Завершающий период военно-политической истории российского Белого движения на Востоке России. Российский Дальний Восток. Март 1920 – ноябрь 1922/июнь 1923 гг.)
Глава 1
Организация власти в Забайкалье в 1920 г.
Преемственность верховного правления в деятельности атамана Г. М. Семенова. Представительная власть (Краевое Народное Собрание) в системе управления.
История Белого движения в Забайкалье на завершающем этапе гражданской войны изучена еще в недостаточной степени сравнительно, например, с периодом 1920 г., относящимся к белому Югу России (врангелевскому Крыму). Среди работ, отражающих региональные военно-политические аспекты, следует особо выделить монографии В. И. Василевского и работы В. Г. Кокоулина. Отдельные проблемы военно-оперативной истории Белого движения в Забайкалье исследовались в монографии П. А. Новикова. Несколько изданий было посвящено личности и боевой биографии атамана Г. М. Семенова. Однако многие вопросы политико-правовой истории остаются до сих пор малоизученными.
В условиях крушения Восточного фронта, гибели большей части белых армий во время Сибирского Ледяного похода в ноябре 1919 – марте 1920 г., а также падения белой власти в Прибайкалье и Приморье (январь 1920 г.) единственным центром Белого движения на территории бывшей Российской Империи в 1920 г. оставалось Забайкалье. Здесь права и полномочия верховной власти были сосредоточены у генерал-лейтенанта Г. М. Семенова. Получение им верховной власти формально происходило на основе «преемственности», выраженной в последних законодательных актах Верховного Правителя России. После завершения «конфликта» Семенова с Омском, вызванного его протестом против утверждения адмирала Колчака Верховным Правителем и отмены (приказом № 136 от 25 мая 1919 г.) приказа Колчака об отстранении Семенова от должности командира 5-го Приамурского корпуса, новый правитель Забайкалья стремился укрепить свои позиции как в военной иерархии, так и среди казачества, хотя это происходило не так просто и последовательно, как ему представлялось. В Забайкалье Белое движение организовывалось во многом аналогично другим белым регионам. В 1917 г. есаул Семенов был назначен на должность комиссара по формированию ударных батальонов из волонтеров тыла в Иркутском, Приамурском военном округах и в полосе отчуждения КВЖД (первоначально полномочия были получены от Верховного Главнокомандующего (приказ № 856 от 21 августа 1917 г.) и затем подтверждались приказом по войскам Иркутского военного округа № 1059 от 16 ноября 1917 г.).
На ст. Березовка под Верхнеудинском началось формирование конного Монголо-бурятского полка, и 12 ноября 1917 г. он впервые участвовал в бою против местного «революционного» гарнизона. Барон Р. Ф. Унгерн фон Штернберг, есаул барон А. И. Тирбах, поручик Г. Е. Мациевский, сотник Бурундуков, вахмистр Бурдуковский, служившие ранее в штабе Азиатской дивизии, составили впоследствии ближайшее окружение Семенова. В начале 1918 г. на пограничной ст. Маньчжурия КВЖД (9 января 1918 г.), на основе полка развернулось формирование Особого Маньчжурского отряда (ОМО), начальником – «атаманом» которого был избран Семенов («инициатор и организатор отряда из командиров Монголо-бурятского полка превратился в Начальника отряда, которому в силу местных казачьих обычаев было присвоено звание Атамана»).
Даурия стала центром сопротивления в регионе. Несмотря на неоднократные попытки ликвидировать «гнездо контрреволюции», в течение января-февраля 1918 г. отрядам красной гвардии не удавалось нанести ОМО решающего поражения. Чины отряда из окружения Семенова поддерживали контакты с офицерскими подпольными организациями в Иркутске и в Чите, рассчитывая на взаимодействие с ними в случае восстания. По признанию самого Семенова, он стремился «подготовить базу в Монголии в полосе отчуждения КВЖД, так как верил», что он в будущем «не останется одиноким в своем стремлении организовать вооруженный отпор захватчикам власти». О своих полномочиях он заявлял в приказе по ОМО (№ 125 от 5 июня 1918 г.): «Единственный законоуполномоченный агент Временного правительства по организации армии на территории России»[934].
Очевидной для Семенова становилась необходимость расширения властных полномочий в отношении немногочисленных и территориально разобщенных казачьих войск Дальнего Востока. 31 октября 1918 г. после встречи в Хабаровске атаманов Амурского, Уссурийского и Забайкальского казачьих войск (Г. М. Семенова, И. М. Гамова и И. П. Калмыкова) Семенов был избран походным атаманом амурских и уссурийских строевых частей[935]. Но признание авторитета Семенова в его «родном» Забайкальском войске осложнялось. Следует отметить, что еще в апреле 1917 г. на 1-м Войсковом съезде, под давлением делегатов-социалистов (во главе с П. П. Пумпянским) и при отсутствии делегатов-«фронтовиков», было принято решение по упразднению забайкальского казачества, отмененное затем распоряжением Керенского.
2-й Войсковой съезд в августе 1917 г., работая в расширенном составе, подтвердил недействительность подобного «саморасказачивания». Было утверждено Положение об управлении Забайкальским казачьим войском, избран Войсковой атаман – полковник В. В. Зимин и Войсковое правительство. Были утверждены войсковые кандидаты во Всероссийское Учредительное Собрание: председатель войскового съезда, Забайкальский областной комиссар, член II и IV Государственных дум, член ЦК кадетской партии С. А. Таскин и генерал-майор И. Ф. Шильников. Таскин был хорошо известен в Забайкалье. В 1902 г. за организацию студенческой сходки он был исключен из Санкт-Петербургского университета, однако во время событий Февраля 1917 г. ему вместе с В. Н. Пепеляевым удалось взять под охрану Арсенал в Петрограде и предотвратить неконтролируемую раздачу оружия «отрядам Красной Гвардии». Военно-политическое руководство в условиях военных действий по линии КВЖД и в Даурии сосредотачивалось в штабе ОМО, включавшем оперативный, инспекторский, интендантский, а также целый ряд самостоятельных «гражданских» отделов.
Следующим этапом создания областной власти стало составляться на ст. Борзя формирование Временного правительства Забайкальской области во главе с начальником ОМО атаманом Семеновым и его заместителями – Таскиным и Шильниковым (по гражданской и военно-административной части, соответственно). Подобная структура своеобразного «триумвирата» (глава власти и его «военный» и «гражданский» заместители) была впервые осуществлена в Забайкалье в 1918 г., а в 1920 г. она была воспроизведена, когда Семенов стал уже главой Российской Восточной окраины. По оценке Таскина, «Семенов держал на своем фронте большевистских сил тысяч до двадцати». «Никаких диктаторских наклонностей» у атамана «не замечалось» и он «делил власть» между своими заместителями, несмотря на то, что «для войск его воля имела исключительное значение».
28 апреля 1918 г. был обнародован состав правительства и опубликована правительственная программа, принципиально не отличавшаяся от аналогичных программных заявлений антибольшевистских правительств в 1918 г. В ней прокламировались созыв (на основе «четыреххвостки») Сибирского Учредительного Собрания, восстановление органов местного самоуправления, существовавших до октября 1917 г., восстановление «судебной, финансово-денежной и хозяйственной систем», защита «свободы совести», «профсоюзной деятельности», «кооперативного движения». Отделы штаба Отряда являлись основой создания областной власти – Временного правительства Забайкалья.
Тем не менее тенденция к сохранению собственных властных полномочий оказалась не столь заметной, и 10 августа «триумвират» заявил о сложении с себя полномочий и «предоставлении себя и всех своих ресурсов в распоряжение Верховного командования противогерманских союзных сил». Сам Семенов не заявлял об однозначном подчинении какой-либо структуре из числа действовавших в 1918 г. в Сибири и на Дальнем Востоке. Например, Временное правительство автономной Сибири, также признанное Семеновым, декларировало, что атаман является командующим Отдельной Восточно-Сибирской армией, основу которой должны были составить имевшиеся в его распоряжении воинские части. Подчинения ОМО и его начальника требовал генерал Хорват.
Однако при «соприкосновении с частями Временного (Сибирского. – В.Ц.) правительства», 1 сентября 1918 г., Семенов заявил о подчинении Временного правительства именно ему: «Совместной работой мы, все русские, объединимся в дружном стремлении к достижению общей цели спасения Родины» – приказ № 198 от 7 сентября 1918 г., – получил при этом чин полковника, полномочия командира 5-го Приамурского армейского корпуса и начальника Приамурского военного округа (приказы командующего Сибирской армией генерала Иванова-Ринова от 6 и 10 сентября 1918 г.). Еще раньше – 26 августа о признании Временного Сибирского правительства заявил Съезд представителей городского и сельского управлений, проходивший в Забайкальской областной земской управе. Осенью 1918 г. в регионе началось восстановление центрального и местного управления и самоуправления. Забайкальский атаман полковник Зимин приступил к восстановлению ликвидированных советской властью войсковых структур.
Войсковое правление наделялось «неотъемлемым правом» организации и передвижения воинских частей в Забайкалье. В сентябре Читинская уездная земская управа выступила с распоряжением о восстановлении волостных и станичных земских управ, однако представители казачества отказались войти в состав областной земской управы. 14 апреля 1918 г. было разрешено создание самообороны под контролем станичных правлений и земских управ. Был создан Забайкальский областной отдел милиции. Семенов признал власть Омска и обязался проводить боевые операции на всей территории Забайкалья, а позднее в Приамурье и Приморье (в оперативном отношении он подчинялся полковнику А. Н. Пепеляеву)[936].
Подобное доверие со стороны Сибирского правительства не снижало актуальности оценки деятельности «забайкальской власти» со стороны уполномоченных Совета министров уже Временного Всероссийского Правительства, действовавших по указанию Уфимской Директории. Правда, их выводы оказались в целом благоприятными для Семенова. В частности, в докладе Е. Е. Яшнова отмечалось, что отдельные «незаконные явления, которые имели место в Забайкалье», вызваны «недавним свержением большевизма», временным отсутствием «полной схемы административного управления», а также действиями «не столько Семенова, сколько некоторых наиболее экспансивных из его подчиненных».
Нельзя не принять во внимание того факта, что при всех имевшихся возможностях для утверждения режима единоличной власти Семенов отнюдь не стремился к ней, а напротив, заявлял о готовности сотрудничать с местной общественностью. Эта черта его политического курса проявится и позже, в 1920 г. «Семенов производит хорошее впечатление, – отмечал Яшнов, – он пытается опереться на кадетов, но сам, видимо, более правых убеждений и относится к Всеправительству (Всероссийскому Временному правительству. – В.Ц.) и Сибправительству (Временному Сибирскому Правительству. – В.Ц.) с некоторой долей сомнения, опасаясь в них скрытых социалистических тенденций». Тем не менее, утверждал Яшнов, «с заменой осадного положения военным и с проведением закона о военных районах, общественная жизнь вводится в законное русло»[937].
Весной и летом 1918 г. правовая основа деятельности ОМО строилась на «законах военного времени». Белое движение в Забайкалье (равно как и на Дальнем Востоке в целом) стало ярким примером формирования здесь т. н. атаманщины. Примечательна ее характеристика генералами Н. Н. Головиным и В. Г. Болдыревым. Атаманы Семенов, Калмыков, Анненков отличались «личной храбростью, авантюризмом, некультурностью и отсутствием элементарного понимания начал законности». Однако наряду с «нравственным уродством и анархичностью» многие «атаманские части» отличались «своеобразным идейным служением стране» и были «наиболее дисциплинированными» с точки зрения преданности своему «вождю», отличаясь специфической «дисциплиной» гражданской войны[938].
Показательно, что термин «атаманство» («атамановщина») имел вполне официальное признание. В феврале 1919 г. в интервью («Задача момента») газете «Русский Восток» Семенов объяснял его как центр («твердыню, укрепляющейся русской государственной идеи»), состоящий из «отдельных кадров борцов за русское дело, связанных с именем своих творцов-вождей, – казачьих атаманов». Семенов говорил о защите «русской национально-государственной идеи» и, во вполне традиционном для программы Белого дела значении заявлял о преждевременности определения форм правления («монархическом или республиканском»). Право выбора «венца здания русской государственности» принадлежало народу, но прежде следовало убрать все, что «затемняло народный разум», «расчистить путь народному самосознанию». «Народу надо вернуть его самообладание, его способность к самооценке. А этого можно достичь только одним путем – путем оздоровления внешних условий его жизни, путем водворения в стране порядка и законности. Только в атмосфере этих двух условий жизни народ может быть самим собой».
Но несмотря на столь определенные заявления, правовая основа «атаманства» Семенова долго не получала завершенного оформления и, в силу постоянно менявшихся военно-политических условий, отличалась дробностью и противоречивостью. А это способствовало правонарушениям. Несмотря на наличие при штабе ОМО юридического, судебно-административного инспекторского, финансового, политического отделов, ввиду недостатка профессиональных кадров и явного преобладания «военного диктата», практически отсутствовало соблюдение чинами отряда элементарных правовых норм не только во внутренней дисциплине, но и в служебной субординации[939].
Этим отчасти объясняется натянутость в отношениях между Семеновым и начальником штаба Российских войск в полосе отчуждения КВЖД вице-адмиралом Колчаком при вполне законных требованиях последнего добиться полного подчинения ОМО указаниям единого командования. Именно эти разногласия были отражены впоследствии атаманом в его «протесте» против прихода к власти Верховного Правителя (телеграмма от 23 ноября 1918 г.), несмотря на то, что 19 ноября находившийся в Омске представитель войска полковник Лапшаков подписал вместе с остальными делегатами казачьих войск Востока России заявление о поддержке Колчака. Но Семенов был иного мнения: «Адмирал Колчак… всячески старался противодействовать успеху моего отряда, и благодаря ему отряд остался без обмундирования и припасов». Помимо заявлений в защиту сибирских казачьих офицеров, арестовавших членов Уфимской Директории, настойчивого указания на необходимость выбора на пост Правителя кого-либо из «Деникина, Хорвата или Дутова», Семенов заявлял и о готовности ввести особый территориальный статус контролируемого им района: «Если в течение 24 часов… я не получу ответа…, я временно, впредь до создания на Западе для всех приемлемой власти, объявляю автономию Восточной Сибири… Никаких личных целей в этом случае я не преследую, и как только будет передана власть одному из указанных кандидатов (но не Колчаку. – В.Ц.), я немедля и безусловно ему подчинюсь». Сам Семенов объяснял свое недоверие Колчаку тем, что, будучи «весьма способным администратором», патриотом, «готовым на всякие жертвы» ради «любви к Родине», адмирал мог не «справиться с ролью Всероссийского диктатора в той сложной обстановке столкновения самых противоречивых интересов и стремлений, которая создалась в Омске», излишнее доверие Колчака к «нашим западным союзникам» могло оказаться опасным для национальных интересов России. О солидарности с Семеновым заявили также Гамов и Калмыков, а состоявшийся 20–24 ноября бурятский съезд обсуждал проект Монголо-Бурятской автономии (подробнее об этом в следующем разделе)[940].
Подобные заявления из Читы, явно «сепаратистского характера», не могли, конечно, остаться без внимания со стороны Российского правительства, всячески стремившегося к утверждению своего общегосударственного суверенитета. В Читу из Омска был командирован генерал-майор В. И. Волков с полномочиями генерал-губернатора Забайкальской и Амурской областей, с непосредственным подчинением Верховному Правителю. Следовало «привести в повиновение всех неповинующихся Верховной власти, действуя по законам военного времени». В Омске оказалось также немало материалов, отражавших весьма сложную ситуацию в «соблюдении законности и правопорядка» в Забайкалье и указывавших на систематическое «самоуправство» как самого атамана, так и особенно его подчиненных.
В итоге, 6 февраля 1919 г. циркулярным распоряжением по Министерству юстиции (№ 9) была сформирована «Чрезвычайная следственная комиссия для расследования сообщений, донесений и жалоб на противозаконные и неправильные по службе действия бывшего командира 5-го Приамурского корпуса полковника Семенова и подчиненных ему военных и гражданских чинов», возглавляемая известным сибирским ученым и общественным деятелем генерал-лейтенантом Г. Е. Катанаевым, в составе генерал-лейтенанта В.В. фон Нотбека, товарища прокурора Иркутской судебной палаты С. И. Киселева и члена палаты Д. И. Миляшкевича (заменен А. А. Балуевым), и. о. военного судьи Иркутского военно-окружного суда полковника Н. И. Рудькова. В работе Комиссии должны были принять участие представители британской и французской военных миссий[941]. Встретившись с Катанаевым, Семенов потребовал «своей реабилитации», однако глава Комиссии указал на необходимость подчинения Колчаку и содействия расследованию. Этой же точки зрения («примирение двух патриотов» – Колчака и Семенова – ради столь важного в начале 1919 г. «признания адмирала «в ближайшем будущем Всероссийским законным Правителем») придерживались и представители японского командования в крае.
Однако по свидетельству Катанаева, в Забайкалье «сознание общности интересов и единства с остальной внесоветской Россией и Сибирью уже в то время было значительно слабее, чем в Иркутске. «Всероссийского» как такового, можно сказать, не существовало, было только «Омское» правительство с Колчаком во главе, приказы которого забайкальцы вообще и казенные читинские учреждения в частности, правда, исполняли, но лишь в той мере, в какой это приемлемо было для еще более фактически сильного правительства атамана Семенова, объявившего все Забайкалье на военном положении и подводящего ввиду этого все, что ему вздумается, под законы этого положения. Общественная жизнь, гражданские взаимоотношения обывателей, финансы, пресса – все это в описываемое мною время было под строгим надзором военной власти; все, в случае надобности, подлежало военно-полевому суду со всеми последствиями его юрисдикции». Военное положение в крае и удаленность от «омской юстиции» делали возможными многочисленные правонарушения со стороны подчиненных Семенова: «Обычным средством их воздействия на непокорных и «заблуждающихся» являлось не убеждение, а расстрел, нагайка и порка».
В начале работы Комиссии не подтверждалась виновность полковника «в государственной измене» (ввиду недостатка фактов и ограниченных полномочий у следствия), но отмечались «умышленная непосылка войск на Западный фронт (где в это время начиналось наступление белых армий. – В.Ц.)», а также «сношения Семенова с иностранными представителями, которые недопустимы для русского подданного». В то же время, «по имеющимся материалам» не устанавливался, например, «факт задержки воинских грузов для армии Западного фронта», также не был «установлен злонамеренный перерыв телеграфных сношений» с Омском. При этом Катанаев отмечал недостаток свидетельских показаний, невозможность проводить обыски и выемки материалов. В своем окончательном вердикте Комиссия отмечала: «Даже оставляя в стороне преступные деяния уголовного характера, деятельность Семенова и чинов его отряда нужно признать, безусловно, антигосударственной и направленной во вред Родине».
«Обвинениями» в адрес атамана Семенова явились также сообщения судебных чиновников о весьма своеобразном понимании «юстиции» в Забайкалье, в т. н. Даурском застенке. Юридический отдел штаба ОМО подчинялся комендатуре, что существенно сужало его компетенцию. В сохранившемся очерке-отчете «Семеновщина» (автор В.Н. – офицер делопроизводитель военно-полевого суда Азиатской конной дивизии) говорилось, что «в политически вымершей Чите» практически отсутствовала практика объективного вынесения судебных приговоров; в каждом из них «фигурировали подложные документы, подписи задним числом, заведомо ложные обвинения, уничтожение оправдательных документов, подставные свидетели и т. д.». «Все это касается судных дел, имеющихся налицо, но сколько людей погибло, расстреляно, замучено и забито насмерть палками – этого даже не сосчитать. За три месяца моего пребывания в Даурии, таких наберется несколько сотен. На них даже и судебных дел не составляли, т. к. все эти люди маленькие и никому не интересные». Нельзя, с другой стороны, утверждать, что с подобными нарушениями не велась никакая борьба. По делам о служебных злоупотреблениях регулярно проводились расследования и виновные (в большинстве – из числа рядовых правонарушителей) подвергались наказаниям.
«Оправданием» деятельности Семенова стал представленный Колчаку доклад генерал-майора П. П. Иванова-Ринова (от 29 марта 1919 г.), также рассматривавшего обвинения против атамана. В докладе, в частности, обстоятельно анализировались причины «умышленной непосылки» войск на «Уральский фронт», указывалось на недостаток мобилизационных ресурсов в области и на необходимость привлечения воинских частей к борьбе с ростом партизанского движения. Атаман сибирских казаков отмечал как «само собой разумеющийся» тот факт, что «атаман Семенов, безусловно, как… верноподданный, состоящий на военной службе, подчиняется Верховному Правителю адмиралу Колчаку и возглавляемому им Правительству».
Вскоре и сам Колчак, не дожидаясь окончания расследования, принял решение «примириться» с Семеновым и отменил действие приказа № 61 от 1 декабря 1918 г., «ознакомившись с материалами следственной комиссии по делу полковника Семенова и не найдя в деяниях названного штаб-офицера состава государственной измены». В ответной телеграмме (опубликована 27 мая 1919 г.) Семенов заявил о «безусловном признании и подчинении Российскому правительству, возглавляемому Верховным Правителем». «Инцидент», казалось, можно было считать исчерпанным[942].
Позиции атамана усиливались. 9 июня 1919 г. на заседании 3-го круга Забайкальского казачьего войска (проходил с 20 мая по 22 июня) Семенов (большинством в 3/4 голосов) был избран войсковым атаманом (еще ранее – 23 апреля 1919 г. Семенов стал походным атаманом Забайкальского войска, совместив, таким образом, аналогичные должности по всем трем дальневосточным войскам), а перед «центральной властью» казаками-делегатами было возбуждено ходатайство о производстве полковника Семенова в генерал-майоры. Получив производство в генеральский чин (18 июля 1919 г.), Семенов одновременно был назначен помощником главного начальника Приамурского края и помощником командующего войсками Приамурского округа. 30 августа, после прошедшего в Омске Съезда казачьих войск Востока России, скорректировавшего Положение о Походном атамане, Семенов приказом адмирала Колчака получил окончательное утверждение в должности Походного атамана Дальневосточных казачьих войск (Забайкальского, Амурского и Уссурийского, до этого, с октября 1918 г., он занимал должность Походного атамана Амурского и Уссурийского казачьих войск).
Этот статус подтвердило также постановление казачьей конференции от 2 августа 1919 г. Одновременно Семенов был назначен Помощником командующего войсками Приамурского военного округа и Главным начальником Приамурского края, с правами генерал-губернатора Забайкальской Области. Таким образом, к осени 1919 г. атаман сосредоточил в своих руках высшую военную и гражданскую власть. Именно эти, фактически губернаторские, полномочия делали возможным управление через систему военного положения и влиять на степень сепаратистских настроений в Области. Как отмечалось в официозной прессе, «Забайкалье для каждого здравомыслящего, благодаря работе Г. М. Семенова, в наши дни всеобщего хаоса, всегда являлось наиболее спокойным и благоустроенным районом…, нашу Область и называли не раз цитаделью государственности… Предоставление генерал-майору Семенову прав военного генерал-губернатора, когда ему становится подчиненным все управление областью – как военное, так и гражданское, – дает нам уверенность в том, что жизнь Области во всех ее проявлениях быстрее войдет в нормальную колею»[943].
10 ноября 1919 г. Семенов получил назначение на должность командующего войсками Читинского (с 5 декабря – Забайкальского) военного округа, выделенного из состава Приамурского военного округа в качестве военного района в сентябре 1919 г., сменив на этом посту генерал-лейтенанта В. В. Артемьева. Теперь на него возлагались обязанности по подготовке пополнений для фронта и формированию новых воинских частей.
К моменту падения Омска военно-политическое положение Семенова существенно укрепилось. В его подчинении были воинские подразделения, составлявшие не менее 15 тысяч бойцов. Это позволяло рассчитывать на образование в Забайкалье нового центра сопротивления наступавшим советским войскам, а в перспективе – возможного политического антибольшевистского центра.
Сам атаман в интервью газете «Русский Восток» заявлял: «Я проникнут одним желанием – создать вполне здоровую обстановку для правильного народного мышления, омраченного стихией большевистской смуты. Моя цель – уничтожить влияние на народные массы крайних левых, антигосударственных элементов и поставить народ в рамки нормальной жизни, когда он может вернуть себе трезвость понимания, самообладание и продиктовать свою волю о желаемой форме правления. Мое стремление – воздвигнуть часть того фундамента, на котором может быть снова воссоздано великое и сильное Российское государство».
Немаловажное значение для «забайкальской государственности» имел и тот факт, что проходящий здесь участок Транссибирской железной дороги контролировали (согласно т. н. железнодорожному соглашению) подразделения японской армии (формально – от Верхнеудинска до Владивостока, фактически – от Иркутска до Владивостока, включая гарнизоны в Приморье и на о. Сахалин). Сотрудничество с японским командованием обеспечивало поддержку Семенову. Незадолго до восстания Политцентра в Иркутске, предусматривая необходимость единоличной власти не только в Забайкалье, но и во всем Дальневосточном регионе (включая Прибайкалье), Колчак запросил Главнокомандующего союзными войсками на Дальнем Востоке генерала Оой о возможности введения диктаторского правления (Главнокомандующий тыла): «Общее военное и политическое положение вызывает необходимость объединения всех вооруженных сил и тыла армий в одних руках, авторитетных также и в глазах японского командования. Ввиду необходимости полного согласования в действиях в тылу русских и японских войск, я предполагаю объединить Забайкальскую Область, Приамурский и Иркутский военные округа под властью одного лица с правами Главнокомандующего. Мой выбор останавливается на Атамане Семенове. Мне было бы желательно знать Ваш взгляд на это назначение. Не откажите также телеграфировать – могу ли я рассчитывать на Вашу поддержку, если бы назначение Атамана Семенова встретило противодействие со стороны каких-либо держав».
В ответе генерала Оой ясно указывалось на желательность признания Семенова носителем верховной власти в крае, хотя и делалась оговорка в отношении «полноты прав» в сфере гражданского управления: «Я ничего не имею против назначения Главнокомандующего тыла… В случае возникновения вопросов среди союзников относительно новой обстановки на Дальнем Востоке я, по соображениям совместных действий, буду поддерживать новоназначенного Главнокомандующего. В делах же гражданских, исправляемых Главнокомандующим на Дальнем Востоке, я буду поддерживать его в том случае, когда его взгляд совпадет со взглядом нашего командования. В случае же возникновения вопросов, превышающих мою компетенцию, буду поступать согласно инструкций своего правительства (примечательная ссылка на правительство Японии, а не на верховное главнокомандование союзными войсками (генерала Жанена) или на международный арбитраж. – В.Ц.)».
Стремление к сотрудничеству с Японией проявлялось забайкальскими политиками и военными еще с 1918 г. Представители японского командования, по оценке Катанаева, «поддерживали порядок в крае», в частности, в отношении железнодорожных перевозок. Кроме того, патроны, ружья, артиллерийские снаряды, следовавшие в помощь сибирским войскам, были в большинстве японскими. Японцы же, а не кто-либо другой из иностранных союзников России, участвовали в боях «с вооруженными большевиками в Дальневосточной Сибири, жертвуя для этого нередко сотнями жизней своих солдат и офицеров».
Об этом же писал в своих воспоминаниях и сам Семенов. В отличие от Колчака, который, «подозревая японское правительство в агрессивных замыслах против России, строил все свои расчеты на широком использовании наших западных союзников», атаман «никогда не верил в то, чтобы помощь с их стороны могла быть сколько-нибудь существенной. Со стороны же Японии я (Семенов. – В.Ц.) не видел никаких поползновений на ущемление наших интересов на Востоке, и оказываемая японским правительством мне помощь никогда не обуславливалась какими-либо обязательствами с моей стороны»[944].
В самой Японии отношение к поддержке Белого движения нельзя назвать однозначным. С одной стороны, официальный Токио был связан обязательствами с другими странами – участниками военных экспедиций в Россию и должен был вывести войска из Приморья и Забайкалья вскоре после распада белой власти адмирала Колчака. Но с другой – многие японские политики и, в особенности, военные, среди которых выделялся глава военного ведомства (будущий премьер-министр) Тэцуо Танака (т. н. военная партия), оценивали важность сохранения японского влияния в регионе и отнюдь не торопились выводить воинские контингенты. Немаловажное экономическое значение имели для Японии перспективы концессий на лесные заготовки и рыбные промыслы на Дальнем Востоке (главным образом в озере Байкал). Тогда как еще осенью 1919 г. министр финансов Российского правительства Гойер отмечал опасность создания подобных «финансово-экономических зон», которые «могут превратиться в политические», Семенов не считал японское влияние в крае угрожающим интересам России. Танака подчеркивал значимость военного «протектората» над теми дальневосточными землями, где отсутствует советская власть, и гарантировал сохранение помощи Семенову в случае продолжения военных действий с частями РККА.
Можно отметить также, что представители японского командования были готовы предоставить убежище Колчаку в момент его выдачи Иркутскому Политцентру. И хотя Колчак подозревал японцев в неискренности, фактически именно командование «экспедиционных сил» Японии обеспечило относительно прочное положение белого Забайкалья в течение весны – лета 1920 г. В Чите действовало генеральное консульство Японии, располагались штабы последовательно менявшихся 3-й и 5-й дивизий Императорской армии, работали японские коммерсанты[945].
Исходя из сложившейся ситуации, 23 декабря 1919 г. приказами №№ 240/а и 241 Колчак определил новый статус Семенова: «С целью объединения всех вооруженных сил Дальнего Востока и Иркутского военного округа («неблагополучное» в политическом отношении Прибайкалье подчинялось атаману. – В.Ц.), для обеспечения государственного строя и порядка в глубоком тылу армии», Верховный Правитель «повелевал» командующему ЗабВО Семенову «вступить в Главнокомандование войсками Забайкальского, Приамурского и Иркутского военных округов на правах Главнокомандующего армией, с подчинением ему Командующих войсками названных округов» (приказ № 240/а). Следующим приказом (№ 241) Семенов производился в чин генерал-лейтенанта.
Нельзя не отметить склонности атамана к «решению» вопросов всероссийского масштаба. Так, еще в октябре 1919 г. им был представлен Верховному Правителю «особый» военно-политический план, предусматривавший «признание независимости» Польши, Финляндии и республик Прибалтики, после чего следовало «заключить с ними договора для совместной борьбы с большевиками». В это время части Восточного фронта должны были отойти к Енисею и закрепиться на этом рубеже и на главной магистрали КВЖД (от Читы до Владивостока, через Маньчжурию). Правительство предполагалось переместить в Иркутск или в Читу и «очистить от вредных элементов». После этого Семенов предлагал «начать подготовку для одновременного наступления с четырех окраин России к ее центру, приурочив таковое к весне 1921 г., использовать оставшееся время для подготовки частей».
Семенов, полагая, что возврат к унитарной Империи невозможен, рассчитывал на некий «союз равноправных партнеров» в общем антибольшевистском движении. Свой план атаман фактически начал осуществлять с весны 1921 г., после того как Азиатская дивизия Унгерна попыталась развернуть наступление на Дальневосточную республику, а во Владивостоке произошел «переворот», приведший к власти правительство братьев Меркуловых[946].
Сразу же после получения приказов Правителя Семенов издал свой приказ-декларацию (№ 2 от 24 декабря 1919 г.), в котором заявил: «Твердо уверен, что все подчиненные мне, от генерала до солдата, забыв всякие дрязги, ссоры и личные выгоды, отдав все свои силы, знание и опыт, честно исполнят свой долг перед Родиной». Приказом № 12 (25 декабря 1919 г.) Семенов объявил о созыве в Чите Представительного Собрания путем делегирования представителей от различных организаций. Правда, полномочия данного Собрания имели исключительно совещательный характер и должны были касаться прежде всего экономических вопросов (аналогично Государственному Экономическому Совещанию): «Образовать в Чите совещание из представителей органов самоуправлений, общественных, профессиональных и экономических объединений для обсуждения мероприятий по поднятию экономического благосостояния населения Дальнего Востока и для разрешения, в полном соответствии с интересами населения, вопросов, связанных с создавшимся положением в гражданской жизни Края». В соответствии с приказом, созыв Собрания возлагался на Главного Начальника Снабжений по принципу: «По два делегата от органов казачьего самоуправления на каждую область (губернию) и по одному от органов земского, городского самоуправлений, от торгово-промышленных Палат, областных кооперативов и областных профессиональных союзов». Таким образом, предполагалось, что в Читу (к 15 января 1920 г.) приедут делегаты от Амурской, Приморской, Камчатской и Сахалинской областей, от Иркутской губернии (фактически уже контролировавшейся эсеро-большевистским Политцентром) и «столица Забайкалья» станет правомочным антибольшевистским центром всего Дальневосточного региона.
Созыв представительного совещания тем не менее не означал отказа от уже неоднократно апробированного в различных белых регионах военно-полевого порядка управления. Приказом № 31/а от 10 января 1920 г. Семеновым было сформировано краевое Управление (правительство), возглавил которое он сам, а помощниками по военной и по гражданской части назначил начальника штаба Походного атамана генерал-майора М. И. Афанасьева и С. А. Таскина. Введение краевого Управления обосновывалось ссылкой на статью 94 «Положения о полевом управлении войск в военное время»: «Главнокомандующий армиями фронта, руководствуясь указаниями Верховного Главнокомандующего, направляет усилия подчиненных ему армий и флота к достижению поставленной цели, всеми способами, кои он признает нужными».
В качестве причины такой «самостоятельности» назывался ставший реальностью после практически полной изоляции адмирала Колчака в Нижнеудинске, а правительства – в Иркутске, «перерыв сношений и связи со Всероссийским правительством, которое, благодаря восстанию против него в Иркутском районе…, временно лишено возможности в полном составе осуществить Государственную власть». По этой причине, а также ввиду «происходящего вследствие этого нарушения в нормальном разрешении вопросов Государственного управления», Семенов решился «принять чрезвычайную меру и временно, впредь до восстановления нарушенной связи, взять на себя осуществление Государственной власти во вверенном районе», руководствуясь приказом Верховного Правителя от 23 декабря № 240/а.[947].
Но заявленная как временная организация спустя десять дней стала постоянной. 19 января 1920 г., тогда, когда Российское правительство прекратило свое существование, а Колчак был арестован представителями Политцентра, Семенов получил доставленный ему с немалыми трудностями подлинник последнего Указа Верховного Правителя России от 4 января 1920 г. (полный текст см. приложение № 6.). По этому Указу статус Верховного Правителя России передавался Главкому ВСЮР генералу Деникину. Семенову же, «в целях сохранения в нашей Российской Восточной окраине оплота Государственности на началах неразрывного единства со всей Россией», передавалась «вся полнота военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной окраины, объединенной Российской Верховной властью».
Принципиально важным являлось упоминание в тексте акта, в целях сохранения единства Российской Государственности, о необходимости исполнения Семеновым «указаний», получаемых от генерала Деникина, что предполагало определенную степень подчиненности Дальневосточного региона белому Югу. Последний указ Колчака, таким образом, не вводил новую должность, а лишь подтверждал уже сложившуюся систему объединения военной и гражданской власти в одних руках. По толкованию сущности этого акта самим Семеновым был принят титул Верховного Руководителя Российской Восточной Окраины и Главнокомандующего всеми Вооруженными Силами Российской Восточной Окраины. В полном соответствии с указаниями Колчака, 31 января 1920 г. Семенов по каналам дипломатической почты (через Сазонова и парижское посольство) отправил Деникину пакет с копиями всех полученных от Колчака телеграмм. И хотя никаких указаний от Деникина генерал так и не получил, он считал себя подчиненным южнорусским правителям, о чем заявил и преемнику Деникина генералу Врангелю в октябре 1920 г.[948].
Таким образом, созданное временное Управление фактически обретало статус постоянного правительства. По предложению Таскина, «организация краевой власти по типу министерств была признана нежелательной, как слишком громоздкая и сопряженная с большими расходами». Структура власти в Крае во многом походила на сложившуюся в тот же период военизированную структуру власти белого Крыма. В Чите были созданы «особые управления на правах министерств, возглавляемые отдельными начальниками, подчиненными Помощникам Главнокомандующего по принадлежности». Правда, вместо пяти намеченных управлений первоначально было сформировано два: Внутренних дел и объединенное Управление торговли, промышленности, труда и продовольствия».
Начальником управления внутренних дел стал бывший (до 1917 г.) губернатор Забайкальской области и помощник Таскина в должности управляющего областью, «опытный администратор», по оценке Семенова, – А. В. Волгин. Но введение военно-полевого порядка отнюдь не означало отказа от ранее намеченного созыва представительного совещания. 21 марта 1920 г. был создан Политический отдел, возглавлявшийся генерал-майором Д. Н. Сальниковым и объединивший отделения по внутренней, внешней политике, и осведомительное[949]. В первых же приказах Семенова, как носителя единоличной власти, проявилось его стремление показать себя не как неограниченного правителя, осуществляющего власть по собственному произволу, а как главу власти, стремящегося получить должную общественную поддержку. В этом проявилась специфическая для последнего периода Белого движения концепция – диктатура, опирающаяся на представительные структуры.
Отдельные оценки личности атамана Семенова нуждаются в уточнении. Вопреки мнению об атамане Семенове как о диктаторе и «безоговорочном монархисте», нельзя не отметить, что в его политических ориентирах, в частности, допускалось признание республиканской формы правления. Так, в телеграмме лидеру сибирских областников Потанину, отправленной в декабре 1917 г., Семенов заявлял: «Всецело разделяя Ваши стремления создать жизнь сибиряков на принципе свободных начал, приветствую Вас от имени своего отряда, который вышел на защиту завоеванных свобод всех народностей Сибири, их самоопределения от наглого посягательства предателей родины – большевиков. Да здравствует Российская Федеративная Республика! Да здравствует казачество, вставшее на защиту самоопределения народов!»
В первоначальных политических заявлениях Семенова подчеркивалась необходимость передачи власти Учредительному Собранию, а офицерам отряда запрещалось в публичных местах демонстрировать свои монархические убеждения. 18 марта 1920 г. в опубликованном интервью Семенов предупреждал об опасности партийно-политических разногласий и установлении беспартийной, «всенародной» власти: «Братоубийственная война будет продолжаться до тех пор, пока мы не устраним от власти эти партии и не образуем такую власть, которая будет отстаивать одинаково интересы всего русского народа»[950].
Проект реорганизации управления в Сибири, составленный Семеновым незадолго до его назначения на должность Верховного Руководителя Российской Восточной Окраины при активном сотрудничестве с органами представительной власти, выражал отказ от излишнего «централизма». В конце декабря 1919 г. в переехавшей в Иркутск официозной газете «Русское дело» был опубликован т. н. «Читинский проект» атамана Семенова (перепечатка его интервью, данного полномочному представителю Чехословакии майору Кошеку в газете «Ческий Денник» 2 декабря 1919 г.). Развивая идеи своего, еще «октябрьского», проекта, отправленного на имя Верховного Правителя, атаман обосновывал важность «смены курса» Российского правительства в условиях падения Омска, быстрого сокращения фронта и соответствующей перестройки аппарата управления. Показательно, что Семенов при этом подчеркивал свое стремление «быть с чехословаками в самом дружеском контакте», несмотря на то, что «в политическом отношении имеются точки разногласия» с ними.
Атаман отмечал, что он «не ожидает ровным счетом ничего» от реформированного в ходе «административной революции» правительства Пепеляева, поскольку «Омское правительство все еще не хочет понять того, что в данный момент нет смысла централизовать власть, и боится широкой автономии». «Централизм… убивает идею возрождения России, которая может быть восстановлена в своем былом величии лишь малыми частями». Заранее отвергая подозрения в «сепаратизме», Семенов утверждал, что «удобные случаи» заявить «полную автономию» в отношении «Русского правительства» ему «предоставлялись неоднократно», однако он их отвергал. Суть же нового, отправленного на имя Колчака проекта заключалась в разделении Сибири на «западную и восточную области», во главе которых будут находиться главноначальствующие, наделенные «самыми широкими правами» и «подчиненные непосредственно адмиралу Колчаку». «Доверяя» главноначальствующим, Колчак, в свою очередь, мог делегировать в области своих уполномоченных представителей. Семенов считал, что власть должна опираться на «общественность»: «При каждом из обоих управляющих областями должен быть создан известный совещательный орган, составленный из представителей центральной власти, местных самоуправлений, кооперации, промышленников, земства, отдельных народностей (бурят), а в Забайкалье, кроме того, и одного представителя от магометан». Исполнительная власть в областях осуществлялась бы специальными «малыми канцеляриями», которые «самостоятельно управляют областью», в частности определяют структуры расходов и доходов местного бюджета. Такую систему «государственного управления» атаман считал «необходимой для Сибири», поскольку «обе области отличаются одна от другой экономически», а в условиях «экономического кризиса» терять время и ждать указаний из «центра» становилось совершенно нецелесообразно.
Кандидатами на должности главноначальствующих Семенов предлагал генерала Пепеляева (Западная область с Иркутском) и себя самого (Восточная область с центром в Чите). Довольно оригинальными, но по-своему точными выводами завершал Семенов свое интервью: «Наилучшее оружие против большевиков – правильное снабжение, ибо сытый человек не тянется к революции». «Японцам следует опасаться дальнейшего продвижения большевиков…, потому что, если только они проникнут в Китай, то за свежие отпечатанные романовки они навербуют десятки тысяч китайцев, которые, не говоря уже о Корее, могли бы стать для Японии угрозой смерти».
Таким образом, стремления к максимально возможной в рамках единой белой государственности краевой (областной) автономии были отличительной чертой политических проектов Семенова, его своеобразным политическим «кредо» накануне принятия от Колчака верховных полномочий на Востоке России. Официальная реакция правительства в Иркутске не заставила себя ждать, и уже на следующий день после публикации интервью в «Русском деле» его редактор Н. Устрялов заявил, что подобные проекты ведут «к расколу всей Сибири надвое», а имеющееся недоверие правительству Пепеляева выглядит «удручающим». По мнению Устрялова, «децентрализации» Семенова необходимо противопоставить, напротив, объединение всех областей и регионов, чтобы помешать «продвижению большевиков до Байкала»: «В то время, когда с запада надвигается сила, побеждающая именно своим единством и волевой напряженностью (большевики и РККА. – В.Ц.), мы стали бы свидетелями лишь новой разноголосицы, нового распада в стане Национальной России». Устрялов выступал против широко распространенных в это время идей «федерализации», отчасти отразившихся и в «читинском проекте». И хотя он не отрицал очевидную необходимость передачи «всероссийской власти» белому Югу, в условиях «падения Новониколаевска и Томска» сама идея «западно-сибирского государства» весьма утопична. «Теперь менее чем когда-либо уместен путь «федерализации». По мере того как мы отдаляемся от «всероссийских масштабов» и замыкаемся в себя, должна уплотняться ткань восточной государственности. Разумеется, всероссийскому центру уже не место ныне на востоке – он должен переместиться на Юг России… Но тем более важно, чтобы произошло «взаимопроникновение» всех антибольшевистских сил на свободной от большевиков территории Восточной России»[951].
Но как бы ни критиковать «читинский проект», он отражал военно-политическую модель, сложившуюся в условиях кризиса Белого движения конца 1919 – начала 1920 г. – времени, когда на смену объединенным (хотя бы и формально) белым правительствам, приходили режимы, опиравшиеся на местные, региональные структуры, типичными примерами которых стали политические режимы и белой Таврии, и белого Забайкалья. От этих региональных центров предполагалось и центростремительное движение по возрождению Единой России. Характерные для периода 1919 г. упреки в адрес Семенова с подозрениями в сепаратизме нельзя считать обоснованными. Даже наиболее распространенная критика его проектов создания особого Монголо-бурятского государства (подробнее об этом – в следующем разделе) не может считаться объективной, исходя из сложившейся тенденции тяготения ряда региональных элит к сильному соседнему центру, каковым в начале ХХ века закономерно становилась Россия.
В то же время не стоит недооценивать достаточно активную политику Семенова во второй половине 1919 г., направленную на соблюдение прежде всего общегосударственных интересов (участие в противодействии эсеровскому подполью и партизанскому движению в крае, попытки подавить выступление Иркутского Политцентра и т. д.). Тот факт, что Забайкальское казачество и Забайкальский округ не отправили на фронт сколько-нибудь значительных контингентов, отчасти может быть оправдано необходимостью иметь силы для поддержания порядка в тылу. Дислокация войск в Забайкалье дала возможность Семенову в 1920 г. создать т. н. читинскую пробку и, при военной поддержке со стороны Японии, удерживать эту территорию под своим контролем до ноября 1920 г.
Реальным проявлением «самостийности» можно считать чрезвычайно распространенную систему назначения на руководящие должности своих непосредственных соратников и друзей (таких как Таскин, барон Унгерн, Тирбах и др.). Но после окончания Великого Сибирского Ледяного похода и перехода в Забайкалье значительного числа военных («каппелевцы») и чиновников-беженцев из Сибири, становилось естественным создание новой структуры власти, сочетавшей местные интересы с общегосударственными.
По воспоминаниям самого атамана, Колчак в январе 1920 г. намеревался не только утвердить его в должности Главкома, но и «предупредил о возможности передачи всей полноты государственной власти в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке». Сам адмирал «предполагал… выехать за границу для переговоров с иностранными политическими деятелями, с целью склонить в пользу возобновления борьбы с красными в более широких масштабах». Для спасения адмирала Семенов по телеграфу передал ему предложения о возможности воспользоваться старым трактом на Урянхай, при условии отказа Колчака от союзной «охраны». Однако Правитель этим предложением не воспользовался[952].
Утвердившись в статусе единоличного правителя Забайкалья, Семенов выступил со своей политической программой, опубликованной им 25 января 1920 г. в форме «Обращения к народу». В ней заявлялось о получении верховной власти от Колчака и декларировались главные тезисы идеологии и принципиальные позиции Белого движения. Говорилось о «непоколебимой вере в возрождение нашей истерзанной Родины», о «неуклонном стремлении видеть ее, возрожденную через Национальное Собрание, по-прежнему единой, свободной и могучей». «С первых же дней моей деятельности считаю необходимым заявить глубокую благодарность союзным державам за их благожелательное отношение к нашей исстрадавшейся Родине; со своей стороны сочту первейшим долгом соблюдать и выполнять все обязательства, данные союзникам законной Российской властью».
Подчеркивалось, что «затянувшаяся на Дальнем Востоке гражданская война, подтачивающая в корне народное хозяйство, повелевает мне силой оружия принять самые решительные меры к окончанию ее (т. е. путем «победы над большевизмом». – В.Ц.)». Продолжение войны требовало организованной армии: «Приняв от Верховного Правителя и поставив своей неуклонной задачей борьбу с большевиками, как и раньше главной задачей буду считать создание крепко спаянной, дисциплинированной и боеспособной армии, могущей, когда потребует этого долг, защитить честь и достоинство русского имени».
Вторым по значению элементом в политической программе признавалось восстановление судебной системы. Еще 29 декабря 1920 г. атаманом был издан приказ об амнистии всем военнопленным. Им предоставлялось право оставаться в лагерях впредь до подыскания им соответствующей службы. 20 января 1920 г. Семенов запретил подвергать наказаниям всех добровольно сдавшихся партизан и красноармейцев, которым следовало дать подписку об отказе дальнейшего сотрудничества с советской властью. Был заявлен характерный для Белого движения тезис о следовании традициям, установленным судебной реформой 1864 г.: «Приму все меры, дабы оставить в полной неприкосновенности все законоположения, касающиеся установлений судебного ведомства, права и преимущества, по роду службы чинам этого ведомства присвоенные, дабы они могли свободно осуществлять задачи правосудия согласно началам, положенным в основу Судебных Уставов 1864 г.». Гарантировалось (правда, без должного законодательного подтверждения) неприменение репрессий ко «всякому добровольно сложившему оружие» красноармейцу.
Последнее указание было весьма кстати, учитывая, что в 1918–1919 гг. Забайкалье получило известность региона, в котором постоянно нарушались законы, устанавливаемые центральной властью, жизнь шла по неписанным «законам гражданской войны», а с правонарушениями велась борьба лишь после получения непосредственных указаний из Омска, причем велась она лишь с «демонстративными» методами, а отнюдь не с намерениями соблюдения законности»[953].
Важное значение в программе Семеновым придавалось соблюдению законности в работе местного самоуправления «рабочих организаций». Как следовало из программы, атаман предполагал существенно ограничить административное вмешательство в их деятельность: «Мною будут преподаны указания всем органам власти не вмешиваться в осуществление функций органов городского и земского самоуправлений, казачьих и национальных самоуправлений, предоставленных им законоположениями, до сего времени изданными, в твердой уверенности, что все эти органы самоуправления не встанут на путь активной борьбы с государственной властью…, власть сочтет своим долгом оказывать всяческое содействие профессиональным организациям в осуществлении ими деятельности по удовлетворению нужд и интересов рабочего класса на основе существующих норм». Заявлялось также о необходимости наладить работу народного хозяйства, упорядочить транспорт, финансы, обеспечить продовольственное снабжение».
Первым шагом на пути к осуществлению провозглашаемых задач признавался созыв «представительного органа», до начала работы которого следовало обеспечить правомерную деятельность «административных лиц», обязанных «бережно относиться к гражданским свободам населения». Семенов заявлял, что он уже отдал «приказ о невмешательстве военных властей в гражданские правоотношения».
Завершал свое обращение Семенов пафосным призывом: «Являясь прямым правопреемником на Российской Восточной Окраине Государственной власти, я глубоко верю, что в своей деятельности найду поддержку во всех слоях населения, для которых слова «Великая Россия» и «Национальное достоинство» – не пустые звуки, а восстановление нарушенного правопорядка, устранение хозяйственной разрухи и возрождение политической и экономической мощи Родины – являются неотложными и насущными задачами момента». В приказе от 17 января 1920 г. Семенов и Таскин подтверждали «неуклонное исполнение неоднократных распоряжений о невмешательстве военных начальников в гражданские правоотношения. Право и закон должны быть обязательны для всех без исключения». «Виноватые» привлекались «к ответственности»[954].
15 февраля 1920 г. начало работу предварительное Совещание, созванное Семеновым во исполнение его заявления от 25 декабря 1919 г. При его подготовке атаман отказался от партийно-представительного принципа. В одном из своих интервью, еще в декабре 1919 г., он подчеркивал преимущества организационно-представительной системы перед партийной – не только при созыве регионального Собрания, но и в будущей Российской Конституанте (от необходимости созыва которой он не отказывался): «В истории Государства еще не было примера, чтобы в основу государственного устройства и порядка была бы положена программа только одной политической партии. Да это и невозможно, потому что в каждом государстве существует много различных политических партий и учений, и принятие программы одной из них несомненно вызовет борьбу, которая в некоторые моменты жизни Государства приводит к гражданской войне между политическими противниками… Следовательно, нужно стремиться к такому построению государственного правопорядка, который был бы приемлем для всего народа или большей части его, к чему и стремится все государственно-мыслящее население России… Я же, стоя на страже Российских национальных интересов, здесь не допущу никакого насилия ни левых, ни правых политических элементов при свободном решении народов России о форме правления и государственного устройства». Принцип созыва представительного собрания на основе делегирования от различных организаций получил позднее развитие при созыве Приамурского Земского Собора во Владивостоке в 1922 г.
В феврале 1920 г. в Чите удалось собрать представителей тех организаций, которые легально работали в 1918–1919 гг. и стремились к сотрудничеству с властью, в том числе от т. н. цензовой общественности, от профессиональных и национальных организаций. В Совещании участвовали представители областного и уездного земства, городского самоуправления, Совета съезда кооперативов, Торгово-промышленной палаты, Биржевого комитета, Союза учителей, Совета кооператива служащих правительственных и общественных учреждений, кооператива учителей, Союза печатников, Союза железнодорожных служащих и профсоюза рабочих железнодорожных мастерских, а также Еврейского общества и Союза украинцев. Выступивший на открытии Совещания Семенов заявил о решении «создать представительный орган с правами законодательной власти», также основанный на непартийном представительстве: «Государственность должна строиться вне политической партийности, конструкция законодательного органа власти не должна опираться на партийные организации, разность политических взглядов служит разжигающим средством». Примечательна оценка Семеновым роли периодической печати: «Печать должна быть свободной, но в то же время аполитичной; пусть будет критика действий Правительства, но она не должна быть средством агитации и науськиваний против Правительства». Сделав еще несколько многообещающих заявлений (о кооперации, которую следовало привлечь «к разработке мероприятий Правительства», о возможности обращения с жалобами на действия местной администрации в личную Канцелярию генерала и др.), Семенов сообщил о создании комиссии по предварительному рассмотрению «Положения о Краевом народном Совещании». Комиссия работала под руководством Таскина и Волгина.
К середине апреля проект был подготовлен и официально опубликован 21 апреля 1920 г. (см. приложение № 7). Вопреки намерению Семенова, Совещание утверждалось не в качестве законодательного, а лишь в качестве законосовещательного органа, характерного для большинства представительных учреждений, создаваемых белыми правительствами в 1919 г., и в плане компетенций во многом повторял нормы, разработанные еще осенью 1919 г. в Омске Российским правительством для Государственного Земского Совещания, которое, в свою очередь, опиралось на нормы «Учреждения о Государственной Думе». Читинское Положение утверждало, что «Совещание собирается для обсуждения законодательных предположений, восходящих на утверждение Главнокомандующего всеми Вооруженными силами Российской Восточной окраины». Как и в случае с Земским Совещанием, начало работы, продолжительность сессий и собраний устанавливались Главкомом, а Краевое Совещание могло создавать необходимые комиссии и самостоятельно определять их состав и «предметы ведения». Для принятия правомочных решений требовалось «присутствие не менее одной трети наличного числа членов Краевого Народного Совещания». Совещание избирало Председателя и двух его заместителей («товарищей»). При решении организационных вопросов Председатель мог создавать Совет под своим руководством (в него входили его «товарищи», секретарь и «товарищ секретаря»). Секретарь и его товарищи продолжали работать и в перерыве между сессиями. Члены Совещаний обладали неприкосновенностью, освобождались от воинской повинности и могли отдаваться под суд только с согласия самого Совещания. Его работа финансировалась из казны, и если членами становились лица, состоявшие «на государственной гражданской службе», то они сохраняли за собой прежние должности, но теряли должностной оклад. Как и в Государственной Думе, порядок во время заседаний обеспечивала специальная часть приставов.
Подобно Земскому Совещанию, в компетенцию Краевого Совещания входило предварительное рассмотрение законодательных актов, связанных главным образом с финансово-экономическими вопросами. Сюда входило утверждение бюджета и сверхплановых расходов – «государственная роспись доходов и расходов вместе с финансовыми сметами по отдельным ведомствам», рассмотрение «дел о постройке железных дорог», учреждение акционерных компаний, а также обсуждение «всех дел, вносимых на рассмотрение Краевого Народного Совещания по особым распоряжениям» Главкома. Совещательная роль читинского собрания заключалась в праве «выносить пожелание об отмене или изменении действующих и издании новых законов, а также о принятии необходимых мер в различных областях Государственного управления».
Помимо этого, как и в компетенции Земского Совещания, Краевое Совещание имело право запроса по рассматриваемым законопроектам («обращаться к Начальникам отдельных ведомств и к Помощникам Главнокомандующего за разъяснениями, непосредственно касающимися рассматриваемых ими дел»), а также в случаях совершения чиновниками должностных правонарушений или любых действий, порочащих авторитет власти. Однако ведомственные чиновники могли «отказаться от сообщений Совещанию разъяснений по таким предметам, кои по соображениям государственного порядка не подлежат оглашению».
В отличие от Положения о Государственном Земском Совещании, Положение о Краевом Народном Совещании гораздо более развернуто рассматривало порядок делопроизводства, чем напоминало законоположения о Государственной Думе. Предполагалось, что законопроекты, как правило, вносятся в Совещание с личного согласия Главкома его «особым распоряжением»; кроме того, проекты могли вноситься и Начальниками ведомств (причем даже не полностью, а «основными положениями»), но только после предварительного одобрения этого проекта одним из Помощников Главкома. Но «законодательная вермишель» («дела, подлежащие ведению Краевого Народного Совещания, но не имеющие принципиального значения и не затрагивающие существенных вопросов государственной жизни») могла и не вноситься на обсуждение Совещания, что в известной мере сужало его компетенцию.
Предполагалось также снятие с обсуждения законопроектов («в обратном порядке»), «если Краевым Народным Совещанием не вынесено еще по ним мнения». Подобно думской практике «в случаях, не терпящих отлагательства», законодательные акты могли вводиться и без согласия Совещания, с условием их последующего рассмотрения Совещанием на очередной сессии. Не исключался и порядок утверждения законодательных актов в порядке т. н. Конституции 18 ноября 1918 г.: «В обстоятельствах чрезвычайных и по предметам, перечисленным в части 2 ст. 3 Положения о временном устройстве государственной власти в России от 18 ноября 1918 г.». Имелось в виду принадлежащее Верховному Правителю право «принятия чрезвычайных мер для… комплектования и снабжения вооруженных сил и для водворения гражданского порядка и законности». В подобных случаях акты подписывались Главкомом с последующей «скрепой подлежащего Помощника Главнокомандующего». Председатель Совещания получал право единоличного распоряжения ходом работы сессий, порядком заседаний. Он утверждал все протоколы заседаний. На заседания допускались представители печати, за исключением случаев, когда «дело, подлежащее рассмотрению Совещания, по соображениям государственного порядка не должно подлежать оглашению». Для публикации было необходимо согласие Председателя Совещания и Помощника Главкома.
Решения по обсуждаемым законопроектам принимались простым большинством голосов. В случае равного голосования оно проводилось повторно, а если снова сохранялся паритет, то голос председателя считался решающим. Последующий порядок предоставления дел был таков: «Мнение Совещания по рассматриваемым им делам направляется председателем Совещания одному из Помощников Главнокомандующего по принадлежности, по роду дела». После этого, в случае согласия Помощника, законодательные акты подписывались самим Главкомом, и при этом обязательным становилось указание, что «такое постановление состоялось в согласии с мнением Краевого Совещания». В случае несогласия Помощника с мнением Совещания законопроект направлялся в Согласительную комиссию, составленную на паритетных началах из членов Краевого Правительства и членов Совещания. После рассмотрения в комиссии проект поступал на вторичное обсуждение в Совещание. Если же и после этого проект не получал одобрения Помощника или Совещания, то его утверждение (с учетом «мнения Совещания») производилось Главкомом, который мог его и отклонить. Таким образом, совещательные функции краевого представительства хотя и были ограничены, но признавались довольно весомыми в общей системе управления белого Забайкалья. Помощники Главнокомандующего должны были отвечать на запросы Совещания, если только при этом отсутствовал риск разглашения «общегосударственной тайны».
Не менее значимым в политико-правовой истории Белого движения вообще и белого Забайкалья в частности представляется Положение о выборах в Краевое Народное Совещание, утвержденное одновременно с Положением о Краевом Народном Совещании. Выборы проводились по куриальной системе (как и Земского Совещания). К определенному Главкомом сроку в Совещание следовало избрать представителей «от сельского крестьянского населения, от городского населения, от казачьих войск, от бурят и от профессиональных рабочих организаций». Лишались избирательного права по возрастному цензу (не достигшие 25 лет), иностранцы, по образовательному цензу (неграмотные и учащиеся), военнослужащие, а также недееспособные, осужденные или состоящие под следствием. Примечательно, что отдельным пунктом оговаривалось лишение избирательных прав для «лиц, содержащихся под стражей или отбывающих наказания или ссылку по постановлению Следственной Комиссии за причастность к бунту, возникшему в октябре 1917 г.». Следовательно, лица, содействовавшие советской власти, от выборов отстранялись (позднее подобное ограничение будет применено при выборах в Приамурское Народное Собрание).
Выборы проходили под контролем начальника Управления Внутренних Дел. От «сельского крестьянского населения» выборы предполагались двухступенчатые – по схеме, принципиально схожей с принятой для выборов Земского Совещания в 1919 г. На первой ступени выборов избирательной ячейкой становились волостные сходы, избиравшие выборщиков («уполномоченных волости») по одному от каждой волости. Сход собирали Председатель волостной земской управы (если в районе сохранялось волостное земство), Волостной старшина или сельский староста («села, в коем происходит сход»). В самом сходе участвовали председатель Волостной земской управы или Волостной старшина, волостные судьи, сельские старосты и «десятидворцы» (выборные от сельских обществ, для участия в волостном сходе по одному из 10 дворов), а также «выборные от лиц, приписанных к волостям». Сход считается состоявшимся при участии в нем не менее половины от общего числа лиц, имеющих право участия в сходе.
На второй ступени выборов в Краевое Совещание – при выборах «уполномоченных волости» – использовалась мажоритарная система, построенная на основе получения лицами, обладавшими активным избирательным правом (именно они допускались к голосованию), «простого большинства» при тайном голосовании. Приговоры волостных сходов утверждались Председателем уездного съезда уполномоченных. Данный уездный съезд избирал одного члена Краевого Совещания. Контроль за выборами осуществлялся начальником Управления внутренних дел, при посредстве чиновников судебной магистратуры Окружного суда.
Съезд считался правомочным при участии в нем «не менее половины подлежащих волостных уполномоченных». Если этого количества к намеченному сроку достичь не удавалось, то спустя три дня съезд открывался «при всяком наличии прибывших уполномоченных». Избрание члена Совещания проводилось тайным голосованием и также основывалось на мажоритарном признаке (избранным считался тот, кто получал «более половины голосов уполномоченных, принимавших участие в выборах»). Допускалась перебаллотировка и избрание по жребию (если перевыборы не давали большинства кандидату).
Уполномоченные от волостей, населенных бурятами, проводили свой съезд для избрания пяти членов Краевого Народного Совещания.
От городского населения члены Совещания избирались городскими думами «из своей среды» (т. е. избранные думские депутаты могли стать и членами Совещания) напрямую. Количество членов устанавливалось пропорционально численности населения: в городах, насчитывавших от 6 до 50 тысяч жителей, избирался один депутат, а в городах с населением свыше 50 тысяч – два (города с населением менее 6 тысяч человек не избирали членов Совещания). Действительными считались думские собрания, на которых присутствовало не менее половины гласных. Контролировал выборы в городах начальник Управления Внутренних Дел.
От «профессиональных рабочих организаций» члены Совещания избирались на уровне «губернских (областных) союзов профессиональных организаций» по принципу – «два от каждой губернии (области)», также большинством голосов.
В первичную основу делегирования включались также «больничные кассы», объединение которых («рабочие группы советов больничных касс») выдвигало одного члена. Также одного члена выбирали «все профессиональные организации рабочих каждой железной дороги».
Наконец, от казачества члены Совещания избирались в зависимости от численности населения в данном казачьем войске (по одному на «каждые 45 тысяч душ населения»). Для казаков делалось исключение в плане наделения пассивным избирательным правом, так как здесь принимались те же критерии, что и на выборах депутатов Войскового Круга. В случае, если избранный членом Совещания уже состоял на действительной военной, гражданской или выборной службе, то после исполнения своих делегатских обязанностей он получал полное право возвращения на занимавшуюся до выборов должность. Выборы членов Совещания проходили на сессиях Войсковых кругов[955].
Такова была избирательная система, разработанная в Забайкалье для созыва представительного собрания. По оценке Семенова, «сейчас в Забайкалье закладывается фундамент государственности – два основных его устоя: сильная патриотическим духом армия и орган народного волеизъявления. На первом устое зиждется уверенность в возможности нормальной работы, на втором – воздвигается стена народного доверия». Несмотря на отсутствие прямых, равных и всеобщих выборов, данную систему можно было считать вполне типичной и соответствующей тому политическому курсу, который стремилось проводить Белое движение в поиске путей расширения своей социальной базы. В белом Крыму создание представительных структур на куриальной (землевледельческой и землепользовательской) основе выразилось в создании земельных советов и волостного земства; следующим за этим этапом происходило создание уездного земства, в которое входило представительство от городов (также по отдельной курии), а также представительство от православных приходов и других исповеданий.
В Забайкалье практиковалось более широкое представительство с законосовещательными функциями, что объяснялось статусом созываемого собрания – общего для всего края. Позднее данные принципы организации представительной власти были приняты при созыве Приамурского Земского Собора. Поскольку проведение выборов по «четыреххвостке» оказалось невозможным на нестабильной территории в условиях продолжавшейся гражданской войны, более целесообразным признавалось использование избирательных курий, восстановление которых в 1920 г. еще было невозможно. На рубеже 1919/20 г. в этом не усматривалось каких-либо «ограничений демократии». Напротив, Семеновым усматривалась возможность создания на основе подобного рода представительства новых органов власти, стоящих вне границ партийных образований. Сословное, национальное и профессиональное представительство, как считалось, позволяло избегать разногласий, характерных для партийно-представительных собраний.
Однако в ходе осуществления проекта введения представительной власти в Забайкалье Семенову пришлось столкнуться с серьезными проблемами в управлении, и вместо ожидавшейся политической стабильности в крае наступил политический кризис.
Хотя выборы не были завершены (предстояли еще выборы от бурятских и некоторых крестьянских волостей) 5 июня 1920 г. Краевое Народное Совещание все же было открыто. При его открытии епископом Мелетием был отслужен молебен. Председателем стал преподаватель местной гимназии, бывший редактор газеты «Забайкальская новь», член местного отдела кадетской партии А. Г. Василевский. На открытии выступили: Главком Семенов, командующий объединенной Дальневосточной армии генерал-лейтенант Н. А. Лохвицкий (после перехода в Читу частей Восточного фронта произошло их объединение с подразделениями Забайкальского округа), заместитель Таскина, начальник управления внутренних дел А. В. Волгин, представитель японского командования генерал Судзуки, а также делегаты от Союза украинцев, Старообрядческих общин, Всероссийского Крестьянского Союза (организации, аналогичной Крестьянскому Союзу России в Крыму). Показательны были выступления от казачества: Сибирского (войсковой Атаман генерал-лейтенант П. П. Иванов-Ринов) и Донского (генерал-лейтенант Б. Р. Хрещатицкий). В своей речи Семенов обратил внимание собравшихся на особую важность укрепления судебной системы: «Краевое Народное Совещание, не сомневаюсь, окажет поддержку краевой власти в деле поднятия на должную высоту судебных установлений, дабы каждый мог найти в них прочную защиту своих прав, и дабы всякий проступок, независимо от ранга и положения лиц, его совершающих, не остался бы безнаказанным». Подтверждалась идея созыва Конституанты, несмотря на очевидную проблематичность этого деяния: «Я верю, что наступит тот счастливый момент, когда русский народ снова увидит свою страну единой, свободной и возрожденной через Национальное Собрание, созванное в сердце России – в Москве». В духе полной поддержки политики Главкома были приняты и первые резолюции Собрания (7 июня 1920 г.). В документе «По вопросу о борьбе с большевизмом» отмечалась необходимость продолжения вооруженного сопротивления советской власти: «В тяжелое время гражданской войны, когда большевизмом разрушено благополучие страны, расшатаны все устои государственности и Россия брошена в бездну позора и унижения, Краевое Совещание выражает полную готовность оказать краевой власти поддержку для борьбы с советской властью и создания стойкой боеспособной армии, без которой еще большие бедствия и унижения угрожают Восточной Окраине».
В резолюции «По вопросу о помощи Японии» говорилось о важности вооруженной поддержки, оказываемой Японией Дальневосточной армии: «Сознавая чрезвычайные трудности Восточной Окраины в противостоянии армии советского правительства, набранной под угрозой кровавого террора и значительно превосходящей численность армии Краевого правительства, Народное Совещание выражает надежду, что дружественная нам Япония, которой собственные интересы диктуют остановить продвижение советских войск до ее границ, будет продолжать совместные действия с правительственными войсками для охраны Восточной Окраины от порабощения советской властью»[956].
Безоговорочная поддержка проводимого Главкомом курса однако оказалась недолгой. Как можно было ожидать, Совещание выступило с напоминанием о получении законодательных прав, обещанных ранее Семеновым. 21 июня 1920 г. была принята декларация о «присвоении Краевому Народному Совещанию законодательных функций» в целях «утверждения авторитета представительного органа и умиротворения края». Одновременно высказывалось пожелание о переходе к нормальному, «гражданскому» управлению краем. Ответ «власти» последовал незамедлительно и полностью поддержал инициативу представительного форума. Управляющий отделом внутренних дел Волгин в докладе, сделанном на сессии Совещания по поручению Семенова, отметил «живейшую радость по поводу полного совпадения в понимании предстоящих нам великих целей и общих задач». Подчеркнув важность принятых Собранием деклараций о «борьбе с советской властью» и о «союзе с Японией», Волгин пообещал, что в ближайшее время будет «выработан соответствующий законопроект, который, с одной стороны, расширял бы объем законодательных функций Совещания, а с другой – представлял бы ему права законодательной инициативы… В такой же мере, – заверял Волгин, – краевая власть готова идти навстречу и другому важнейшему пожеланию Народного Совещания о реконструировании правительственного аппарата на более стройных и законных началах. В ближайшем будущем предстоит реорганизация органов власти по типу ведомств с ясно очерченной сферой деятельности каждого… Полное единогласие власти и народных представителей в этих двух основных вопросах нашей жизни дает залог к успешному и скорому созданию прочной государственности в крае»[957].
Своеобразным итогом государственного строительства стало утвержденное Указом Главкома от 24 июля 1920 г. «Положение о временном устройстве Государственной власти на территории Российской Восточной окраины». Этот документ, по его декларативности, можно вполне считать «Конституцией» белого Забайкалья (полный текст см. приложение № 7.). В нем заявлялось, что «Восточная окраина России составляет неразъемную часть Государства Российского». Утверждались правопреемственность власти Главкома Семенова и его диктаторские полномочия: «Вся полнота Верховной власти…, на основании Указа Верховного Правителя от 4 января 1920 г., изданного согласно ст. 5 положения 18 ноября 1918 г. о временном устройстве Государственной власти в России (речь шла о статье, устанавливавшей порядок утверждения актов Верховного Правителя. – В.Ц.), скрепленного Председателем Совета Министров Пепеляевым, принадлежит Главнокомандующему всеми Вооруженными силами и Походному Атаману всех казачьих войск Российской Восточной окраины генерал-лейтенанту Г. М. Семенову».
Как и в «Конституции 18 ноября», продолжавшей традиции Свода Законов Российской Империи, полнота исполнительной власти сосредотачивалась у Главкома, а часть полномочий делегировалась подчиненным административным структурам: «Власть управления во всем ее объеме принадлежит Главнокомандующему. В делах управления… определенная степень власти вверяется, согласно закона, подлежащим местам и лицам». При этом не исключалась возможность принятия чрезвычайных мер, обусловленных положением на фронте: «Главнокомандующему принадлежит в особенности принятие чрезвычайных мер для обеспечения комплектования и снабжения вооруженных сил и для водворения гражданского порядка и законности».
Разрабатывались сообразные единоличному правлению законодательные акты – Указы, издаваемые «в порядке Верховного Управления…, для устройства и приведения в действие различных частей государственного управления». Главком осуществлял высшее военное управление («устройство Вооруженных сил», «дислокацию войск», «перевод на военное положение»), а также решал вопросы назначения и смещения с должности лиц командного состава (правда, после консультаций со специально создаваемым Военным Совещанием) и высших государственных служащих. Главком наделялся правом конфирмации судебных решений, правом помилования, смягчения наказания и «общего прощения совершивших преступные действия». Главкому же принадлежала прерогатива в определении внешнеполитического курса: «Главнокомандующий есть Верховный руководитель всех высших сношений… с иностранными державами. Ему принадлежит право заключать договора с иностранными государствами, право объявления войны и заключения мира».
Должности Помощников по военной и гражданской части, введенные в рамках «Положения о полевом управлении», упразднялись. Осуществился переход к ранее апробированным структурам правительственной власти. В непосредственном подчинении Главкома находились теперь структуры Совета Управляющих Ведомствами, состоявшего из ведомств: «внутренних дел, юстиции, иностранных дел, финансов, торговли, промышленности и продовольствия, народного просвещения и вероисповеданий, земледелия и государственных имуществ, военного и морского, путей сообщения и Государственного контроля. Примечательно, что основой для определения полномочий Совета Управляющих стали уже неоднократно использовавшиеся белыми правительствами «Учреждения Совета Министров» из I тома Свода Законов Российской Империи. Исполнительные структуры получали полномочия, аналогичные Российскому правительству в 1919 г. Совет Управляющих осуществлял «общее направление и объединение действий Главных начальников Ведомств по предметам как законодательства, так и высшего государственного управления».
Заседания Совета Управляющих Ведомствами происходили «под председательством одного из членов Совета по выбору самого Совета», а приказы Главкома, подготовленные «в порядке верховного управления», подлежали обязательной скрепе «надлежащих управляющих Ведомствами». В общем политико-правовая система белого Забайкалья на протяжении 1920 г. представлялась по своей сущности в виде, характерном для многих белых регионов: консервативно использовался предшествующий правовой опыт дореволюционной России, а также правовые новации, вызванные «революционными переменами» после 1917 г. В числе последних были не только нормы правотворчества Российского правительства адмирала Колчака, чем обеспечивалась правопреемственность власти Семенова, но проявлялись и «новые» подходы организации власти, учитывавшие необходимость создания политических коалиций и блоков. В отношении структуры судебной власти никаких принципиальных перемен не производилось, хотя это было бы важно для Забайкалья, лишенного нормально работающей судебной системы в предшествующий (1918–1919 гг.) период и испытывавшего вследствие этого серьезные проблемы, связанные с многочисленными правонарушениями как военных, так и гражданских чинов[958].
Весьма важными были положения о функционировании законодательной власти. Теперь, в соответствии с пожеланиями Народного Совещания, она должна была «осуществляться Главнокомандующим в единении с Краевым Народным Собранием» (Совещание было переименовано в Собрание, чем подчеркивался его новый, уже не «законосовещательный» характер). Главкому принадлежало право пересмотра краевой «Конституции» («Положения о временном устройстве государственной власти…»). С другой стороны, определялось, что «никакой новый закон (именно – закон, а не «Указы» или «Приказы» в «порядке верховного управления». – В.Ц.) не может последовать без одобрения Краевого Народного Совещания и восприять силу без утверждения Главнокомандующего» (формула, характерная для определения статуса законодательных палат в Российской Империи).
Тем самым можно было говорить о формально провозглашенном принципе наделения Совещания «правами законодательства». И хотя в перерыве между сессиями Совещания предполагалось возможным принятие законов и волей Главкома, однако они не могли касаться изменений в избирательном законе и «Положении о Краевом Народном Собрании». Важный принцип выражался пунктом: «Закон не может быть отменен иначе, как только силою закона, посему, доколе новым законом положительно не отменен закон существующий, он сохраняет полную свою силу». Вопросы утверждения бюджета Главком обязан был согласовывать с Краевым Собранием[959].
Окончательное утверждение властных структур выражено в приказе Главкома и Походного атамана (характерно одновременное упоминание должностных статутов) от 26 июля 1920 г. Здесь Семеновым были установлены должностные назначения. Председателем Военного Совещания при Главкоме назначался бывший Главнокомандующий армиями Восточного фронта и будущий Правитель Приамурского края генерал-лейтенант М. К. Дитерихс. Ему же поручалось временно возглавить Военное и морское управление. Генерал-лейтенант Хрещатицкий был назначен на должность начальника Отдела внешних сношений с одновременным освобождением его от обязанностей Начальника штаба Походного Атамана казачьих войск Восточной окраины.
Отсутствие у Хрещатицкого опыта работы в дипломатических структурах, очевидно, компенсировалось наличием его контактов в Харбине (с мая по ноябрь 1918 г. он был начальником штаба Российских войск в полосе КВЖД) и его должностью «инспектора иностранных формирований русской службы» в 1919 г. Таскин получал назначение на должность управляющего ведомством земледелия и государственных имуществ и вр.и.о. управляющего ведомством народного просвещения и вероисповеданий. Бывший помощник Таскина Волгин утверждался в должности управляющего внутренних дел и вр.и.о. главы управления юстиции. Генерал-майор С. Н. Меди, бывший командир отряда «Защиты Родины и Учредительного Собрания» назначался вр.и.о. главы управления путей сообщения. Инженер В. В. Мономахов получил должность управляющего ведомством торговли, промышленности и продовольствия. В белом Забайкалье (в не меньшей, если не в большей степени, чем в Омске в 1919 г.) наблюдался «кадровый голод», при котором назначения на различные должности приходилось принимать лицам военным, а гражданским чиновникам – совмещать посты в правительстве.
В целях укрепления авторитета своей власти и объединения остатков войск Восточного фронта («каппелевцев») с наличными вооруженными силами в Забайкалье Семенов принял решение о создании Войск Российской Восточной окраины под командованием генерал-майора С. Н. Войцеховского. Настроения «каппелевцев», прошедших Ледяной поход, были бескомпромиссными в отношении к советской власти. В приказе-воззвании от 12 марта 1920 г. (№ 24), изданном вскоре после прибытия в Забайкалье, говорилось: «Солдаты и офицеры! Крепче возьмите винтовку – враг беспощаден и хитер. Теснее сомкните ваши ряды. Не дайте себя разъединить. Пока мы не достигли своей цели, пока в России царствует советская власть, нашим лозунгом должен оставаться по-прежнему лозунг борьбы, а не спасения». 27 апреля 1920 г. эти войска были переименованы в Дальневосточную армию, командующим которой стал генерал-лейтенант Н. А. Лохвицкий, известный прежде как начальник 1-й Особой дивизии русских экспедиционных сил во Франции и командующий 2-й армии Восточного фронта летом – осенью 1919 г. Войцеховский выехал в белый Крым. Верный традициям военных уставов и правил, Лохвицкий стремился к утверждению «порядка и законности» в Забайкалье. Отношения его с «каппелевцами» были непростые. По воспоминаниям Семенова, «эта незначительная по численности группа войск изображала из себя три армии, кои путем больших усилий мне удалось свести в два корпуса. Сразу же после этой реформы против меня началась кампания со стороны высшего генералитета армии… Генерал-лейтенант Дитерихс, генерал-майор Акинтиевский, генерал-майор Пучков, генерал-майор Сукин стояли во главе этой кампании, направленной как против меня, так и против порядков, заведенных в Чите».
Интересную характеристику отношений внутри армии давал один из участников Великого Сибирского Ледяного похода С. Марков. По его оценке, после отъезда на белый Юг генерала Войцеховского и вступления в должность командарма генерала Лохвицкого «сразу создалось разделение армии на «каппелевцев» и «семеновцев», отношения между которыми стали холодными, а иногда даже враждебными. Причиной такого антагонизма было не только вынужденное подчинение атаману Семенову, но еще и расхождение во взглядах на политическую платформу нашей борьбы с большевиками. Мы продолжали борьбу, мысля, что будущее России и, в частности, вопрос правления решит сам русский народ, то есть стояли на политической платформе всего Белого движения. Семеновцы же стояли за монархию и считали бунтарями всех не согласных с ними. Начало этому антагонизму положили не мы, а семеновцы, и если не было открытой между ними вражды, то только потому, что нас объединяла борьба с общим врагом… Население Забайкалья в то время насчитывало около 250 тысяч человек, из которых даже Забайкальское казачество не полностью поддерживало своего же атамана Семенова: половина войска держала «нейтралитет», а четверть стояла открыто за красных. Местные старожилы, так же как и буряты, были тоже нейтральны, а новые переселенцы, рабочие и крестьяне, и ссыльно-поселенцы поддерживали партизан. Таким образом, мы имели в Забайкалье лишь незначительное количество сторонников нашей борьбы с большевиками»[960].
Нельзя сказать, что атаман не рассматривал заслуг «каппелевцев» в военно-политическом отношении как «носителей общегосударственной идеи». Семенов полагал возможным использовать опыт генералитета бывшего Восточного фронта, привлечь его к сотрудничеству, командующий Дальневосточной армией (представитель «каппелевцев») становился одновременно начальником штаба Главнокомандующего. Семеновым также формировалось Военное Совещание во главе с бывшим Главнокомандующим Восточным фронтом генерал-лейтенантом М. К. Дитерихсом, в компетенции которого находилось «разрешение всех вопросов армейского хозяйства и жизни», а также «контроль над расходованием золотого запаса». Были разработаны «определенная схема военного аппарата со всеми его частями и начала сокращения различных ненужных учреждений», а также «меры обеспечения пайками военнослужащих», «пенсионный Устав». Постановления Военного Совещания утверждались Семеновым. Однако подобная система все же не была совершенной.
Конфликтные ситуации сохранялись, и сложившаяся в Забайкалье в 1918–1919 гг. система власти оставалась неустойчивой. По свидетельству генерал-майора П. П. Петрова, «атаман… не всегда выдерживал, а потом и вовсе перестал считаться с постановлениями Совещания». Предполагалось, что в Чите «для управления всеми армейскими вопросами будет один штаб…, но все же оставался как бы другой штаб – помощник атамана по военной части генерал-юрист Афанасьев и, кроме того, начальник личной канцелярии атамана Власьевский. Через этих приближенных атаман развил такую систему назначений, наград и чинопроизводства, что окончательно развратил военнослужащих. Всякий, кто хотел и умел, мог добиться производства за неведомые заслуги… Были такие недоразумения, что давали повод думать, будто атаман не понимает пределов своей власти и не считается с военными узаконениями»[961].
Действительно, утверждение Семенова в статусе главы Российской Восточной Окраины способствовало не только реорганизации аппарата управления в Забайкалье, но и переменам в наградной системе и чинопроизводстве. Приказами № 73 (от 22 января 1920 г.) и № 180 (от 25 февраля 1920 г.) Семенов (со ссылкой на Указ Верховного Правителя от 4 января 1920 г.) узаконил «все награды и производства офицеров, военных чиновников и врачей, условно (то есть, возможно, и с отступлением от установленных порядков. – В.Ц.) награжденных и произведенных в следующие чины» за период осуществления им всех властных полномочий – от «атамана Особого Маньчжурского отряда» до «Главнокомандующего Войсками Дальнего Востока и Иркутского военного округа». Узаконивались также «все награды и производства по Монголо-Бурятским войскам».
По аналогии со «Знаком отличия 1-го Кубанского похода» (приказом Главнокомандующего войсками Восточного фронта генерал-майора Войцеховского от 11 февраля 1920 г.) была утверждена награда участникам Великого Сибирского Ледяного похода. Однако в отличие от белого Юга, это был не просто «Знак отличия», а «Знак отличия военного ордена «За Великий Сибирский поход». Его получили все участники похода «с берегов Иртыша на Байкал», перешедшие через Байкал и вышедшие в район г. Мысовска. Уже этот факт изменял установившийся с XVII века порядок награждения Георгиевским крестом за отдельные воинские подвиги (хотя в истории Российской Императорской армии были примеры и «коллективных» наград знаками, близкими по статусу Георгиевским крестам). Знак, утвержденный Войцеховским, стал самой массовой наградой среди тех, кто служил ранее в составе частей Восточного фронта, поскольку уже летом 1920 г. (приказ войскам Дальневосточной армии № 307/а от 13 июля 1920 г.) «право ношения знака» предоставлялось «всем, служившим в добровольческих Российских войсках и армиях адмирала Колчака с 1918 г. по день кончины адмирала Колчака 7 февраля 1920 г. и сражавшихся с большевиками в Сибири». Показательно, что инициатором этого решения был генерал Дитерихс, стремившийся, очевидно, к определенному обособлению «ветеранов» Белого дела от всех настоящих и будущих его участников.
Общероссийская символика проявилась не только в геральдике и сфрагистике (двуглавый орел, хотя и без символов «царской власти»), но и в таком своеобразном решении, как замене лент на орденах Святого Великомученика Победоносца Георгия, Георгиевских крестах и медалях на «ленты Национальных цветов». 18 июня 1920 г. Военное Совещание, отражая тенденцию данного периода гражданской войны, рекомендовало Главкому «прекратить награждения военнослужащих императорскими орденами за гражданскую войну». Семенов тем не менее не стал полностью отказываться от подобной практики. 10 июля 1920 г. (приказом № 17/а) он запретил награждение «императорскими орденами», но предписал «полученные за время гражданской войны ордена носить не на орденских, а на «Национальных цветах». Примечательно переименование Ордена Св. Георгия, Георгиевского оружия и Георгиевских крестов, «выданных за гражданскую войну», в «Национальные военные» награды. В то же время «все права и преимущества, предусмотренные Георгиевским статутом», сохранялись. Продолжала работать объединенная Георгиевская Дума. Предполагалось учреждение «Особого Краевого ордена» (возможно, по аналогии с орденом «Освобождения Сибири» или орденом Святителя Николая Чудотворца в белом Крыму). Но приказом Семенова (уже в качестве «Главнокомандующего всеми вооруженными силами и Походного атамана всех казачьих войск») от 7 октября 1920 г. полностью восстанавливалось «награждение военнослужащих императорскими орденами за выдающиеся отличия при исполнении ими своего долга». Термин «Национальные военные» награды при этом не употреблялся[962].
