, в книгоиздательстве и приняла довольно широкие размеры.

По оставлении нами Родины, некоторые из лиц, игравших видную роль в учреждениях «Центросоюза», обосновавшихся на территории, принадлежащей ВСЮР и Русской армии и пользовавшихся влиянием в общественных кругах, как то: Марк Ефимович Кузнецов (старый деятель «Центросоюза») по партийной принадлежности «меньшевик», Бронислав Юльевич Кудиш (член «Днепросоюза» и представитель центрального союза кооперативов «Центросоюза»), по партийной принадлежности большевик-коммунист, подвергшийся аресту в 1919 г., Евгений Федорович Филиппович (член «Днепросоюза» и староста украинского «Центросоюза») по партийной принадлежности с. д. – украинец, оказались в составе советского представительства в Константинополе, а коллеги их по тому же «Центросоюзу» заполнили собой места советских представителей, начиная от Трапезунда и Зундгулака до Лондона включительно. 25 сентября было приступлено к расследованию деятельности этих лиц и произведен был ряд выемок, вызвавший среди упомянутых кругов сильный переполох…»[933].

Таким образом, и в «крымский период» Белого движения на Юге России, как и в 1919 г., деятельность кооперации проходила как бы на двух уровнях. На первом, низовом уровне местных (сельских, волостных, уездных) кредитных, торгово-закупочных, сельскохозяйственных кооперативов оказывалась большая, зачастую бескорыстная помощь таврической деревне. На втором уровне, уровне центральных правлений кооперативных союзов, главное направление работы заключалось не только в деятельности, нацеленной на удовлетворение потребностей сельскохозяйственных производителей, но и на политическую работу, что в целом было вполне объяснимо в условиях противостояния Гражданской войны, когда социально-экономические и военно-политические проблемы становились тесно связанными друг с другом.

Раздел 3