Немаловажное значение в поддержке политического курса атамана Семенова имела деятельность общественных организаций, в особенности – Всероссийского Крестьянского Союза. Его Устав был утвержден Главкомом 26 апреля, а 4 мая 1920 г. началась работа Союза в Чите. Однако история организации начиналась раньше, еще с 1918 г. По свидетельству главы Русского информационного агентства («Руснион») Л. Ф. Магеровского, «в 1918 г. на Волге и Урале начинается возрождение ВКС (Всероссийского Крестьянского Союза. – В.Ц.). В начале 1919 г. в Пермской губернии русские крестьяне, видя гибель своего исконного государства, образовали Всероссийское крестьянское правительство. Правительство это разослало повсюду, по Волге, по Уралу, в Сибирь ходоков-делегатов с воззванием к земледельцам организовываться всем, вне партий, вне неясных крестьянству политических формул в единый Крестьянский Союз». После возобновления его работы в Чите вновь были посланы ходоки в Европейскую Россию и по Сибири. Кроме того, Союз послал делегатов за границу для связи с иностранными земледельческими организациями и для организации русских земледельцев за границей». При непосредственной поддержке Союза Семеновым удавалось наладить хлебную торговлю, а печатные издания Союза отпечатывались в походной типографии атамана. Сам атаман сообщал в марте 1920 г.: «В старом Нижнем Новгороде на великой кормилице русского народа реке Волге собрался четыре месяца тому назад Всероссийский крестьянский съезд и выбрав свое правительство из крестьян, постановил: немедленно приступить к образованию по всей России, не обращая внимания на красные, белые, зеленые и другие фронты, Всероссийской Крестьянской партии» (см. приложение № 8)[963].
Семенов, «как простой казак-крестьянин», был избран почетным председателем Союза, а в его Правление вошли бывший председатель Омского блока, известный кооператор А. А. Балакшин, представитель крестьянского блока Г. Т. Улитин, полковник А. Е. Котомкин, отправленный позднее делегатом в Крым к Врангелю и в славянские страны. В уставе организации отражались основные принципы будущей земельной реформы, принципиально схожей с реформой Правительства Юга России в 1920 г. Семенов подчеркивал, что в составе Союза «могут сходиться и работать люди разных партий, лишь бы деятельность их направлялась одним вождем и они были бы объединены одной цепью.
Отмечалась необходимость «наделения мелких хозяйств землей на праве собственности за счет земель казенных и кабинетских и за счет крупного частного землевладения, существование которого должно допускаться только в виде государственной и общественной собственности и только в исключительных случаях (образцовые, культурные хозяйства)». Запрещалось иметь и приобретать земельные участки «более установленного законом количества десятин земли на одну семью (от 5 до 10 десятин. – В.Ц.)». Девиз Союза был: «Крестьянство – основа России, нам нужна Национальная, Крестьянская Россия». Декларировалось, что в составе всекрестьянской организации «могут сходиться и работать люди разных партий, лишь бы деятельность их направлялась одним вождем и они были бы объединены одной целью». В Уставе довольно своеобразно проводилась идея восстановления монархии в ее «крестьянской», а не «абсолютистско-бюрократической» форме: «Старая жизнь России и жизнь во время революции обнаружила, что единственной возможной для России формой правления является наследственный Крестьянский Царь или Крестьянский Правитель, избираемый на срок или пожизненно… из образованных крестьян или казаков».
Таким образом, в белом Забайкалье проявилась идея о возможности создания выборной монархии, взаимодействующей с представительной властью. Избранный на этой основе Глава Государства считался бы «Верховным вождем армии и флота», ему принадлежало бы право «объявления войны и заключения мира», «созыва и роспуска Государственной Думы и Государственного Совета», «назначения и смены министров», «утверждения законов, выработанных Государственной Думой», «контроля за тем, чтобы законы применялись справедливо ко всем гражданам России». При этом местное управление предполагалось Крестьянским Союзом в форме «своей крестьянской власти, начиная с деревни и кончая городом, то есть везде провести своих членов – крестьян на все должности власти, безразлично, будь-то земства, советы и коммерческие органы». Показательным свидетельством монархических настроений в Забайкалье стало сообщение 16 июня 1920 г. о проекте создания Русского правительства, в состав которого должны были войти Великие Князья Михаил Александрович и Дмитрий Павлович Романовы. Таким образом, идеи «Крестьянского Царя» были не столь безосновательны, особенно на последнем этапе Белого движения[964].
Добиваясь формального возвращения к нормам законодательства Российской Империи периода «думской монархии» и «Конституции 18 ноября», забайкальская общественность тем не менее не останавливалась на достигнутом уровне «демократизации власти». Главком, со своей стороны, полагал необходимым усилить «консервативное крыло» Собрания. С этой целью, еще в июне, он предложил ввести в состав Совещания представителей от оказавшихся в Забайкалье оренбургских, сибирских, енисейских и иркутских казаков. 3 августа 1920 г. Семенов утвердил внесенное ранее Собранием дополнение в избирательный закон от 23 апреля 1920 г. В соответствии с новыми нормами, в Собрание вводилось представительство «цензовой общественности» («торгово-промышленного класса»), кооперации и тюрко-татар. Избирались по одному представителю от каждой торгово-промышленной палаты и по одному – от общих собраний членов биржевых обществ.
Представитель от кооперации избирался в порядке, «установленном для избрания должностных лиц Совета Съезда кооперативных организаций области». Если выборы из-за «военных или других чрезвычайных обстоятельств» провести не удавалось, тогда интересы кооперации представлял сам «Председатель или член Съезда кооперативных организаций по избранию совета Съезда». Избрание «от тюрко-татар» должно было проводиться «по правилам, установленным законодательным порядком». По аналогии с дополнениями избирательных правил Земского Совещания увеличивалось представительство от крестьян: «до двух членов от каждого уезда». Персонально в состав Собрания включались, на правах его членов: представитель Хоринского Аймака, член Аймачной Думы Д. Цыдынов и гласные Областного земства Р. Гармаев и Ж. Галсанов. Делегирование было временным – «впредь до избрания членов Собрания от бурят порядком, установленном в Положении о выборах».
Предстояло также включить в состав Собрания уже избранных «кандидатов в члены от крестьян Читинского и Нерчинского уездов, по одному от уезда, временно – впредь до избрания членов от крестьян порядком, установленным Положением». Корректировался и мажоритарный принцип избрания в волостях. По новой редакции, в случае получения абсолютного большинства голосов несколькими лицами, избранным считался тот, кто «получил наибольшее число голосов», а остальные зачислялись «кандидатами в порядке старшинства полученных баллов». Если кто-либо из членов Собрания выбывал из его состава, то «очередной кандидат приобретал звание члена Собрания».
Однако процесс «демократизации» и на этом не закончился. Более того, 9 августа 1920 г. Собрание впервые отказалось от идеи продолжения вооруженного противостояния с советской властью. Была принята резолюция, в которой говорилось о необходимости прекращения гражданской войны. Впервые было сказано о возможности объединения Дальнего Востока на основе слияния Забайкалья с Приморьем. От Главкома потребовали обеспечить «широкие демократические свободы населения», «разработать закон о введении в крае политических, гражданских свобод». Это касалось отмены цензуры, снятию ограничений на деятельность общественно-политических организаций. Но на этот раз Главком отказался идти на уступки, объясняя это осложнением положения на фронте: «отмену существующих ограничений о свободе слова, печати, собраний и союзов считаю несвоевременной и несоответствующей настоящему моменту, в особенности в связи с перегруппировкой войск». Семенов заявил о необходимости переезда («ввиду приближения фронта») Краевого Собрания из Читы на станцию Борзя, ближе к маньчжурской границе.
Правомерно считать, что столь быстрая эволюция власти в Забайкалье происходила под влиянием столь же быстрых внешних изменений. С февраля 1920 г. во Владивостоке власть перешла к Приморской Областной Земской управе во главе с эсером А. С. Медведевым. Должности управляющих отделами в правительстве Приморья заняли представители социалистических партий, а Экономический Совет возглавил большевик П. М. Никифоров. В апреле 1920 г. Никифоров возглавил правительство (Совет управляющих ведомствами). 20 июня во Владивостоке начало работу Народное Собрание, созванное на основе избирательного закона во Всероссийское Учредительное Собрание 1917 г. (всеобщие, прямые, равные, тайные выборы на пропорциональной основе, с участием политических партий). Из партийных фракций в нем были представлены: кадеты и «цензовики» – 25 человек, энесы и эсеры – 15 человек, левые эсеры и коммунисты – 21 человек и свыше ста «беспартийных» крестьян.
Владивостокское Собрание сразу же стало «примером для подражания» многим сторонникам «демократизации режима» в Забайкалье. По оценке бывшего управляющего отделом финансов Областного Правительства Урала, кадета Л. А. Кроля, в борьбе за национальные интересы России, против чрезмерно агрессивных намерений Японии, во Владивостокской Земской Управе смогли объединиться большевики и «цензовики». «Приморье становилось на демократический путь. Ставилась задача создать на Дальнем Востоке демократический буфер. Созывалось народное представительство – «Народное Собрание» – с обширными правами. Учитывалось, что при существовавших настроениях буржуазия имеет мало шансов на представительство, избираемое в городах по пропорциональной системе. Поэтому 10 депутатских мест предоставили выборным от торгово-промышленной палаты, уравновесив их 10 депутатами от профсоюзов. Приморье становилось на путь парламентаризма, с ответственным перед парламентом кабинетом»[965]. В это же время, 6 апреля 1920 г., на Учредительном съезде трудового населения Прибайкалья было провозглашено образование Дальневосточной Республики со столицей в Верхнеудинске.
Первоначально Семенов заявил о категорическом неприятии приморской «демократии». 24 мая 1920 г. им был опубликован приказ (№ 385-2), гласивший: «Образовавшееся во Владивостоке 30 января сего года т. н. Временное Правительство на Дальнем Востоке (Областная Земская Управа) захватило власть путем насилия и существовало до 4 апреля сего года совместно с представителями Советской России (имелись в виду большевики в составе правительства, которые тем не менее остались в правительстве и после выступления японских войск 4–5 апреля и даже усилили свои позиции во власти. – В.Ц.)». Далее шло перечисление обвинений владивостокского правительства в распродаже «принадлежащего Русскому народу имущества», «заключении концессионных договоров с иностранцами на эксплуатацию рыбных, горных и лесных богатств края» и «даже в территориальных уступках».
Провозглашая себя «законным преемником власти Верховного Правителя в пределах Восточной Окраины», «ответствуя за управляемый мною край перед всем народом России», Семенов объявлял «так называемое Временное правительство на Дальнем Востоке несуществующим, а «все сделки, заключенные т. н. Временным правительством на продажу Государственного имущества иностранцам, все договоры на горные, лесные и другие концессии, аренды и прочие акты, имеющие монопольный характер, и тем более заключающие в себе территориальные уступки, – недействительными». Семенов подчеркивал необходимость установления единой власти на всем Дальнем Востоке, но с центром не во Владивостоке или, тем более, в Верхнеудинске, а только в Чите. При этом следовало добиться передачи всей власти представителям Главкома и областное земство подчинить администрации. Приказ заканчивался указанием: «Для проведения принципа представительства законной власти на местах мною будет назначен Главный Начальник Края: Приморской, Сахалинской и Камчатской областей, а Приморской Областной Земской Управе, как учреждению, долженствующему стоять вне политики, предлагаю – для пользы общего дела и представительствуемого ею местного населения обратиться к исполнению своих прямых обязанностей». Официозные издания поспешили огласить, что «русский народ естественно подойдет к тому, что Д.В. окраина будет возглавлена великим народным вождем Атаманом Семеновым. Гастролирующее во Владивостоке Правительство не имеет под собой почвы и совершенно не связано никакими нитями с народом. Внезапно выросшее, оно так же внезапно погибнет»[966].
Однако распространить свою власть на Приморье Семенову не удалось. Напротив, ему приходилось считаться с забайкальской «демократической общественностью», не склонной к конфронтации с другими дальневосточными областями и требовавшей усиления роли представительных структур, а эволюция политического курса белого Забайкалья шла в сторону увеличения влияния и полномочий таковых.
Существенно ухудшило положение решение японских войск эвакуироваться из Забайкалья. Союзническая военная помощь, определенная в соответствии с соглашениями о поддержке Чехословацкого корпуса и т. н. Железнодорожным соглашением, фактически теряла свое изначальное предназначение. 7 февраля 1920 г., в день расстрела Колчака и Пепеляева, между Реввоенсоветом 5-й Красной армии и представителями чешского командования в с. Куйтун было заключено соглашение, согласно которому из России беспрепятственно эвакуировались все подразделения Чехословацкого корпуса, а также воинские части Румынии и Югославии. Месяцем ранее, 5 января 1920 г., генерал Грэвс получил предписание эвакуировать из России все американские войска (не позднее 1 апреля 1920 г.).
В ноте от 10 января 1920 г. уточнялось, что пребывание воинских частей САСШ диктовалось необходимостью «помощи чехословацким войскам» и «укреплением всяких стремлений к самоуправлению, в защите которых сами русские пожелали принять общесоюзническую помощь». Если первая задача считалась полностью выполненной, то в отношении «второй цели» повторялись, по существу, те же претензии к белой власти, которые высказывались еще в чешском «меморандуме» в ноябре 1919 г.: «Правительство САСШ… склонно думать, что дальнейшая военная помощь русским в борьбе за самоуправление в их теперешнем положении может создать еще большие осложнения и дать результаты, совершенно противоположные и препятствующие желаемому оздоровлению». В этих условиях полная эвакуация не только «иностранных военных сил», но и «железнодорожных экспертов» представлялась неизбежной.
Иным было положение с японским контингентом. Начальник 5-й дивизии генерал Судзуки и начальник японской военной миссии в Чите полковник Куросава отрицали возможность ухода японских войск из Забайкалья. В сообщении от 30 марта 1920 г. Дипломатический совет в Токио заявил об «эвакуации чехов», тогда как «японские силы» хотя и «сократят зону охраны», будут «охранять порядок в Сибири и следить за деятельностью большевиков». Это объяснялось отсутствием условий «мира и порядка». 31 марта Токио официально разъяснил свою особую позицию «по вопросу о сибирской политике». В специальном сообщении и декларации в адрес Приморской Областной земской управы отмечалось, что «благодаря своему различному от других держав географическому положению по отношению к Сибири Япония не может не занять особой позиции в вопросах, касающихся этой страны…; политическое положение в Сибири непосредственно влияет на Маньчжурию и Корею…; существующие сейчас в Сибири условия таковы, что они лишают большое число проживающих там подданных нашей Империи возможности заниматься мирным трудом, не будучи уверены в безопасности их жизни и имущества. Ввиду этих обстоятельств Императорское правительство не признает возможности отозвать в настоящее время свои экспедиционные силы». Тем не менее заявлялось, что «пребывание» японских войск «не имеет никакого политического замысла по отношению к России», поэтому «когда политическая обстановка в крае настолько урегулируется, что нечего будет опасаться за мир и спокойствие в Корее и Маньчжурии, жизнь и имущество наших подданных будут вполне обеспечены, а также будет восстановлена достаточная провозоспособность путей сообщения, то после окончания эвакуации чехословацких воинских частей наши войска возможно скорее будут эвакуированы из Сибири».
Исходя из этого тезиса, Япония продолжала военное участие в дальневосточных делах. После т. н. Николаевского инцидента, во время которого (12–15 марта 1920 г.) партизанским отрядом анархиста Я. И. Тряпицына (командующего Охотским фронтом) был полностью уничтожен японский гарнизон г. Николаевска-на-Амуре, а также чины японского консульства, гражданские чиновники, коммерсанты и их семьи (около 700 человек), Императорское правительство санкционировало безусловное применение вооруженной силы против «русских вооруженных групп» (под данным термином следовало понимать бойцов революционного войска Приморской областной земской управы и участников партизанских отрядов). 5 апреля 1920 г., под предлогом «нападений» на японские патрули и военные объекты, многочисленных обстрелов японских солдат и офицеров и «мирного населения» генерал Оой потребовал провести разоружение виновных как обязательное условие начала «переговоров с русскими властями».
Комиссия от Приморского земства, не отрицая действий партизан и революционных войск, в свою очередь обвиняла японское командование в провокации, подчеркнув, что обстрелы были инициированы самими японцами («японские войска… одновременно были и нападающими и обороняющимися») с целью проявить свои действия как «завоевателей в завоеванной и оккупированной стране». Подтверждением стала открытая оккупация японцами Северного Сахалина, проведенная в апреле 1920 г., и не предусматривавшая никакого взаимодействия с русской администрацией или создания органов управления на коалиционной основе, с участием русских и японских военных и гражданских чинов. Ее мотивы были «аргументированы» главой японской делегации на Вашингтонской конференции 1921 г. бароном Сидехарой: «Оккупация некоторых пунктов в русской Сахалинской области носит совершенно иной характер как по существу, так и по происхождению, чем присутствие войск в Приморской области. История знает мало случаев, подобных происшедшему в 1920 г. в Николаевске, где более семисот японцев… были подвергнуты жестоким пыткам и убиты. Ни один уважающий себя народ не мог бы оставить без ответа столь явную провокацию. Японское правительство не могло также не считаться с взрывом народного негодования в Японии в связи с этим инцидентом… Япония была поставлена перед необходимостью занять в виде репрессивной меры некоторые пункты в Сахалинской области, в которой произошли вышеуказанные насилия, впредь до установления в России ответственной власти, с которой Япония имела бы возможность вступить в переговоры о должном удовлетворении».
Недвусмысленно отмечалась и готовность поддержки в будущем российского правительства: «С глубокой благодарностью Япония вспоминает блестящую роль, сыгранную Россией в интересах цивилизации во время первой стадии Великой войны. Японский народ уже неоднократно проявлял и будет впредь проявлять всякое дружеское участие к усилиям русских патриотов, стремящихся к единству и восстановлению своей Родины. Военная оккупация русской Сахалинской области есть лишь временная мера и, естественно, будет немедленно отменена, как только станет возможным удовлетворительное разрешение вопроса по соглашению с прочным Российским правительством».
Эти же позиции озвучил командующий экспедиционным отрядом полковник Томань, ссылавшийся не только на «николаевский инцидент», но и на необходимость урегулирования общеполитической обстановки в крае: «Японское правительство оставило войска в Сибири для защиты своих подданных и, вместе с тем, чтобы помочь русскому здравомыслящему народу поддержать порядок и дать возможность спокойно заниматься мирным трудом». Согласно «Декларации об оккупации» японского правительства (от 3 июля 1920 г.), распоряжение командующего экспедиционными войсками в Сахалинской области генерал-лейтенанта С. Козимы (от 25 и 26 августа 1920 г.), на Северном Сахалине «упразднялась администрация русских властей» и «административное деление», существовавшее прежде – тем самым, установленная Портсмутским мирным договором 1905 г. граница по о. Сахалин упразднялась. Поскольку на Сахалине «не признавались никакие русские власти», то с конца августа было сформировано особое Военно-административное управление во главе с К. Цуно. Рыбные промыслы в Сахалинской области объявлялись «находящимися в ведении японского командования», русским судам запрещался выход в море. Российское законодательство отменялось, и вводились нормы уголовной и административной ответственности по законодательству Японии (31 октября 1920 г., например, генералом Козимой была объявлена амнистия «ввиду высокоторжественного дня рождения Его Императорского Величества Императора Японии»).
Спустя год после фактического начала оккупации (21 марта 1921 г.), в специальном «Обращении к населению» повторялись все те же «обоснования» оккупации: «Японские войска будут занимать важные пункты в Сахалинской области до тех пор, пока в России не будет образовано законное правительство и не будет удовлетворительно разрешен вопрос о варварском избиении японцев в Николаевске». И несмотря на то, что весной 1921 г. с разрешения военного командования на Северном Сахалине вводилось «гражданское управление для водворения спокойствия и порядка», становилось очевидным, что бывшая российская территория рассматривается официальным Токио в качестве части суверенной Японии. Только после заключения 20 января 1925 г. Конвенции об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией было принято решение о полном выводе японских войск с Северного Сахалина к 15 мая 1925 г. и восстановлении границы по условиям Портсмутского мира[967].
Тогда как оккупация Северного Сахалина отвечала намерениям «территориального расширения» Японской Империи, давала ей заметный экономический эффект (эксплуатация рыбных промыслов и камменоугольных копей) и не требовала значительных финансовых и экономических затрат, продолжение военно-политического участия Японии в Забайкалье в 1920 г. не представлялось оправданным. Под давлением внешнеполитических обстоятельств и растущих военных расходов Япония была вынуждена пойти на вывод войск из региона. Однако военные действия с участием японских войск еще продолжались в течение апреля – мая, когда ими совместно с частями Дальневосточной армии были отбиты наступления войск Народно-революционной армии ДВР и красных партизан на Читу во время 1-й (10–13 апреля) и 2-й (25 апреля – 5 мая 1920 г.) Читинских операций. Только благодаря поддержке японцев белые войска в Забайкалье могли действовать достаточно активно.
По воспоминаниям участников весенних боев под Читой, «Белое движение пришло в Забайкалье уже выдохшимся, и идея была побеждена. Оставалась масса людей, которые не хотели примириться с коммунизмом. Искусственным образом, при помощи японцев мы смогли продержаться в Забайкалье, перед тем как рассыпаться по всему свету, почти год. Ушли японцы, и наступил конец… Надо сказать, что японцы относились к нам весьма покровительственно, и потому мы инстинктивно тянулись за ними. Они очень неохотно, под давлением требований международной политики, главным образом сильного влияния со стороны САСШ очищали нашу Восточную Окраину»[968].
Однако обстоятельства оказались сильнее, и с 24 мая по 15 июня 1920 г. начались предварительные переговоры между Японией и ДВР. 17 июля 1920 г. японское командование подписало с представителями Дальневосточной Республики т. н. Гонготское соглашение о прекращении военных действий, введении нейтральной полосы между войсками Японии и ДВР (от Владивостока до Хабаровска и Сучана) и о выводе (с 25 июля 1920 г.) японских войск из Читы и Сретенска. В подписанном протоколе по политическим вопросам высказывалось намерение создать демократическое «буферное государство» с единым правительством, которое следовало сформировать на конференции с участием представителей всех областей края. При этом гарантировалось, что «буферное государство не положит коммунизм в основу своей социальной системы». Очевидно, то «законное русское правительство», о котором заявлялось в японских сообщениях в марте – апреле 1920 г., было наконец образовано.
Показательно, что генерал Оой заявлял, что «при обсуждении вопросов образования на русской территории Дальнего Востока буферной полосы, он не может не считаться с правительством Семенова». В это же время командование Дальневосточной армии разработало план самостоятельной (без участия японцев) операции по разгрому наступавших на Читу частей Народно-революционной армии и красных партизан. Отнюдь не видя перспектив в создании единого «буферного» государства, командованием Дальневосточной армии было решено за счет существенного сужения фронта нанести сильные удары по флангам наступавших по линиям Забайкальской железной дороги и КВЖД революционных войск и партизан. Операция завершилась успешно, что повлияло на ход переговоров[969].
Так или иначе заключение соглашения Японии с ДВР и готовность признать Республику «де-юре» ставило существование белой государственности в Забайкалье под прямую угрозу. Просьбы Главкома и обращения Краевого Собрания о приостановке эвакуации японских войск были проигнорированы. 11 июля Семенов обратился к наследнику японского Императора с просьбой об отсрочке эвакуации на четыре месяца для того, чтобы «развить военный и политический успех момента». Но в ответном сообщении (3 августа) военного министерства Японии было заявлено, что эвакуация войск и всех японских подданных неизбежна, положение самого Семенова «с каждым днем слабеет», поэтому продолжение военных действий теряет смысл. В сложившейся ситуации Главкому в Забайкалье оставались, по существу, две альтернативы: попытка опоры на собственные силы при сохранении Краевого Собрания и поддержки со стороны антибольшевистской общественности, или начало переговоров с ДВР, признание военного поражения и подготовка к отступлению в Маньчжурию или Монголию. Анализ происходивших в июле – августе 1920 г. событий показывал, что Главком стремился одинаково использовать обе альтернативы. В первом направлении были предприняты меры по реформированию системы управления, приданию законодательных полномочий Краевому Собранию и реорганизации правительства. Главкомом предпринимались также попытки вступить в переговоры с Приморьем и ДВР. Когда в начале июля Приморское правительство заявило о созыве конференции дальневосточных государственных образований во Владивостоке, туда 28 июля прибыла весьма представительная делегация из Читы (в составе С. А. Таскина, А. Г. Василевского, Г. И. Перфильева и бурятского деятеля Джамбалова). Однако эти переговоры остались без результата.
29 июля из Владивостока в Верхнеудинск с проездом через Читу выехала особая «Делегация Народного Собрания по объединению Дальнего Востока» в составе 7 депутатов (2 большевиков, 2 «цензовиков», 2 крестьян и 1 социал-демократа). Наказ для нее предусматривал: «Добиться прекращения на Дальнем Востоке гражданской войны; договориться, ввиду повелительно диктуемых международным положением требований, об условиях образования единой Дальневосточной республики, тесно связанной со всей Россией; обусловить, что такая Республика должна быть демократической и иметь своей главной задачей развитие производительных сил края на основах буржуазного капиталистического строя»[970]. Двусторонние переговоры с ДВР завершились подписанием 19 августа 1920 г. соглашения, в соответствии с которым «Семенов и его правительство не признавались за сторону при решении вопроса о власти русского Дальнего Востока и не допускались к участию в деле создания власти ни от себя, ни от населения» («цензовые» делегаты С. П. Руднев, бывший юрисконсульт Министерства юстиции Российского правительства и И. И. Еремееев, член владивостокской торгово-промышленной палаты, опротестовывали подобное решение).
После этого «делегация», возвращаясь из столицы ДВР, 24 августа на станции Хадабулак подписала соглашение с Семеновым (против чего были делегаты-большевики И. Г. Кушнарев и Б. А. Похвалинский). В соответствии с этим соглашением предполагалось объединение Забайкалья и Приморья под властью реорганизованного Приморского правительства. Намечалось проведение выборов депутатов от Забайкалья и бурят в Народное Собрание во Владивостоке, но уже по «четыреххвостке», а не по избирательному закону Главкома. Семенов должен был сложить с себя власть Правителя Российской Восточной Окраины и сохранить лишь должность Главкома и Походного атамана. С другой стороны, исполнительная власть во Владивостоке (Совет управляющих ведомствами) должна была формироваться уже на основе коалиции с «цензовыми элементами», причем предполагалось, что премьером станет, конечно, не большевик.
В течение августа делегаты читинского Собрания по собственной инициативе вели переговоры с командирами партизанских отрядов в Восточном Забайкалье. Командиров убеждали в слабости власти Семенова и в готовности Собрания взять в свои руки «полноту власти». В этих условиях, под предлогом усиления «коммунистического влияния» в читинском «парламенте», 21 августа Семенов принял решение о перерыве в работе Собрания и о возобновлении сессии только с 1 октября 1920 г. Одновременно Главком назначил генерал-лейтенанта А. В. Сыробоярского, считавшегося убежденным монархистом, на должность вр.и.о. начальника военного и морского управления. А вместо ушедшего в отставку генерала Лохвицкого, крайне недовольного слабостью политических позиций Главкома, его «заигрываниями с демократами» и, особенно, его попустительством по отношению к правонарушениям «семеновцев» (чинов Азиатской дивизии Унгерна), командующим армией (с 22 августа 1920 г.) стал генерал-лейтенант Г. А. Вержбицкий, получивший указание укрепить дисциплину и устранить бессистемность в организации отдельных частей и крупных войсковых соединений. И хотя Вержбицкий, в отличие от Лохвицкого, был готов к компромиссам с Краевым Собранием, становилось очевидным, что вооруженное сопротивление войскам ДВР будет продолжаться несмотря на соглашение с Владивостоком[971].
Но положение на фронте не улучшалось, а политический кризис в Забайкалье был налицо. Главком Семенов, принимая условия Хадабулакского соглашения, решился подписать акт, окончательно ликвидировавший его диктаторские полномочия. Вся полнота гражданской власти в крае передавалась им Народному Собранию, он же сохранял за собой верховное командование войсками и полномочия Походного атамана. Свои приказы Семенов отдавал теперь от имени «Главнокомандующего вооруженными силами» (без территориальной конкретизации) и «Походного атамана казачьих войск Дальнего Востока».
Созванный в Чите 30 августа 1920 г. Чрезвычайный съезд представителей дальневосточных казачьих войск подтвердил доверие Семенову и просил «принять самые энергичные меры к скорейшей ликвидации отдельных правительств Востока и всех антигосударственных сил». Несмотря на то, что в распоряжении «походного атамана» находилось специальное управление из мобилизационного, инспекторского, хозяйственного и инородческого отделений, «Конституция 24 июля», возрождавшая традиции «третьеиюньской монархии», просуществовала ровно месяц[972]. Подписанию акта о передаче гражданской власти Собранию сопутствовал особый манифест-обращение «К русским людям Забайкалья и войскам», написанный В. С. Завойко (бывшим адъютантом генерала Корнилова) 25 августа 1920 г. (в Харбине Завойко возглавлял отделение созданной в САСШ Лиги свободы и прав человека). В нем весьма красноречиво говорилось о подписанном соглашении и о подготовке объединения с Приморьем, недвусмысленно заявлялось о необходимости прекращения гражданской войны: «Довольно нам быть безвольной болванкой в руках тех или иных интервентов. Довольно быть безмозглыми дураками на пользу и радость всех нас окружающих… Вы – крестьяне, казаки, буряты и граждане городов! Вы – действительные хозяева Земли Русской и ее далекой окраины – Дальнего Востока. Не следует учить вас ни слева, ни справа никому, ни большевикам, ни монархистам и слугам бывшего царского режима, как вам жить надлежит. Вы сами знаете, как вам жить следует, и как жить вы хотите. Преступно, пользуясь вашим долготерпением, забитостью и невежеством – наследием павшего режима – навязывать вам те или иные формы государственного устройства и жизни. Преступно и подло делать это как со стороны большевиков, так и со стороны обломков старого строя… Вперед – под сень власти и мощи полноправного Русского Народа!».
Этот «Манифест» кроме Семенова подписали генералы Вержбицкий и Сыробоярский. В приказе войскам Главком отмечал, что соглашением о «слиянии в единое целое Приморской и Забайкальской областей… заложен первый камень фундамента строящейся российской государственности на Дальнем Востоке». Вообще идеи новой «государственности» оказались тесно связаны с идеями «федерализации» России, разделения на «штаты» (по аналогии с САСШ), которые разделял Завойко.
С другой стороны, по сведениям участника партизанского движения на Дальнем Востоке П. С. Парфенова (Алтайского), Семенов (как и Врангель летом 1920 г. в Крыму) пытался наладить сотрудничество с командирами партизанских отрядов Якимовым, Серышевым и Шиловым, обещая им должности командиров корпусов и чины генерал-майоров, если они присоединятся к его войскам для совместной борьбы с большевиками. Во время допроса арестованный в Дайрене и вывезенный в СССР Семенов (5 сентября 1945 г.) отмечал, что одновременно с «Хадабулакским актом» им велись «переговоры с советским правительством» через посредство вышеназванного Завойко.
Японские войска и тыловая администрация, отступая из Забайкалья, не исключали возможности одновременного вывода в Маньчжурию русских войск и беженцев. Однако Семенов, очевидно, рассчитывал на перспективы продолжения военных действий. К осени 1920 г. после успешно проведенных операций против красных партизан были заняты Нерчинск, Сретенск, Нерчинский Завод. Основной коммуникационной линией, вдоль которой располагались части трех корпусов Дальневосточной армии, стала линия Транссибирской магистрали и КВЖД от Читы до Даурии. На ней располагались крупные города и железнодорожные станции Забайкалья. Однако сил для того, чтобы не только прикрыть пути отхода в Маньчжурию, но и попытаться перейти в контрнаступление, у Белой армии уже не было. Всего 25 тысяч бойцов на более чем 400-верстный участок фронта с трудом сдерживали фронтальные и фланговые удары, наносившиеся силами армии ДВР и красных партизан[973].
Готовность к продолжению вооруженной борьбы была характерна для «каппелевцев». По оценке генерала Петрова «хадабулакский акт» и обращение к населению («пьяный манифест», по мнению «каппелевцев». – В.Ц.) у многих вызвали недоумение и способствовали только дальнейшему расколу в войсках. Генерал Лохвицкий, из Харбина, заявил, что этим актом Атаман Семенов уничтожает силу указа Верховного Правителя от 4 января, и потому он с армией отказывается дальше признавать Атамана как Главнокомандующего… В армии начинаются еще большие недоразумения».
Выражая настроения «каппелевцев», генерал Петров считал, что поступок атамана в определенной степени объясняется сугубо политическими «расчетами», хотя и не оправдывает его. «Атаман, созывая Народное Собрание, совершенно не склонен был выпускать из своих рук ни Армию, ни золотой запас; он предполагал «возглавлять». На этом начались первые и серьезные разногласия. Правительство, учитывая отсутствие в своих руках реальной силы, решило пойти на компромиссы с тем, чтобы постепенно завоевать намеченные позиции; оно понимало, что в нем нуждаются для успокоения Забайкалья.
Таким образом, работа Народного Собрания и выделенного из него Правительства началась в атмосфере недоверия к Атаману. С другой стороны, и Атаман Семенов и Командование Армии не могли довериться вполне Народному Собранию и отдать в его распоряжение силы и финансы, чтобы не повторить событий, бывших зимой в Иркутске. Создалась почва, весьма благоприятная для политиканства.
Армия в лице временно Командующего армией генерала Вержбицкого и командиров корпусов отказалась по призыву генерала Лохвицкого после Хадабулакского соглашения порвать открыто с Атаманом и заявила о своем единстве перед лицом общей опасности, но, конечно, едина не была – это было тактическим шагом, не более. Хадабулакский акт уронил престиж Атамана даже у Забайкальцев и потому Командование армией, заявив о единении, всячески старается забрать все в свои руки. Атаман, не имея поддержки ни в Командовании, ни в Армии, всеми силами старается сойтись с Армией и идет навстречу ей во всем. Командующий армией генерал Вержбицкий и командиры каппелевских корпусов становятся господами положения и добиваются различных мер по обеспечению армии на случай ухода из Забайкалья. Внешне получается как бы полное согласие, – на самом деле борьба за власть, за влияние в армии, наконец, за план действий – продолжается».
Несомненно, негативное впечатление от «хадабулакского акта», какими бы «соображениями» он ни прикрывался, сыграло свою роль и в дальнейшем, особенно во время острого конфликта между атаманом Семеновым и «каппелевцами» в Приморье летом 1921 г.
Принимая во внимание неблагоприятное военно-политическое положение, было принято решение об отводе тылов Дальневосточной армии и эвакуации части правительственных учреждений в Даурию и за р. Онон, к границе с Маньчжурией. Отход армии должен был завершиться к 20 августа, хотя сам Семенов еще не считал отступление от Читы окончательно решенным. 19 августа из города отступили подразделения 5-й японской дивизии. Но после того, как в течение нескольких дней в оставленный город не вошла ни одна воинская часть, 23 августа он был снова занят «каппелевцами»[974].
Примечательна характеристика белого Забайкалья, данная российским диппредставительством в Зарубежье в период лета – осени 1920 г. Его оценка сводилась к следующему: атаман Семенов осуществляет власть на Востоке России, но при этом должен координировать свои действия с генералом Врангелем, как фактическим преемником всероссийской власти; наиболее важная задача Семенова – не допустить ограничения российских интересов в Монголии и в северо-западной Маньчжурии. Некоторое непонимание вызывали и переговоры с представителями ДВР. Однако в этом не содержалось серьезных противоречий. Российский посол в Токио В. Н. Крупенский телеграфировал Гирсу (8 октября 1920 г.) о специфике ситуации, в которой происходило «признание Семеновым генерала Врангеля». По его оценке, переговоры, которые велись с делегацией ДВР, выглядели как «простой маневр, имевший целью облегчить ему вывести армию из опасного растянутого положения и сосредоточить ее между Маньчжурией и Читой, что теперь выполнено». Будучи осведомленным о японских планах в отношении Дальневосточного региона, Крупенский отмечал, что «отношение к Семенову японцев стало отрицательным, так как они теперь явно поддерживают владивостокское правительство и стремятся к объединению его с верхнеудинским с целью образования буферного государства». Еще в 1918–1919 гг. российский посол выражал необходимость развития сотрудничества Омска с САСШ, вопреки японским интересам на Дальнем Востоке.
Другой проблемой, отмеченной Крупенским, являлось недовольство «каппелевцев» политикой Семенова: «Генералы Лохвицкий и Дитерихс, само собой разумеется, настроены против атамана»[975]. Специфика интриги «каппелевцев» состояла еще и в том, что один из ее инициаторов, генерал Лохвицкий, проживая в Харбине, представлялся в качестве «назначенного Врангелем командующего Русскими войсками». Военный представитель при Врангеле, майор Такахаси предупреждал, что такое «раздвоение военной власти на Дальнем Востоке неизбежно отразится пагубно на нашем деле». 23 октября 1920 г. из Харбина в посольство в Пекине и далее, по каналам дипломатической почты, было отправлено заявление-обращение к Врангелю, подписанное генералами Хорватом и Дитерихсом, а также «представителем командарма» генералом Лохвицким и председателем Восточного государственного объединения С. В. Востротиным (бывшим Представителем Верховного Уполномоченного на Дальнем Востоке в высших государственных установлениях), выражавшим интересы «несоциалистической общественности». Обращение исходило из тезиса, что «после падения правительства Колчака на Дальнем Востоке единой власти нет. Пять областей края (Приморская, Амурская, Камчатская, западное и юго-восточное Забайкалье. – В.Ц.) различны в своей политической власти».
В отношении власти Семенова отмечалось, что он, «согласно акта Колчака от 4 января, принял от него полноту гражданской и военной власти на Дальневосточной окраине, впредь до распоряжений генерала Деникина, ныне – преемственно – Ваших (т. е. Врангеля. – В.Ц.)». Вместо того чтобы, как считали подписавшие обращение, полностью координировать свои действия с белым Югом (фактическим центром всероссийского Белого движения), атаман начал переговоры с «социалистами-коммунистами и передал гражданскую власть Читинскому Областному Народному собранию с преобладающим социалистическим составом, чем внес смущение в ряды армии и, в связи с его прошлой незакономерной деятельностью, вызвал недоверие к себе антибольшевистских группировок и отрицательное отношение многих представителей союзных стран».
Реальной силой для «борьбы с большевиками» могла бы стать армия (около 20 тысяч человек), отступившая в Забайкалье, проживавшие в полосе отчуждения КВЖД солдаты и офицеры, которых можно было «свести в войсковые части», «крестьяне и казаки края», хотя и отличавшиеся «небольшевистским настроением», но «восстановленные против власти системой управления в минувшие годы Семенова, Калмыкова, Розанова и их сподвижников». «Во всех областях, – отмечалось в обращении к Врангелю, – несоциалистические цензовые элементы весьма значительны, но не сплоченные и, в связи с отсутствием объединяющего центра, желают единовластия, основанного на провозглашенных вами принципах (программе врангелевского правительства. – В.Ц.)». Это означало политический курс, основанный на взаимодействии «твердой власти» и «населения». По оценке «каппелевского» генералитета, Дальневосточная армия, не доверяя Семенову, стремилась «быть частью армии» генерала Врангеля (за исключением «незначительных и ненадежных воинских частей, главным образом, бурят и монголов», верных атаману). В организационном отношении признание власти Врангеля существенно укрепляло бы Белое движение на Дальнем Востоке. «Для объединения действий всех элементов, признающих Вас главой общегосударственной власти, необходимо присутствие на Дальнем Востоке вашего представителя, который… являлся бы проводником объявленных Вами государственных начал и центром группирующихся здесь вокруг Вашего имени элементов для выполнения Ваших предначертаний».
Однако добиться ожидаемого признания со стороны Врангеля «каппелевцам» не удалось. Не последнюю роль сыграла в этом позиция Крупенского. Российский посол сообщал (26 октября 1920 г.), что телеграмма Хорвата, Дитерихса, Лохвицкого и Востротина, «верно характеризуя отдельные областные правительства…, дает неправильное освещение положения, занятого Семеновым и Забайкальской (так в тексте. – В.Ц.) армией». 29 октября с аналогичной «поддержкой» Семенова выступил Совет Русского Комитета в Японии. В Европу, в качестве официального представителя атамана, отправился полковник Э. Г. Фрейберг (в 1921 г. он принимал деятельное участие в работе Рейхенгалльского монархического съезда).
В результате Главком Русской армии поддержал Семенова (подробнее об этом см. в разделе «Правитель Юга России и Правительство Юга России (август – октябрь 1920 г.). Специфика взаимоотношений с южнорусским казачеством и «государственными образованиями» (Украина, Северный Кавказ, Дальний Восток). Всероссийское признание: ожидания и реальность»). Можно считать, что признание Семенова руководителем Белого движения в Забайкалье со стороны белого Крыма (фактически утверждавшегося осенью 1920 г. в качестве нового всероссийского центра) как бы ставило атамана выше местных политических процессов, существенно поднимало его «статус» не только в отношении недовольных им «каппелевцев», но и применительно к участникам переговоров по ДВР. С учетом принятия политического курса Врангеля («левая политика правыми руками») «демократизация» белого Забайкалья не выглядела бы неприемлемой для представителей Верхнеудинска и Владивостока[976].
Но несмотря на признание полномочий атамана белым Югом, в сентябре – октябре 1920 г. политическая жизнь Забайкалья фактически шла уже без контроля со стороны Семенова. Единственным способом возвращения им своих диктаторских полномочий было бы объявление области на военном положении, с одновременным роспуском Собрания. Но Семенов на это не пошел. Вместо Краевого Собрания, работать в котором отказались представители профсоюзов, было создано Временное Восточно-Забайкальское Народное Собрание, начавшее работу 12 сентября. Его председателем был избран энес К. С. Шрейбер, а в состав вошли три представителя земства, два представителя казачьего управления, один бурят, один – от городского управления, двое – от торгово-промышленников, четверо железнодорожников, один представитель профсоюзов и четверо представителей партийных комитетов: кадетов, энесов, эсеров и социал-демократов (меньшевиков). Был реорганизован Совет управляющих ведомствами, во главе которого стал кадет А. А. Виноградов. Продолжались поиски коалиционного соглашения, которое предполагалось провести на конференции по объединению областей Дальнего Востока.
Тем не менее Собрание фактически стало центром оппозиции Семенову. В октябре 1920 г., на встрече с главой ДВР А. М. Краснощековым, делегатам читинского Собрания было заявлено, что единственным условием объединения следует считать «низложение» атамана Семенова и полную демобилизацию Дальневосточной армии. Читинскому Собранию предлагалось объединиться с Народно-революционным комитетом Восточного Забайкалья. Хотя эти требования отклонили, дни Народного Собрания были сочтены. В октябре – начале ноября начались последние бои войск Семенова с наступавшими на Читу под видом партизанских отрядов подразделениями армии ДВР. 21 октября в бывшем читинском официозе «Казачье эхо» было опубликовано сообщение от Народного Собрания: «Мы должны идти до конца по объединению с армией на демократической линии… Наша линия – средняя демократическая линия – наиболее соответствует демократическому облику армии»[977].
Собрание заявляло, что ничего общего с атаманом Семеновым не имеет, но готово вести переговоры с генералом Вержбицким. В тот же день, опасаясь ареста, Семенов на аэроплане вылетел из Читы на пограничную станцию Даурия. 25 октября в Читу переехало правительство ДВР. 26–28 октября 1920 г. в ходе совместных заседаний Временного Восточно-Забайкальского Собрания и военно-революционного комитета г. Нерчинска было принято решение о слиянии власти. 3 ноября Народное Собрание самораспустилось, а 21 ноября 1920 г. части народно-революционной армии ДВР заняли Даурию.
Создание Краевого Народного Собрания и проведение на его основе политики «коалиций с общественностью» для поддержки Белого дела, могло быть оправдано (что подтвердил позднее опыт белого Приморья) только при наличии достаточно сильных позиций «несоциалистических» общественных и партийно-политических структур. В Забайкалье 1920 г. они оказались недостаточно организованы и ослаблены внутренними конфликтами (противостояние сторонников «каппелевцев» и «семеновцев»). В результате вектор политической активности летом – осенью 1920 г. довольно быстро сместился «влево» и привел к созданию органов власти и политических структур, принципиально отказавшихся от важнейшего для Белого движения лозунга – продолжения «борьбы с большевизмом».
После этого, в ноябре 1920 г., Семенов уже стремился отказаться от своих прежних заявлений и объяснял свои «уступки демократии» как временные и вынужденные. В приказе войскам Главком подчеркивал: «Стремясь к примирению враждующих, но в действительности национально настроенных групп русского населения… я в то же время ни одной минуты не думал о прекращении борьбы с коммунизмом, которую ведет сейчас весь народ России. Мир с большевиками был бы хуже самой ужасной гражданской войны, ибо он равносилен полной гибели нашего края… Три года я боролся с большевизмом, буду и впредь бороться с ним до конца». Бывший Главком отнюдь не оказался в полной политической изоляции. В Харбине организовалось Русское Национально-экономическое объединение во главе с бывшим председателем Временного Областного правительства Урала, кадетом П. В. Ивановым, деятелями Крестьянского Союза Балакшиным и Улитиным. К концу 1920 г. Семенов переехал в Порт-Артур, откуда стал готовиться к возможному «восстановлению» своей власти на Дальнем Востоке[978].
Понимая, по собственному признанию Семенова, что при сложившихся военно-политических условиях Забайкалье как центр Белого движения «обречено» («фактическая обстановка после падения Омска и разгрома Сибирской армии, как внешняя, лишившая… возможности иметь необходимое для борьбы снаряжение, так и внутренняя, не оставляла никаких шансов в отношении возможности продолжения борьбы в Забайкалье»), в январе 1921 г. он разработал новый план стратегических действий на Дальнем Востоке, ставший развитием его же октябрьского, 1919 г., проекта. Однако теперь план получил более детальное стратегическое и военно-политическое обоснование благодаря участию в его разработке начальника штаба Семенова, генштабиста, генерал-лейтенанта Г. И. Клерже.
Осенью 1919 г. Клерже осуществлял работу по политическому контролю, возглавляя Осведомительный отдел Верховного Правителя России (Осведверх), был причастен к идее организации партизанских отрядов в тылу наступающих войск РККА. Озаглавленный довольно претенциозно, этот «План мировой борьбы с большевизмом» проект предполагал «образование единой международной организации для борьбы с большевизмом – Белого Интернационала – в противовес Красному». План предполагал наличие «железной спайки, единой армии, единой международной организации…, единой воли», управляющей на всех фронтах борьбы и во всех пунктах пропаганды» у большевиков и «совершенно самостоятельной», проникнутой «провинциальными интересами» деятельности командования белых армий. Семенов не верил в какую-либо эволюцию советской власти, большевистского режима. Поэтому продолжение борьбы, по его убеждению, становилось неизбежным: «Русские армии, спасенные от гибели, должны быть устроены за границей, вооружены, подготовлены к новой борьбе под единым русским командованием». «Политическая работа» должна была проводиться как «в русских заграничных кругах», так и «в бывших областях России, образовавших самостоятельные государства», и «в самой России с целью сгруппировки реальной силы, направленной против советской власти». Эффективности «новой борьбы» должна способствовать также «агентурно-разведочная работа в России и за границей».
Но главное – создание «Русского Центра», «представляющего собой новую сильную политическую партию, имеющую план будущего устройства России и договаривающуюся, исходя из оснований этого плана, о будущих международных отношениях». Накануне предполагаемой «операции» следовало иметь уже разработанную «политическую часть операции». Нужно будет учесть ошибки периода 1919–1920 гг. в отношении ведения пропаганды, создания представительных органов центрального и местного уровней: «Орган пропаганды и осведомления, с огромным запасом литературных материалов, должен быть развернут немедленно по вступлении на родную территорию. Выборы представительного органа от населения должны быть проведены в момент расцвета операции, в момент, так сказать, восторга народного, а не тогда, как это практиковалось до сих пор, когда власть рушится и к органической связи с населением прибегали, как к последнему средству спасения. Также должно быть поступлено с опубликованием законов, кои, по мнению власти, должны закрепить за ней симпатии населения. Власть должна быть революционной и должна идти впереди, угадывая справедливые потребности масс, а не откладывая все больные вопросы «до Учредительного Собрания».
План Семенова – Клерже во многом соответствовал распространенным среди Белого движения в России и в эмиграции в 1920 – начале 1921 г. настроениям и надеждам на сохранение единых вооруженных сил и создание общих военно-политических структур, способных при первой же возможности выступить «против большевизма» и объединить вокруг себя всех антибольшевиков, в том числе и из среды повстанческого движения[979].
Таким образом, к концу 1920 г. перед Семеновым и отступившими в Маньчжурию белыми войсками представлялась возможная перспектива продолжения борьбы, но никакой опоры для этого на территории бывшей Российской Империи уже не было. Тем не менее, Семенов и его ближайший соратник генерал-лейтенант барон Р. Ф. Унгерн предприняли попытку создания нового центра Белого движения, используя для этого территорию, ресурсы, а также основы политической и духовной жизни соседнего государства. Опыт создания военно-политической модели Белого движения на основе возрождения «Азиатской Империи» можно считать уникальным в истории гражданской войны. Этот вариант полностью вписывался в расчеты Семенова о возможном скоординированном выступлении всех антибольшевистских военных и политических сил. В подобную «схему» вписывались, в частности, планы активации антибольшевистских сил в Приморье в мае 1921 г. Стратегический план Семенова – Клерже стал реальностью завершающего этапа истории Белого дела в России.
История белого Забайкалья свидетельствует, что здесь, вопреки устоявшимся представлениям о Белом движении как об исключительно авторитарном по своей сути, впервые активно работали представительные структуры, созданные на основе широкой коалиции – от казачества до профсоюзов. Тем не менее создание Краевого Народного Собрания и его деятельность не принесли ожидаемой поддержки белым. Проведение на основе краевого «парламента» политики «коалиции с общественностью» оправдалось бы при наличии достаточно сильных «несоциалистических» общественных и партийно-политических структур, но они оказались неорганизованны, ослаблены внутренними конфликтами («каппелевцев» и «семеновцев», в частности). В итоге вектор политической активности Забайкалья летом – осенью 1920 г. неизбежно сместился «влево» и привел к поражению принципиальной идеи Белого движения – «борьбы с большевизмом».
Глава 2
Военно-политическое положение Белого движения на территории Монголии; попытки организации новых центров антибольшевистского сопротивления (1918–1921 гг.)
В историографии гражданской войны не последнее место занимают проблемы, связанные с попытками организации центра Белого движения в Монголии. Правда, нередко изучение исторических особенностей данной проблемы отличается повышенным вниманием к личности барона Романа Федоровича Унгерна фон Штернберга и его легендарной Азиатской дивизии, обретая даже некий мистический оттенок. Начальник дивизии Дальневосточной армии представляется воином, обладавшим особым даром повелевать, вершить судьбы людей и государств, возрождать из небытия давно ушедшие «Великие Империи». Пророческими оказались слова бывшего министра Временного Сибирского правительства И. И. Серебренникова: «О действиях барона Унгерна в его противобольшевицкой борьбе написано довольно много. Его имя, ушедшее теперь в историю, окутывается уже разными легендами, были перепутываются с небылицами, и трудно сейчас отсеивать одно от другого. Быть может, поэты будущих лет воспользуются этими легендами, как сюжетами для баллад о «белом бароне»[980].
Однако реальные действия Унгерна важно рассматривать в контексте конкретной политической ситуации, сложившейся на Дальнем Востоке в первой четверти ХХ века. Общий ход событий, а также многочисленные подробности «унгерниады» изложены в книге Л. Юзефовича «Самодержец пустыни» и в фундаментальных исследованиях Е. А. Белова. Очень большое прикладное и академическое значение имеют книги, вышедшие в издательстве КМК, в серии «Сфера Евразии». Это сборники документальных материалов: «Легендарный барон: неизвестные страницы», «Барон Унгерн в документах и мемуарах», а также монография их составителя и редактора С. Л. Кузьмина «История барона Унгер-на: опыт реконструкции». Можно также отметить работы М. Демиденко «Барон Унгерн. Белый рыцарь Тибета», а из последних по времени – изданную в 2013 г. в серии «Путь русского офицера» издательства «Вече» монографию А. В. Жукова «Барон Унгерн».
Несмотря на ряд серьезных исследований, увидевших свет за последние годы, во многих изданиях еще преобладает, к сожалению, описательный подход, а значение действий барона Унгерна оценивается преимущественно в контексте его религиозно-мистических представлений и пристрастий[981].
В начале ХХ столетия Монголия рассматривалась многими политиками и военными в качестве перспективного региона для укрепления российского влияния на Дальнем Востоке, особенно после поражения в Русско-японской войне 1904–1905 гг. и потери ряда стратегических пунктов в Китае. Однако события, предшествующие Первой мировой войне, на время перевели внимание государственной власти с восточных рубежей на европейские, не поддерживал «азиатское» направление в ущерб «европейскому» и глава МИД С. Д. Сазонов[982].
В октябре 1911 г. в результате Синьхайской революции в Китае была свергнута династия Циней, установился республиканский строй. Сам по себе акт ликвидации монархии не вызывал одобрения Императорской России, но с подобным положением пришлось считаться. «На революционной волне» в ноябре 1911 г. о своей независимости заявила Халха – наиболее крупная провинция Монголии со столицей в г. Урге (нынешний Улан-Батор). Ее правитель Джебцзун-Дамбахутухта был провозглашен Великим Ханом Монголии. Стремительное развитие событий поставило Россию перед выбором: признать независимость «Внешней Монголии» (Халха и Кобдо (Западная Монголия) и столкнуться с Китаем, не признававшим отделения своей бывшей провинции, или найти компромисс во имя спокойствия дальневосточных границ в ожидании «Европейской войны». Князья Халхи, посетившие Санкт-Петербург еще в августе 1911 г., привезли с собой заранее подготовленный акт о признании Россией независимости Монголии. Николаю II нужно было, как надеялись монголы, лишь поставить Высочайшую подпись.
Но российская дипломатия делать выбор не спешила. Лишь 3 ноября 1912 г. в Урге было заключено русско-монгольское соглашение. В первой же статье документа Россия обещала Монголии «помощь к тому, чтобы сохранялся установленный ею автономный строй», однако о независимости не говорилось. Вторую статью можно было считать «дипломатическим прорывом», в ней утверждалось, что «другим иностранным подданным не будет предоставлено в Монголии более прав, чем те, которыми пользуются там русские подданные». Специальный протокол закреплял за подданными Российской Империи право беспошлинной торговли, свободы проживания и передвижения по всей территории Монголии. Русские коммерсанты получали право заключать сделки, приобретать или арендовать земельные участки, эксплуатировать горные и лесные ресурсы, рыбные промыслы и даже заниматься скотоводством. В Урге работало Российское консульство, а численность русских колонистов к 1917 г. достигла 15 тысяч. Благодаря соглашению, в монгольских городах стало расти «российское влияние», появились русские аптеки, мануфактурные лавки.
Росли обороты кооперативов, особенно крупнейшего в России «Центросоюза», контролировавшего рынок мяса и кож. Начал свои операции Монгольский банк с русскими управляющими. Оказывалась помощь оружием. С 1912 г. в Урге действовали пулеметные, радиотелеграфные курсы, на которых преподавали русские инструкторы. Позднее Монголо-бурятское военное училище, призванное обеспечить офицерскими кадрами «будущую монголо-бурятскую армию», было организовано на станции Даурия[983]. Русские офицеры и казаки служили в монгольских войсках. В их числе был и сотник Унгерн, служивший в 1913 г. в Кобдо[984].
Но «Ургинское соглашение» не устраивало Китай. 5 ноября 1913 г. в Пекине было подписано компромиссное русско-китайское соглашение, согласно которому Россия признавала, что Монголия «находится под сюзеренитетом» Китая. Начало Первой мировой войны окончательно определило позицию России. В войне против Четверного Союза Китай, с его огромным населением, считался важным союзником. 7 июня 1915 г. в г. Кяхта состоялось заключение трехстороннего (русско-многоло-китайского) соглашения. Внешняя Монголия подтвердила свою автономию, сохранив финансово-экономические привилегии России, но Джебцзун-Дамба-хутухта лишался фактической власти, оставив за собой лишь символический титул хана Внешней Монголии. Важнейшим пунктом Кяхтинского соглашения стало условие, запрещавшее размещение иностранных войск (за исключением охраны консульств) на территории Внешней Монголии – русских и китайских, в первую очередь. Монголия формировала собственные вооруженные отряды[985].
Кяхтинский договор стал основой политического курса Белого движения в отношении Монголии. Распад Российской Государственности после 1917 г. привел к тому, что «Белый Царь» больше не мог покровительствовать монгольской автономии. «Революция вторглась в беспредельные монгольские поля и холмы и своим ревом нарушила торжественный покой монгольских кочевий, необозримых степных просторов и цепей холмов»[986]. Хотя здесь и не сформировались органы советской власти, но многие из колонистов не только сочувствовали большевикам, но и участвовали в создании подпольных марксистских кружков в Урге, Маймачене и Кобдо.
Кооператоры из «Центросоюза» поддерживали контакты с советской Москвой. Т. н. «монгольская экспедиция» по заготовке мяса и шерсти подозревалась в сотрудничестве с красными партизанами. При поставках для нужд белого фронта служащие «экспедиции» постоянно нарушали сдаточные нормы, отправляли некачественную продукцию, что явилось предметом расследования специальной правительственной комиссии[987].
Тем не менее многие монголы, по мнению одного из современников, «считали «красных» своими врагами, потому что красные «кончили» того «Белого Царя», под покровительством которого находилась молодая, неопытная монгольская независимость… В период революции симпатии монголов, раньше принадлежавшие русским вообще, перешли всецело на «белых»[988].
События «Русской Смуты», как уже отмечалось выше, не могли миновать Забайкалье. Забайкальское казачество, одно из самых «молодых» среди казачьих войск Российской Империи, к 1917 г., охраняло российско-китайскую границу и помогало полиции в осуществлении надзора за порядком в области. Тесные связи были у казаков с бурятами и монголами. Однако ни буряты, ни монголы, как этносы в целом, казачьего статуса не имели. Забайкальцы сражались на фронтах Русско-японской и Великой войны. Но 1917 г. разрушил казачье единство. Если 1-й Читинский полк, прибыв с фронта, начал разоружать Красную гвардию, то прибывший с Кавказского фронта 2-й Читинский полк, наоборот, участвовал в установлении советской власти в Чите в феврале 1918 г.[989].
Пожалуй, наиболее известными в Забайкалье новыми политическими фигурами к началу 1918 г. стали Семенов и Унгерн. Они вместе служили в 1-м Нерчинском казачьем полку и были убежденными противниками большевиков, знали тонкости «восточной психологии» (Семенов вырос среди бурят, хорошо говорил по-монгольски, был знаком с буддизмом; известен был также интерес Унгерна к монгольской истории и буддизму.) В июле 1917 г. Семенов получил мандат уполномоченного комиссара Временного правительства по формированию добровольческих частей на Дальнем Востоке. Используя полученные права, Семенов приступил к созданию Монголо-бурятского полка. По убеждению атамана, для этого необходимо было иметь «наличие боеспособных, не поддавшихся разложению частей, которые могли быть употреблены как мера воздействия на части, отказывающиеся нести боевую службу в окопах»[990]. Отмечалось также и общественно-политическое значение формируемой воинской части. В создании полка «заключалась глубокая государственная мысль: подойти к этим инородцам, как к русским гражданам, прилечь их к общерусской работе и постепенно уничтожить то средостение, которое, в силу исторических условий, существовало раньше между русскими и инородцами»[991].
Не миновала Забайкалье и тенденция создания новых государственных образований. В 1917–1918 гг. началось обсуждение возможности бурят-монгольской автономии, имеющей собственные вооруженные силы. Это намерение было санкционировано, в частности, 1-м общенациональным съездом монголов и бурят Забайкальской области и Иркутской губернии (проходил 7—15 октября 1917 г.), призвавшим органы местного управления (аймачные комитеты) всячески содействовать призыву добровольцев в конный Монголо-бурятский полк.
После 1917 г. в регионе было восстановлено хошунное (волостное) и аймачное (уездное) управление, в Чите начала работу Бурятская Народная Дума. В специальной докладной записке Председателя Народной Думы бурят-монголов Восточной Сибири Д. Сампилона на имя главы Совета министров Российского правительства П. В. Вологодского (9 февраля 1919 г.) отмечалось, что «переворот 1917 года… дал возможность бурят-монголам организоваться на началах местного национального самоуправления… Такое самоуправление, беря начало с мест, образовало сельское самоуправление – «сомон», затем волостное – «хощун» и, наконец, уездное – «аймак», которые объединялись наверху общим с прочим населением земством: в пределах Забайкальской Области – Областным, а в Иркутской губернии – губернским. Только в аймаках, в отличие от русских уездов, имеются хошунные и аймачные суды. В целях же согласования и руководства работами национальных учреждений был организован Центральный Национальный Комитет в Чите с отделом в Иркутске. Кроме того, общенациональным съездом на Национальный Комитет возлагалась масса работы культурно-национального и просветительского характера, вследствие чего Комитет должен был существовать и существует ныне в лице Народной Думы со многими отделами: школьным, земским, административным, горнопромышленным и др., – на правах постоянного органа культурно-национальной автономии бурят-монгольского населения Восточной Сибири. При нем и его иркутском отделе были организованы Училищные Советы, в ведении коих должны были находиться все бурят-монгольские школы (начальные, высшие начальные и т. д.), с казенными кредитами, отпускаемыми на них и на все культурно-просветительское дело бурят-монгол». В записке подчеркивалось, что структуры местной власти опираются на тысячелетние традиции самоуправления бурят и монголов[992].
Вслед за полком Семенова формировался Особый Маньчжурский отряд с целью объединить в себе подразделения из всех родов войск (пехоты, кавалерии, артиллерии), имевшихся в регионе. Кстати, по своему национальному и социальному составу ОМО нельзя назвать вполне «азиатским». В нем служили не только буряты, монголы, китайцы, японцы, но и русские казаки, демобилизовавшиеся солдаты, гимназисты-добровольцы, даже сербские солдаты и офицеры.
Сосредоточившись на пограничной станции Маньчжурия, «семеновцы» успешно сражались против красногвардейских отрядов и «красных казаков», возглавлявшихся С. Лазо, и в результате 1 сентября 1918 г., с помощью частей Чехословацкого корпуса, заняли Читу.
Полученные от Верховного Правителя России полномочия делали Семенова теперь «диктатором Забайкалья»[993]. Сосредоточив под своим командованием достаточно сильную боевую группировку (одних бронепоездов в составе Забайкальского фронта было 7), Семенов противодействовал партизанскому движению. Ставка Главковерха понимала необходимость действий Семенова в Забайкалье, и он сам подчеркивал, что его войска «держат тыл», будучи «мостом» между Сибирью, российским Дальним Востоком, Маньчжурией и Монголией[994]. Помимо борьбы с партизанами, Семенов тем самым пытался выполнять определенную «политическую задачу». Правительство Колчака, имея «де-факто» статус Всероссийского, стремилось добиться подтверждения его «де-юре»: омский МИД (его 4-й, Восточный отдел), бдительно наблюдая за событиями в Монголии и Китае, регулярно составлял Колчаку отчеты; в Пекине продолжала работу российская дипмиссия во главе с князем Н. А. Кудашевым, а в Урге трудился аппарат консула А. А. Орлова.
Сазонов, находясь в Париже, считал, что все договора и обязательства России, заключенные до Октября 1917 г., нужно сохранять и защищать. Применительно к Монголии и Китаю признавалось необходимым следовать «духу и букве» Кяхтинского соглашения, хотя сохранение «status quo» для Дальнего Востока было присуще Сазонову, отнюдь не стремившемуся к расширению российского влияния в этом регионе. В отношении попыток «сыграть на противоречиях» между Японией и Китаем, министр считал, что содействие усилению Китая в противовес Японии не только «создаст непосредственно на нашей границе новую опасность, но неизбежно приведет нас вторично к вооруженному столкновению с Японией, которая усмотрит угрозу себе в создании военной силы Китая руками России». Однако действительность требовала перемен, а те, кто представлял Белую Россию в Омске, Владивостоке и Чите, становились нередко объективнее находившихся в Париже или Нью-Йорке политиков.
В начале 1919 г. на страницах омского журнала «Иртыш» появилась серия статей, посвященных российско-монгольским отношениям. Авторами были русский журналист из ургинской колонии М. Волосович и казачий офицер Е. Сергеев, служивший в охранной сотне русского консульства в 1912–1914 гг. В статьях высказывалась серьезная тревога из-за утраты российского влияния в Халхе и Кобдо, рисовалась довольно безотрадная перспектива: усиление влияния «революционного» Китая, оккупация им Внешней Монголии, поддержка китайской администрацией большевистской агентуры в Монголии и поддержка партизан Забайкалья и Семиречья – все это параллельно с ростом экономического и финансового влияния Японии. В качестве выхода из этой ситуации предлагалось всемерное усиление «российского влияния» не только в рамках Кяхтинского соглашения, но и путем ввода российских войск в Монголию[995].
Можно утверждать, что подобные взгляды разделялись многими в колчаковском правительстве, но еще ближе они были атаману Семенову. В качестве противовеса «антироссийским силам» он решил реализовать идею образования монгольского государства под протекторатом Белой России. В феврале 1919 г.
на станции Даурия проходила конференция князей и правителей ряда областей Монголии и Бурятии. Информация об этом собрании была закрытой, и сведения о его решениях недостаточно полны (только сообщения, полученные от начальника Войскового штаба Забайкальского войска войскового старшины И. Х. Шароглазова, включенные в доклад Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию деятельности атамана Семенова). На конференции говорилось о создании «Великой Монголии», претендующей на преемственность от державы Чингисхана, а также был озвучен проект создания Бурят-Монгольской республики, предложенный членом Бурятского национального совета Цыдеповым. Соображения о том, что Халха, не прислав своих представителей на съезд, тем самым проигнорировала его, нельзя считать бесспорными. В сообщениях Войскового Штаба, правда, отмечалось присутствие на конференции уполномоченных от Халхи, но, очевидно, только в качестве наблюдателей. Перед началом работы конференции атаман получил письмо из Тибета от далай-ламы, поддерживавшего планы по созданию суверенного государственного образования[996].
Решением Даурской конференции «Великая Монголия» объявлялась федеративной монархией во главе с одним из авторитетных духовных лидеров – Нэйсэ-гэгэном (полный текст протокола о создании Монгольского государства – см. приложение № 9.). В нее должны были войти Внутренняя и Внешняя Монголия, а также Барга (Северо-Восточная Монголия, находившаяся в составе Китая) и, очевидно, Бурятия (именно это и вызвало недовольство белого Омска). Столицей предполагалось сделать г. Хайлар (центр Барги). Было сформировано Временное правительство монгольского государства, конкретная работа которого, правда, так и не началась. Семенова избрали Верховным Уполномоченным Монголии. По словам С. А. Таскина, «Семенов пользуется большим почетом у бурят и монголов.
На съезде монголов в Чите Семенову поднесен титул «Цинвана» – Светлейшего князя. Кроме того, они подарили Семенову шюхадца – белую выдру, которая по монгольским преданиям родится один раз в сто лет. Такие подарки делаются самым высоким людям. Семенов из выдры пошил шапку, и это очень нравится монголам. Такое уважение к Семенову я объясняю тем, что во время борьбы с большевиками, которые преследовали монголов и бурят, он оказывал последним покровительство, и они находили у него приют»[997]. Таким образом, наметилась схема устройства политической власти в Монголии – теократическая монархия, «вторым лицом» которой, командующим вооруженными силами, должен стать представитель российского Белого движения (в 1919 г. это был Семенов, а в 1921 г. им станет Унгерн).
Семенов незамедлительно решил отправить делегацию в Версаль, чтобы на проходящей в это время мирной конференции «добиться признания самостоятельности Монголии, предъявить и утвердить флаг Монголии в древнейшем его виде». В этом его поддерживал и Унгерн, уверенный, что послать во Францию нужно «представителей Тибета, Бурятии и т. д., одним словом – Азии». В качестве посредников для передачи предложений о создании нового государственного образования предполагались представители САСШ. Декларация о «независимости Монголии» и послание главы Даурского правительства, адресованное президенту Вильсону, направлялись начальнику разведотдела штаба американских экспедиционных сил во Владивостоке полковнику Барроу, однако он отказался принять эти документы[998]. Создание нового государственного образования предполагалось во взаимосвязи с созданием «единого антибольшевистского фронта». Атаман стремился доказать, что «большевистский пожар» из России рано или поздно охватит Европу и Америку, большевизм в Китае или в Индии взорвет весь мир. Поэтому независимая Монголия могла бы стать защитой Азии от «большевистской болезни», оплотом стабильности в регионе.
Однако призывы атамана не встретили поддержки Антанты. Тем не менее Семенов считал решения Даурской конференции принципиально важными. Прежде всего, он получал теперь возможность комплектовать свои воинские части монголами, так как они «отличаются большой храбростью в боях и совершенно не поддаются большевистскому воздействию». Образовавшиеся таким образом резервы предполагалось отправить на помощь Колчаку, на Урал и в Сибирь. Семенову поручалось также контролировать создание собственно монгольской армии, что позволяло существенно укрепить российское военно-политическое влияние в регионе. Кроме этого атаман мог эффективно контролировать поставки монгольского продовольствия, поскольку в связи с массовой убылью скота за время мировой и гражданской войн в Забайкалье «значение монгольского мясо-сырьевого рынка стало колоссальным»[999].
Неправомерно утверждать, что создание «Великой Монголии» – всецело заслуга Семенова, хотя ему (а не Унгерну) принадлежит первенство в формировании монгольской контрреволюционной государственности. В своем исследовании Л. Юзефович приводит суждение казачьего офицера Гордеева: «Семенов мечтал – в интересах России – образовать между ней и Китаем особое государство. В его состав должны были войти пограничные области Монголии Барга, Халха и южная часть Забайкальской области. Такое государство, как говорил Семенов, могло бы играть роль преграды в том случае, когда бы Китай вздумал напасть на Россию ввиду ее слабости»[1000].
Планы создания независимого монгольского государства – «панмонголизм» как идеология – возникали задолго до 1919 г. Проблема заключалась в том, кому раньше и эффективнее удастся использовать стремление монголов к независимости. В этом атаман Семенов и монгольская элита действовали заодно. Что касается бурятской автономии, то омских дипломатов не устраивала ее форма – вхождение Бурятии в состав «Великой Монголии» означало бы выход ее из состава «Единой, Неделимой России» (см. приложение № 10). Более перспективным и безопасным для целостности государства, а также выгодным с военной точки зрения колчаковскому правительству представлялся вариант Бурятии как отдельного казачьего войска. Об этом в секретном докладе Колчаку высказывался генерал-майор Иванов-Ринов (29 марта 1919 г.). По его убеждению, в «монгольском вопросе» Семенов «держал нити всего международного значения Монголии» и являлся «буфером» от «проникновения туда иностранцев». Для укрепления российского военного влияния в Забайкалье следовало «оказачивать» местное население и создавать специальные воинские части по национальному признаку: «Самоуправление бурят и тунгусов необходимо организовать по образцу самоуправления казачьего и влить в состав Забайкальского казачьего войска…; части Туземной дивизии комплектовать тунгусами и бурятами». Подобные идеи вполне разделяли многие делегаты состоявшихся в Чите в сентябре и ноябре 1919 г. Национальных бурятских съездов, выразивших «полное доверие» атаману Семенову и, в частности, постановивших провести дополнительную мобилизацию 2000 всадников для Бурятского отряда. Однако несмотря на поддержку со стороны Семенова, отношение к политике Российского правительства в Бурятии нельзя было назвать однозначно позитивным.
Определенные осложнения вызывали разногласия между Российским правительством в Омске и местными политическими структурами относительно пределов полномочий местного самоуправления и забайкальской власти. Поскольку Семенов стремился к диктатуре, и его в этом поддерживали казачьи политики, то хошунно-аймачному самоуправлению нужно было отстаивать свои привилегии на автономию. В этом отношении характерно поведение атамана 1-го Военного отдела Забайкальского казачьего войска генерал-майора И. Н. Толстихина. Еще осенью 1918 г. он активно выступил против структур самоуправления, полагая, что они могут стать реальной основой для отделения от России территорий, заселенных бурятами. Ситуация усугублялась тем, что к хошунно-аймачному самоуправлению (Селенгинский аймак) присоединились забайкальские станицы 1-го отдела, населенные бурятами, переведенными в казачье сословие. Этим, как считал Толстихин, усиливается неправомерное стремление к широкой автономии, что может привести к сепаратизму, «государственной измене». В октябре – ноябре 1918 г. несколько членов самоуправления были арестованы и казнены по его указанию.
В упомянутой выше докладной записке на имя российского премьера Вологодского деятели Бурятской думы настаивали на «правильном» понимании роли национальных представительных органов. Отмечая свою «этнографическую и историческую близость» к «Чингизханской Монголии», они тем не менее считали весьма перспективным создание бурятского государственного образования для последующей интеграции с независимой Монголией, дружественно настроенной к России: «…Мы, как народ, не можем не сочувствовать своим сородичам монголам, не можем не помочь им в деле укрепления монгольской автономии и объединении всей зарубежной этнографической Монголии на основе общности языка, религии и исторического прошлого. Мало того – в настоящее время, когда престиж и влияние Русского государства в Монголии силою вещей свелось к нулю, и в то же время, когда создание в центре Азии буферного государства в целях защиты государственной границы, благожелательно настроенного к Сибири и России является очередной и неотложной задачей российской дипломатии, на обязанности всех сознательных бурят-монгольских общественных деятелях лежит высокая задача, святой долг перед Родиной работать в Монголии и для монголов и тем самым сохранять симпатии их к России, что несомненно важно для всех русских людей без различия политических убеждений…».
В отношении военной службы считалось перспективным создание «туземного казачества» на основе бурят-монгольских поселений, а также тунгусского населения, как «обрусевших православных тунгусов», так и «буддистов-кочевников». Тем самым проводилась процедура «оказачивания», уже применявшаяся в ряде российских казачьих войск, в частности в Сибирском казачьем войске. Это не только давало казачьи привилегии бурятам и тунгусам, но и обязывало их к несению военной службы, позволяло проводить мобилизации, что было весьма важно в условиях недостатка воинских контингентов весной – летом 1919 г.
Тем не менее опасения колчаковской администрации относительно бойкотирования воинских мобилизаций оправдывались. Так, в период напряженных боев под Омском в начале ноября 1919 г. Иркутский Губернский Бурятский съезд отказался поддержать призыв губернатора П. Д. Яковлева к отправке в армию добровольцев. Бурятия (в лице делегатов от аймаков и Национального комитета) настаивала на признании за ней права «невмешательства в гражданскую войну»: «Решено было категорически протестовать против приказа (о мобилизации. – В.Ц.), а в случае такового считать это насилием большой нации над малой и стремиться к полному национальному самоопределению, впредь до создания Монголо-Бурятского государства с подчинением Японии, указывая на родственность расы, бывшую когда-то единой (во времена Чингисхана, в переводе – Великое Царство)». 2 ноября 1919 г. Иркутский съезд принял резолюцию, упоминавшую традиционное правило, согласно которому «малые народности» (буряты считались таковыми) были «полностью освобождены от воинской повинности» (в частности, из-за опасности «вымирания» народа, не подготовленного «к казарменной жизни и изменению пищевого режима»), поэтому буряты на военной службе «не принесут пользу Государству». Одновременно с этим были приняты решения о «полной автономии бурятского земства», о создании в Бурятском Национальном комитете школьного, медико-санитарного, продовольственного и других отделов», а также ходатайство о «прекращении переселения бурят в Монголию». Показательно, что при отсутствии намерений поступать на службу в строевые части армий Восточного фронта (добровольно или по мобилизации), буряты активно пополняли ряды Азиатской дивизии, очевидно, видя в ней основу для формирования будущих вооруженных сил своей автономии.
Несмотря на то что в ноябре 1919 г. участники национальных съездов высказывали явные симпатии большевикам и советской власти («во время большевиков с них не брали ни копейки податей, а теперь берут почем зря»), мартовский (1920 г.) бурятский съезд высказался в отношении Белого дела в Забайкалье и Монголии уже иначе (была заслушана делегация представителей «Западной части Забайкальской области», занятой советскими войсками): «Главное ходатайство бурят, томящихся под игом большевизма…, заключается в просьбе о скорейшем распоряжении о высылке Правительственных (Дальневосточной армии. – В.Ц.) и японских войск для очищения нашего района от большевиков… Все буряты залог спасения видят только в помощи Правительственных и японских войск». Подобное высказывание вполне соответствовало распространявшемуся в 1920 г. представлению о важности взаимодействия с антибольшевистским повстанчеством и создания новых центров сопротивления в советском тылу.
Весной 1919 г., надеясь на скорое признание мировыми державами колчаковского правительства в качестве всероссийского, официальный Омск не спешил оказывать поддержку намерениям Семенова в отношении Монголии. Управляющий МИД И. И. Сукин поспешил отмежеваться от Даурской конференции, заявив о приверженности Кяхтинскому соглашению. В письме в Омск 28 марта 1919 г. кн. Кудашев писал, что панмонгольское движение может спровоцировать Китай на ввод своих войск во Внешнюю Монголию, что у Китая никогда не ослабевало «вожделение возвратить обращенные Россией в буферные государства Халху и Баргу под свое непосредственное управление». Оценивая позицию Омска, следует все же иметь в виду, что непримиримых оппонентов идеям Семенова о создании в Забайкалье «буфера» против «революционного» Китая тогда не было. Существовали лишь разногласия по статусу Бурятии и Урянхайского края.
Атаман не видел серьезных препятствий для «оказачивания» местного населения и широкого развития Монголо-Бурятской автономии. Косвенным свидетельством «радикализма» Семенова служил факт его сотрудничества с «фанатичным бурятским националистом» (по оценке министра И. И. Серебренникова) Дорджи Ринчино, бывшим министром народного просвещения в составе Временного Сибирского правительства, «готовым, ради сохранения бурятских национальных учреждений, работать где, как и с кем угодно, и мечтавшим о возрождении монгольской славы, которую разнес когда-то по всему миру знаменитый полководец и завоеватель Чингисхан».
В отличие от Семенова, представители Российского правительства считали возможным развитие «автономных» тенденций, но под контролем со стороны центральной власти. Примером решения подобных проблем была принятая по инициативе главы МВД В. Н. Пепеляева «Инструкция должностным лицам Урянхайского края». Данный регион, вместе с Усинским округом Енисейской губернии, выделялся в отдельную административную единицу. Исполнительные структуры власти представлялись комиссаром края, имевшим полномочия Управляющего губернией, согласно Временному Положению о губернских, областных и уездных комиссарах 1917 г., и его помощником, Советом при комиссаре, а также окружными комиссарами и «ведомственными должностными лицами».
Местное самоуправление (аймачные и хошунные структуры) сохранялись, признавались и нормы местного «обычного права», а комиссар был обязан «оказывать туземному населению содействие в организации учреждений на основании его обычного и иного местного права». Верховное управление краем осуществлялось по линии МВД, глава которого утверждал «туземных правителей» – хошунов. Остальные местные чиновники утверждались комиссаром. Менялся и порядок признания верховной духовной власти. Теперь глава Ламаистской церкви в Бурятии назначался на свою должность Главноуправляющим по делам вероисповеданий после согласования с главами МВД и МИД. Представителям этих двух ведомств краевой комиссар должен был также доносить про «все вопросы – пограничные и касающиеся взаимоотношений русского и туземного населения… (равно как и о деятельности Китая и Монголии)». Краевой комиссар обязывался «оказывать законную защиту и поддержку» местному населению в самых разнообразных сторонах правовой, экономической помощи, в системе безопасности, землеустройстве русских поселенцев, а также в «делах, требующих соглашения урянхов с русскими, равно как и укрепления взаимных между ними отношений». Функции милиции мог выполнять как Конвой краевого комиссара, так и «воинские части, имеющие пребывание на территории ему подведомственной».
Совет при комиссаре выполнял совещательные функции и состоял из помощника комиссара, одного из окружных комиссаров, заведующего устройством русского населения в Урянхае, товарища прокурора окружного суда в Урянхае, а также председателя краевой земской управы, городского головы столицы Урянхая – г. Белоцарска, представителей «туземного населения» (по одному от каждого хошуна). Совет, в частности, контролировал законоприменительную практику в крае, уточнял и корректировал законодательные акты применительно к региональной специфике. Окружные комиссары контролировали «деятельность всех окружных правительственных учреждений гражданского ведомства» (за исключением судов и Государственного контроля), и так же, как краевой комиссар, оказывали содействие «местному туземному населению» в организации учреждений «на основании местного обычного права». Особое значение приобретала деятельность Переселенческого управления в крае, ответственного за «содействие русскому и туземному населению в его культурно-хозяйственной деятельности», в частности в области сельскохозяйственного освоения земель.
Разработанная инструкция призвана была снять целый ряд проблем в организации местной власти, усилении российского влияния в регионе. Подобные перспективы разделялись многими участниками Белого движения, сторонниками расширения автономных прав в решении «национального вопроса», однако реализовать положения документа на практике не удалось. Реальным результатом изменения статуса высших лиц автономного управления стало назначение Ширетуй-ламы Дашипунцеглынского дацана (буддийского монастыря) Гебиш Хамбо Гелун Чжамцо на должность Бандидо-Хамбо-Ламы – главы Урянхайского ламаистского духовенства. Соответствующий указ об этом был подписан Верховным Правителем после визита в Омск Ширетуй-ламы 21–22 июля 1919 г. и посещения им Колчака и главы МВД Пепеляева. Чжамцо подарил адмиралу большой голубой платок, что, по воспоминаниям генерала для поручений М. А. Иностранцева, означало у монголов «знак высшего расположения и показатель глубокого почтения и преданности». В ответ Колчак наградил главу ламаистского духовенства орденом Св. Анны 1-й степени, личным портретом, а также моторной лодкой для поездок по Енисею.
По оценке Иностранцева, «глава ламаистского духовенства этого края имел огромное влияние на всех исповедующих ламаистскую религию». Во время приема Колчак особо отмечал, что «ему приятно видеть у себя главу ламаистского духовенства, и притом известного своей любовью и преданностью к России». Адмирал «просил его передать и монгольскому народу, что Россия всегда считала монголов своими друзьями и готова помогать им в чем будет в силах». Глава МВД смотрел на назначение Бандидо-Хамбо-Ламы с точки зрения перспектив противостояния красным партизанам и Китаю, о чем свидетельствовала запись в дневнике Пепеляева (от 22 июля): «У меня был с визитом Бандидо-Хамбо-Лама, глава Урянхайского духовенства. У них тоже борьба партий. Хамбо-Лама хочет подкрепить свой авторитет русским шариком (шарик – статусный знак иерерахии власти, принятый у китайских чиновников. – В.Ц.) …Большевики прорвались туда (в Урянхай. – В.Ц.), нужно разрушить это гнездо непременно. Китайцы там не страшны».
Указ Колчака о назначении Ламы был опубликован в Правительственном вестнике (№ 190 от 22 июля 1919 г.), и тем самым в международной практике установился новый порядок (отличный даже от принятого в Российской Империи), когда глава Урянхайского духовенства утверждался непосредственно Российским правительством. Немаловажным являлся также факт согласования указа Колчака с Главным Управлением по делам вероисповеданий. Профессором Л. Писаревым был разработан проект финансирования расходов Бандидо-Хамбо-Ламы из казны (20 тыс. рублей ежемесячно).
Российское правительство предполагало также провести реформу местного самоуправления в крае. Предполагалось создать местный сейм, а по существу – восстановить традиционный для края съезд князей-нойонов. Председатель съезда (Чулган-дарга) должен был согласовывать свои действия с белым Омском. Возрождалась хошунная и сумонная система территориального деления, при которой правитель хошуна (нойон) создавал исполнительный орган (Чазан) из советников, полицейских и писарей. Сумон возглавлялся заведующим (цзангой) и в его административный аппарат предполагалось введение двух советников (мейринов), один из которых осуществлял административную, а другой – судебную власти. Назначение на должности контролировалось омским МВД.
Процедура утверждения Ламы и его будущая деятельность не только повышали статус «ведомства исповеданий», но и свидетельствовали о том, что теократическая форма государственности, характерная для местных традиций, не только не отвергалась новой российской властью, но и поддерживалась в качестве оптимальной в деле управления регионом. Вполне возможно, что подобного рода теократии, сложившиеся в других регионах бывшей Империи и на ее окраинах, получали бы поддержку со стороны правительства будущей России, учитывавшего не столько их военно-политическое, сколько, в первую очередь, религиозно-политическое значение. Как уже отмечалось в предыдущих разделах, многие белые правительства стремились к восстановлению исторически сложившихся структур власти на национальных окраинах бывшей Империи с расчетом на получение поддержки в противостоянии советской власти.
При этом Омск сохранял и контроль исполнительной «вертикали». Генерал-лейтенант В. Л. Попов, признанный знаток местных традиций и обычаев Урянхайского края, был назначен Колчаком на должность Краевого комиссара, а его помощником стал военный чиновник П. Федоров. Тем не менее укрепить свою власть в регионе Бандидо-Хамбо-Лама не смог. Белоцарск был захвачен отрядами красных партизан во главе с известными командирами А. Д. Кравченко и П. Е. Щетинкиным, отступавших после разгрома в Енисейской и Иркутской губерниях. В Урянхайском крае развернулись военные действия, и глава ламаистского духовенства был «вынужден силой обстоятельств скитаться по разным местам Восточной Сибири»[1001].
В стороне от происходящих в Бурятии, Туве и Монголии событий не мог остаться и Китай. Пока Омск, Чита, Урга и Париж обменивались телеграммами, щепетильно опасаясь нарушить «кяхтинские конвенции», Пекин начал действовать. Еще в июле 1918 г. в Ургу был введен батальон китайской пехоты. Это стало первым, по существу беспричинным, нарушением Кяхтинского соглашения со стороны Китая, ведь никто со стороны России не посягал тогда на суверенитет Халхи. Занятая внутренними проблемами Белая Россия отреагировала на это лишь протестом управляющего МИД Временного Сибирского правительства Ю. В. Ключникова. Российский консул Орлов получил заверения со стороны министра иностранных дел Монголии Цэрэн-Доржи в верности соглашению 1915 г. Инцидент замяли, но китайские солдаты в Урге остались.
Новым поводом для китайских властей стала Даурская конференция. Принимая декларативные заявления Семенова и монгольских князей за официальную позицию России, Пекин заявил о готовности ввести дополнительные воинские контингенты во Внешнюю Монголию. Таким образом, Кяхтинские соглашения оказались проигнорированными. На запрос князя Кудашева в китайский МИД от 2 апреля 1919 г. был получен недвусмысленный ответ: Внешняя Монголия – часть китайской территории, и отправка туда китайских войск есть «рациональная мера» со стороны пекинского правительства[1002].
Китайская пресса развернула кампанию по дискредитации Кяхтинских соглашений. В качестве основания выдвигался все тот же «бродивший по Азии» «призрак» панмонголизма. Китайские дипломаты утверждали о готовящемся вторжении войск атамана Семенова в Монголию. Официальным заявлениям омского МИДа не верили или «делали вид», что не верят, а 18 июля 1919 г. президент Китая Сюй Шичан назначил генерала Сюй Шучжэна на должность комиссара северо-западной границы. В «границу» включалась и территория Внешней Монголии, что мотивировало для генерала свободу действий в регионе. Кудашеву же объяснили, что оккупация вызвана «опасностью ожидаемого вторжения семеновских войск во Внешнюю Монголию и обязанностью Китая помочь Монголии в охране порядка».
Российское правительство адмирала Колчака имело все основания для адекватного ответа на этот вызов, Омск мог бы отдать приказ о вводе войск в Монголию, воспользовавшись для этого или силами Приамурского военного округа, или силами (хотя еще весьма малочисленными) Даурского правительства Нэйсэ-гегена. Однако этого не было сделано. Ни один вооруженный белый солдат или казак не пересек в 1919 г. российско-монгольскую границу.
В конце лета 1919 г. по всей линии Восточного фронта шли упорные бои с наступающими на Петропавловск и Омск советскими войсками. Начальник Штаба Главковерха генерал-лейтенант М. К. Дитерихс требовал отправки на фронт всех резервов. Сам Семенов в августе – сентябре продолжал операции против красных партизан в Забайкалье. В этой ситуации ввод каких-либо войск на территорию Монголии был невозможен. Пекин воспользовался этим: в октябре, в момент решающих боев белых армий под Москвой, Петроградом и Петропавловском, численность китайских войск в Монголии была доведена до 4 тысяч бойцов. Правда, в начале осени 1919 г. еще сохранялась уверенность в скорой «гибели большевизма» и установлении в России «единой, законной власти», которая, разумеется, не оставила бы безнаказанными действия китайских военных. В октябре 1919 г. произошел т. н. амурский инцидент, во время которого китайские канонерские лодки пытались пройти по российскому фарватеру Амура и Сунгари, не получив на это соответствующего разрешения из Омска. В результате в районе Хабаровска по приказу уссурийского атамана Калмыкова корабли были обстреляны артиллерийским огнем и вернулись в Николаевск. Колчак одобрил действия уссурийского атамана несмотря на то, что в это же время (конец сентября 1919 г.) ухудшились отношения русской администрации с союзниками во Владивостоке). Но позднее именно это решение было вменено в вину Калмыкову китайскими властями при его аресте.
Омский МИД по-прежнему ограничивался нотами протеста. Так, 2 ноября 1919 г. Сукин в очередной раз напомнил, что «Россия никогда не примирится с нарушением Китаем его договорных обязательств относительно Монголии». В ответ Кудашеву вручили уведомление, что декретом президента Китая отменены все договоры с Россией о Внешней Монголии. Напоминание российского МИДа, что договоры между государствами «не могут быть расторгнуты единоличным распоряжением одной стороны» и должны «считаться незыблемо существующими и не подлежащими никакому посягательству до тех пор, пока не последует согласия правомочного и признанного Русского Правительства на их отмену», было проигнорировано. Китайское руководство знало о поражениях белых армий. Безрезультатными оказались и попытки Сазонова в Париже «повлиять на Китай» через посредство представителей Антанты.
Нельзя забывать также, что и сама монгольская элита, оказавшись перед лицом китайской угрозы, неожиданно быстро капитулировала. В этом отношении примечательна позиция одного из видных монгольских чиновников Цэрэн-Доржи. Всячески заверяя Орлова в верности Кяхтинскому соглашению, он еще с лета 1918 г. вел секретные переговоры с Пекином об условиях возвращения Монголии в состав Китая. В результате на свет появился договор из 64 пунктов, озаглавленный довольно своеобразно: «Об уважении Внешней Монголии правительством Китая и улучшении ее положения в будущем, после самоликвидации автономии». Предполагалось аннулирование Кяхтинского и всех других соглашений с Россией, возврат Внешней Монголии статуса провинции Китайской республики, ликвидация местного самоуправления и армии. После того как 14 ноября 1919 г. красные войска вступили в Омск, Цэрэн-Доржи заявил, что «России больше не существует».
Монгольская знать оказалась расколотой. Если Богдо-гэгэн пытался протестовать против отхода от Кяхтинского соглашения, то большинство правящей элиты склонялось к союзу с Китаем. Глава правительства Бадам-Доржи принял предложения Пекина. Чувствуя уступчивость Урги, генерал Сюй-Шучжэн решил усилить давление на монголов, требуя безоговорочной самоликвидации автономии. «Маленький Сюй» угрожал немедленным арестом Богдо-гэгэна и Бадам-Доржи, если до вечера 15 ноября он не получит акта о самоликвидации монгольской автономии и «добровольном возвращении» в состав Китая. 8 ноября на совещании высших монгольских чиновников многие выступали за соблюдение Кяхтинских соглашений, сожалели о том, что в свое время не заключили союз с Семеновым.
Однако Богдо-гэгэн уступил требованиям Китая. И хотя под требуемой монгольской петицией он так и не подписался, ее текст вполне удовлетворил китайских военных. Вскоре прошла унизительная процедура разоружения едва зародившейся монгольской армии. Две тысячи цэриков сдали оружие, полученное от России, китайские солдаты заняли столичный телеграф и блокировали резиденцию Богдо-гэгэна. 1920-й год Монголия встретила снова в составе Китая[1003].
В ноябре – декабре 1919 г., в условиях, когда власть Верховного Правителя стала осуществляться в «военно-походном порядке», Совет министров в Иркутске, вступив в период т. н. административной революции Пепеляева, утратил контроль за внешнеполитической обстановкой; центр российского влияния в Монголии окончательно утвердился в Забайкалье. В официозе «Русское дело» было опубликовано сообщение о состоявшемся в конце ноября 1919 г. совещании общественных организаций по «монгольскому вопросу». В газете отмечалось, что «правительство Северного Китая вводит в Халху (Внешняя Монголия. – В.Ц.) свои войска вопреки смыслу Кяхтинского тройного русско-китайско-монгольского соглашения 1912 года. Ввод этот… своей несомненной целью имеет – путем давления на правящие круги Халхи принудить последние отказаться от автономного управления».
Кроме того, военное вмешательство Китая создавало непосредственную угрозу и Урянхайскому краю. Еще 23 октября 1919 г. от управляющего российским консульством в Кобдо было отправлено донесение в Омск, в котором отмечалось, что официальные представители Пекина в Кобдоском округе заявляли о принадлежности земель Урянхайского края Китаю на том основании, что «урянхайцы кочуют на территории подведомственной Алтайскому Ду-туну». Китайское командование готовилось выслать из Урги в Урянхай особый отряд якобы против красных партизан, не согласуя этих решений с Российским правительством. Отсутствие причин для ввода китайских войск в Урянхай, – отмечалось в донесении, – было тем более очевидным, что «в настоящее время (октябрь 1919 г. – В.Ц.) никакая опасность округу со стороны Чуйского тракта не угрожает. Правительственные войска (под командованием генерала Попова. – В.Ц.) успели вовремя подавить мятеж, и на тракте был восстановлен порядок». В то же время было ясно, что «китайцы – под видом борьбы с большевиками – создадут себе в Кобдо кадры для поддержки своих частей в Урянхайском крае». Серьезные угрозы возникли для экономических интересов русских в Монголии. Как указывалось в том же донесении, «китайцы твердо решили воспользоваться удобным случаем отнять у русских часть факторий хотя бы силой».
Таким образом, состоящее из представителей земско-городского самоуправления, забайкальского казачества, кооперации, научно-культурных учреждений, местного отделения кадетской партии Читинское общественное совещание приняло резолюцию, в которой достаточно твердо заявлялось о защите национального суверенитета и выражался «протест против попрания государственных интересов нашей Родины и интересов местного населения». Высказывалась «твердая уверенность, что Российское правительство, как бы ни было тяжело положение наших внутренних дел, найдет в себе мужество… возвысить голос в защиту русских интересов в Монголии». Особо указывалось, что в случае, если «Правительство встанет в защиту русских интересов и русского достоинства, то оно встретит в населении Забайкалья единодушную моральную и реальную (!) поддержку, несмотря на все разделяющие в данный момент это население политические разногласия и расхождения».
Но катастрофа Белого движения в Сибири не позволила своевременно защитить российские интересы. 7 февраля 1920 г. Колчак и Пепеляев были расстреляны по приговору Иркутского ВРК. Однако преемственность власти сохранилась. Как известно, 4 января 1920 г. Колчак подписал Указ о передаче «Верховной Всероссийской Власти» Деникину и наделении Семенова «всей полнотой военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной Окраины, объединенной Российской Верховной властью». Примечательно, что Семенов предлагал адмиралу «бросить поезд» и от Нижнеудинска «двигаться на лошадях в Урянхай», где предполагалось встретить его «надежным отрядом монгол и казаков, под охраной которого Верховный Правитель мог бы выйти снова на линию железной дороги восточнее Байкала». Колчак, первоначально согласившийся с этим планом, позднее отказался от него[1004].
Весь 1920-й год продолжалось строительство забайкальской государственности, ставшей своего рода «дальневосточным Крымом», по аналогии с режимом генерала Врангеля, верховенство которого Семенов признал. В Чите, в составе Дальневосточной армии, объединились казачьи части, остатки армий Восточного фронта и местные отряды бурят и монголов из состава Азиатской дивизии Унгер-на. К этому времени конные «туземные» отряды, сформированные бароном еще в начале 1918 г., были переформированы в «Туземный корпус», который можно было бы считать основой вооруженных сил будущей «Великой Монголии». В Азиатской дивизии значительное большинство составляли харачины – участники антикитайского восстания 1916 г. В целом, среди подчиненных Унгерна преобладали настроения противников каких-либо соглашений с официальным Пекином. В письме к атаману Семенову (27 июня 1918 г.) Унгерн отмечал возможность использования этих племен в войне против Китая, тогда как «китайские войска на твоей (Семенова. – В.Ц.) службе воевали с большевиками».
Но официальный Омск опасался упреков в нарушении Кяхтинского соглашения и «самодеятельности в воинских формированиях», поэтому очень осторожно относился к созданию любых воинских частей, помимо военного министерства, а когда очевидной стала угроза китайского вторжения в Монголию, в Даурии не оказалось достаточного количества сил, способных оперативно ему противостоять. В 1919 г. барон имел под своим командованием не более 2 тыс. солдат и офицеров, «боевой опыт» которых нередко сводился лишь к умению владеть холодным оружием. Эти части хорошо зарекомендовали себя в операциях против красных партизан, особенно в карательных походах, но направить их против хорошо вооруженной и численно превосходящей китайской армии Унгерн, не имея на это официальных указаний, не мог – предстояла большая работа по их организации и обучению. Лишь к середине 1920 г. Азиатская дивизия стала относительно управляемой силой, способной к самостоятельным боевым операциям.
До лета 1920 г. никаких боевых операций против китайских войск со стороны Забайкалья не предпринималось. Семенов твердо «держал фронт» под Читой и, благодаря поддержке японских войск, дважды (в апреле и мае) отражал наступление со стороны Дальневосточной Республики. Только 150 казаков появились под Ургой в сентябре. Сведения об этом отряде разноречивы. О нем часто упоминается как об авангарде войск Семенова, разведотряде Унгерна. 150 казаков действительно ехали в Ургу, но по собственной инициативе, без оружия, намереваясь поселиться в русской колонии. Все они были арестованы китайскими властями, их деньги и имущество конфискованы, а их самих отправили на принудительные работы и затем выдали в Советскую Россию. В течение 1920 г. жизнь русских колонистов в Монголии резко ухудшилась. Во время китайской оккупации консульство в Урге официально прекратило существование, русское население оказалось бесправным. Колония потеряла прежние экономические привилегии. Кооперативы, банковские конторы, лавки, мастерские закрывались, их имущество раздавали китайским солдатам.
Особую важность приобретал вопрос о статусе КВЖД, над которой Китай стремился установить свой контроль. Бывший Временный Правитель России и Верховный Уполномоченный Российского правительства на Дальнем Востоке генерал-лейтенант Д. Л. Хорват безуспешно пытался отстаивать в отношении КВЖД принципы российского суверенитета.
Положение в Забайкалье изменилось после ухода японцев. В результате наступления войск ДВР в октябре «Читинская пробка» (как ее называли красные командиры) оказалась выбитой. Дальневосточная армия белых отступила в Маньчжурию. Нужно было создавать новую базу для «борьбы с большевизмом». Китай не поддерживал «русских белых». Солдаты и офицеры, перешедшие границу Маньчжурии, разоружались и нередко выдавались красным. Об этом сообщалось в телеграмме, отправленной князем Кудашевым Гирсу 15 июля 1920 г.: «Отношение к нам китайцев осторожное, и в междоусобице нашей они стараются сохранить нейтралитет. Спасающихся на китайскую территорию «белых» они разоружают, кормят; рядом с этим в Кульдже, несмотря на протест консула, допущен был советский агент…, китайцы ныне озабочены захватом Китайской Восточной железной дороги. Стараясь противодействовать этому, при помощи Русско-Азиатского банка, поддерживаемого французской миссией, находящейся в Пекине, Хорват участвует в выработке modus vivendi на дороге на время отсутствия власти в России. Переговоры идут медленно, ибо мы твердо стоим на недопущении нарушения договорного статуса, чего добиваются китайцы… В общем, соблюдая по отношению к нам осторожность, китайцы стараются извлечь для себя пользу из нашего положения». САСШ (по телеграмме Бахметева Гирсу от 23 сентября 1920 г.), не будучи заинтересованными в усилении позиций Японии или Китая на Дальнем Востоке, «высказывались самым категоричным образом в пользу неприкосновенности прав России в Китае». «Альтернатива продолжения покровительства нашего представительства» представлялась Америкой и в форме «установления международной охраны русских интересов». Надежды на поддержку со стороны САСШ и особенно Франции были связаны с тем, что обе страны активно поддерживали Правительство Юга России в качестве фактического «всероссийского центра».
Реальность оказалась, однако, далека от намерений защитить «российский суверенитет», которые пытались осуществить представители Белого движения в Забайкалье и Маньчжурии. 23 сентября Крупенский из Токио телеграфировал Гирсу о «невозможности защиты русских интересов в Китае» Францией, готовой лишь оказать содействие в «защите союзными державами» от посягательств китайцев участка русской миссии в Пекине и русских концессий в Тяньцзине и Ханькоу». Остальные концессии и фактории оставлялись беззащитными. МИД Японии вполне определенно заявлял, что он «не видит, какие шаги могли бы быть предприняты державами, если бы китайцы… насильственным образом заняли русские концессии». Незаконные действия китайских властей не заставили себя ждать. Специальным декретом от 23 сентября 1920 г. российский посланник и консулы были лишены дипломатического статуса.
На следующий день Хорват сообщал Врангелю о «лишении русских права экстерриториальности» китайским правительством, о требованиях «прекращения деятельности дипломатических и консульских представителей», как «представителей Императорского Российского правительства» (не действительного). Русские концессии захватывали, документы опечатывали, и над ними были подняты китайские флаги. Князь Кудашев заявил протест, но ничего не помогло. Хорват подчеркивал: «Русские граждане, концессии и город Харбин обречены на китайский произвол». Выходом могло стать, по мнению генерала, немедленное заявление Врангеля о «распространении влияния на Дальний Восток и принятия русских в Китае» под защиту белого Крыма. В ответ на «поддержку» со стороны Франции Хорват уверял Врангеля в скорой поддержке со стороны «каппелевцев» генерала Лохвицкого (но, как известно, Врангель заявил о поддержке «семеновцев»).
Что касается реакции на переговоры в Чите о создании дальневосточного «демократического буфера», то они вызывали опасения у Пекина, из-за возможного усиления «влияния Японии» на создаваемое государство. 24 апреля 1920 г. китайская военно-дипломатическая миссия в Верхнеудинске заявила, что не допустит в Китай и Монголию «банд Семенова». 6 мая Верховный военный совет Китая отправил в Москву делегацию во главе с генералом Чжан Сы-лином. В сентябре 1920 г. в советской столице прошли переговоры, завершившиеся протоколом о намерениях установления дипломатических отношений. Хотя Чжан Сы-лин и не имел полномочий на подписание договоров столь высокого ранга, при личной встрече с Лениным (2 ноября 1920 г.) генерал получил заверения в том, что «связь между Китаем и Советской Россией будет упрочена, ибо эти две страны объединяют общие цели борьбы с игом империализма»[1005].
В то время, когда в ДВР утверждалось социалистическое по существу правительство, Япония выводила войска из Забайкалья, а в Китае и Монголии развернулись масштабные преследования и изъятие концессий у подданных бывшей Российской Империи, Атаман Семенов решил сконцентрировать усилия на новой военно-политической акции. Им был разработан стратегический план одновременных ударов по приграничным районам ДВР и РСФСР с целью свержения образуемых здесь социалистических, советских структур. Из-за неимения собственно российской территории, эти удары наносились бы Семеновым из Маньчжурии и Монголии.
Поскольку поддержка политиков социалистического руководства Китая исключалась, была предпринята попытка получить помощь со стороны «диктатора Маньчжурии» – губернатора Чжан-Цзо-лина. Как вспоминал об этом сам Семенов, «для противодействия красной пропаганды в Китае я задумал привлечь к делу борьбы с коминтерном представителей китайской общественности, и лучшие генералы армии Чжан Цзо-лина примкнули к проектируемому мною плану». Среди генералитета выделялись Чжан Куй, Гын Юй-тин и Чжан Хайпын, среди «общественных деятелей» – Ло Чжу-юй, Се Чже-ши и Кан Ю-вей. Среди подчиненных Чжан Цзо-лину генералов Семенов «нашел горячих сторонников в вопросах борьбы с коммунизмом и реставрации монархического строя в Китае. Уже тогда, в 1919–1920 гг., многие из передовых маньчжур понимали, что восстановление императорской власти в Китае является единственной возможностью благополучно ликвидировать тот хаос, который когда-то заварил доктор Сун Ят-сен и с которым сами китайцы до сего времени не могут ничего поделать». Пользуясь значительной свободой в области регионального управления, губернаторы провинций могли проводить самостоятельную политику в отношении взаимодействия с местными общественными структурами.
Однако не стоит переоценивать степень поддержки Белого дела со стороны китайских правых. В лучшем случае речь могла идти лишь о временной поддержке, обусловленной военно-политическими успехами самого Белого дела. По планам атамана «Азиатский корпус (Унгерна. – В.Ц.) фактически был предназначен к роли авангарда моего (Семенова. – В.Ц.) движения, ибо вслед за ним должен был выступить я с остальными кадровыми частями Дальневосточной армии». Трудно сказать, насколько реально было подчинение большинства частей Дальневосточной армии («каппелевцев»), хотя бы временное, верховному командованию Семенова, но так или иначе решение о начале продвижения в Монголию и создании там нового центра антибольшевистского сопротивления было принято. Официальный же «разрыв» отношений Пекина с представителями Белого движения делал его представителей на Востоке формально и фактически свободными (насколько они это понимали) в их действиях в отношении Китая. Если в 1919 г. от военных конфликтов с китайскими властями старались отстраняться, то теперь они были неизбежны.
Подразделения Унгерна еще в начале августа 1920 г. покинули Даурию и направились вдоль границы с Монголией на Запад, к г. Акша. Неправомерно считать этот поход бегством от наступающих красных хотя бы потому, что в августе положение Семенова в Забайкалье еще не было катастрофичным. Неубедительно выглядит и версия о том, что Унгерн якобы начал, наконец, осуществлять свою «заветную мечту» – строительство «Великой Монголии», некоей «Азиатской сверхдержавы». Не совсем объективен и Семенов, когда пишет о том, что Унгерн выполнял исключительно его единоличное указание о подготовке в Монголии базы для отступающих частей белой армии[1006].
Возможно, этот поход первоначально был запланирован как глубокий рейд в тыл наступающим на Читу войскам Красной армии. Для этого планировался переход через Яблоновый хребет с последующим наступлением на Троицкосавск и даже на Верхнеудинск. В августе начался вывод японских войск из Читы и Сретенска (по Гонготскому соглашению от 17 июля), и такой удар конной дивизии был бы важным стратегическим решением. Естественно, все детали этого плана держались в секрете, для чего понадобилась дезинформация об «исчезнувшей дивизии» и даже о «самоуправстве» барона.
В своих воспоминаниях Семенов подчеркивал этот факт: «Обстановка последних дней моего пребывания в Забайкалье была настолько тяжела, что предполагаемое движение Азиатского корпуса необходимо было тщательно скрывать не только от красных, но и от Штаба армии… В интересах той же маскировки истинных целей движения, после выхода последних частей корпуса из пограничного района Акша-Кыра, я объявил о бунте Азиатского конного корпуса, командир которого, генерал-лейтенант барон Унгерн вышел из подчинения командованию армии и (якобы. – В.Ц.) самовольно увел корпус в неизвестном направлении». Следует, однако, учитывать, что в отличие от остальных частей Дальневосточной армии Азиатская бригада напрямую подчинялась самому Семенову как Главкому Российской Восточной окраины, минуя командование армии.
Однако в ходе операции, после поражения войск Дальневосточной армии в середине октября, цели корпуса Унгерна изменились. Барону пришлось принимать самостоятельное решение и вместо потерявшего смысл рейда по красным тылам двинуться на Ургу, защищавшуюся сильным китайским гарнизоном (15 тыс. чел.). Впрочем, еще в июле 1920 г. он предполагал вывести свои подразделения из Забайкалья. Теперь перед Унгерном возникла перспектива сделать Монголию антибольшевистским центром. Только в случае занятия Урги, по оценке современников, «отряд Унгерна освобождался от достаточно приставшей клички «степных кочевников» и приобретал правительственный центр». Что же касается политической ориентации, то для барона и «республиканский Китай» (за исключением маньчжурского правителя Чжан Цзо-лина), и РСФСР, и ДВР были одинаково враждебны. Будучи в Даурии, барон приобрел значительный авторитет среди бурят и монголов, называвших его «своим князем». По воспоминаниям сослуживцев, он имел благословение от нескольких настоятелей буддийских монастырей на «освобождение Монголии». «Освобожденная Монголия может спасти Россию от коммунистического разрушения. В противоположность многим, считавшим, что рука помощи может быть нам протянута с Запада, он (Унгерн. – В.Ц.) базировался на Восток. Как мы увидели в дальнейшем, и то, и другое мнение (о «внешней помощи» вообще. – В.Ц.) было ошибочным, но, во всяком случае, его идея была оригинальнее и имела больше органической связи в совокупности всего исторического развития России, чем первая («западническая». – В.Ц.)»[1007].
Первый штурм Унгерном Урги (26 октября 1920 г.) представлял собой операцию, рассчитанную скорее не на стратегические, а на психологические преимущества. В этом отношении вполне правдоподобно выглядит полулегендарный эпизод, когда Унгерн открыто проехал по улицам города и прогнал китайского часового. Барону необходим был «имидж» непобедимого, «хранимого небом» военачальника. Но следует иметь в виду, что и без этого «имиджа» Унгерна и его дивизию ожидали многие: для монголов он был провозвестником возрождения независимости, а русским колонистам нес освобождение от «китайского произвола». Тщательно продуманная и исполненная операция по освобождению арестованного китайскими властями Богдо-гэгэна окончательно убедила командование китайского гарнизона в серьезной силе «русских белых», мстивших, как казалось, за китайское вторжение в Ургу год назад. И если первый штурм монгольской столицы был с трудом отбит, то до начала второго штурма (3 февраля 1921 г.) китайский гарнизон решил отступить из города. Бойцам Унгерна оставалось лишь выбить небольшие заставы к востоку от Урги и разгромить отряды, охранявшие т. н. консульский городок. Очевидно, что барону удалось достичь такого успеха не без должной «психологической подготовки».
Восстановление власти Богдо-гэгэна сопровождалось для Унгерна и его сторонников стремительным ростом авторитета и популярности как среди монгольской элиты, так и среди большинства населения. В феврале 1921 г. особым указом Правитель Монголии наградил барона титулом «потомственного Великого Князя Дархан-Хошой Цин-вана», одновременно с присвоением весьма красноречивого звания «Дающий Развитие Государству Великий Батор-Генерал Джанджин». Богдо-гэгэн одновременно наградил титулами «Потомственного Великого Князя Цин-вана» генерал-майора Б. П. Резухина и союзных Унгерну монгольских дворян – Жигмита Жамболона, Лувсан-Цэвэна и Батор-гуна. Несомненным военно-политическим успехом Унгерна следовало считать также указ Правителя Монголии, предоставлявший барону обширные полномочия: «Реставратор Монгольского государства, великий богатырский полководец… Унгерн имеет выдающиеся заслуги в деле разгрома гаминов (китайцев. – В.Ц.) и восстановления нашего Государства… Поэтому правители местных уделов, чиновники и араты должны оказывать ему всеобщее уважение и немедленную помощь в деле мобилизации в армию и реквизиции скота для разгрома китайских милитаристов на разных участках границ Монголии, с честью выполняя приказы Цин-вана барона Унгерна». Правда, в указе шла речь только о противодействии китайским военным, а не о поддержке планов барона по «борьбе с большевизмом».
Но несмотря на эти немаловажные успехи, антибольшевистским центром Монголия так и не стала, а в июле 1919 г. в дальневосточной дипломатической системе появился новый участник – Народный Комиссариат иностранных дел во главе с Г. В. Чичериным. 25 июля Советское правительство направило официальное обращение в Пекин, в котором отмечалось: «Советская Россия и советская Красная Армия… идут на Восток через Урал не для насилия, не для порабощения, не для завоеваний… Мы несем освобождение народам от ига иностранного штыка, от ига иностранного золота, которые душат порабощенные народы Востока и в числе их, в первую очередь, – китайский народ. …Если китайский народ хочет стать, подобно русскому народу, свободным…, пусть он поймет, что его единственный союзник и брат в борьбе за свободу есть русский рабочий и крестьянин и его Красная Армия»[1008].
Этим обращением НКИД заявил о безоговорочном отказе от всех договоров, заключенных между Россией и Китаем до октября 1917 г. На следующий день аналогичное обращение от НКИД последовало в Монголию: «Русский народ отказался от всех договоров с японским и китайским правительствами относительно Монголии. Монголия есть свободная страна. Русские советники, царские консулы, банкиры и богачи, державшие силой и золотом в своих руках монгольский народ и выжимавшие из него последние соки, должны быть выгнаны из Монголии. Вся власть и суд в стране должны принадлежать монгольскому народу. Ни один иностранец не вправе вмешиваться во внутренние дела Монголии»[1009].
Советская Россия заручалась «дружественным нейтралитетом» Китая. В сентябре 1920 г. советское правительство направило в Пекин официальное обращение, имевшее важное международно-правовое значение: «Правительство РСФСР объявляет не имеющими силы все договоры, заключенные прежним царским правительством России с Китаем, отказывается от всех русских концессий в Китае и возвращает Китаю безвозмездно и на вечные времена все, что было хищнически у него захвачено царским правительством и русской буржуазией». Отказом от «царских договоров» советская Москва наносила удар прежде всего по Кяхтинскому соглашению. Тем самым НКИД по сути «развязал руки» Китаю в его политике ликвидации монгольской автономии и лишения дипломатического статуса структур бывшей Российской Империи, преемственно признанных Российским правительством Колчака. НКИД удалось убедить и Пекин, и Ургу, что «законная Россия» находится не в белом Омске, а в красной Москве.
В октябре 1920 г., когда армии Врангеля и Семенова уходили из России, а дивизия Унгерна шла на штурм Урги, в Москву прибыла монгольская делегация. Ленин лично встретился с посланцами Халхи и на вопрос о позиции России в отношении независимости Монголии дал понять, что для этого необходима «объединенная организация сил, политическая и государственная». При этом желательно, чтобы подобная организация проходила под красным знаменем[1010].
1—3 марта 1921 г. в г. Маймачен (переименованном в Алтан-Булак) прошел учредительный съезд Монгольской народной партии, было создано Временное народно-революционное правительство, открыто провозгласившее союз с РСФСР и ДВР. Премьер-министром и министром иностранных дел стал Бодо, представитель монгольской интеллигенции (правда, уже на следующий год объявленный «контрреволюционером»). Монгольской народно-революционной армией командовал Сухэ-батор (правильнее – Сухбаатар) – храбрый воин, красный офицер, организатор первого марксистского кружка в Урге. Заместителем Сухбаатара, «комиссаром», стал его «земляк» Чойболсан, выходец из «революционного» Цэцэнханского аймака. Примечательно, что многие из новой монгольской элиты учились в России или на курсах, где работали русские инструкторы. Сухбаатар окончил пулеметные курсы в Урге; Чойболсан несколько лет учился при Иркутском педагогическом институте, а премьер Бодо преподавал в школе переводчиков при русском консульстве. Учитывая специфику своей страны, ни народная партия, ни Временное народное правительство не торопились брать на себя высшее руководство, и до своей кончины в 1924 г. Богдо-гэгэн считался главой государства. После этого Монголия была провозглашена Народной Республикой, в которой началось «строительство социализма, минуя капитализм».
Естественно, что с начала 1921 г. сторонники Бодо, Сухбаатара и Чойболсана рассчитывали на то, чтобы Россия поддерживала монголов в их стремлении к независимости. Таким образом, в начале 1921 г. в регионе в той или иной форме сталкивались интересы нескольких государств и военно-политических структур: РСФСР, ДВР, пробольшевистской Монголии, Китая, антибольшевистской Монголии и Белого движения, представленного командованием Азиатского корпуса генерала Унгерна. Его заслуга заключалась в том, что именно он фактически восстановил не просто автономный статус Монголии, как территории подконтрольной России или Китаю, а добился для нее статуса независимого государства, хотя и не признанного еще «мировым сообществом».
Немаловажной для понимания специфики Белого движения в Дальневосточном регионе в 1920–1921 гг. становилась оценка собственно политической позиции Унгерна. Оставив в стороне предположения об искренности его «буддийских пристрастий», можно заметить, что судьба барона представляла редкий пример в истории, когда русский генерал вошел в политическую элиту другой страны, оставаясь при этом представителем России. Неправомерно будет считать, что «барон-дайджин», как его называли в Урге, стал едва ли не «диктатором Монголии». Следует учитывать, что формально он не был ни главнокомандующим, ни военным министром правительства Богдо-гэгэна. Во главе отрядов монгольской армии находились местные князья. Но реальная военная сила находилась в его подчинении. Планы операций, стратегические расчеты разрабатывались русскими штабными офицерами. Пожалуй, никто из военных не обладал большим авторитетом в Монголии 1920 года, чем этот остзейский дворянин, потомок старинного рыцарского рода.
По оценке Ф. Оссендовского (одного из участников «унгерниады», автора известных воспоминаний «Люди, звери и боги», изданных в Риге в 1925 г.), Унгер-на следовало считать ярким «защитником желтой веры», человеком, прекрасно разбирающимся во всех тонкостях Востока. Но имело место и такое обстоятельство, о котором упоминал атаман Семенов: «С занятием Урги и установлением непосредственной связи с правительством хутухты начались недоразумения между монголами и бароном, которые были вызваны диктаторскими тенденциями последнего…; прибывший в мае 1921 года из Урги князь Цебен жаловался мне, что барон Унгерн совершенно не желает придерживаться вековых традиций монгольского правящего класса, игнорируя их со свойственной ему прямолинейностью»[1011].
В специфической обстановке, сложившейся в Монголии весной 1921 г., поведение Унгерна воспринималось порой как поведение актера, игравшего роль «непобедимого белого князя», несущего прагматичной Европе «свет с Востока». Ради достижения поставленной цели, как он был убежден, роль «бога войны» была нелишней, хотя без нее можно было бы и обойтись, так как для Монголии он был нужен как начальник реальной военной силы, а не как «небесный воин». Барон, который смог фактически создать кадры армии независимого государства, при этом оставался противоречивой личностью. Мемуаристы отмечали честность, решительность барона, наряду с немалой долей безрассудства, граничившего подчас с авантюризмом, и особенно «крайнюю непоследовательность»: «Его громадная энергия и фантазия, громадные задания, которые он брал по собственной инициативе себе в руки, не давали ему покоя, он метался от одной идеи к другой: все хотел сделать сразу, одним росчерком пера в своем приказе»[1012].
Неправомерна также оценка Унгерна как некоего «мистика», «неврастеника», «неуравновешенного фаталиста». Его биография опровергает это мнение. Во время допросов в Новониколаевске он ясно излагал свои взгляды, просто, даже с некоторой долей иронии, отвечал на вопросы следователей. Обладая фанатичной убежденностью в правоте своих действий, барон даже мог вызывать у современников сомнения в адекватности восприятия им действительности. Большие нарекания вызвала излишняя жестокость в действиях контрразведки и комендатуры Урги во главе с полковником Л. Сипайло и хорунжим Е. Бурдуковским[1013]. Сам Унгерн так объяснил эти проявления «террора» в одном из пунктов своего программного приказа № 15 от 21 мая 1921 г.: «Суд над виновными может быть или дисциплинарный, или в виде применения разнородных степеней смертной казни. В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России надо помнить, что по мере совершенного упадка нравов в России и полного душевного и телесного разврата, нельзя руководствоваться старой оценкой. Мера наказания может быть лишь одна – смертная казнь разных степеней. Старые основы правосудия изменились. Нет «правды и милости». Теперь должна существовать «правда и безжалостная суровость». Зло, пришедшее на землю, чтобы уничтожить Божественное начало в душе человеческой, должно быть вырвано с корнем. Ярости народной против руководителей, преданных слуг красных учений, не ставить преград. Помнить, что перед народом стал вопрос «быть или не быть». Единоличным начальникам, карающим преступников, помнить об искоренении зла до конца и навсегда и о том, что справедливость в неуклонности суда»[1014].
После взятия Урги Унгерн провел мобилизацию среди русских колонистов. Благодаря этому численность дивизии выросла до 5 тысяч, однако наряду с хорошо подготовленными колонистами из казаков и бывших военных в ней оказались и откровенные проходимцы, а также, несомненно, красные разведчики. Показательно, что после перехода монгольской границы Унгерн намеревался оставить в дивизии лишь кадровых бойцов, избавившись от всех тех, кто, по его мнению, «позорит священную миссию освобождения от большевизма».
Внешне дивизия отличалась дисциплиной. По впечатлениям начальника штаба отряда есаула А. П. Кайгородова и полковника В. Ю. Сокольницкого, встретившего дивизию на марше к российско-монгольской границе: «Войска шли в блестящем порядке, и я как-то невольно перенесся мыслью к доброму старому времени. Равнение было как на параде. Не было отставших. Длинная колонна из конницы и артиллерии мощно оставляла за собою версты, идя на неведомое: победить или умереть!». Едва ли Унгерн смог бы добиться подобного порядка без жестокой требовательности. Был и авторитет у подчиненных, за глаза называвших 35-летнего Унгерна «наш дедушка». Но внешнее повиновение не спасло барона от предательства[1015].
Хотя история не рассматривает ситуации, связанные с «если бы», тем не менее барон имел бы шансы на развитие своих успехов, оставаясь в Монголии. Авторитет «освободителя», «спасителя Богдо-гэгэна» еще долго ставил бы его «выше критики» у большинства монголов и русских колонистов. Данный статус следовало для этого всячески поддерживать и не торопиться «железной рукой» наводить порядок в столице. Нельзя признать обоснованной точку зрения, что барон и его воины стали «в тягость» монголам из-за того, что требовали для своего содержания слишком много мяса – вряд ли они «потребляли» больше продуктов, чем экспедиционный корпус 5-й советской армии в 10 тысяч человек или 15-тысячный китайский оккупационный отряд, учитывая и то, что цены на мясо в Монголии были заметно ниже, чем в ДВР или Северном Китае. Неправомерна и господствовавшая в советской историографии точка зрения, согласно которой монгольский народ сразу поддержал революционное правительство в Алтан-Булаке. Конечно, отталкивали излишняя резкость и грубая прямолинейность барона и его подчиненных, а на этом «фоне» росла привлекательность его противников – «красных монголов» и стоявшей за ними Советской России, но образ «национального героя» вряд ли мог замениться образом «врага» за несколько месяцев.
Вполне возможно, что и Урга, и Азиатский корпус могли стать новыми военно-политическими центрами Белого движения. Ведь Унгерну подчинялись и отступившие в Монголию части бывшего Семиреченского и Туркестанского белых фронтов, и повстанцы – участники Западно-Сибирского восстания (отряды Кайгородова, Бакича, Казагранди, Кузнецова, Шубина, Тапхаева и др.). По точной оценке начальника Осведотдела войск Горно-Алтайской области поручика К. Носкова, «в приграничной полосе Китая, пользуясь защитой международных законов и в то же время нарушая их, стали формироваться мелкие партизанские отряды для борьбы с большевиками. Эти отряды, появляясь в русских приграничных районах, сильно тревожили большевиков, парализовали все их торговые сношения с Китаем и являлись постоянным возбуждающим ферментом для сибирского населения приграничной полосы и даже во внутренних областях Сибири».
Помимо Центральной и Восточной Монголии, определенные надежды возлагались в 1921 г. на Западную Монголию и Северо-Западный Китай (Синьцзянский округ). Сюда после поражения Восточного фронта в январе 1920 г. перешли остатки Отдельной Семиреченской армии под общим командованием генерал-майора, атамана Б. В. Анненкова. Несмотря на очевидность военных неудач, атаман семиреченских казаков в своем приказе (№ 14 от 1 января 1920 г.) отмечал возможность продолжения вооруженной борьбы, связывая ее с ростом повстанческого движения в России: «Успех красных на нашем Восточном фронте еще не означает полной победы большевизма. Сибирь еще не испытала и не узнала, что такое большевизм. Центральная Россия почти два года несет иго большевизма, и почти ни одно перехваченное радио большевиков не пропускает упомянуть о крупном восстании то в одном, то в другом конце Европейской России…, о полном падении советской власти в Ферганской области…, что японцы уже начали свои действия против большевиков. Пусть каждый из нас помнит, что мы боремся за восстановление Права и Закона, и пусть каждый помнит, что в этом деле с нами Бог».
Семиреченская армия и тысячи беженцев из России отступили на территорию китайской провинции Синьцзян и там вынуждены были разоружиться, но для Анненкова это еще не означало окончания сопротивления. Отличавшийся характерной для многих бывших младших командиров Российской Императорской армии, выдвинувшихся на командные посты в период гражданской войны, инициативностью, Анненков с первых же месяцев пребывания в Синьцзяне стремился к проведению военных акций на территории РСФСР. В апреле – мае 1920 г. анненковцы захватили и удерживали стратегически важный горный перевал Сельке Джунгарского Ала-Тау на границе Советской России и Китая. Летом 1920 г., разместившись в г. Урумчи, Анненков добился от губернатора Синьцзяна Ян-Цзун-Сина, депутата центрального парламента Ли-Чжун-цина, ощутимых гарантий по части снабжения и финансирования своих отрядов (за исключением сохранения оружия).
Хотя местная русская колония и консул Г. Дьяков не могли поддерживать анненковцев, атаман (как и Унгерн) рассчитывал на объединение всех перешедших на территорию Западной Монголии из России повстанческих отрядов и остатков частей белого Восточного фронта. С этой целью Анненков намеревался продвинуть свои отряды либо к Афганистану (для удара на Фергану или Семиречье), либо в район г. Кобдо для развития боевых действий в направлении на Алтай. В итоге был выбран второй путь, и в ноябре 1920 г. Анненков выступил из Урумчи на восток. Серьезных препятствий к передвижению со стороны китайской администрации вначале не встречалось; однако вскоре произошло несколько провокационных конфликтов с губернской властью Синьцзяна, связанных с самочинным вооружением интернированных бойцов Семиреченской армии и разгромом китайского гарнизона в крепости Гучен, что привело к аресту атамана и его штаба. Анненков содержался в китайском плену до 1923 г. Тем не менее большая часть казаков все-таки смогла в течение 1921–1922 гг. выйти в белое Приморье.
Принципиальная выгода от сложившейся в Монголии ситуации для белых заключалась в том, что ее территория в начале 1921 г. оказалась единственной, где располагались организованные вооруженные силы (пехота, кавалерия и артиллерия) противников советской власти. Хотя Монголия так и не получила в тот момент мирового признания и ее трудно было назвать формальным «субъектом международного права», здесь не приходилось, в отличие от Китая, связанного соглашениями с РСФСР, прибегать к разнообразным способам сокрытия оружия и его нелегального перемещения в районы дислокации бывших воинских частей. Повсеместно белые войска разоружались сразу же после перехода границы с Китаем. Поэтому план атамана Семенова, рассчитывавшего именно в Монголии сосредоточить разоруженные кадры Дальневосточной армии для восстановления их боеспособности, казался весьма перспективным. Унгерну удалось сохранить не одну лишь политическую или правовую преемственность от Белого движения в России (завершившегося «крымской эвакуацией» и «эвакуацией Забайкалья» в ноябре 1920 г.), но и преемственность военной организации, перешедшую в 1921–1923 гг. к белому Приморью и Якутии. Сосредоточение на границе с ДВР и РСФСР вооруженных «белогвардейских банд» не могло не беспокоить советскую Москву. Борьба с «унгерновцами» предстояла серьезная и бескомпромиссная.
Расчет на антисоветские восстания в Забайкалье и в Сибири не представлялся ошибочным весной 1921 г. Унгерн знал о восстаниях в Кронштадте, Западной Сибири, в Тамбовской губернии, рассчитывал на их успех и рост повстанческих «армий». В Урге находилась мощная радиостанция, и связь с внешним миром поддерживалась регулярно. Получались сообщения из Харбина, Владивостока. Имелись, хотя и неустойчивые, контакты с Семеновым, убеждавшим своего бывшего соратника в надеждах на успех Белого дела в Приморье. Перешедший границу отряд есаула А. П. Кайгородова (переформированный в 1-ю Сибирскую Народную дивизию) подтверждал рост повстанчества в Западной Сибири.
Вероятность восстаний повлияла и на направление ударов во время майского наступления. Силы, подчиненные Унгерну, разделялись на отдельные направления-«сектора»: на Иркутск предполагалось наступление отряда полковника Н. Н. Казагранди; в Урянхайский край двигались сотни И. Г. Казанцева – наказного атамана Енисейского казачьего войска; Кайгородов и Тапхаев наступали на родные им Алтай (вниз по Иртышу) и Бурятию. Расчет строился на то, что советским войскам не удастся равномерно прикрыть границу, что в указанных районах развернется массовое повстанческое движение, а дивизия, обрастая пополнениями белоповстанцев, быстро выйдет на линию Транссиба, перерезав ее под Верхнеудинском. Не случайно в приказе № 15 не только указывалась модель создания военных «секторов», но и говорилось о восстановлении органов местного самоуправления «в освобожденных от красных местностях», на основе привлечения «лиц лишь по их значению и влиянию в данной местности и по их действительной пригодности для несения службы» по «должности гражданского управления».
Примечательно, что в случае контактов с партизанскими антибольшевистскими отрядами (большими по численности) командование от назначенных Унгерном начальников переходило к повстанческим командирам. Программный приказ емко, хотя и довольно хаотично, формулировал основные положения политической программы Унгерна. В его первом пункте отмечалась важнейшая для политико-правовой программы Белого дела периода 1920–1922 гг. идея единства Российской Государственности на региональной основе, что подтверждалось и историческим опытом: «Россия создавалась постепенно, из малых отдельных частей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии – особенностью государственных начал». Поэтому – «Россию надо строить заново, по частям». Объективно Монголия становилась основой, «естественным исходным пунктом для начавшегося выступления против красной армии в советской Сибири».
Стратегически план Унгерна повторял основное положение плана Семенова: «Русские отряды находятся во всех городах, хурэ и шаби вдоль монгольско-русской границы. И, таким образом, наступление будет происходить по широкому фронту». Военное командование и высшее гражданское управление сосредоточивались в «секторах». Один из них сложился в Западной Монголии, где довольно эффективно действовал командир Отдельного Оренбургского корпуса генерал-лейтенант А. С. Бакич. В начале июля 1921 г. ему удалось разбить китайские гарнизоны в Шара-Суме, Чонкуре и занять весь Алтайский округ. Бакич, в отличие от местных партизанских командиров, понимал важность формирования состава местного самоуправления из монголов и киргизов, весьма реалистично оценивая шансы Белого дела в регионе. С этой целью им было направлено обращение к представителю ургинского правительства Хатам-Батар-Вану с просьбой о «скорейшей посылке монгольских войск в Алтайский округ, дабы закрепить за независимой Монголией этот край». В конце июля он направил письмо Унгерну (см. приложение № 12), в котором очень четко обозначал как обширные перспективы развития боевых операций, так и сложные проблемы внутри- и внешнеполитического порядка. Успехи «русских, сделавшихся освободителями Монголии» от «китайского владычества», гарантировали, по мнению Бакича, «довольно благожелательное отношение к нам населения, как киргиз, так и монгол». Очевидной становилась перспектива формирования в Монголии «широкого стратегического фронта» против РСФСР и ДВР с использованием территории Монголии в качестве плацдарма, на котором можно было бы «сорганизоваться» антибольшевистским вооруженным силам.
Еще более усиливала бы положение белых отрядов реализация международного признания Монголии, к чему следовало приложить все усилия, как русских военных, так и монгольской политической элиты, при возможной поддержке Японии. Ведь в случае решения «иностранными державами признать самостоятельность Монголии, хотя бы даже под видом автономии, при которой Китай не будет держать и посылать сюда свои войска, будут определены границы государства», и тогда вероятным для белых становилось их «принятие в полном составе, хотя бы временно, на монгольскую службу». По собственной инициативе, полагаясь на опыт предшествующих лет, Бакич приступил к организации местного управления «из аборигенов в Алтайском округе». На 25 июля Бакичем был намечен съезд «всех киргизских и монгольских правителей округа для обсуждения положения дел в крае». Приходилось считаться с «племенной рознью», с «политической неразвитостью даже правителей» и соглашаться с «общим взглядом на среднеазиатские народности, что они будут подчиняться сильнейшему». Накануне (24 июля) Бакич получил грамоту от одного из правителей Шарасуминского округа (Чин-Ван-олина), в которой тот просил «оказывать моему народу покровительство» и информировал об отправке в штаб корпуса своих представителей. Так решалась важнейшая для Белого движения проблема тыла – территории, базы, опираясь на которую можно было развивать дальнейшие операции.
Однако Бакич видел и другую перспективу. Указания, полученные от барона из Урги (приказ № 15 (см. приложение № 11), не отличались последовательностью и представлялись скорее «предварительным распоряжением для самостоятельных выступлений отдельных партизанского характера отрядов», чем планом стратегической операции. Действительно, указания о направлениях ударов по территории РСФСР и ДВР не выглядели последовательными (по «приказу № 15», «конечной» линией наступления должен был стать Транссиб на протяжении от Нижнеудинска (приблизительно) до ст. Маньчжурия), хотя и представлялись обоснованными. Следовало перерезать магистраль в наиболее важных ее пунктах – в Прибайкалье и Забайкалье – и блокировать Приморье, обеспечив успех антисоветского выступления во Владивостоке. Одновременно предполагалось получить поддержку со стороны западно-сибирских повстанческих отрядов, которые могли взять под контроль участки Транссиба в районе Омска – Петропавловска. Бакич сознавал опасность, заключавшуюся в отсутствии согласованности действий и, самое важное, в отсутствии «объединяющего центра, как военного, так и политического». Таковой центр предполагался в Урге, и Унгерн должен был взять на себя роль «общего руководителя работ на монгольском фронте», признанного (хотя бы и не формально, но фактически) всеми антибольшевистскими силами. Барон при этом считал себя «подчиненным атаману Семенову» (в соответствии с его статусом, определенным еще Колчаком) и обосновывал свое право старшего как «военачальника, не покладавшего оружие в борьбе с красными, и ведущего ее на широком фронте».
Таким образом, белые отряды в Монголии могли оказаться перед перспективой войны на несколько фронтов: против китайских войск, «красных» монголов, РККА и Народно-революционной армии ДВР. Из-за недостатка сил и средств для борьбы любое преждевременное выступление, как полагал Бакич, становилось обреченным, хотя примечательно, что успехи корпуса Бакича были достигнуты в то время, когда основная часть сил Унгерна была уже разбита и Урга оказалась занятой объединенными советско-монгольскими войсками. Кобдо, возможно, и мог бы стать новым центром притяжения остатков антибольшевистских формирований, но преодолеть вовремя значительное расстояние от Кяхты до Кобдо подразделениям Унгерна оказалось делом нереальным.
Сам барон хорошо представлял необходимость создания единого фронта «борьбы с большевизмом». Упрек Бакича Унгерну в отсутствии последовательности изложения плана операций отчасти объясняется безрезультатностью обширной переписки, которую вел барон с представителями монгольской и китайской знати, с командирами антибольшевистских отрядов в Монголии и Маньчжурии и даже с авторитетными (как барону представлялось) общественными деятелями Сибири и Дальнего Востока России. Сразу после освобождения Урги Унгерн написал письмо к А. П. Кайгородову, призывая того, как «человека, посвятившего жизнь свою борьбе с большевиками» и имеющего авторитет среди населения Алтая, «для пользы общего дела нашего… согласовывать свои действия с моими, исходя из непогрешимого военного закона, что только в единении сила». Кайгородову предписывалось «наступать в глубь Алтая» в целях занятия Улясутая и «уничтожения здесь всех китайских революционеров».
А в листовке «Воззвание к гражданам России о восстании против большевиков», напечатанной в Осведотделе отдельного конного Урянхайского отряда, особо подчеркивалась необходимость антисоветских выступлений во взаимодействии с общим планом широкомасштабного наступления: «Мы поведем наступление сразу со всех концов, сил у нас для этого больше, чем хватает, но вы должны тотчас же присоединиться и идти с нами против наших общих врагов… Если вы хотите иметь все то, что вы имели до революции, и жить так, как прежде жили, тогда не задумывайтесь и не дожидайтесь, чтобы вас прокляли ваши дети, а присоединяйтесь к нам при первом мощном нажиме Белой армии».
Весьма примечательно письмо барона к одному из авторитетных деятелей сибирского областничества В. И. Анучину («единственному человеку, широко популярному в Сибири» после смерти лидера областничества Г. Н. Потанина, «единственному, который может объединить вокруг себя многих»). Унгерн не скрывал своих намерений наступать в Сибирь и «просил» адресата «принять на себя тягостное бремя управления Сибирью на первое время», поскольку «так или иначе, но через два месяца (характерная самонадеянность. – В.Ц.) в Сибири советская власть перестанет существовать», и «на первое время необходимо сорганизовать какую-то новую (власть. – В.Ц.), дабы страна не попала в еще более худшее состояние анархии, смуты и еврейских погромов». Тем самым барон заведомо предлагал Анучину обширные полномочия в области гражданского управления, ссылаясь на «единогласное решение» всех воинских командиров белых отрядов. Очевидно, при дальнейшем успешном наступлении белых сил в Прибайкалье и Сибири, Унгерн мог возвратиться к модели управления, уже апробированной в Белом движении, – единоличная военная власть во взаимодействии с единоличной властью гражданской в лице «заместителя» по гражданской части. Анучину предлагалось самостоятельно решить вопрос о «форме правления, составе правительства и персональных приглашениях».
Вполне вписывалась в политические проекты Унгерна «идея об Азиатской федерации», прежде выдвигаемая Анучиным. Однако эти иллюзорные планы не оправдались. В коротком ответном письме (от 15 марта 1921 г.) Анучин заявил о категорическом отказе от занятия каких-либо должностей в реализации предстоящего наступления унгерновцев, сославшись на то, что «совершенно отошел от политической деятельности с намерением никогда к ней не возвращаться».
Не оставлял без внимания Унгерн также и возможные контакты с командованием отступившей в Маньчжурию Дальневосточной армии. В письме каппелевскому генералу В. М. Молчанову от 18 мая 1921 г. (более обширная переписка с генералом маловероятна из-за негативного отношения «каппелевцев» к «семеновцам» и, тем более, к «унгерновцам») барон извещал о своем плане «выступления на север», и «таким образом, мы с Вами опять будем рука об руку бороться против наших общих ненавистных врагов». В мае 1921 г. Унгерном были отправлены письма представителям казахской Алаш-Орды, «вождям киргизского народа», с призывом оказать поддержку Богдо-гэгэну в его создании «могущественного Срединного государства», «возглавляемого императором из кочевой Маньчжурской династии». Здесь речь велась уже о создании некоего «единого антибольшевистского фронта» правительств Центральной Азии. Неоднократно барон писал местным монгольским и маньчжурским князьям, призывая последних оказать ему помощь не только ради «объединения монгол» (Внутренней и Внешней Монголии), но и для «восстановления Цинской династии».
Примечательно, что данная идея не находила ожидаемой поддержки со стороны монгольских правителей, гораздо важнее для них была перспектива создания единого суверенного государства, ориентированного даже на возможное сотрудничество с монгольской революционной партией, если бы это послужило укреплению национальной государственности. Главным упреком в адрес монгольских революционеров со стороны правительства в Урге было недовольство их готовностью к взаимодействию с китайскими военными («жестокими китайскими гаминами»). В то время как Унгерн обращался к монгольской и маньчжурской элите в расчете на создание «единой монархической власти», председатель Совета министров Халхи Джалханцза-хутухта уже предпринимал попытки наладить с этой целью контакты с представителями народно-революционной партии[1016].
Тем не менее подготовка к объединенному наступлению продолжалась, и ведущая роль в этом по-прежнему оставалась у атамана Семенова. 28 февраля 1921 г. он информировал Ургу о намерениях губернатора Чжан Цзо-лина поддержать Унгерна (3000 всадников двинулись из Маньчжурии к Халхин-голу). В письме указывалась перспектива сотрудничества с Японией, а также возможность признания Монголии Ирландией, САСШ и Мексикой. Отмечалась вероятность выступления отрядов атамана Анненкова (из провинции Ганьсу), якобы подчинившегося Семенову. Однако сам атаман, как «автор» плана одновременных и разнонаправленных ударов по РСФСР и ДВР весной 1921 г., изменил свои первоначальные намерения и вместо продвижения «авангарда» антибольшевистских сил из Маньчжурии в Монголию, решил переместиться в Приморье, для того чтобы там, опираясь на уссурийских казаков, «каппелевцев» и еще остававшиеся японские воинские контингенты, подготовить переворот и свергнуть Земское правительство.
Унгерну оставалось руководствоваться лишь письменными указаниями своего «начальника» и собственными, далеко не всегда продуманными, а подчас и вовсе авантюрными, планами в организации «борьбы с большевизмом». Оставалось выбрать «знамя», под которым можно было бы объединить достаточно разнородные силы сопротивления. «Панмонголизм», привлекавший внимание Унгерна и Семенова в 1918–1919 гг., мог бы стать этим знаменем, в силу довольно специфической национальной позиции и территориальной ограниченности – только в Халхе и в части регионов Прибайкалья и Забайкалья. Лозунги социал-демократии, даже в их трансформированном виде («левая политика правыми руками») вряд ли устраивали самого Унгерна, несмотря на их популярность в ДВР. Поэтому более приемлемым представлялся принципиально новый лозунг «восстановления законных династий». Первоначально он должен был относиться к регионам Азии (Монголия и Маньчжурия – в качестве центра), а затем должен был распространиться и на другие территории Евразии.
В 1921 году действительно отмечался рост монархических настроений, особенно в среде русской эмиграции. Одной из основных причин неудачи Белого движения представлялось отсутствие четкой политической программы, порочность лозунгов «непредрешения». Для правых политиков и части военных единственно приемлемым оставался лозунг «За Веру, Царя и Отечество», – в отличие от 1917 года их уже не смущали обвинения в «реакционности». Напротив, монархия казалась наиболее близкой и понятной русскому народу формой правления. Кризис «либеральной идеологии», породившей, по их убеждению, и Февраль, и Октябрь 1917-го, казался неоспоримым. Поэтому и в будущем восстановленная монархия должна была бы стать абсолютной, а не ограниченной «европейским парламентаризмом», способствовавшим революции. Из трех разных вариантов монархических систем: восточный богдыхан, британский король (который «правит, но не управляет»), «Православный Русский Царь», – для Унгерна, очевидно, были приемлемы первый и последний.
Из кандидатов для России наиболее подходящей казалась фигура Михаила Александровича Романова. Это был законный преемник Императорского Престола, в пользу которого отрекся Николай II. Его судьба была еще менее известна, чем судьба Царской Семьи, и вероятность его «чудесного спасения» признавалась весьма большой, неоднократно в различных белых регионах возникали слухи о «чудесном спасении» Великого Князя. Например, в марте 1919 г. (ориентировочно) на белом Юге распространялся т. н. Высочайший Манифест к «Великому русскому народу», обращенный будто бы от его имени: «Божией Милостью и волею русского народа Мы, Михаил Александрович Император и Народный посадник Всероссийский и проч. и проч. и проч.». В «Манифесте» говорилось, что Михаил прибыл «в Царьград и 17 марта» высадится «на Землю Русскую» в Севастополе и вручит «начальствование над всеми без исключения русскими силами» – как ВСЮР, так и РККА (!) – «Нашему дяде, Верховному Главнокомандующему Великому Князю Николаю Николаевичу».
В политическом контексте «Манифест» предполагал «изъявление воли народа» через Государственную Думу, созванную «из намеченных членов всех прежде бывших Дум». По истечении же года «после Нашего вступления в Москву и по водворению спокойствия и порядка в России» Михаил Романов обязался созвать Всероссийское Учредительное Собрание, призванное утвердить Его или «иное лицо» в качестве «Первого Посадника в Русской республике». Отдельными пунктами новый «Император» предоставлял «амнистию всем русским людям за все совершенное ими до времени Нашего прибытия в Царьград» и предполагал создание «одной русской партии» взамен многопартийной системы. Подобное сочетание двух представителей Дома Романовых (Михаила Александровича в качестве «Императора и Народного посадника Всероссийского» и Николая Николаевича в качестве Главковерха) было довольно популярным среди южнорусских монархистов (например, у последователей «монархической республики» А. Суворина (А. Порошина).
Конечно, «самозванство» подобного рода документов дискредитировало монархическую идею в не меньшей степени, чем пропагандистские лозунги большевиков. Однако подобные проявления должны рассматриваться в качестве показательных примеров несомненной эволюции, трансформации монархической идеологии в условиях революции и гражданской войны. Популярность идей восстановления монархии, опирающейся на решения Всероссийского Учредительного Собрания («Земского Собора» в лозунгах 1920–1921 гг.) не ослабевала. С другой стороны, поскольку многие монархисты были убеждены, что возрождение Империи должно сопровождаться проведением глубоких социальных реформ (в частности, аграрной), то Михаил Романов как нельзя лучше соответствовал роли нового «крестьянского царя», не связанного ни с прежней бюрократией, ни с парламентской «общественностью». Именно эти идеи широко распространялись среди повстанческих отрядов в Сибири, на Южном Урале в конце 1920–1921 гг. Итак, желтое знамя с вышитым на нем вензелем «М II» (Император Михаил II) развернулось над полками Азиатской дивизии, направлявшейся в поход на Советскую Россию…
Русские монархисты в Зарубежье приветствовали действия Унгерна, возлагая большие надежды на возможность скорого восстановления центра Белого движения на Дальнем Востоке и в Сибири. В статьях выходившего в Берлине «Двуглавого орла» давалась также примечательная характеристика геополитических причин и последствий выступления Унгерна: «Центр тяжести борьбы с большевизмом на Дальнем Востоке – сейчас в Монголии. Сами большевики прекрасно сознают это, придавая огромное значение Монгольским событиям. Они понимают, что в ближайшем будущем Монголия явится той дружественной базой, опираясь на которую, антибольшевики перейдут к решительным действиям… Монгольский «живой Будда» Хутухта, воспользовавшись помощью прибывшего с отрядом барона Унгерна, создал монгольскую армию и провозгласил независимость Монголии. Китайские войска были вытеснены. Издавна существовавшие дружеские чувства между монголами и русскими содействовали этому непонятному на первый взгляд сотрудничеству Хутухты и Унгерна… Чтобы понять, почему резидентам Монголии и Китая не оставалось другого выхода, как принять участие в монгольском движении, достаточно вспомнить действия Китайского Правительства по отношению к русским антибольшевикам: выдача красным интернированного в Маньчжурии и разоруженного отряда Атамана Калмыкова; дружественные переговоры Пекинского правительства с большевистским послом Юриным; заточение в тюрьму китайскими войсками русских резидентов в Урге и невероятные притеснения русских в Маньчжурии… Личность самого Унгерна встречает огромную оппозицию в некоторых интернациональных кругах Дальнего Востока и в части прессы. Причина – определенный идейный антисемитизм барона Унгерна, основанный на убеждении, что большевизм и еврейство – одно и то же».
В отношении Японии отмечалось: «Муссируются слухи об участии Японии в монгольском движении; но, по-видимому, реальной почвы эти слухи под собой не имеют; в частности, едва ли Монголия и Унгерн испытывали бы в последнем случае такой недостаток в оружии. Слухи об участии Японии являются скорее средством возбудить китайские массы против монгольского движения».
Журнал «Двуглавый орел» так оценивал перспективы белой борьбы: «1921-й год – полное торжество красных: фронтов нет, сопротивляться некому… Красное море успокоилось и лед затянул завороженную страну… Но оттолкнувшиеся от берегов океана разбитые белые волны обращаются вновь назад, принимая отовсюду вливающиеся свежие ручьи. Ушедший на время в Монголию и за это время сделавший ее самостоятельной, один из ближайших сподвижников Атамана Семенова, генерал барон Унгерн-Штернберг, вышел оттуда и идет на Иркутск. Семеновские отряды, обходя Читу, двигаются к Верхнеудинску. Волна за волной катятся на запад возвращающиеся белые волны, и не может сдержать их рыхлеющий еще красный лед. Светлеет на Востоке небо, скоро взойдет солнце, а навстречу ему трещит лед по всей России: там и здесь вспыхивают крестьянские восстания и несется измученный, голодный и могучий вопль: «Царя!». И хочется верить, что Атаман не повторит ошибку всех прежних водителей белых войск, не будет обманывать народ, и скоро с Востока мы услышим твердый голос: «За Веру, Царя и Отечество».
Не стоит, однако, считать всех «союзников» Унгерна, волею обстоятельств оказавшихся на обширной территории Монголии, убежденными сторонниками возведения на Престол Великого Князя Михаила Александровича Романова. Политические заявления Кайгородова и Бакича были гораздо более близки к программе Белого движения периода 1920 г. с его лозунгами сотрудничества с «народовластием», разрешением аграрных и рабочих проблем, широкой программой федерализации. Бакич заявлял в своем «Воззвании к землепашцам Великой и богатой Сибири, крестьянам, казакам, киргизам и татарам» о защите «народа и народовластия», при котором «сам народ избирает желательный для него образ правления». «Все национальности Великой России» должны были «свободно развиваться на основе равенства и братства».
Более актуально формулировался традиционный для Белого дела лозунг «защиты правопорядка»: «Да здравствует право, справедливость и народовластие!» Актуально звучали также лозунги земельной политики: «Широкое наделение трудящихся крестьян и казаков землей за счет помещичьих, кабинетских и прочих земель – в полную собственность». Провозглашались «демократические свободы» (свобода совести, слова, печати, союзов и собраний), а также необходимость «рассчитывать» в борьбе с «коммуной и комиссародержавием» «исключительно на силы русского народа, без вооруженной помощи иностранцев». По мнению Серебренникова, «умеренные принципы демократизма нашли официальное признание со стороны Бакича».
Весьма неопределенными выглядели политические лозунги т. н. отряда атамана Корюкова, составленного из казаков, беженцев, русских колонистов – служащих «Центросоюза» и перешедших к белым красноармейцев (с марта 1921 г. командование над ним принял бывший командир 16-го Ишимского стрелкового полка армии Колчака Н. Казагранди). По инициативе бывшего офицера, полковника Плевако (взявшего себе псевдоним «атаман Корюков»), отряд собирался перейти к активным действиям на стыке границ РСФСР с ДВР с таким расчетом, чтобы после совершения «набегов» на советскую территорию, захвата пленных и имущества, быстро уходить обратно на территорию Монголии. В декларациях, составленных самим «атаманом», говорилось о «походе на Русь», «с верой в Бога и с мечом в руке – против большевиков», но не более того. В расчете на восстановление местных органов власти при дивизии в походе участвовал министр Бурятского правительства Цурюхаев.
Собственно, и у самого Унгерна не было столь жесткой последовательности в «предрешении» политических лозунгов. Если в «приказе № 15» он заявлял о восстановлении на престоле Михаила Романова, то в упомянутом выше письме Анучину барон вполне соглашался с формулой «непредрешения» формы правления. Здесь уместно отметить проявление бароном – в тех условиях – политической тактики, которой, правда, ему далеко не всегда хватало, но среди части эмиграции действия Унгерна вызывали положительную оценку, пробуждали вполне конкретные надежды. Как отмечалось выше, журнал «Двуглавый орел» в начале июля 1921 г. полагал, что Монголия «в ближайшем будущем» может стать «той дружественной базой, опираясь на которую, антибольшевики перейдут к решительным действиям». Считалось, что «дружеские чувства между монголами и русскими содействовали… сотрудничеству Хутухты и Унгерна», совместными усилиями создавшими «монгольскую армию» и обеспечивающими «независимость Монголии».
От имени Рейхенгалльского монархического съезда его председателем А. Н. Крупенским были отправлены приветственные телеграммы Семенову и Унгерну. В них говорилось о готовности «всемерно поддержать» Белое дело на Дальнем Востоке: «Счастье и победа да сопутствуют Вашим славным знаменам на благо восстановления могучей Монархической и Великодержавной России». В сущности, монархический «сценарий» для Монголии признавался Семеновым еще в конце 1919 г. После переговоров с Чжан Цзо-лином (в сентябре 1919 г.) атаман в принципе не возражал против намерений официального Пекина установить и признать в Халхе власть одного из губернаторов близлежащих провинций (говорилось, в частности, о губернаторе провинции Гирин Тугуне) с тем, чтобы его полномочия напоминали самодержавные.
Однако Унгерн, отрицая эти намерения, восстановил власть местной, национальной династии. Конечно, нельзя отрицать и определенного влияния мистических представлений Унгерна о своем предназначении как «защитника династий». Согласно воспоминаниям его собеседников (И. Голубев, А. Ивановский и др.), идея «восстановления в Китае Маньчжурской династии» возникла у него еще во время Синьхайской революции, в 1912 г.: «Он носил идею восстановления в Китае Маньчжурской династии…, в свою идею он свято верил и думал о ней на протяжении целого ряда лет, что когда-нибудь его мечта… примет реальную форму… Кроме того, он намеревался восстановить Монголию и видеть ее правящей, а не угнетенной Китаем и Россией. По его мнению, страна, давшая несколько веков назад Чингисхана и его непобедимые полчища, не должна сойти с политического горизонта, а должна постепенно переходить к прежнему величию. В такую мечту он верил и вложил в нее цель своей жизни».
При всей сложности военно-политической ситуации, сложившейся в Монголии весной 1921 г., однозначным становилось одно: движение Унгерна и Семенова отнюдь не ограничивается «местными интересами» и явно стремится к «общероссийским» целям «борьбы с большевизмом».
Боевые действия отрядов Унгерна весной – летом 1921 г. достаточно хорошо известны. Начиная свои операции против ДВР и Советской России в мае 1921 г., Унгерн сильно рисковал. Независимо от того, насколько велики были перспективы антибольшевистского повстанчества в Сибири и на Дальнем Востоке, жертвовать относительно прочным положением в Халхе во имя «создания Центральноазиатской империи» и «уничтожения большевизма» в России было неразумно. Своим переходом границы ДВР и РСФСР Унгерн дал повод для вооруженного вмешательства Советской России в дела Монголии, а «красные монголы» могли теперь рассчитывать на официальную поддержку РККА.
16 июня 1921 г. Политбюро ЦК ВКП(б) принял решение об оказании военной помощи монгольскому народу в борьбе с отрядами Унгерна и о вводе войск на территорию Монголии. В обращении Реввоенсовета к 5-й советской армии заявлялось: «Военные действия на монгольской границе начали не мы, а белогвардейский генерал и бандит барон Унгерн, который в начале июня месяца бросил свои банды на территорию Советской России и дружественной нам Дальневосточной Республики… Красные войска, уничтожая барона Унгерна, вступают в пределы Монголии не врагами монгольского народа, а его друзьями и освободителями… Освобождая Монголию от баронского ига, мы не должны и не будем навязывать ей порядки и государственное устройство, угодные нам. Великое народное собрание всего монгольского народа само установит формы государственного устройства будущей свободной Монголии».
До этого момента против Унгерна и монгольской армии планировалось наступление китайских войск, дополнительные контингенты которых отправлялись из Центральных губерний страны. И если результат операций против китайских войск возможно, мог быть успешным для белых и союзных им монголов, то в новых условиях Унгерн столкнулся с объединенными, многократно превосходившими его силами армии ДВР, РККА, «красными монголами» и китайскими отрядами.
Унгерн, по существу, подставил своих союзников из правительства Богдогэгэна, многих монгольских князей и лам под удар «красных монголов» и советских войск. Барон увел в поход почти весь состав дивизии и подчинившиеся ему отряды. В Урге остались малочисленная и небоеспособная комендантская команда полковника Сипайло и наспех собранные полувоенные отряды русских колонистов под командованием есаула Немчинова. Этим не замедлило воспользоваться советское командование. В результате стремительного рейда от Алтан-Булака на юг 6 июля 1921 г. Урга была занята без боя, а 11 июля сюда уже переехало монгольское народно-революционное правительство. Впоследствии, на допросе, Унгерн утверждал, что в столице он «не мог твердо чувствовать» себя, так как монголы «тянули на сторону Советской России». Но этим не объясняется авантюрность решения генерала. Ведь на его стороне сражались сотни «белых монголов» из отрядов Баяр-гуна, Жамболона (военного министра правительства Богдо-гэгэна), Сундуй-гуна, Ундермерина, Цампилова и других, и, казалось, выступать в столь масштабный поход можно было с полной уверенностью в успехе. Унгерн, очевидно, не только верил в свою «звезду» (победу ему нагадали ламы), но и имел информацию о готовящихся крупных восстаниях против советской власти. Иначе не появились бы в приказе № 15 столь категоричные слова: «Сомнений нет в успехе, так как он основан на строго продуманном и широком политическом плане».
Думается, что еще могут появиться дополнительные документы, подтверждающие контакты Унгерна не только с представителями китайской и монгольской контрреволюции, но и с антисоветской агентурой в Забайкалье. То, что барон на допросе отрицал наличие осведомителей в красном тылу, не означало их реальное отсутствие. В частности, Семенов отмечал в «воспоминаниях», что сведения о готовящемся восстании красной конницы в Троицкосавске повлияли на преждевременное решение Унгерна наступать на Забайкалье вопреки первоначальному плану наступления на Калган (Внутреннюю Монголию, входившую в состав Китая), на соединение с «китайскими монархистами».
В последнее время появились интересные исследования о действиях повстанческих отрядов в Прибайкалье. Не менее 20 повстанческих отрядов действовали в июне 1921 г. на территории Иркутской губернии, особенно в Бодайбинском и Киренском уездах. Особенно активным был т. н. «Крестьянский повстанческий отряд защиты прав трудящихся» (его эмблемой были серп и меч) под командованием Д. П. Донского. Именно от отряда Дмитрия Донского в Монголию к Унгерну были отправлены делегаты, получившие полномочия, необходимые для организации крупных повстанческих центров в губернии. Однако установить более прочные контакты с повстанцами не удалось. Донской продолжал действовать самостоятельно и был разгромлен только в 1923 г.[1017].
В действительности вместо сотен «белоповстанцев» количество пополнений исчислялось, в лучшем случае, десятками, в основном из мобилизованных и пленных. Вместо дезорганизованных красных партизан Унгерну пришлось сражаться с многочисленными, хорошо вооруженными войсками ДВР и 5-й Советской армии. Ни один из прорывов границы не увенчался успехом. А после потери Урги Унгерн лишился и стратегической базы, и политического центра.
Возможно, в случае продвижения в глубь советской территории, выхода к Байкалу и Транссибу Унгерн получил бы серьезные пополнения и компенсировал бы уход из Монголии. Но советские войска оперативно блокировали районы действий дивизии, и после решающего сражения у Гусиноозерского дацана (крупнейшего ламаистского монастыря в Бурятии) 24 июля 1921 г. для барона стала очевидной безнадежность дальнейшего наступления в Забайкалье. Можно было бы использовать тактику «набега», при которой стремительная и опустошительная атака территории «противника» (РСФСР и ДВР) сменялась бы таким же быстрым отступлением на заранее подготовленные позиции в тылу (существенное преобладание конницы в частях Унгерна, его опыт кавалерийского начальника, казалось бы, способствовали этому).
Но и эта, не гарантирующая стратегического успеха, тактика не была осуществлена. Оставив Ургу и не прорвавшись к Транссибу, подразделения «унгерновцев» стали отступать по разным направлениям, что уже никак не походило на продуманную стратегию. Проявились результаты отсутствия командного единства, непризнания верховенства власти генерала даже командирами отдельных белых отрядов на территории Монголии, не говоря уже о формально автономных войсках правительства Богдо-гэгэна. Кайгородов, например, признававший вначале фактически сложившуюся военную власть Унгерна, еще в мае 1921 г. отказался следовать указаниям барона и в резком по форме письме обвинил его в неоправданной жестокости и бессмысленной реакционности, решительно заявив: «Нет, господин барон, с вами нам, революционерам, не по пути». Отряды русских колонистов под командованием Казагранди отказались продолжать боевые операции по приказу Унгерна. За это полковник Казагранди был жестоко казнен. А 20 августа собственными казаками был убит один из ближайших соратников барона генерал Резухин. В довершение всего в «дисциплинированной» дивизии возник заговор против «дедушки-генерала», «самодержца пустыни».
Версий пленения Унгерна несколько. В целом они сводятся к трем: заговорщики захватили его и выдали красным[1018]; заговорщики захватили барона, но, не выдавая красным, намеревались сами судить его[1019]; заговорщики захватили Унгерна и бросили на произвол судьбы, а «спас» его разъезд красных разведчиков[1020]. Вообще сам по себе арест подчиненными своего командира (вполне в духе ненавистного барону 1917 года) – вещь, с точки зрения воинской дисциплины, абсолютно недопустимая. Но подчиненные потеряли веру в своего командира (после очевидного провала похода в Забайкалье), его прямолинейная жестокость и непредсказуемость стали раздражать, а это в условиях гражданской войны – достаточные основания для неповиновения.
Показательно, что арестовали Унгерна «белые монголы» из отряда Сундуйгуна (в ночь на 22 августа 1921 г.). Для них пленение недавнего кумира – своеобразная реакция на уход барона из столицы. Можно сказать, что Унгерн по существу сам «подготовил» свой арест. По словам Сундуй-гуна, «мы вынуждены были под гнетом белых идти за пределы русской границы, воевать и убивать, и участвовали много раз в боевых действиях… Я, Сундуй, был во главе многих монгольских солдат, мы не хотели воевать за пределами своей страны»[1021].
Представители монгольской знати не исключали для себя возможности возобновления сотрудничества с Китаем. Подобная двоякая политика отразилась, в частности, в ноте 2 марта 1921 г. от имени «Монгольского правительства правительству Китая». В ней говорилось: «Монгольское Правительство сознает, что монгольский народ исторически неразрывно связан с судьбами Срединной монархии (в Китае в это время был уже республиканский строй. – В.Ц.) и что Автономная Монголия только под суверенитетом Китая может процветать и улучшать свое благосостояние». Все оккупационные по существу действия китайских военных (генерала Го Сунлина и др.) объяснялись как носившие самочинный характер, никак не связанный с политикой правительства в Пекине, а действия «русских войск» Унгерна объяснялись как вынужденные, но временные, не имеющие негативных последствий для монголо-китайских отношений.
Да и сам барон, если верить сообщениям дальневосточной прессы, заявлял в начале июля «о прекращении боевых действий» против Китая, о готовности начать «мирные переговоры на условиях, чтобы китайское правительство предоставило свободу действий русским противобольшевистским группировкам в полосе отчуждения КВЖД».
Маловероятно, что монголы арестовали Унгерна, чтобы ценой его жизни купить себе прощение у новой власти. Еще менее убедительно выглядит версия, что белогвардейцы убедились в силе Красной армии и бесполезности борьбы против нее, а потому, раскаиваясь в «преступлениях против трудового народа», решили арестовать своего командира. Солдаты и офицеры Азиатской дивизии не собирались прекращать борьбу с советской властью. Фактически лишь малая часть (в основном монголы) сдалась в плен. Многие ушли в Китай, а ушедшие в Приморье летом – осенью 1922 г. сражались в составе Земской Рати генерала Дитерихса, также провозгласившего своим лозунгом возрождение династии Романовых. И позднее, в эмиграции, бойцы Азиатской дивизии оставались непримиримыми противниками советской власти, а судьба их командира была предрешена: несмотря на официальную амнистию и отмену смертной казни для «белогвардейцев», по приговору Чрезвычайного ревтрибунала в Новониколаевске Унгерн был расстрелян 15 сентября 1921 г.
На допросах барон подтверждал наличие плана широкомасштабного «наступления на север», но отмечал, что его осуществление было бы возможным только «при широком сочувствии населения и при поддержке Японии». Оба эти фактора отсутствовали весной 1920 г. Особенно существенным стало для барона разочарование в повстанческом движении, расчет на рост которого был в основе принятия решения о «наступлении» («рассчитывал на переход красных войск на его сторону и на всеобщее восстание населения против советской власти…, сведения же о несочувствии к нему населения были слишком редки»). Унгерн ссылался на недостоверность информации об антисоветских настроениях в Сибири и на отсутствие должной связи с Семеновым («написал» ему письмо, «но ответа не получил»).
Барон повторял традиционные для политической программы Белого дела лозунги: «Я формировал отряды для борьбы за монархию, а Семенов – за Учредительное Собрание. Я был уверен, что Учредительное Собрание перейдет в монархию». Унгерн «стремился к военной диктатуре… – единоличному командованию», которое и «приведет к монархии». В свою очередь, Семенов подтверждал в «воспоминаниях», что барон действительно имел с ним контакты, хотя и редкие, но не смог выдержать времени, необходимого для объединения с готовыми выступить к нему на помощь частями уссурийских казаков из Приморья[1022].
Так завершились попытки создания антибольшевистского центра в Монголии. Вместо этого она стала страной, где началось «строительство социализма, минуя стадию капитализма». Тем не менее в современной Монголии Унгерна правомерно считают одним из тех, кто способствовал возрождению монгольской государственности. Как отмечалось в интервью чрезвычайного и полномочного посла Монголии в Российской Федерации С. Баяра, «в 1911 г. Монголия была провозглашена самостоятельным государством. Однако, с точки зрения международного права ее независимость не считалась легитимной. Противовес агрессивному китайскому давлению духовный и светский владыка Монголии, богдыхан, и его окружение видели в России… Начавшаяся Первая мировая война, а затем революционные события в России вновь обострили ситуацию вокруг Монголии. Столица страны оказалась под контролем одной из китайских военных клик. Именно в это время на территории Монголии оказался со своим отрядом барон Унгерн. Исторически это фигура неоднозначная. Барон мечтал о создании великой буддийской империи и сам, по-видимому, был рьяным буддистом. Как бы то ни было, Унгерн помогал освобождать Монголию от китайских оккупационных войск, и богдыхан был благодарен ему»[1023]. Следует также заметить, что статус богдыхана не был затронут и новым народно-революционным правительством, и он продолжал правление до своей кончины.
Но что касается военно-политических позиций в Монголии, Унгерн не использовал в полной мере тот шанс, который давали ему освобождение Урги и провозглашение независимости Халхи. Деятели Белого движения дважды ошиблись в отношении Монголии. Первый раз – в 1919 г., когда, стремясь к международному признанию, правительство Колчака предпочло соблюдать «букву» Кяхтинского соглашения и не стало отвечать на военный вызов Китая, хотя имело основания для адекватного ответа. Второй раз – в 1921 г., когда в авантюрной погоне за иллюзией «возрождения династий» и «широкого повстанческого движения» Унгерн бросил все свои силы в роковой для них поход на Советскую Россию, закончившийся тяжелым поражением.
Своеобразным «финальным аккордом» в оценке «унгерниады» стала статья в газете «Русская армия», опубликованная под псевдонимом «Уфимец», вскоре после окончания боевых действий в Монголии. Отсутствие должного «единения армии», раздробленность, рассредоточенность действий атамана Семенова, Унгерна, повстанцев на территории ДВР и в Советской России – привели к потере весьма хороших шансов на продолжение «антибольшевистского сопротивления»: «После занятия Монголии бароном Унгерном положение внешнего фронта могло резко измениться, но и здесь вмешательство Семенова и преждевременное наступление Унгерна все погубили… Основной вывод, вытекающий из положения, – это отказ от всяких надежд на возрождение внешнего фронта. То, что группируется вне границ Советской Сибири, слишком ничтожно в сравнении с внутренними антибольшевистскими силами, потрясающими основы советского бытия. Пути возрождения России предопределились, точно так же, как и силы, коими большевизм будет свергнут. Задача всех, кто остается врагом коммунистов, отказаться от миражей, вернуться к действительности и слить свои устремления и свои пути с этими сокрушающими силами»[1024].
Глава 3
Особенности положения «белой власти» в Маньчжурии и Приморье в конце 1919 – начале 1920 гг. Генералы Хорват и Розанов
Оставшиеся центры Белого движения на Востоке России в значительной степени должны были учитывать предшествующий опыт политического строительства, его преимущества и ошибки. В течение 1920–1922 гг. возникло несколько военно-политических моделей, сводившихся по существу к двум принципиальным схемам: а) единоличная власть, опирающаяся на представительные структуры и эволюционирующая в сторону передачи части своих полномочий представительным органам, стремящаяся к сотрудничеству с «общественностью» (как правило, «несоциалистической»); или б) власть основанная на коалиции, «коллегиальная диктатура», стремящаяся, тем не менее, использовать представительные структуры для поддержки своего политического курса. При этом существенно изменялись принципы избирательной системы – от всеобщего избирательного права, основанного на нормах, принятых еще в период выборов во Всероссийское Учредительное Собрание 1917 г., до попыток восстановления сословного, профессионального представительства, характерного для исторических традиций российских Земских Соборов. В этом отношении дальневосточный политико-правовой опыт весьма показателен для истории Белого движения в России.
Первая система управления была характерна для белого Забайкалья в 1920 г. и в определенной степени (для белого Приморья лета – осени 1922 г.), вторая – для Приморья периода мая 1921 – июня 1922 гг. – времени существования здесь власти Временного Приамурского правительства. В том и другом случаях уже отсутствовал характер прежней, единоличной диктатуры, не стремившейся к компромиссам и уступкам в отношении представительной власти.
Но было бы неправомерно утверждать, что в политико-правовой системе Белого движения произошел некий возврат к практике 1918 г., ко времени т. н. демократической контрреволюции. Прежде всего изменился характер представительства в 1920–1922 гг. Здесь уже не был преобладающим партийно-политический принцип, а преобладало представительство общественно-политических структур и профессиональных, национальных организаций. Не было и указаний на преемственность от Всероссийского Учредительного Собрания 1917 г. Напротив, говорилось о важности новой Конституанты, сроки созыва которой представлялись в весьма отдаленном будущем. Переходя к описанию военно-политического положения в белом Приморье в 1921–1922 гг., представляется необходимым дать обобщенное описание истории центров Белого движения, оставшихся после падения власти адмирала Колчака в Маньчжурии и Приамурском крае в конце 1919 – начале 1920 г. (военно-политическая история белого Забайкалья в 1919–1920 гг. описывается в первом разделе данной главы).
В конце 1919 – начале 1920 г. положение Белого дела в Маньчжурии считалось относительно прочным. Бывший первый Всероссийский диктатор, «Временный правитель России» еще до Колчака, генерал-лейтенант Д. Л. Хорват, имевший статус Верховного Уполномоченного Российского правительства на Дальнем Востоке (с ноября 1918 г. до июля 1919 г.), а также директора-распорядителя Правления общества КВЖД (с апреля 1918 по ноябрь 1920 г.) с 6 мая 1919 г. занимал также должность командующего войсками Приамурского военного округа. Под его руководством действовали местные административные структуры, работало Дальневосточное Краевое финансово-экономическое совещание, в составе которого участвовали как представители власти (сам Хорват, министр путей сообщения Л. А. Устругов, помощник Хорвата по морской части контр-адмирал С. Н. Тимирев и др.), так и представители краевой «деловой общественности» (председатель Амурской Областной Земской управы А. Н. Алексеевский, управляющий Владивостокским отделением Сибирского Торгового банка В. С. Голембиовский, уполномоченный Съезда золотопромышленников Амурского округа П. Я. Румарчук и др.)[1025]. Однако со стороны Омска к Харбину имелось немало претензий, сводившихся, к недостаточно активной защите национальных интересов в полосе КВЖД, ошибкам в области военной организации, контроля над транспортными перевозками. Летом 1919 г. в официозной прессе отмечалось: «Когда только еще возникло Российское Правительство, начались бесконечные переговоры с Хорватом о полном слиянии подчиненной ему области с остальной частью освобожденной России. Но генерал Хорват был недостаточно сговорчив, а средств принуждения у Российского Правительства на таком отдаленном расстоянии еще не было. Тогда во имя интересов государственного объединения всей Сибири остановились на учреждении чего-то вроде наместничества – именно должности Верховного Уполномоченного на Дальнем Востоке.
Таковым и был назначен генерал Хорват, фактически сохранивший за собой значительную часть той неограниченной власти, которой он пользовался раньше. Дальний Восток… имеет огромное значение, через него мы сейчас получаем воинское снаряжение, машины, орудия, паровозы, вагоны и всевозможные товары… Это наше «окно» в Европу и в Америку. И вот вся деятельность генерала Хорвата, а вернее… его бездеятельность, отнюдь не могла способствовать поднятию русского престижа… Никакого правопорядка не устанавливалось в области; власти творили всевозможные беззакония; взяточничество, самая безудержная вакханалия спекуляции царили вовсю. Происходила самая бессовестная игра с рублем, которая сильно задерживала нормальное повышение наших денежных знаков… Не прилагалось почти никаких усилий к тому, чтобы организовать русскую армию, которая постепенно заменила бы японские войска…». В этой ситуации вполне оправданным считалось решение правительства от 18 июля 1919 г. об упразднении должности Верховного Уполномоченного на Дальнем Востоке с последовавшей 13 августа 1919 г. передачей всей полноты власти в крае генерал-лейтенанту С. Н. Розанову (получивший должность Начальника Приамурского края 18 июля 1919 г.). «Эта реформа, – отмечалось далее, – упрощает дело сношения центра с местами, дает возможность государственной власти непосредственно соприкасаться с отдельными областями государства, что обеспечивает и единство политической мысли. Дальний Восток, таким образом, приобщен теперь к единому государственному организму, что не может не привести к оздоровлению этой окраины, а следовательно, и к дальнейшему укреплению Возрожденной России»[1026].
После упразднения должности Верховного Уполномоченного, несмотря на существенное ограничение, таким образом, полномочий, Хорват особой Грамотой Российского правительства был назначен сенатором и Главноначальствующим над всеми русскими учреждениями в полосе отчуждения Восточно-Китайской железной дороги, что предоставляло «возможность пользоваться опытом и знанием» генерала «на поприще служения государственного». Статус Главноначальствующего был типичен для белых регионов в 1919 г. Хорват стремился поддерживать общерусское влияние в регионе. Об этом, в частности, свидетельствует отправленное им 7 октября 1919 г. письмо Главкому ВСЮР Деникину. В нем Хорват писал о «желании восстановить на нашей Родине порядок и дожить до того момента, когда она вновь станет Великой и сильной». Особо Хорват отмечал, что «нас всех восхищает…, что Вы, имея в Ваших руках власть, меньше всего заботитесь о себе лично (указание на признание Деникиным верховной власти Колчака в июне 1919 г. – В.Ц.) и что Вами не руководят честолюбивые замыслы, а единственно любовь к Родине»[1027].
В условиях распада всероссийской власти Хорват с 14 января 1920 г. попытался восстановить полноту своей власти, заявив о своих полномочиях Главноначальствующего над русскими учреждениями в полосе отчуждения КВЖД, что, безусловно, повышало его статус. Немаловажное значение имела и работа местного российского консульства и особенно Пограничного окружного суда, существовавшего в Харбине с февраля 1906 г., оказывавшего покровительство и правовую помощь военным и гражданским беженцам, поток которых возрос после падения власти Колчака.
Хорват подтверждал свою приверженность идеям «единства государства», хотя и с определенными уступками «условиям времени». В интервью газете «Вестник Маньчжурии» генерал выражал «до боли мучительное чувство грусти, когда видишь, как Родина, создавшая тысячелетнюю свою государственность, развалилась в течение двух с половиной лет благодаря опьянению от лозунгов и несбыточных обещаний… Эта рознь, отсутствие единства и действий породили ужасающую слабость, которая дает другим народам возможность почти совсем не считаться со страной, насчитывающей свыше полутораста миллионов населения и имеющей тысячелетнюю историю». Но идеи объединения вокруг одного лидера, составлявшие основу идеологии Белого дела, вполне разделялись и Хорватом: «Я верю, что появится человек, как некогда появился Минин-Сухорук, который властным, осененным мановением свыше голосом призовет всех к единению, и сольются тогда воедино разрозненные ныне политической борьбой партии, восстановится Русь и по-прежнему будет великой и славной».
Иное дело, что в сложившейся на Дальнем Востоке обстановке генерал подобных «лидеров» не видел. Он подчеркивал свое «на равных» положение при отсутствии политических разногласий с двумя другими представителями Белого движения – атаманом Семеновым и Главным начальником Приамурского края генерал-лейтенантом С. Н. Розановым: «Могу уверить Вас, что никакой вражды с моей стороны в отношении генерала Розанова и атамана Семенова нет и не было… Я всегда и всем, чем только мог, содействовал тем, кто боролся с анархией».
Но при этом Хорват настаивал на приоритетах экономических интересов КВЖД, что в условиях транспортного кризиса и требований Забайкалья и Приморья о чрезвычайных мерах на железных дорогах могло привести к разногласиям с Семеновым и Розановым. Кроме того, генерал не признавал «верховной власти» атамана Семенова даже после ссылок последнего на пост, полученный Указом Верховного Правителя от 4 января 1920 г.: «Я всей душой, всеми своими силами стремлюсь к возрождению русской государственности и, конечно, всемерно и неизменно буду содействовать и ген. Розанову и атаману Семенову в их работе в этом направлении, но, с другой стороны, я не могу допустить вмешательства в управление железной дорогой, так как вся ответственность за благосостояние дороги лежит исключительно на администрации дороги и, в частности, на мне как на директоре-распорядителе… Железная дорога обслуживала нужды соседних областей, насколько это было в ее силах, но ведь железная дорога существует исключительно на собственные средства, без каких бы то ни было субсидий от казны, и поэтому, при настоящих чрезвычайно тяжелых экономических и финансовых условиях, дабы не прекращать своего существования она вынуждена повышать тарифы, отказывать в льготных перевозках, в предоставлении внеочередных нарядов на вагоны и т. п.; все это могло явиться стеснительным для Забайкалья и Приморской области и на этой почве могли произойти те или другие трения, но и только. Трения на деловой почве всегда могут быть устранены путем переговоров и тех или других соглашений, и ни о какой вражде не может быть и речи».
Свой особый статус Хорват обосновывал также и ссылкой на внешнее окружение полосы КВЖД, на необходимость сотрудничества с властями Китая. Как следовало из интервью, это имело для него даже большее значение, чем взаимоотношения с любой «русской властью», поскольку и административный статус КВЖД, как разъяснял генерал, способствовал этому. «Дорога является частным торгово-транспортным предприятием, – подчеркивал Хорват, – оперирующим, в силу нашего договора с Китаем, на иностранной территории. Это предприятие чисто-русское, и я, будучи в течение ряда лет сперва управляющим дорогой, а затем директором-распорядителем общества таковой, в основу своей деятельности неизменно полагал всемерное ограждение русских интересов…, но, вместе с тем, я глубоко всегда сознавал, что дорога может успешно функционировать лишь при благожелательном отношении местного населения, интересы коего обслуживаются дорогой. Неуклонное проведение в жизнь этих начал дало возможность дороге заручиться дружбой Китая. Административное устройство гражданской жизни в полосе отчуждения принадлежит управляющему дорогой, русская же власть непосредственного касательства к полосе отчуждения не имеет».
Общий вывод программного интервью Хорвата звучал вполне определенно: «Я всей своей душой, всеми своими силами стремлюсь к возрождению русской государственности и, конечно, всемерно и неизменно буду содействовать и ген. Розанову и атаману Семенову в их работе и в этом направлении; с другой стороны, я не могу допустить вмешательства в управление железной дорогой, так как вся ответственность за благосостояние дороги лежит исключительно на администрации дороги и, в частности, на мне, как на директоре-распорядителе»[1028].
Как правомерно утверждал Хорват, китайские власти объективно становились гарантом стабильности на КВЖД. Бывший глава Совета министров Российского правительства П. В. Вологодский, успевший покинуть охваченный антиколчаковским восстанием Иркутск и прибывший в Харбин 29 января 1920 г., так характеризовал ситуацию, сложившуюся к этому времени: «Мы приехали в Харбин, когда здесь готовилась профсоюзами политическая демонстрация, когда рабочие через свою делегацию предъявили Хорвату ряд требований политического и экономического характера, освобождения из-под стражи политических, избрание различных комитетов и советов. Поэтому наше настроение было тревожное, однако все названные лица, а также некоторые знакомые из торгового и банковского мира нас успокаивали, что здесь нельзя опасаться хозяйничанья большевиков, – до этого не допустит китайская военная власть. И действительно, вскоре профсоюзы отменили назначенную демонстрацию, собравшиеся же на митинги были распущены китайским генералом с предупреждением, что он и впредь никаких митингов русских не допустит. Это нас успокоило…».
Вологодский и прибывшие в Харбин члены бывшего Российского правительства (Управляющий делами Г. К. Гинс, министры: внутренних дел А. Н. Гаттенбергер, земледелия Н. И. Петров, военный М. В. Ханжин, морской М. И. Смирнов, товарищ министра снабжения и продовольствия Н. А. Мельников, помощник военного министра по делам казачьих войск Б. И. Хорошхин) намеревались продолжать свою политическую работу, опираясь на поддержку Хорвата. По воспоминаниям Вологодского, после переговоров с генералом 29 января было «решено, что Совет министров ни Указом Верховного Правителя от 4 января, ни вступлением атамана Семенова во всю полноту власти, не упразднен и что необходимо от лица уцелевших членов правительства издать какой-нибудь акт, свидетельствующий о прекращении его существования; но прежде всего необходимо сделать по целому ряду вопросов управления распоряжения. Решено поручить особой комиссии разработать проекты этих распоряжений и акт о ликвидации деятельности Совмина».
Но реального продолжения деятельность бывших российских министров не получила, хотя при поддержке генерала была образована «Комиссия по урегулированию финансовых вопросов правительственных учреждений» во главе с чиновником управления Главноначальствующего Е. В. Арефьевым. Ее работа сводилась, в частности, к финансовой помощи многочисленным чиновникам и офицерам – беженцам из белой Сибири и Приамурья. В конце февраля было решено создать при Пограничном суде отделение совета присяжных поверенных. Что касается статуса «белой власти», то игнорировать фактически действовавшие акты адмирала Колчака о передаче верховной власти генералу Деникину, равно как решения о наделении атамана Семенова верховными полномочиями на Дальнем Востоке, становилось невозможным.
16 февраля в харбинских газетах было опубликовано сообщение о расстреле в Иркутске адмирала Колчака и премьера Пепеляева. Также ранее газеты сообщили о смерти генерала Каппеля и о переходе остатков армии в Забайкалье. 25 февраля все оказавшиеся в Харбине бывшие министры приняли участие в прошедшей в Свято-Никольском кафедральном соборе панихиде «по убиенному воину Александру», а 1 марта по заказу бывших министров была отслужена панихида «по убиенном председателе Совета Министров» Викторе Пепеляеве. Об оставшихся в Иркутске членах последнего состава правительства было известно, что они арестованы, находятся во власти Иркутского ревкома и над ними остается угроза расстрела. Старые правительственные структуры оказались обезглавленными…»[1029].
Политическое положение на КВЖД все более осложнялось, и хотя и не привело к падению «белой власти», но повлияло на ее существенную трансформацию. Хорват, по сути, оставаясь представителем России, начавший свою службу на КВЖД задолго до революции, мог бы претендовать на роль того самого лидера, о котором он заявлял в интервью. Но расположение КВЖД на территории Китая, ее положение «государства в государстве» (по фамилии Главноначальствующего современники называли эту территорию «Хорватией») в условиях распада Белого движения не могло быть настолько прочным, чтобы гарантировать генералу необходимый «суверенитет». Несмотря на статус Главноначальствующего, именно зависимое положение от китайских властей делало его положение непрочным. И уже в марте 1920 г. местные власти изменили отношение к «русским белым».
Падение «белой власти» в Приморье и установление здесь власти социалистической Областной Земской управы не укрепляло положение Хорвата. Назревал неизбежный конфликт. 12 марта генерал отказался признать власть уполномоченного владивостокского земства Н. П. Пумпянского, а уже 13 марта в Харбине началась политическая забастовка с требованием отставки Хорвата и перехода КВЖД под управление Приморской Земской управы. Движение поездов от станции Манъчжурия до станции Пограничная прекратилось. Сославшись на «паралич движения», в полосе КВЖД глава администрации китайский генерал Бао Гуйцин 15 марта 1920 г. предложил Хорвату сдать свои полномочия. На следующий день китайские войска разоружили немногочисленную Охранную стражу КВЖД, арестовали военного коменданта генерал-майора М. М. Иванова и фактически прекратили существование здесь «белой власти». 16 марта 1920 г., в соответствии с соглашением китайских властей, администрацией КВЖД, профсоюзами и социалистическим правительством Приморья, административные полномочия в «полосе отчуждения» передавались Управляющему генеральным консульством в Харбине Г. К. Попову. Правда, Хорват до ноября 1920 г. сохранял свой статус директора-распорядителя Правления общества КВЖД, а после 6 ноября 1920 г. до 11 октября 1924 г. состоял Высоким советников Правления общества КВЖД. Но и такая передача полномочий гражданской власти еще не гарантировала соблюдения «российских интересов» в течение лета – осени 1920 г. (как это отмечалось в главе о действиях Азиатской дивизии барона Унгерна).
Большая степень зависимости от китайских властей, готовых к сотрудничеству с социалистическими структурами Приморья, не давала возможности создать в Маньчжурии действенный антибольшевистский центр. История Белого движения в 1920–1922 гг. подтверждала, что лишь на самой российской территории, причем достаточно обширной, может сохраниться возможность не только создания новых военно-политических структур, но и возникнет перспектива их дальнейшего укрепления при поддержке местного населения и всех недовольных советской властью. В 1920 г. этим «центром» на Дальнем Востоке стало Забайкалье, в 1921 г. – подобный «центр» пытался создать барон Унгерн в Монголии (с перспективой возвращения в Забайкалье), а с мая 1921 г. Белое дело стало восстанавливаться в Приморье. Кроме того, необходимо учитывать, что относительную прочность Белого движения могла гарантировать только собственная вооруженная сила. Создать же ее в Маньчжурии или в Монголии было весьма затруднительно. Русское население, несмотря на свою многочисленность, отнюдь не стремилось к продолжению гражданской войны, а бывшие чины армии Колчака не могли иметь статус «вооруженной силы», находясь на территории иностранного государства.
В Приморье период «колчаковского правления» в конце 1919 – начале 1920 гг. характеризовался относительной стабильностью. Здесь, в отличие от Восточной Сибири и Прибайкалья, не сформировалось значительного повстанческого движения, и отряды красных партизан из Сучанских рудников не отличались заметной численностью и организованностью. Помимо местных гарнизонов, уссурийских казачьих станиц и команд Сибирской флотилии борьбу с партизанскими отрядами вели подразделения союзных государств (преимущественно Японии и САСШ). Серьезным испытанием прочности белой власти стал антиправительственный «Гайдовский путч» во Владивостоке, в ноябре 1919 г. (о нем – в главе 1 книги 1 «Белое дело в России. 1920–1922 гг.»). Представители союзного командования не проявили активных мер по противодействию выступлению генерала Гайды, и все действия правительственных сил должен был координировать Командующий Войсками Приамурского военного округа и Главный Начальник Приамурского Края генерал-лейтенант С. Н. Розанов. Назначенный на эту должность после проведенных им летом 1919 г. жестоких операций против партизан Енисейской губернии, он, как считали многие, должен был бы «проявлять власть» и активно противодействовать малейшим попыткам оппозиции в Приморье. Однако в ноябре 1919 г. его действия трудно было назвать решительными.
Донесения японской разведки и агентов атамана Семенова, отправленные в Омск на имя главы МВД Пепеляева, свидетельствовали, что Розанов вел переговоры с «опальным» Гайдой, допускает сотрудничество с местной «демократической общественностью» (в частности с кооперативными деятелями) и «своей политикой, явно соглашательской, внушает глубокое беспокойство и способствует усилению начавшегося колебания и недоверия в существование и прочность действительной твердой власти». Высказывались также подозрения в готовности Розанова (равно как и Хорвата) объявить себя «Наместником на Дальнем Востоке», особенно после оставления Омска белыми войсками[1030].
В первый день мятежа, 17 ноября, Розанов допускал возможность мирного разрешения конфликта и только к вечеру, убедившись в бесперспективности переговоров с повстанцами и опасаясь расширения их влияния на рабочих и контактов с партизанами, отдал приказ, опубликованный на следующий день в экстренных выпусках местных газет. «Переживаемые минуты таковы, – отмечалось в приказе, – что всякий вред, приносимый Правительству как преступной агитацией, так и попытками остановить работу Государственного механизма путем забастовок и демонстраций – есть измена делу Родины». Розанов предупреждал, что «всякие попытки подобного рода будут с полной беспощадностью подавляться оружием», вооруженные повстанцы будут «расстреляны на месте без суда», а «зачинщики предаваться полевому суду». С помощью юнкеров Учебной Инструкторской школы и гардемаринов мятеж был подавлен[1031].
Последующие действия Розанова свидетельствовали о его верности правительственному курсу, четкому следованию указаниям Колчака (до тех пор, пока существовала связь с Российским правительством) и отсутствием намерений к «сепаратизму». Объективно Розанов во Владивостоке с начала января 1920 г. представлял собой один из последних центров Белого движения на Востоке России.
Конечно, общий кризис власти, падение адмирала Колчака и арест правительства не могли не отразиться на ситуации в Приморье. В дальневосточных новогодних газетах публиковались статьи, прямо и косвенно призывавшие к смене политического курса. В статьях в газете «Голос Родины» (автор писал под именем «Новиков-Сибирский») отмечались ошибки Белого движения во внешней и национальной политике. «Уже самая первая идея, с помощью которой этот лагерь хотел восстановить Великую Россию – преодоление большевиков при помощи иностранной силы, – в себе самой носила отрицание начал государственного и национального верховенства, во имя которых поднято было знамя борьбы с большевизмом… И в процессе борьбы, на знамени которой стояла «Великая Россия», постепенно и последовательно антибольшевистские круги отрекались то от одной, то от другой части России… Адмирал Колчак признал независимость Финляндии (только «де-факто». – В.Ц.), несмотря на все протесты Сазонова, бывшего в то время в Париже. Лианозов признал независимость Прибалтики, считая это ценой за обладание Петроградом. Деникин заявил, что Восточная Галиция его не интересует и должна быть предоставлена Польше… Все однако же усилия антибольшевиков опереться на окраины и иностранцев кончились в 1919 г. плачевно. Окраины шли вместе с антибольшевиками только до тех пор, пока им (окраинам) не удавалось порвать фактические связи с Россией.
Иностранцы же, под влиянием демократических элементов их стран, в конце истекшего года совершенно отказались от какого-либо вмешательства в русские дела и тем похоронили всю антибольшевистскую систему воссоздания Единой России при помощи иностранных сил.
При таких условиях для обеих сторон все яснее становится необходимость искать новые пути для возрождения Великой и Единой России и достижения блага и свободы населения ее областей…»[1032].
Схожую позицию против возможного расширения японского военного присутствия на Дальнем Востоке и в Сибири выражала декларация, принятая на заседании Владивостокской городской думы 28 января. 18 января 1920 г. «Бюро кооперативных организаций во Владивостоке» приняло резолюцию, в которой заявлялось, что «из настоящего переходного состояния временной слабости и раздробленности на отдельные части Россия выйдет на путь единства, а также экономического и духовного возрождения только своими собственными силами, при непременном условии вооруженного невмешательства во внутренние дела ее других стран… Несмотря на свои внутренние распри русский народ никогда не примирится с отторжением какой-либо части России ее экономическим порабощением, а потому оккупация Японией Восточной Сибири неминуемо приведет к вооруженному столкновению с новыми миллионами человеческих жертв и разрушением богатств края… Кооперативное Бюро заявляет, что кооперация, объединяющая миллионы трудового населения, будет самым решительным образом протестовать и бороться всеми доступными для нее, как хозяйственной организации, средствами против оккупации Восточной Сибири со стороны Японии»[1033].
Но были и противоположные позиции. Другое мнение было выражено на страницах газеты «Дальний Восток», активно выступавшей с идеей поддержки атамана Семенова как единственного преемника всероссийской власти адмирала Колчака в Приморье. Здесь, напротив, отмечалась важность сотрудничества с Японией, как, по существу, единственного союзника, заинтересованного в поддержке антибольшевистского сопротивления в крае (хотя бы это и было сопряжено с экономическими и территориальными осложнениями).
«Одна из самых демократических стран – Япония, в интересах своего народа сделавшая больше всех прочих стран мира успехи, не может оставаться инертной в то время, когда большевизм направляется победоносно к ее берегам, и вполне естественно ее стремление поставить карантин на границе Байкала… Отхватив у соседа кусок земли (имелась в виду обсуждавшаяся в то время вероятность оккупации Японией российской территории. – В.Ц.), в последнем приобретаешь себе непримиримого врага, а сегодняшняя измученная междоусобицей, разоренная большевиками, Россия не будет же такой через десяток-другой лет… Россия в конце концов поймет, что в национальном лишь единении она найдет спасение. Тогда опять возродится былая сила, с которой нельзя не считаться, и дальновидный культурный народ не может не считаться с подобными перспективами. Япония это понимает. Больше того, для Японии нужен сильный сосед, с которым она могла бы найти общую линию содружества, и таким соседом, единственным, является Россия. Дружба с русским народом даст неизмеримо больше пользы, чем отхваченный кусок земли… Для Японии, любящей свою Родину, глубоко национальной, большевизм недопустим. Поэтому Япония вполне сознательно устанавливает военный карантин и тем спасает ту часть России, которая ближе прочих к ней и благополучие которой небезразлично для благополучия ее государства (имелась в виду дислокация японских войск на Дальнем Востоке. – В.Ц.)»[1034].
В начале января генерал Розанов еще не проявлял активности по упрочению статуса собственной власти. Вполне признавая (в отличие от Хорвата), будучи Главным начальником Приамурского военного округа, верховенство власти атамана Семенова, он отнюдь не стремился к диктаторским методам управления. Формально полномочия Розанова распространялись на Приамурский край в составе Приморской, Амурской, Сахалинской и Камчатской областей. Однако несмотря на обширность территории, в силу слабости местного административного аппарата и разлаженности связи между отдельными областями, степень его власти по существу оказалась ограничена ближайшим к Владивостоку районом.
Пытаясь найти «согласие» с общественностью, в своем приказе № 1 «по гражданской части» (17 января 1920 г.) Розанов распорядился бесплатно предоставить «нуждающимся жителям Владивостока» земельные участки «под огороды и посевы», для чего предполагалось использовать «все без исключения свободные земли крепости и города». Городская управа и Американский Красный Крест должны были оказать содействие агрономической помощью[1035]. А 23 января Розановым был издан весьма примечательный для Белого движения и для него, как для военачальника, имевшего репутацию «жестокого генерала», приказ «Об амнистии» (№ 4 «по гражданской части»).
В соответствии с этим приказом генерал, подавлявший партизанское движение в Енисейской губернии летом 1919 г. и лишь несколько месяцев до этого разрешавший «расстреливать на месте без суда» во время «путча Гайды», приказывал «даровать полную амнистию всем лицам, входящих и входившим в состав повстанческих отрядов, ведущих и ведших вооруженную против нас борьбу, гарантировав им полное забвение всего содеянного…». Из тюрем предполагалось освободить «политических красноармейских заключенных». Приказ предусматривал также «освободить из лагерей всех красноармейцев, за коими не числится деяний общего уголовного характера», и «предоставить им полное забвение всего содеянного и полную свободу передвижения и подыскания заработка». Из бывших пленных предполагалось сформировать «рабочие команды», содержащиеся по «общему войсковому режиму».
Показательно и то, что бывшим партизанам («крестьянам и хуторянам, возвращающимся к мирному труду») сохранялось их оружие, как «необходимое им для промысла и самоохраны от разбойников». Правда, трехлинейные винтовки и пулеметы Розанов призывал сдавать на склады, заменяя их берданками с патронами. Приказ заканчивался выражением надежды на то, что «население края… приложит все усилия к тому, чтобы немедленно приступить к созидательной работе по восстановлению порядка и государственности и что все лица, получающие ныне амнистию, теперь же обратятся к мирному труду на пользу Родины и родного им края».
Принятию «приказа об амнистии» предшествовало, по воспоминаниям бывшего военного министра Российского правительства, генерал-лейтенанта барона А. П. Будберга, занимавшего при Розанове должность начальника штаба округа, «единогласное решение совещания, в котором участвовали комендант крепости Владивосток генерал Вериго со своим штабом и прибывшие из Никольск-Уссурийска генерал Маковкин и командир 33-го Сибирского стрелкового полка полковник Евецкий». Амнистия «признавалась участниками совещания весьма действенным средством для возвращения из партизанских отрядов местных контингентов, туда заманенных или увлеченных насильно»[1036].
Следующим актом (приказ № 5 «по гражданской части») предполагалось «восстановление волостного земства», структуры которого устанавливались в крае еще по законодательству Временного правительства 1917 г. Розанов считал необходимым «тесное единение между военной и невоенной частью населения страны», особенно на низовом, «земском уровне»: «…К гражданскому управлению должны быть привлечены люди, единственной целью которых является экономическое благосостояние страны, путем водворения в ней порядка и спокойствия». Отмечая важность поддержки власти союзниками и, в первую очередь, Японией, Розанов утверждал: «Если мы установим порядок, если мы будем вместе работать на пользу нашей Родины, то нет основания никому вмешиваться в наши дела… Сам народ при помощи своих выборных людей, которым он доверяет, должен помочь установлению порядка. Такими выборными доверенными людьми являются крестьяне, избранные в волостное земство. Поэтому приказываю: теперь же возобновить деятельность волостных земств, а для этого немедленно приступить к выборам. Областному земству немедленно оказать денежную помощь волостным из передаваемых мною сумм»[1037].
Перечисленные акты, призванные наладить «сотрудничество с общественностью» и касавшиеся наиболее часто критикуемых действий «белой власти» («репрессивная политика» и «подавление самоуправления»), были характерны для политического курса Белого движения в кризисные моменты (аналогичные акты принимались, например, на белом Севере в то же самое время). Но своевременность их оказалась относительной. Стабильность власти не возросла. Напротив, оппозиция усмотрела в них очевидную «слабость» положения начальника Приамурского Края. Не получили поддержки эти решения и у атамана Семенова, настаивавшего на отмене приказа об амнистии. Не считали эти акты необходимыми и многие из представителей офицерства, правых кругов, ориентировавшиеся в большей степени на «твердую, волевую политику».
Представители местной правой «общественности» рассчитывали на поддержку «союзников» и особенно, Японии. В единогласно принятом 22 января постановлении Владивостокского комитета несоциалистических организаций «По текущему моменту» отмечалось, что именно японские войска, «содействующие русским властям», помогают сохранению «личной и имущественной безопасности, возможности спокойно работать русскому и иностранному населению», «охраняют культуру и государственность от уничтожения их анархией, которую несут с собой большевики-интернационалисты». Тем самым любая агитация «против интервенции», в чем активно участвовали, в частности, социал-демократы в Городской думе, признавалась способствующей установлению власти большевиков[1038].
Владивосток жил накануне восстания, и 25 января о своем неповиновении властям заявил личный конвой генерала – егерский батальон, избравший солдатский комитет. Незамедлительно эти действия были поддержаны партизанами, занявшими 26 января Никольск-Уссурийский. Активизировались подпольные структуры большевиков и эсеров. Воинские подразделения «союзников» заявили о своем «нейтралитете», а городская дума, в которой ведущую роль стали играть представители демократических фракций, приняла резолюцию «против интервенции». Поддерживала оппозицию и Областная Земская управа. Рассчитывать приходилось только на собственные силы. В этот же день Розанов попытался стянуть во Владивосток оставшиеся верными воинские части. Большие надежды возлагались на уже проявивших свою лояльность во время подавления «Гайдовского путча» юнкеров Артиллерийского училища и Учебной Инструкторской школы на о. Русском, а также Приморский драгунский полк и гардемаринов Морского училища. Однако юнкера и офицеры отнюдь не стремились поддерживать существующую власть, считая, что генерал Розанов недостаточно активно противодействует начинающемуся «бунту», и даже не исключали возможности ареста штаба округа[1039].
28 января крепость Владивосток была объявлена на военном положении, но еще за десять дней до этого начальник гарнизона генерал-майор Л. В. Вериго издал приказ (18 января 1920 г. № 5), в котором, отмечая, что «долг спасти Отечество лежит на каждом честном гражданине», предупреждал: «Всех тех, кто явится нарушителем предначертаний Главнокомандующего, путем ли открытых выступлений или злостной провокации…, я, стоя на страже законности и порядка, вынужден буду карать… самым беспощадным образом по законам военного времени»[1040]. На следующий день Розанов отменил свой приказ об амнистии партизанам, сохранив его силу «только для тех, кто сдаст оружие к 1 февраля» и подтверждая, что он по-прежнему «признает только власть Атамана Семенова и будет поддерживать ее всеми своими силами».
Примечательные эпизоды приводил в своих «Воспоминаниях» бывший Главнокомандующий Российской армией в период Уфимской Директории генерал-лейтенант В. Г. Болдырев, вернувшийся во Владивосток из служебной командировки в Японию незадолго до «падения белой власти». По его оценке Розанов был «настроен воинственно», возлагая надежды на «активное содействие Японии». Однако данный «расчет недостаточно верный, особенно, если принимать во внимание противодействие американцев и чехов, симпатии которых… всецело на стороне Земства…». «Розанов в разговоре заявил, что он видит только два выхода из создавшегося положения: или большевики, или «Боже, Царя храни» и что он всецело за второе», что поддерживалось «крайне правой местной общественностью»[1041].
Однако «белая власть» не смогла противостоять восстанию. И если еще 28–29 января были перспективы его оперативного подавления, то уже 30 января часть верных Розанову войск заявила о своем нейтралитете, а 31 января открыто поддержала восставших. Часть юнкеров оставила город, а часть, арестовав офицеров, также поддержала восстание. С представителями городской думы начала переговоры делегация большевиков из Никольска-Уссурийского. В ночь с 30 на 31 января гардемарины Морского училища и офицерские семьи гарнизона покинули город на борту вспомогательного крейсера «Орел» и посыльного судна «Якут». Генерал Розанов, до последнего момента считавший возможным «противодействовать бунту», с офицерами своего штаба и енисейскими казаками конвоя вынужден был под обстрелом вступивших в город партизан пробиваться в расположение японских войск. Здесь он заявил, что «ввиду дальнейшей невозможности сопротивляться нападению вторгшихся в город красных банд он вынужден интернироваться под защитой Союзного командования и просит об оказании немедленной соответственной помощи всем военнослужащим и их семьям». До 7 февраля Розанов находился на борту японского броненосца «Хидзен» (бывший броненосец «Ретвизан» 1-й Тихоокеанской эскадры), стоявшего на Владивостокском рейде, а затем отплыл в Японию[1042].
Примечательна позиция «союзников» и, в частности, японского командования, на которое возлагались большие надежды. Главнокомандующий союзными войсками во Владивостоке маршал Оой заявлял о недопустимости каких-либо вооруженных столкновений в городе и в то же время не считал возможным противодействовать вступавшим в город партизанским отрядам. Части американского воинского контингента открыто поддержали партизан, и японские военные могли лишь содействовать эвакуации офицерских семей из крепости.
Власть во Владивостоке, таким образом, перешла к «революционным силам». 31 января были образованы «Оперативно-революционный штаб» и «Военно-революционный штаб», в составе которых участвовали большевики. Было сформировано Временное правительство – Приморская Областная Земская Управа. Возглавил правительство председатель городской управы эсер А. С. Медведев. Комендантом крепости стал участник «Гайдовского путча» эсер подполковник А. А. Краковецкий (примечательно, что именно он активно участвовал в свержении советской власти в Сибири в 1918 г. и занимал пост военного министра в составе Временного правительства автономной Сибири). Большевик П. М. Никифоров возглавил Финансово-экономическое бюро (Экономический Совет). 1 февраля 1920 г. над крепостью были подняты красные флаги. Тем самым был ликвидирован остававшийся в Приморье центр бывшей «колчаковской власти».
Теперь «белая власть» на Востоке России сохранялась (до ноября 1920 г.) только в Забайкалье.
Коалиционный («эсеро-большевистский») состав новой власти делал перспективным эволюцию в сторону «большевизма», но в то же время можно было рассчитывать и на сохранение, хоть и в незначительной степени, правых структур, ставших позднее, в 1921 году основой нового антибольшевистского центра.
Глава 4
Антибольшевистские силы в Приморье в период Дальневосточной республики. Амурское и уссурийское казачество в 1918–1921 гг. «Майский переворот» 1921 г. во Владивостоке. Формирование структур управления в белом Приморье летом 1921 г. (Временное Приамурское правительство, Приамурское Народное Собрание, судебная власть и местное самоуправление), Несоциалистический съезд, его значение в общественно-политической поддержке власти.
После того как власть в Приморье перешла к Областной Земской управе, необходимость дальнейшей «советизации» края, установление здесь теперь советской власти рассматривалась как очевидная перспектива многими местными большевиками. Эти намерения укрепились особенно после того, как в апреле 1920 г., на Съезде трудового населения Прибайкалья в г. Верхнеудинске, было провозглашено создание Дальневосточной республики в составе Забайкальской, Амурской, Приморской, Сахалинской и Камчатской областей, а владивостокский большевик Никифоров возглавил правительство ДВР – Совет управляющих ведомствами. Однако планы немедленной «советизации» отрицались Москвой. Советское руководство считало, что в условиях наличия японских войск в крае, поддерживавших власть атамана Семенова, а также значительного авторитета других социалистических партий в Приморье, следует более гибко подходить к решению «вопроса о власти». Гражданская война продолжалась, очевидны были перспективы возобновления активных боевых действий против частей ВСЮР, сосредоточившихся в Крыму, а также борьбы с Польшей, чьи войска занимали значительную территорию Правобережной Белоруссии и Украины, и с частями армий Восточного фронта адмирала Колчака, располагавшимися в Забайкалье (в советской пропаганде эту территорию называли «черным буфером», отделявшим Советскую Россию от «демократического» Приморья). «Отъезжающему сегодня в Сибирь Предсибревкому Смирнову, – телеграфировал 10 апреля 1920 г. заместитель Наркома иностранных дел РСФСР Л. М. Карахан уполномоченному народного комиссариата иностранных дел в Сибири, – даны указания об организации власти на Дальнем Востоке, в смысле… создания буфера или хотя бы союзного нам государства наподобие Украины, но с режимом не вполне советским, допускающим некоторый компромисс в отношении частной торговли, частного владения… Полагаем, что такое решение вопроса даст возможность правительству вновь организовавшегося государства договориться с японцами от своего имени…».
По мнению исследователя гражданской войны на Дальнем Востоке Э. М. Щагина, «чтобы предотвратить столкновение с японскими интервентами и не допустить втягивания страны в войну на два фронта, Советское правительство вынуждено было приостановить дальнейшее продвижение советских войск за Байкал и взять курс на создание в этом районе своеобразного «буферного», формально независимого от РСФСР, государства – Дальневосточной республики (ДВР). Она мыслилась как государство демократического типа, где вместо Советов должны быть органы власти, построенные на коалиционных началах, с участием представителей от всех слоев населения и от разных политических партий…»[1043].
«Демократический» статус ДВР предполагал избирательную систему, лишенную «классового характера». Начавшее работу в конце июня во Владивостоке Народное Собрание было созвано на основе всеобщих, прямых, равных, тайных выборов с участием различных политических партий. В результате выборов в Собрании были представлены как левые эсеры и большевики, так и кадеты и «цензовики». Владивостокское Собрание, как уже было отмечено в разделе по истории белого Забайкалья, становилось своего рода «образцом для подражания» для Читинского Народного Собрания, оказывавшего влияние на атамана Семенова. В условиях роста симпатий к «демократической системе» Приморья, а также очевидного нежелания японского командования поддерживать активные, наступательные действия Дальневосточной армии, Семенов был вынужден искать компромиссы.
После того, как между Японией и ДВР в июле 1920 г. было подписано соглашение с представителями Дальневосточной Республики о прекращении военных действий и установлении нейтральной полосы между войсками Японии и ДВР, началась подготовка и к политическим изменениям. Поскольку в протоколе подписанного соглашения говорилось о создании единого демократического государства с единым правительством, в «повестку дня» был поставлен вопрос о формировании власти на коалиционной основе. Представители Семенова начали переговоры с представителями ДВР, завершившиеся, несмотря на противодействие большевистских делегатов, подписанием 24 августа на станции Хадабулак соглашения, в соответствии с которым предполагалось объединение Забайкалья и Приморья под властью новообразованного Приморского правительства. Семенов соглашался с тем, что теперь ему принадлежала лишь военная власть в Забайкалье, а Приморье фактически оставалось территорией, на которой установление советской власти не признавалось возможным.
Во Владивостоке после подписания Верхнеудинского и Хадабулакского соглашений были неизбежны изменения политической системы. Схема власти, действовавшая здесь, основывалась на установлениях «коллегиальности». Согласно Конституции ДВР, высшая законодательная власть в крае была представлена Народным Собранием, с «президентскими полномочиями». Исполнительная власть была представлена Советом Управляющих ведомствами, ответственным перед Народным Собранием. Премьер избирался Временным Правительством и единолично составлял кабинет, назначая управляющих ведомствами. Правительство следовало формировать на основе коалиции с «цензовиками», которым передавались должности управляющих Иностранных дел (им стал бывший член Уфимской Директории и участник Государственного Экономического Совещания при Колчаке, член кадетской партии В. А. Виноградов), финансов (член Владивостокской Торговой палаты И. И. Циммерман), Торговли и промышленности (учредитель российско-китайской компании «Бриннер и Ко» Б. Ю. Бриннер) и Государственного Контроля (управляющий отделением Русско-Азиатского Банка во Владивостоке, ученый-экономист В. Я. Исакович).
Выражая мнение «цензовиков», Виноградов заявлял: «Пока правительство останется верным принципам провозглашенной демократической программы, несоциалистический блок пойдет вместе с ним и отдаст все силы на защиту русских национальных интересов». До тех пор, пока «владивостокская власть» следовала заключенным соглашениям, «цензовики» были готовы к сотрудничеству. На посту премьера большевика Никифорова заменил бывший помощник присяжного поверенного и член солдатской секции Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов в 1917 г. меньшевик М. С. Бинасик, что продемонстрировало готовность соблюдать «демократическую программу», принятую Народным Собранием.
Подобная «трансформация» власти не могла не привлекать внимания и у представителей Белого движения, небезосновательно рассчитывавших на перспективы восстановления здесь антибольшевистских центров. Это отражено, в частности, в переписке российских послов в Японии и в Китае. В письме Гирсу (26 июля 1920 г.) из Пекина князь Кудашев отмечал: «Одной из мер, предшествующих созданию проектируемого буферного государства, было образование во Владивостоке коалиционного правительства, которому, Владивосток надеется, подчинятся остальные поместные власти. В состав нового правительства вошли три цензовика, в том числе Виноградов в качестве министра иностранных дел. Он – кадет, был членом Директории в Уфе. Привлечение цензовиков имело целью вселить доверие к правительству со стороны иностранцев». Однако то же сообщение не скрывало и опасений: «Практика по деловым сношениям с миссией указывает, однако, на преобладание влияния коммунистов»[1044].
1920-й год завершился очевидным поражением Белого движения в России. После отступления белых войск из Забайкалья и Крыма в ноябре 1920 г. на территории бывшей Российской империи не оставалось уже организованных воинских подразделений и военно-политических структур, которые могли бы претендовать на роль выразителей будущей всероссийской власти, с программой и идеологией Белого движения. 15 декабря 1920 г. в советской прессе была опубликована последняя сводка о «положении на фронтах» гражданской войны. Это позволило В. И. Ленину в декабре 1920 г. отметить: «…Мы имеем не только передышку, мы имеем новую полосу, когда наше основное международное существование в сети капиталистических государств отвоевано»[1045].
Однако оказавшись на территории иностранных государств подразделения белых армий, белые политики и военные не собирались прекращать «борьбу с большевизмом». Расчет теперь делался уже не столько на собственные силы и на «помощь союзников», сколько на внутреннюю «эволюцию» советской власти в сторону «нормального» государственного порядка, либо, что казалось более перспективным, на рост повстанческого движения на территории России и других советских республик (подробнее об этом – в разделе о повстанческом движении данной книги) и возможность создания в повстанческих центрах соответствующей военно-политической организации.
Несомненную помощь могли бы оказать остатки белых армий, оказавшиеся в Зарубежье: на территории Монголии находилось единственное хорошо вооруженное подразделение бывших белых армий – Азиатская конная дивизия барона Унгерна; рассматривалась даже вероятность переброски частей Русской армии генерала Врангеля, находившихся в Галлиполи, в какой-либо район бывшей Российской империи, где появится возможность создания очага антибольшевистской власти, со своей территорией и вооруженными силами (хотя осуществить это, как будет показано далее, было практически вряд ли возможно (без помощи транспортов и при отсутствии помощи союзников).
Таким районом в первой половине 1921 г. стало Приморье. Формирование антибольшевистских структур здесь происходило с расчетом на возможную перспективу захвата власти. Использовались любые легальные формы работы, прежде всего общественно-политические структуры, близкие по своему составу и перспективам к Белому делу и, в особенности, те из них, вокруг которых можно было бы сосредоточить все недовольные политикой ДВР по тем или иным причинам слои местного населения. Создавались структуры, способные в условиях малейшего кризиса власти в ДВР и при любой возможности внешней поддержки направить общественное недовольство в «нужное русло».
Местные антибольшевистские силы по существу готовили почву для вооруженного восстания, учитывая как объективные условия – экономический кризис, обострение внутренних и внешних проблем – так и субъективные факторы – наличие «партии», способной возглавить недовольство и образовать новую власть.
Основой для продолжения Белого дела в Приморье стал т. н. Несоциалистический блок, организовавшийся в то время во Владивостоке и в Харбине, охватывая, таким образом, территории Приморья и полосы отчуждения КВЖД. Блок включал в свой состав фракции Торговой палаты, Совета частных банков, Прогрессивно-демократическую, Союза домовладельцев, Союза рыбопромышленников и Биржевого Общества. С. П. Руднев писал: «…мозгом нашего блока я бы назвал В. Я. Исаковича, а «магистром» парламентских правил, обычаев и традиций – Л. А. Кроля – бывшего члена Восточного Комитета кадетской партии, главу Управления финансов Временного Областного правительства Урала и одного из авторитетных участников Уфимского Государственного Совещания и Государственного Экономического Совещания в 1919 г. В конце 1920 г. в идеологии блока еще преобладало влияние Кроля и Виноградова – противников не только «большевистской», но и «военной» диктатуры, сторонников «коалиции». Решения блока фактически санкционировали участие «цензовиков» в Совете управляющих.
Среди членов Народного Собрания заметно выделялись братья Меркуловы – Спиридон и Николай Дионисовичи (первый – выпускник юридического факультета Санкт-Петербургского университета, юрисконсульт Владивостокского городского самоуправления, второй – владелец пароходства на Амуре, член Владивостокского биржевого комитета и Приморской торгово-промышленной палаты). По оценке С. П. Руднева Н. Д. Мерекулов был «убежденный правый» и, будучи членом Народного Собрания, пользовался заметным политическим влиянием в среде несоциалистических организаций Приморья, тогда как его брат С. Д. Меркулов «играл первую скрипку среди Торгово-промышленной фракции».
Позднее, уже во время «возглавления» Меркуловыми «приморской государственности» Руднев отмечал их сильные волевые качества, чего так не хватало прежним политикам Белого дела (но при этом и «постоянную неискренность, грубую хитрость», которые, впрочем, можно отчасти объяснить той «деловой средой» Приморья, в которой братьям приходилось жить и работать). «Это были настоящие, убежденные и непримиримые борцы с коммунизмом и коммунистической интернациональной властью; это были подлинные Русские Националисты, захватившие власть не ради сласти власти, а чтобы при помощи ее – в меру своего понимания умения – творить общее Русское Дело»[1046].
«Коалицию с социалистическим блоком» в правительстве удавалось поддерживать лишь в течение четырех месяцев 1920 г. (с июня по октябрь), тогда как в Народном Собрании немногочисленная фракция «несоциалистов» работала в течение почти года (с июня 1920 до мая 1921 гг.), будучи «чрезвычайно серьезным тормозом, задерживавшим внедрение коммунизма под тем или иным видом». 13 октября 1920 г. Несоциалистический блок выразил протест против закрытия Российских («колчаковских») диппредставительств в Китае (Указ Президента Китая от 24 сентября 1920 г.), проводимого при явном попустительстве со стороны НКИД РСФСР и с молчаливого согласия руководства ДВР. Закрытие российских диппредставительств затрагивало коммерческие интересы членов Владивостокской Торгово-промышленной палаты, развивавших «бизнес» в Маньчжурии и Центральном Китае, поэтому «цензовики», несмотря на возражение Кроля, вышли в отставку, заявив, что заключенное соглашение нарушает условия их участия в Совете управляющих.
К осени 1920 г. к Несоциалистическому блоку примкнуло также Русское Обновленческое общество во главе с К. С. Мякининым и Русское Студенческое Общество под председательством члена Научного общества Восточного института во Владивостоке, студента М. Я. Домрачева. Таким образом, создавалась коалиция общественных сил, готовых поддержать, при необходимости, правую оппозицию владивостокской власти.
Еще одной легально действующей организацией стал Национально-Демократический Союз, образованный по инициативе братьев Меркуловых, а также бывшего редактора омской газеты «Заря», члена Омского биржевого комитета и Владивостокской торгово-промышленной палаты Д. И. Густова и редактора газеты «Слово» (издававшейся «Союзом») Н. А. Андрушкевича. Следует отметить, что в период конца 1920 – начала 1921 гг. общественно-политическая жизнь в Приморье проходила в условиях практически неограниченной свободы слова, печати, собраний и союзов, во многом напоминая период после Февраля 1917 г. Даже тогда, когда премьером снова стал большевик В. Г. Антонов, местный учитель, один из учеников «академии М. Горького» на о. Капри, в крае легально регистрировались и действовали антисоветские организации, что безусловно способствовало подготовке «переворота 26 мая 1921 г.» (даты за 1921–1922 гг. приводятся уже по новому стилю, Григорианскому календарю).
В декабре 1920 г. была предпринята попытка объединения Приморья и Забайкалья в составе ДВР. В ноябре был выработан окончательный проект соглашения между правительством Республики и Приморской Областной Земской управой. 4 декабря оно было принято Конференцией по объединению, несмотря на отсутствие санкции со стороны Владивостокского Собрания. По условиям соглашения Земская управа передавала свои полномочия Правительству ДВР в Чите и возвращалась к выполнению «земских» обязанностей. Дальневосточное Народное Собрание, сохраняя свой прежний состав, обязано было согласовывать принимаемые законы с Читинским правительством («впредь до утверждения или отмены их»). Владивосток формально ставился в подчинение руководству ДВР в Чите, но фактически большинство законодательных актов, «ввиду дальности Читы и невозможности сноситься с нею часто», принимались Приморским Народным Собранием самостоятельно.
Во Владивосток из Читы был направлен комиссар по иностранным делам, большевик Р. А. Цейтлин, участвовавший в переговорах «русско-японской комиссии» в апреле 1920 г. После «закона 4 декабря» произошли перемены и в руководящих структурах. Место ушедшего в отставку Бинасика занял коммунист Антонов, а Председателя Народного Собрания эсера Ф. С. Мансветова заменил бывший городской голова г. Никольск-Уссурийска эсер М. К. Прокофьев. 9—11 января 1921 г. в Приморье, как и по всей ДВР, прошли всеобщие выборы в Дальневосточное Учредительное Собрание, а затем – в Приамурское Народное Собрание.
Тем временем в южном Приморье началось сосредоточение подразделений Дальневосточной армии, отступивших из Забайкалья в Маньчжурию и разоруженных по требованию китайской стороны. «Каппелевцы» и «семеновцы», находившиеся на положении «интернированных», с конца декабря 1920 г. стали перебрасываться по линии КВЖД для, как считалось официально, «расформирования и перехода на мирное положение». Они сосредоточивались в Гродеково (1-й корпус), Никольск-Уссурийске (2-й корпус) и на ст. Раздольная (3-й корпус). Их формальный статус был «беженский» (многие «каппелевцы» и казаки-«семеновцы» прибывали с семьями), и им разрешалось принимать участие в выборах.
К избирательной кампании, используя все легальные возможности, подготовились и организации Несоциалистического объединения, выступавшие «тремя списками»: от Торгово-Промышленного блока (его возглавлял прибывший в Приморье из Забайкалья командующий Дальневосточной армией генерал Вержбицкий), Демократического Союза (в нем наиболее известными были Кроль, кандидат богословия, редактор газеты «Вечер» В. Г. Павловский, а также бывший Верховный Главнокомандующий Российской армией, член Уфимской Директории генерал-лейтенант В. Г. Болдырев) и Национально-Демократического Союза (список возглавляли братья Меркуловы, Руднев и Густов). Выборы показали существенный рост поддержки избирателями «правых сил», достигнутый, как считалось, за счет участия в выборах «каппелевцев» и «семеновцев». Несоциалистический блок на выборах получил около 40 %, и членами Учредительного Собрания стали Меркуловы, Руднев, Густов, Кроль, генералы Вержбицкий и Болдырев. Однако в Читу они не поехали, оставшись во Владивостоке.
Участие военных в выборах (хотя бы и на формально «гражданском» положении), их «победы» в избирательных блоках свидетельствовали не только о возросшей за время гражданской войны политической роли армии, но и очевидно подтверждали рост «несоциалистических» предпочтений «электората». Например, по свидетельству генерала Болдырева в январе 1921 г. в результате «выборов по Владивостоку в Читинское Учредительное Собрание коммунисты получили 15 мест из 26, остальные – оппозиция с преобладанием правого крыла (Меркуловский список – национал-демократы). В Хабаровске неожиданный успех имели правые эсеры. Неважные для коммунистов результаты и в Чите – там они получили всего 35 % общего числа мест. Вообще чувствуется какой-то перелом. Во что он выльется – сказать пока трудно… Несомненно одно: коммунисты рано взяли бремя власти – она выскальзывает у них из рук. Обещать легче, чем давать, а давать скоро будет нечего. Богатые запасы Владивостока на исходе. Налоговый пресс почти недействителен в области. Промышленные богатства края, благодаря длительному хаосу, далеко не дают того, что могли бы дать…»[1047].
Можно предположить, что в случае проведения выборов в Национальное Учредительное Собрание (по закону, разработанному в 1919 г.), военные, наделенные пассивным избирательным правом, получили бы поддержку многих российских избирателей.
Примечательна оценка перспективам военно-политического развития антибольшевистского движения, данная на страницах легально выходившей в Никольск-Уссурийске газеты «Уссурийское слово». В анонимной новогодней передовой статье подводились итоги 1920 года и говорилось о будущем: «Прошел еще один год борьбы с большевизмом, год чрезвычайно роковой для антибольшевистского движения, год, в который антибольшевикам нанесен сильный удар, настолько сильный, что советское правительство могло в конце года разослать телеграмму, в которой сообщалось, что в истории советовластия настал исключительный момент, когда нет ни одного фронта».
Причиной неудач Белого дела называлась «роль тыла», допустившего «вакханалию казнокрадства, продажности и интриг». Однако как отмечалось далее:
«Радость советов, что сейчас нет ни одного фронта – преждевременна. Это затишье перед бурей, та тишина, которая, чем она глубже, тем сильнее будет буря. Прошедший же двадцатый год говорит нам, что сильна будет буря, что велика ненависть русского народа, потерявшего надежду свергнуть большевизм организованным вооруженным натиском и потому вынужденного выйти на путь неорганизованной борьбы в виде восстаний. Бесспорно, наступающий новый год будет богат подобными восстаниями, особенно, когда наступит весна и партизаны широко воспользуются теплым временем и возможностью жить в лесу…»[1048].
Наиболее ярким выражением готовности «несоциалистических» элементов к взятию власти в Приморье стало проведение 20–31 марта 1921 г. Несоциалистического съезда («Несосъезда»), или Съезда Государственных Национальных объединений. В нем участвовали делегаты, представлявшие различные правые и правоцентристские организации Приморья и полосы КВЖД. Заметную активность проявили представители общества «Воссоздание России», «Русского обновленного общества» из Спасска и др. Съезд получил даже «неформальное» наименование Земского Собора. После молебна протоиерей Василий Демидов отметил, что «только православное правительство может быть крепким», чем был изначально задан православный, монархический лейтмотив заседаний.
На постоянно действующей основе был избран Совет Съезда, в состав которого вошли: братья Меркуловы (С. Д. Меркулов стал председателем Совета), И. И. Еремеев (товарищ председателя Совета) – бывший городской голова Владивостока (в 1919 – январе 1920 гг.), известный своими монархическими убеждениями князь, предводитель дворянства Казанской губернии А. А. Кропоткин, монархист, сторонник борьбы с «политическим масонством», бывший присяжный поверенный Казанской судебной палаты и будущий глава Совета управляющих ведомствами Приамурского правительства В. Ф. Иванов, Густов, Руднев, доверенный фирмы «Братья Пьянковы» Е. М. Адерсон, бывший Амурский тюремный инспектор Н. М. Соколов (секретарь Совета Съезда).
В резолюции «О характере власти», принятой на Съезде, говорилось: «Впредь до восстановления законной верховной власти в России временно верховная власть на Дальнем Востоке принадлежит всему русскому населению, которому принадлежит право избрания особого органа, как выразителя верховной власти русского народа на Дальнем Востоке, обнимающего собой все функции управления и управляющего краем через подчиненные ему органы. Съезд не мыслит управления верховной властью без законодательного народного представительного собрания, созванного на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования». В резолюции, во-первых, подчеркивался временный характер власти в дальневосточном регионе, указывалось на перспективу «восстановления власти» (в форме новоизбранного Учредительного Собрания). Во-вторых, признавалось, что любая власть не может не опираться на структуры представительного характера, при обязательном выборном характере (хотя указания на «четыреххвостку» – очевидная «дань времени»). В-третьих, подобной власти должна принадлежать полнота исполнительно-распорядительных функций. Таким образом, в резолюции Съезда вполне определенно выражалась необходимость создания власти по образцам, осуществлявшимся в Белом движении в последние периоды его истории (Южно-Русская власть, «административная революция» Пепеляева при опоре на Государственное Земское Совещание, Правительство Северной области при опоре на Земско-Городское Совещание, Совет управляющих в Забайкалье и Краевое Собрание). Так или иначе, но налицо было заметное «поправение» Несоциалистического блока в сравнении с настроениями осени 1920 г.
Эмигрантская монархическая пресса внимательно следила за политическими переменами на Дальнем Востоке. В берлинском журнале «Двуглавый орел» задачи Съезда оценивались так: «…создать в пределах Приморья национально-демократический центр с областной верховной властью и народным представительством; создать в этом центре устойчивый правовой порядок, наладить хозяйственную жизнь и защищать русские национальные интересы. Никакими широкими задачами ведения борьбы с большевиками в Сибири съезд не задавался, ограничиваясь стремлением создать культурно-правовой уголок на русском Дальнем Востоке».
Краткое содержание принятых на Съезде резолюций определялось так: «Возрождение русской мощи невозможно без участия Православной Церкви в Государственном строительстве; непримиримое отношение к большевизму и большевистскому авангарду на Дальнем Востоке – к Правительству Дальневосточной республики; охрана имущественного права, труда и свободы личности; впредь до восстановления законной верховной власти в России – временная верховная власть на Дальнем Востоке принадлежит всему русскому населению; ему принадлежит право избрания особого органа, управляющего краем; Съезд не мыслит верховной власти без народного представительного собрания; для административного управления краем – создание простого, делового аппарата, подчиненного центру и оканчивающегося на местах властями, избранными населением; земля крестьянам дается в частную собственность; по вопросу внешней политики – дружеское сотрудничество и принятие помощи от Держав, не заинтересованных в расчленении России; непременное условие – территориальная неприкосновенность (к Японской интервенции отношение Съезда сочувственное); конечной целью Съезд мыслит – восстановление Единой, Великой и Свободной России, в которой Русскому народу будет обеспечено спокойное и свободное выражение своей воли через Учредительное Собрание… Главнейшая задача Съезда – объединение сил – безусловно была выполнена. Создавшийся постоянный центральный орган во Владивостоке – «Совет Съезда представителей несоциалистического населения Дальнего Востока» – имел целью координировать работу несоциалистических группировок. Этот Съезд должен был поставить широкую, правильную информацию, привлекать к объединению новые группы, быть на страже русских национальных интересов в Приморье и вступать в связь с другими русскими организациями везде…».
При этом, как руководство Съезда, так и отдельные участники понимали, что в условиях существования ДВР малейшие подозрения в подготовке к насильственному захвату власти будут истолкованы против «Несосъезда» и послужат поводом к «разгрому правых», существенному ослаблению потенциально важных для продолжения Белого движения легальных структур в Приморье. Поэтому Съезд избегал принятия конкретных решений политических проблем и тем более указаний к формированию каких бы то ни было «альтернативных кабинетов». Подготовка к «захвату власти» все-таки проводилась вне и параллельно с работой Съезда[1049]. В этом отношении немаловажное значение имело настроение размещенных в Приморье чинов бывшей Дальневосточной армии, хотя и разоруженных, но «готовых к новым боям».
В середине апреля 1921 г. в эмигрантской прессе был опубликован характерный документ, очевидно полученный по каналам дипломатической почты «Призыв воинов Белой Дальневосточной армии», который давал достаточно четкое представление о том, как «офицеры и солдаты, каппелевцы и семеновцы» представляли себе перспективы антибольшевистского сопротивления (полный текст см. приложение № 14.). Заявлялось о неприемлемости «лживых и лицемерных» призывов «сложить оружие и вернуться к родным местам». «Мы смело можем смотреть в глаза, и наша совесть чиста перед Богом и Родиной. Наша борьба не против русского народа, а за русский народ – против комиссаров, предателей и изменников, тиранов и палачей нашей Родины. Эти бездушные интернационалисты затеяли гражданскую войну, разорили все государство, залили кровью и слезами русскую землю… Это их распоряжением открыто гонениe на Православную веру и священнослужителей… Это они осквернили наши святыни и разорили наши Православные храмы… Это они захватили весь русский народ в цепи рабства и неволи, это они бьют, вешают, гноят по тюрьмам русских людей… Мы останемся стойки до конца и не предадим Россию! Лучше муки и лишения боевого похода, наши страдания и слезы, чем власть кучки комиссаров, которые смеются над стонами и слезами русских людей! Лучше смерть, чем позорная Россия! Наша цель – великая Россия! Наше знамя – свобода и мирный труд для русского народа! Мы сознательно идем к своей цели – вернуть былую славу и величие России! Наш путь – тернистый путь. В Сибирской тайге мы оставили тысячи своих боевых товарищей… Эти светлые борцы-герои завещали нам крепко держать русское знамя, и мы не выпустим его из своих рук… Мы много страдали, мы потеряли своих близких и родных, но мы не откажемся от борьбы, пока не завершим своего дела. К единению, братья, на жизнь и смерть!»
Примечательно, что еще раньше, в середине августа 1920 г. Владивосток посетил эмиссар атамана Семенова генерал Дитерихс, заявивший об обязательных критериях признания Дальневосточной Российской армией какой-либо политической власти: «Армия признает правительство национальное, некоммунистическое и независимое от ныне существующей советской власти в Европейской России… армия подчиняется только главе правительства, сохраняет свою автономную организацию и руководствуется Положением о полевом управлении войск в военное время…»[1050].
Так готовилась идеологическая основа для проведения «переворота 26 мая 1921 г». «Непримиримая вооруженная борьба с большевизмом» – один из основных принципов идеологии Белого движения за все годы Гражданской войны в России, сохранялся и отстаивался, несмотря на отсутствие боевых фронтов. Подобные настроения военной силы – «каппелевцев и семеновцев» существенно влияли на политическую обстановку в Приморье в 1921 году.
«Сценарий» самого «майского переворота» во Владивостоке был весьма показателен. В отличие от «переворота 18 ноября 1918 г.», носившего, по существу, характер перемен в составе верховного управления при сохранении правопреемственности от Уфимской Директории в Приморье, в мае 1921 г. переворот носил уже все признаки выступления против существовавшего правительства с целью смены политического курса. В данном случае гораздо больше сходства было с выступлением большевиков в октябре 1917 г. Действительно, воспользовавшись политическими свободами в «ДэВээРии» (схожими с послефевральской 1917 г. Россией), радикально настроенные круги готовили «захват власти». Несоциалистический съезд, помимо обоснования идеологии, обеспечил, как казалось многим, необходимую степень легитимности будущего управления. В канун 26 мая, под непосредственным руководством прибывшего из Харбина генерал-лейтенанта Д. А. Лебедева, был сформирован Национальный Революционный Комитет, взявший на себя задачу «низложения пробольшевистского правительства Антонова» и выражавший интересы наиболее активной части политической оппозиции.
Бывший активный руководитель Союза офицеров армии и флота в 1917 г., сподвижник Корнилова, отправлявшийся генералом Алексеевым в Москву, Поволжье и Сибирь для координации антибольшевистского подполья, первым заявивший о признании власти Колчака со стороны белого Юга, начальник штаба Верховного Главнокомандующего, разработавший план «весеннего наступления» Восточного фронта в 1919 г., Дмитрий Антонович Лебедев являлся, несомненно, одним из наиболее влиятельных деятелей Белого движения в Сибири и на Дальнем Востоке. Не случайно, уже находясь в эмиграции, он пытался восстановить активность подпольных центров в Советской России, усилить позиции крайне правых сил в Зарубежье и, при до сих пор невыясненных обстоятельствах, был убит в 1928 г. в Шанхае.
По оценке Руднева, «предполагалось, что устройство переворота будет приписано этому, несуществующему, кроме работавшего с Советом генерала Лебедева, Революционному Комитету, а он уже, вырвав власть у «Антоновского» правительства, очистит таким образом место для власти, созданной Несоциалистическим Съездом».
А по воспоминаниям непосредственного участника «переворота» полковника А. Г. Ефимова «в Раздольном и Никольске-Уссурийском, где квартировали части белых армий, местные большевистские власти и их милиция давно уже боялись проявить какую-либо враждебность к чинам армии. Фактически эти пункты принадлежали им не больше, чем красным, и сбросить красную власть не стоило большого труда в любую минуту. В казачьем районе вокруг Гродекова, где расположились кавалерийские части, не было даже номинально красной власти: наши части имели и открыто носили сохранившееся оружие… К генералу Лебедеву приходили русские, чехи, японцы, китайцы и другие дельцы и вели таинственные переговоры, сговаривались, доказывали тем или иным путем существование оружия, брали задатки на первоначальные расходы и чаще всего после этого бесследно исчезали… Офицеры по очереди бродили по городу, знакомясь с различными районами, где предстояло действовать. Город они изучили отлично и попутно доставали сведения о красных частях, о расположении милицейских участков и постов, о прибытии к красным подкреплений»[1051].
Ревком, руководимый Лебедевым, привел части расквартированных в окрестностях Владивостока «каппелевцев» и с их помощью захватил ключевые пункты в городе. Правительство было низложено, Антонов и Цейтлин смогли, заручившись поддержкой японцев, покинуть Владивосток. Подразделения городской милиции и рабочие отряды во главе с большевиком Лепехиным оказали сопротивление, но затем оставили город и перешли к партизанской борьбе в районе станции Анучино. Народное Собрание прервало свои работы еще 2 апреля, и временно, до начала новой сессии, работал только Президиум Собрания, ограничившийся словесным протестом против «переворота». Представители японской военной администрации дали указание разоружать «каппелевцев» и рабочие отряды, однако это не повлияло на ход «переворота».
Над городом и крепостью были спущены флаги ДВР, подняты трехцветные национальные флаги Белого движения, а в официальных учреждениях снова зазвучал национальный гимн, признанный таковым правительством Колчака, «Коль славен».
Чрезвычайные структуры свою задачу выполнили, и теперь предстояло сформировать легально действующие органы управления, опирающиеся на уже подготовленные к этому структуры. 27 мая 1921 г. Национальный Ревком заявил о временной передаче власти Совету Съезда представителей несоциалистического населения Дальнего Востока. В обращении к населению осуждались изъяны предшествовавшей власти и намечались цели нового правительства: «Тяжелое наследие от свергнутой власти коммунистов осталось на долю населения Владивостока и Приморской области. Все расхищено, растрачено и уничтожено. Государственная казна, имевшая 31 января 1920 г. свыше 25 миллионов золотом, окончательно опустела… Государственные учреждения дезорганизованы, значительная часть трудового населения развращена преступной демагогией свергнутой коммунистической власти и не способна уже к производительному, полезному труду… При таких невыносимо трудных и безотрадных условиях Совет Съезда представителей несоциалистического населения Дальнего Востока временно принимает от Национального Революционного Комитета в свои руки государственное управление. Только полное сознание со стороны всего русского населения Окраины всей тяжести условий и необходимости единодушия в общей борьбе по спасению от надвигающейся гибели, да твердая вера в Божию помощь дадут возможность Совету положить начало оздоровлению жизни».
В обращении декларировались основные принципы строительства новой «приамурской государственности», как осуществление «цепочки» – от Национального Ревкома к Совету Съезда, который в свою очередь декларировал свое отношение к будущим органам управления: формирование правительства и назначение перевыборов Народного Собрания. Первым пунктом провозглашалось непримиримое отношение к большевикам и сочувствовавшим им «левым партиям»; устанавливалась категория «государственных преступлений»: «Совет, как беспартийное учреждение… будет одинаково относиться ко всем гражданам без различия их партийных убеждений. Исключением признается партия большевиков – коммунистов и все, ей сочувствующие, каковые объявляются противогосударственными и преступными, и принадлежность к которым почитается государственным преступлением, строго наказуемым по суду».
Провозглашалось сохранение Народного Собрания, очевидно, в целях некоей «преемственности», но ограничивались его права: «Народное Собрание, как орган исключительно законодательной власти, сохраняется с отменой закона 4 декабря 1920 г. о праве его издавать законы без утверждения Верховной Власти (т. е. прекращалась зависимость от Читинского правительства ДВР. – В.Ц.), с привлечением к участию в нем организаций и партий, не допускавшихся свергнутым правительством (крайние правые группы. – В.Ц.)». Сам Совет Съезда брал на себя исполнение полномочий правительства и верховной власти в крае: «Совет Съезда, как орган временной Верховной Власти на Дальнем Востоке, переименовывается во Временное Приамурское правительство, которое, впредь до избрания органа Верховной власти всем некоммунистическим населением окраины, является носителем ни от кого независимой Верховной Власти. По избрании постоянного, впредь до восстановления Всероссийского Правительства, Приамурского Правительства…, настоящее Временное правительство слагает ее означенному, избранному населением, правительству». Заявлялась и позиция Дальневосточной армии, вернувшей свой формальный статус: «Дальневосточная армия, во главе с командующим ее генерал-лейтенантом Вержбицким и всем командным составом ее, признала вышеозначенное Временное правительство и изъявила полную готовность стать на защиту ее демократического правового государства».
Таким образом, Приморье провозглашалось как исходный пункт восстановления будущей, антибольшевистской России, а не как часть ДВР. Временное Приамурское правительство предполагало действовать в качестве органа, наделенного полнотой власти, хотя и сотрудничающего с представительными структурами, но независимого от них. Сравнительная «легкость» произошедшего «переворота», по справедливой оценке Руднева, стала следствием того, что «в сознании жителей Приморья и, в частности, его столицы – Владивостока… – переворот уже созрел…, главное условие таких явлений, как перемена власти в революционном порядке, – это как-то сразу и всеми сознаваемая не только возможность или необходимость такой перемены, а прямо-таки – неотвратимость ее, хотя бы на стороне заменяемой власти (правительства Антонова. – В.Ц.) были и сила, и право».
Итак, из Совета Несоциалистического Съезда создалось Временное Приамурское правительство. Его председателем стал С. Д. Меркулов, а членами Н. Д. Меркулов, И. И. Еремеев, А. Я. Макаревич, Е. М. Адерсон, Н. М. Соколов. Управляющим делами стал С. П. Руднев[1052].
Поскольку реально действующая представительная власть во Владивостоке на момент «переворота» отсутствовала, практически все законодательные акты правительства оформлялись как указы (по образцу издаваемых «в порядке Верховного управления»), постановления и приказы. Указы устанавливали, как правило, общие принципы управления. Постановления следовало считать аналогом законов (хотя «законы» подверстывались под тексты указов, в качестве развивающих их приложений). Приказы относились преимущественно к кадровым назначениям. Указ № 1 от 26 мая 1921 г. определял список управлений, подчиненных Совету Съезда, ставшему Временным Приамурским правительством и фактически осуществлявшему функции «коллегиальной диктатуры», внешне схожей с Директорией (собственно говоря, «меркуловское» Правительство так и называли).
Сохранялись ведущие управления: внутренних дел (состоявшее из административно-милицейского отдела, отдела городского и земского самоуправления, отделов народного просвещения, почтово-телеграфного и общественного призрения), финансово-экономического (отделы Государственного казначейства, Государственного банка, прямых и косвенных налогов, торговли и промышленности, путей сообщения и государственных имуществ), юстиции, иностранных дел и Государственного контроля. Управляющим ведомством внутренних дел стал В. Ф. Иванов, управление финансов было возложено на управляющего местной казенной палатой Н. Н. Витковского, управляющим юстиции стал бывший товарищ прокурора В. П. Разумов, первым управляющим отделом иностранных дел стал начальник коммерческого отдела правления КВЖД М. П. Куренков, но затем его заменил бывший представитель Самарского военно-промышленного комитета В. С. Колесников, хотя переговоры о занятии данной должности велись также с приезжавшим во Владивосток Г. К. Гинсом). Государственным контролером стал Б. В. Данилевич. Приказом Временного правительства № 36 от 31 мая 1921 г. командующему Дальневосточной армией генерал-лейтенанту Вержбицкому поручалось командование «всеми вооруженными силами Приморской области». Он и командующий Сибирской флотилией контр-адмирал Ю. К. Старк непосредственно подчинялись Временному правительству. Позднее, указом от 19 июля 1921 г., в состав высшей исполнительной власти вошел атаман Уссурийского казачьего войска генерал-майор Ю. А. Савицкий, с правами главы Управления по делам казачьих войск.
В том же указе заявлялось о незамедлительном восстановлении прежнего («колчаковского») состава городского самоуправления (действовавшего до 31 января 1920 г.). При этом предписывалось «городским думам немедленно приступить к подготовке новых выборов городских гласных на срок 2 года» (при этом можно было использовать списки по выборам в Учредительное Собрание 1917 г.). Во Владивостоке представители левых партий заявили о нелегитимном характере возобновляемой думы в силу ее «назначенного» (генералом Розановым в 1920 г.), а не «выборного» состава. Восстановление прежней областной земской управы не планировалось, а взамен предполагался созыв «Учредительного съезда Приморской области» для выборов постоянного Приамурского Правительства».
Окончательное формирование исполнительной структуры произошло после выборов Народного Собрания. 5 июля 1921 г. указом № 25 было утверждено «Положение об учреждении Совета управляющих ведомствами Временного Приамурского правительства». Совет, как сугубо исполнительный орган, объединял и координировал деятельность ведомств, не имевших права принятия «никаких, имеющих общее значение мер управления», законодательных актов. Председатель Совета и его члены назначались и смещались Правительством. В соответствии с общепринятой практикой «Советов министров» решения принимались простым большинством голосов, но при равенстве голосов, голос председателя Совета становился решающим. Совещательным голосом наделялись представитель Государственного контроля и приглашенные на заседание Совета эксперты. Принятые решения представлялись на утверждение Правительству и затем уже оформлялись соответствующими категориями законодательных актов, но уже со скрепой Председателя Совета управляющих ведомствами. Но самостоятельная законодательная деятельность исключалась из ведения Совета управляющих (в чем было принципиальное отличие от, например, статуса Совета министров Российского правительства 1918–1919 гг.).
Не вполне определенным был и вопрос об ответственности Совета управляющих. В первоначальном варианте закона Совет отвечал за свою работу как перед Правительством, так и перед Народным Собранием. Но в окончательной, опубликованной редакции, ответственность предполагалась перед будущим Учредительным Съездом края (статья 13 гласила: «Рассмотрение и принятие… законов, касающихся образования верховной власти, органов высшего управления и законодательства и определения публичных прав граждан (политических прав и гражданских свобод) и основных вопросов государственного устройства (социального строя), как относящихся к основным законам, имеющим подлежать ведению Учредительного Съезда»). Из компетенции Совета изымались «дела, касающиеся иностранной политики» и «государственной обороны». Подобные изменения, по заключению ряда оппозиционных политиков Приморья, возрождали традиции «дореформенного Совета Министров Российской Империи». Однако эти заключения вряд ли могут быть оправданны. Ведь состояние гражданской войны и неизбежного «противостояния большевизму» никто не исключал, а законодательные полномочия Народного Собрания не отменялись.
В первой половине сентября 1921 г. персональный состав Совета управляющих (его теперь стали называть Советом министров) несколько изменился. После почти двухмесячного руководства Советом В. С. Колесникова главой кабинета снова стал В. Ф. Иванов. В. С. Колесников и Б. В. Данилевич сохранили свои посты. Иванов рекомендовал на должность министра финансов бывшего Хабаровского городского голову, заместителя Председателя Народного Собрания К. Т. Лихойдова. Профессор Уральского горного института, горный инженер С. Н. Петров стал министром торговли, а управляющим юстиции, стал, по рекомендации Руднева, бывший товарищ прокурора Казанской судебной палаты Н. П. Николаи (по совместительству прокурор Владивостокской судебной палаты и Генерал-прокурор)[1053].
Перемены в высших структурах оценивались позднее как некий «кризис власти». По характеристике сотрудника Отдела информации Правительства Всеволода Никаноровича Иванова, «борьба кандидатов на пост премьера В. С. Колесникова и В. Ф. Иванова в сентябре 1921 г. является, в сущности, борьбой между Правительством и Советом Съезда. Дело в том, что если В. С. Колесников, как один из ближайших сотрудников переворота, являлся вполне подчиненным Правительству, то В. Ф. Иванов являлся ставленником Совета, имея за собой группу, на которую он мог опираться, при помощи которой он производил некоторые выгодные для этой группы комбинации». Вс. Иванов считал, что выбор Лихойдова (по рекомендации В. Ф. Иванова) привел к тому, что из казны начались «бесконтрольные и бездокументальные выдачи Совету»[1054].
Что касается представительных структур, то их будущее определял приказ № 3 от 30 мая 1921 г. В отношении действовавшего Народного Собрания отмечалось, что его полномочия истекают 20 июня 1921 г., а «переживаемые события создали такие условия, при которых сколько-нибудь нормальная работа законодательного учреждения невозможна». Поскольку «за период времени фактического господства коммунистической власти в 1920–1921 гг., настроение уже резко изменилось», то «состав Народного Собрания не может выявить истинную волю населения». Кроме того, «по поступившим к Правительству сведениям, группа Народного Собрания ведет усиленную агитацию, чтобы Народное Собрание взяло на себя функции и права Верховной Государственной власти, каких прав даже по законам павшего правительства о Народном Собрании ему не принадлежит (по аналогии с действиями Съезда Членов Учредительного Собрания после 18 ноября 1918 г. – В.Ц.)».
Исходя из этого, Временное правительство решило «Народное Собрание настоящего состава распустить», но сохранить полномочия Президиума Народного Собрания, работавшего в перерыве между сессиями, для «приведения в порядок канцелярии» и для участия в разработке нового избирательного закона. Одновременно с этим указом предусматривалось созвать новое Собрание (не позднее 1 июля 1921 г.). Комиссию по подготовке к выборам возглавил Еремеев, восстановленный в должности Владивостокского городского головы. Однако подобный «статус» совершенно не устраивал Президиум Собрания, и член Президиума, кадет Виноградов (повторив свою позицию члена Уфимской Директории в отношении «переворота 18 ноября 1918 г.») заявил о категорически неприемлемом «насилии» над демократически избранным парламентом. После этого правительство указом № 7 от 3 июня 1921 г. ликвидировало Президиум Собрания, передав все делопроизводство дальневосточного представительного органа управлению внутренних дел[1055].
Тем не менее созыв нового Собрания не стали откладывать на «неопределенную перспективу». Указом № 13 от 14 июня 1921 г. правительство («стремясь выявить подлинную волю народа, живущего в крае») постановило утвердить «Положение о выборах в Приамурское Народное Собрание» и провести выборы во Владивостоке и Никольске-Уссурийском 1–3 июля 1921 г., а в остальных местностях – не позднее чем через 4 дня после опубликования избирательных списков. При этом сроки ознакомления избирателей с кандидатами и их программами оказались предельно сжатыми (днем начала составления списков избирателей было объявлено 21 июня, с 23 по 26 июня следовало представить кандидатские списки и 28 июня списки объявлялись «во всеобщее сведение»). Очевидно, что на небольшой территории Приморья население имело достаточно хорошее представление обо всех политических структурах, действовавших в крае (этому способствовал известный «политический демократизм» периода ДВР). Датой открытия Приамурского Народного Собрания во Владивостоке было решено считать 12 июля 1921 г. («при условии прибытия в него не менее 50 человек»). Но указом от 13 июля 1921 г. из-за незавершенности выборов в сельских районах открытие было перенесено на 21 июля.
Представители власти не без гордости заявляли, что в Приморье будет восстановлена демократическая избирательная система, повторяющая порядок выборов в Учредительное Собрание 1917 г. Однако без изменений не обошлось. Действительно, в «Положении» формально провозглашался принцип всеобщности избирательного права. Активное право получали «русские граждане обоего пола» с 21 года, а пассивное право наступало с 25 лет. Но помимо возрастного существовал также т. н. партийно-политический ценз, в соответствии с которым активного и пассивного права лишались те, кто «принадлежал к противогосударственным партиям, каковыми считались: коммунисты, анархисты, социал-революционеры-интернационалисты и максималисты, а также лица, хотя и не числящиеся в списках этих партий, но разделяющие и осуществляющие их политическую и социальную программу, проводившиеся в какие-либо общественные или государственные учреждения по спискам перечисленных политических партий и лица, пытающиеся пройти в члены Народного Собранияпод каким-либо иным наименованием, как то: беспартийные и т. п., осуществляющие политическую и социальную программу вышеуказанных партий путем противогосударственной борьбы средствами и мерами, запрещенными законом».
Таким образом, толкование вышеизложенной нормы могло стать весьма широким, и от участия в выборах отстранялась не такая уж незначительная часть населения Приморья. Лишались избирательного права осужденные и находящиеся под следствием. Следует напомнить, что лишение избирательных прав предусматривалось законом «О бунте», разработанном в Омске в 1919 г.
Имевшие право голоса составляли специальные избирательные списки, которые затем регистрировались. Те, кто по какой-то причине не заявлял себя в списке, подвергались штрафу по решению районной избирательной комиссии (до 50 руб. золотом). Подобного рода решением предполагалось преодолеть «абсентеизм» населения. И в этом показательном «наказании» демократические круги усматривали серьезное отличие от выборов 1917 г. Выборы объявлялись прямыми, при тайном голосовании. В городах, помимо «избирательных», составлялись также «кандидатские списки», включавшие в свой состав как отдельных лиц, выдвигавшихся группой избирателей, так и представителей политических партий и организаций. Каждый список подписывался не менее чем 25 лицами, имевшими право голоса по данному району. Списки регистрировались. «Положение» содержало расписание представительства, по которому общее число членов Собрания от Приморской области составляло 140 человек, а малонаселенные Сахалинская и Камчатская области выдвигали по 5 членов каждая. Из «полосы отчуждения КВЖД» предполагалось избрание 10 членов. Примечательно, что выборы предполагалось провести и от города Хабаровска и от Хабаровского сельского округа, находящегося на тот момент в составе ДВР. В городах утверждалась пропорциональная система выборов, при которой «избиратели в городах проставляли в избирательной записке номер или название того кандидатского списка, за который они голосуют».
Далее использовалась «математическая формула», вводившая «избирательный знаменатель» («число голосов, поданных во всем районе за все списки, разделенное на число депутатов, подлежащих избранию в данном районе»). «Число членов Народного Собрания, приходящееся на каждый список, определялось путем деления числа голосов, поданных за данный список, на избирательный знаменатель. Если при таком распределении мест членов Народного Собрания между кандидатскими списками последнее место приходилось на два или несколько списков, то предпочтение отдавалось кандидату по тому из этих списков, за который было подано наибольшее число голосов. При равенстве голосов вопрос решался жребием».
Из избирательного законодательства 1917 г. была заимствована правовая норма, допускавшая «соединение списков». Это было актуально для тех политических сил, которые не считали свое представительство в будущем Собрании достаточно большим, а также позволяло «блокироваться с родственными группами». По мнению лидера приморских кадетов Л. А. Кроля, «в смысле количественного результата на выборах соединение списков не может дать группировкам, идущим в соединении списков суммы меньше, чем если бы они шли единым списком». При этом «при соединении списков избиратель голосует за один, наиболее ему подходящий список… избиратель знает, что голос, поданный им, не пропадет, а пойдет в пользу родственной группировке, вошедшей с его списком в соединение».
В отличие от выборов 1917 г. в сельских районах действовала мажоритарная система. Районная избирательная комиссия на основании протоколов участковых избирательных комиссий производила общий подсчет голосов, поданных по всему району за каждого из кандидатов, и избранными считались те, кто получил «большинство избирательных записок». Положение вводило обширный перечень правонарушений, недопустимых на избирательных участках, в числе которых были, в частности, агитация на избирательных участках в день выборов, подделка избирательных списков, «угощение избирателей с целью склонить их к голосованию в пользу свою или других лиц» и, что было особенно актуально в условиях, когда оппозиция стремилась помешать голосованию, – срыв выборов, «посредством насильственных действий, угроз, беспорядков, повреждения избирательных списков, записок или ящиков, либо посредством насилия над личностью членов Избирательной Комиссии».
Выборы прошли в сжатые сроки (во Владивостоке и Никольск-Уссурийске они были перенесены с 1, 2 и 3 июля на 5, 6 и 7 июля). Идя навстречу избирателям и, очевидно, в целях активизации политического участия жителей края, Правительство пошло на осуществление принципа «свободы собраний». Было принято постановление: «Для устройства предвыборных собраний предварительных разрешений не требуется, необходимо только не позднее как за 6 часов до начала собрания уведомить о нем милицию». Правительство заявляло о том, что на собраниях «гарантирована полная свобода мнений по поводу того или иного желательного политического строя, способах его достижения; также разрешается говорить и о достоинствах или недостатках тех или иных кандидатов; разрешается критиковать и деятельность правительства, но (примечательная оговорка. – В.Ц.) без оскорблений и клеветы по адресу правительственных органов». При этом «безусловно запрещалось» «призывать к неподчинению распоряжениям Временного Правительства, в том числе к бойкоту выборов в Народное Собрание, и к ниспровержению его власти».
Принятое еще 8 июля 1921 г. «Положение о Приамурском Народном Собрании» четко определяло статус приамурского парламента и других государственных структур белого Приморья:
«Приамурское Народное Собрание осуществляет законодательную власть совместно с Временным Приамурским Правительством; ни один закон не может восприять силу без принятия его Народным Собранием и без одобрения его Временным Приамурским Правительством; право законодательной инициативы принадлежит Временному Приамурскому Правительству, Народному Собранию и Совету Управляющих Ведомствами».
Подчеркивалось, что положение Собрания, равно как и Правительства, – временное, поскольку Собрание не получало прав Конституанты. Таковые могли принадлежать исключительно будущему Дальневосточному Учредительному Собранию (Съезду), созыв которого еще не был определен (некоторую аналогию можно увидеть здесь с событиями 1917 г. – «переворот», затем установление власти Временного правительства, опирающегося, правда, на представительные структуры, и подготовка созыва Конституанты). Поэтому Собрание не могло вести законодательную работу по вопросам, относящимся к общественному и государственному устройству Приморья, к политическим и гражданским правам граждан.
Законодательные права сохраняло за собой и Правительство, утверждавшее рассматриваемые Собранием акты. Законопроекты могли рассматриваться на сессиях Собрания до трех раз, но Правительство имело право вносить предложение о «прекращении прений». Что касается «текущего» законодательства, то Положение провозглашало, что ни один закон не может быть издан без предварительного рассмотрения и одобрения Собрания. Ему принадлежали весьма важные права утверждения краевого бюджета, утверждения договоров с иностранными державами, а также иные вопросы, предоставляемые на утверждение Собрания, которые в будущем будут предоставлены парламенту Учредительным Собранием края.
Однопалатное Собрание избиралось на год и работало по сессиям (очередным и внеочередным). Право созыва и роспуска Народного собрания принадлежало Приамурскому правительству. Открытие внеочередных сессий проводилось или по требованию Правительства или по требованию не менее 50 членов Собрания. Сроки работы сессии не устанавливались. Законодательная инициатива принадлежала членам Народного собрания (группе не менее 10 членов), Правительству и Совету управляющих ведомствами. Собрание, согласно регламенту, имело право трижды обсуждать законопроект, но Правительство могло настоять и на прекращении прений. Нормативные акты, принимаемые в перерыве между сессиями, затем лишь утверждались Собранием[1056].
Для понимания специфики политического курса показательны последние заявления членов прежнего Народного Собрания, оппонентов «несосов» (т. н. «оппозиции слева»), стремившихся и после «майского переворота» сохранить свое влияние в новой приморской государственности. 6 июня от имени созданного из прогрессивно-демократической фракции «Собрания Совещания демократических партий и организаций Владивостока» (будущей основы блока «Дальневосточный Демократический Союз», в который вошли несколько правых эсеров, народных социалистов и кадет) правительству было направлено обращение. В нем отмечалось, что «верховная власть преобразовывается, по соглашению с общественными группировками, с правом персонального отвода отдельных кандидатов». При этом исполнительная власть (Совет управляющих ведомствами) должна стать ответственной перед Народным Собранием, выборы которого должны пройти по «четыреххвостке» («всеобщее, прямое, равное и тайное голосование»). Сама «верховная власть» сосредоточивается у т. н. Совета Верховной власти, образуемого на основании коалиции: «из 7 лиц, в том числе не менее 2 – от несоциалистических группировок, 2 – от крестьян, 1 – от казаков».
Относительно политического курса заявлялась необходимость декларирования в нем трех принципиально важных положений: «Необходимость установления истинно-демократического строя; недопущение на территории Временного Правительства атаманщины, кем бы она ни возглавлялась; недопустимость агрессивной политики и инициативы действий в отношении ДВР». Военное противостояние с ДВР не предполагалось. Представители «демократов» настаивали на замене наименования «Приамурское правительство» наименованием «Приморское правительство», поскольку «присвоенное Меркуловыми название носит признаки агрессивности в отношении ДВР, считающего Приамурье своей территорией»[1057].
Тем самым предполагалось, что в Приморье сохранится коалиционная, «коллегиальная» форма правления, внешне похожая еще на Уфимскую Директорию 1918 года, при которой приоритет принятия решений останется за представителями «общественности». Очевидно, что для представителей «несоциалистических организаций», равно как и для самих Меркуловых, подобная модель власти была малоприемлемой.
Другой, еще более актуальной, проблемой стало для новой власти решение вопроса о признании полномочий атамана Семенова, стремившегося восстановить свою верховную власть на Дальнем Востоке, опираясь на Указ Колчака от 4 января 1920 г. (т. н. оппозиция справа). В конце мая 1921 г. к атаману, проживавшему в Порт-Артуре, приезжали из Харбина его бывшие ближайшие соратники, члены Русского национального экономического союза Таскин, Иванов и Улитин. В соглашении с ними (22 мая) предполагалось успешно осуществить план скоординированных антибольшевистских выступлений во Владивостоке, Монголии и Забайкалье, а также создать новые структуры власти. Как уже отмечалось в главе по истории Белого Забайкалья, инициатива в разработке данного плана принадлежала генерал-лейтенанту Г. И. Клерже, бывшему начальнику штаба атамана. По оценке журнала «Двуглавый орел», «соглашением 22 мая была намечена следующая схема: Атаман – Верховный Правитель на Дальнем Востоке, Законодательное Собрание и Совет министров – ответственны перед Народным Собранием. Все министры были намечены. В Штабе Атамана был разработан план борьбы с большевиками всеми боевыми группами, находящимися на Дальнем Востоке. Одновременно велась подготовка переворота во Владивостоке и Приморье, назначенного на 23–26 мая. Так оно и случилось, но сейчас же по перевороте Совет несоциалистических организаций во Владивостоке во главе с Меркуловым объявил себя Приамурским правительством; генерал Вержбицкий, Молчанов, его начальник штаба полковник Ловцевич и ряд других сейчас же признали Приамурское правительство и встали в оппозицию к Атаману, вероятно опасаясь за свое положение… А между тем обстановка для борьбы на Дальнем Востоке являлась вполне благоприятной: везде по югу Дальнего Востока есть силы, есть фронт, и только требовалось все объединить и всем руководить, к чему и стремился Атаман Семенов»[1058].
4 июня во Владивосток на японском пароходе «Киодо-Мару» прибыл сам Семенов. По предварительной договоренности с С. Д. Меркуловым, атаман не должен был предъявлять каких-либо притязаний на власть, мог поселиться в г. Посьете и – неофициально – заниматься подготовкой «похода в Забайкалье» и наступления на Хабаровск. Ему должен был содействовать специально создаваемый «Комитет по борьбе с большевиками» во главе с генералом Лебедевым и самим Семеновым. Это принципиально подтверждал в своих мемуарах и сам Семенов, утверждавший, что его целью становилось «выполнение плана, связанного с намеченными шагами барона Унгерна в Халхе».
Однако атаман не собирался при этом ограничиваться положением рядового военачальника. В своем приказе от 4 июня он не замедлил заявить не только о своих правах верховного главнокомандующего, скором продолжении вооруженной «борьбы с большевизмом», о безусловной координации своих действий с антибольшевистским повстанчеством, но и о перспективах создания новой государственной власти: «…Я прибыл на русскую территорию и вступил в непосредственное командование всеми вооруженными сухопутными и морскими силами Российской Восточной окраины… в этот ответственный час, час новой открытой героической борьбы с нашими народными врагами – большевиками; все должны забыть взаимные раздоры и подать друг другу руку помощи… Русский народ, задыхаясь в когтях кровавой деспотии большевиков, ждет от нашей армии защиту: на право верить в Бога, на право иметь Верховную Национальную Русскую власть, избранную свободно достойными сынами своего Отечества, на право иметь собственность, защищенную твердыми законами, на право свободно трудиться на любом поприще и на нерушимости семейного очага… Я жду, что обещавшие мне покорную помощь народные представители и избранники (очевидное указание на антибольшевистские государственные структуры Приморья. – В.Ц.) облегчат мне эту трудную задачу и честно поработав на благо дорогого нам Отечества, создадут необходимый для успеха общего дела подъем национального народного духа, опираясь на который радостные ряды Русской армии смело двинутся вперед, поддерживая устои выдвинутой народом власти».
«Не пролития крови русского народа я требую, – завершал свой экспрессивный приказ Семенов. – Я хочу, чтобы русский народ, при виде моего единения с избранными его представителями, скорее услышал весть о своем спасении и с приближением авангардов нашей армии сам сбрасывал путы красного интернационала и открыто встречал нас, как своих освободителей…».
Не дожидаясь признания своих полномочий, Семенов, высадившись на берег, прибыл затем в расположение казачьих частей в Гродеково, надеясь на поддержку преданных ему забайкальцев и сибиряков. В своих воспоминаниях Семенов отмечал, что «переворот во Владивостоке был совершен частями гродековских войск (что не вполне соответствовало действительности, поскольку в «перевороте» немалую роль сыграли части «каппелевцев», а не «семеновцев», расположенных в Гродеково. – В.Ц.) под командой доблестного полковника Буйвида (Валериана). Но благодаря малой распорядительности генерала Савельева и ближайших его помощников – генерала Глебова и генерала Нечаева, возглавлявших войска Гродековской группы, они не смогли подчинить себе обстановку, и переворот был использован нашими противниками. Во главе правительства стали братья Меркуловы, которые приложили все старания к тому, чтобы помешать мне создать противосоветский фронт в Приморье»[1059].
Действия бывшего Правителя Российской Восточной Окраины, бескомпромиссно стремившегося к немедленному продолжению вооруженной борьбы, стали вызывать опасения у Правительства и армейского командования, опасавшегося раскола в войсках. 8 июня о своей поддержке атамана заявили «семеновцы» – начальники воинских частей, расположенных в Гродеково. 8 июня в обращении на имя «Консульского корпуса», тесно сотрудничавшего с правительством Меркуловых, «командиры частей Гродековской группы войск» заявляли: «…Атаман Семенов с самого начала противобольшевистского движения принимал активное участие в борьбе за Возрождение Родины. В настоящем перевороте Атаман Семенов принимал деятельное участие, опираясь на части Гродековской группы войск и субсидируя антибольшевистские группировки, в том числе и Съезд несоциалистических организаций, о чем свидетельствуют неоднократные поездки к Атаману Семенову видных общественных деятелей, в том числе и некоторых членов Временного Правительства… Политика Атамана Семенова – простого казака, близкого к народу, несомненно демократична и идет рука об руку с общественностью… Приезд Атамана Семенова ни в коем случае нельзя рассматривать как принятое определенное решение захватить власть в свои руки, а потому резкую оппозицию, принятую Временным Правительством по отношению к приезду Атамана, можно рассматривать не с государственной точки зрения, а как следствие личных трений между некоторыми лицами командного состава и агитации, ведущейся на этой почве против Атамана Семенова… Сообразуясь… с настроениями населения Забайкальской и Амурской Областей и всего казачества вообще, ожидающего прихода Атамана Семенова, с настроением общественности, мы, командиры частей Гродековской группы не мыслим широкого противобольшевистского движения без участия Атамана Семенова…».
Командиры «гродековской группы» отмечали и правовой статус атамана, особо подчеркивая следующее: «…Атаман Семенов является выборным походным Атаманом всех казачьих войск, и об его праве находиться на территории, освобожденной от большевиков, говорить не приходится, так как Походный Атаман должен находиться среди своих казаков».
Обращение подписали практически все командиры казачьих частей, оказавшихся в Приморье: «Командующий Гродековской группой войск Генерал-Майор Савельев, Начальник первой конной дивизии Генерал-Майор Глебов, Начальник отдельного добровольческого отряда Генерала Корнилова Генерал-майор Петухов, Командир отдельного сводного стрелкового полка генерал-майор Малинин, Командир отдельного стрелкового Маньчжурского Атамана Семенова дивизиона Полковник Главков, Начальник инженерной части Гродековской группы Полковник Вдовенко, командир сводного стрелкового Уссурийского дивизиона Подполковник Белых, командир отдельного личного Атамана Семенова конвойного дивизиона Полковник Буйвид, начальник отдельной Забайкальской бригады Генерального Штаба Полковник Федоров, командир инженерно-технического дивизиона Подполковник Бойко, командир 1-го Забайкальского казачьего полка Полковник Сорокин».
Под угрозой раскола оказался не только военный, но и единый политический «фронт» правых сил в Приморье. Семенов не без оснований мог рассчитывать на поддержку целого ряда организаций, поддерживавших прежде Несоциалистический блок. 23 июня Семенов принял депутатов от различных общественно-политических структур, заявивших о своем полном согласии с позицией атамана по отношению к советской власти. Среди них были депутации: от городской думы г. Никольска-Уссурийского, Союза домовладельцев Никольска-Уссурийского, фракции правых депутатов Несоциалистического съезда, от Братства в честь Иверской иконы Пресвятой Богородицы, от Владивостокского Обновленного общества, от профсоюза Амурского речного судоходства, от Харбинского Общества Воссоздания России и др.
Положение еще более ухудшилось после вооруженного инцидента, произошедшего между «каппелевцами» и «семеновцами» у ст. Раздольная 13–14 июля. Отряд под командованием генерала Малакина и полковника Бековича-Валуйского (около 200 казаков и солдат и 22 офицера), продвигаясь из Владивостока в Гродеково с «захваченным имуществом» (несколько автомобилей, казенные кассы, реквизированные лошади), был остановлен у Раздольной охранными заставами полковника Савчука. Последний руководствовался предписанием генерала Вержбицкого, гласившим: «Осмотреть отряд генерала Малакина и отобрать, согласно приказа Правительства, казенное имущество и все награбленное по дороге, а генерала Малакина, как отрешенного ранее от командования своей частью, арестовать и препроводить во Владивосток для предания суду». Малакин отказался подчиниться и в результате произошло столкновение, в ходе которого 6 человек с обеих сторон были убиты и более 20 ранены. Японские подразделения в Раздольном держали вооруженный нейтралитет. Отряд Малакина был вначале разоружен, причем часть казаков и солдат присоединилась к «каппелевцам», а его командир скрылся в японском штабе. Позже «семеновцев» пропустили в Гродеково, вернув оружие, но изъяв «казенное имущество».
Начинающийся раскол угрожал очень серьезными последствиями для последнего центра Белого движения в России. Поскольку обоюдные уступки оказались неприемлемыми, то преимущество должно было перейти к одной из сторон. Более прочными оказались все же позиции Приамурского правительства, поддержанного «каппелевцами». Итогом почти месячного противостояния стали правительственные указы № № 43, 44 и 46 от 29 июня 1921 г.
В первом из них отмечалось, что для правительства генерал Семенов является только «простым гражданином, не имеющим никакого права именовать себя на территории Правительства Главнокомандующим и вмешиваться в распоряжения Правительства и верховной власти», поэтому все изданные им приказы в качестве Главкома считались «ничтожными», а те, кто подчинялся им, объявлялись правонарушителями. Все производства в чин выше полковника, сделанные Семеновым как в Забайкалье, так и в Гродеково, считались «ничтожными» (правда, признавалось производство в чины «до полковника»). Так, например, отказался от чина генерал-лейтенанта В. М. Молчанов, будущий командующий Белоповстанческой армией на Дальнем Востоке. Развернутые обвинения «в государственных преступлениях» предъявлялись Семенову в отношении его деятельности еще с 1918 г. (что дополнительно подчеркивало правопреемственность Приамурского правительства от Российского правительства Колчака).
Атамана обвиняли «в гибели национального дела в 1918 г.» из-за несвоевременного признания власти Верховного Правителя России, саботирования мобилизационных мероприятий для фронта, распространении оппозиционной Омску пропагандистской литературы. Отдельными пунктами ему ставили в вину: «Безрассудный террор и бесконечные, под видом реквизиций, грабежи частных и государственных грузов, повлекшие за собой полный развал государственности»; «гибель от голода многих тысяч русских жизней, которые могли бы быть спасенными за счет десятков миллионов рублей золотого запаса (данное обвинение легче было бы объяснить только «присвоением» части золотого запаса» и «желанием ради достижения исключительно своих честолюбивых замыслов и власти отторгнуть в пользу одной из иностранных держав, по его предложению, русской территории»).
Указом № 77 от 20 июля 1921 г. за «предательское соглашение, заключенное с врагами русского населения – шайками китайских разбойников», – Семенов объявлялся «государственным преступником перед русским народом». А 6 июля 1921 г. Семенов был лишен еще одной своей официальной должности. Конференция казачьих представителей постановила снять с него полномочия Походного атамана Дальневосточных казачьих войск, отказавшись, тем самым, от идеи создания единого антибольшевистского казачьего фронта в крае. Показательны оценки действий атамана, данные т. н. Комитетом Спасения Русского Дальнего Востока, опиравшемся на эсеровские группы (см. приложение № 15.)[1060].
Таким образом, с начала лета 1921 г. политический курс «Меркуловского правительства» формировался не только под воздействием установок «Несоциалистического съезда», но также и с учетом других небольшевистских структур, будущего «Демократического союза». Правительству и армии невозможно было игнорировать ту немалую одиозность, которую имела в Приморье личность атамана Семенова, олицетворявшего для многих образ агрессивной и неуправляемой «атаманщины», казачьей «вольницы», неспособной к компромиссам. В эмиграции считалось, что причиной разногласий Меркуловых и Семенова стало разное отношение к перспективе возобновления боевых действий с ДНР. Также и сам Семенов писал в своих мемуарах, что «Меркуловы, захватив власть в городе, объявили себя правительством и заявили о прекращении вооруженной борьбы с большевиками и о решении правительства заняться устройством мирной жизни Приморской окраины. Что касается меня, то мое желание продолжать вооруженную борьбу с красными было выставлено как преступное стремление к пролитию братской крови…»[1061].
Весьма выразительно и кратко высказал обобщенное отношение к атаману Семенову со стороны «каппелевцев» бывший начальник Ижевской отдельной стрелковой бригады (в 1919 г.), начальник гарнизона Владивостока в июне 1921 г. генерал-майор В. М. Молчанов: «…Атаман Семенов… хотел приехать в Приморье, но мы это не поддержали. Он бежал от нас из Читы, и мы совершенно не хотели его видеть во Владивостоке. Мы в нем не нуждались, и мы все перестали признавать его Верховным Правителем и преемником Колчака»[1062].
Примечательно, что в противостоянии Семенову говорилось даже о возможном взаимодействии с войсками ДВР. В начале июня в крае стали распространяться слухи о якобы имевшей место инициативе начальника гарнизона г. Никольска-Уссурийского, бывшего командира 2-го Сибирского стрелкового полка генерал-майора И. С. Смолина, проводившего переговоры с делегацией ДВР из Анучино. Последней предлагался план «мирного слияния войск ДВР с войсками каппелевской армии», при условии, в частности: «полной ликвидации Семенова и его войск», «скорейшей эвакуации японских войск из Приморья», «снятия погон и знаков военного отличия», «недопущения работы Несоциалистических организаций», «восстановления Народного Собрания». Однако данные предложения оказались слишком «смелыми» и даже не рассматривались в качестве приемлемых. А 30 июня генерал Смолин выступил с официальным опровержением подобных сведений, заявив в приказе по гарнизону: «Разговор… относительно каких-то соглашений и совместных действий с партизанами Анучино и войсками ДВР против Семенова… от начала до конца является сплошным злостным вымыслом с целью подрыва доверия в армии и населении к Правительству и поставленному им старшему командному составу»[1063].
Правда и простого недовольства прошлогодними (летом – осенью 1920 г.) уступками Семенова «общественности» было недостаточно для того, чтобы принять его в качестве носителя «верховной власти». Атаман категорически настаивал на срочном переходе к военным действиям против ДВР. В своем выступлении перед прибывшими к нему делегациями «правых» организаций Семенов заявлял следующее: «Меркулов мне говорил, что они решили не бороться с большевиками, а мирно изжить большевизм, проповедуя какой-то глупейший способ непротивления. Мало этого, когда я заявил, что отнюдь не собираюсь вмешиваться ни в политическую, ни в административную жизнь, он к моему безграничному удивлению потребовал от меня шестимесячного перерыва борьбы с большевиками, т. е. определенного уничтожения и ликвидации красными восстаний и разгрома группировок по частям. Это глупое выбалтывание со стороны Меркулова раскрыло мне глаза на то, что тут зреет определенное предательство и может быть явная провокация и измена делу возрождения России…»[1064].
Действительно, руководство Приморья не стремилось заявить о своей готовности к противостоянию с ДВР, хотя подобная перспектива и не исключалась. Генерал Болдырев вспоминал, что Меркулов в выступлении на открытии заседаний Народного Собрания отметил: «…Мы полагаем необходимым по возможности вести мирную борьбу (с «коммунистической властью»), принять все усилия к тому, чтобы тут, у нас, жизнь устроить неизменно лучше, чем там, у них: чтобы они, видя это лучшее, имели самый убедительный факт, во-первых, и, во-вторых, чтобы те, которые в этом уже убедились, почерпали мужество для дальнейшей борьбы… Но… если нас вынудят, мы, стремясь к защите населения, к самообороне, вынуждены будем в таком случае нарушить также принципы мирной борьбы и пойти, против своего желания, с оружием в руках защищать безопасность и порядок»[1065].
Очевидно, что именно стремлением сохранить политическую стабильность в только что сформировавшейся системе власти в Приморье, а не одними лишь интригами в «борьбе за власть», «непомерным честолюбием» братьев Меркуловых, следовало объяснить однозначный отказ Временного Приамурского правительства от сотрудничества с дальневосточным атаманом. Правда, по прошествии нескольких месяцев под влиянием ряда внешних и внутренних факторов политический курс приамурской государственности стал сдвигаться «вправо», уже полностью соответствуя традиционным принципам идеологии Белого движения.
Впрочем, при выполнении широко задуманного плана восстановления фронта Белого движения на Востоке России, не только «раскол» среди будущих участников этого фронта, но простая задержка во времени имела роковые последствия. Семенов вспоминал, что ему не удалось добиться скооординированного выступления с Унгерном, силы которого представлялись в качестве «ударной группы» в предстоящем плане создания нового «антибольшевистского фронта»: «…Надо было искать какой-то выход из созданного Меркуловыми тупика. Я срочно отправил к генералу барону Унгерну монгольского князя Цебена с указанием о прекращении движения на запад и о необходимости связаться с генералом Чжан-Куй-ю и монголами Внутренней Монголии, имея в виду выработанный нами план совместных с китайскими монархистами действий. К несчастью, к этому времени Азиатский корпус уже начал операции в направлении Байкала, на Мысовск, и вернуть его не представлялось возможным».
Показательно, что после этого Семенов пытался добиться вывода казачьих частей Гродековской группы в наступление на Хабаровск. Предполагалось сделать «альтернативной» столицей Никольск-Уссурийский. Но и эти попытки (Семеновский «недоворот») закончились неудачно. Тем самым ожидавшейся координации выступлений не произошло, «поход на Запад» Унгерна превратился в вооруженную авантюру, и действовавший в одиночку барон был разбит в боях в Забайкалье[1066].
Правда, перспективы возобновления вооруженной борьбы в Забайкалье и в Приморье заметно повлияли на активизацию боевых сил Русского Зарубежья, рассчитывавших на переброску из Европы на Дальний Восток. Не следует забывать, что именно в это время был решен вопрос о постепенной ликвидации Галлиполийского лагеря и переводе частей Русской армии в другие страны. Особую поддержку эта идея получила со стороны генерала Врангеля, его бывшего премьера А. В. Кривошеина и А. И. Гучкова. В дневнике Н. В. Савича (запись от 16 июня 1921 г.) отмечалось: «Есть известие, что Унгерн из Монголии вторгся в Забайкалье и двигается уже к Иркутску. Многочисленные депутации встречают семеновцев, упрашивая их скорее очищать Амурскую область. В Совдепии несомненная растерянность, связей с Дальним Востоком нет, так как вся сибирская дорога не работает вследствие многочисленных восстаний в Западной и Центральной Сибири, поднятых эмиссарами Семенова. Унгерн тоже работает в связи с ним и под его общим руководством. Образовался кружок под председательством Кривошеина для выяснения вопроса о возможности перебросить часть армии Врангеля на Восток и для изыскания средств на эту цель. Намечены разговоры с Черчиллем и японским представителем».
Не осталась в стороне от ожиданий приезда «врангелевцев» и приморская общественность. Владивостокская пресса отмечала факт получения «телеграммы от генерала Врангеля на имя Председателя Временного Приамурского Правительства об условиях переброски армии на Дальний Восток… указывается на повышение настроения его подчиненных в связи с возможностью вновь участвовать в борьбе с большевиками». При этом, правда, опровергались сведения о якобы имевшем место «выходе Черноморской эскадры» на Дальний Восток.
Однако этим планам не суждено было осуществиться и уже через десять дней (запись от 28 июня) Савич отмечает безуспешность подобных намерений, из-за, по его мнению, позиции Японии: «Врангель писал Гучкову, что японский представитель заявил о нежелательности перевозки 4000 человек из Галлиполи на Дальний Восток. Не хотят, очевидно, появления на этой окраине элементов общенациональной ориентации. Это заявление несколько расходится с телеграммой из Токио от Крупенского, гласящей, что Меркуловское правительство приветствует прибытие хотя бы и всей армии, но не имеет средств на перевозку, а запрошенное по сему поводу японское правительство ответило, что денежной помощи на перевозку войск ждать от Японии нельзя. Тут прямого отказа нет, но вообще, нельзя полагаться на японцев».
«В Правительстве, – отмечали владивостокские газеты, – обсуждается вопрос о переброске в Приморье армии Врангеля… Правительство согласно на такую переброску только в том случае, если армия эта будет обеспечена достаточными средствами для своего содержания, ибо у Правительства таких денег нет». На имя Маклакова в Париж был отправлен запрос от имени Управления иностранных дел по поводу возможной «переброски Врангелевской армии в Приморье». Однако ответа получено не было.
Подводя итог несостоявшегося плана переброски войск, Савич приводил, в частности, весьма показательное в отношении конфликта Семенова с Приамурским правительством мнение А. И. Гучкова (запись от 2 июля): «…произошел полный разрыв между Семеновым и Меркуловым… При таком положении возможно междоусобие, особенно если японцы этого не желают. В заседании под председательством Кривошеина все же было решено не оставлять идеи переброски войск на Восток, а вести свою линию, тем более что в Женеве англичане яростно отстаивали идею репатриации, отправки галлипольцев на родину. Вот этим и решено воспользоваться, но отправить только не на юг к Советам, а на восток к Меркулову.
Гучков того мнения, что прибытие свежих людей и войск с нейтральными в местных дрязгах генералами во главе, да еще облеченными ореолом передоверия Врангелем своих прав, может внести умиротворение в стан белых на Дальнем Востоке. Борьбу Меркулова против Семенова он считает здоровой реакцией еще не загнивших сил против зачумленной атаманщины. Я немного не согласен: провозглашение чисто мирной политики бок о бок с советской властью могли сделать либо по-прежнему зараженные эсерской психологией никчемные интеллигентские кружки, либо купцы, заручившиеся поддержкой японских штыков, под защитой коих они стремятся отсидеться и выгодно устроить свои делишки. А принятие мирной программы рядом с совдепами значит или образование японской колонии, отрезанной от России, или быструю гибель. В междоусобной войне выигрывает только наступление, оборона обречена. Программа Меркулова обозначает крест на русском деле на Востоке…»[1067].
Исследуя конфликт Семенова с правительством, нельзя обойти вниманием позиции не только Забайкальского, но и Амурского и Уссурийского казачьих войск. Они были одними из самых молодых казачьих войск России (если не считать учрежденных Колчаком в 1919 г. Иркутского и Енисейского казачьих войск), не отличались многочисленностью и главную боевую нагрузку в период гражданской войны выполняли, проводя карательные экспедиции против красных партизан в Приморье и Приамурье. Как и в других казачьих войсках весной 1917 г., здесь состоялись выборы органов самоуправления. На 2-м Войсковом Круге Уссурийского казачьего войска (апрель 1917 г.) был избран Войсковой атаман (есаул Н. Л. Попов) и Войсковой Совет (правительство).
Но параллельно с этим часть казаков стала настаивать на т. н. «расказачивании», уравнении в правах с остальным населением Приморья, с крестьянством. Было принято решение о введении на войсковой территории земского самоуправления. Примечательно, что в том же году с аналогичными резолюциями выступали делегаты 2-го съезда Амурского казачьего войска (март 1917 г.) и 1-го съезда Забайкальского казачьего войска (апрель 1917 г.). Однако данные настроения не стали преобладающими и не привели к принятию решений, ликвидировавших дальневосточное казачество.
В октябре 1917 г. дальневосточные войска заявили о непризнании советской власти и стали важным элементом общего антибольшевистского движения в Приамурье. Войсковой атаман Амурского казачества И. М. Гамов (бывший депутат IV Государственной Думы от Амурского и Уссурийского казачества) 27 октября выразил «полную поддержку» Временному правительству. Решение атамана поддержал и 4-й Войсковой Круг Амурского казачества, принявший резолюцию о том, что вся полнота государственной власти в крае должна принадлежать Учредительному Собранию. Отмечалось также, что «Амурское казачество всеми мерами будет бороться против всяких посягательств на узурпацию прав городского и земского самоуправления». 11 декабря 1917 г. представители земств и городов Дальнего Востока в Хабаровске приняли власть от комиссара Временного правительства А. Н. Русанова, и в тот же день краевое земское бюро выехало в Благовещенск вместе с командующим Приамурским военным округом генерал-майором К. Н. Хагондоковым (поздее выехал на белый Юг России)[1068].
6 марта 1918 г., по инициативе Гамова, в столице амурского казачества Благовещенске был арестован местный областной Совет рабочих и солдатских депутатов, провозгласивший установление в Амурской области советской власти. Но местные большевики, получив существенную поддержку отрядами Красной гвардии из Хабаровска и Владивостока и от матросов Амурской флотилии, 12 марта блокировали город и вынудили отступить отряды Гамова за Амур, в Китай. Здесь, в г. Сахаляне, начало работу т. н. Бюро самоуправлений Амурской области, готовившееся к антибольшевистскому выступлению.
Более сложная ситуация сложилась в Уссурийском крае. Здесь в январе 1918 г. по инициативе большевика К. А. Суханова 3-й областной крестьянский съезд одобрил роспуск Учредительного Собрания и провозгласил установление советской власти. В ответ 4-й Войсковой Круг уссурийского казачества большинством голосов объявил о признании Учредительного Собрания в качестве всероссийской власти, а на период до его нового созыва вся власть в войске должна принадлежать Войсковому правительству. Временно исполняющим обязанности Войскового атамана стал подъесаул И. П. Калмыков.
Формально и фактически решение Круга выразило достаточно типичную для первой половины 1918 г. ситуацию, при которой непризнание советской власти и в то же время отсутствие единого всероссийского антибольшевистского центра приводило к созданию местных органов власти, осуществлявших свои полномочия достаточно широко, но только до того момента, пока в России не будет создан единый центр «борьбы с большевизмом». Правда, в этом положении весьма легко можно было перейти и к сепаратистским лозунгам, установке на полное отделение от России (что имело место на Украине, на Дону, в Закавказье). Но российский Дальний Восток все же не проявлял очевидного стремления к самостоятельности.
Сам атаман Калмыков на протяжении всего 1918 года заявлял об определенной поддержке лозунга Учредительного Собрания как «верховного хозяина земли Русской», а также о защите органов местного самоуправления (как земско-городского, так и казачьего). Эта позиция отчасти повлияла на формирование мнения о его «демократических убеждениях», приверженности эсеровским, социалистическим установкам. Однако последующие его действия в качестве фактического «диктатора» Приамурья отнюдь не свидетельствовали о «демократизме».
Удержать свои верховные полномочия в войске Калмыкову вначале не удавалось. В начале марта в Гродеково и Имане прошли казачий сход и казачье-крестьянский съезд, признавшие советскую власть. Атамана собирались арестовать, и Калмыков был вынужден бежать в Китай. На станции Пограничная, расположенной на линии КВЖД, он приступил к формированию Особого Уссурийского казачьего отряда (ОКО), во многом аналогичного Особому Маньчжурскому отряду (ОМО) атамана Семенова.
Активная военно-политическая поддержка со стороны Японии существенно помогли антибольшевистскому движению амурских и уссурийских казаков. 23 апреля Калмыков отправил со станции Пограничная циркуляр о том, что полномочия войсковых структур управления (Войскового правительства и его, как атамана) остаются неизменными. Данное заявление оказалось весьма актуальным, поскольку 5-й («ликвидационный») Войсковой Круг все же принял решение: «Во избежание гражданской войны» «признать» советскую власть и приступить к объединению казаков и крестьян, хотя при этом отмечалась важность созыва Всесибирского Учредительного Собрания.
Что же касается признания «всероссийского центра власти», Калмыков так и не заявил о своем подчинении ни Временному правительству Автономной Сибири (П. Я. Дербера), ни Временному Сибирскому правительству (П. В. Вологодского), ни заявившему о своих полномочиях «Временного Правителя России» генералу Хорвату. Только в отношении сугубо военной субординации Калмыков выразил готовность подчиниться атаману Семенову, как начальнику Приамурского военного округа (с сентября 1918 г.). Атаман считал, что политические вопросы признания сибирской государственности должны решаться уполномоченным на то Войсковым Кругом, причем собранным без какого-либо постороннего давления (прежде всего, со стороны советской власти). Именно по этой причине решения «ликвидационного» 5-го Круга были позднее признаны недействительными, и после свержения советской власти в крае с октября 1918 г. начал работу новый, также 5-й по счету, Войсковой Круг.
В мае – июне 1918 г., воспользовавшись поддержкой Чехословацкого корпуса, ОКО атамана Калмыкова начал военные действия. Был образован т. н. Гродековский фронт, и 4 июля отряд занял Гродеково. 7 июля части ОКО вступили в Никольск-Уссурийский. Но уже в Гродеково Калмыков подтвердил свою позицию по отношению к Учредительному Собранию, а также заявил о продолжении войны против Германии и Австро-Венгрии (в условиях Дальнего Востока это означало, в частности, поддержку Чехословацкого корпуса и противодействие отрядам интернационалистов из бывших военнопленных). Свои полномочия войскового атамана Калмыков подтвердил как временные, действительные до созыва нового Войскового Круга.
Спустя месяц, 6 августа 1918 г., численно увеличившийся ОКО (со 150 до 1500 казаков) выступил на фронт и совместно с бойцами Чехословацкого корпуса, а также подразделениями 12-й японской дивизии, начал наступление в направлении Хабаровска. 5 сентября авангардные части ОКО вошли в город, приветствуемые возобновившей свою работу городской думой. Здесь произошли первые конфликты атамана с органами гражданской власти.
В Хабаровске – столице Уссурийского казачества, с 17 сентября Калмыков занял должность начальника гарнизона, с подчинением ему всех городских военных учреждений. По его мнению, в городе и его окрестностях следовало провести серьезные «чистки» против оставшихся представителей советской власти и сочувствующих им. С этой целью, пренебрегая подчас формальными процедурами, Калмыков активно проводил аресты, использовал свои полномочия начальника гарнизона, не считаясь со структурами городского самоуправления. Комендатура гарнизона подменяла собой судебные органы и репрессивные меры, хотя и эффективные в отношении части эсеро-большевистского подполья, далеко не всегда оправдывались обстановкой. Это вызывало естественное недовольство со стороны представителей «общественности», требовавшей проведения расследований обоснованности проводимых атаманом арестов, однако серьезно повлиять на его поведение не могло. И хотя 29 сентября Калмыковым был издан приказ о наказании тех чинов ОКО, кто оказался причастен к воинским преступлениям, а в середине октября чины т. н. юридического отдела отряда, уличенные в злоупотреблениях полномочиями были расстреляны, самочинные действия «калмыковцев» в Хабаровском крае продолжались.
Жертвами подобных расправ стали даже иностранные подданные – представители Норвежского Красного Креста Опшауг и Хедблом. Позднее данные о репрессиях дали повод считать подобные действия Калмыкова и его подчиненных ярким выражением «белого террора», стремлением обойтись без правовой поддержки, в худших традициях т. н. атаманщины.
Примечательные оценки самоуправства в Уссурийском крае содержал рапорт чиновника вышеупомянутого юридического отдела, коллежского советника М. М. Михайлова на имя адмирала Колчака, написанный в мае 1919 г. В нем, в частности, отмечалось, что «в партизанском отряде отдел незаконен», но в штабе атамана «на отдел смотрели как на кухню, где должны были создаваться под известным соусом дела, оправдывающие все беззакония и убийства, совершаемые под видом законности. Атаман Калмыков не постеснялся при моем представлении напутствовать меня словами: «Смотрите, мне нужен такой юрист, чтобы, когда я расстреляю, сумели бы отбрехаться… При приеме мною юридического отдела гауптвахта была переполнена массой задержанных. Многие при моем опросе даже не знали, за что сидят, и после справок 48 человек были мною освобождены. В наличии оказалось только 67 дел, на большинстве которых была пресловутая резолюция «расстрелять». Ознакомившись с делами и убедившись, что все дела не имеют степени обоснованности юридического характера, а статьи, выставленные на них, совершенно не по существу и даже фантастичны».
Обращаясь к Колчаку, Михайлов писал: «Хочу обратить Ваше внимание на все безобразия и преступления до сего времени безнаказанные, происходящие в отрядах атаманов, задач, которых, казалось бы, кристаллизуя государственный организм, восстановить порядок, законность и престиж власти, но отнюдь своими действиями и террором не заставлять население вспоминать с сожалением недавнее ужасное большевистское прошлое в крае, которому, казалось бы, положен конец»[1069].
Ну а летом 1918-го года казачьи части при поддержке чехов и японцев продолжали наступление вдоль Амура по линии Транссибирской железной дороги и 18 сентября заняли Благовещенск. 20 сентября здесь образовалось Временное правительство Амурской области во главе с правым эсером А. Н. Алексеевским, а в состав правительства вошли атаман амурских казаков Гамов и председатель Областной земской управы Н. Н. Родионов. Политическая программа нового правительства в целом повторяла основные положения антибольшевистского движения на Востоке России (Комуча, ВПАС), включая пункты об аннулировании всех декретов Совнаркома и о признании власти будущего Учредительного Собрания. Были также восстановлены земские учреждения, милиция, судебные структуры, но от профсоюзов требовалась перерегистрация. К концу сентября 1918 г. советская власть была ликвидирована уже на всей территории Дальнего Востока.
Создание на Уфимском Государственном Совещании осенью 1918 г. всероссийского антибольшевистского центра, а затем приход к власти адмирала Колчака не остались без внимания со стороны дальневосточного казачества. 5-й Чрезвычайный Большой Войсковой Круг, начавший свою работу в Хабаровске 21 октября 1918 г., не только подтвердил полномочия Калмыкова как атамана, но и произвел его из подъесаулов в генерал-майоры. Полнота власти в войске принадлежала по-прежнему атаману и правительству, причем Калмыков снова заявил в отдельном приказе по Войску (№ 34 от 1 ноября 1918 г.) следующее: «Признавая над собой и членами Правительства власть Круга, я ответственен только перед Кругом…». Начальником Войскового штаба стал и. о. начальника штаба ОКО есаул Ю. А. Савицкий, ставший затем преемником Калмыкова на посту войскового атамана. Атаман со штабом разместились в Хабаровске, а правительство – во Владивостоке[1070].
С 9 по 17 октября 1918 г. в Благовещенске прошли заседания 5-го Войскового Круга Амурского казачьего войска. На нем была высказана поддержка правительству Алексеевского, принято решение воссоздать структуры 1-го Амурского казачьего полка, а также высказано важное предложение о создании Союза дальневосточных казачьих войск. Это свидетельствовало об объединительных перспективах среди дальневосточного казачества. При наличии подобных объединенных структур проще стало бы говорить об объединении вокруг всероссийского центра. 30 октября о предложениях амурцев на заседании Круга выступил Калмыков.
Круг принципиально поддержал инициативу соседей, и уже 31 октября в Хабаровск прибыл атаман Семенов, рассчитывавший на признание именно своих верховных полномочий, как уже ранее произошло применительно к признанию его старшинства в должности командира формирующегося 5-го Приамурского корпуса (предполагалось, что он включит в свой состав части дальневосточных казачьих войск (ОМО, Забайкальскую казачью дивизию, Сводно-казачью дивизию из частей Амурского и Уссурийского войск, а также регулярную 9-ю стрелковую дивизию).
Но помимо прерогатив командира корпуса, Семенову удалось убедить амурских и уссурийских казаков в важности установления единства власти и 31 октября в Хабаровске было решено создать объединение трех казачьих войск. При этом (как уже отмечалось в разделе о Белом движении в Забайкалье) атаману Семенову вручались права Походного атамана. Данный статус позволял укрепить единоначалие и добиться приоритета военной власти над гражданской. Однако окончательное решение об объединении должен был принять представительный орган – Краевой казачий съезд, проведение которого предполагалось в Чите. Созыв съезда так и не состоялся, поэтому объединение Забайкальского, Амурского и Уссурийского казачества происходило только в рамках подчинения Семенову. Подобное решение имело принципиально важное значение еще и потому, что в 1921 г., как уже отмечалось, произойдет существенное изменение отношений краевого казачества к своему строевому руководителю, и Семенов не получит ожидаемой поддержки не только в качестве «правопреемника Колчака», но и Походного атамана.
1 марта 1919 г. произошло признание власти адмирала Колчака как Верховного правителя на 6-м Войсковом Круге Уссурийского казачьего войска, хотя принятию этого решения предшествовали события, связанные с попытками атамана Семенова в конце 1918 – начале 1919 гг. противодействовать установлению единой власти Белого движения на Дальнем Востоке. Еще раньше (10 ноября 1918 г.) в соответствии с решениями Уфимского Государственного Совещания Временное Правительство Амурской области передало свои полномочия всероссийской власти. ОКО должен был отправиться на фронт во главе с Калмыковым. Гарантированно восстановленным органом местного самоуправления стали станичные сходы. К тому же в Приморье усиливалось партизанское движение, поэтому сохранение ОКО в Хабаровске имело и свои, внутренние причины, а отнюдь не только субъективное желание Калмыкова остаться вместе с отрядом в крае или, наоборот, выдвинуться на фронт, к Уралу. В мае 1919 г. атаманом было принято решение о создании дружин местной (поселковой, станичной и войсковой) самообороны. Данные подразделения охраняли тыловые коммуникации, а в случае необходимости могли объединяться в сводную дивизию, подготовленную к отправке на фронт.
В течение мая – июня 1919 г. уссурийцы и амурцы провели несколько удачных операций против партизан, в результате которых их отряды отступили в тайгу, а в Хабаровске контрразведке удалось разгромить структуры местного эсеро-большевистского подполья. В июне 1919 г., несмотря на определенные разногласия, 7-й Войсковой Круг снова выразил доверие Калмыкову как атаману, подтверждены были и полномочия Войскового правительства. Региональная иерархия власти была подтверждена во время приезда на Дальний Восток Походного атамана всех казачьих войск генерал-лейтенанта А. И. Дутова, лично принимавшего участие в антипартизанских операциях[1071].
В августе в связи с предполагаемым проведением наступления войск Колчака на р. Тобол снова встала необходимость переброски резервов с Дальнего Востока на фронт, причем речь шла не только о казачьих частях, но и о регулярных войсках, стрелковых и кавалерийских частях, формируемых из добровольцев и, главным образом, из мобилизованных. На это особенно рассчитывал начальник штаба Главковерха генерал Дитерихс. Однако как и весной, отправка казачьих частей под Омск не состоялась.
В историографии довольно распространенной является точка зрения, согласно которой отсутствие казачьих частей на фронте свидетельствовало о серьезных сепаратистских настроениях дальневосточных атаманов, прежде всего Семенова. Не отрицая важности переброски резервов в Сибирь, следует отметить также и то, что на огромном пространстве российского Дальнего Востока – от Забайкалья до Приамурья и Камчатки – других сколько-нибудь крупных формирований, необходимых для защиты Транссиба и поддержания власти Российского правительства по существу не было. Расчеты же на помощь союзных контингентов (подразделения японских, чешских и американских войск) не оправдывались, поскольку осенью 1919 г. среди иностранного командования все больше утверждалось мнение о невмешательстве в «русские дела» и о «недемократичности колчаковского режима»[1072].
После назначения на должность командующего войсками Приамурского военного округа генерала Розанова (18 июля 1919 г.) его официальным помощником стал Семенов, сохранив при этом должность Походного атамана Дальневосточных войск. Лидеры дальневосточного казачества укрепили свои полномочия, получив дополнительные должности в иерархии краевого управления. Приоритетным направлением деятельности в тылу становилось укрепление власти на местах и борьба с партизанским движением, и 29 августа Розанов назначил нового Войскового атамана Амурского казачьего войска полковника А. Д. Кузнецова на должность Уполномоченного командующего войсками Приамурского военного округа по охране государственного порядка и общественного спокойствия в Амурской области и начальником Амурского военного района.
Приказом № 624 от 8 сентября 1919 г. по Амурскому казачьему войску это назначение уточнялось и конкретизировалось. Следует отметить, что к этому времени атаман Гамов отказался оставаться на посту атамана амурского казачества, и на 6-м Войсковом круге (21 февраля – 6 марта 1919 г.) его преемником был избран командир Амурского казачьего полка А. Д. Кузнецов. Показательно, что в прощальном приказе по войску (28 февраля 1919 г.) Гамов отмечал, что причины его отставки сугубо личные, а не политические интриги или разногласия: «После непрерывной почти двухлетней службы на благо родному войску я вынужден оставить Атаманскую булаву, ибо чувствую, что здоровье мне изменило. Невероятно тяжелые условия, при наличии коих мне пришлось работать, не прошли для меня бесследно. Будучи избранником 4-х войсковых Кругов, я прилагал все свои силы, все свое разумение, дабы поднять благосостояние войска и упрочить его положение. Уходя, я могу смело сказать, что оставляю моему преемнику уже налаженное дело, что на его долю выпадает лишь забота об улучшении его, а самое главное – уже сделано»[1073].
Семенов издал приказ о развертывании ОКО в Отдельную Уссурийскую атамана Калмыкова бригаду. А 2 сентября приказом генерала Розанова аналогичную Кузнецову должность получил и Калмыков, будучи назначенным Уполномоченным по охране государственного порядка и спокойствия в Хабаровском и Иманском уездах. Тем самым казачьи атаманы становились, по существу, единоличными распорядителями тыловой жизни в пределах предоставленной им компетенции по «охране порядка». В условиях борьбы с партизанским движением в крае эти полномочия могли быть использованы и в противовес структурам земского и городского самоуправления, а это не могло не вызвать обвинений в «реакционности».
Но нужно иметь в виду, что Российское правительство адмирала Колчака стремилось в это время не только к улучшению положения на фронте, но и к укреплению «вертикали» власти, не без оснований усматривая в дальневосточном казачестве одну из наиболее надежных социальных групп поддержки Белого движения. Помимо этого, Колчак рассчитывал на укрепление российского влияния в регионе, отличавшемся большим сосредоточением союзных военных контингентов (прежде всего японских и американских). В сентябре – начале октября произошло два вооруженных инцидента с союзниками: на Имане, где местной администрацией были задержаны «за вызывающее поведение», но затем отпущены два американских военнослужащих, и у Хабаровска, когда по приказу Калмыкова были обстреляны две китайские канонерки, пытавшиеся без разрешения русской администрации пройти по Амуру в Сунгари[1074]. Оба инцидента, равно как и произошедший в сентябре демарш союзной администрации, протестовавшей против усиления русского гарнизона Владивостока, вызвали безусловную поддержку со стороны Российского правительства и самого Колчака, считавшего действия иностранцев неправомерными.
В сентябре 1919 г. постановлением Совета министров было принято решение о временной передаче из казенного фонда во владение Амурского и Уссурийского войск земельных участков, выделенных еще в 1894 г. для расселения казаков, переселявшихся из Европейской России на Дальний Восток (т. н. отвод генерала Духовского). Также Калмыкову был предоставлен беспроцентный кредит на закупку продовольствия для нужд казаков сроком по 1 января 1922 г. По инициативе Калмыкова в Хабаровске был образован Союз казачьих кооперативов, призванный облегчить продовольственное снабжение города и района[1075].
Общее ухудшение положения на Восточном фронте, отступление войск Колчака от Омска, не могли не сказаться в Приамурье. В начале ноября 1919 г. в Приамурском военном округе проходила мобилизация, и мобилизованные, а также часть бывших военнопленных шли на пополнение Уссурийской бригады. Однако общая боеспособность воинских частей снижалась. Уссурийский казачий полк был переброшен в Забайкалье, в г. Нерчинск, где участвовал в антиповстанческих операциях в составе войск атамана Семенова. В свою очередь, Семенов еще в октябре перебросил в Гродеково 3-й Забайкальский казачий полк. 17 ноября 1919 г., во время т. н. «Гайдовского путча», бронепоезд калмыковцев оказал поддержку правительственным частям, подавлявшим действия мятежников. Но уже в конце ноября были отмечены переходы на сторону партизан стрелков из состава формировавшейся Уссурийской бригады. Усилилась оппозиционная агитация в крае. Структуры земского и городского самоуправлений все чаще выражали свое несогласие с действиями Калмыкова и Кузнецова. В конце 1919 г. в Амуpском казачьем полку был создан нелегальный революционный комитет, установивший контакты с местным большевистско-эсеровским подпольем.
Учитывая угрозу роста повстанческого движения, Калмыков объявил в декабре временную мобилизацию казаков 1908–1917 гг. призыва. Таким образом, уссурийское казачество переходило уже к полной мобилизации всех боеспособных контингентов. 30 декабря 1919 г. Семенов назначил Калмыкова своим помощником по должности Походного атамана. А 1 января 1920 г. Калмыков отдал приказ о переформировании Уссурийской бригады в Сводную Уссурийскую дивизию под своим собственным командованием.
Но остановить рост антиколчаковского повстанчества не удавалось. В течение января 1920 г. положение белой власти в крае ухудшалось, а провозглашенное Розановым «сотрудничество с общественностью» не приносило ожидаемых результатов. Мобилизация уссурийского казачества срывалась, борьба с партизанским движением была безуспешной, наоборот – 18–21 января на съезде «рабочих, крестьянских, казачьих и партизанских депутатов» Хабаровского уезда было принято решение о создании объединенного уездного Совета и о фактическом окончании «братоубийственной войны» в крае.
Тем не менее атаман Калмыков надеялся на поддержку очередного, 8-го по счету, Войскового Круга, работа которого началась 19 января 1920 г. Ему удалось добиться поддержки проводимой мобилизации и осуждения казаков-«дезертиров». Немалую роль сыграл в этом будущий преемник Калмыкова на посту атамана – начальник Южно-Уссурийского отряда войсковой старшина Ю. А. Савицкий[1076].
Но падение белой власти в крае произошло стремительно. 26 января партизанами и перешедшими на их сторону казаками были заняты Никольск-Уссурийский и Гродеково, а на следующий день почти вся территория Уссурийского войска была объявлена подконтрольной революционной власти. Войсковое правительство и атаман объявлялись низложенными. 31 января во Владивостоке пришло к власти правительство Приморской областной земской управы.
Ликвидировалась белая администрация и в Амурской области. В февpале 1920 г. японские части начали эвакуацию и заключили с паpтизанами соглашение о нейтpалитете. В свою очередь, еще 7-й Войсковой Круг Амурского казачества, начавший свою работу 16 декабря 1919 г., определенно поддержал идею Российского правительства о созыве Государственного Земского Совещания и высказался за то, чтобы в условиях «погибающей» государственности добиться создания единого антибольшевистского фронта, в котором объединились бы как казаки, так и крестьяне. Как и в других белых регионах, надежды на восстановление стабильности связывались с созданием представительных структур с широкой «общественной поддержкой».
Однако в течение декабря 1919 – января 1920 гг. положение белой власти в крае продолжало ухудшаться. Фактически прекратилась борьба с партизанским движением, а 22 декабря на объединенном совещании представителей областного земства, 7-го Войскового Круга и Благовещенской городской думы было решено добиваться прекращения междоусобной войны и о создании новой власти на основе «народоправства». Предполагалось создание единого «общественного управления» на основе представительства от органов самоуправления и профсоюзов. В итоге 3 февраля атаман Кузнецов передал свои полномочия местному земству и профсоюзам, была объявлена амнистия всем политзаключенным. 4 февраля 1920 г. отрядами партизан был занят Благовещенск. В апреле Амурское казачье войско было ликвидировано[1077].
Таким образом, в начале февраля 1920 г. последним крупным центром белой власти в Приамурском крае оставался лишь Хабаровск. В сложившейся ситуации Калмыков решил пойти на уступки «общественности», повторяя, по сути, поведение оставшихся на местах представителей колчаковской администрации в январе 1920 г. Приказом от 4 февраля по Хабаровскому военному району он прежде всего заявил о фактическом отделении Хабаровского уезда (Хабаровского военного района) от остальной территории Дальнего Востока, на которой к этому моменту белая власть оказалась ликвидированной. В создаваемое гражданское управление вошли бы представители от Хабаровской и Иманской уездных земских управ, и Хабаровской и Иманской городской думы (по одному делегату от каждой структуры местного самоуправления), представители торгово-промышленной палаты и профсоюзного бюро Хабаровска.
В ведение создаваемой структуры передавались вопросы обеспечения «гражданского порядка» и «разрешения экономических вопросов». Руководство гражданским управлением должен был осуществлять управляющий Хабаровским уездом М. П. Плахов, а представителем Калмыкова в создаваемой структуре должен был стать начальник Хабаровского военного района генерал-майор И. П. Суходольский. Подобная попытка «разделения полномочий» между военной и гражданской властью с целью получения поддержки «общественности» и расширения ее участия прежде всего в экономической области была характерной для военно-политического курса Белого движения на Востоке России в конце 1919 – начале 1920 гг.
Лавируя между сотрудничеством с «общественностью» и стремлением усилить собственную власть, Калмыков не отказывался и от укрепления имевшихся у него военных полномочий. Для этого использовались проведенные атаманом еще в сентябре 1919 г. военно-административные преобразования, в соответствии с которыми Приамурье разделялось на три военных района: Хабаровский (во главе с полковником (на тот момент) Суходольским), Иманский (во главе с начальником гарнизона Имана войсковым старшиной А. Г. Ширяевым) и Гродековский (во главе с начальником гарнизона Гродеково войсковым старшиной Н. И. Савельевым). Подобные действия не отличались последовательностью и, конечно, могли в дальнейшем привести к усилению уже имеющиеся разногласия между военной и гражданской властями.
Тем не менее, в обстановке активизации партизанского движения в крае и фактического вооруженного нейтралитета японского командования атаман решил вернуться к сугубо диктаторским методам управления. Еще 4 февраля, небезосновательно опасаясь роста большевистских настроений среди моряков, Калмыков отдельным приказом включил в состав войск вверенного ему района Амурскую военную флотилию, а 8 февраля, учитывая, что на данный момент белая власть во Владивостоке была уже свергнута, переподчинил себе все части, подчинявшиеся ранее штабу Приамурского военного округа. 12 февраля приказом по Хабаровскому военному району Калмыков заявил о принятии на себя всей полноты военной и гражданской власти (к этому моменту объявленное атаманом новое гражданское управление так и не сформировалось) и объявил о введении на подконтрольной ему территории военного положения.
К этому моменту его собственный статус атамана уже не был столь незыблемым как год назад. 8 февраля станичное собрание Бикина заявило о признании власти Приморской земской управы об исключении Калмыкова из списков Уссурийского казачьего войска и его аресте. Конечно, это решение трудно было назвать легитимным, поскольку подобные акты входили в полномочия Войскового Круга, но оно вполне выражало стремление уссурийского казачества к самосохранению в условиях падения белой власти. Атаман и сам не питал иллюзий в отношении контрреволюционных настроений среди своих казаков, и поэтому, заявив о «гнилости» дальневосточного казачества, принял решение создать новое казачье сословие на принципах добровольного вооруженного противостояния «заразе большевизма». Войсковое и дивизионное знамена были отправлены им атаману Семенову в Читу.
Не надеясь на прочность подчиненных ему воинских частей, Калмыков приказал распустить всех мобилизованных и на основе Отдельной сводной Уссурийской дивизии создал Особый атамана Калмыкова Уссурийский отряд (ОКО) исключительно из добровольцев. Здесь проявилось своеобразное стремление атамана вернуться ко временам первых месяцев борьбы с советской властью, когда из подобных добровольческих формирований создавались первые звенья антибольшевистского фронта.
13 февраля отряд во главе с Калмыковым выступил из Хабаровска. Помимо казаков в него добровольно вошли офицеры, воспитанники Хабаровского кадетского корпуса, моряки Амурской флотилии под командованием капитана 1 ранга В. В. Безуара и даже подразделение из добровольцев сербов. Формально атаман заявил о том, что им предстоит разгромить приближавшиеся к городу партизанские отряды. На время своего отсутствия все властные полномочия передавались им начальнику штаба Хабаровского военного района полковнику М. А. Демишхану.
На деле, однако, белая власть не просуществовала и нескольких дней. Вскоре после выхода ОКО из города, 14 февраля 1920 г. делегаты городского и земского самоуправлений объявили о создании объединенного управления, подчиненного Приморской земской управе, а полковник Демишхан, придя на заседание земско-городского управления, сложил с себя полномочия, данные ему атаманом. 16 февраля революционные отряды вошли в Хабаровск[1078].
Отряд Калмыкова, в течение 16–17 февраля довольно успешно действовавший против партизан, после получения известий о падении белой власти в Хабаровске и ввиду отсутствия сколько-нибудь прочного «тыла», двинулся по направлению к китайской границе. Атаман рассчитывал пробиться в полосу отчуждения КВЖД, где на тот момент еще существовала власть генерала Хорвата. 22 февраля отряд Калмыкова перешел границу по р. Уссури и вскоре был практически полностью разоружен китайскими властями. Партизанское командование потребовало выдачи атамана. В вину Калмыкову ставилось то, что накануне отъезда ОКО из Хабаровска он забрал из кассы местного отделения Государственного банка несколько десятков пудов золота (оно было передано атаманом японскому командованию с условием последующего возвращения законному Российскому правительству), а также проход вооруженного отряда по китайской территории и вмененный в вину атаману обстрел китайских канонерок под Хабаровском в октябре 1919 г. (об этом инциденте говорилось выше). 8 марта китайская администрация санкционировала арест Калмыкова и офицеров его штаба. Еще раньше большая часть ОКО была выдана китайцами революционным властям Приамурья.
Оказавшись в китайской тюрьме в г. Гирине, Калмыков продолжал заявлять о незаконности установившейся в крае власти ДВР, о своем подчинении исключительно атаману Семенову и о неправомерности действий местных властей. Ожидаемой поддержки со стороны японских военных и дипломатов он не получил, хотя и его отправка во Владивосток задерживалась. В июле 1920 г. при непосредственном содействии местного российского консульства (консула В. А. Братцова и вице-консула К. В. Лучича) атаману удалось совершить побег и скрыться на квартире консула. Однако во время обыска Калмыков был обнаружен, вновь арестован 25 августа 1920 г. и после этого китайские власти намеревались выдать его в ДВР. При переезде по железной дороге из Гирина Калмыков снова бежал и погиб в перестрелке с китайскими конвоирами.
Помощь российских дипломатов уссурийскому атаману не помогла. Напротив. В сентябре – октябре 1920 г. это соучастие в побеге стало одной из причин, по которым китайское правительство решило полностью ликвидировать российские посольства и консульства в стране. Несмотря на протесты российского посла князя Кудашева, решительно осудившего поведение своих подчиненных в Гирине, дипломатические представительства были закрыты и положение многочисленных российских беженцев и служащих КВЖД серьезно ухудшилось[1079].
Такова была история антибольшевистского движения в среде дальневосточного казачества в 1918–1920 гг., на поддержку которого рассчитывал в своем противостоянии с «Меркуловским кабинетом» атаман Семенов. Нельзя сказать, что подобные расчеты были безосновательны. Калмыков, называя дальневосточное казачество «прогнившим», не был объективен. Ведь и в условиях существования правительства Приморской областной земской управы и под непосредственной властью ДВР уссурийское казачество смогло отстоять свой статус. Хотя Конституция Республики (принята 27 апреля 1921 г.) и другие законодательные акты ДВР провозглашали все земли общенародным Республиканским фондом и отменяли сословное деление (что напрямую касалось казачества), структуры казачьего самоуправления не признавали данных решений. Еще 9-й Войсковой Круг, состоявшийся в Гродеково в июле 1920 г., утвердил незыблемость станичного самоуправления и, более того, официально объявил о признании Семенова Походным атаманом дальневосточного казачества, подтвердил полномочия Калмыкова (уже арестованного в это время в Китае), его помощника председателя Войскового правительства Ю. А. Савицкого и ходатайствовал перед Семеновым о содействии освобождению Калмыкова из «китайского плена». Казаки, участвовавшие в работе Народного Собрания во Владивостоке, были отозваны[1080].
Не заявляя открыто о восстановлении собственных войсковых подразделений, Круг разрешил формирование войсковой самообороны, тем самым исподволь проводя подготовку к вооруженному выступлению против ДВР. Прикрываясь статусом самообороны, в Гродеково и окрестных поселках проходило формирование отрядов не только из казаков, но и из бывших каппелевцев, юнкеров и офицеров. Накануне «владивостокского переворота» в мае 1921 г. среди уссурийского казачества усиливались контрреволюционные настроения. В апреле 1921 г. в Гродеково прошли заседания 10-го Чрезвычайного Войскового Круга, на котором были подтверждены оценки предыдущего Круга по политическим и экономическим проблемам уссурийского казачества, а также прошли выборы нового войскового атамана. Им стал генерал-майор Ю. А. Савицкий.
Важно также отметить, что 26 апреля 1921 г. в Гродеково приступила к работе казачья конференция, созывавшаяся до этого времени в Омске осенью 1919 г. В ней принимали участие представители от девяти казачьих войск Востока России (Оренбургского, Уральского, Сибирского, Енисейского, Семиреченского, Иркутского, Забайкальского, Амурского и Уссурийского). Конференция принципиально укрепила статус Семенова, признав его Походным атаманом всех казачьих войск Российской Восточной окраины. Для работы по различным направлениям внутренней и внешней политики были сформированы политическая, экономическая, казачья комиссии. Таким образом, дальневосточное казачество становилось на все более и более явные антибольшевистские позиции[1081].
После «переворота» уссурийское казачество упрочило свое влияние в крае. 1 июня 1921 г. Войсковое правительство заявило о своей поддержке Приамурского правительства, но при обязательном условии скорого созыва краевого представительного органа. 9 июня Войсковое правительство признало недопустимым дальнейшее пребывание Семенова в Приморье, а на следующий день аналогичное решение принял съезд представителей казачьих войск Востока России. Поддержка Семенова сужалась почти исключительно до представителей строевых частей. Не случайно, что, пытаясь заручиться поддержкой «фронтовиков», атаман переехал в Гродеково и в начале июля предпринял попытку создания здесь отдельного правительства, оппозиционного «меркуловскому» и ориентированного на возможные военные действия против Владивостока. Попытка оказалась безуспешной, а стремление атамана к любой, вплоть до применения военной силы, форме утверждения своих властных полномочий, не могло не вызвать отторжения среди военных и политиков. Дальневосточные газеты изобиловали заголовками статей наподобие – «Гражданская война начинается». 27 июня Уссурийское Войсковое правительство переехало во Владивосток, и войсковой атаман генерал Савицкий, уже безоговорочно, поддержал Временное Приамурское правительство, заявив в воззвании к офицерам-казакам, служившим у Семенова, – что подлинно национальные интересы отстаивает не бывший забайкальский атаман, а правительство, ведущее подготовку к созыву краевого представительного собрания.
А после того, как 4 июля съезд представителей Восточных казачьих войск принял решение лишить Семенова звания Походного атамана всех казачьих войск, положение бывшего казачьего лидера становилось весьма шатким. Ведь именно поддержка казачества была для Семенова наиболее желательна и перспективна. Ни среди «каппелевцев», ни среди крестьянского населения, ни даже среди «демократической общественности», а также среди городского и земского самоуправлений и профсоюзов Семенов не пользовался существенной поддержкой. Поэтому и потеря доверия со стороны казачества означала для атамана, по существу, бесперспективность дальнейших попыток обосновать преимущество своего статуса по отношению к владивостокской власти[1082].
Затянувшееся противостояние Гродеково и Владивостока, Семенова и Меркуловых не имело перспектив. К концу лета 1921 г. стала очевидной и финансовая несостоятельность Семенова как начальника, способного удовлетворить содержанием воинские подразделения в Гродеково. Не было и поддержки со стороны Японии, на что, безусловно, рассчитывал атаман. Семенов ожидал поддержки деньгами и вооружением в расчете на предоставление Японии существенных льгот в Приморье. Но еще 6 июня японские представители во Владивостоке заявили о стремлении к стабильности в регионе, ожидая от Семенова готовности идти на компромиссы с Меркуловыми и «каппелевцами». 20 июня при их посредничестве (полковник Гоми) прошли переговоры (правда, безрезультатные) Семенова и Меркуловых. В конце месяца в прессе было опубликовано официальное разъяснение японского консула Кикучи об отношении к атаману Семенову, в котором, в частности, отмечалось: «Японское командование, заинтересованное в поддержании политического спокойствия и общественного порядка… посоветовало Семенову уехать из Владивостока…, японские войска ни в коем случае не поддержат семеновцев и унгерновцев». В июле средства Семенова, размещенные в японских банках, оказались замороженными.
11 августа 1921 г. Семенов заявил о своем признании Временного Приамурского правительства. Возобновились его переговоры с С. Д. Меркуловым и генералом Молчановым. Результатом стал долгожданный компромисс. Семенов заявил о готовности подчиниться решениям правительства. Признававшие атамана казачьи воинские части в Гродеково также заявили о подчинении Владивостоку, и 12 сентября правительство приняло постановление об их включении в состав Дальневосточной армии (командующим казачьей группой был назначен сибирский казак генерал-лейтенант Ф. Л. Глебов). Семенов получал денежное содержание от правительства на пять лет, но при этом должен был покинуть пределы Приморья и также обязался не проживать на территории Японии или в японских колониях. 14 сентября Семенов покинул Приморье и отправился в Шанхай. Каких-либо репрессий в отношении бывшего Правителя не последовало, и длившийся несколько месяцев конфликт завершился[1083].
Следует отметить, что сам Семенов свое согласие на компромисс с меркуловским правительством объяснял, в частности, провалом «порт-артурского сценария», согласно которому весной 1921 г. антибольшевистские выступления, скоординированные с повстанческим движением в Советской России, привели бы к восстановлению широкого фронта Белого движения. В этом случае имел смысл масштабной военной операции против Хабаровска, Благовещенска и Читы, во главе которой встал бы сам атаман и его сподвижники (прежде всего, барон Унгерн). Однако после поражения Белого дела в Монголии и явной невозможности вести наступление лишь казачьими частями Гродековской группы, Семенов изменил свое решение. «Принимая во внимание, – вспоминал он, – что к этому времени я получил сведения, что движение барона Унгерна к Мысовску потерпело неудачу (сведения в Гродеково поступали с запозданием. – В.Ц.) и положение в Халхе складывалось не в нашу пользу, я решил, что дальнейшее мое упорство не может привести ни к чему, а потому вступил в переговоры с меркуловским правительством и японским командованием о ликвидации создавшегося положения и о готовности моей обсудить всякое предложение, которое будет мне сделано»[1084].
Оценка причин и последствий противостояния «Семенов – Меркуловы» принципиально важна для истории Белого движения. Это не просто наличие «разногласий в антисоветском лагере», свидетельствующее о его «разложении» (как это отмечалось в советское время). Конфликт показал, прежде всего, что многие эпизоды гражданской войны, во время которых провозглашаемые в программных заявлениях Белого дела принципы «законности и правопорядка», хотя бы и ограниченные условиями военных действий, неизбежно входили в явное противоречие с теми формами и методами, которыми руководствовались на местах многие «исполнители» политической воли белых правительств. Это проявлялось и в эксцессах «атаманщины», и в явном нарушении единства правовой системы белого тыла, и в порочности применения методов «подавления большевистских восстаний» любой ценой. Подобные действия вызывали неприятие как со стороны гражданских властей (Приамурское правительство), так и со стороны военных («каппелевцы»).
В 1920–1922 гг. Белое движение явно эволюционировало в сторону новой системы управления. Органы исполнительной власти стремились опереться на структуры представительные, хотя бы и ограниченные в своих полномочиях, но тем не менее выражавшие настроения относительно широких общественных групп. В Приморье эту роль брал на себя Несоциалистический съезд, а после «владивостокского переворота» подобные функции должны были перейти к Народному Собранию и, в перспективе, к Учредительному Съезду (Собранию) края. В этих условиях полностью игнорировать «мнение общественности» становилось невозможным. Кроме того, белым правительствам нужно было соблюдать хотя бы «внешнюю» демократичность. Ведь в случае международного признания (на что рассчитывали многие военные и политики во Владивостоке), равно как и в условиях возможного расширения территории края, подконтрольного правительству, следовало продемонстрировать населению свою готовность к сотрудничеству.
Если, как утверждалось в официозных органах, Советскую Россию отличает «показное», «фальшивое» стремление к демократии (в условиях начавшейся «Новой экономической политики»), то на территории белых правительств любые проявления «недемократичности» (в частности, поведение атамана Семенова) осуждаются и пресекаются. Нельзя было бы при этом рассчитывать на какое-либо взаимодействие с повстанческим движением, лидеры которого заявляли о «народном» характере своих отрядов и о «народной» поддержке своих действий.
Компромисс Семенова с правительством означал также и то, что существовавшие прежде т. н. цепочки правопреемственности, типичные, например, для белого Юга в 1917–1920 гг. в отношении военного и политического лидерства (например: Алексеев – Корнилов – Деникин – Врангель) и для белого Востока (от Уфимской Директории – через Колчака к Семенову), уже не имеют того значения, которое им придавалось ранее. Гораздо важнее «цепочек» правопреемственности становились новые формы взаимодействия власти и общества. На смену военной диктатуре, основанной на жестких принципах господства и подчинения, приходили элементы легитимности, выборности структур власти. И здесь полномочия Временного Приамурского правительства, сосуществовавшего с Народным Собранием, получали дополнительное политико-правовое обоснование. Теперь важнее становился не «последний указ», «политическое завещание» Колчака в отношении своего преемника на «Российской Восточной окраине», а получение власти хотя бы и «революционным» путем «переворота», но при последующей опоре на легитимные представительные структуры.
Сразу же после заявлений правительства о созыве краевого Собрания эти решения приветствовались. «Адмирал Колчак намеревался довести страну до Учредительного Собрания. А в наши дни даже «семеновцы», именующие себя «общественностью, стоящей на точке зрения активной борьбы с большевиками», собираются вручить законодательную власть Народному Собранию. Тем более, конечно, демократизм обязателен для правительства С. Д. Меркулова, которое опирается на каппелевцев»[1085].
Сложившаяся в Приморье представительная власть стала, по сути своей, антибольшевистским блоком. Он не отличался достаточной прочностью, но для истории гражданской войны, в ходе которой Белое движение далеко не всегда шло на компромиссы и сотрудничество с возможными союзниками по антибольшевистскому лагерю, это был показательный, хотя и не типичный, пример. К доминированию общественно-политических настроений более всех стремился Несоциалистический съезд и связанные с ним правые и правоцентристские структуры. «Голоса» правых в Приморье оказались гораздо «слышнее» их потенциальных союзников по «борьбе с большевизмом» в центре и слева.
После компромисса с Семеновым, Меркуловы, казалось бы, могли рассчитывать на достаточную прочность собственной власти. Действительно, общественная поддержка Правительства летом 1921 г. оставалась достаточно стабильной. Еще в разгар противостояния с атаманом, с 16 по 25 июня во Владивостоке состоялась вторая сессия Несоциалистического съезда. Примечательно, что в первый же день работы делегаты предложили переименовать Несоциалистический съезд в Антибольшевистский или Антикоммунистический, подчеркивая тем самым стремление перевести обсуждение политических вопросов от внутренних, краевых проблем в плоскость противостояния с советской властью и «большевистским режимом».
Представители владивостокской организации кадетской партии (от участия в работе съезда, в отличие от делегации кадет из Харбина и Хабаровска, они воздержались) считали предлагаемое переименование уместным, поскольку в этом усматривалась перспектива «объединения всех общественных течений, не приемлющих коммунизма». При этом, в отличие от своих харбинских товарищей по партии, владивостокские кадеты не поддерживали идеи возобновления вооруженной борьбы с советской властью. Приморская общественность, принципиально поддерживая важность проведения подобных форумов, настаивала на реальном «расширении съездом своей представительной основы». Лидер владивостокских кадетов Л. Кроль отмечал, что «переименование будет полезно потому, что позволит войти в его состав группировкам, которым неудобно войти в него, пока он подчеркнуто именуется «несоциалистическим». Возможность вступления в Съезд социалистам-антибольшевикам не должна быть отрезана. Если бы это и не дало серьезных практических результатов, это показало бы, что Съезд ведет борьбу только с коммунистами и что он не намерен вести такой же борьбы с социалистами».
Предполагаемого переименования не произошло, но сам по себе факт «расширения» представительства имел место. Среди организаций, впервые принимавших участие в съезде «несосов», оказались, в частности, структуры, связанные с православными приходами, а также известные своим участием в становлении Белого движения еще в 1917 г.: Союз Георгиевских кавалеров Российской Восточной окраины, правление местного Союза увечных воинов Российской Восточной окраины, Братства в честь Иверской иконы Пресвятой Богородицы, Союз приходов Владивостока, представители благочинных округов. Территориальное представительство расширялось за счет беженских организаций (беженцев Амурского казачьего войска, мусульман-беженцев, уральских беженцев). От Владивостока и Никольск-Уссурийска, помимо представителей городского самоуправления (по 5 делегатов от каждого города), присутствовали отдельные, персонально утвержденные делегации. «Представительство национальностей» осуществлялось через делегатов от Восточно-национального управления башкир, Корейского общества Владивостока.
Отмечалось участие в работе съезда влиятельного Русского национального экономического союза из Харбина. Численность участников второй сессии возросла по сравнению с первой (мартовской) со 170 до 308 делегатов. Примечательно, что съезду прислали свои приветствия представители европейской эмиграции: члены только что созданного в Париже Русского Национального Комитета А. Ф. Карташев и В. Л. Бурцев, а 6 июня 1921 г. Съезд Русского Национального объединения направил приветственную телеграмму С. Д. Меркулову.
Следует помнить и то особое значение, которое имела в белом Приморье Православная Церковь, и до, и после «майского переворота» активно участвовавшая в общественно-политической жизни. Характерно и единство настроений военных и православных священнослужителей. Как вспоминал генерал Молчанов, «мы подготовили переворот очень просто: развернули широкую пропаганду, в особенности через церкви, где священники начали читать проповеди с сочувствием к нам. Они все нам сочувствовали… У нас было много священников, особенно пожилых, но был и один молодой, он был военным священником в нашей дивизии (о. Леонид Викторов. – В.Ц.). Мы хотели, чтобы он был у нас Главным священником. Мы знали, что он прекрасно говорил и был хорошим администратором, и мы могли бы с ним работать. Генерал Вержбицкий приказал мне обратиться к архиепископу Михаилу, главе местной епархии, и поговорить с ним о назначении этого молодого священника на ту церковную должность, которую мы хотели». Таким образом, при активной поддержке военных о. Леонид Викторов был назначен Главным военным священником армии и флота. Во время выборов делегатов съезда священники призывали оказать поддержку власти, а в случае пассивности местного крестьянства посылали делегатов от благочинных округов. Владивостокские газеты отмечали факт мученической кончины о. Александра Торопова (с. Дмитровка Спасского района), убитого красными партизанами за активную агитацию во время избирательной кампании.
При закрытии Несоциалистического съезда 25 июня с яркой речью выступил епископ Камчатский Нестор (он же служил молебен и на открытии заседаний), отметивший необходимость преодоления политических разногласий, призывая к единству ради будущего спасения не только Приморья, но и всей России: «В настоящее время мы обязаны прекратить распри, обязаны достичь полного умиротворения всех верных сынов России. Мы должны выявить чистый, сильный патриотизм и должны делать свое прямое дело укрепления освобожденного от врагов края и спасения гибнущих братьев наших в России, полоненной сатанистами… Хотя в Православной Руси сатанистами поруган Христос, поруганы святыни, но верующий многострадальный народ горячо молится Богу, и в этой молитве теплится надежда его на скорое избавление от антихристианского ига… Священный долг обязывает нас принести в жертву этому делу все, чем мы одарены от Бога: несите Веру, разум, чистую совесть, силу и все свои материальные достатки. Помогите в борьбе нашему Христолюбивому Воинству, душу свою полагающему за гибнущий народ. Только в единении между собой вы сбережете русское воинство, а с ним и край наш, освобожденный от врага. Только в полном единении мы достигнем нашей цели – освобождения Родины».
Овациями участников было встречено выступление бывшего проповедника в 3-й армии Восточного фронта осенью 1919 г., старообрядческого священника о. Иоанна Кудрина, представителя старообрядческих общин полосы отчуждения КВЖД. «Начатое дело освобождения страны от коммунистов, – выражал он монархические стремления собравшихся, – послужит прочным фундаментом для раскрепощения всей России. Пусть отсюда раздается громкий голос, что поруганный Царский Трон не будет пуст, разорванная Царская Порфира будет вновь сшита и крест снова будет висеть на Помазаннике Божием»[1086].
Внимание прессы привлекли заявления от имени «рабочих волжан, ижевцев, воткинцев и уральцев» и от Дальневосточной армии. Генерал Молчанов зачитал приветствие съезду, гласившее: «Власть коммунистов в пределах Приморской Области пала… Выражаем твердую уверенность, что эта сессия съезда будет последовательным продолжением начавшейся первой сессии для собирания всех антикоммунистических сил, для скорейшего торжества идеи освобождения и объединения Родины. Она предостережет и отметет все себялюбивые элементы, являющиеся помехой для достижения этой идеи». В. Ф. Иванов на первом же заседании заявил о ближайшем будущем времени, когда рост «антикоммунистических группировок достигнет размеров, обеспечивающих успех борьбы с большевизмом». Полковник Клерже, стремясь усилить военно-политическую значимость атамана Семенова, в своем докладе особенно отметил, что атаман «в настоящее время имеет связь с большинством, если не со всеми, из повстанческих групп, оперирующих на огромном фронте по границе всей Монголии на линии почти в 4 тысячи верст. Все эти повстанческие группы связаны также и между собой и подчинены генералу Унгерну, который в свою очередь подчиняется атаману Семенову».
Конфликт Правительства с атаманом Семеновым не мог не отразиться на работе съезда. Сторонники атамана надеялись на то, что съезд обеспечит поддержку идее вооруженного противостояния с ДВР. Незамедлительной поддержки военных действий требовали «семеновцы». В информационной сводке, составленной ими после окончания работы Съезда, отмечалось: «Приморцы-меркуловцы стояли за прекращение гражданской войны, прекращение вооруженной борьбы с большевиками. Их идеология сводилась к тому, что гражданская война изжита, что нужно создать хорошие экономические условия для населения и тогда, будто бы, соседние области из зависти к хорошей жизни приморцев сбросят у себя большевиков сами, что надо пропагандировать у соседей взрыва изнутри, а не освобождать их силой, что всякая армия обуза и должна быть распущена, что Приморье защищается интервентами и за их барьер залезать не нужно, – и таким образом Атаман, как «беспокойный» элемент идет будто бы вразрез с «объективной» обстановкой.
В то же время «активисты, сторонники Атамана, стояли на точке зрения необходимости объединить армию и дать ей возможность поддержать из Приморья вооруженной силой движения барона Унгерна в Забайкалье и атамана Амурского казачьего войска Сычева в Амурской области. Активисты считали, что раз антибольшевистское движение идет под знаком добровольчества и никаких мобилизаций не предвидится, то нельзя запрещать добровольцам сражаться за освобождение Родины и нельзя их лишить признаваемого ими главы их Атамана Семенова и не использовать Приморья как территориальной базы для борьбы». Однозначно утверждалось, что «вся обстановка на Дальнем Востоке за последнее время с очевидностью показывает, что борьба с большевизмом далеко не изжита, что никакое соглашательство с Дальневосточной республикой ни к каким позитивным результатам привести не может, а поведет лишь к окончательному краху антибольшевистского движения… Вся сумма сведений о боевой подготовке красных на Дальнем Востоке против антибольшевистских сил настойчиво указывает на настоятельную необходимость скорейшего объединения всех антибольшевистских групп и на скорейшую их организацию для вполне планомерных и согласованных действий под одним общим командованием».
Но в результате, по мнению авторов сводки, «Правительство добилось своего. Психология «непротивления»… победила. Была вынесена бездарная, пацифистская, безыдейная, обезличивающая съезд резолюция, в которой ни слова не говорилось о борьбе и в которой съезд превратился из активного центра национальной борьбы в подсобное правительству агитационное учреждение. Активисты были побеждены, но не духовно, а задавлены массой, стадным, «шкурным» большинством. Атаман Семенов не получил возможности при посредстве съезда подойти к участию в национальной борьбе, правительство пока победило, но более всего пострадало оно само».
До конца работы съезда «семеновцы» не доработали: демонстративно покинули заседания представители амурского казачества, и еще около 30 других делегатов, сторонников атамана и крайне правые. При этом казаки-«приморцы» были вполне лояльны к Правительству.
Важное значение имело отношение крестьянства. Но если Всероссийский Крестьянский Союз, поддерживавший Семенова, фактически вошел в состав харбинского Русского Национально-Экономического Объединения и утратил «прямое» влияние на Владивосток, то проведенный 15–17 июня 1921 г. Съезд представителей сельских сходов Приморья заявил о непризнании полномочий Семенова и о своей поддержке правительственного курса лишь в том случае, если власть будет опираться на созванное Народное собрание, органам местного самоуправления будут гарантированы широкие полномочия, а правительство будет стремиться к сохранению «гражданского мира». Участие в работе Несоциалистического съезда оговаривалось условиями его «демократизации» («Несоциалистический съезд как таковой не является выразителем воли народа, как воли большинства, так как в нем не представлены широкие слои населения») и обязательного проведения выборов в новое Народное Собрание.
В Никольск-Уссурийском уезде проходили выборы делегатов на съезд на сельских сходах, и это, несомненно, укрепляло правительственные позиции среди местного населения, а во Владивостоке, на основе крестьянской фракции бывшего Народного Собрания, был образован новый Крестьянский Союз. В конфликте с атаманом Семеновым крестьяне, вместе с поддержавшими их представителями Уссурийского Войскового правления и делегатами от Полтавского станичного округа, приняли резолюцию, гласившую, что «не только власть атамана Семенова, но и пребывание его в Приморье и на всей русской территории вновь пробуждает в народе воспоминание о кровавой деятельности его и его сподвижников, временах пыток, расстрелов и народных страданиях. Нет и не может быть возврата к диктатуре групп и отдельных лиц, противопоставляющих свою волю воле народа».
Далее отмечалось: «С момента Созыва Учредительного Съезда верховная власть должна принадлежать только ему» (то есть Правительство должно подчиниться представительной власти), а «гарантией созыва Народного Собрания 7 июля и созыва Учредительного Съезда 1 сентября нам будет служить Каппелевская Армия». После оглашения данной резолюции представители крестьянской группы покинули заседания съезда, заявив о подготовке к участию в выборах Народного Собрания. Аналогичную позицию бойкота съезда заняли профсоюзы Приморья, за исключением представителей профсоюза Амурского судоходства и отдельных рабочих коллективов (паровозные бригады депо Никольска-Уссурийского, Общество русских тружеников печатного дела).
В итоге съезд принял оглашенную Председателем Совета съезда Н. Андрушкевичем резолюцию, в которой ясно говорилось, что действия атамана Семенова «являются актом неповиновения законной русской власти края», «попытка атамана Семенова поставить свою волю выше всех слоев населения, неоднократно ясно выраженной, является преступной», «стремление атамана Семенова, не обладающего ни средствами, ни сочувствием населения, начать немедленно вооруженную борьбу с большевиками – обречено на явную гибель», «вся деятельность атамана Семенова при подобных обстоятельствах является вредной для общего русского национального дела». Исходя из этого «Совет съезда приглашает граждан к спокойной творческой работе и выражает твердую уверенность, что Временное Правительство принимает все меры как к воссозданию здоровой мирной жизни края, так и для борьбы с анархией, откуда бы эта анархия ни исходила (даже со стороны преемника власти Колчака. – В.Ц.)».
Сам глава приамурской власти С. Д. Меркулов трижды выступал на его совещаниях. Им был сделан закрытый доклад, характеризующий сложное финансовое положение в крае. В выступлении 17 июня он отметил, в частности, что вопрос о «майском перевороте» был решен «еще до открытия первой сессии Несоциалистического съезда, и тогда же каппелевское командование предложило группе Меркулова свою поддержку. Когда на съезде выбирали Совет, знали, что выбирают будущее правительство».
В заключительной речи при закрытии съезда, 25 июня, он говорил: «Если первая сессия, совершившая огромное дело по сплочению несоциалистического населения, дала в результате существующее Правительство, то вторая сессия, насчитывающая в своем составе значительно большее количество организаций, чем в первой сессии, с достаточной очевидностью показала, что дело Возрождения Родины дорого очень и очень многим. Новые организации влились в наш съезд, и общее великое дело имеет теперь за собой уже достаточно прочную и верную опору. Несоциалистический съезд представляет огромную массу, являющую собой население и отражающую его интересы. Старания оппозиционных газет опорочить съезд ни к чему не привели».
«Родина в опасности, и Бог нам помогает, – призывал помнить Меркулов. – Я смотрю оптимистически на будущее, исходя не из практических результатов, а уповая на Бога и надеясь на лучшее будущее».
Старейший делегат съезда князь Кропоткин в ответной речи заявил, что «все взоры направлены на Восток, и может быть с Востока пойдет заря освобождения всей России». Кропоткин вошел в обновленный состав Совета съезда, в него также были избраны генерал Лохвицкий и премьер Иванов.
Лейтмотив съезда, как и следовало ожидать, оказался довольно «правым». Это позволяло делать выводы о том, что ожидания в отношении широкого «антикоммунистического» вектора работы съезда не оправдались. Редактируемая бывшим председателем Сибирской Областной Думы, известным деятелем сибирского областничества И. А. Якушевым, «Дальневосточная жизнь» писала, что «съезд, упорно именующий себя «несоциалистическим», несомненно представляет собой в массе правые группировки… Произносимые под бурные рукоплескания членов съезда речи о тронах и царской порфире приводят к выводу, что он не столько по существу «антикоммунистичен», сколько скорее «антидемократичен». Такое название, по нашему мнению, более всего и приличествует ему… Но само правительство может ли претендовать на наименование его демократическим?.. Демократическое правительство без демократии – еще небывалый в истории пример».
И все же несмотря на разгоревшиеся во время собрания споры относительно «распри» между Правительством и атаманом Семеновым и несмотря на отсутствие поддержки со стороны крестьянства и профсоюзов Приморья, резолюция, вынесенная Съездом, не только подтверждала позитивный факт свершившегося «переворота», но и намечала дальнейший курс политических преобразований (полный текст см. приложение № 16.). Сессия подчеркивала: «Свержение большевиков идейно было подготовлено Мартовским Съездом, точно формулировавшим цели и задачи движения и выдвинувшим его исполнителей; прочным фундаментом для власти в данный момент может быть только однородная, внепартийная, тесно спаянная идеологически общественность; никакая партийная коалиция в данный момент и при данных условиях невозможна; до созыва Учредительного Собрания власть никакому преобразованию подлежать не может».
Таким образом утверждалась новая правопреемственность, имевшая на этот раз основанием факт не столько «переворота», сколько «революционного» (по сути) захвата власти. Но последующая легитимация режима посредством созыва Народного Собрания и Учредительного Собрания (Съезда) сохранялась и была весьма важной для белого Приморья, так как в этом случае «переворот» получал вполне законное обоснование в форме «народного волеизъявления».
На упреки в отсутствии «демократизма» ответил В. Ф. Иванов, заявивший на заключительном заседании: «Съезд сумел привлечь в свои ряды даже «срединные силы», такие как корейское общество, прогрессивно-демократическую группу, Русское национальное экономическое общество Харбина, хотя и не принимавшие участия в первой сессии. В нашей среде находятся рабочие, железнодорожники и крестьяне. Это ли не показатель того, что съезд отражает настроение всего населения? Все более и более растут к нам симпатии. Обвинения в реакционности, бросаемые по адресу съезда, совершенно несостоятельны, так как Правительство ни на шаг не отступило от своей декларации, в чем сказался глубокий демократизм власти. Если же есть реакционность, то она не у власти, а в умах масс, которые, изверившись во всяких «высоких идеях» интернационалов, постепенно, через национальное уничижение, шаг за шагом идут к национальному возрождению и подъему. Если мы не увидим светлых идеалов, к которым стремимся, то во всяком случае заслуга наша велика уже и в том, что мы оказали поддержку устремленным на нас взорам и надеждам, идущим из Советской России и из-за границы».
Значение работы съезда заключалось, помимо демонстрации доверия Правительству, в том, что во время его выборов и последующей работы прошла эффективную апробацию система представительства, основанная не на принципах «четыреххвостки», а на делегировании от конкретных общественно-политических структур. Эта система позволяла проводить «отбор» делегатов наиболее лояльных власти. Элементы этой же системы будут использованы через год, во время политического кризиса в Приморье летом 1922 г., завершившегося созывом краевого Земского собора. С полным основанием можно считать Несоциалистический съезд своеобразным преддверием, «фундаментом» будущего монархического форума. А оппозиционные антибольшевистские структуры стали готовиться к выборам в Народное Собрание и к созданию в нем активно работающих политических групп[1087].
Что касается местного управления и самоуправления, то Правительство уже 26 мая 1921 г. назначило Уездных уполномоченных, предоставив им право контролировать деятельность земских собраний. 17 июня 1921 г было принято решение о создании при Управлении внутренних дел смешанного «административно-земского» Совещания по проблемам местного самоуправления (в его состав вошли шесть представителей земств). Общим пожеланием земцев стало сохранение норм земского законодательства периода 1917 г. Против этого выступил глава управления юстиции Б. П. Разумов, повторивший характерную для белых правительств точку зрения, что сосредоточение у земско-городского самоуправления административных функций нецелесообразно. Кроме того, управляющий справедливо заметил, что в результате излишней политизированности приморского земства к власти смогло прийти просоветское правительство Антонова. Для Разумова предпочтительным был вариант восстановления власти старшин и старост, содержание которых производилось бы за счет местных бюджетов.
На основании заявленных принципов было введено в действие «Временное Положение о личных правах и управлении сельских обывателей». «Сельским обывателем» считался каждый член сельского общества, поселка или деревни, обладавший определенными правами и обязанностями. В селе утверждался возврат к традиционным формам самоуправления – сельскому сходу, состоявшему из совершеннолетних сельских обывателей-домохозяев (равноправно мужчин и женщин). Сход признавался правомочным при явке не менее половины его членов. Созывал и распускал сход сельский староста. Помимо этого он продолжал исполнять традиционные административно-полицейские функции (наблюдение за земельным размежеванием, содержание дорог, мостов, сбор налогов и недоимок, проведение мобилизаций).
Указом № 36 от 24 июня 1921 г. заведование уездной милицией возлагалось на председателя съезда волостных старшин, «действовавшего через начальника милиции». Уезд разделялся на «милицейские районы», в каждом из которых власть принадлежала начальнику районной милиции. Волостное правление включало в свой состав всех сельских старост, членов Волостного правления и возглавлялось волостным старшиной. Предусматривалось проведение регулярных уездных съездов волостных старшин под контролем Управляющего уездом (его полномочия соответствовали законодательным нормам Российского правительства 1919 г., в частности, «Временному Положению об управлении губерниями и уездами»).
В январе 1922 г. началась подготовка к выборам органов местного самоуправления. Согласно «Временным правилам для производства выборов волостных, уездных и губернских земских гласных», срок их полномочий составлял три года (1922–1925 гг.), а количество членов устанавливалось Земским собранием в зависимости от численности населения. Каждая волость (город) образовывала избирательный округ, делившийся на избирательные участки. Как и в 1919 г. сохранялся возрастной ценз (21 год – для активного и пассивного избирательного права) и ценз оседлости (проживание в данной местности более года).
Несколько скорректированным оказалось законодательство о городском самоуправлении, учитывающее немногочисленность населения в городах Приморской, Сахалинской и Камчатской областей. Указом № 74 от 20 июля 1921 г. в Правила о производстве выборов гласных городских дум Российского правительства от 27 декабря 1918 г. вносились изменения. Первоначально восстанавливались структуры городского самоуправления последнего, т. н. розановского, состава периода Белого движения в крае, после чего предполагалось провести новую избирательную кампанию. Сохранялись всеобщие выборы при возрастном цензе (21 год для активного и 25 лет для пассивного права), но сокращался «ценз оседлости» – с одного года до 6 месяцев. Ограничение численности гласных в одном избирательном округе, вводившееся 8-й статьей Правил (не более 30 и не менее 10), отменялось. До 50 тысяч жителей (вместо 20 тысяч) увеличивались пределы минимальной численности населения одного избирательного округа в «городском поселении». Временно восстанавливалось введенное еще в 1917 г. подчинение милиции городскому самоуправлению.
В то же время, предполагая возможность «мирной борьбы с большевизмом», представители ведомства внутренних дел считали, что данное «противостояние» должно «базироваться на доверии к населению, на поддержке развития его самодеятельности, на уважении к личным и политическим правам граждан». Эти права «должны выявиться в участии населения в законодательной деятельности по самому демократическому выборному закону, а также – в широкой самодеятельности в органах местного самоуправления»[1088].
Перемены произошли и в организации судебной вертикали. Указ № 4 от 2 июня 1921 г. устанавливал порядок судебной власти в крае, опиравшейся на «возвращение к Судебным Уставам 1864 г.». Из всех судебных учреждений, «находящихся на территории Временного Приамурского Правительства», следовало создать «Округ Судебной палаты». Владивостокская судебная палата выделялась из прежних структур Иркутской судебной палаты и опиралась как на служащих бывшего Владивостокского окружного суда, так и на прибывших из белой Сибири юристов. Палата (возглавляемая бывшим сенатором Гражданского департамента омских Присутствий Правительствующего Сената П. О. Куркутовым) состояла из Гражданского (во главе с бывшим членом Совещания при Министре юстиции в 1919 г., известным в белой Сибири правоведом, профессором В. А. Рязановским), Уголовного департамента (его возглавлял Куркутов), и департамента административной юстиции. Прокурором Палаты стал управляющий ведомством юстиции Н. П. Николаи.
Новая Судебная палата, входящая в состав общего собрания департаментов, принимала на себя функции, которые при других белых правительствах исполнял Правительствующий Сенат – «высшая кассационная инстанция». Общие собрания окружных судов могли избирать кандидатов на должности судебных следователей, административных судей, членов и товарищей Председателя Окружного суда, а кандидаты на должности Председателей Окружных судов, члены и Председатели департаментов и сам Председатель судебной палаты избирались Общим Собранием судебной палаты, с последующим утверждением Временным правительством. Мировые судьи назначались на должности управлением юстиции.
Указом № 8 от 8 июня 1921 г. устанавливались полномочия суда присяжных заседателей по нормам, принятым Постановлениями Совета министров Российского правительства от 10 января 1919 г. о введении суда присяжных заседателей в губерниях и областях Восточной Сибири и от 15 сентября 1919 г. (о ведении судебного заседания присяжных с одним председательствующим). В организационном отношении в компетенцию Владивостокского Окружного Суда (указ № 13-а, от 13 июня 1921 г.) передавались дела из Петропавловского Окружного суда, действовавшего на территории Камчатской и Сахалинской областей.
Указом № 17 от 24 июня 1921 г. определялся статус дел, передаваемых в департамент административной юстиции (изменения в законе Временного правительства от 30 мая 1917 г.). В этом департаменте могли обжаловаться решения местных органов власти, должностных лиц «управления и самоуправления» (за исключением «законодательных и судебных органов»). Наконец, Указом № 41 от 16 сентября торжественно провозглашалось открытие во Владивостоке (20 сентября 1921 г.) первой сессии Окружного суда с участием присяжных заседателей. Работа «судов народной совести» считалась крайне важной в условиях того, что «в крае почти совершенно утрачено всякое уважение к закону и правопорядку» и «только участие представителей самого народа в отправлении правосудия способно поднять уважение к Суду и народное правосознание на должную высоту».
Не обошлось и без применения репрессивных мер в отношении политических противников. По указу № 2 «все бывшие члены» прежних правительств (действовавших после 31 января 1920 г.) предавались суду по формулировке: «За расточение народного состояния за период времени с 1 февраля 1920 г. по 25 мая 1921 г.», и им запрещалось занимать какие-либо должности «как по назначению, так и по выборам». В то же время указом № 4 от 31 мая 1921 г. Правительство, «не признавая политической мести и желая восстановить в крае закономерность (так в тексте. – В.Ц.) и правопорядок, постановило немедленно освободить из-под стражи всех лиц, которые были арестованы по политическим соображениям во время падения коммунистической власти как во Владивостоке, так и вообще на территории подведомой Временному Приамурскому правительству».
Борьба с «государственными (политическими) правонарушениями» предполагала не только преследования за членство в левых партиях, но и наказания за «неуважение к власти, призывы к ниспровержению ее, клевету и злостно-неправильное толкование действий и распоряжений» правительства. В этом отношении указом № 11 от 13 июня 1921 г. предполагалось привлечение к ответственности авторов и редакторов «повременных изданий». Данный указ вызвал сильный резонанс в местной прессе, считавшей его «покушением на свободу слова». Примечательно, что наибольшую критику указа вели издания, близкие к левым и левоцентристским структурам («Дальневосточная жизнь», «Рабочий»). Формальной цензуры не вводилось, но Указом № 29 от 15 июля 1921 г. создавался особый «Временный суд по делам печати», состоявший из трех мировых судей, утвержденных управляющим юстиции, и созданный для борьбы со «злоупотреблениями печатным словом».
В целях усиления борьбы с ростом преступности и бандитизма Правительство санкционировало применение смертной казни. Дела по данным преступлениям передавались на рассмотрение «военно-окружных судов и судов равных им по власти, по законам военного времени» (указ № 23 от 29 июня 1921 г.). Указом № 69 от 14 июля 1921 г. Правительство, восстанавливая силу законов Российского правительства от 11 апреля и 1 июля 1919 г., изменило содержание ст. 1 закона о «большевистском бунте». Теперь в качестве наказания применялась «высылка из пределов территории Временного Приамурского Правительства». Ей подлежали «лица, принадлежащие к коммунистической партии, а равно – к партиям анархистов, социал-революционеров-интернационалистов и максималистов», а также «содействующие своей активной деятельностью» данным партиям. Высылка применялась в случаях участия в подпольной работе, «разглашении вымышленных, порочащих Правительство слухов» и в случаях «борьбы путем восстаний, террора и т. п.». Сравнивая данный указ с аналогичным законодательством белого Юга, можно заметить разницу в характере репрессий.
Врангелевское правительство не допускало высылку в качестве наказания за «восстания» и «террор», хотя и применяло ее в других случаях, причем независимо от партийной принадлежности виновных. Высылка «за пределы государственной территории» могла расцениваться в контексте утверждаемого суверенитета последних белых правительств гражданской войны: Советская Россия признавалась враждебным государством, а сражавшиеся с ней белые правительства территориально самоопределялись в качестве суверенных государственных образований[1089].
Таким образом, в отношении правопреемственности, Приамурское правительство принципиально следовало идее восстановлениязаконодательства Российского правительства адмирала Колчака и даже, в отдельных случаях, возвращения к нормам Свода законов Российской империи. При этом, конечно, допускалась их соответствующая корректировка. Вообще, в освещении истории российского Белого движения Приамурская государственность 1921–1922 гг. пока занимает недостаточное место. Это вполне объяснимо в контексте изучения гораздо более заметных государственных образований, таких как белая Сибирь 1918–1920 гг. или белый Юг в 1917–1920 гг. Но нужно учитывать, что белое Приморье представляло собой регион, в котором силы, заинтересованные в создании новой модели управления, стремились к такому ее построению, которое максимально учитывало бы как прошлый опыт Белого движения (в том числе и негативный, что сказалось в отношении к «атаманщине»), так и условия противостояния «большевизму». Как уже отмечалось в разделах, посвященных истории белой Таврии 1920 г., это было типичным явлением на завершающем этапе Белого движения в России.
В 1921–1922 гг. положение для противников «советовластия» существенно осложнялись тем, что на территории РСФСР начался период НЭПа и велась активная подготовка к созданию нового типа государственности – Союза советских социалистических республик. Поэтому помимо сугубо экономических лозунгов о «свободе торговли» в Приморье и скором «хозяйственном крахе» Советской России (что для региона не звучало столь актуально как, например, для Центральной России), в программных заявлениях белой власти и в прессе часто звучали тезисы об «отсутствии подлинной демократии» в РСФСР, декларировались примеры «политического насилия», вплоть до «ужасов красного террора».
В этой связи характерна редакционная статья «Несколько слов об эволюции большевизма», опубликованная на страницах официоза «Русская армия», выходившего во Владивостоке после «майского переворота». В ней отмечалось: «Слишком многие живут опасными иллюзиями, приписывая большевизму какую-то эволюцию в направлении к социальному строю нормального типа. Основываясь на том, что московские диктаторы вынуждены обстоятельствами пожертвовать – для вида – некоторыми своими принципами, а также на том, что они признали за крестьянами право частной собственности (это не соответствовало действительности, признавалось только право аренды земли. – В.Ц.) и, как говорят, подумывают о передаче фабрик капиталистам иностранных государств (концессии НЭПа. – В.Ц.), – стали воображать, что они отказываются от коммунизма и что на этом основании с ними можно вступать в сношения – признать их правительство и завязать с Советской Россией торговые сношения, ожидая возобновления отношений политических. Нельзя себе представить ничего более ложного. Большевики не раскаялись ни в одной из своих ошибок, но, стоя перед лицом своего бессилия и несомненного крушения своей доктрины, они вынуждены прибегать к разным средствам в целях сохранения своей чудовищной тирании в поисках материальных ресурсов… Большевизм не переживает никакой эволюции, и конечной целью Московского правительства остается мировой пожар…, так называемые торговые агенты Московского правительства являются в действительности агентами революционной пропаганды. Им даны инструкции организовывать забастовки и вызывать беспорядки, расстраивать общественную жизнь Запада для того, чтобы толкнуть его к большевизму, то есть к разрушению, нищете и позору всевозможных тираний»[1090].
Не менее важным, особенно для военных, было следование «памяти павших героев», «погибших бойцов белых армий», продолжение их дела. Так, одним из первых распоряжений Командующего Войсками Временного Приамурского Правительства генерала Вержбицкого стал приказ (№ 20 от 16 июня 1921 г.) об «установлении отличительного нарукавного знака для чинов «Каппелевской» Армии, совершивших «Великий Сибирский Поход» (знак «из Георгиевской ленты, сложенной углом», носился выше локтя на левой руке). Хотя, конечно, здесь не следует забывать и об известном противостоянии «каппелевцев» и «семеновцев», что могло быть отмечено и внешними различиями[1091].
На страницах «Русской армии» регулярно публиковались статьи, воспоминания, посвященные боям белых армий, отмечались годовщины памяти генералов Алексеева, Корнилова, адмирала Колчака.
Учитывая опыт сравнительно активной общественно-политической жизни Приморья в 1920–1922 гг., белая власть также искала «широкой общественной поддержки». Здесь реальной перспективой стало бы формирование антибольшевистской, антикоммунистической коалиции, возможности для которой создавались, в частности, во время подготовки к выборам и в последующей работе представительного Народного Собрания. По оценке современного исследователя Гражданской войны на Дальнем Востоке Ю. Н. Ципкина, «меркуловское правительство стало единственным Белым правительством в России, которое провело парламентские выборы» (если не учитывать выборов представительных органов в казачьих областях)[1092]. Но с учетом того фактора, что белая власть в Приморье во многом была обязана своим возникновением Несоциалистическому съезду и в основном разделяла взгляды его участников, логика политической жизни неизбежно вела к усилению правых сил. Союзники же из числа правых эсеров и кадет не могли уже вернуть ведущие позиции в антибольшевистском и Белом движении, как это имело место в 1918 г. (когда лидерство в антибольшевистском лагере принадлежало социалистам) и в 1919 г. (когда безусловными лидерами Белого дела были кадеты).
Причина заключалась не столько в слабости данных партийно-политических сил на Дальнем Востоке (весьма сильны были позиции, например, сибирских областников), сколько в общей тенденции развития гражданской войны. Неизбежность же ее возобновления была очевидна для многих местных политиков и военных. Это способствовало тому, что на ведущие позиции выдвигались наиболее активные, наиболее последовательные и непримиримые в своих действиях в отношении «борьбы с большевизмом» военные и политические силы.
В свою очередь, политическая программа правых приняла близилась к принятию в качестве главной основы российской государственности уже не принципы «военной диктатуры», как это было типично для Белого движения в 1917–1920 гг., а принципы откровенно монархические, хотя и скорректированные реалиями прошедших после марта 1917-го лет революции и Гражданской войны. Это и произошло в Приморье уже в будущем, 1922 году.
Глава 5
Действия белой власти в Приморье летом – осенью 1921 г. Дипломатические усилия и возобновление вооруженной борьбы с ДВР, Хабаровский поход Белоповстанческой армии зимой 1921/22 г., его последствия для политического положения в крае, политический кризис весны 1922 г.
После торжественного молебна, совершенного епископом Приморским и Владивостокским Михаилом в праздник Казанской иконы Пресвятой Богородицы 21 июля 1921 г., Народное Собрание приступило к работе. «Приморский парламент» призван был не только стабилизировать обстановку в крае, переведя политические разногласия в русло парламентской работы, но и создать относительно стабильный для правительственной политики фундамент, существенно расширенный по сравнению с представительством Несоциалистического съезда и в то же время без участия «радикалов» – революционных партий и организаций.
Представители местной кадетской группы заявляли: «Задачи нашего края, имеющего возможность пользоваться благами свободной жизни, мы видим в безусловном воздержании от всяких авантюр воинственных «активистов» и в тщательном оберегании той политической свободы, в условиях которой только и возможно в настоящее время мирное строительство жизни. Исходя из этого, в созыве Народного Собарния мы видим положительное явление, ибо каково бы ни было отношение к нему и к создающей его власти, необходимо признать, что существование законодательного представительного собрания внесет необходимую здоровую струю и умерит пыл с обеих сторон».
«Демократический Союз» (список № 8) ориентировался на политическую программу Уфимской Директории, декларируя на первых позициях своих предвыборных деклараций лозунги – «Ни коммунизма, ни реакции», «обеспечение за гражданами действительного пользования своими правами», «борьба – путем запросов – с нарушениями свободы слова, печати, собраний, союзов», «отстаивание демократического строя, местного, городского и земского самоуправления и независимости кооперативных и профессиональных организаций», «государственное регулирование отношений между капиталом и трудом».
Тем не менее нельзя было не отметить фактов бойкота выборов (несмотря на официальную позицию запрета подобных заявлений) со стороны целого ряда организаций. Например, представитель крестьянско-казачьего съезда в Никольске-Уссурийском Г. П. Грачев призывал: «Крестьянство должно обязательно принимать участие в выборах и обязательно должно послать своих представителей, чтобы власть не была в руках отдельных лиц, а в руках всего населения». Неоднократно призывали к участию в выборах деятели кадетской партии, не говоря уже о представителях лояльных к власти структур.
Примечательно, что несмотря на неоднократно заявленный в годы гражданской войны тезис о вредности участия армии в политике и о порочности введения избирательного права в армии в 1917 г., солдаты и офицеры Дальневосточной армии в приморских выборах участвовали, хотя и не вносили своих представителей в какие-либо кандидатские списки. Политическая позиция «каппелевской армии» была озвучена так: «Каппелевская армия с первых дней своего существования заявила о поддержке народоправства и со своей позиции не сошла… Армия отдаст голоса 5-му, 7-му и части 8-го спискам (Прогрессивные демократы, Национально-демократический блок и Демократический Союз – соответственно. – В.Ц.). Четвертому списку, то есть эсерам, армия не отдаст ни одного голоса. Недавнее прошлое еще не изжито в памяти каппелевцев». «Мы ждем от Народного Собрания, – заявляли военные, – полного умиротворения края, дабы оно могло выйти на путь плодотворной, созидательной работы, ведущей Приморье к нашей заветной мечте – истинному Учредительному Собранию». В отличие от «каппелевцев», «семеновцы» игнорировали выборы, называя будущее Собрание «малым совдепом».
Но вот в «рабочих кругах» Никольска было принято решение «участия в выборах не принимать». Это объяснялось, в частности, тем, что «Временное Правительство есть продукт присутствия интервенции…, попирает все законы, изданные избранными трудящимися Областными и Центральным правительствами (ДВР. – В.Ц.)», а главное – «изданные законы для выборов в Приамурское Народное Собрание неприемлемы для трудящихся Приморской области, так как лишают трудящихся свободно выражать свое мнение в защиту своих трудовых интересов». По итогам голосования на конференции профсоюзов в Никольске (81 – «за», 15 – «против») решено было «от выборов в Приамурское Народное Собрание воздержаться».
Это, безусловно, сужало «базу легитимности» приморской власти, однако говорить о «самозванстве» Временного правительства также не было оснований[1093].
Отметим официальные итоги «самых демократических» (как называли их в белой прессе) выборов по наиболее активно участвовавшему населению Владивостока: «По всем избирательным участкам Владивостока голосовало 19 289 граждан, из них военных – 6517». По количеству голосов, поданных за конкретные списки, их расположение (по нисходящей) было следующим: «Список № 7 (национал-демократы) – 10 538, список № 8 (Демократический Союз) – 3327; список № 4 (эсеры) – 1957; список № 3 (правые) – 846; список № 5 (прогрессивные демократы) – 735; список № 1 (кадеты) – 804; список № 2 (инвалиды) – 402; список № 6 (беспартийные крестьяне и рабочие) – 399; список № 10 (еврейский) – 281. При коэффициенте k – 551 и присоединении остатков по 1 депутату к спискам № № 7,8,4 и 3, на первом месте мы имеем список № 7—20 кандидатов, № 8–7 кандидатов, № 4–4 кандидата, № 3–2 кандидата, № 5–1 кандидат, № 1–1 кандидат. Списки № № 2, 6, 9 и 10 не провели ни одного кандидата в Народное Собрание».
Сравнивая выборы в «меркуловское» Собрание с выборами в Собрание ДВР, политические обозреватели отмечали: «Общее число граждан, принимавших участие в избирательной кампании, несколько превышает цифру 14 000 граждан, т. е. по сравнению с выборами в распущенное Народное Собрание (ДВР. – В.Ц.) …мы имеем уменьшение избирателей ровно на 10 000 граждан… Число граждан, принявших участие в выборах, если исключить из этого числа 6517 военных, не превышает 13 тысяч, что, конечно, нельзя признать цифрой «высокой» для города Владивостока». В оценке партийно-политических предпочтений населения говорилось о «победе национал-демократов, собравших совместно с голосами военных 10538 или 54 % всех голосов поданных по г. Владивостоку, следовательно, на долю оппозиции демократической (Дем. Союз, каде и прогр. дем.) и социалистов приходится 6823 или около 34 %… За национал-демократами очевидная победа, второе место по числу поданных голосов за список принадлежит Демократическому Союзу…, заявившему себя крупной политической величиной, способной к быстрому росту и усилению своего влияния на городские массы». Отмечался также «провал прогрессивно-демократической партии и партии кадетов и показательный рост эсеров, получивших вместо 1300 голосов на прошлых, на этот раз, 1900 голосов, при крайне неблагоприятных для выборов условиях».
Несколько отличным от столицы «Белого Приморья» было голосование в Никольске-Уссурийском. Здесь зарегистрировались для участия в выборах 12 488 чел. (из них 4 тысячи военных), и, по свидетельствам наблюдателей, «по городу расклеено три кандидатских списка (1-й – «внепартийный», 2-й – «демократический» и 3-й «домовладельческий». – В.Ц.), из которых 2-й список оказался самым левым благодаря бойкоту выборов со стороны левых группировок… Из 13 кандидатов в члены Народного Собрания – 11 мест получили «внепартийный и домовладельческий списки», то есть правительственные. Оппозиция в лице Демократического Союза – 2 места».
Результаты выборов продемонстрировали вполне ожидаемую победу организаций, поддерживавших правительство. «Несоциалисты» получили большинство – 57 % (только по Владивостоку Национал-демократический блок, в составе которого числились С.Д. и Н. Д. Меркуловы, С. П. Руднев получил 22 места). Ведущими были также: правый блок Несоциалистического Съезда (князь А. А. Кропоткин, П. В. Оленин, казак В. П. Донченко) и центристский Демократический Союз, актив которого представляли бывшие деятели аппарата Уфимской Директории (беспартийный генерал Болдырев, энес С. Ф. Знаменский, правые эсеры М. Н. Павловский и А. Н. Кругликов). «Левый сектор» был представлен оратором и публицистом, эсером Д. И. Поздняковым (как писал Руднев «искренним человеком, свободно и красиво владеющим словом и единственным, кажется, ответственным в партии лицом, оставшимся на Дальнем Востоке, тогда как все его однопартийцы уехали в Европу»). Однако заметного участия на заседаниях Собрания он не проявлял. Совместно с Демократическим Союзом выступала на выборах группа Дальневосточного комитета сибиряков-областников. По точному замечанию Руднева, «строго говоря, все направо от Демократического Союза были и правыми, и – в большинстве – монархистами». Работала в Собрании и казачья секция из 7 делегатов. Осенью именно дополнительные голоса казаков гарантированно обеспечивали «несоциалистам» превосходство при голосовании. Кадетскую группу представляли известные деятели, активно участвовавшие в антибольшевистском движении еще с 1918 г., – Л. А. Кроль, В. А. Виноградов.
По неписаной парламентской традиции первое заседание было открыто старейшим членом – князем А. А. Кропоткиным, назвавшим Народное Собрание Государственной думой. Председателем Собрания был единогласно избран К. Т. Лихойдов. Товарищем Председателя стал генерал Болдырев, а Секретарем – С. М. Широкогоров. С 21 октября, в связи с переходом Лихойдова на работу в Правительство (на пост управляющего государственными финансами), должность Председателя была занята получившим большинство (37 – «за», 24 – «против») редактором газеты «Блоха», активным деятелем «Съезда несоциалистических организаций» Н. А. Андрушкевичем. Первоначально необходимый для принятия решений кворум установился, по предложению Руднева, следующим образом: «Для законного состава заседания (кворума) Народного Собрания требуется присутствие не менее трети (по аналогии со статьей 7-й из «Положения о Государственной Думе. – В.Ц.) всего числа членов Собрания… Поэтому перед началом каждого заседания приставской частью на листе записи явившихся членов, сверху обозначивается число избранных ко дню заседания членов, и… делением этого числа на три устанавливается кворум для данного заседания»[1094].
«Демократизм» приморской парламентской модели заключался, как традиционно считалось в российской политической идеологии, в системе взаимоотношения исполнительной и представительной систем: «Хотя Народное Собрание лишено права переизбрания правительства, тем не менее в прениях можно будет подробно осветить всю широту уклона вправо от возвещенных демократических свобод. Не имея права касаться вопроса о составе правительства, как такового, Народное Собрание должно выделить из своей среды Совет управляющих ведомствами и настоять на ответственности перед ним названного Совета. Иначе наш «парламентаризм» будет таким же куцым, как и «конституции 17 октября». Кроме того, следовало озаботиться возможностями расширения сотрудничества «с Западом» в отношении «товарообмена» и в «заключении внешнего займа», а также добиваться предотвращения возобновления гражданской войны, стремясь к «изживанию большевизма мирным путем».
Правда, надежды на развитие «парламентаризма» оказались поколебленными после опубликования окончательной редакции «Положения о Совете Управляющих ведомствами». В нем, как отмечалось в предыдущем разделе, уже не было непосредственной ответственности исполнительной власти перед представительной, а «отчетность» предполагалась только перед будущим Учредительным Собранием края. Демократическая оппозиция немедленно заявила об обмане избирателей («Положение» было опубликовано уже после выборов), об «иллюзиях поддержки правительственного курса», о том, что «воскресла пресловутая 87-я статья» (по которой в период «Думской монархии» правительство могло принимать законодательные акты в перерывах между заседаниями Государственной Думы). Тем не менее законодательные полномочия Собрания никто не отменял, и работа в этой сфере предстояла немалая[1095].
Но повседневная работа Собрания показала, что добиться требуемой стабильности и поддержки не так просто. Как свидетельствуют публиковавшиеся стенографические отчеты о заседаниях, три наиболее активные политические «фракции» Собрания хотя и стремились к согласию, но не всегда этого добивались.
В первый же день работы на сессии Собрания с программной речью-декларацией выступил С. Д. Меркулов. Свое выступление он построил на четкой антитезе – Россия советская и «маленькие оазисы», как он их называл, оставшиеся от «Великой, мощной Родины». Это и Приморская область, которая, правда, «стоит у последней черты». По сути, глава правительства озвучил сформировавшуюся к 1921 году идею возрождения России через эти небольшие, окраинные территории сохранившейся «русской государственности» (это было озвучено еще генералами Миллером и, особенно, Врангелем применительно к белому Северу и белому Крыму в 1920-м году).
«Господу Богу, – верил Меркулов, – угодно начать возрождение нашей великой исстрадавшейся Родины. Я говорю не в том смысле, что Приморье будет возрождать Россию. Я говорю в том смысле, что, может быть, возрождение Приморья, успешное возрождение этой маленькой точки на необъятном пространстве России…, родит надежду, и вслед за ним последует повсюду возрождение путем внутреннего оздоровления путем внутренней непримиримой борьбы с той разрушительной силой, которая задалась целью… разрушить нашу Родину».
Для успешного осуществления заявленных целей Приморской государственности содействовали, по мнению Меркулова, три главных фактора. Прежде всего «национально настроенные русские люди», поддержка и сочувствие со стороны которых способствовали не только укреплению фронта и тыла в Приморье, но и обеспечили бы действенную помощь Белому движению из ДВР и Советской России. Второй фактор – «геройская армия Каппеля», в течение прошедших полутора лет проявлявшая «видимое, твердое, неуклонное решение… ради спасения Русского дела…, ради спасения России продолжать крестный путь». Третий – «фактор международной жизни», поддержка иностранных государств. «Я должен сказать, – говорил Меркулов, – что огромное сочувствие встретили мы со стороны представителей иностранных держав… сильное желание как-нибудь, если не физически, то морально, поддержать нас в том смысле, чтобы русскому делу дать возможность возродиться».
Итак: общество – Русский народ, армия и союзники – три фактора, определяющие будущее белого Приморья, равно как и всей России. Но эти факторы приведут к результату только в случае сохранения внутреннего единства противобольшевистского лагеря. «Русским людям пора хоть на время забыть свое партийное самолюбие, вообще свое самолюбие, и видеть перед собой только Родину, страдающую Родину, измученную Родину». Демократизм любой политической системы состоит, по мнению оратора, в том, что, несмотря на то, что «вообще в истории никогда нельзя было спасти национальное дело, не опираясь на народ, и если даже этот народ в тот или иной момент ошибался, что приводило к печальным последствиям (явный намек на «ошибочность» революционных событий 1917 года. – В.Ц.), тем не менее это не меняет общего положения – нельзя спасти национального дела, не опираясь на народ».
От имени Правительства Меркулов заверял делегатов, что «ни на точке зрения честолюбия, ни на точке зрения каких-либо личных взглядов его членов, оно… стоять не будет». Наоборот, Правительство «думает и желает работать с Приамурским Народным Собранием, как со своей главной моральной силой, как с голосом того населения, которое это Народное Собрание представляет». Не отрицая возможности разногласий («Правительство не имеет в виду требовать, чтобы Народное Собрание смотрело на все с точки зрения только его, Правительства»), лидер белого Приморья отмечал важность «компромиссов», «уступок» и «энергичной совместной работы» в области «финансово-экономической, внутренне-политической и внешне-политической». Расширение представительного начала считалось важным для «выявления воли населения», поэтому в числе первостепенных задач отмечалась «выработка Положения о выборах в Учредительный Съезд», который и создаст в будущем «постоянный орган Верховной Власти».
Не обошел вниманием Меркулов актуальные проблемы «отношения к коммунистической власти». Задавшись вопросом «вести ли нам активную борьбу с ней, или вести борьбу мирную, культурную», он снова повторил по сути «врангелевскую» формулировку создания обеспеченного, стабильного, демократического региона, базового «опытного поля» для будущей России: «Мы полагаем необходимым, по возможности, вести мирную борьбу, принять все усилия к тому, чтобы тут, у нас, жизнь устроить неизмеримо лучше чем там, у них; чтобы они, видя это лучшее, имели самый убедительный факт… и чтобы те, которые в этом убедились, почерпали мужество для дальнейшей борьбы».
Но и возобновление боевых действий (ставших реальностью, как будет показано ниже) Меркуловым не исключалось: «Если в область вступают коммунисты и будут насиловать население, грабить его…, если нас вынудят, мы, стремясь к защите населения, к самообороне, вынуждены будем в таком случае нарушить также принципы мирной борьбы и пойти, против своего желания, с оружием в руках защищать безопасность и порядок»[1096].
По воспоминаниям генерала Болдырева, речь Меркулова, «сухая, деловая и по-своему образная», хотя и не была лишена «содержания и некоторой своеобразности языка, прошла без особого подъема. Впечатлению мешала монотонность речи и сухой, слегка гнусавящий голос оратора».
Выступивший после Меркулова генерал Вержбицкий, напротив, хотя и говорил кратко, но достаточно емко и цельно выразил позицию армии в отношении «демократии» и будущей «святой идеи освобождения нашей исстрадавшейся Родины». Болдырев отмечал, что впечатлению хорошо помогли «два Георгия, странная полуштатская при погонах форма, польский акцент и некоторый излишек пафоса». «Бог помощь Народному Собранию», – так завершил свою речь генерал. «Великий и тяжелый путь прошла армия, путь страдания и искупления… На наших знаменах кровью были написаны заветные слова: Счастье России, ее свобода и Всероссийское Учредительное Собрание… В состав армии вошли лица различных оттенков политической и общественной мысли. Армия братски открыла свои объятия для разных национальностей, ибо армия своего нового члена не спрашивала, как он верует и во что верует, а спрашивала лишь, любит ли свою Родину больше, чем себя, и готов ли пожертвовать жизнью для нее. И только объединенная этой высокой целью спасения Родины армия является монолитным целым». Вержбицкий тем самым стремился подчеркнуть специфику армии периода гражданской войны, по-своему подтвердив сказанные еще в августе 1918 г. генералом Деникиным программные слова: «Будьте вы правыми, будьте вы левыми, но любите нашу истерзанную Родину»[1097].
Но торжественное начало работы сменили политические «будни», во время которых довольно определенно выявились симпатии и антипатии ведущих структур белого Приморья. Уже на следующем заседании (26 июля) активно заявили о себе делегаты-эсеры (Ф. Мансветов, И. Плеханов, С. Николаев, И. Калюжный). Мансветов потребовал изменить повестку дня: вместо выборов президиума и заслушивания отчета Правительства – заявить протест против готовящихся, по его сведениям, «репрессивных мер по отношению к рабочему классу…, доведенному до отчаяния тяжелым экономическим положением», вынужденному начать забастовку во Владивостоке. «Демонстрация» делегатов не удалась, и после выборов Президиума Собрания члены проправительственного блока обвинили эсеров в том, что вся их деятельность – «от начала революции до последнего времени» – есть «предательство за предательством» и своей работой они «творят не свою волю, а волю большевиков».
В дальнейшем работа немногочисленных «левых» принципиально была направлена не столько на конструктивную законотворческую работу, сколько на периодические заявления о своем несогласии с политическим курсом Правительства, о противодействии «реакции», «диктатуре». По воспоминаниям Болдырева, Мансветов выделялся как «хороший оратор», произносивший «более или менее содержательные речи», и пытался «взорвать Народное Собрание». Не стремился к сотрудничеству с Правительством и Демократический Союз. «Оппозиция, – отмечал Болдырев, – штурмовала Правительство запросами. Обыватель из парламентского большинства часто был бессилен перед ухищрениями интеллигентов от оппозиции»[1098].
И все же эффектные политические заявления оппозиционеров не могли заменить ежедневную «черновую» работу, которую приходилось вести власти. В этом отношении на протяжении лета— осени 1921 г. «меркуловские чиновники» действительно стремились не просто к максимальному укреплению своей власти, но и к общеполитической стабилизации в Приморье. Не были лишены интереса выступления правительственных деятелей. Хорошее впечатление произвел в Собрании доклад Председателя Совета Управляющих ведомствами, управляющего ведомством иностранных дел В. С. Колесникова. 26 июля в большом докладе он изложил основные проблемы финансового, экономического и политического положения в крае. Начав с изложения впечатляющей статистики, отразившей «цену, которую край заплатил за допущение к власти большевиков» (запасы золота и материальных ценностей, составлявшие 157 млн рублей на момент падения белой власти в январе 1920 г., уменьшились ко времени Приамурского Правительства до 459 тыс. рублей), Колесников четко и последовательно изложил структуру краевого бюджета. Отметив большой дефицит средств (около 38 млн рублей золотом), министр предполагал покрыть данный ущерб за счет получения средств от бывших дипломатических и торговых агентов белых правительств 1919–1920 гг. (этим активно, но безуспешно будут заниматься представители Правительства и сам Колесников, отправившиеся в САСШ для участия в Вашингтонской конференции).
Аграрно-крестьянская политика в целом декларировалась Колесниковым в соответствии с заявленными большинством белых правительств положениями. В частности, следовало увеличить снабжение села «земледельческими орудиями», широко «организовать сельскохозяйственный кредит», развивать «заграничный экспорт», создавать «показательные хозяйства для ведения правильного севооборота, приемов и техники обработки земли, подбора сортов растений». Колесников отметил, что в Приморье «земельное устройство» будет основано «на основании права и порядка», а «всякие земельные захваты должны быть прекращены». Отнюдь не исключив перспективы «перехода к трудовому населению земель на основе законности, признании права собственности на землю», отмечалось, что «всякие земельные захваты должны быть прекращены». При этом констатировалась «во многих уездах крайняя запутанность земельных отношений», при которой «нередко создаются сложные конфликты между общественниками и категорией безземельных лиц».
В «национальном вопросе» Колесников заявил, что «справедливые нужды и желания корейского населения будут разрешены… в положительном смысле». «Страхование рабочих», принятие «общекраевого закона о 8-часовом рабочем дне», «всесторонняя охрана труда» – основные позиции «рабочей политики» Правительства.
Поскольку одним из положений программы Приамурского Правительства было соблюдение «законности и правопорядка», Колесников много внимания уделил вопросам организации судебной системы, отмечая ее восстановленные и вновь учрежденные звенья: принципы несменяемости судей, суд присяжных (указ № 8 от 8 июня 1921 г.), административный суд, контролирующий деятельность высших правительственных структур (указ № 17 от 24 июня), Владивостокская судебная палата, мировые суды (указ № 20 от 29 июня). Предполагалось принять законопроект о «введении в крае выборного местного суда» и закон «о передаче уголовной милиции в ведение прокурорского надзора». Докладчик не обошел стороной «острые вопросы», отметив, в частности, утвержденный Правительством «закон о введении смертной казни за наиболее тяжкие уголовные преступления», принятый «в целях борьбы с разбойниками и грабителями».
На патетической ноте, весьма характерной для многих делегатов Собрания, завершилось выступление представителя Правительства: «Я… могу работать и буду работать только при полном доверии со стороны Временного Правительства и Народного Собрания. Если Народному Собранию угодно будет выразить мне после настоящей декларации свое высокое доверие, я почту своим священным долгом продолжать ту работу, которую я принял на себя и немедленно приступаю к формированию Совета Управляющих по поручению Приамурского Правительства. Если же Народному Собранию угодно будет выразить мне недоверие, то немедленно после такого постановления я вручу Правительству свое заявление об отставке, и Правительство примет меры к приглашению нового премьера, который со своей стороны примет все меры к формированию нового кабинета. Этот способ формирования кабинета общепринят во всех конституционных странах»[1099].
Подобные либеральные заявления власти способствовали росту ее авторитета, хотя на последующих заседаниях Собрания все более и более проявлялось различие в политических позициях ведущих участников. Эсеры, верные принципу «взрывать Собрание», периодически вносили запросы о тех или иных нарушениях гражданских прав и свобод, дискриминации рабочих, коррупции высших органов власти. Но большинство Собрания составляли национал-демократы, выразители воли Несоциалистического съезда.
На заседании 9 августа были озвучены две примечательные декларации: Фракции Несоциалистического Съезда и Крестьянской Трудовой партии. В первой из них четко обозначались основные тезисы по внутренней и внешней политике. В плане определения статуса приамурской государственности весьма примечательно замечание, подчеркивающее будущий всероссийский статус существующей власти: «Ставя конечной целью нашей восстановление Великой, Единой и Национальной России с единой для всей России Национальной Властью, мы здесь, на Дальнем Востоке, не будем стремиться к созданию независимого подлинного государства (со всеми присущими ему признаками), а в Народном Собрании будем стремиться вести деловую работу и борьбу с великими разрушителями России – политическими партиями и группировками, отказавшимися от вековых идеалов русского народа и предавшими нашу страну потоку и разграблению».
«Деловая работа», а не «фракционная активность» должна была бы стать критерием эффективности работы Собрания. При этом определялось, что «основная задача, которую ставит себе наша фракция в Народном Собрании, – это выработка избирательного закона для созыва Учредительного Съезда, который будет призван установить постоянную власть в крае и выработать основные законы, определяющие наш государственный и общественный строй. Точка зрения нашей фракции на создание постоянной власти остается без изменения, – мы признаем верховенство народной воли, мы будем стремиться к ограждению суверенных прав народа».
В аграрно-крестьянской политике отмечалось, что «всякие разговоры о земельном вопросе на Дальнем Востоке бессмысленны, здесь его нет и никогда не было. Местный земельный фонд превышает во много раз все потребности населения и с избытком покроет их как теперь, так и в ближайшем будущем».
Во «внешнеполитической» деятельности выделялся характерный для Белого движения тезис о том, что «представители иностранных государств… должны… оказать поддержку национально-государственным силам России в интересах сохранения мирового равновесия. Без мира в России не может быть мира во всем мире. Большевизм постоянно будет держать в напряжении все государства, держать их под угрозой возможного взрыва. С каждым днем все более и более рельефно выясняется перед всем миром, что Россию нельзя выкинуть из мирового и хозяйственного культурного оборота, что национальная и свободная Россия нужна для жизни всего мира». «Наши отношения к Советской коммунистической республике и Дальневосточной Республике ясны и определенны: мы эти республики не признаем. Система этих республик, основанная на отрицании религии, нации и культурно-правового государства, для нас не может быть приемлема».
Актуально звучал и призыв к политическому объединению ради «победы над большевизмом»: «Пора понять, что делить некому и нечего, что мы все одинаково скользим над пропастью, что нас всех ждет одна судьба. Только совместными и дружными усилиями мы поднимемся от своей слабости и сможем оказать помощь России, имя которой для нас священно. Наше разъединение – есть наше поражение, в результате чего нас ждет всеобщий крах и потеря национальной самостоятельности»[1100].
Декларация «крестьянской фракции» (ее зачитал член Собрания полковник И. И. Попов) была менее определенной, но, тем не менее, содержала весьма характерные тезисы, определявшие настроения политически активной части дальневосточной сельской интеллигенции, провозглашавшей свою преемственность «от народничества» и принявшей лозунг «через Крестьянство к возрождению России». «Крестьянин-гражданин, строящий на основах народовластия и народоправства национальное государство…, – основа всей государственной жизни». «Главной задачей государственного строительства является восстановление «земского мира», мира в государстве, без которого и его внешняя мощь никогда не сможет быть восстановлена». Однозначно осуждалась «семеновщина» и все попытки расколоть приамурскую государственность. В аграрно-крестьянской политике представители фракции заявляли о поддержке права частной собственности на землю, но при этом считали вполне обоснованными требования создания независимого от власти местного самоуправления: «Всякий контроль должен быть поставлен строго на законную почву, введение же правительственной опеки над органами самоуправления никогда добрых результатов не давало, разрушая творческую работу достаточно испытанных и зарекомендовавших себя земских учреждений. Крестьянская трудовая партия будет поддерживать необходимость создания земских учреждений, свободных от каких бы то ни было политических влияний и занятых исключительно хозяйственной и культурной работой… Не в бюрократической опеке, а в развитии самодеятельности деревни – залог ее культурного процветания».
В «рабочем вопросе» провозглашалась важность «необходимых мер к организации труда и удовлетворению справедливых требований рабочих», «борьбы с безработицей». Примечательны оценки армии и флота: «Уже три года доблестные части борются за восстановление истинного народоправства на Руси, являясь истинной народной армией. Ни Ледяной поход, ни ледяные туманы Кана не потушили в сердцах ее чинов светлого огня истинной любви к Родине. Придя в Приморье, каппелевская армия, забыв все перенесенные лишения, как только это потребовалось, – встала на охрану правопорядка, не вмешиваясь в проявление народной воли и давая этим надежду и Народному Собранию довести дело укрепления и развития демократического строя до конца. Заботы о насущных нуждах армии, снабжение ее всем необходимым, предоставление ей возможности залечить свои раны – первейшая обязанность Народного Собрания и Правительства. Кроме того, нужно помнить, что Владивосток, эта база развивающейся государственности, является ныне единственным военным и главным торговым портом России и Сибири в Тихом океане. Русский Андреевский флаг в родных водах развевается только во Владивостоке, на судах Сибирской флотилии, остатке так безумно растраченной боевой мощи России. И не только ради престижа государства и нации, как символ хозяйских прав России на Дальнем Востоке, Андреевский флаг спущен быть не может».
Завершалась декларация призывом: «Трудовая Крестьянская партия считает своим долгом заявить, что, в какие бы тяжелые условия работы она поставлена ни была, как бы ни усложнялись внешние условия, она будет бороться за интересы крестьянства и трудового народа и в Народном Собрании видит залог умиротворения края». Крестьянская партия в конце ноября пополнила свой состав видными фигурами дальневосточной политики. В ее состав перешел князь Кропоткин и известный сибирский областник А. В. Сазонов[1101].
Явным свидетельством превосходства национал-демократов стало голосование на следующий день резолюции об отношении к верховной власти Приамурья: «Заслушав доклад Председателя Совета Управляющих Ведомствами, Народное Собрание отмечает, что Правительство желает совместной работы с Народным Собранием, будучи перед ним ответственным, и, таким образом, стоит на верном пути устроения края на демократических и национальных началах, и переходит к очередным делам». Именно данная формулировка была принята, несмотря на наличие трех альтернативных формулировок, в той или иной форме декларировавших неполное доверие Правительству. Хотя оговорка об «ответственности» Правительства перед Собранием свидетельствовала о многом[1102].
В сложившейся ситуации эсеровские делегаты сочли целесообразным фактически прекратить свое участие в работе Собрания. Ослабли и позиции «Демократического Союза». По точной характеристике Всеволода Иванова, наличие Демсоюза и эсеровской группы косвенно способствовало сплоченности правых делегатов, но ненадолго. «Июль и август месяцы – все время занято усиленной борьбой большинства против этих двух разрушительных сил. Несоциалистическая печать, совместно с несоциалистическим общественным мнением, дружно идут в поход против этих двух партий. Борьба кончается полной победой.
Уже в августе – сентябре месяцах начинается отъезд эсеров за границу. Уезжают Мансветов, Калюжный и другие на съезд в Прагу. Демократический Союз, благодаря своей близости к прежнему Антоновскому Правительству (ДВР. – В.Ц.), в котором участвовали такие видные представители Союза, как Кругликов, явился также дискредитированным. Разоблачения печати бесконтрольных расходов народных средств Кругликовым, Якушевым, Моравским и другими, участие их в выступлении Гайды («гайдовский путч» в ноябре 1919 г. – В.Ц.), все это постепенно свело на «нет» роль и значение Демократического Союза. Члены этого Союза могли выступать в Народном Собрании лишь только как внутренние критики существующего порядка, но никогда не в смысле организованной группы». Таким образом и произошло оформление «монолитного» правого сектора приамурского представительного органа[1103].
Но укрепление «правого большинства» отнюдь не гарантировало, как будет показано далее, единства «ветвей власти» и реального взаимного доверия Народного Собрания и Правительства. По мнению Вс. Иванова, Собрание, возглавляемое, по существу, представителями Несоциалистического съезда, вполне обоснованно претендовало на роль выразителя интересов немалой части приамурской общественности, поскольку за ним ощущалась прямая поддержка Съезда несоциалистических объединений. Правительство же, несмотря на свои обширные полномочия, не могло бы заявить о себе, как о выразителе «полноты взглядов» местного населения. И в условиях отсутствия реальной оппозиции, как это не раз бывало в политической истории, выражение недовольства работой Правительства стало переходить к парламентариям.
Проводя параллели с недавним прошлым, Вс. Иванов весьма точно охарактеризовал «соотношение политических сил» в Приморье: «Получается как бы двойственность власти, то положение, которое было в 1917 году в Петрограде при Временном Всероссийском Правительстве, когда наравне с ним, в качестве организации, объединившей народные массы, действовал Совет рабочих и солдатских депутатов».
В свою очередь, Правительство не могло ставить себя в полную зависимость от Собрания, а фактически – от Совета Съезда «несоциалистов». «Призванное по роду своей деятельности к реальной работе, связанное многочисленными обязательствами, в силу его положения, известными только ему и неизвестными Совету Съезда и общественным организациям, Правительство, конечно, невольно отходит от Совета, как от организации, имеющей общественный, а не технически-административно-политический характер. Например, в вопросе международной политики Правительство является связанным в своей деятельности чисто конкретными, чисто реальными условиями, которые не могли быть известными руководителям Совета. Однако Совет Съезда требует себе все более и более прав. Начинается борьба за исполнительную власть»[1104].
Несмотря на намечавшуюся «двойственность власти», Собрание и Совет Съезда несоциалистических организаций одержали в сентябре очевидную «победу», не только добившись вытеснения оппозиции из парламента, но и получив В. Ф. Иванова – «ставленника Совета» – в должности приамурского премьера. Когда стало очевидно, что все оппозиционные попытки «отбиты», и «кредо парламента» окончательно стало правым, весьма характерными для данного большинства стали заявления, озвученные Ивановым в его программной речи. По воспоминаниям генерала Болдырева, в условиях активной оппозиции, еще в июле – августе, «Иванов был незаменим». «Как юрист и адвокат (бывший присяжный поверенный Казанской судебной палаты. – В.Ц.) он, конечно, разбирался в тонкостях запросов и, если не всегда был доказателен, то… постоянно был готов к ответу… Темпераментный и довольно несдержанный премьер в определении задач власти шел значительно дальше весьма хитрого и сдержанного председателя Правительства. Он открыто высказал то, на что Меркулов только намекал, особенно в отношении Японии и Советской России».
В своей программной речи Иванов так охарактеризовал переворот 26 мая: «Майские события – это не продукт искусственного создания, а историческая неизбежность, естественное движение масс под влиянием крайней необходимости, движение против медленного умирания, за жизнь и существование… Наша основная задача – это скорейшее и, по возможности, безболезненное прекращение гражданской войны, поддержание социального равновесия и сохранение гражданского мира. Для национального возрождения есть два пути: оздоровление масс и разумная внутренняя политика». Иванов уверял, что «население тоскует по порядку, твердой и сильной власти и мирной жизни». «Наша система, – отмечал премьер, – это система демократического правового государства. Наши принципы: закон, свобода и порядок. Воплотить эти великие девизы в жизнь силами одной исполнительной власти невозможно. Для этого необходима поддержка общества в лице его представителей. Главная и основная задача наша – это созыв Учредительного съезда, который призван установить постоянную власть и выработать конституцию края».
Говоря о хлебе, он подчеркнул, что хлеб «одинаково необходим для всех – и бедного, и богатого, для левого и правого». Касаясь внешней политики, Иванов полагал, что большевизм «открыл блестящие возможности для европейской дипломатии проводить политику свободных рук, построенную на ослаблении и расчленении России». Он заверял, что со стороны других держав «не будет проявлено альтруистических чувств, а будет лишь «национальный эгоизм» – неумирающий принцип международной политики всех народов».
«Наше отношение к Советской России и ДВР, – а никакого различия между той и другой мы не устанавливаем, – можно характеризовать так: мы эти образования не признаем… и будем вести с ними непримиримую борьбу». В отношении Японии он полагал, что «простой национальный расчет подсказывает японскому правительству сохранить Приморье, как национальный буфер между Советской Россией и Японией, вполне лояльный и дружелюбный к последней»[1105].
Заметным этапом в истории приморской государственности стало возобновление боевых действий, связанное с т. н. Хабаровским походом. Как известно, для российского Белого движения «борьба с большевизмом» являлась принципиально важным положением, базовой программной позицией. Для белого Приморья в 1921 г. этот тезис также имел свое значение, хотя подобное противостояние из области сугубо военной переносилось в сферу политическую, как противостояние «демократической» и «антидемократической» систем. Но и возобновление военных действий отнюдь не исключалось, а предполагалось лишь в случае более выгодной для Приморья военной, внешнеполитической и, особенно, экономической ситуации. О создании стабильного «тыла», как первичного условия для проведения боевых операций, говорилось, в частности, в воззвании Комитета Спасения Русского Дальнего Востока к солдатам и офицерам Дальневосточной армии в июле 1921 г. (см. приложение № 15.): «Временное же Приамурское Правительство тоже будет вести борьбу с большевиками, но постепенно, шаг за шагом закрепляя за собой занятую территорию, без всяких реквизиций и грабежей, ибо Правительство мыслит наступление только тогда, когда укрепит свое финансовое положение на занятой уже территории. Кто быстро летит вперед, не считаясь с финансовым положением, тот так же быстро вылетает обратно, не выдерживая Народного гнева, вызванного беззаконием и местью»[1106].
Такая же «финансовая» мотивация невозможности возобновления вооруженной борьбы постоянно подчеркивалась на страницах дальневосточной белой прессы, особенно летом – осенью 1921 г. Предполагая возможность «военных действий с Читой» (то есть с ДВР), в передовице «Дальневосточной жизни» резонно отмечалось, что, «хотя Чита влачит довольно жалкое существование, но за ее спиной стоит Москва, которая всегда может в особо трудную минуту выручить «дружественный ей» буфер. Примеры этого уже были. У нас же нет таких «друзей». Мы должны полагаться только на собственные силы. Поэтому… мы не должны быть «гордыми» и, сохраняя свое демократическое лицо, постараться наладить необходимый товарообмен с Западом. И уж, конечно, ни в коем случае не бряцать оружием. Это развлечение может позволить себе только сильная и богатая страна, и то часто бывает наказана за свой излишний воинственный пыл. Мирное изживание большевизма, мирное строительство жизни – вот к чему призывало Приамурское правительство, в противоположность «активистам-семеновцам». Мы всецело поддерживаем эту точку зрения Правительства.
Всякие воинственные размашки мы считаем безрассудной и преступной авантюрой»[1107].
Однако уже с октября – ноября 1921 г. риторика приамурской военно-политической сферы начинает меняться. Все чаще говорится о неизбежности военных действий с ДВР. Несмотря на то, что наиболее важной задачей объявлялась борьба с партизанами и китайскими бандами хунхузов, постоянно совершавшими нападения на приморские села и казачьи станицы, не исключалось и скорое возобновление боевых операций на гораздо более широком фронте. Так, например, в статье «Хунхузы в Приморье», опубликованной в официозе «Русская армия», ясно говорилось: «На борьбу с хунхузами нужно смотреть шире, борьба с хунхузами является начальной стадией борьбы с властью, по заданиям которой хунхузы действуют… нужно смотреть как на борьбу с авангардом тех хунхузов, которые истязают в настоящее время всю Россию и ведут ее на разорение и голодную смерть».
А 4 ноября в приказе № 138 по 2-му стрелковому корпусу (написан по случаю полковых праздников, составлявших корпус подразделений) генерал-майор Смолин категорично, жестко отмечал, что хотя уже три года ведется борьба против «большевистской тирании в России», но эта борьба «должна длиться до тех пор, пока Россия не будет окончательно освобождена от сатанинского наваждения, именуемого коммунизмом, пока не будет освобождена от советской власти, которая обратила нашу Великую, гигантскую страну в пустыню, дотла ее разорила, исковеркала, растлила…, довела Русский Народ до такого состояния, когда всю свою энергию и все свои помыслы сводит он к заботе хоть чем-нибудь напитаться». Генерал Смолин считал, что на советской территории растет антибольшевистское сопротивление, поддержать которое необходимо: «Ненависть к большевизму широких масс населения достигла высшей степени напряжения, ибо население увидело и почувствовало, что власть большевиков покоится на гробах миллионов людей, ими загубленных, и что не может быть твердо то правительство, трон которого плавает в море крови и слез… Большевизм падет. Когда – это зависит от нас. Чем более мужественны будем мы, чем скорее устраним наши мелкие междоусобицы, чем теснее сомкнем наши ряды и сплотимся в единодушную мощную семью, тем скорее пробьет час освобождения. Малодушным нет места среди нас. Пусть они уходят. А мы без сомнений и колебаний будем продолжать борьбу»[1108].
Достаточно определенно высказались в отношении возобновления вооруженной борьбы представители казачества. На открывшемся 23 октября во Владивостоке Съезде казачества Урала, Сибири и Дальнего Востока была принята резолюция (4 ноября 1921 г.), в которой не только подчеркивалась необходимость сохранения традиционного казачьего уклада и органов самоуправления, но и однозначно говорилось о серьезной опасности со стороны красных партизан и требовалось незамедлительно решить вопрос со снабжением казачьих частей оружием, поскольку «безоружная армия не может воевать с большевиками»[1109].
В приказах правительства по военно-морскому ведомству (№ 210 от 23 октября и № 60 от 20 ноября 1921 г.) отмечалось: «Непрекращающиеся до последнего времени набеги разбойничьих шаек на мирное население, нападения на железные дороги, постоянные взрывы железнодорожных мостов и обстрелы пассажирских поездов, сопряженные с человеческими жертвами, вынудили Правительство к принятию действенных мер для прекращения преступных выступлений большевиков. Во исполнение означенного, Управляющим Военно-Морским Ведомством приняты надлежащие меры для прекращения преступных выступлений большевиков».
Статус военных властей укреплялся, их полномочия расширялись. 12 октября указом Приамурского правительства (№ 47) командующий войсками Правительства генерал Вержбицкий был назначен Управляющим военно-морским ведомством «с правами Военного министра времен Императорской России». Тем самым его распоряжения по армии касались как оперативно-тактических действий, так и всех вопросов, связанных с комплектованием и снабжением воинских частей. Он напрямую подчинялся правительству. Усиливались и принципы единоначалия, подавлялись остатки «семеновского сепаратизма». Так, за отказ подчиняться распоряжениям правительства были отстранены от командования и отданы под суд командующий Гродековской группой казачьих частей генерал-лейтенант Ф. Л. Глебов и начальник Забайкальской казачьей дивизии генерал-майор Федосеев. С. Д. Меркулов обращался к японскому командованию с просьбой о выдаче оружия[1110].
Таким образом, финансовые, экономические критерии готовности или неготовности к возобновлению войны с советской властью к концу 1921 г. перестали играть определяющую роль. Собственно говоря, экономические моменты все же имели значение в предполагаемом наступлении на ДВР. Нужно было расширить территорию, получить новые ресурсы, необходимые для улучшения кризисного состояния приморского хозяйства и финансов. Повторялась ситуация, схожая с белым Крымом («крымской бутылкой») 1920 года, когда части ВСЮР – Русской армии генерала Врангеля – не могли оставаться длительное время на полуострове и неизбежно должны были начать наступление в Северной Таврии для пополнения продовольственных ресурсов. Возобновлялись военные действия и в Приморье.
В воспоминаниях бывшего активного участника «омского переворота» 18 ноября 1918 г., начальника разведки 2-го Степного Сибирского корпуса капитана И. А. Бафталовского содержатся примечательные описания «подготовительных» действий Приамурского правительства и подчиненной ему армии. По его мнению, военное командование чересчур большое внимание уделяло не боевой подготовке, а хозяйственному снабжению частей, хотя вряд ли в условиях острого недостатка необходимых для армии финансов и материальных средств могло быть иначе. Вооружение, по его воспоминаниям, даже «выкрадывали» с воинских складов, контролируемых японцами (при этом японское командование «делало вид», что не замечает подобных действий). Официально японцы производили отпуск патронов и оружия, исходя из штатов «резерва милиции», – этот статус формально имела часть армейских подразделений. «Но жизнь не стоит на месте… Приморская Армия, преодолевая все препоны и препятствия, воздвигаемые на ее тернистом пути, к октябрю месяцу 1921 года представляла из себя уже ту вооруженную силу, которая была в состоянии выполнять сложные задания, выдвигаемые жизнью и складывающейся политической обстановкой»[1111].
Политико-правовые моменты также имели большое значение для Белого движения в Приморье. Начало военных действий требовало определения нового статуса воинских подразделений. И здесь Правительство пошло по пути оправдания военных действий необходимостью объединения с повстанческим движением в ДВР и, в перспективе, в Советской России. В основу был положен тезис о «широком антибольшевистском повстанчестве», весьма активно, как уже отмечалось ранее, использовавшийся лидерами Белого движения в политических программах периода 1921–1922 гг.
Подобную «схему действий» довольно точно описывал в своих воспоминаниях участник боевых действий в Приморье поручик Б. Филимонов: «Белые власти решили все дело осветить так: приморское сельское население, недовольное режимом ДВР, стихийно поднимается против коммунистов. Появляются отряды «белоповстанцев», состоящие из местных крестьян. Движение разрастается. Белоповстанческие отряды через своих посланцев обращаются к белому Владивостокскому Правительству с просьбой о поддержке. Части Приамурского Правительства рвутся в бой с красными. Белое правительство посылает на помощь белоповстанцам свои части, начальники которых принимают на себя руководящую роль».
Для подобных решений у Правительства, казалось бы, были основания. По оценке Филимонова, «незадолго до выступления в поход белых частей во Владивостоке состоялось совещание членов Правительства и высших чинов Армии. На этом совещании генерал Шильников (генерал-майор И. Ф. Шильников, заместитель Семенова по военной части в Забайкалье. – В.Ц.) докладывал о положении в Забайкалье. Картина рисовалась так, что население, ненавидя красную власть, готово восстать в любое время, остановка только за одним – оружием… Успехом наступления белые верхи видимо также надеялись привлечь в ряды войск массу бывших чинов армий Адмирала Колчака, осевших после Сибирского похода и оставления Забайкалья в полосе отчуждения КВЖД. Выкидываясь вперед, белые вместе с тем освобождались и от тяжелой опеки японского штаба. Из того, что карты частям были выданы до Благовещенска, можно заключить, что вскоре после начала военных действий белое командование было склонно считать появление белых частей в этом районе возможным…».
Примечательно, что в данном случае использовался редко встречавшийся в период 1917–1922 гг. термин – «белые». В этом состояло принципиальное отличие от тех антибольшевистских воинских частей, которые именовались либо «русскими», «российскими» (Русская армия у Колчака и в белом Крыму), либо именовались с учетом определенной территориальной специфики (Вооруженные силы Юга России, Дальневосточная армия). Не был использован и устоявшийся, хотя и неформальный термин – «Приморская армия». В то же время, издававшаяся еще с 1919 г. газета «Русская армия» сохранила и свое наименование и подзаголовок «Орган Дальневосточной армии».
Здесь стоит заметить, что данными «белыми» наименованиями, во-первых, отмечался некий «иррегулярный» характер воинских частей, отправлявшихся в наступление. В прессе писалось не о боевых действиях того или иного полка или корпуса, а о «белоповстанческих отрядах». Во-вторых, следовало надеяться на существенные пополнения рядов «белоповстанцев» за счет местного населения. Представления о «народном характере» армии, «национальной» политической власти в Приморье всячески поддерживались.
Осенью 1921 г. почти в каждом номере официоза «Русская армия» стала активно пропагандироваться картина роста антибольшевистского повстанчества и необходимости его поддержки из Приморья. Например, в публицистической статье «Народ просыпается» говорилось: «Достаточно было населению почувствовать, что оно может опереться на противобольшевистскую власть – как живым потоком, почти с голыми руками, оно бросилось на коммунистов, и волна противокоммунистического народного потока разлилась почти повсеместно. Эта народная волна сметает все на свеем пути и расчищает край для будущего русского национального строительства… Мы с уверенностью можем сказать, что в советских комиссарских кругах паника увеличивается…»
Читателям преподносились сведения о засухе и страшном голоде в России как о факторе, усиливающем недовольство населения советской властью. «В настоящее время, – отмечала та же газета, – когда борьба достигла высшего своего напряжения, когда в числе многих фактов, подтачивающих устойчивость советской власти, появился и голод, вызванный коммунистическими опытами, – советская власть зашаталась и мечется в поисках своего спасения – унынию среди национальных русских сил не должно быть места…».
Вообще Белое Приморье нельзя упрекнуть в пренебрежении к бедам русского народа. Во Владивостоке работал Приморский комитет, включавший в свой состав членов местной Торгово-промышленной палаты, Биржевого комитета, учителей, студентов и гимназистов. В помощь голодающим был организован через журнал «Голод» сбор средств, отправлявшихся в Харбин на счет местного отделения кооперативного Центросоюза (имел полномочия от Совнаркома РСФСР на сбор средств в Зарубежье).
Можно было бы предполагать проявление заинтересованности власти в достижении существенной общественной поддержки начинавшимся операциям. Однако Временное Приамурское Правительство не стремилось афишировать свою военную политику. «Переходя к активным действиям…, Правительство каких-либо особых обращений, прокламаций к населению и армии не выпустило… Первое воззвание – «Борьба с сатанизмом» – С. Д. Меркулов подписал только 9 декабря, т. е. через месяц после начала активных действий»[1112].
Стремление к максимально возможной «независимости» от представительных структур – типичное явление в истории Белого движения вообще и Приморья, в частности. Вряд ли одной лишь «конспирацией» руководствовалось Приамурское правительство, начиная военные действия без какого-либо согласования и даже уведомления Народного Собрания. Правительство демонстрировало тем самым готовность действовать, невзирая на вполне вероятные демонстрации осуждения, жесткой критики со стороны «антивоенной» части Собрания. Тем не менее с политической оппозицией приходилось считаться.
Филимонов отмечал также и еще несколько аспектов, связанных с использованием термина «белоповстанцы»: «Новое наименование вполне утвердилось лишь к моменту решительных действий. В принятии этого нового наименования можно и должно видеть, помимо желания Белых Властей произвести впечатление за границей (в частности, имелась в виду Вашингтонская конференция), в полосе отчуждения КВЖД (на бывших военных) и в красном стане (красная армия и население), также желание Белых руководителей изменить способ действия, отмежеваться от прошлого. Приходилось изменять, или, точнее, подновлять знамя белой борьбы, которое, после атамана Калмыкова и умелой агитации красных, в глазах населения стало из белого почти черным»[1113].
Начавшиеся боевые действия носили характер последовательных операций, направленных на расширение территории, находившейся под властью Приамурского правительства. Борьба с партизанами и подпольщиками была объявлена первичной задачей, решение которой признавалось необходимым, особенно после того, как контрразведкой были раскрыты и ликвидированы подпольные группы большевиков и эсеров, готовившие восстание во Владивостоке к 4-й годовщине революции (начало ноября). В приказе войскам (№ 0609/оп от 10 ноября 1921 г.) заявлялось: «Временное Приамурское правительство, взяв на себя власть в крае, отказалось от возобновления гражданской войны и в течение почти шести месяцев неуклонно проводило свое решение в жизнь. За весь этот период большевики не прекращали натиска на национальную власть, вынуждая последнюю к мерам самообороны. Прочно заняв ряд опорных пунктов, большевики наводняют весь край, под видом партизан, регулярными частями красной армии, руководимой из Читы… Регулярные красные части (войска ДВР) и партизанские отряды продолжают группироваться в районе озера Ханка, Спасском, Анучинском, Сучанском и Ольгинском районах, откуда производят постоянные налеты на железную дорогу и на передовые части Правительственных войск, стремясь внести разрушение и дезорганизацию во все стороны жизни Области… Ввиду того, что принимаемые до сего времени меры по необходимости имели строго оборонительный характер и не могли пресечь развития бандитизма в стране, Правительство постановило в корне уничтожить опорные пункты большевиков и прочно занять район Анучино, Сучан и Ольга»[1114].
Наступление развивалось быстро и успешно. После ликвидации нескольких опорных баз партизан в районе Сучанских угольных копей и с. Анучино, десанта с кораблей Сибирской флотилии в бухте Ольга «белоповстанцы» начали активное продвижение к ст. Уссури, бывшей за пределами тридцативерстной японской охранной зоны и продолжали его уже без какой-либо поддержки со стороны японского командования. 8 декабря был взят Иман, а после стремительных переходов (до 70 верст в сутки) войска вышли в Приамурье. Кульминацией развернувшихся боевых действий стало занятие 22 декабря «белоповстанческими отрядами» Хабаровска. Это был крупный успех, существенно укрепивший положение Приамурского правительства. Уссурийское казачество вернуло свою столицу. Заметно выросла и территория, контролируемая «Русско-Национальной властью» (как отмечалось в приказе войскам).
При формировании театра военных действий «белоповстанцами», на занятых ими территориях вводилось военное положение. Указом № 59 от 23 декабря 1921 г. линия Уссурийской железной дороги «с пятиверстной полосой по обе стороны от границ полосы отчуждения, включая г. Иман и прочие населенные пункты и городские поселения, объявлялись на военном положении впредь до отмены». Действие Указа распространялось также на занятый накануне Хабаровск.
Обоснование введению военного положения в Хабаровском крае приводилось в Указе после описания причин, побудивших владивостокское правительство совершить «Хабаровский поход». Ссылка здесь делалась на «волю населения», а отнюдь не на стратегические расчеты белого командования: «Доведенное до отчаяния игом советской власти население некоторых районов Приморья, будучи не в состоянии переносить далее режим насилий, произвола и реквизиций, с оружием в руках восстало против угнетателей и свергло ненавистную власть. Остатки всякого рода банд и наемных насильников, состоящих из людей, отвыкших от мирного труда, бродя по области, в порыве бессильной злобы совершают бесцельные и бессмысленные нападения на линию железной дороги, взрывают мосты, железнодорожные сооружения и проч., нарушая тем самым налаживающуюся мирную жизнь и государственное строительство и причиняя своими преступными действиями громадный вред как государству, так и самому населению».
Юридическое обоснование военного положения представлялось в рамках действия «колчаковского законодательства». Обязанности по осуществлению данного режима возлагались на командира 3-го стрелкового корпуса генерал-майора В. М. Молчанова, а «законодательной базой» для этого служило Постановление Совета министров Российского правительства от 11 февраля 1919 г. «Об учреждении Правил о военном положении на линии железных дорог и в местностях к ним прилегающих», использовавшееся при введении военного положения на линии Транссиба. Еще раньше приказом Правительства от 31 октября 1921 г. (№ 212) Особоуполномоченным Правительства по Спасскому и Хабаровскому районам (с 29 июля 1921 г.) был назначен В. А. Пинаев[1115].
Успех решено было закрепить, и колонны «Белоповстанческой армии» продолжили наступление на Благовещенск вдоль линии Амурской железной дороги. 24 декабря был занят стратегически важный пункт – станция Волочаевка. На господствующих над окружающей местностью высотах были построены укрепленные рубежи. И если первоначально Приамурское правительство стремилось обосновать отсутствие «агрессивных» намерений в отношении к ДВР, всячески подчеркивая «оборонительный» характер проводимой операции, то с начала 1922 года в политическом курсе Правительства полностью завершился возврат к традиционным программным установкам российского Белого дела: вооруженная «борьба с большевизмом», общероссийский характер движения, общие с периодом 1918–1920 гг. положения в социально-экономической и социально-политической сферах.
В передовице новогоднего выпуска газеты «Экономический еженедельник» отмечалось: «В течение каких-нибудь двух недель – месяца правительство расширило границы своей территории и укрепило свой авторитет перед соседями как юридическое лицо. Самое трудное сделано. Поступательному движению жизни дан толчок, и теперь оно собственной волей покатится вперед, расширяя сферу влияния русской национальной власти… Теперь, когда приморская государственность… имеет обширную территорию, изобилующую природными богатствами, необходимо подумать о планомерной, строго продуманной экономической программе… Помощи ждать неоткуда, нужно приступать к устроению экономической жизни самостоятельно»[1116].
В условиях возобновления военных действий не менее важным, чем боеспособность армии становилось достижение выгодного для белого Приморья «международного признания». Здесь Правительство намеревалось добиться (как и белый Крым в 1920 г.) статуса суверенного государственного образования, признанного (в противоположность ДВР и РСФСР) «ведущими державами». Это было одной из главных целей делегации, составленной для «защиты законных русских интересов» на созываемой 14 ноября 1921 г. Вашингтонской конференции. В ее состав (по Указу № 52 от 16 ноября 1921 г.) вошли Н. Д. Меркулов (председатель), генерал-лейтенант Д. Л. Хорват, управляющий ведомством иностранных дел В. С. Колесников и особоуполномоченный Правительства в САСШ, атаман Енисейского казачьего войска И. К. Окулич[1117].
В действительности ни Меркулов, ни Хорват в САСШ не приехали и все дипломатические переговоры вел Окулич, получивший свои полномочия от имени «Президента Приамурского Правительства С. Д. Меркулова», и глава ведомства иностранных дел Колесников. Частным порядком в Вашингтон приехали из Парижа П. Н. Милюков и Н. Д. Авксентьев. Прибыл также бывший министр торговли и промышленности Российского правительства Колчака П. П. Гудков (в статусе делегата от Торгово-Промышленной Палаты Владивостока) и Г. Алексин, в качестве ревизора по рыболовству от Владивостокского Рыбного Правления[1118].
Еще в сентябре были предприняты попытки установить контакты с российскими представительствами, прежде всего с российским посольством в Вашингтоне, во главе с Б. А. Бахметевым и финансовым агентом С. А. Угетом. Окулич стремился доказать важность выделения части средств, находившихся в их распоряжении (подробнее об этом в книге 3-й монографии) для финансирования Приамурского правительства и, по возможности, переброски подразделений Русской армии из Галлиполи на Дальний Восток. Но Бахметев отказался вести данные переговоры, заявив свое резко отрицательное отношение к «меркуловщине». Тогда Окулич начал переписку с парижским посольством, надеясь на поддержку В. А. Маклакова и, через него, всего Совещания послов. Маклаков, однако, будучи ближайшим сотрудником Бахметева, вполне соглашался со своим коллегой в отношении посольских фондов, отмечая при этом: «Мы знаем Бахметева и верим ему, знаем, что он стоит на страже русских государственных интересов и русского государственного достояния».
Однако Окулич не соглашался с таким мнением, полагая необходимым поставить финансовые полномочия Бахметева под контроль Совещания послов и подчеркивая, что в отличие от посла, имеющего полномочия от несуществующего уже Временного правительства Керенского, приамурская государственность представляет собой «часть России, где теперь не действуют приказы Ленина и Дзержинского». В своих обращениях к другим российским дипломатическим и финансовым агентам он неизменно подчеркивал важность передачи в Приморье денежных средств, оставшихся в их распоряжении от различных белых правительств, в силу преемственного всероссийского характера дальневосточной белой государственности. Поскольку на территории края действовали структуры власти, образовательные учреждения, пограничные службы – следовательно, их финансирование должно было осуществляться из средств, имевших общегосударственное, российское происхождение. «Ныне Русская Национальная власть, – писал он, – опирающаяся на Народное Собрание, на Народную армию покойного генерала Каппеля, Уссурийское Казачье Войско и части других сибирских казачьих войск существует лишь на Дальнем Востоке Сибири. Только на территории Приамурского Правительства развевается Национальный флаг, функционируют суды по Уставам Императора Александра II, только во Владивостоке существует Русский Университет, не подчиненный безграмотным красным комиссарам. В данный критический момент для нашей Родины этот оазис имеет серьезнейшее значение, и на нас лежит гражданский долг всемерно поддержать Правительство, войска и учреждения Уссурийского края…
После свергнутой большевистской власти в конце мая с. г. Государственный Банк и казначейства в Приморье оказались без средств, грузы таможни, железнодорожные и склады расхищенными. Край, переполненный беженцами с Волги, Урала, Сибири, разоренный коммунистами, находится в чрезвычайно тяжелых экономических условиях. Нужно содержать правительственные и земские учреждения, содержать войска, привести в порядок железную дорогу, порт Владивосток, телеграф, восстановить службу маяков и лоций, организовать продовольствие Камчатки, Медного острова и т. д., поддержать антибольшевистское движение в Амурской и Забайкальской областях, в остальной Сибири и т. д., и т. д…
На территории Приамурья, освободившегося от большевиков, функционируют учреждения, которые не могут быть отнесены к учреждениям местного характера, и, следовательно, имеют право на денежные ресурсы общероссийского характера (Судебная палата, телеграф, охрана морской береговой линии, Университет и пр.)»[1119].
Но все просьбы о поддержке Приамурского Правительства встречали отказ. Помимо Совещания послов отказался поддержать Приморье Земский Союз, заявив о «неполитическом характере» своей деятельности. Ни у Милюкова, ни, тем более, у Авксентьева, «правый состав» Правительства и Собрания не вызывал симпатий. Таким образом, опора на российские эмигрантские структуры для белого Приморья не стала достаточно надежной.
Несмотря на отмеченные выше неоднократные заявления о поддержке Приамурского Правительства со стороны целого ряда русских общественно-политических организаций и отдельных политиков Зарубежья, добиться реальной финансовой или военной помощи от «соратников по борьбе» не удавалось. Возрастало значение внешнеполитических факторов, среди которых на первое место объективно выходила позиция Японии. Она еще раньше, в рамках работы Дайреновской конференции (август – октябрь 1921 г.) предъявила делегации ДВР, в качестве условия вывода своих войск с территории Дальнего Востока, 17 особых требований и три секретных пункта к ним. Их принятие могло бы привести к выводу японских войск с территории российского Дальнего Востока, однако целый ряд положений (уничтожение всех крепостных и морских укреплений по побережью, разоружение флота, свобода плавания по Амуру, аренда на 80 лет территории Северного Сахалина) признавались неприемлемыми как для ДВР, так и для белого Приморья.
Правда, при этом Временное Приамурское правительство специальным Меморандумом, подписанным Колесниковым, заявляло, что «читинское правительство, назначенное советской властью, неправомочно заключать какие-либо договоры экономического характера». «Временное Правительство протестует против каких-либо торговых отношений с правительством ДВР, как властью, расхищающей чужое имущество». В то же время, признавая статус белого Приморья, поддерживая фактически вооруженные формирования «белоповстанцев», Япония по существу стремилась обеспечить наиболее выгодные для себя экономические и политические условия в регионе, добиться своего особого статуса среди стран – победительниц в Первой мировой войне[1120].
Вашингтонская конференция, торжественно открывшаяся 12 ноября 1921 г., изначально не включала в свою программу пунктов, связанных с решением проблем Тихоокеанского региона через признание или непризнание ДВР или белого Приамурского края. Официально посвященная «ограничению вооружений», конференция должна была определить конкретные параметры военного присутствия ведущих мировых держав на Тихом океане. Приморской делегации принципиально важно было добиться официального статуса, согласия на сотрудничество с ней. Статус Вашингтона был многократно выше статуса Дайрена, поэтому владивостокские делегаты стремились максимально заявить о себе как о носителях государственных полномочий.
Одновременно с этим следовало дезавуировать полномочия делегации ДВР, также прибывшей в Вашингтон и добивавшейся принятия ее в качестве равноправного участника конференции. Еще в июле 1921 г. Колесников заявлял о «безнадежном», с точки зрения международного признания, положения ДВР и о бесспорных преимуществах приморской государственности, как соблюдающей нормы международного права в экономической и политической сферах. Обоснование же приморского «суверенитета» содержалось в специально подготовленном Колесниковым и Окуличем Меморандуме к конференции (см. приложение № 17.), переданном управляющим иностранными делами после его приезда в САСШ в конце декабря 1921 г.
В этом документе, в частности, говорилось: «Временное Приамурское Правительство в данное время является единственным национальным антибольшевистским Правительством, находящимся на русской территории…». Территория, контролируемая из Владивостока, включала обширные земли Приморской, Камчатской и Сахалинской областей. Приамурское Правительство считает себя временной организацией, которая существует для борьбы с большевиками и для того, чтобы помочь возрождению Демократической России. Программа этого Правительства основывается на следующих принципах: 1) Не будет вооруженной борьбы с большевиками. 2) Не будет гражданской войны. «Хабаровский поход» обосновывался только лишь как результат «восстания… местного населения», которое «по собственной инициативе» «взяло город», получив от Правительства «только экономическую помощь и моральную поддержку». «3) Не будет ни мобилизации и никаких других принудительных мер для набора армии. Армия генерала Каппеля – организация добровольная. 4) Не будет ни конфискаций, ни реквизиций. Правительство признает право частной собственности и установило для этого твердые гарантии…».
Провозглашалось и соблюдение международных обязательств России (типичное для всех белых правительств признание): «Договоры, которые были действительны во время Императорского и Временного Всероссийского Правительств, должна оставаться в полной силе… Все права России в Китае должны сохраняться ненарушимыми, в особенности же права по отношению к Китайской Восточной железной дороге». При этом твердо заявлялось: «Не будет ни соглашений, ни торговли с Читой, Советской Россией, или какими-либо другими советскими организациями».
Провозглашался принцип «целости и неделимости России; неприкосновенности суверенных прав России на Дальнем Востоке». Отдельно оговаривалось, что вооружение Белоповстанческой армии необходимо лишь «для защиты против большевиков и хунхузов». А «население районов, окаймляющих нашу территорию, должно сбросить большевистскую власть собственными усилиями»[1121].
Но подобные утвержденные делегацией принципы остались невостребованными. На конференции в Вашингтоне уполномоченные Приамурского правительства не получили прав участников, равных с остальными. Вообще руководство САСШ весьма настороженно отнеслось к самому факту прихода к власти «меркуловского кабинета». В начале июля 1921 г. американским представителям в Чите (Д. Абот и полковник В. Дэвис) были даны указания сообщить в Вашингтон о «скрытых силах недавнего переворота во Владивостоке, произведенного приверженцами Семенова и Каппелевцами». Не без оснований САСШ усматривали в положении Приамурского правительства значительное влияние со стороны властей Японии и местной японской администрации. Заявлялось о необходимости прекращения японской оккупации, используемой в качестве прикрытия для эксплуатации «горных богатств Сибири». В условиях роста американо-японского противостояния на Тихом океане и в дальневосточном регионе позиция Вашингтона по отношению к белому Владивостоку была достаточно предсказуемой[1122].
Тем не менее Окулич предпринял усилия по «наведению мостов». Пытаясь установить тесные контакты с Государственным департаментом САСШ, он 19 сентября на встрече с начальником «русского отдела» Р. Пулем получил в ответ лишь пространные заверения о «важности решения русского вопроса». Сохранившийся у Окулича конспект переговоров показывал готовность САСШ оказывать «моральную поддержку» белому Приморью, при том, что «признание Приамурского Правительства сейчас невозможно». «Пуль просит верить, – отмечалось в конспекте, – что Соединенные Штаты живейшим образом заинтересованы в уничтожении большевиков… Соединенные Штаты и теперь и на Конференции будут всячески стараться предохранить русские интересы на Дальнем Востоке. Положение, однако, осложняется нежелательностью раздражать Японию. Экономическая помощь, в виде ссуды, он считает, маловероятна. Не советует посылать представительство на конференцию, так как желательно ограничить число участников для облегчения работы конференции. Составляется обширный, детальный меморандум для мистера Ч. Юза (Секретарь Государственного департамента САСШ и Председатель Вашингтонской конференции. – В.Ц.) о русских интересах на Дальнем Востоке, и он уверяет, что всякие сведения о Приамурском Правительстве, о русских интересах, о рыбной конвенции с Японией получит самое внимательное рассмотрение…»[1123].
В то же время наметившиеся во время работы конференции японо-американские противоречия не могли не отразиться на отношении к «русскому вопросу». В начале января 1922 г. делегация ДВР, используя «межимпериалистические противоречия», представила документы о якобы имевшем место «тайном соглашении» Японии и Франции против САСШ, предусматривавшем создание в Приморье зоны под контролем японских военных властей, куда будут перевезены части Русской армии генерала Врангеля и где будут сформированы структуры, подконтрольные атаману Семенову. «Семеновский вопрос» вновь обострился. Японские и французские делегаты опровергли наличие официально утвержденных документов подобного рода (хотя неофициальные договоренности, очевидно, имелись), а представитель Японии адмирал барон Като заявил, что «Япония в 1918 г. оказывала вместе с другими союзными державами помощь Семенову против опасности, угрожающей Сибири со стороны немцев и большевиков. Но по достижении этой цели японское правительство решило совершенно прекратить всякую поддержку Семенову и соблюдать строгий нейтралитет по отношению к Сибири. С тех пор Япония не оказывала Семенову никакой помощи»[1124].
Но и Окулич, в свою очередь, представил 5 декабря в Государственный департамент сведения о «своеволии, грабежах и захватах, которые творят японские военные власти на Дальнем Востоке при полном, невольном попустительстве Приамурского Правительства, в особенности на русском Сахалине». Оформив данные сведения в виде доклада на имя Ч. Юза и разослав его американским сенаторам и российским послам, Окулич завершил свой текст следующими заявлениями: «Настоять перед Правительством Японии о выводе японских войск с русской территории. Возвратить Приамурскому Правительству захваченное русское оружие, различные военные и гражданские материалы, фонды, незаконно присвоенные японскими властями в Сибири».
Однако подобные «разоблачения» существенно осложнили не столько положение японской делегации, имевшей самостоятельный статус, сколько претендовавшей на выражение «общероссийских интересов» делегации Приамурского правительства. После соответствующего протеста Владивостоку со стороны Японии, Колесников, при поддержке Меркулова, вынужден был дезавуировать поступок Окулича, заявив о лишении его полномочий политического представителя. Это решение совпало с его собственными намерениями и, сложив с себя дипломатические поручения, он уехал из Вашингтона в Бостон, где проживала его семья. При этом статус Представителя казачьих войск Азиатской России в САСШ за ним сохранялся[1125].
В общем, несмотря на отказ в признании статуса как ДВР, так и белого Приморья, реальным результатом работы Вашингтонской конференции стало обострение обсуждения вопроса о полном выводе японских войск с российской территории. Но если для ДВР подобное решение было принципиально важным, то для белого Приморья лишение всякой военной поддержки со стороны Японии могло оказаться роковым.
Отсутствие внешнеполитических успехов и остановка наступления «белоповстанцев» не могла не отразиться на положении белого Приморья. Примечательно, что и военные действия против ДВР и свои дипломатические усилия Правительство не только не согласовывало с Народным Собранием, но даже и не информировало своевременно о них. Подобное отношение к «представительному органу» беспокоило многих членов «парламента». Назревали предпосылки будущего политического кризиса.
Вскоре к неудачам во внешней политике добавились неудачи на фронте. К началу февраля 1922 г. Хабаровский поход остановился, а затем войска ДВР перешли в контрнаступление. После успешных для них боев под Волочаевкой, 14 февраля «белоповстанцы» оставили Хабаровск, под угрозой охвата города красными и разрыва железнодорожного сообщения со Спасском. По воспоминаниям капитана Бафталовского, «генерал Молчанов, пользовавшийся диктаторскими полномочиями и самолично управлявший и командовавший всеми частями Армии Хабаровской группы, донося Командующему Армии генералу Вержбицкому только то, что считал нужным, принимает решение оставить Хабаровск и спешно отходить на юг, в район к северу от станции Бикин».
Вержбицкий предполагал удержаться на линии рек Бикин, Иман и Уссури, где следовало построить укрепленные рубежи, однако остановить отступление «белоповстанцев» не удалось и в середине марта их подразделения достигли станции Уссури, с которой начиналась операция, а 27 марта 1922 г. отошли к Владивостоку. «Хабаровский поход» завершился[1126].
Престиж Правительства в армии резко упал. Меркуловых обвиняли в «преступной авантюре». В то же время Правительство стало усиливать свою власть. В «Рождественские каникулы», 11 января 1922 г. были проведены перемены в составе Совета управляющих. Ушли со своих постов Иванов и Лихойдов. Последний, правда, заменил Андрушкевича («казавшегося слишком правым») в должности Председателя Народного Собрания. Собрание этот выбор вполне удовлетворил, однако занявший место премьера В. П. Разумов вызвал явное недовольство «парламентариев». По мнению Вс. Иванова, «вокруг вопроса об удалении из состава кабинета В. Ф. Иванова и К. Т. Лихойдова загорается первая распря между Советом и Правительством, переходящая в форму борьбы Народного Собрания за Парламентаризм». «Склонный вначале уступить и удалить из кабинета Лихойдова… В. Ф. Иванов, однако, оказывает сопротивление Правительству и уходит сам из состава кабинета. Правительство на его место выдвигает приглашенного им и Народным Собранием С. И. Ефремова (бывшего инженера-золотопромышленника с Амура. – В.Ц.)».
Была предпринята попытка возрождения отдела кадетской партии, во главе которого должен был стать бывший секретарь Петроградского партийного комитета Н. А. Митаревский. Для кадетов это было тем более важно, поскольку в Собрании фактически «звучал голос» только одного – наиболее активного представителя партии – Л. А. Кроля. В этих условиях «конфликт властей» становился неизбежным. По воспоминаниям Руднева, «март, апрель и май – шла непрекращающаяся борьба между Правительством и Народным Собранием, к главарям которого в конце концов примкнули каппелевцы, делавшие политику: генералы Пучков, Вержбицкий, Молчанов и др.». В его оценке, «до ноября (1921 г. – В.Ц.), приблизительно, Народное Собрание всецело поддерживало Правительство, и лишь к Рождеству отношения эти испортились, вследствие нежелания Членов Правительства, а в частности – братьев Меркуловых, не только подчиниться Совету Несоциалистического Съезда, который в лице его Председателя Н. А. Андрушкевича пытался это сделать, а даже и считаться с ним»[1127].
Весьма широко стал трактоваться в этой связи пункт 4 «Положения о Народном Собрании», предусматривавший «ответственность» кабинета министров. Говорилось уже не о «юридической ответственности», а об «ответственности политической». А это уже, по справедливому замечанию Вс. Иванова, был прямой путь к требованиям «ответственного министерства», столь памятного по драматическим временам, предшествовавшим февральским событиям 1917 года.
В конце декабря Собрание стало все более активно заявлять о своей «самостоятельности». Развернулись споры о значении парламентской поддержки в отношении «сражающейся армии». Собрание настаивало на важности создания военно-морской комиссии, оспаривая тем самым полномочия Правительства единолично контролировать вооруженные силы. Выражая «самостоятельную» позицию, Собрание в ответ на указ Правительства о роспуске на Рождественские каникулы (22 декабря 1921 г.) закончило работу сессии, но не стало прерывать деятельность парламентских комиссий и совета старейшин.
В январе 1922 г. в Собрании на основе большинства формируется новый проправительственный «Национально-Демократический Союз» (его возглавил С. П. Руднев), призванный «привлечь на свою сторону все общественно-политические и технически-промышленные силы Владивостока и Приморья вообще, и таким образом создать поддержку данному Правительству». Правительство же, не исключавшее компромиссов, «под председательством Ефремова образовало кабинет, который назывался парламентским». На должность министра юстиции назначается генерал-майор Старковский, на должность главы внутренних дел – И. Х. Вершинин[1128].
Но при этом Правительство все чаще и чаще заявляло о необходимости усиления элементов диктатуры, укрепления исполнительной власти. Делались уже прямые, официальные указания на преемственность от Белого движения, о поддержке армии и фронта. Широко отмечались траурные даты. 27 января 1922 г. очередной номер газеты «Русская армия» был посвящен «светлой памяти генерала-лейтенанта В. О. Каппеля». А 7 февраля 1922 г., «в день двухлетней годовщины смерти Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего адмирала А. В. Колчака», в кафедральном соборе Владивостока состоялась «торжественная панихида», на которой обязаны были присутствовать как военные, так и гражданские чины. Надо отметить, что это была первая официальная панихида по Колчаку, проведенная на территории России. «Русская армия» выпустила номер, полностью посвященный памяти адмирала. Примечательно, что в нем не только приводились редкие документальные свидетельства (например, о «вызове на дуэль генералом Каппелем чешского генерала Сырового», ответственного за задержку эшелонов Колчака в декабре 1919 г., о ночном смотре 11 августа 1919 г. Колчаком 4-й Уфимской имени генерала Корнилова дивизии), но и делалась попытка выяснить причины поражения Белого дела в Сибири, проводились параллели с современным состоянием белого Приморья.
В передовой статье отмечалось: «Пример погибшего Верховного Правителя показал всем, что недостаточно одного желания идти одиноко по пути честного выполнения своих провозглашенных принципов, но нужно заставить и других так же честно выполнять эти принципы. Ведя армию вперед, руководя налаживанием Русской государственности, А. В. Колчак, к сожалению, не сумел предотвратить тылового распада. Личные интересы, народившаяся новая партийность, подчас недобросовестность и преступления – все это, творящееся вне глаз Верховного Правителя, подготовило почву, подрыло землю под стопами Колчака… Погиб Верховный Правитель. Но великая душа его с нами. С нами его заветы, его вера в правоту нашего дела, и с нами его тень с указующим перстом, предостерегающим нас от сворачивания с широкого пути Национального возрождения на узкие тропы партийности и личных интересов».
А в статье бывшего начальника Николаевской военной Академии в Омске, генерал-лейтенанта А. И. Андогского – одного из деятельных участников «переворота 18 ноября 1918 г.», прямо говорилось: «Около Верховного Правителя не было народных представителей, через которых всегда поддерживалась бы живая связь Верховной власти с недрами народной массы». Виновны были те, кто встал «преградой между ним и народной массой», те, кто «уродливо истолковывал ему всякое проявление активности со стороны общественных и народных сил, стремившихся прийти на помощь государственному строительству, им возглавляемому». Следовательно: «родившуюся осенью 1918 г. Всероссийскую Верховную Власть, воплотившуюся в сильной и честной фигуре адмирала Колчака, необходимо было прочно связать с недрами народной массы и, нет сомнения, Власть эта была бы неодолима и принесла бы спасение и возрождение России».
Таким образом, роль «связи с народом», прежде всего – через деятельность представительного органа, считалась необходимым условием для прочности власти. В условиях наметившегося противостояния парламента и Правительства подобные представления нельзя было не учитывать[1129].
24 апреля 1922 г. Правительство издало приказ № 297, охарактеризовавший не только положение армии после Хабаровского похода, но и отметивший главные, с точки зрения верховной власти, пороки военной организации, заключавшиеся не только в «пороках тыла», но и в чрезмерной, неоправданной «бюрократизации» системы управления и снабжения. «Правительство, – отмечалось в нем, – с самого начала озабочивалось громоздкостью учреждений Военного Ведомства и неудовлетворительностью организации снабжения при малочисленном составе героической Армии и считало, что это является одной из главных причин недостаточного удовлетворения материальных нужд бойцов и их семей. События последних трех месяцев и обследование этого вопроса показало, что Правительство не ошиблось в своих предположениях».
В тот же день (приказ № 294) Правительство объявило о возможном введении в крае «мобилизации граждан», возвращении к обязательной военной повинности и об упорядочении выплаты денежного содержания: «Правительство полагает, что обстановка, по-видимому, вынудит даже объявить в недалеком будущем мобилизацию граждан и решило, что не остановится и перед этим шагом во имя спасения дела национального возрождения… Правительство установит твердую шкалу, хотя бы скромного денежного довольствия, но ежемесячно аккуратно выплачиваемого».
Компромисс с военными предполагал созыв 25 апреля Особого Совещания командного состава Армии, призванного «выяснить все материальные нужды» и предложить конкретные изменения в составе военных и гражданских ведомств, ответственных за снабжение. «Болевые точки» во взаимоотношениях фронта и тыла, казалось бы, должны были найти решение[1130].
Однако подобные заявления, явно рассчитанные на укрепление авторитета Правительства в военной среде (на Праздник Светлого Христова Воскресения, 9 апреля был издан «программный приказ» № 287, подчеркивавший статус армии как новой государственной силы в «возрождении России» – см. приложение № 18), все же не вполне достигали намеченных результатов. В приказе от 19 апреля генерал Вержбицкий, недвусмысленно называя белоповстанческие отряды «Добровольческой армией», не только подчеркивал их прямую преемственность от армии Колчака, но и стремился отметить «государственное» их значение для белого Приморья: «Понеся неисчислимые потери в боях, Армия пронесла через необъятные пространства Сибири…, в неприкосновенной чистоте свои идеи служения Родине и сейчас продолжает оставаться твердой и непреклонной на своем тяжелом посту, охраняя от натиска большевизма последний клочок родной земли, на котором еще теплится искра истинной Русской государственности и истинной свободы». Вержбицкий высказывал при этом уверенность в том, что добровольцы продолжат службу и после возвращения из Хабаровского похода, который, в его определении, назывался уже не операцией, направленной на соединение с повстанцами, а как «смелый и решительный налет на большевиков, громадная вылазка добровольцев из своей крепости – Приморья»[1131].
Правда, белоповстанческое «добровольчество» держалось и на весьма своеобразном отношении к власти и ее носителям. Типичной для истории Белого движения была ситуация, при которой недовольство теми или иными действиями властей могло привести к нарушениям воинской дисциплины, субординации, способствовало проведению некоей «самостоятельной политической линии» в военной среде.
Оппозиционные настроения росли как среди общественности (даже правой), все более и более недовольной «диктатурой братьев Меркуловых», так и среди армии, недовольной результатами Хабаровского похода и обвинявшей в неудачах «предательский тыл», «купеческие» настроения приамурских руководителей. По воспоминаниям офицера-белоповстанца А. Еленевского, можно было подумать, что для «купцов Меркуловых» поход был «только очередной торгово-политической операцией». «Для похода нужны были деньги. За все, взятое у населения, войска платили наличными в валюте (показательная особенность нового отношения армии к жителям прифронтовой полосы. – В.Ц.)…, правительство отпустило нужные средства, но… на что и как были израсходованы эти средства – неизвестно… Почин о выступлении против красных принадлежит Временному Приамурскому правительству…, почин предложено было сделать внезапно; о зимней кампании не думали и к ней не готовились, валенки и белые маскировочные халаты войска получили только в конце января 1922 г. …В организации царила импровизация…, в материальной части владычествовала нищета не только в обмундировании, обуви, довольствии, но и в боевом снабжении…»[1132].
Аналогичные настроения выделял и Бафталовский. «В армии росло недовольство против братьев Меркуловых и, особенно, против Николая, который… несколько раз ездил на фронт «для подбадривания частей», как он говорил сам…, шутя и играя выбрасывались щедрой рукой члена правительства сотни казенных рублей в стремлении завоевать себе симпатии и популярность среди Армии… Параллельно с этим братья Меркуловы вели усиленную работу против верхов Армии, добиваясь их низложения и полного отстранения от военной работы». «Меркуловы все более и более выявляли свои самодержавные наклонности, – отмечал генерал Болдырев, – почти самовольно распоряжались финансами, разматывая остатки тех товарных ценностей, которые еще уцелели от прежних властей»[1133].
Что же касается настроений «общественности», то в них все более преобладали монархические настроения. Даже в торгово-промышленной среде, не отличавшейся заметной политизированностью, стали высказываться преимущества возрождения монархии, хотя и не «самодержавной». Еще 19 декабря (Праздник Святителя Николая Чудотворца) во Владивостоке в кафедральном соборе состоялась официальная панихида о погибшем Императоре Николае II, на которой присутствовали члены Правительства и председатель Народного Собрания.
Небольшая группа (во главе с П. В. Олениным) поддерживала монархические настроения в Собрании, будучи при этом в оппозиции правительству. «Это был достаточно продуманный ход, – вспоминал генерал Болдырев, – он вырывал у Меркуловых инициативу открытого заявления о их сложности к опоре на монархическую идею, и не только отрывал, но и делал враждебной руководящую группу несоциалистов, в том числе и большую часть Совета их съезда».
В начале января 1922 г. в газете «Экономический еженедельник» был опубликован цикл статей, озаглавленных «Хозяин новой России» (автор – А. Степной). В них недвусмысленно заявлялось о том, что теперь «хозяином» должно стать только крестьянство: «Выборы в Учредительное Собрание будут крестьянскими выборами». Политические предпочтения крестьянства могут оказаться отнюдь не на стороне кадетов (слишком «буржуазной» партии) и уж не на стороне эсеров (близких к большевикам по своим «социалистическим лозунгам»). «Крестьянство обратилось к Богу, – писал автор статьи, – а Бог – Царь Небесный. И на земле должен быть Царь – земной, т. е. Хозяин, организующий и поддерживающий земные порядки. А если это так, то вывод получается вовсе не в пользу «нарождающихся сил». Как психологические предпосылки, так и те достоверные сведения, которые доходят до нас из советской России, определенно говорят, что крестьянство в массе своей настроено в пользу монархизма. И поэтому, что вероятнее всего, в новой России мы будем иметь конституционную монархию… Земля – это ось, на которой вертится все политическое мировоззрение крестьянина, о ней он мечтал сотни лет, как о собственности, она грезилась ему во сне и наяву.
Воображению его рисуется сейчас свой мужицкий Царь, Царь – Хозяин, который прежде всего будет защищать его мужицкие интересы, его землю, его труд. И в этом нет ничего удивительного; большевизм при всей его пагубной политике, все же внес в миросозерцание деревни и нечто положительное: он ей показал, что государством правит тот класс, который стоит у власти. Он увидел, что в советах верховодит городской рабочий. Крестьянин теперь сам хочет верховодить и распоряжаться судьбами государства, но и через посредство своего мужицкого хозяина. Без этого хозяина он не представляет себе порядка. Советская власть потому и «опанкрутилась» (обанкротилась. – В.Ц.), – так думает крестьянин, – что у нее не было хозяина, а рабочие без хозяина всегда были дармоеды и шалопаи.
Такие деревенские мысли – конкретный факт, и с ними придется считаться всякой политической партии, которая пойдет в деревню для политической работы»[1134].
Во внешнеполитическом курсе позиция Правительства оставалась неизменной. Весной в «повестку дня» встал вопрос об отношении к Генуэзской конференции, начавшей свою работу в апреле 1922 г. Для участия в ней в Италию был направлен в качестве единого представителя от всех советских республик (Армянской, Азербайджанской, Белорусской, Бухарской, Грузинской, Украинской и Хорезмской) и ДВР глава Народного комиссариата иностранных дел Н. Д. Чичерин. Главной целью советской делегации становилось заключение возможных экономических соглашений, что было принципиально важно в условиях начинавшегося периода НЭПа[1135].
Примечательно, что в свое время С. Д. Сазонов получил полномочия дипломатического представителя России на Версальской конференции от всех существовавших на момент начала 1919 г. российских белых правительств. Приамурское правительство не обладало должным международным «весом» и достаточно авторитетными дипломатическими представителями (с российскими посольствами в Европе и САСШ отношения не поддерживались после отмеченного выше участия приамурской делегации на Вашингтонской конференции). Считалось также, что поскольку «формат» Генуэзской конференции сугубо «европейский», то участие в ней нецелесообразно.
Тем не менее из Владивостока были сделаны официальные заявления. 4 апреля Народное Собрание приняло постановление, согласно которому: «Советское правительство не может быть представителем России и русского народа, ибо это правительство – есть правительство одной политической партии, возникшее не путем свободного волеизъявления народа русского, а путем захвата и поддерживающее свое существование при помощи террора и насилия; договоры, обязательства и соглашения, заключенные большевистским правительством от имени России, не могут быть обязательными для русского народа и будущего законного Всероссийского правительства, избранного всем русским народом через свободное выражение им своей воли; восстановление экономических сил России и, следовательно, сохранение мирового экономического равновесия невозможны при существовании правительства Советов, отсутствии в России демократического правопорядка, при котором представляется единственная возможность культурного общения стран и народов на основе международной солидарности и справедливости». Правда, при голосовании данного постановления от участия в нем воздержались представители Демократического Союза, крестьянская фракция и глашатай приморских кадетов Л. А. Кроль.
Аналогичное послание было отправлено и от С. Д. Меркулова, заявившего, «что никаких соглашений представителей государств, собравшихся на конференцию в Геную, с большевиками русский народ не признает и не будет признавать».
Не остался в стороне и находившийся в САСШ Окулич, 11 января 1922 г. заявивший от имени полномочного представителя Казачьих войск Востока России: «…На конференцию в Геную приглашаются представители Советского Правительства, представляющего незначительную коммунистическую партию, находящуюся в постоянной борьбе с русским народом… Представители Великих Наций готовы сесть за один стол с… участниками III Интернационала, подпольную работу которого ощущают не только в Европе, но в Китае, в Индии, в Америке… В желании продлить свою агонию Ленин, Троцкий и компания идут на уступки, охотно готовы согласиться на поставленные требования Англии и Франции, чтобы их затем не исполнять… Не может быть иного отношения к каким-либо заключенным и имеющим быть заключенными соглашениям с Советским Правительством, как отрицательного, и таковые соглашения не будут признаваться обязательными для русского народа и будущего его законного Правительства»[1136].
Среди представителей русской эмиграции события в Приморье по-прежнему пользовались интересом. Причем оценки действий Приамурского правительства колебались. Бывший российский премьер П. В. Вологодский, будучи в Харбине, отмечал в дневнике важность восстановления Белого дела, начиная с российских «окраин», и весьма оптимистично представлял перспективы объединения белого Приморья с антибольшевистским повстанчеством (запись от 28 декабря 1921 г.):
«Я плохо верю в то, чтобы теперь была возможна какая-либо интервенция, да и обременительная эта история для России. Мне скорее представляется, что Россия восстановится путем частичных свержений коммунистических властей на окраинах. В этом отношении замечательна история Приморского правительства. Я так мало верил в государственные способности людей, ставших во главе этого правительства, так мало у них было военной силы и финансово-экономических средств, а вот подите, что с ним делается. Территория его расширяется, пал без боя Хабаровск, по-видимому близок к падению Благовещенск, ибо оттуда уже девеэровцы начинают эвакуироваться, войска их разлагаются и даже прямо переходят на сторону приморцев… Настроение забайкальских казаков и крестьян антибольшевистское, и, если у приморцев хватит сил продвигаться по мере очищения территории большевиками, то район Забайкалья не трудно будет включить в сферу влияния Приморского правительства»[1137].
Более скептически оценивали «меркуловцев» в Европе. Н. В. Савич фиксировал в своем дневнике доклады, с которыми выступали приезжавшие из Владивостока. Накануне нового, 1922-го года в Париже, в Парламентском Комитете выступал бывший член III Государственной Думы, бывший товарищ министра продовольствия и снабжения в период Уфимской Директории Н. А. Мельников. По его оценке, «С. Меркулов – умный и осторожный деятель, который сперва сделал переворот в пользу белых во Владивостоке с помощью Семенова, а затем не пустил последнего в Приморье, зная, что имя Семенова одиозно у крестьян. Он долгое время вел очень осторожную политику, имея в виду ненадежность поддержки японцев и нежелание воевать у местного населения. Армия там есть, 13–14 тысяч, но безоружная, и, если ее вооружить, правительству не на что ее содержать. Правительство держится пока только тем, что распродает остатки запасов, завезенных во Владивосток при царском режиме. Бумажные деньги там не в ходу, а налогов никто не платит. К борьбе потому правительство с Читой прибегать не хочет, нет для нее средств. Но оно ведет агитацию среди населения Амурской области и Забайкалья, и можно надеяться, что, если оно еще продержится, оно вызовет восстание в этих областях, которое сметет большевистскую власть».
Как и в Харбине, парижские эмигранты надеялись на успех хабаровского похода, однако отмечали крайне слабую материальную подготовку белоповстанцев и отсутствие перспектив на развитие наступления в Забайкалье. Только в начале марта в Париже были получены весьма неточные сведения о его неудачном окончании: «Белые войска в Хабаровске разложились…, и, в конце концов, под влиянием разложения войска разошлись и потянулись к Владивостоку. Красные, в числе 500 человек, за ними следовали до расстояния около 200–300 верст от Владивостока, где получили известие, что дальнейшее продвижение противоречит намерениям японцев и потому остановились… Меркулов потребовал от Народного Собрания новых налогов на формирование армии, тогда народно-крестьянская партия его свергла и потребовала отчета в израсходовании золотого запаса. Никаких других известий с Дальнего Востока нет».
Наконец, 11 апреля в Париже в российском посольстве выступил официальный посланник Несоциалистического съезда от правого большинства Народного Собрания генерал Лохвицкий. В своем докладе он выразил уже начавшееся недоверие «меркуловцам» со стороны приморских правых. По его оценке, «состав Дальневосточного национального собрания (Народного Собрания. – В.Ц.) серый, много крестьян, казаков…; оппозиция слева состоит из 16 человек, в том числе 6 эсеров, задавшихся целью сорвать Национальное собрание, хотя и выбранное по 4-членной формуле, но враждебное социализму. 10 человек так называемых демократов, то есть социалистических подголосков, в том числе генерал Болдырев… Он является лидером оппозиции. Кадет всего 1 человек – Кроль. Остальные – все правые разных оттенков, начиная с крайних правых… На окраине чувствуется недостаток материальных средств и интеллигентных людей». Примечательна была оценка Лохвицким структуры управления: «Люди, начавшие борьбу против большевиков на Дальнем Востоке, решили, что одной из причин неудач прежних попыток явилась организация власти, основанная на принципе военной диктатуры. Поэтому они отказались от принципа единоличной власти, вернулись к идее Директории из 5 человек, правительства тоже из 5 человек, основанного на принципе ответственности перед парламентом, избранным по 4-членной формуле. Самое трудное для правительства Владивостока – справиться с денежной стороной. Налогов население почти не платит, и принудить его нельзя…». Разумеется, подобный скептицизм не способствовал росту доверия к белому Приморью со стороны европейской эмиграции[1138].
Несмотря на все трудности внутри- и внешнеполитического порядка, Временное Приамурское Правительство смогло «продержаться» более года, что для многих белых правительств в условиях гражданской войны было немалым сроком. В Приморье удалось создать систему управления, опираясь на которую, летом 1922 г. произошел последний в истории Белого движения поворот политического курса: провозглашение монархического принципа в качестве основы будущей всероссийской государственности. 26 мая 1922 г., в годовщину «майского переворота», во Владивостоке прошли военный и морской парады, состоялась и гражданская «демонстрация» поддержки Правительства (по аналогии с советской практикой), запечатленные на широко растиражированной кинопленке.
В газетах был опубликован обширный перечень торжественных мероприятий, включавший в себя, в частности, «Благодарственный молебен на площади Кафедрального Собора и во всех церквах… с возглашением вечной памяти погибшим борцам за Русское Национальное дело; торжественное заседание Городской думы; открытое заседание Совета Несоциалистического съезда и Комитета Несоциалистических организаций. День был объявлен «неприсутственным», в столовых Красного Креста раздавались бесплатные обеды, а для учащихся и военных демонстрировались бесплатные кинокартины»[1139].
По оценке Вс. Иванова, к своей годовщине Временное Приамурское правительство подошло хотя и с небольшими, но, в общем, с неплохими результатами. «Перед Правительством была поставлена элементарно-трудная, основная задача, впервые за все время революции: а именно – наладить течение общественной жизни. Многого не требовалось. Важно было, чтобы налицо была власть, реальная, решительная власть, поставившая себе маленькую, «каботажную», отнюдь не агрессивную задачу сохранения края; чтобы действовали публичные гарантии примерно нормально. Чтобы привычные функции государственного аппарата были бы нормальны, и что все это являлось бы при скрытой внутренней потенции как бы образцом того, что могла бы дать власть, если бы ей удалось расширить территорию. И только…».
Короче говоря, на основании личных возможностей переворотом 26 мая 1921 года Временное Приамурское Правительство было поставлено перед рядом испытаний. Но власть понемногу укрепляется, получает оружие. Вооружается значительная армия; по крайней мере выдавалось до 25 тысяч военных пайков (что не означало, конечно, реального количества «штыков» на фронте. – В.Ц.). Начинает оживать Сибирская флотилия, кладется конец аппетитам Вандерлипов на Камчатку. Раздается пушечный выстрел по хищнику-пароходу, идущему под английским флагом. Начинают поступать на пользу русскому населению платежи от иностранцев за пользование русскими рыбными и лесными богатствами. Работает на экспорт Уссурийская железная дорога… Прекращаются разговоры об уборке русской таможни со станции Пограничная, где поднимается русский флаг. Восстанавливается пограничная стража. Налаживаются и сулят большие возможности отношения с владетелем трех Северных провинций Чжан Цзо-Лином. И даже пробная экспедиция на Хабаровск Каппелевского военного командования, неразумная по существу и не предполагавшаяся далее Имана, увенчивается взятием Хабаровска…
Испытания выдержаны, и целый ряд документов рисует нам этот постепенный рост веса Приморья и его Правительства. Постепенно меркнет обаяние Семенова… Летят телеграммы об этом Правительстве как единственно достойном поддержки. «Рациональная политика Меркуловых», свидетельствует Международный Технический Комитет в секретной записке по поводу приезда Иоффе, «привела к тому, что с Приамурским правительством нельзя не считаться»[1140].
Но хотя внешне единство власти и общества представлялось стабильным, на практике белая государственность Приморья оказалась в состоянии серьезного кризиса.
Глава 6
Кризис власти в белом Приморье в мае – июне 1922 г. «Недоворот» во Владивостоке и изменения в политической системе. Переход к единоличной форме правления
Годовщина пребывания у власти Приамурского правительства внешне демонстрировала «единство власти и общественности». Иностранные корреспонденты отмечали «бодрость духа» проходивших на параде воинских частей и «прекрасное впечатление» от праздничных мероприятий 26 мая 1922 г. На деле же ситуация осложнялась. Япония, «гарант» военной стабильности белого Приморья, готовилась к продолжению переговоров с ДВР, подготавливая полный вывод своих войск с Дальнего Востока. Начались и внутренние раздоры.
Важно отметить, что, в сущности, «идеологических» разногласий между Правительством и представительным приамурским «Парламентом» не было и быть не могло по той простой причине, что и «парламентское большинство», равно как и само Правительство вышли из одной среды – Несоциалистического съезда. Однако отсутствие принципиальных «идейных» противоречий отнюдь не означало еще отсутствия политических конфликтов. К сожалению, настроения «борьбы за власть», личные амбиции стали преобладать над стремлениями сохранить единство в противостоянии с советской властью. Активно стали использоваться для этого монархические настроения.
По оценке Вс. Иванова, «Председатель Народного Собрания Андрушкевич, за «выбытием» Лихойдова в министры финансов бывший в то же время и председателем Несосъезда, официально заявлял, что только возглавление русского дела в Приморье «Императорским Штандартом» может спасти его. При этом активизировались честолюбивые стремления отдельных членов: «Раздраженное самолюбие В. Ф. Иванова, неудовлетворенность Широкогорова, стремившегося занять пост министра иностранных дел, оскорбленное самолюбие выкинутого из министерства финансов Лихойдова, мания величия Андрушкевича, неразборчивость в средствах и легкомыслие генерала Лохвицкого…, – они выступают определенными стимулами против Временного Приамурского Правительства»[1141].
Отношения между Народным Собранием и Правительством резко обострились вечером «праздничного» 26 мая. В гостинице «Золотой Рог», где начал свою работу Несоциалистический съезд, против члена Правительства Н. Д. Меркулова была проведена довольно грубая демонстрация: Председатель Совета съезда Лихойдов не позволил выступить брату главы приамурской власти, заявив, что «выступление частных лиц здесь не допускается». Н. Меркулов в ответ покинул заседание.
В свою очередь, С. Д. Меркулов в частных беседах и деловой переписке все более склонялся к мысли о возможности и необходимости, как минимум, приостановки работы Народного Собрания. Целесообразность и эффективность его практической работы все более и более ставилась под сомнение, поскольку после окончания «Хабаровского похода» приморский парламент в основном активно занимался «запросами» по деятельности того или иного ведомства, стремясь подчеркнуть при этом степень «ответственности» исполнительной власти перед представительной. Из выработанных непосредственно Собранием законопроектов следует отметить: закон о «чрезвычайном налоге», который, однако, было решено вводить постепенно, и обещанный еще в первые дни после «майского переворота» проект закона о выборах в Приамурский Учредительный Съезд.
Этот законопроект был почти единогласно (при 12 воздержавшихся) принят еще 14 мая. В нем Народное Собрание объявило о выборах на 1 июня долгожданной Дальневосточной Конституанты. Однако знакомство с разработанным избирательным законом не могло не вызвать отрицательного отношения к попыткам «обеспечить широкое общественное представительство», поскольку в соответствии с принятыми избирательными нормами в него теперь могли быть избраны представители всех без исключения политических партий, в том числе, что следовало из логики закона, даже исключенных из прежних выборов в Народное Собрание большевиков, левых эсеров и анархистов. А ведь именно отсутствие в избирательных списках «левых радикалов» являлось отличительной чертой всех заявлений о политической стабильности в крае, сделанных дальневосточными политиками за истекший после «переворота» год. Не следует, очевидно, считать наделение избирательными правами большевиков и их союзников проявлением к ним политических симпатий или же следствием некоей общественной «пассивности», «сдачи позиций» перед лицом левых. Просто, по-видимому, положение «несоциалистов» в белом Приморье представлялось им настолько прочным, а активная деятельность левых партий в крае фактически прекращенной, что результаты будущих выборов Краевого Съезда могли бы привести к гарантированной победе правых сил.
Решения о «примирении с большевиками» связывалось многими с переговорами, которые якобы вел генерал Болдырев (во время его командировки в Харбин и Пекин в марте 1922 г.) с советником советского посольства В. Л. Виленским-Сибиряковым. Переговоры завершились будто бы согласием на то, чтобы Народное Собрание пересмотрело свое отношение к перспективам сотрудничества с ДВР. Сам Болдырев в своем дневнике факт подобных переговоров отрицал, отметив лишь, что Виленский-Сибиряков оказался его «случайным спутником» в поезде. Тем не менее во время переговоров генерала с приезжавшим на Дальний Восток маршалом Жоффром (это и была официальная цель командировки Болдырева в Китай) высказывались пожелания о возможности экономического сотрудничества белого Приморья с ДВР, хотя их перспективы связывались с «авторитетным посредничеством с третьей стороны» и с окончанием «гражданской борьбы»[1142].
Поэтому именно обострение конфликта внутри правых политических структур привело к ухудшению положения в крае. 31 мая С. Д. Меркулов решил прекратить «разрушительную работу» Собрания, подписав указ (№ 147) о роспуске Приамурского Народного Собрания. В юридическом отношении данный акт был вполне обоснован, поскольку Правительство обладало таким правом. На следующий день газеты опубликовали «Правительственное сообщение», разъяснявшее причины, побудившие принять такое решение. «Временное Приамурское Правительство, – отмечалось в нем, – как власть национальная и демократическая, с первого момента своего возникновения поставило себе две основные задачи: а) восстановить на освобождающейся от большевиков территории полный порядок и б) созвать Приамурский Учредительный Съезд для свободного волеизъявления населения в формах (впредь до восстановления Всероссийского Законного Правительства) самостоятельного государственного существования Русского Приамурья». Для разработки положения об Учредительном Съезде (и не более того) было создано Народное Собрание (из «представителей национально настроенного населения»). То есть разработка нового избирательного закона, а отнюдь не право «контроля за исполнительной властью» или, тем более, законотворческая работа, признавалась единственной целью деятельности «приморского парламента». Однако «к глубокому прискорбию в состав Народного Собрания под чужой личиной проникли антигосударственные элементы, – сторонники замаскированного читинского большевизма (имелась в виду ДВР. – В.Ц.). В Народном Собрании эти элементы принялись за разрушительную работу».
До тех пор пока в составе Собрания действовало «национальное большинство», выступления оппозиции блокировались. Но как только «отдельные честолюбцы из национального большинства, переоценив свои силы и значение в общей национальной работе, выступили с претензиями на право вмешательства в Верховное Управление», то они ходом событий оказались на одной стороне с «антигосударственными элементами».
«Правительственное сообщение» особенно акцентировало внимание на двух тезисах – «дорогостоящий» характер работы Собрания (его работа обошлась в 250 тысяч рублей золотом, что для «бедного бюджета» Приморья было весьма обременительным) и бесперспективный характер его деятельности, сводящейся по сути к оппозиционной, разрушительной работе. А основные положения разработанного Собранием избирательного закона вообще были названы «в корне изменяющими основные положения» политико-правового статуса белого Приморья.
Таким образом, Правительству ничего другого не оставалось, как только воспользоваться своим правом роспуска Собрания с одновременным назначением новых выборов на 15 сентября 1922 г.
А в интервью газете «Владиво-Ниппо» (см. приложение № 19.) Меркулов особо отметил «заговорщический характер» деятельности ряда членов Собрания, оказавшихся, по существу, сторонниками революционных сил, стремившихся к «бунту» против «законной власти». Меркулов заявлял, что «сведения о готовящемся перевороте» у него были «несколько недель тому назад». Здесь уже называлась конкретная группа лиц, занимавшаяся данной «разрушительной работой». В нее, по мнению главы Правительства, входил «Президиум Народного Собрания, т. е. генерал Болдырев, Абаимов, Андрушкевич, Широкогоров и Оленин. Они к этому времени сговорились уже с генералом Вержбицким и Пучковым и, со своей стороны, всячески волновали членов Народного Собрания». «Узнав обо всем этом, – отмечал Меркулов, – я предложил членам Правительства распустить Народное Собрание и уволить генерала Вержбицкого. Генерал Пучков, примыкавший к переворотчикам, был уже ранее уволен ввиду неудовлетворительной постановки дела снабжения».
Реакция со стороны Народного Собрания не заставила себя ждать. После получения текста правительственного указа в канцелярии состоялось срочное совещание всех наличных членов парламента (удалось собрать 36 человек из общего числа 87 депутатов). Были приняты ответные решения. В ночь на 1 июня Президиум Собрания, пополненный депутатами Кожиным, Леоновым и Густовым, объявил Правительство «низложенным». Из его состава, как наиболее «одиозные», подлежали аресту братья Меркуловы. В указе, изданном Андрушкевичем, говорилось о «низложении преступного Правительства, расхищавшего казенные суммы». «Верховная власть» в крае должна была перейти к новому составу правительства, сформированному уже Народным Собранием и ответственному перед ним. При этом его состав предполагался на коалиционных началах. По оценке Вс. Иванова, «Собрание сочло необходимым передать власть такому Правительству, которое было бы осколком Приамурского Правительства. Собственно говоря, этим уже выдавалась расписка на отсутствие авторитета у самого Народного Собрания». «Парламентская модель» власти была явно обозначена в этих намерениях лидеров «нарсобовцев»[1143].
Самым значимым в эскалации «конфликта властей» оказалось то, что в нем приняли самое непосредственное участие армия и флот. Часть армии (чины 3-го корпуса, прежде всего «ижевцы» и «воткинцы» генерала Молчанова) поддержала «нарсобовцев». Собрание было взято под их охрану, были предприняты попытки ареста Меркуловых, однако городская милиция не поддержала «переворотчиков». Мотивы, заставившие Собрание выступить против Правительства, кратко определил кн. Кропоткин в первом номере «Вестника Приморского Народного Собрания», заявив: «Стремление обуздать произвол власти и направить ее на путь порядка и законности встретило на своем пути отпор, закончившийся указом Временного правительства о разгоне без всяких причин Народного Собрания как раз, когда наш край переживал особенно тревожное время. Учитывая все пережитое и тревожное международное положение, Народное Собрание нашло, что дальше так идти нельзя и поэтому единогласно решило принять всю полноту власти, веруя, что русское дело можно творить только с чистыми руками»[1144].
Что касается военных, то, согласно воспоминаниям Бафталовского, в апреле – мае «братья Меркуловы вели усиленную работу против верхов Армии, добиваясь их низложения и полного отстранения от военной работы. Между Правительством и командованием завязывается упорная и скрытая борьба, которая в ночь на 31 мая выливается в выступление Армии против Правительства, вернее – против братьев Меркуловых, являвшихся безответственными хозяевами положения и Приморскими властелинами. Это выступление было поддержано Народным Собранием, олицетворявшим собой как бы Государственную Думу Приморского образования.
Полностью на стороне Правительства оказались моряки Сибирской флотилии во главе с контр-адмиралом Г. К. Старком, его начальником штаба капитаном 1 ранга Н. Ю. Фоминым (бывший начальник штаба у Командующего Черноморским флотом вице-адмирала А. В. Колчака), кадеты и гардемарины. На охрану частного дома Старцева, где находились братья Меркуловы, Председатель Совета управляющих ведомствами С. И. Ефремов и член Правительства Е. М. Адерсон, выступил отряд матросов и морских стрелков, готовый к вооруженному отпору. На расстояние прямой видимости подошла к пристани канонерская лодка «Маньчжур», на которой держал свой флаг контр-адмирал Старк. Дом был защищен, и проникнуть туда сторонникам «нарсобовцев» не удалось. Было разгромлено лишь несколько редакций официозных газет.
В отличие от прошлогоднего конфликта с атаманом Семеновым, сибирские, семиреченские, иркутские, забайкальские и амурские казаки, Совет Казачьих Войск и Войсковых Атаманов также поддержали Правительство («попытку совершить переворот, как угрожающую кровопролитием и развалом создавшейся в Приморье государственности, считать недопустимой…, Президиум распущенного Народного Собрания, принявшего на себя всю полноту власти, за правительство не признавать и принять все меры к бескровной ликвидации создавшегося положения и восстановления нарушенного порядка»).
Немаловажной была и поддержка со стороны общественных организаций. О полном доверии прежнему составу Правительства заявило монархическое общество «Вера, Царь и Народ». В резолюции «Союза Георгиевских Кавалеров Российской Восточной окраины» (принята 3 июня) подчеркивалось: «Выразить полное доверие и оказать всемерную поддержку Временному Приамурскому Правительству, возглавляемому С. Д. Меркуловым; принять все меры к бескровному ликвидированию инцидента, созданного частью членов Приамурского Народного Собрания в ночь на 1 июня с. г.». Но в резолюции «Георгиевских Кавалеров» от 10 июня помимо подчеркнутого выражения лояльности власти, говорилось также: «Непоколебимо стоять на прежней платформе признания в настоящее время единственной законной властью Приамурское Правительство, возглавляемое С. Д. Меркуловым, считая, что данная власть может быть реконструирована или преемственно передана только Указом Приамурского Правительства».
Показательно и то, что в отличие от, например, «омского переворота» 1918 г., также сопровождавшегося конфликтом коллегиального и единоличного порядка управления, события во Владивостоке отличались весьма высокой степенью «публичности» и во многом показного «демократизма». Бафталовский вспоминал: «Правительство сидело забаррикадировавшись у себя в доме и вело бешеную агитацию против армии, бросая на это громадные суммы денег… Несколько оправившись, братья Меркуловы стали появляться на балконе своего дома, откуда произносили речи и апеллировали к народу. Николай Меркулов обычно появлялся с национальным флагом, становился на колени, простирал руки к небу и вопил о мятежности командования и Божием Суде, но весь этот маскарад мало трогал публику, собиравшуюся поглазеть на «поверженного кумира»»[1145].
Характеризуя позиции «общественных структур», следует отметить, что довольно часто в их заявлениях выражалась не столько поддержка самому Правительству и «правильности» его внутренней и внешней политики, сколько осуждался сам способ противостояния Правительству. Этот способ мало чем отличался, по мнению авторов ряда резолюций, от «большевистских методов», являлся фактически «революционным», направленным на разрушение политической стабильности (хоть и не такой уж надежной) в белом Приморье. Об этом говорилось в резолюции наиболее авторитетной структуры, «Комитета несоциалистических организаций» Владивостока. Его члены предлагали, одновременно с пресечением попыток Собрания «захватить власть», осуществить реорганизацию и правительственной власти: «Восстановление института Верховной власти, созданного и выдвинутого несоциалистическим движением, с тем, что бремя управления краем, впредь до созыва Народного Собрания или Учредительного Съезда возлагается на кабинет исполнительной власти, составленной по соглашению общественных организаций, стоящих на платформе несоциалистического съезда; правое большинство Народного Собрания должно немедленно декларировать свой отказ от революционных способов изменения действующей конституции, откуда бы она ни исходила, и настоять на выполнении ее положений в отношении порядка роспуска и созыва Народного Собрания».
Примечательным был третий пункт резолюции. «В целях безболезненного разрешения настоящего положения и дальнейшего спокойного существования нашей государственности армия должна быть исключена из политической борьбы и командование сосредоточено в руках лица вполне нейтрального в происшедших событиях и приемлемого для армии». С целью выполнения принятых мер предполагалось образовать согласительную Комиссию из семи делегатов.
Схожую позицию выразил председатель соединенного заседания несоциалистических организаций в г. Харбине, будущий Председатель Приамурского Земского Собора, профессор Н. И. Миролюбов. С осуждением действий Народного Собрания выступили также Русское национальное студенческое общество, Союз Домовладельцев Владивостока. Последний в резолюции от 9 июня также призвал к компромиссному решению военно-политического противостояния: «…стремиться к примирению враждующих сторон, созыву в кратчайший срок 3-го Несоциалистического съезда, который один сможет установить признанную всеми несоциалистическую власть; предложить представителям Союза в Городской Думе и в Народном Собрании проводить вышеуказанные положения в жизнь»[1146].
Так же считали и представители Приморской окружной торгово-промышленной палаты, бизнес которых напрямую зависел от стабилизации политической обстановки. На собрании 6 июня было принято постановление, согласно которому признавалось, что «существующее двоевластие, порождая смуту и фактически полную анархию, должно быть прекращено как можно скорее, во что бы то ни стало – во избежание гибельных для интересов русского народа на Дальнем Востоке последствий…; в вопросе о конструирования власти приняло участие как само население, решению которого должны подчиниться как армия, так и обе борющиеся между собой за власть группировки несоциалистического населения». Поскольку «истинная воля населения может быть выявлена лишь Приамурским Учредительным Собранием, но учитывая, что созыв такового потребует более или менее длительного времени и то, что вследствие этого необходимо немедленно разрешить вопрос о временной власти, избрать в целях содействия последнему Комиссию в составе 5 членов Палаты, каковую уполномочить на все необходимые в указанном направлении шаги от имени Торгово-Промышленной палаты»[1147].
Итак, раскол власти, раскол армии грозил окончательно похоронить белое Приморье. Единственным выходом в этой ситуации представлялось установление новой власти, способной объединить оставшиеся антибольшевистские силы, власти, авторитетной среди армии и гражданского населения. Первоначальный вариант предусматривал создание нового Правительства – аналога коллегиальной Директории, хотя и без наиболее «одиозных» личностей (братьев Меркуловых, прежде всего).
Другой вариант предполагал создание совершенно новой для белого Приморья модели, хотя и апробированной неоднократно в предшествующие периоды Белого движения в России. И Правительство использовало опыт прошлых белых правительств, исходя из возможности («ради интересов населения Области») – пойти на введение единоличного правления. Преимущества подобной формы власти перед «коллегиальной», в условиях кризиса, становились очевидны. Помимо сосредоточения власти в одних руках, можно было рассчитывать на достижение соглашения вокруг приемлемой для большинства политической фигуры – диктатора, вождя, способного обеспечить ожидаемые «порядок» и «стабильность».
При этом следовало опереться на представительную структуру, призванную обеспечить максимальную легитимность формирования новой власти. Так как Народное Собрание полностью себя дискредитировало, а созыв Учредительного Съезда на основе принятого Собранием избирательного закона был неприемлем, то нужно было определить некую новую форму общественного «волеизъявления». Очевидно, что таковым уже не мог бы стать неоднократно апробированный способ созыва очередного подобия Несоциалистического съезда (это предлагалось Союзом Домовладельцев), который снова передал бы власть новому составу Правительства. Тем более очевидной была опасность пути, при котором бы власть «держалась на штыках» какой-либо части армии и флота, но при отсутствии должной общественной поддержки.
Указом № 149 от 6 июня 1922 г. Правительство объявило, что ввиду обнаружившейся трудности Верховного Управления при существовании коллегиальной формы Верховной Власти необходимо найти способы к наибольшему объединению всех национальных сил. Это возможно только на пути передачи Верховной Власти одному лицу. Выбор тех, кому можно было передать Власть, возлагался на Земский Собор – представительный орган, созванный не по партийно-политическому, а по сословно-профессиональному признаку.
Необходимо было назначить и нового Командующего войсками – вероятного будущего лидера. Спасение единства армии и флота, единства власти и общества виделось в приглашении лица, способного объединить разнородные политические интересы во имя продолжения «борьбы с большевизмом». Наиболее подходящей фигурой для военного руководства представлялся в дальневосточной политической среде бывший Главнокомандующий Восточным фронтом осенью 1919 г., председатель Комиссии по расследованию обстоятельств гибели Царской Семьи генерал-лейтенант М. К. Дитерихс. С одной стороны, он не был связан ни с одной из противоборствовавших политических группировок Приморья, поскольку с осени 1920 г. (после отставки с должности председателя Военного Совещания у Главкома Семенова) проживал в Харбине. С другой – он обладал несомненным авторитетом как бывший Командующий фронтом.
Той части армии, которая поддерживала Народное Собрание, импонировало его «демократическое» прошлое (формальная поддержка Временного правительства и командование подразделениями Чехословацкого Корпуса в 1918 г.), другим были известны его монархические симпатии. 3 июня в Харбин из Владивостока была послана телеграмма, подписанная генералами – «белоповстанцами», сторонниками Народного Собрания: «Генералу Дитерихсу. Фуражная улица, Харбин старый. Общее положение, интересы русского дела на Дальнем Востоке повелительно требуют Вашего немедленного приезда во Владивосток. Армия и Флот единодушны в желании видеть Вас во главе дела и уверены, что Ваше патриотическое чувство подскажет Вам решение, вполне согласованное с общим желанием. Просим телеграфного ответа. Вержбицкий, Молчанов, Смолин, Бородин, Пучков, Фомин»[1148].
В целом, вооруженные силы не стремились к междоусобице. При всем недоверии между армией и флотом (традиционно проявлявшемся и в прежние времена) дойти до серьезного военного столкновения не пришлось (хотя в перестрелках погиб ряд офицеров: полковники Глудкин, Гампер и Александров). Генерал Молчанов в письменной форме заверил контр-адмирала Старка о том, что у него нет никаких намерений вступать «на путь междоусобной борьбы с «доблестной Флотилией». В отсутствие агрессивных намерений, в поддержке Правительства Меркуловых заверили участников конфликта командиры казачьих частей.
Но активно действовали политики. 8 июня во Владивосток приехал «долгожданный» генерал Дитерихс, также позднее выступивший на известном «балконе» правительственного дома. Но «торжественная встреча» ему была устроена противниками Меркуловых – делегациями Народного Собрания, городской думы и почетным караулом из «каппелевцев». Сразу же к нему обратились, опережая «меркуловцев», оппозиционеры. В. Ф. Иванов и князь Кропоткин стремились убедить генерала в легитимности власти Народного Собрания, предлагая ему широкие полномочия в военно-политической сфере.
Следует отметить, что первоначальным вариантом организации новой власти, соответственно проекту Народного Собрания, признавался опиравшийся на руководящее ядро Несоциалистического съезда триумвират («троектория») в составе: член Правительства И. И. Еремеев (выражавший интересы группы Несоциалистического съезда), К. Т. Лихойдова (представитель Собрания и одновременно Несоциалистического съезда) и М. К. Дитерихс (формально не принадлежавший ни к одной из политических групп, олицетворявший военную власть) в качестве Председателя. До Дитерихса на роль «третьего члена» выдвигался Н. Д. Меркулов, призванный установить персональную преемственность с Правительством.
Руднев, как один из участников тех «событий», так описывал схему создания новой модели власти: «План наш состоял в том, чтобы склонить И. И. Еремеева остаться по-прежнему Членом Временного Приамурского Правительства, выйдя из новообразованного и висящего в воздухе, а С. Д. Меркулова убедить добровольно, хотя бы временно по болезни, – отказаться от звания Председателя и Члена Правительства и уехать отдохнуть куда-нибудь поблизости… Тогда само собой образуется Правительство из трех находящихся в наличности Членов: Еремеева, Адерсона и Н. Д. Меркулова, о котором, надо надеяться, каппелевцы с моряками столкуются, и с ним, без брата, помирятся. Оставшись в таком составе, Правительство тотчас же издаст указ об амнистии «недоворотчикам» и отменит указ о роспуске Народного Собрания, но одновременно распустит его на полтора месяца на вакат (на «парламентские каникулы». – В.Ц.), в течение какового времени, имея выработанный уже Народным Собранием закон об Учредительном Съезде, таковой и созовет. В дальнейшем вопрос о власти и лицах решит Учредительный Съезд».
Но подобная компромиссная комбинация оказалась нежизнеспособной, поскольку из всех перечисленных лиц согласие на работу в новом Правительстве дал только Лихойдов. Еремеев в конце концов отказался от предложенного «нар-собовцами» поста, заявив о своей верности Меркуловым. Николай Меркулов не стал добиваться «соглашения» с братом. Дитерихс же на момент «проектирования» триумвирата был еще в Харбине, а объявленный его заместителем генерал Молчанов представлял, по сути, интересы только одной армейской группы – «каппелевцев» и не мог считаться компромиссной фигурой.
Попытка создания триумвирата вызвало категорическое несогласие не только у членов «низложенного» Правительства. Контр-адмирал Старк, узнав из газет о создании нового Правительства, обратился к только что прибывшему во Владивосток Дитерихсу с заявлением, в котором выразил невозможность своего подчинения генералу как Главкому, поскольку о его статусе Председателя «нарсобовского» триумвирата объявили газеты, что может быть воспринято как его якобы согласие на сотрудничество с оппозиционными парламентариями[1149].
Быстро разобравшись в ситуации, Дитерихс полностью поддержал Правительство Меркуловых. Генерал менее всего желал продолжения внутренних противоречий, тем более, если в них оказывались втянутыми военные. 11 июня 1922 г., принимая должность командующего войсками, генерал издал приказ (см. приложение № 20.), в котором заявил о неприемлемости любых попыток ограничить верховную власть, тем более «большевистскими» методами. При этом он обращался к горькому опыту Февраля 1917 года, сразу же акцентируя внимание на неприемлемости следования «буржуазно-демократическим», «либеральным» принципам политики.
«Ознакомившись со всеми событиями, имевшими место во Владивостоке в период 1–8 июня, – писал Михаил Константинович, – и не найдя иных законных путей к устранению возникшей политической смуты, я решил, что 1 июня здесь, во Владивостоке, произошло то же самое явление, которое имело место 27 февраля в Петрограде в 1917 году, когда народное представительство встало на путь революционного творчества, против существующей законной правительственной власти, не имея за собой воли всей страны. Последствия такого шага Государственной Думы 27 февраля вся Россия ныне испытывает на себе… Никогда я не встану на революционный путь в среде национального антибольшевистского единения, каковым у нас осталось только Приамурское единение, возглавляемое уже больше года Временным Правительством одного и того же персонального состава. А поэтому… отказываюсь от революционного народного избранничества…; до решения Земского Собора подчиняюсь законному Приамурскому Правительству, уже более года возглавляющему русское национальное единение здесь, во Владивостоке…, содействующему всем войскам встать на почву законности. Показывая первым пример законности, буду требовать исполнение таковой и от всех подчиненных…; войска подчиняются мне, а я подчиняюсь непосредственно Председателю Приамурского Временного Правительства».
Это были принципиально важные решения, формально поставившие «точку» в затянувшемся конфликте между парламентариями и Правительством. Упоминавшийся выше Указ № 149 от 6 июня 1922 г., подписанный С. Д. Меркуловым, (см. приложение № 21.) обозначил порядок перехода к новой системе организации власти. Примечательно, что еще 1 июня, встречаясь с представителями Собрания, Меркулов не исключал перспектив т. н. нулевого варианта. «Пусть, – заявлял глава Правительства, – Народное Собрание будет распущено и при роспуске вынесет резолюцию о необходимости Правительству сложить власть и передать ее в чьи-либо другие руки; пусть такие же резолюции вынесут городское самоуправление, земства и представители командования (представителями командования я называю не г. г. Вержбицкого и Молчанова, а всех командиров воинских частей) – и тогда я подчинюсь этим резолюциям и сложу власть».
Текст Указа № 149 гласил: «Созвать в течение 15 дней по прекращении бунта Земский Собор…; по выслушивании им доклада Временного Приамурского Правительства о деятельности последнего в течение истекшего года, возложить на Земский Собор избрание Приамурского Правительства на основах: постановления 1-го съезда представителей несоциалистического населения Дальнего Востока, декларации революционного комитета от 25 мая 1921 г. и декларации Временного Приамурского Правительства от 26 мая 1921 года. Осуществление настоящего Указа возложить, согласно инструкции, на Комитет несоциалистического населения, с участием двух представителей от Владивостокской городской думы и одного от Торгово-промышленной палаты и представителя Ведомства Внутренних дел, по назначению Управляющего Ведомствами»[1150].
Таким образом, в ходе десятидневного «недоворота» (так называли эти события в прессе того времени) ни одна из сторон не смогла добиться решающих преимуществ. Формально следует отметить попытки Народного Собрания взять на себя власть оказались несостоятельными, и вместо подготовки к выборам Дальневосточного Учредительного Собрания началась подготовка к созыву Приамурского Земского Собора, перед которым Правительству предстояло отчитаться за проводимый политический курс.
Принятый ранее Народным Собранием закон об Учредительном Собрании признавался недействительным. Но по существу и Правительство оказалось перед необходимостью существенно скорректировать модель управления в белом Приморье и вернуться к уже осуществлявшейся в истории российского Белого движения формы единоначального управления. Однако в этом случае она отнюдь не копировала предыдущие, а стала новым вариантом, сочетавшим в себе как признаки политических структур прошлых лет, так и совершенно не применявшиеся ранее идеологические и политические признаки.
Теперь уже не Несоциалистический съезд должен был создавать фундамент легитимности (при всех его притязаниях и надеждах на это право), а созванный на основе широкого сословно-профессионального представительства Земский Собор. При этом необходимо отметить, что преемственность с политикой и идеологическими принципами Правительства белого Приморья вполне сохранялась.
Глава 7
Созыв Приамурского Земского Собора. Провозглашение монархического принципа в создании будущей всероссийской власти.
Правитель Приамурского Земского Края, Земская Дума – вариант «разделения властей» (август – октябрь 1922 г.).
«Сибирское областничество» в Приморье – последняя попытка возрождения власти (ноябрь 1922 г.)
Итак, белое Приморье подошло к последнему периоду своей истории, связанной с необходимостью проведения принципиально важных структурных преобразований управления. Считавшиеся наиболее «демократическими» выборы в дальневосточную «Учредилку», в которых на основе «четыреххвостки» должны были участвовать все политические партии, заменялись следующей системой представительства на Земском Соборе (утвержденной Указом № 149). В его работе должны были участвовать: 1) все члены Временного Приамурского Правительства, управляющие ведомствами и их заместители; 2) все наличные Епископы – Владивостокский, Камчатский, Харбинский и Старообрядческий и по два члена Православного Епархиального Собрания и Старообрядческого Совета; 3) Командующий войсками и флотом, Командующий Сибирской флотилии, атам ны всех казачьих войск и пятнадцать членов от армии, назначенные ее командованием; 4) по одному члену от всех старообрядческих общин; 5) все волостные старшины или их заместители и атаманы казачьих станиц; 6) представители всех несоциалистических комитетов и беженских организаций, по одному от каждых десяти членов; 7) ректоры высших учебных заведений – университета, педагогического института и т. д.; 8) два представителя мусульманского общества; 9) три представителя бюро профсоюзов. Участвовать в выборах не имели права только «коммунисты и примыкающие к ним, а также социалисты-интернационалисты».
Всего в работе Собора должны были принять участие 347 делегатов (реальное число участников составляло 276). Подобная система представительства делала созываемый Земский Собор принципиально отличным от планов созыва Земских Соборов, предлагавшихся в течение 1917–1920 гг. (от проекта Петроградской городской думы в ноябре 1917 г. до идей сибирских областников в конце 1919 г. Подробнее об этих проектах – в предыдущих томах монографии)[1151].
Официозная пресса того времени отмечала, что в системе представительства произошел возврат к традициям созыва Земских Соборов, когда интересы отдельных сословий, групп населения и, что самое важное, Русской Православной Церкви выражались в первую очередь. Интересы политиков, политической борьбы должны были уступить место деловой, продуктивной работе по возрождению начал Русской Государственности. Следовать этим заветам призывалась и армия. В частности, на страницах журнала «Воин» была опубликована программная статья «Земские Соборы», обосновывавшая правильность возвращения к традиции созыва данных представительных собраний следующим образом: «Созыв Собора воспроизводит перед нами нашу чисто русскую, историческую форму взаимообщения граждан и, таким образом, в родных условиях дает полную возможность выявиться национальному духу в общерусском деле».
Восстановление традиций созыва Земских Соборов имело важное историческое обоснование, так как «всякое установление духовной связи с прошедшим также чрезвычайно важно для народа. Работа в условиях веками выработанной обстановки подогревает и поддерживает патриотизм, невольно заставляет нацию оглядываться на саму себя, выявлять существенные стороны своей самобытности и ограничивать себя от других народностей при помощи сопоставлений сходных и различных черт, выработанных прошлым. Кроме того, связь с прошлым необходима еще и потому, что только путем ее можно воспользоваться теми духовными ценностями и богатствами, которые являются результатом массовой коллективной мысли ряда отживших родственных поколений, действующих на протяжении долгих веков и стремящихся к одной общей цели – благу Родины… Русская религиозность, русское понимание христианства неизбежно должны были наложить и действительно наложили на Земские Соборы своеобразный колорит…».
Особенность Земских Соборов проявлялась и в порядке избрания представителей на его заседания: «…Земский Собор, прежде всего, не был собранием представителей классовых группировок, имеющих свои собственные индивидуальные специфические цели, а был «Советом всея земли», собиравшимся для любовного разрешения в трудные минуты исторической жизни – совместно с Царем и «Освященным Собором» – создавшихся затруднений, появившихся опасностей. Следовательно, одним из существенных признаков понятия о Земском Соборе является необходимое участие в них Царя, Освященного Собора и выборных или приглашенных представителей от земли. Власть, собиравшая Земский Собор в трудные моменты государственных переживаний, желала слышать истинный голос земли…».
Примечательна была и характеристика отличий традиционного российского представительного органа от «аналогов Запада»: «…Земский Собор в противоположность западным Учредительным Собраниям, сеймам и парламентам, собирался не для борьбы сословий или классов, не для отстаивания своих интересов заинтересованными группами, а представлял по своему существу однородную массу, заинтересованную разрешением одних и тех же вопросов. «В единении сила», – в таких словах можно выразить завет седой старины, переданный нам в фактах созыва и самой деятельности Земских Соборов… На Западе постановления учредительных и законодательных Собраний считались обязательными для королей (как общее правило), и непроведение в жизнь выработанных Собраниями законов иногда вызывало там возмущения и войны. Соборы же, высказав свою мысль, неизменно окончательное решение вопроса оставляли за Царем…».
А проведенные в статье сравнения между Земским Собором и Учредительным Собранием не оставляли сомнений в том, что отношение власти к идее созыва краевого Собрания теперь полностью основано на признании несостоятельности «четыреххвостки» и явных преимуществ традиционно русских форм представительства. Помимо преимуществ избирательных, особо отмечались преимущества сплоченной, единодушной законотворческой работы перед политическими спорами и разногласиями, присущими партийно-представительным органам.
«…Земский Собор, – отмечал автор, – является учреждением созидательным, члены его направляют свои мысли и усилия на одну конечную цель, каковой является благо Родины в целом. Он строит великое русское дело с молитвой и любовью, принимая во внимание интересы целого, а не части государства. Работа Собора спаяна взаимным доверием участников Собора к Царю и друг к другу… Другими признаками обладает Учредительное Собрание западного образца. Как результат борьбы партий, оно носит незримые признаки разложения в самом себе. Здесь борьба с улицы переносится в залы и из кровавой становится бескровной, не переставая, однако, быть той же борьбой. Во всяком случае, есть победители и побежденные… Разность интересов обусловливает и разность воззрений. Воззрения эти сталкиваются в речах и взглядах наиболее красноречивых представителей партий… И вот невольно личные интересы перемешиваются с общественными, общая цель заменяется, и часто народный избранник психологически венец своей работы видит в личном, классовом, партийном и т. п. успехе, а не в общей пользе…».
Общим выводом статьи было признание того, что «Русская жизнь и государственность основывались не на борьбе и эгоизме, а на самоотречении и добровольном признании Верховной Власти, близкой и понятной народу по своим стремлениям и, сверх того, находящейся в непрерывном общении с ней»[1152].
Примечательно также привести оценки политической системы «Земский Собор – Монарх» в оценках российских ученых и публицистов. По мнению известного русского историка и правоведа И. Д. Беляева, автора обширных «Лекций по истории русского законодательства» Собор не противопоставлял себя власти Царя, а, напротив, стремился оказать единоличной монархической власти максимальную поддержку. «Земские Соборы были самою твердою и надежною опорою Царской власти; они развязывали руки Царю во всех затруднительных обстоятельствах и охраняли государство от смут и беспорядков… Но служа верой и правдой Русскому государству, Земские Соборы, утвердившие и взлелеявшие Царскую власть, постоянно держались одного принципа, что они должны собираться для поддержания Царской власти и ее утверждения, что самодержавная власть Царя есть выражение воли всей Русской земли, что самое созывание собора принадлежит Царю, что он должен созывать Собор по своему усмотрению и по своему усмотрению так или иначе вести дела на Соборе.
А посему в продолжение почти ста лет не выработалось почти никаких постоянных правил, как вести дела на Земском Соборе, и даже нет никаких намеков в памятниках, чтобы Русская земля в продолжение всего этого времени заявляла желание об установлении таковых правил или назначала какие-либо сроки для Земских Соборов. Все это было предоставленой самодержавной воле Царя, о каких-либо стеснениях или ограничениях этой воли не было и помину. Русская земля, вполне доверяя ею же утвержденной Царской власти, смотрела на Земские Соборы не как на какую-либо привилегию или право народа, как смотрели в старое время местные земские общества на свои веча; а напротив, принимала Земский Собор как необходимую и должную помощь со стороны земли Царю, когда сам Царь найдет для себя нужным обратиться за этою помощью к Русской земле…
Самая воля Царя, созывавшего Собор, была только историческою формой, а отнюдь не произволом той или другой царственной личности, – личность здесь только угадывала чего требует жизнь. Конечно, можно было сочинять, подстраивать Земские Соборы и искажать их по произволу; но подстройка и искажение всегда оставались тем, чем они были в сущности, т. е. ложью, и никогда не доставляли ожидаемой опоры тем, которые думали прикрыться подобною ложью. Наконец, история Земских Соборов на Руси ясно говорит, что сам народ, что земля Русская никогда не требовали Земских Соборов, что земля никогда не присваивала себе права созывать соборы, а всегда считала только своею повинностью выслать представителей на собор, когда Царь потребует этой повинности. Это завет наших предков потомкам, постоянно повторяемый в продолжение с лишком 300 лет, именно с тех самых пор, как только собралась Русская земля[1153].
Наконец, для характеристики взглядов как самого Дитерихса, так и для оценки распространенных на последнем этапе Белого движения политических настроений показательно привести оценки событий февраля 1917 г. и последующих затем месяцев «двоевластия», данные во второй части книги «Убийство Царской Семьи и Членов Дома Романовых на Урале», изданной во Владивостоке в 1922 году. Это важно и как пример отношения к общепринятым «нормам парламентарной демократии», неприемлемым для российской действительности и вряд ли воспринятых в качестве политико-правовой модели будущей «Белой России».
Так, например, по убеждению Правителя Приамурского Края главная проблема, с которой вскоре после событий февраля 1917 г. столкнулись пришедшие к власти либералы, – это отсутствие понимания революционной сути происходящих событий, неожиданное отвержение массами умеренных реформаторских проектов. Нормальный путь политической эволюции России был отвергнут, и российская политическая система стала воспринимать совершенно чуждые ей начала «всеобщей свободы, равенства и братства», трансформируя, видоизменяя их до неузнаваемости.
Перемены были нужны, генерал этого не отрицал, но какими должны были быть эти перемены? «…Наконец, и главным образом они испугались революции и больше всего «революционного народа». Начав днем 27 февраля свою деятельность с «революционного творчества», руководители из членов Государственной думы уже к вечеру того же дня столкнулись с другим самостоятельным «революционным творчеством» со стороны революционного народа. Сознав и почувствовав свою слабость, думским руководителям для спасения «своей революции» и сохранения «своего первенства» пришлось идти на соглашательство с народными руководителями на известных компромиссных условиях.
Этим самым они вступили на первую ступень лестницы непоследовательности и противоречия между словом и делом, проявлявшихся затем во всей последующей их деятельности. Прежде всего им стало вполне ясно, что продолжать революцию дальше нельзя, что она опасна более всего для единения «своих животишек», что бездна, открывшаяся их «умственным взорам», требовала или прекратить немедленно революцию, или сознательно лететь в бездну.
28 февраля перед ними открывались две дороги: или, слившись идейно с Царем, повернуть начавшуюся в России революцию на путь к Господу, или, низложив «революционным творчеством» Царя, стать на сторону советов и вести русский народ по пути к диаволу. Ни на то, ни на другое у них не хватало гражданского мужества, да кроме того в обоих случаях столь взлелеянная западническая власть уходила из их рук. Что же сказал бы тогда их бог – Запад?
Они решили тогда избрать третий путь, небывалый, не предусматривавшийся ни «совершенными образцами, ни лучшими книжками» Запада, ни историей России. Они решили перехитрить всех; перехитрить «революционный народ», общество, Царя; перехитрить своего бога – Запад. Они решили, прикрываясь именем предводителей народной революции России и оставив государство без идеи о своей государственности, вести революцию к Учредительному собранию путем мирного и хитроумного «эволюционного творчества». Никогда, нигде, ни в каком государстве не было проявлено столько внешней бутафории переживавшегося революционного периода, сколько было ее в России в революцию февраля – октября 1917 года, но нигде не было проявлено и столько эволюционной хитрости, чтобы удержать «новое вино в старых мехах», как в России времен революционного Временного правительства…»[1154].
В ярких и весьма критических выражениях описывал Дитерихс положение российских правых политиков, не ставших опорой монархии, а напротив того… «К стыду всех умеренных и правых партий, – отмечал генерал, – они одновременно вовлеклись и в злостную политическую клевету, распускавшуюся про Царскую Семью, и, быть может, не желая того сами, способствовали ее расширению и утверждению в общественных массах. Достаточно указать, что пресловутый Распутин пал от рук представителей правых партий, которые этим убийством показали, что придают значение злостной и гнусной клевете, т. е. в глубине своего сердца сомневаются в невозможности осквернения «Помазанничества Божия».
«У кого совесть чиста, тот не боится никакой клеветы!» Как величественны эти слова Императрицы Александры Федоровны особенно теперь, когда своей мученической смертью Они доказали на деле искренность и чистоту своей веры в святость Верховной власти от Бога, которую не могут снять с себя ни сами «Помазанные», ни тем паче другие люди…».
Отречение от Престола, считал Дитерихс, отнюдь не означало потери высшего, духовного «статуса» Царской власти. От нее отречься правовым актом невозможно. За нее и погибла Царская Семья: «Божьим изволением», «всея земли обиранием» и «Царским сродством» определяется в идее русской государственности самодержавная, наследственная, Верховная власть Романовского Дома. Могла прекратиться прямая наследственность, могла «вся земля» отвергнуть свое «обирание» от погибших Царя и Царицы, но «Божья Изволения» на земле никто лишить не может, кроме Того, Кто его дает…»[1155].
Примечательно, что генерал во время революционных событий февраля 1917 г. вообще не был в России (он командовал Русскими бригадами на Салоникском фронте и вернулся в Петроград в конце лета). И, несмотря на это, Михаил Константинович проявил удивительно точное понимание причин отречения от Престола, особенностей политической ситуации того времени. Много внимания уделяет Дитерихс психологии поведения, в отличие от многих современников и последующих эмигрантских авторов, видевших в отречении от Престола Государя исключительно «правовую коллизию» или, того хуже, «происки темных сил». Очевидно, этому в немалой степени способствовало участие Дитерихса в работе Комиссии по расследованию обстоятельств гибели Царской Семьи, а также общение со многими из тех, кто был рядом с Государем в то время. «…Государь и Государыня чувствовали шаткость, существовавшую в придворных и правительственных кругах, и не рассчитывали на сильную помощь с этой стороны, но в то же время Они не допускали мысли, что Государственная дума не учтет всей важности и серьезности переживаемого благодаря войне момента и в критическую минуту, увлекая за собой здравомыслящую часть России, не придет на помощь Верховной власти государства, как это было в 1914 году. «Не народное это движение, – была Их мысль, – это все подпольное, партийное, наносное, не свое, не русское». Но движение было опасно уже потому, что утомление войной сказывалось во всем: и в настроении народных масс и войск, и в дезорганизации работы государственных аппаратов, и в расстройстве фабричной и заводской деятельности страны, и в понижении земледельческой производительности, и особенно в ухудшившейся работе транспорта и подвоза.
Все это, в связи с утратой активного импульса войны и необходимостью в то же время продолжать войну во что бы то ни стало, вызывало у Государя и Государыни большое беспокойство и тревогу за ближайшие последствия происходивших волнений в стране, в которых лично Им угрожавшие опасности не играли для Них никакой роли. В эти дни Царь и Царица менее всего думали о самих себе; все внимание Их было сосредоточено на том, чтобы Россия не потеряла способности продолжать тяжелую борьбу на западе.
Тревога за сохранение боеспособности Русского государства доминировала в эти дни над всем остальным, даже над опасением за жизнь горячо любимого Сына-Наследника, состояние здоровья которого к 22 февраля приняло очень опасный характер. Трудно представить себе ту душевную борьбу, которую Государь переживал в эти тяжелые дни государственной и личной жизни: борьбу между долгом Царя и Верховного Вождя армии, с одной стороны, и Отца и русского человека «всея земли» – с другой. Напрасно «общественное мнение» полагало, писало и кричало, что Царь живет и действует, ослепленный лживыми докладами «временщиков» и честолюбивых царедворцев, Его окружавших; по книгам, брошюрам, вырезкам из журналов и газет, найденным в вещах Царской Семьи во время следствия об Ее убийстве, видно, что Государь и Государыня проникали в текущие политические события и движения несравненно глубже, чем о том думало большинство представителей интеллигенции и общества, агитировавших в массах против Них, или пассивным отношением способствовавших такой агитации.
Допрос свидетелей по делу и лиц, остававшихся при Царской Семье до последней возможности, подтверждают это положение и позволяют составить себе приблизительное представление о глубине национальной и личной драмы, которую перенесла русская Державная Чета в последние двенадцать лет своего царствования, и о тех благородно-национальных чувствах, которые руководили действиями Государя и Государыни в дни 22 февраля – 9 марта 1917 года. Теперь, благодаря следственному производству, благодаря остаткам «вещественных доказательств» истинных образов погибших Членов Царской Семьи, благодаря начинающим ныне появляться заметкам и воспоминаниям об Августейших Мучениках, а главное, благодаря испытанным на самих себе последствиям нашего «общего Земского греха», мы не можем не сознаться, что в свое время не знали и не понимали покойных Царя и Царицу. Судили же о Них или в ослеплении и увлечении «общественным мнением», или с сознательно лживою и злостною целью…»[1156].
Конечно, полагал генерал, никто не мог оспорить право Государя жесткими методами подавить «революционный бунт», начавшийся в столице в феврале 1917-го. Но это бы противоречило натуре Государя, его самоотверженному намерению совершить жертвенный подвиг ради спасения Родины: «…Если бы Николай II обладал «государственным гением Царя Петра или Иоанна Грозного, то, быть может, Ему единолично, как и им, удалось бы справиться с восставшим против Него или слишком пассивным «боярством» Его времени. Он был богат теми душевными качествами, которых недоставало Петру и Иоанну, был мудр и прозорлив в чисто русском складе ума и тверд в своем духовном мировоззрении. Но в то же время Он был в полной мере сыном Христовой веры, не мог быть граждански жестоким и верил, что в предназначенной Ему Промыслом Божьим мировой духовно-идейной борьбе может победить окончательно не физическая сила власти, а пример бесконечной любви власти к своему народу, до готовности отдать за него свою жизнь…»
Не сложилось, к сожалению, и взаимодействия с российскими политиками, российской интеллигенцией, призванной, по мнению Дитерихса, стать новой опорой власти, но вместо этого шедшей на поводу революционеров: «…Сознание своего идейного одиночества в кругу русской интеллигенции являлось одним из элементов душевной драмы последнего десятилетия царствования Императора Николая Александровича и Императрицы Александры Федоровны. Это идейное одиночество созналось Государем в полной мере со времени опыта сотрудничества с 1-й Государственной думой…»[1157].
В итоге сложилось пресловутое «двоевластие»: «…Временное правительство, без Царя и государственности, установилось никем не выбранное, но допущенное милостью кумира дня – совета солдатских и рабочих депутатов, о чем народ был поставлен в известность тоже двумя историческими актами…»[1158].
Несмотря на это, весьма показательным было то, что Государь Император, даже после отречения от Престола, готов был поддержать своим авторитетом (если бы это потребовалось) политику Временного правительства, которая способствовала бы эффективной борьбе с Германией. Победы в войне для Николая II означала залог возрождения национальной государственности: «Тем с большей радостью, искренностью и надеждой на возможность возрождения национальных сил, на возможность упрочения новой власти относился Он к таким сведениям, как первоначальные известия о благополучно начавшемся Тарнопольском наступлении. Веселый и счастливый Он приходил по вечерам к постели Наследника Цесаревича и с увлечением читал Ему последние новости с поля сражения, в которых сообщались данные о трофеях и пленных, захваченных нашими войсками при наступлении.
По случаю этих успехов 21 июня во дворце был отслужен благодарственный молебен, и бывший Император не скрывал от окружающих Своей радости, что, помимо военного значения победы, «эти успехи укрепят власть Временного правительства и ему, быть может, удастся восстановить снова мощь и дух армии и довести войну до конца с честью». Он весь был проникнут одним чувством любви к Великой Родине и горячо молился, когда провозглашалось многолетие «Временному российскому правительству». У окружавших Его в заточении приближенных сложилось вполне определенное впечатление, что Он готов был перенести безропотно и с полной покорностью все самые строгие и унизительные ограничения ареста и все самые тяжелые последствия Своего отречения от власти, лишь бы новые люди и новое положение смогли и сумели спасти от окончательной гибели Его дорогую Россию и русский народ…»[1159].
Так же показательно для эволюции политической программы Белого движения к 1922 году выглядела статья «Великие идеалы», опубликованная в том же номере «Воина». В ней, хотя и довольно идеалистически, утверждалось бесспорное преимущество единоличной, наследственной власти перед коллегиальной, монархического принципа перед ошибками «демократии»: «Монарх – есть личность, стоящая вне наших сомнений, вне наших суждений о нем. Монарх – есть нечто, что поставлено на пьедестал нашим абсолютным к нему уважением.
Ценность власти Монарха, этого наивысшего авторитета, заключается в том, что только ей свойственны такие факторы, кои совершенно чужды правителям по выбору и не применимы к ним, как к «халифам на час», а являются неотъемлемыми статутами идеологии власти Монарха – это: несменяемость, наследственность и независимость.
Президентские троны необыкновенно часто видят смены своих хозяев. Всякая такая смена ломает, нередко в корне, политическую программу страны, ее прежние законодательные постановления, ведет тенденцию в области финансовой и экономической часто диаметрально противоположную взглядам и решениям предыдущих президентов… Всякий избранник – президент не лишен партийных взглядов и связан, вне всякого сомнения, с партийной дисциплиной, диктующей ему, избранному партией, ряд условий, от которых он не в праве и не в силах отказаться… Монарх же не член партии, не пропагандист и проводник партийных идей, не втиснутый в рамки узкой дисциплины, а личность свободная в решениях, которому близки интересы всех граждан, а не тех, кто дышит и питается параграфами партийной программы. И наконец, закон престолонаследия гарантирует стране нормальную последовательность, уклад государственной мысли… Республиканский правитель – есть человек, вышедший из какой-нибудь среды, возможно не пользующейся репутацией всего населения, а между тем династия – есть порождение самого народа, есть детище им взлелеянное, а посему она – само доверие и надежда. Вот почему только Монарх может быть истинным и полным авторитетом»[1160].
23 июля 1922 г. после военного парада, крестного хода и молебна, на котором вместе с представителями Русской Православной Церкви присутствовали представители старообрядческой общины и мусульмане, открылись заседания Земского Собора. Первый акт Собора имел важное значение. Следовало определить статус Верховной Власти и назвать Верховного Правителя.
На заседании 31 июля депутат Собора от «несоциалистического блока», редактор «Русского Края» П. П. Васильев представил следующие тезисы: «Приамурский Земский Собор признает, что права на осуществление Верховной Власти в России принадлежит династии Дома Романовых» (207 голосов высказались «за» и 23 «против»); «В связи с этим Земский Собор считает необходимым и соответствующим желанию населения возглавление Национальной Государственности Приамурья Верховным Правителем из членов династии Дома Романовых, династией для сего указанным» (175 голосов «за» и 55 голосов «против»); «По сим соображениям Земский Собор почитает необходимым доложить о вышеизложенном Ее Императорскому Величеству Государыне Императрице Марии Федоровне и Его Императорскому Высочеству Великому Князю Николаю Николаевичу, высказывает свое пожелание, чтобы правительство вступило в переговоры с династией Дома Романовых на предмет приглашения одного из членов династии на пост Верховного Правителя» (188 голосов «за», 47 «против»)[1161].
Важность данного решения состояла прежде всего в том, что впервые после февраля 1917 г. Дом Романовых был признан «Царствующим» не отдельной политической организацией, блоком или Съездом (как, например, Рейхенгалльским съездом 1921 г.), а официальным органом государственной власти. Как известно, с марта 1917 до июля 1922 гг. вопрос о форме правления откладывался до решения Всероссийского Учредительного Собрания. Поэтому все белые правительства и сам Верховный Правитель России адмирал Колчак стояли на позициях «непредрешения», считая главной своей задачей «борьбу с большевизмом» и «прекращение междоусобной войны».
После решения, принятого Земским Собором, идеология Белого движения получала новую основу, на которой можно было попытаться создать и новую государственную систему (разумеется, «новую» по отношению к предшествующим планам государственного строительства, начиная с февраля 1917 г.)[1162].
Почему именно монархия воспринималась признанной формой правления для будущей России? Руднев подмечает здесь проявление психологического фактора: «Нам, русским, своя, равная каждому из нас и для каждого при известных условиях возможная и доступная, верховная власть, носителем или носителями которой являются простые смертные, – не власть. На простом, обыкновенном, хотя бы и самом порядочном человеке, мы не миримся: нам надо или какой-то чудесный, непонятный даже, ореол, окружающий носителя этой власти и проистекающий вне дел наших рук, причем облеченный таким ореолом не должен спускаться с высоты и равняться по генералу, полковнику, помещику, купцу или мужику, или же, если нет такого ореола, быть чуть ли не одним из мировых гениев, а еще лучше – праведником и великим святым, но таким, святость которого была бы непререкаема.
На меньшем мы, русские, говорю, не помиримся и понесем скорее кабалу и господство чужаков, но своему простому смертному, ровне своей, за совесть, а не за страх, – не подчинимся… У нас в Белом движении такого праведника не явилось, значит, не следует ли возглавить это движение вождем с привычным и не нами созданным, а самим рождением, ореолом? Общая мысль остановилась на Князе Крови последней Царственной Династии…»[1163]. Еще более категорично высказался на этот счет делегат Собора Васильев: «Белые генералы, как бы популярны ни были их имена, всегда будут казаться узурпаторами власти»[1164].
Признавалось необходимым учитывать и правовой фактор – в том смысле, что любой представитель Династии Романовых имел больше формальных прав на Верховное Возглавление России, чем какой-либо политический деятель. Подобные «легитимистские настроения» усиливались в это время в Русском Зарубежье. Еще в июне 1921 г., на собравшемся в Рейхенгалле «Съезде Хозяйственного Восстановления России» было торжественно объявлено, что «единственный путь к возрождению Великой, Сильной и Свободной России – есть восстановление в ней монархии, возглавляемой законным Государем из Дома Романовых, согласно Основным Законам Российской Империи»[1165].
26 июля 1922 г. (за пять дней до решения Земского Собора) Великий Князь Кирилл Владимирович объявил Акт, провозглашавший: «За отсутствием сведений о спасении Великого Князя Михаила Александровича, Я, как Старший, в порядке Престолонаследия, Член Императорского Дома, считаю своим долгом взять на Себя Возглавление Русских освободительных усилий в качестве Блюстителя Государева Престола…»[1166].
Вряд ли можно предположить некую взаимозависимость этих событий (связь Владивостока с русской эмиграцией практически отсутствовала, а первая заметка об Акте Великого Князя появилась на страницах лондонской «Temps» только 9 августа 1922 г.). Тем не менее, «совпадение» актов Великого Князя и Земского Собора налицо.
Однако Собор, в отличие от Великого Князя Кирилла Владимировича, не решал столь определенно вопрос о Главе Русского Императорского Дома. От имени Земского Собора были посланы две телеграммы: ко дню Тезоименитства Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны (5 августа) и Тезоимениннику Великому Князю Николаю Николаевичу. В первой телеграмме Собор «всеподданнейше приносил свои поздравления» и «молил Бога о здравии Российского Царствующего Дома на спасение, счастье и могущество родного русского народа…». В телеграмме Николаю Николаевичу делался недвусмысленный намек на Династическое Старшинство: «Приамурский Земский Собор… молит Бога, да пошлет Он Вам, Нашему Великому Русскому Вождю, сил на Водительство заблудшего, но раскаявшегося уже Русского Народа по его славному историческому пути». Вдовствующая Императрица поблагодарила за поздравление, а ответа от Великого Князя получено не было. Ввиду невозможности прибытия представителей Дома Романовых во Владивосток следовало избрать Правителя Приамурского Края. Он должен был позднее «дать ответ за все учиненное по долгу Правителя перед Русским Царем и Русской Землей»[1167].
Интересный проект изложил в докладе на закрытом заседании Собора 28 июля член Правительства Е. М. Адерсон. В нем совмещались принципы «традиционного монархизма» и новые принципы организации власти. В нем, по сути, считалось необходимым осуществить ту модель установления власти, которая предполагалась еще в марте 1917 г., после непринятия Престола Михаилом Романовым. По предложению Адерсона, «будущая Россия должна быть парламентской монархией, в которой Государь должен избираться Всероссийским Учредительным Собранием. Правительство должно иметь широкие полномочия, но действовать на основании изданных Народным Собранием законов. Парламент не должен вмешиваться в дела государственного управления и назначения должностных лиц. Совет управляющих ведомствами, играющий роль Совета министров, должен назначаться правительством, а его председатель – утверждаться правительством по соглашению с Народным Собранием. Роль третейского и конституционного суда должен играть специально для этого созданный Государственный Совет, состоящий из представителей всех ветвей власти и Вооруженных сил»[1168].
Депутат Васильев отмечал в своем докладе, что «такая форма управления является наиболее целесообразной; идея единоличной власти более понятна народу, чем идея всякой другой формы власти; орган управления должен быть гибким, способным быстро принимать решения, каковым может быть только единоличная власть». Многие члены Земского Собора считали, что Правителем Края должно стать лицо, связанное со «старым режимом», из среды хорошо известных чиновников или военных и, главное, тех, кто был непосредственно связан с местными, краевыми интересами.
Наиболее подходящей, в дальневосточных масштабах, представлялась кандидатура бывшего Тобольского и Томского генерал-губернатора, камергера Высочайшего Двора Н. Л. Гондатти, проживавшего в Харбине. Его поддерживали лидер Несоциалистического Комитета Харбина Н. М. Доброхотов, Архиепископ Харбинский и Маньчжурский Мефодий, представитель Владивостокского Биржевого Комитета И. К. Артемьев, Руднев, Васильев и сам Дитерихс. Возможность самому баллотироваться на должность Правителя генерал допускал только в случае отказа Гондатти от избрания.
Поскольку Гондатти снял свою кандидатуру, а Дитерихс остался единственным претендентом (братья Меркуловы взяли самоотвод раньше), 6 августа 1922 г. прошла баллотировка. За избрание Дитерихса было подано 213 голосов (подавляющее большинство) и лишь 19 – против. 8 августа, на 12-м заседании Земского Собора генерал Дитерихс был провозглашен «Главою Приамурского Государственного Образования». Правительство сложило свои полномочия, передав, таким образом, Правителю Приамурского Края высшую военную и гражданскую власть. Грамота Земского Собора, врученная ему, гласила: «Призывая на Вас Благословение Божие, Русская Земля Дальнего Русского Края в лице Амурского Земского Собора объединяется вокруг Вас, как своего Правителя и Вождя, с пламенным желанием вернуть русскому народу свободу и собрать воедино бредущих розно в смутную годину русских людей под высокую руку Православного Царя. Да восстановится Святая Русь в ея прежнем величии и славе…».
«Рабочим Председателем» Земского Собора стал экстраординарный профессор уголовного права Иркутского университета, бывший и. о. прокурора Казанской судебной палаты в 1917 г. Н. И. Миролюбов («Почетным Председателем» Собора был избран Святейший Патриарх Тихон (см. приложение № 23). Он был знаком с Дитерихсом еще со времени совместной работы по расследованию убийства Царской Семьи. Здесь проявилась традиционная для российского Белого движения тенденция – участие юристов в структурах управления и в общественно-политических организациях. Но, показательно, что Миролюбов еще до поступления в Казанский университет закончил (в 1895 г.) Казанскую духовную академию. В Харбине Миролюбов выступил с инициативой образования Юридического факультета, став первым его деканом[1169].
В его речи говорилось о важности принятия Дитерихсом поста Правителя: «…Пять лет наша родина страдает под игом интернационалистов, повергших во прах наши русские идеалы. Русский народ под влиянием демагогии, утомленный Великой войной, не мог понять и в свое время не понял своих вождей. Пошел за людьми, кои прикинулись вождями. Это были волки в овечьей шкуре, и только теперь, спустя пять лет, испытав на себе все последствия этого так называемого земного рая, русский народ осознал и осознает, с какого истинного пути сведен он извергами народа, и та анархия, которая царит теперь там, вдали от нас, должна быть в корне уничтожена.
Закон и порядок должны быть поставлены во главу угла, а не дикая революционная совесть, которая поставлена этими извергами во главу управления и царствия над народом. Мы думаем, верим и надеемся, что Вы… доведете наш русский народ до того конца, когда его возглавит единый Державный Хозяин Земли Русской, который возвратит России ее великодержавное значение…»
После оглашения Грамоты Дитерихс проследовал в Успенский Кафедральный Собор, где принял присягу: «…Отнюдь не ища и не преследуя никаких личных выгод, я обязуюсь свято выполнять пожелание Земского Собора, им высказанное, и приложить по совести всю силу разумения моего и самую жизнь мою на высокое и ответственное служение Родине нашей России, – блюдя законы ее и следуя ее историческим исконним заветам, возвещенным Земским Собором, помятуя, что я во всем том, что учиню по долгу Правителя, должен буду дать ответ перед Русским Царем и Русской Землей. В удостоверение сей моей клятвы, я перед алтарем Божиим и в присутствии Земского Собора, целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».
8 августа 1922 г. Дитерихс «занял место С. Д. Меркулова, который первым принес ему поздравление и, сойдя со сцены, занял место в правительственной ложе». С приветственной речью к Дитерихсу обратился также глава Владивостокской Торгово-Промышленной палаты Б. Ю. Бринер, пообещавший «оказать поддержку» от лица «торгово-промышленного класса»[1170]. Правитель выступил с ответом, в котором обосновал свою политическую позицию: «В несчастную ночь с 27 на 28 февраля, под влиянием дурмана, Россия встала на революционный путь… Еще в 1880 г. наш великий пророк и писатель Достоевский в своем письме к Грановскому писал: «Когда народ в стремлении своего государственного объединения теряет принципы религиозно-нравственные, он, в сущности, теряет способность и быть государством, так как у него остается единственный принцип объединения во имя спасения животишек»… И вот, господа, заслуга Земского Собора… заключается в том, что начало нашей религиозной идеологии Земский Собор решил смело, открыто, во всеуслышание. Эта идеология зиждется не только в том, что сейчас мы должны снова вернуться к идее России монархической… Первой нашей задачей стоит единственная, исключительная и определенная борьба с советской властью – свержение ее.
Далее – это уже не мы. Далее – это будущий Земский Собор… Борьба сейчас должна быть не на жизнь, а на смерть с Советской Россией. После этого мы можем сказать Господу Богу: «Ныне Ты нас отпущаеши. Будут работать другие». …Теперешние призванные правители для этой борьбы, кем бы они ни были, даже хотя бы из Династии Романовых, не могут смотреть на себя в данную минуту как на Верховных Помазанников будущей России, ибо вопрос сей опять разрешается не нами. Династия Романовых могла быть Помазанниками, но для нас смертных нельзя и мечтать о том, чтобы принять на себя звание Правителей всей России. Мы Правители борьбы с Советской властью и Правители тех Государственных объединений, которые для этого рождаются… Я безусловно и смело могу сказать, что на этих принципах пойдет и сильнейшее объединение наших вооруженных сил, на этих принципах пойдет и сильнейшее объединение народа здешней земли с народом Советской России, который остался таким же, каковы и мы есть»[1171].
Речь Дитерихса определяла важнейший принцип организации будущей власти. Приамурский Земский Собор, при всех его монархических предпочтениях, не брал на себя права полного предрешения государственного строя будущей России, и, тем более, не предрешал вопроса о персональном «Возглавлении Престола», а лишь провозглашал монархический принцип наиболее соответствующим Российской Государственности.
В этот же день Дитерихс зачитал свой Указ № 1, содержавший положения об основах государственной власти в белом Приморье: «Тысячу лет росла, ширилась и крепла Великая Русь, осуществляя смысл своего Государственного единения в святом символе религиозно-нравственной идеологии народа: в Вере, Государе и Земле… Но бывали в нашем бытии года и великих соблазнов и искушений сойти с истинных национальных путей, отказавшись от того или другого из заветов исторического символа… И только с искренним покаянием в отступничестве, с горячим порывом массы к возвращению снова на путь исторических, святых начал своего единения, в дружном, тесном, беззаветном и самоотверженном служении своей Родине, и только ей, народ обретал прощение греха и возвращал Святую Русь к прежним величию и славе. А вместе с возрождением земли возрождалось и благоденствие, и мир самого народа под скипетром его наследственно-преемственного Державного Вождя – Помазанника, в значении коего для русской мифической идеологии тесно объединяются Верховная Власть от Бога с Богохранимым народом всея земли. По грехам нашим против Помазанника Божия, мученически убиенного советской властью Императора Николая II со всею Семьею, ужасная смута постигла народ русский, и Святая Русь подверглась величайшему разорению, расхищению, истязанию и рабству безбожных русских и иноплеменных воров и грабителей…
Но милостив Творец к Своей Святой Руси, и молитвы кающегося народа «всея земли» услышаны и приняты Им. Близится час прощения и освобождения. Мы уже «у дверей». Здесь, на краю земли Русской, в Приамурье вложил Господь в сердца и мысли всех людей, собравшихся на Земский Собор, единую мысль и единую веру: России Великой не быть без Государя, не быть и без преемственно-наследственного Помазанника Божиего. И перед собравшимися здесь, в маленьком телом, но сильном верой и Национальным духом Приамурском объединении, последними людьми земли Русской стоит задача, долг и благой крест – направить все служение свое к уготованию пути Ему, нашему будущему Боговидцу. Скрепим, соединим в одну силу оставшиеся нам от исторического символа святые заветы, Веру и Землю; отдадим им беззаветно свою жизнь и достояние; в горячей молитве очищенных от земных слабостей сердец вымолим милость Всемогущего Творца, освободим Святую Нашу Родину от хищных интернациональных лап зверя и уготовим поле будущему собору «всея земли». Он завершит наше служение Родине, и Господь, простив своему народу, увенчает родную землю своим избранником – Державным Помазанником… С верой в милость к нам Бога, я поведу по этому пути Вас – людей земли Приамурского Края. Вас же, – людей зарубежной, советской, угнетенной земли Русской, кто верит в Бога и опознал уже истинное лицо и ложь Советской власти, коммунистов и их приспешников-воров, – зову к нам, зову с нами ко Христу. Мы бедны в земле, но с нами Бог»[1172].
Правитель «повелевал» Приамурское Государственное Образование именовать Приамурским Земским Краем. Земскому Собору следовало выбрать из своего состава Земскую Думу, которая составит основу представительной, законосовещательной власти в крае, совместно с Приамурским Церковным Собором, созыв которого возлагался на Архиепископа Харбинского и Маньчжурского Мефодия. Отдельным приказом войска Временного Приамурского Правительства переименовывались в Земскую Рать, а генерал Дитерихс становился Воеводой Земской Рати. Считалось, что это символически подчеркивает преемственность от Земской Рати К. Минина и Д. Пожарского, противостоящей, как и в XVII веке, «воровской рати» самозванцев и инородцев. Воинские части переформировывались в четыре «Рати» или «Группы» («Поволжская», «Сибирская», «Сибирская Казачья» и «Дальневосточная»). Всякого рода «самодеятельность» в формированиях категорически запрещалась[1173].
9 августа 1922 г. Дитерихс изложил принципы построения государственной власти в Приморье более конкретно: «Живя весь мыслью о движении на Запад, об освобождении России, я невольно, прежде всего, начинаю думать о том, с чем там встретимся на первых же шагах нашего появления. Вы все знаете тот ужас, тот гнет, который выдержали народные массы России… Нужно что-то такое элементарное, которое бы быстро дало возможность сорганизовать народную массу и брать ее в руки единоличной, конечно, Верховной власти… До сих пор за время пятилетней гражданской борьбы все наши государственные объединения… слишком мало обращали внимание на заложение под этой крышей, под этим верхом прочной базы и местного прочного управления. Между тем, если взять в данную минуту жизнь Приамурского Государства и принять во внимание, что мы должны черпать из этого Приморья силы для движения вперед, то, естественно, что управление местное должно нам служить базой, которая позволит, захватив известные финансово-экономические запасы, необходимые для России, двинуться отсюда вперед… Все наши бывшие государственные объединения гибли из-за того, что тыл оставался совершенно неустроенным и совершенно с властью ничем не связанным… Основание власти, база – Приморская область».
Перечисляя перспективы восстановления антибольшевистского движения во всей России и возможности Белого дела в Приморье, Дитерихс в первую очередь обозначил важность сохранения территории, подконтрольной белой власти, что принципиально соответствовало намерениям всех его предшественников, начиная от генерала Врангеля и атамана Семенова. «Триумфальному шествию к Москве» противопоставлялся вполне естественный в условиях чрезвычайной отдаленности от центра страны тезис о «последней пяди русской земли», на которой можно было бы создать прочный экономический и политический фундамент, привлекательный для ДВР и Советской России.
С точки зрения внутреннего политического устройства, Дитерихсом была предложена достаточно оригинальная система управления, сочетавшая в себе как преимущества единоличного управления, так и наличие представительных структур. Опыт предшествующего, хотя и неудачно завершившегося, периода «приамурского парламентаризма», времени Народного Собрания, нельзя было игнорировать. Но и в системе исполнительной вертикали генерал использовал коллегиальные структуры. Указ гласил: «В состав моего правительства войдет коллегиальный орган, состоящий из четырех моих помощников: Владивостокского городского головы, Председателя Областной Земской Управы, Атамана Уссурийского казачьего войска и председательствующего помощника – на правах министра внутренних дел – Генерала Бабушкина…». Таким образом, создавалась структура, схожая с т. н. Советом Верховного Правителя у адмирала Колчака или с Малым Советом министров более раннего времени. Но здесь в его состав вошли не министры, а главы местного самоуправления и казачества, что выражало стремление к союзу «власти» и «земства». На практике этот орган, получивший наименование Приморского Поместного Совета, станет определять вектор политического курса края.
Высшим же представительным органом в крае (а впоследствии – и на более обширной территории) должна была стать Приамурская Земская Дума. Избирательная система принципиально менялась. Земская Дума, в отличие от Народного Собрания, не избиралась по принципам всеобщего, равного, прямого и тайного голосования, а составлялась на основе делегирования членов, избранных отдельными организациями, структурами, куриями. В ее состав включались представители православных приходов, городов Владивостока, Никольск-Уссурийского, сельских сходов, поселковых управлений, профсоюзов, уссурийского казачества и, отдельно, несоциалистических организаций (всего 34 члена). Местом пребывания Думы стал г. Никольск-Уссурийский.
Особо отмечалось, что членом Земской Думы от рабочих может быть избран «работающий не менее 7 лет и имеющий какой-либо имущественный ценз в Приморье». Восстанавливался прежний норматив, согласно которому членами Думы «не могли быть избраны члены коммунистической или какой-либо социалистически-интернациональной партии». Сами эти партии объявлялись «нелегальными», а их члены подлежали высылке в ДВР. «Ошибка», допущенная в мае 1922 г. при составлении закона о выборах в Учредительное Собрание Приморья была исправлена.
Представительная система сотрудничала с исполнительной властью, не только участвуя в совместной выработке политического курса, но и посредством персонального участия. В Указе отмечалось, что «главы ведомств входят в состав Земской Думы, когда это по ходу работы Думы будет необходимо, но не обязательно (подобная оговорка отчасти ограничивала перспективы взаимодействия двух структур. – В.Ц.)». Не оставалась в стороне от политической системы и Русская Православная Церковь. Дитерихс отмечал: «Рядом со мною, как равноправный совершенно орган власти станет Церковный Собор…»[1174].
В области местного самоуправления предполагалось провести реформу, аналогов которой также не было за все предшествующие периоды Белого движения. Как гласил Указ № 2, «учитывая раздробленность, разрозненность населения, на которое мы должны опираться, – первой, важнейшей и главнейшей задачей Земской Думы явится совместно с Церковным Собором – разработать новые начала и новые принципы для организации простейших единиц масс населения с тем, чтобы, приходя на новые места, имея здесь приготовленные совершенно принципы, было бы легко их на новых местах проводить в жизнь и закладывать новую базу для дальнейшего движения вперед. Эта организация единиц, я считаю, будет от приходов. Разработка приходов во всех деталях и подробностях будет проведена в жизнь здесь, в Приморье, совместно с Церковным Собором, и явится основной и главнейшей заботой Земской Думы…».
Провозглашалось, что и местное самоуправление будет построено в соответствии с историческими особенностями национальной государственности. Низовыми структурами следовало сделать не земство и городские думы, а православные приходы. Считалось, что данная система возрождала традиционные основы русского местного самоуправления допетровского времени. Это означало уже не преобразование земского самоуправления в сословно-земледельческое (как предполагала, например, земская реформа Правительства Юга России в 1920 г.), а фактическую его замену.
Глава ведомства внутренних дел генерал-майор В. А. Бабушкин (бывший начальник контрразведывательного отдела Главного Штаба на Восточном фронте с марта 1919 г.) в интервью газете «Вечер» так изложил схему предполагаемого приходского самоуправления: «Только религиозные люди могут принять участие в строительстве Приамурского государства. За основание берется церковный приход. Каждый гражданин по его вере должен быть приписан при приходе своего вероисповедания. Церковные приходы объединяются в совет церковных приходов города и земских районов. В жизни всего государства будет иметь исключительное влияние Церковный Собор. Соединения церковных приходов должны будут заменить собой то, что теперь называется городским и земским самоуправлением. Все граждане должны приписаться к приходам. В назначенный день прихожане собираются в храме. После молитвы в церкви устанавливается урна, в которую прихожане опускают свои личные номера. Затем священник вынимает необходимое количество из них; таким образом (жеребьевкой. – В.Ц.) составляется совет приходов.
Во главе приходов будут стоять лица по назначению верховной власти. Лица недостойные и несоответствующие будут заменяться следующими, получившими очередной жребий. Благодаря этому в принцип будущих самоуправлений будут положены усмотрение и воля Божия. Надо думать, что новые органы самоуправления будут вполне авторитетны в населении. Никакой милиции, вероятно, не будет. Гражданам будет предоставлено право организации самообороны, под контролем церковных приходов. В основу строительства родины, таким образом, кладется принцип жертвенности; поэтому служащие и рабочие будут обеспечены только самым необходимым. И вообще, основная мысль предстоящей реформы должна состоять в глубокой вере в Промысел Божий. А провести его в жизнь можно только через Церковь…». Приходской совет ведал «административными, экономическими, хозяйственными, образовательно-воспитательными, судебными и контрольными делами прихода». Возглавляли Совет приходской священник и председатель, назначаемый из числа прихожан. Полномочия Совета, равно как и Земской Думы, были двухгодичными, после чего проводились новые выборы[1175].
10 августа 1922 г. Земский Собор завершил свою работу. Состоялся парад войск, после которого ратникам от имени Собора и Правителя была торжественно вручена Икона Коломенской Божией Матери, именуемой Державной, бывшей прежде в зале заседаний Народного Собрания и затем в Земском Соборе[1176]. Самому Дитерихсу была вручена Икона Спаса Нерукотворного. В ознаменование окончания работы Собора учреждена памятная медаль «Чудо Св. Георгия о змие» на черно-желто-белой ленте «романовских цветов»[1177]. Заседания Собора завершились торжественным молебном и пением Гимна «Боже, Царя Храни».
После окончания работы Собора будущее белого Приморья определялось двумя факторами. С точки зрения внутренней стабильности можно было отметить постепенное преодоление «кризиса власти», приведшего к пресловутому «недовороту». Перед новыми органами управления становилась очевидной задача укрепления тыла, создания стабильной экономической и политической базы, необходимой для дальнейшего существования приморской государственности.
С другой стороны, никоим образом нельзя было отрицать важность внешнеполитического фактора, перспектив отношений с ДВР, а по существу – с Советской Россией, а также возможности поддержки со стороны Японии. И очередное военное столкновение с советской властью представлялось неизбежной.
В отличие от правительства Меркуловых, заявлявших на протяжении лета 1921 г. о своих «мирных» намерениях и готовности избежать продолжения гражданской войны, Дитерихс во всех своих выступлениях не скрывал неизбежности вооруженного противостояния с ДВР и РСФСР. Но в этом случае возникала проблема военно-политической опоры для развития Белого движения. Поскольку территория белого Приморья была невелика, а силы Земской Рати явно недостаточны для серьезных боевых операций, то вполне закономерными становились все те же, характерные еще для периода 1920–1921 гг. ожидания. Это – расчет на рост повстанческого движения в ДВР и РСФСР и соединение с местными повстанцами в ходе проведения боевых операций (принцип действий Белоповстанческой армии во время Хабаровского похода). И надежда на сочувствие белой власти, по мере расширения ее территории, со стороны населения советского Дальнего Востока и, весьма вероятно, Сибири.
Подобные расчеты могли бы показаться авантюрными, но нужно учитывать, что зарубежные газеты еще писали про страшный голод, охвативший еще недавно хлебородный Юг России и Поволжье. Во Владивостоке знали об усилившихся гонениях на Церковь, о борьбе с ересью «обновленчества», о преследованиях Патриарха Тихона (есть сведения, что Патриарх передал свое благословение Земскому Собору и самому Дитерихсу через епископа Нестора Камчатского). Доходили, хотя и довольно смутные, известия о еще продолжающихся восстаниях в Сибири, на Украине, на Кавказе. Неплохие перспективы виделись в боевой работе т. н. Амурской военной организации и в развитии повстанческого движения в Якутии (по приказу Дитерихса в начале сентября 1922 г. туда была направлена Сибирская добровольческая дружина генерал-лейтенанта А. Н. Пепеляева (подробнее об этом в следующем разделе).
Но оставались еще и надежды на благоприятную внешнеполитическую ситуацию. Даже в условиях начавшегося признания Советской России со стороны ряда европейских и азиатских государств, во Владивостоке, как и в 1921 г., многие рассчитывали на международное признание государственного статуса Приамурского Края.
И, конечно, нельзя не отметить большого значения сугубо духовных, метафизических факторов, надежд на «Чудо», «чудесное спасение последней пяди Русской земли». Вера в это «красной нитью» пронизывала не только все выступления и политические доклады Земского Собора, но и многие официальные заявления и распоряжения в течение лета – осени 1922 г. …
То, что край сохранял свою независимость от советской власти во многом благодаря «японским штыкам», признавали почти все. Однако вряд ли правомерным можно считать тезис классической советской историографии, согласно которой вся политика белых в Приморье диктовалась из Токио, а разгон Народного Собрания и созыв Земского Собора стали, в частности, следствием противоречий между японскими «военными» (требовавшими продолжения участия в делах ДВР) и японскими «дипломатами» (выступавшими за мир с ДВР и с Советской Россией)[1178]. Нужно помнить, что Японию в Приморье интересовали, прежде всего, собственные экономические интересы. Японские финансисты создавали акционерные общества, прикрываясь которыми, эксплуатировали природные богатства края.
19 июля 1922 г., еще до начала работы Собора, Япония приняла предложение ДВР, в соответствии с которым ее войска должны были полностью эвакуироваться из Приморья до 1 ноября 1922 г. 17 августа начался вывод японских войск, а 4 сентября 1922 г. начались переговоры между ДВР, Советской Россией и Японией в г. Чанчуне. Чанчуньская конференция стала заключительным этапом в истории долгого японского военно-политического участия в делах России (с весны 1918 до осени 1922 гг., а с учетом эвакуации Северного Сахалина – до 1925 г.). Несмотря на неоднократные заявления японских представителей, что «о признании Советского правительства не может быть и речи», ведение переговоров и принятие решения о выводе войск однозначно свидетельствовало: совершен «прорыв дипломатической изоляции» РСФСР и ДВР на Дальнем Востоке[1179].
Отсутствие японской поддержки становилось весьма ощутимым для белого Приморья. Правда, уходя, японцы передали Земской Рати окопы и заграждения, сооруженные по линии Уссурийской железной дороги (в частности, хорошо оборудованный Спасский укрепрайон, построенный инженерами 8-й пехотной дивизии японской армии). Но ни обмундирования, ни оружия от японцев получено не было. Только непосредственно накануне эвакуации, 25 октября, было принято решение о передаче боеприпасов Земской Рати. Но Правитель оставил оружие во Владивостоке[1180].
Генерал Дитерихс, при своих известных симпатиях чехам и французам (род Дитерихсов происходил от старинного рода Дитрихштейнов в Моравии, а в годы Первой мировой войны, за операции на Салоникском фронте генерал стал кавалером Почетного Легиона), очень негативно относился к японской помощи. Именно поэтому он отказывался иметь какие-либо контакты с атаманом Семеновым, считая его «японским ставленником», и приветствовал вывод японских войск.
Как вспоминал об этом Б. Филимонов, «…по оставлении японцами г. Спасска, в оный не замедлил пожаловать сам Правитель и Воевода… Растроганный, со слезами на глазах, Воевода припал к «освобожденной от интервентов русской земле», после чего тут же произнес перед толпой встречавших его официальных лиц и народа речь на эту тему. В тот же день Воевода отдал приказ, в коем опять упоминал свою «радость» по поводу вступления ногой на «освобожденную от интервентов русскую землю»… Читая строки этого приказа, многие чины Земской Рати недоумевали: «Да что он думает? Единственная опора – японцы, а он радуется, что они уходят». Такова была Вера самого Правителя и Воеводы. «Вера горами двигает», – говорит Священное Писание. «Все есть продукт воображения», – заявлял полководец Бонапарт. Надвинувшиеся вплотную события готовились измерить силу веры и физической мощи Земской Рати»[1181].
«Воины! Настал час, когда Богу стало угодно поставить нас снова перед лицом изуверов советской власти. Японцы уходят, и мы можем теперь с чистой совестью и горячей верой идти выполнять национальный долг перед нашей Великой и Святой Родиной», – эти слова из приказа Дитерихса лучше всего показывают его отношение к предстоящим боям[1182].
Неоднозначно оценивались и политические решения Земского Собора, хотя, казалось бы, стабилизация положения была налицо. Руднев был категоричен в оценке реформ Дитерихса: «В доме – пожар, а в это время пожарных призывают заниматься перепряжкой лошадей и украшением сбруи бубенчиками и лоскутками… Смертельные судороги Белого движения наступили раньше, чем можно было ожидать». Генерал Болдырев называл политику Дитерихса «повторением Крыма и Врангеля на Дальнем Востоке». Начальник Штаба Земской Рати генерал-майор П. П. Петров отмечал: «Большинство слабо понимало это возвращение к старине, и в результате вместо дела – генералу Дитерихсу приходилось всех учить».
Достаточно объективен в оценке был поручик-артиллерист Земской Рати Б. Б. Филимонов: «Генерал Дитерихс надеялся, нет, больше того, он верил, что Россию можно поднять на большевиков лишь во имя Церкви, Царя и Отечества. Его программа могла бы увлечь массы, если бы в них, конечно, еще теплился огонек Веры и преданности к трем приведенным выше основам… Судьба поставила его во главе Белого Приморья, генерал Дитерихс, не колеблясь, решил проводить эти принципы… Предстоящий поход для противобольшевиков являлся своего рода какой-то безумной лотереей, в которой один шанс был против тысячи, нет – десятка тысяч, даже миллиона… Воеводе и Штабу Земской Рати оставалось положиться лишь на свои восемь тысяч бойцов и их противопоставить волнам красного моря, готовящегося захлестнуть последний белый уголок Руси»[1183].
Несмотря на положительную в целом оценку Правительства Меркуловых, негативно оценивал реформы Дитерихса Вс. Иванов: «На Собор явились не мужи совета и разума, горящие душой исключительно о деле». Правителем всей этой «машкарады» стал «случайно подвернувшийся, бесталанный, ничтожный генерал Дитерихс», с «бегающим, нервным взглядом фанатика»[1184].
Показательна также и характеристика деятельности генерала бывшим премьером Российского правительства Вологодским. Критикуя генерала за излишний «мистицизм» он, тем не менее, не может не признать его очевидных успехов на политическом поприще: «Дитерихс в Приморье проявляет массу энергии и такту. Он посещает не только разные города Приморья, но селения и станицы, беседует с крестьянами и казаками, что весьма важно для поднятия его престижа, как Правителя и Воеводы, – он всегда производил обаятельное впечатление на тех, с кем ему приходилось встречаться и беседовать. Лично мне не нравится его мистичность и как будто бы показная религиозность»[1185].
Решающие бои на Приморском фронте начались вскоре после окончания работы Земского Собора и оказались непосредственно связаны с выводом японских войск из Приморья. Дитерихс вполне правомерно решил начать с укрепления позиций собственного тыла, сосредоточив усилия на ликвидации партизанских отрядов, действовавших в крае. Это представлялось важным и для укрепления доверия населения к белой власти, и для восстановления структур местного самоуправления. Отряды «красных партизан» во время событий «недоворота» пытались воспользоваться этим для развития восстания во Владивостоке и Никольск-Уссурийском. Еще в октябре 1921 г. от имени штаба «Южной группы партизанских отрядов» было составлено обращение «К консульскому корпусу», в котором обличались «ужасы белого террора»: «Во Владивостоке, в городе, в котором имеются представители всех цивилизованных стран, под защитой интервенции устраиваются средневековые застенки, где русские граждане среди белого дня хватаются безответственными агентами т. н. Приамурского Правительства во главе с братьями Меркуловыми и бесследно исчезают… Вот пятый месяц как банда, называющая себя приамурским правительством, занимается удушением прав трудящихся. Разогнано Народное Собрание, разгромлены рабочие Профессиональные Союзы, печать не может писать то, что не угодно Меркуловым, и, наконец, они докатились до пыток и расстрелов без суда и следствия». Вывод командования красных партизан был категоричен: «Мы клянемся, что до тех пор, пока не будет свергнуто ненавистное Меркуловское правительство, мы не сложим оружия и будем бороться с ним всеми имеющимися у нас способами»[1186].
Особое беспокойство вызывали действия отрядов в Приханкайском крае (территория к западу от железной дороги Никольск-Уссурийский – Спасск, у озера Ханко), где установилась настоящая «партизанская республика». Сюда был направлен Западно-Сибирский отряд, Иркутская пешая и Петроградская конная дружины Земской Рати. В течение 19–28 августа партизанские отряды были разгромлены и отступили из занимаемого района. Но после проведения военной операции необходимо было добиться установления стабильной местной власти.
В докладной записке о боевых действиях Западно-Сибирского отряда, в частности, отмечалось, что, хотя население края в большинстве положительно относится к уходу партизан («давно нужен был порядок»), но настроения крестьян неоднозначны: «возрасты старше 35 лет – монархические; 25–35 – безразличные или республиканские; моложе 23 – скорее всего анархические. Коммуне, за исключением небольшого числа зеленой молодежи, никто не сочувствует и ее не желает. Белые и красные одинаково всем надоели (примечательная оценка. – В.Ц.). Чрезвычайно вредной для белых является память о деятельности Калмыкова и разных карательных отрядов. В целом население желает порядка и определенной сильной власти… Вынесению населением красных резолюций… содействует полное отсутствие всякой работы в противовес красным и информации. Разгон НарСоба Меркуловыми известен населению, произвел нехорошее впечатление, подтолкнул в сторону красных, и население сказало, что лучше Д.В.Р., чем власть Меркуловых. В целом – желание установления скорого государственного порядка, ограждение личной и имущественной безопасности, безразлично кто бы это ни дал».
Вместе с тем доклад делал в целом оптимистичный прогноз в отношении будущего края: «В результате… работа красных разрушена и влияние их среди населения чрезвычайно подорвано. Предотвращена налаженная уже мобилизация, дававшая красным в этом районе до 4 тысяч бойцов. Продемонстрированы наши силы и идеология. Особо должен отметить интерес населения к Земскому Собору, многие просили дать им Грамоту и указы Правителя, но, к сожалению, приходилось в некоторых случаях отказывать за израсходованием этих документов… Уничтожена организованная власть Д.В.Р. в крае, и установлена связь с населением Правителя Приамурского Земского Края».
Вывод доклада был весьма показателен, с точки зрения расчетов на предполагаемую поддержку белой власти со стороны местного населения, в случае развития наступательных операций Земской Рати: «Прошедшее в Приханкайском крае является логическим следствием оставления населения предшествующей властью на произвол судьбы и отсутствия информации. Дабы удержать край от дальнейшего брожения, необходима немедленная административная работа способных и честных агентов власти, необходим суд, поскольку даже уголовные преступники не наказаны и гуляют на свободе. Необходима настойчивая политическая работа и информация, и в 2–3 месяца край может успокоиться совершенно, если эта работа будет вестись в умеренном направлении и без передержек, имея задачей переработать на нашу идеологию старшие возрасты и лучшую часть молодежи, зачастую идущую влево только из-за жажды новинки и молодого антагонизма старикам».
Поэтому восстановление местного самоуправления были крайне важно. Согласно Указу Правителя от 29 августа поселковые общества и станичные атаманы должны были озаботиться проведением выборов представителей на общий Съезд Приханкайского края[1187].
Память о «карательных акциях Калмыкова», конечно, не способствовала росту доверия к белой власти. В Приморье осенью 1922 г. репрессивная практика неизбежно должна была измениться. Регулироваться должна была и деятельность контрразведки, для чего предполагалось усиление полномочий прокурорского надзора.
Интересно в этой связи содержание Указа Дитерихса № 13 от 21 августа 1922 г., изданного в условиях начавшейся борьбы с большевистским подпольем и в преддверии ликвидации партизанских отрядов в Приханкайском крае: «18 августа в Никольске мне пришлось наткнуться на случай «ликвидации» агентами контрразведки без суда захваченной комячейки представителей советской власти. Способ ликвидации без суда – есть способ, воспринятый от большевиков в ряду тех многочисленных, но грустных по морали и опасных по беззаконию явлений, которыми одарило нас революционное время.
Ныне для Земского Приамурского Края социалистическое революционное время окончено и вся жизнь наша должна становиться на здоровые, национальные законные начала. Поэтому никаким «ликвидациям» не должно быть места в рядах агентов исполнительной власти Земского Приамурского Края, и на тех, кто не способен этого сознавать по собственной морали, я не могу смотреть иначе, как на людей, слишком впитавших в себя яд большевистской заразы беззакония, и потому и не отличающихся по нравственности от тех элементов большевистских деятелей, которых они «ликвидируют».
Я не допускаю смертной казни без суда, причем право конфирмации приговоров, даже военно-полевых, оставляю исключительно за собой, но, кроме того, ставя в основу борьбы с коммунизмом Веру и Церковь, признаю, что смертная казнь явится моральным противоречием духу христианского учения…».
Генерал-Прокурор должен был представить Дитерихсу «соображения об установлении нового вида наказания взамен смертной казни для коммунистов и для примыкающих к ним, как по социалистическим воззрениям, так и по характеру деятельности преступников», с тем расчетом, чтобы с «применением нового вида наказания названные преступники будут обезврежены на будущее время для тайной работы среди массы населения».
А в Указе Правителя Приамурского Края (№ 25 от 29 августа 1922 г.) смертная казнь, как форма репрессии, отсутствовала. Это не означало отмены смертной казни вообще, а ее применение только в исключительных случаях и при условии утверждения (или «конфирмации») смертного приговора самим Правителем. Для тех же, кто «будировал население и препятствовал Власти в ее работах по насаждению в Крае законности и правопорядка», предусматривались оригинальные санкции: «отпустить по домам под надзор соответствующих сельских обществ», «уговорить отстать от преступной работы и вернуться к своему мирному очагу», или «выслать с семьями из пределов Приамурского Земского Края в сторону так называемой Дальневосточной Республики, на Хабаровск».
Переход к подобного рода наказаниям сопровождался юридическими ссылками на п. 4. ст. 105 «Правил о Положении Усиленной Охраны Устава Благочиния и Безопасности» (т. 14 Свода Законов Российской Империи, 1916 г.). Примечательно, что аналогичная репрессия (высылка в ДВР) предполагалась и по отношению к тем жителям белого Приморья, которые являются либо атеистами, либо не принадлежат ни к одной из традиционных религий и, следовательно, не могут быть приписаны к местному приходскому самоуправлению[1188].
23 августа 1922 г., в соответствии с указом Дитерихса, Штаб Земской Рати, Канцелярия Правителя и постепенно формировавшиеся структуры Земской Думы переехали в Никольск-Уссурийский – «ближе к фронту». Выехал вместе с семьей в Японию С. Д. Меркулов (Н. Д. Меркулов выехал в Шанхай). А 2 сентября 1922 г. Штаб Земской Рати приказал частям Земской Рати перейти в наступление вдоль Уссурийской железной дороги в общем направлении на Хабаровск. Повторялась, по существу, «схема» прошлогодней операции – Хабаровского похода. Основной удар наносили каппелевцы, ижевцы и воткинцы Поволжской группы (Рати) генерал-майора (ставшего «земским воеводой») В. М. Молчанова. Почти одновременно в наступление перешли полки армии ДВР. В ходе встречных боев части ДВР отступили, и Земская Рать заняла ст. Шмаковка, хотя овладеть мостом через р. Уссури не удалось. Боевые операции осени 1922 г. проводились вдоль линии железной дороги от ст. Уссури до Владивостока и – против партизанских отрядов – в уссурийской тайге и предгорьях Сихотэ-Алиня. И хотя Дитерихс неоднократно предпринимал попытки перехода к наступательным действиям Земской Рати, их эффективность была низкой, и какого-либо значительного «расширения территории» не достигалось.
Постепенно начинались реформы управления, провозглашенные Земским Собором. К октябрю были созданы Приходские советы во Владивостоке и Никольск-Уссурийском. Началась подготовка к работе Приамурской Земской Думы, имевшей и законодательные, и исполнительные функции. Часть ее членов (монархисты князь А. А. Кропоткин, редактор официозной газеты «Русский Край» П. П. Васильев, приват-доцент Владивостокского университета Л. Д. Тяжелов) была назначена самим Дитерихсом. Первоначальный вариант управления предусматривал также создание при Правителе Поместного Совета (структуры исполнительной власти), в который вошли бы Областное управление и Управление Внутренних дел. Сохранялись в качестве самостоятельных ведомств – Совет Внешних (иностранных) дел (его возглавил В. П. Разумов), Министерства юстиции и финансов. Непосредственно Правителю должна была подчиняться Канцелярия Земской Думы и государственный контроль.
В сентябре было принято решение до открытия Поместного Совета и Совета внешних дел сосредоточить всю исполнительную власть у Совета Земской Думы. В его состав вошли: бывший Председатель Биржевого комитета и директор Сибирского Торгового Банка И. К. Артемьев (председатель Совета управляющих ведомствами), казначей Владивостокского казначейства А. А. Сызранский, первый ректор Государственного Дальневосточного университета, профессор корейской словесности Г. В. Подставин, юрист, преподаватель Юридического факультета в Харбине С. Ф. Кичин. Но полностью сформировать провозглашенные структуры управления не успели. В Приморье продолжали работу прежние органы центральной и местной власти, которые следовало постепенно заменить новыми. Из числа общественных организаций можно выделить появившийся еще в период власти атамана Семенова в Забайкалье «Всероссийский Крестьянский Союз». Во главе с Председателем Приморского областного отделения К. И. Славянским он участвовал в работе по восстановлению железной дороги, поврежденной во время боев, а также активно занимался агитацией и пропагандой[1189].
Но для дальнейшей борьбы необходима была активная поддержка со стороны тыла, мобилизация всех сил. К этому призывал в своей речи Правитель Края на собравшемся 15 сентября 1922 г. в Никольск-Уссурийском Национальном съезде несоциалистических организаций Приморья и КВЖД. Обращаясь к общественным силам, традиционно считавшимися «опорой белого Приморья», Дитерихс, не скрывая проблем края, говорил: «…Если месяц тому назад, с точки зрения политической, экономической, финансовой, с точки зрения житейской, положение Приамурской государственности можно было назвать почти безвыходным, то в настоящее время, с человеческой точки зрения, оно безнадежно. После долгой борьбы… в Чанчуне – начались переговоры с представителями Советской России… Какие отсюда последствия ожидают в ближайшее время Приморскую государственность…? Советская Россия начинает снимать войска из Забайкалья. Значит, через месяц на нашем северном фронте будет уже не та численность советских войск, а, по крайней мере, в два раза больше… Финансово-экономическое положение Приамурской государственности – трудно представить себе что-нибудь более тяжелое… Случайные продажи того или иного груза, конечно, не являются нормальным и естественным разрешением финансово-экономической жизни какого бы то ни было государства. Это есть только паллиатив, для того, чтобы прожить данный день, для того, чтобы прожить данный месяц, но мечтать о дальнейшем не приходится…
Но я рассказываю вам об этом так открыто и так искренно не для того, чтобы вас запугивать… Нет. Четыре года антибольшевистские русские элементы боролись не на жизнь, а на смерть. Были в их распоряжении и деньги, были в их распоряжении и выгодные международные политические комбинации, были и люди как вооруженные силы, было и неисчислимое количество всяких боевых и огнестрельных припасов, и тем не менее ни одна из тех антисоветских организаций не выдержала и погибла в борьбе с Советской Россией. Причина тому – это мое глубокое убеждение и моя глубокая вера, как христианина – не было Идеи борьбы. Минувший Земский Собор в Приморье, скажу, что с борьбой, с решительной огневой борьбой, одержал верх. И здесь впервые в нашей непримиримой борьбе с советской властью воздвигнуто знамя Светлой Высокой Идеи…
Раз выдвинутая Земским Собором Великая и Святая идея, идея, тесно связанная с религией, исповедуемой нашим народом, требует… показать, что мы и на деле способны ее поддержать. Иностранцы сейчас смеются над нами, что мы выдвигаем флаг не по силам нам. Неужели же в русской интеллигенции мы не найдем достаточно сил доказать, что русская интеллигенция может и делать… Пора действительно проникнуться всем своим существом, что нам уходить отсюда из Приморья нельзя. Здесь нам Бог дал этот кусочек земли, чтобы мы могли выдержать экзамен, нам назначенный судьбой и Провидением Божиим, выдержать его в полной мере и доказать, что мы действительно сохранили в себе всю силу русских интеллигентных руководителей.
Господа, я зову вас всех идти объединенно вместе с нами, с Приамурской государственностью. Покажите вы вашим личным поведением, вашей службой, хотя бы в рядах войск, в рядах специальных дружин, покажите пример народу – он пойдет, поверьте, за вами, но он ждет. Это потому, что его и в 17-м году интеллигенция потащила в пропасть, а теперь он ждет, что интеллигенция выведет его из этой пропасти. Раз флаг Святой Великой идеи выдвинут, то за ним первыми должны пойти действительно интеллигентные массы России, и вы есть тот небольшой клочок интеллигенции, который остался и который должен показать этот пример…»[1190].
После сентябрьских боев, ввиду начавшегося наступления войск ДВР на Приморье и роста партизанского движения, остро встал вопрос резервов. 26 сентября, Указом № 49, до 1 января 1923 г. прекращались только что начавшиеся занятия во всех высших учебных заведениях Приморья. Студенты Восточного института, юнкера Корниловского военного училища на о. Русский, гардемарины Морского Корпуса и кадеты эвакуированного во Владивосток Хабаровского Корпуса должны были пополнить ряды Земской Рати. «Все силы молодой интеллигенции должны быть отданы высшей общей народной цели – отстоять его Веру, отстоять его свободу…». Немедленному призыву подлежали также офицеры запаса. Таким образом, Правитель этим указом «отказался» от установленного в Приморье добровольческого принципа комплектования. Малочисленность Земской Рати и отсутствие надежд на скорое пополнение ее рядов за счет повстанцев оказались крайне негативными факторами для судьбы белого Приморья.
В течение двух недель во Владивостоке должны были собраться 4000, а в Никольск-Уссурийске – 700 ратников. Собранные пополнения составляли бы Резерв Земской Рати, из которого периодически должны были отправляться на фронт маршевые роты. Снабжать Резерв обязывались городские магазины и лавки, а финансирование обеспечивал бы создаваемый за счет частных торговцев, кооперативов и банков фонд в размере 8 млн 500 тысяч золотых рублей. «…Призывая русскую интеллигенцию к выполнению настоящей исключительной повинности, сознаю тяжесть ея, но твердо верю, что только самоотверженным служением… Великой и Святой Идее освобождения нашей Родины из когтей антихристовых сынов лжи мы окажемся достойными перед Всемогущим Творцом заслужить милость прощения общего греха земли, и Господь снова благословит народ свой к восхождению по истинному пути Христову для процветания в будущем Великой Святой Руси под историческим национально-религиозным стягом: «Вера, Царь и Народ». На следующий день была объявлена также мобилизация всех проживающих в Приморье казаков, независимо от Войска[1191].
Однако объявленная мобилизация не оправдалась. Во Владивостоке был сформирован офицерский батальон резерва, но на фронт из города прибыли только 176 человек, а из Никольск-Уссурийского – 200.
Не оправдались и надежды на рост повстанчества в тылу ДВР. Здесь основное внимание уделялось работе Амурской военной организации (АВО). Сведения о ее деятельности незначительные, но, согласно имеющимся данным, АВО стала формироваться еще в 1920 г., после отступления части «непримиримых» амурских казаков в Китай. Верховное руководство организацией осуществлял генерал-лейтенант Е. Г. Сычев, избранный в 1921 г. заместителем Войскового атамана Амурского казачьего войска на Чрезвычайном круге, состоявшемся в китайском городе Сахаляне. По советским сведениям, попытки создания подпольных структур в Благовещенске предпринимались начиная с апреля 1920 г. (как отмечалось в приговоре Военно-революционного трибунала от 15 апреля, в городе была ликвидирована организация, пытавшаяся поднять «белогвардейско-японский мятеж»). И хотя в самом Благовещенске рассчитывать на успех повстанчества не приходилось (здесь располагалась крупная военная база НРА ДВР), в пределах Приамурья повстанческие ячейки могли рассчитывать только на поддержку казаков.
Госполитохрана ДВР отмечала попытки организации восстания в крае и весной 1921 г., что, очевидно, координировалось планами атамана Семенова, поддерживавшего генерала Сычева. Летом – осенью 1921 г. для организации повстанческих ячеек АВО получала указания и финансирование уже из Владивостока, от Меркуловых. На массовое восстание в тылу ДВР и, как минимум, на проведение активных диверсий по линии железной дороги, рассчитывали также и во время Хабаровского похода.
Не случайно Главком НРА Блюхер (доклад от 19 декабря 1921 г.) обращал внимание на «слабую обеспеченность безопасности» тыла, которая «находится под большой угрозой вследствие имеющихся сведений о движении полковника Сараева (родом – амурский казак) из Сан-Сина вниз по Сунгари с отрядом в 2–3 тысячи, при приближении которых возможно восстание реакционно настроенных станиц по Амуру: кроме того, возможен сбор и наступление на Благовещенск белобанд из района Айгуни. Настроение казачества уссурийского благожелательно к белым и выражается в активной поддержке наступающих, амурского – в меньшей степени в нашу пользу, в большей – в пользу противника, и с приближением его возможно восстание большой полосы (вдоль) Амура»[1192].
Филимонов, ссылаясь на имеющиеся у него отчеты из архива АВО, отмечал, что «мечта Приамурского правительства победить большевиков небольшой, но доблестной Армией, без внутренней тыловой работы…, оказалось только мечтой. Но… – борьба продолжалась, и АВО вновь приступила к развертыванию своей работы…». Наиболее организованными считались отряды есаулов Рязанцева и Минькова, сотников Кучеренко, Цветкова, капитана Киевского. Были установлены контакты с матросами Амурской флотилии, в 1922 г. на сторону повстанцев перешел один из известных красных партизан – «старик» (Новиков) и даже «один из эскадронных командиров красной армии», захвативший арсенал в ст. Ушаковской. Наибольшее значение по-прежнему придавалось «задержке воинских эшелонов», перебрасывавшихся из Забайкалья в Приморье. По замечанию автора отчета, «слабые, плохо вооруженные отряды не могли многого сделать. Правительство братьев Меркуловых, несмотря на неоднократные требования, отпускало деньги только в обрез: на довольствие людей». Но как только ожидаемые суммы должны были дойти до Амура, во Владивостоке «подоспел собственный переворот», «междоусобная борьба» и – «отпуск денег АВО не производился»[1193].
Летом 1922 г. боевая работа повстанцев усилилась, хотя и ненадолго. Разрозненным отрядам удалось объединиться вокруг отряда есаула Рязанцева и нанести неожиданный удар по частям ДВР в районе железной дороги от Благовещенска до Хабаровска. Командование НРА ДВР было вынуждено повернуть три эшелона, следовавших в Приморье на операции против отрядов АВО. По воспоминаниям одного из офицеров отряда, «в 1922 году измученный, разбитый, но не покоренный Амур забурлил. Казаки, где только возможно было, сопротивлялись железным тискам коммунистической власти. Шла неравная борьба против пулеметов и танков». Проводились налеты на казармы войск ДВР, диверсии на железной дороге, поджоги и подрывы мостов. Активности казаков-повстанцев способствовали сохранявшиеся контакты с местным населением в станицах и селах. Во Владивостоке началась запись амурских казаков в ряды формируемой «Амурской казачьей дивизии»[1194].
Однако серьезной проблемой по-прежнему оставались материальная поддержка повстанцев и их слабое вооружение. Это не позволяло проводить масштабные операции. Дитерихс, рассчитывая на рост повстанчества, отправил телеграмму генералу Сычеву, в которой потребовал «задержать движение эшелонов». В ответ начальник АВО указал на отсутствие поддержки из Владивостока, и хотя Дитерихс пообещал перевести средства на нужды АВО, до повстанцев эти средства, очевидно, дойти не успевали. В конце осени 1922 г., получив известия о поражении белого Приморья, отряды АВО ушли в Китай[1195].
Еще меньшими оказались в 1922 г. перспективы повстанческого движения в Забайкалье. Здесь расчет строился на работе отрядов, группировавшихся вокруг генерал-майора И. Ф. Шильникова. Так же как и на Амуре, основной задачей оставалось противодействие переброске войск ДВР в Приморье. Но истощенное предыдущими годами вооруженного противостояния Забайкалье не могло оправдать надежд Владивостока. Согласно автобиографическому отчету Шильникова, написанному уже в эмиграции, «…летом 1921 года получил предложение Приамурского правительства быть их представителем и вести работу в направлении на Забайкалье. Я согласился, вошел в связь с антикоммунистической организацией в Забайкалье партизана З. И. Гордеева и в октябре 1922 г. двинулся на Забайкалье, но наступление армии Воеводы (Дитерихса. – В.Ц.) окончилось неудачей, армия отступила в Китай и Белое движение закончилось. Почему я и распустил свой отряд»[1196].
В целом повстанческое движение в Приамурье и в Забайкалье хотя и не носило масштабного характера, но его наличие (даже в виде отдельных отрядов) позволяло надеяться на перспективу роста в случае достаточной материальной и военной поддержки со стороны белого Приморья. Однако плотность войск ДВР летом 1922 г. с подошедшими подкреплениями из Советской России оказалась настолько значительной, что отряды повстанцев могли действовать только налетами, скрываясь в тайге или отступая за границу.
Уссурийское казачество также принимало участие и в повстанческом движении, в рядах Земской Рати, и в политической жизни края. Примечательный факт приводит в своих воспоминаниях Руднев. По его словам, уссурийскому атаману принадлежала инициатива созыва Земского Собора в качестве органа, способного внести «умиротворение» в крае: «…На третий или четвертый день этого «недоворота» (Владивостокские события начала июня. – В.Ц.), поздно вечером пришел ко мне Атаман Уссурийского Казачьего Войска генерал Савицкий и, указывая на происходящее, создающее крайнюю напряженность местного казачества, просил спешно заняться осуществлением мысли, возникшей у них – казаков, о созыве в кратчайший срок Земского Собора. Я ответил генералу, что с таким предложением ему следует обратиться к Правительству… Уходя, он просил меня подумать о способе, которым можно бы было ликвидировать все происшедшее, не доводя до крови и новых жертв»[1197].
Однако в выборах Земского Собора казачьи станицы не участвовали (сказывался недостаток времени и близость фронта), и только от Войскового правительства во Владивосток были отправлены трое делегатов (И. М. Абросимов, Н. К. Петров и М. А. Архипов). А на самом Соборе казачью фракцию возглавлял генерал-лейтенант Забайкальского казачьего войска А. П. Бакшеев. На Амур, в поддержку АВО, был отправлен Уссурийский стрелковый дивизион полковника Д. Ф. Карлова-Илькова, в южных округах располагалась Отдельная казачья сотня.
Но значительной поддержки среди казачества Дитерихсу получить не удалось. Сказывалась общая усталость от длительной военной напряженности. 1 октября 1922 г. Правитель прибыл в Гродеково, где был торжественно встречен членами станичного правления, караулом от казачьей дружины и казаками-стариками. Дитерихс выступил с характерной для него речью, в которой обозначил не только причины политического кризиса в России, но и попытался объяснить причины неудач предшественников в Белом движении. «Как в вере нашей мы исповедуем Единого Бога в Трех Лицах: Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа, так и в земной передаче Бога, мы на Руси, всю нашу жизнь исповедуем власть из трех лиц, из трех начал: Веры, Помазанника и Народа… Мы эту земную власть, данную от Бога, разрушили. Мы отказались от понятия того, что власть у нас может быть только помазанной от Бога и соединять в себе Веру Христову и народ во всей его массе… В 1917-м году мы выкинули своего Помазанника… Все эти Керенские, Ленины и Троцкие, и даже покойный адмирал Колчак и Деникин должны были погибнуть, ибо у них власть была человеческая»[1198].
Казаки в Гродеково полностью поддержали Правителя. Но уже на следующий день, 2 октября, вспыхнуло восстание в «красной» станице Полтавской. Оперативно подавленное, оно тем не менее свидетельствовало о сложности ситуации среди казачества. Формированием и командованием создаваемой в Гродековском округе войсковой самоохраны должен был заниматься сам Войсковой атаман генерал-майор Ю. А. Савицкий[1199].
3 октября 1922 г. возобновились бои на линии Уссурийской железной дороги. Поволжская группа генерала Молчанова вела бои против 2-й Приамурской стрелковой дивизии Народно-Революционной армии ДВР. После боев 4–5 октября дружины генерала Молчанова не смогли сдержать превосходящих сил противника и отошли к Спасскому укрепленному району. 8 октября начались бои за Спасск. После сильного артиллерийского обстрела спасских укреплений, в условиях отсутствия резервов, генерал Молчанов получил директиву из Штаба Земской Рати об оставлении Спасска[1200].
После Спасского боя Земская Рать концентрировала силы в районе сел Вознесенское-Ляличи. Сюда стягивались подразделения Сибирской Рати генерал-майора И. С. Смолина, Сибирской Казачьей Рати генерал-майора Бородина и Дальневосточной Казачьей Рати генерал-лейтенанта Ф. Л. Глебова. Сюда же подходили от Спасска части Поволжской Рати. 13–14 октября 1922 г. произошло новое сражение с силами ДВР. Еще 12 октября Дитерихс отдал директиву о переходе объединенными силами Рати в контрнаступление в направлении на ст. Монастырище. Оставляя Спасск и сосредоточивая силы под Ляличами, генерал призывал: «Активность и решительность – до предела», «неуспеха не допускаю, и отхода быть не может». Удачно действовали сибирские и забайкальские казаки. 13 октября прошло успешно для дружин Земской Рати. Однако 14 октября, после подхода основных сил НРА, натиск на фронт Земской Рати заметно усилился, и после полудня стало ясно, что сражение проиграно. Теперь Дитерихсу оставалось одно – правильно и своевременно организовать эвакуацию армии и беженцев.
14 октября 1922 г. Дитерихс отдал приказ об отступлении. Войскам следовало оторваться от противника и отступать к Владивостоку и Посьету. 15 октября части НРА заняли Никольск-Уссурийск, 16 октября – ст. Гродеково, а 19 октября – ст. Угольную, расположенную в 30 км от Владивостока. Японские войска, ни на сутки не задерживаясь, выводились из Приморья[1201].
Дитерихс лично контролировал посадку войск и беженцев на суда и переход границы сухопутными войсками. Все желающие покинуть Приморье могли это сделать на 35 кораблях Сибирской флотилии под командованием адмирала Г. К. Старка и через г. Посьет, перейдя границу с Китаем. 26 октября 1922 г. Владивосток был оставлен белыми войсками.
17 октября Дитерихс издал последний Указ (№ 68), ставший своеобразным итогом Белого движения в Приморье: «Силы Земской Приамурской Рати сломлены. Двенадцать тяжелых дней борьбы одними кадрами бессмертных героев Сибири и Ледяного похода, без пополнения, без патронов, решили участь земского Приамурского Края. Скоро его уже не станет. Он как тело умрет. Но только – как тело. В духовном отношении, в значении ярко вспыхнувшей в пределах его русской, исторической, нравственно-религиозной идеологии – он никогда не умрет в будущей истории возрождения великой святой Руси. Семя брошено. Оно упало сейчас еще на мало подготовленную почву; но грядущая буря ужасов коммунистической власти разнесет это семя по широкой ниве земли Русской и при помощи безграничной милости Божией принесет свои плодотворные результаты. Я горячо верю, что Россия вновь возродится в Россию Христа, Россию Помазанника Божия, но что теперь мы были недостойны еще этой великой милости Всевышнего Творца».
Правитель Приамурского Края и Воевода Земской Рати после отплытия из Владивостока присоединился к войскам в Посьете. Здесь же корабли Сибирской флотилии, высадив на берег часть военных, отправились далее, в корейский порт Гензан, а затем в Шанхай и на Филиппины. Дитерихс и прибывший на границу ген. Лохвицкий договорились с администрацией китайского города Хунчуна о том, что войска переходят на положение беженцев и, пересекая границу, полностью разоружаются. 31 октября 1922 г., ведя перестрелку с красными разъездами, части Земской Рати оставили небольшой пограничный городок Ново-Киевск (последний перед границей). Рано утром 2 ноября 1922 г. (ровно через пять лет после начала Белого движения в России) Дитерихс вместе со Штабом Рати первыми перешли границу, а 3 ноября последние белые ратники отступили в Китай (всего за границу из Владивостока и через Посьет ушли около 20 тысяч человек)[1202].
Но было бы неправомерно утверждать, что исключительно «правый лагерь» представлял собой основу антибольшевистского движения в Приморье. После отступления Земской Рати из Владивостока, в последний раз официально попытались заявить о себе сибирские областники. 21 октября 1922 г. над зданием гостиницы «Золотой Рог» был поднят бело-зеленый флаг «сибирского областничества». Традиционно и в отечественной, и в эмигрантской историографии эти действия не рассматривались как реально претендующие на власть, а попытки возглавить управление считались «опереточными». Но, следует помнить, что Дальневосточный комитет Союза Сибиряков-Областников еще в 1921 г. стремился подчеркнуть свое стремление к сотрудничеству с сибирским повстанческим движением под «демократическими лозунгами» (см. приложение № 13.).
Лидер областной группы, известный деятель сибирской кооперации и активный участник политической жизни в Сибири в 1918–1920 гг. А. В. Сазонов пытался обеспечить в Приморье достаточно прочную основу для восстановления антибольшевистского фронта под знаменем «демократической контрреволюции». В 1921–1922 гг. Сазонов, вступив в «Крестьянскую партию», первоначально поддерживал Правительство Меркуловых, но «сдвиг вправо» Временного Приамурского правительства и «диктатуру» генерала Дитерихса сибирские областники считали бесперспективной формой «борьбы с большевизмом».
Другим, не менее активным сторонником возрождения «сибирского областничества», его идеологом в эмиграции, был профессор международного права, бывший товарищ министра иностранных дел в составе Временного Сибирского правительства М. П. Головачев. Во Владивостоке он преподавал в Дальневосточном университете, в Харбине издавал журнал «Сибирские огни». Головачев сохранил хорошие контакты с российскими и иностранными дипломатами. Областники стремились убедить российского посла в Токио Д. И. Абрикосова в необходимости признания его Комитета «Сибирским правительством в изгнании». По идее Сазонова и Головачева, Комитет вполне мог выразить свою преемственность от сибирских правительств 1918 года и в 1922 г. восстановить свой «правительственный статус». Финансовое обеспечение предполагалось получить от японских коммерсантов и политиков, заинтересованных в продолжении своего влияния на Востоке России, несмотря на решения Чанчуньской конференции[1203].
Областники в 1921 г. через свои структуры в Харбине пытались установить контакты с военными, в первую очередь с чинами бывшей Сибирской (позднее 1-й) армии, части которой формировались преимущественно в сибирских губерниях и областях, а их командный состав был тесно связан с регионом. В отличие от «каппелевцев», составлявших основу военной власти в белом Приморье, и от казаков, длительное время связанных с атаманом Семеновым, сибиряки-военные еще не так активно участвовали в восстановившихся структурах Белого движения. Одной из наиболее перспективных фигур областники считали проживавшего в Харбине генерал-лейтенанта А. Н. Пепеляева, не имевшего сколь-нибудь заметного статуса в эмигрантской политической жизни и организовавшего вместе с сослуживцами-сибиряками артель извозчиков.
Сам же бывший командарм Сибирской и брат расстрелянного последнего премьера Российского правительства, также, очевидно, не исключал для себя возможность возвращения в Россию. Тем более, что многие помнили его «прощальный приказ» 1919 года по армии, в котором Пепеляев обещал снова «появиться в Сибири среди верных и храбрых войск» тогда, когда «грозный час всенародного мщения… позовет ее вновь для борьбы за освобождение». Следует, однако, иметь в виду, что свое «возвращение» генерал отнюдь не связывал только с поддержкой областников[1204].
Неожиданным военным авторитетом, поддержавшим областников, стал генерал-лейтенант Д. А. Лебедев. Весьма примечательный участник Белого движения, награжденный орденом Св. Георгия 4-й степени самим Государем Императором Николаем II, доверенное лицо генерала Алексеева, убежденный монархист (что неоднократно отмечали его собеседники), представитель ВСЮР на Востоке России, Начальник штаба Ставки Верховного Главнокомандующего адмирала Колчака, он, как уже отмечалось ранее, сыграл, пожалуй, самую важную роль в организации «Владивостокского переворота» в мае 1921 г. Именно ему Меркуловы были обязаны властью. Но позднее Лебедев «оказался не у дел» и никаких крупных должностей в военно-политических структурах белого Приморья не занимал, а находясь на фронте, командовал подразделениями уральских стрелков и егерей. Возможно, это и привело его к контактам с областниками, хотя по своим политическим предпочтениям последние были гораздо ближе к «левому лагерю», чем к монархическому. Весьма вероятно, правда, что Лебедев разделял ставшие достаточно популярными в 1920–1922 гг. идеи восстановления в России монархического строя, основанного на «широком народном представительстве», при поддержке антибольшевистского повстанческого движения.
В письме от 23 июля 1923 г. дуайену российского дипкорпуса М. Н. Гирсу Абрикосов писал: «…В моих разговорах, как с именующим себя представителем… группы сибирских областников эсером Сазоновым, так и с… генералом Лебедевым, мною было вполне определенно указано, что Посольство не считает возможным принимать какое-либо участие в попытках сказанной группы изображать из себя какой-то правительственный орган…, упомянутая группа областников претендует ни более ни менее как на преемственность правительству адмирала Колчака… Я выяснил, что сибирские областники, кроме приписываемой себе, и при этом совершенно неосновательно, роли среди дальневосточных беженцев, строят свои планы на экспедиции генерала Пепеляева, посланной во время Меркуловского правительства в Якутскую область (подробнее об «экспедиции Пепеляева» в следующем разделе. – В.Ц.). … Это дает возможность г. Сазонову заявлять, что он – глава Сибирского правительства, имеющего свое пребывание в Японии, а свое войско и территорию – в Якутской области»[1205].
Но для утверждения статуса «государственной власти» необходимо было иметь не только «желание» областников и, тем более, малоизвестные договоренности, но и реальную легитимность, прежде всего – территорию, на которой бы власть осуществлялась и органы управления (хотя бы и в самом «первичном» состоянии). Возможностью стать «реальной властью» дальневосточные сибиряки-областники решили воспользоваться в условиях отступления Земской Рати из Приморья и отъезда Дитерихса из Владивостока. Генерал Болдырев, хорошо знакомый со многими из них, не считал их попытку серьезной. В своих воспоминаниях он уделил этому лишь несколько строк: «Дитерихс на борту судна. Власти не стало. Новая власть с поддерживающей ее вооруженной силой в 20–30 верстах от города. Пустоту эту совершенно неожиданно заполнил т. н. «Совет уполномоченных автономной Сибири», выдвинувшей свое правительство с А. В. Сазоновым во главе и принявший на себя всю «полноту» власти. Это «пешее» правительство (члены его не имели даже средств передвижения) продемонстрировало свою вооруженную «силу» из 3–4 десятков оренбургских казаков, с песнями прошедших по Светланской улице, во главе с генералом Анисимовым. Население отнеслось к новой власти с совершенным равнодушием – его ничто уже не могло удивить».
Представители местных рабочих организаций, создавшие накануне вступления во Владивосток частей НРА Центральный Стачечный комитет, направили 21 октября к Главкому НРА ДВР (копии – к консульскому корпусу и к японскому командованию) обращение, в котором говорилось о «полном отсутствии власти в городе», а Комитет Сазонова объявлялся «какой-то шайкой», называющей себя Правительством, что «еще в большей мере усиливает… анархию в городе»[1206].
На деле, однако, недооценивать попытку «установления областной власти» не стоило. В воспоминаниях Головачева, опубликованных позднее в газете «Шанхайская заря», отмечалось, что после получения «прощального приказа» Дитерихса стало ясно, что в городе может установиться полное безвластие. Началась всеобщая забастовка. Из окрестностей Владивостока стали проникать группы красных партизан, незамедлительно устанавливавших контакты с местными рабочими организациями и выходившими из подполья агентами ДВР. Нужно было, в первую очередь, обеспечить планомерную эвакуацию из города воинских частей и всех тех, кто пожелал бы уехать.
«Момент требовал решительных и быстрых действий, – вспоминал Головачев, – и было созвано экстренное совещание военачальников и представителей Совета уполномоченных сибирских организаций во главе с… А. В. Сазоновым. На совещании был заслушан последний приказ о прекращении борьбы, подписанный Правителем Приамурского Земского Края генералом Дитерихсом, и принято решение о создании Сибирского правительства. Во время этого совещания были получены сведения, что в Приморской городской думе происходит совещание под председательством эсера доктора Кеспера, которое собирается провозгласить сформирование Политического Центра (по типу печальной памяти Иркутского Политического Центра, который выдал большевикам адмирала Колчака). Одновременно передавалось, что новый Политцентр имеет в виду начать переговоры с наступающими красными о прекращении военных действий.
Военное совещание, на котором присутствовали генерал Лебедев, генерал-лейтенант Ф. Л. Глебов (командующий Дальневосточной казачьей ратью. – В.Ц.), капитан 1 ранга Н. Ю. Фомин (начальник штаба Сибирской флотилии. – В.Ц.), А. В. Сазонов, я, Г. И. Чертков (командир роты морских стрелков Сибирской флотилии. – В.Ц.), генерал Сулевич и другие, решило перейти к немедленным действиям и отправить группу участников совещания в сопровождении воинской части в Городскую думу.
Дума была оцеплена, и ее заседание прервано. Выступивший с речью А. В. Сазонов потребовал от Думы полного отказа от всяких претензий на власть. Требование это было выполнено, и Сазонов объявил о сформировании Сибирского правительства и о назначении командующего войсками генерала Лебедева, бывшего начальника штаба Колчака. Тотчас же были предприняты действия по предупреждению выступления красных. Как выяснилось, наши действия были более чем своевременны, так как выступление большевиков было назначено этой же ночью на 4 часа. Энергичными действиями был раскрыт штаб заговорщиков и заняты все пункты, где было намечено выступление красных… Учреждения и войсковые части получили возможность спокойно погрузиться на корабли и взять с собой то, что им было нужно…».
Помимо политических были предприняты и демонстративные военные усилия. По Светланской улице прошли подразделения оренбургских казаков, а с японских кораблей, готовившихся окончательно уйти от Владивостока, был высажен батальон пехоты, и в городе даже стали говорить о «возвращении японцев».
Но, очевидно, что отнюдь не только стремление осуществить «планомерную эвакуацию» двигало областниками. В то же время вряд ли можно было предположить (это выглядело бы откровенной авантюрой), что войска ДВР после Спасской операции удастся каким-то образом остановить и спасти Приморье наличными силами Земской Рати. Важно было показать, что «последнее слово» в антибольшевистской борьбе остается все же не за представителями Белого дела, а за «демократической контрреволюцией». В перспективе это представлялось дополнительным фактором «преемственности» в том случае, если бы вдруг внутренние и внешние факторы привели бы к продолжению «сопротивления большевизму». Не случайно Головачев отметил в воспоминаниях, что им (как «главой дипломатического ведомства») была передана дуайену местного консульского корпуса представителю Китая Фан Ци-гуаню соответствующая нота, в которой «заявлено, что правительство и белые войска эвакуируют Владивосток, но не прекращают своей борьбы с красными силами… Представляющие наше Правительство части генерала Пепеляева остаются еще на русской территории в районе Якутской области и там ведут военные действия»[1207].
Еще одна, сугубо меркантильная причина, приводилась в комментариях к изданным в Советской России мемуарам генерала Болдырева. В них отмечалось, что главной причиной образования Сибирского правительства стало намерение завладеть наличными ценностями Владивостокского отделения Государственного банка, так как представители японского командования (полковник Гоми) захватили «вывезенное из Хабаровска во Владивосток советское золото», а Сазонов и Головачев передали им «золото в частную собственность за 10 % вознаграждения». Дитерихс действительно отказался вывозить эти ценности за рубеж, но для того, чтобы завладеть ими, японцам вряд ли нужно было получать некие «санкции» со стороны новоявленной власти[1208].
25 октября 1922 г. Сибирское правительство покинуло гавань на транспорте «Эльдорадо». Это был последний корабль белого флота, отошедший из Владивостока…
Но гораздо более серьезные перспективы виделись областникам в развитии антибольшевистского повстанчества в Восточной Сибири, прежде всего в Якутской области, которая, с их точки зрения, могла бы стать основой для продолжения «борьбы с большевизмом». Здесь военные действия еще продолжались.
Что же касается Приморья, то его политическое будущее, после вступления во Владивосток («город нашенский», по выражению В. И. Ленина) частей НРА под командованием И. Уборевича, представлялось достаточно очевидным. 30 октября 1922 г. Дальбюро ЦК РКП(б) приняло решение о «советизации края», одобренное ЦК РКП(б), и в начале ноября начались аресты оставшихся в городе «бывших контрреволюционеров» (в частности, был арестован генерал Болдырев), и хотя «красного террора» (в отличие от Крыма в 1920–1921 гг.) здесь уже не проводилось, говорить о каком-либо политическом «многообразии» было невозможно. Установившийся в Советской России режим НЭПа политических свобод не обеспечивал.
13—14 ноября состоялось Народное Собрание ДВР, принявшее решение о ликвидации «буферной республики» и об установлении в крае советской власти. Вся полнота власти передавалась Собранием избранному Дальневосточному ревкому. А уже 15 ноября 1922 г. ВЦИК РСФСР объявил территорию упраздненной ДВР нераздельной частью РСФСР[1209].
Глава 8
Последние центры Белого дела и антибольшевистского движения в России (Охотско-Камчатский край, Якутская область) 1921–1923 гг.
Итак, после «гибели белого Приморья» на российской территории еще продолжались боевые действия, которые вели военные силы, связанные с последними антибольшевистскими правительствами. Это были районы Якутской области и полуострова Камчатка (Охотско-Камчатский край, по официальному определению Правительства). Показательно, что накануне эвакуации Владивостока многие военные и политики высказывали предположения о возможном продолжении «борьбы с большевизмом», опираясь именно на эти обширные, но малонаселенные и практически лишенные инфраструктуры российские земли. Правда, Вс. Иванов, например, вспоминал, что Н. Д. Меркулов предлагал обязательно удерживать район Владивостока как «базы Национальной Армии». «Там были средства, там были и пути морского сообщения. Положим, полуостров Муравьев-Амурский, шириной около 12 верст, дешевым трудом китайцев перегораживается укрепленной полосой. Как предполагал Н. Д. Меркулов, 10 тысяч армии, плюс еще резерв из городского населения вполне достаточны, чтобы удержать эту полосу… Флотилия и ледоколы всегда могли сделать Владивосток неприступным с моря для раздетой, босой, голодной, боящейся холода красной армии (явная недооценка противника. – В.Ц.). Вопрос был в выигрыше времени…»[1210].
Но еще более перспективными представлялись планы по размещению войск и беженцев, отступавших из Владивостока, созданию нового «оплота Белой России» на Камчатке. Положение на этом полуострове, отдаленной «окраине», практически полностью лишенной наземной транспортной инфраструктуры, в начале ХХ столетия многим в Приморье представлялось весьма заманчивым, и во Владивостоке еще с лета 1921 г. бдительно следили за возможностями расширения территории «Национальной государственности». После падения «власти Колчака», на большей части территории Сибири, в Якутии, установилась административная система Советской России, а Камчатка признавалась тогда в составе ДВР.
Правда, сведения о положении дел в крае, получаемые в столице «Меркуловского правительства», не отличались точностью. По сообщениям прессы того времени, в Петропавловске-Камчатском «о «перевороте» во Владивостоке (в мае 1921 г. – В.Ц.) население почти не было осведомлено, да и вообще, политические новости население интересует мало, – гораздо ближе и живее затрагивает его все, что касается экономического положения Камчатки и, в частности, вопросы снабжения населения предметами первой необходимости…, население от материка совершенно оторвано, информации почти не получает».
Отмечалось тяжелое экономическое положение региона, «голод» на Командорских островах, «бедственное положение» служащих, а «Народно-революционный комитет» практически не имел поддержки среди местного населения[1211].
7 июня 1921 г. во Владивостоке при Управляющем внутренними делами состоялось совещание «по продовольствию» Камчатки. Управление утвердило решение, согласно которому следовало установить прочную связь с Камчаткой, утвердить структуру государственного управления на Камчатке, утвердить штаты и размер содержания и обеспечить полуостров продовольствием[1212].
Помимо этого, Приамурское правительство вскоре утвердило административно-территориальный статус Камчатки. По воспоминаниям Руднева, «…в самом начале июня Правительство объявило, что Камчатка и Охотское побережье подчиняются его власти и рассматриваются как его территория. На Охотском побережье, а в особенности на Камчатке и на его ценнейших по единственным в мире котиковым промыслам Командорских островах, большевизм не был в чести у немногочисленного населения и не имел корней, поэтому там вообще все революционное движение держалось только: в Охотском крае – в самом Охотске, Аяне и Наяхоне, а на Камчатке – в Петропавловске и ближайших к нему селениях. В Петропавловске к тому же все время находилось японское военное судно.
Объявив себя сувереном Охотско-Камчатского Края, Приамурское Правительство тотчас же снарядило туда военную экспедицию (Северный Экспедиционный отряд. – В.Ц.) под начальством местного казака есаула В. И. Бочкарева (Озерова) (есаул служил у атамана Калмыкова. – В.Ц.), который с вооруженным отрядом на двух пароходах «Свирь» и «Кишенев» в начале июля (у Руднева неточности с датами – на самом деле в конце сентября 1921 г. – В.Ц.) отплыл в Охотск и затем на Камчатку. На борту одного из этих пароходов, предназначенного для Камчатки, находился Особоуполномоченный Правительства для Камчатки Х. П. Бирич и бывший Секретарь Совета Несоциалистического Съезда Н. М. Соколов… Бирич был домовладелец Приморья, из ссыльных (таких домовладельцев в Приморье было довольно много). Говорили, что он совершенно простой человек, но хороший хозяин и друг Н. Д. Меркулова (Бирич действительно имел «народническое прошлое», но позднее отошел от политической борьбы, занялся торгово-промышленными делами и накануне революционных событий 1917 г. смог приобрести дом во Владивостоке. – В.Ц.).
Экспедиция прибыла в Охотск 20 июля (на самом деле – только 6 октября. – В.Ц.), а Бирич с Н. М. Соколовым, который и был придан Биричу в качестве его технической – по управлению Камчаткой – силы… двигались вдоль западного берега Камчатки, без единого, кажется, выстрела покоряя «под нози» Приамурского Правительства Камчатку, и с 10 сентября (на самом деле – 28 октября 1921 г. – В.Ц.) обосновались в Петропавловске»[1213].
По оценке А. Еленевского, одним из наиболее важных мотивов «присоединения» Камчатки, помимо вполне оправданного в условиях 1921 г. стремления «расширить территорию», был экономический. «Борьба требует денег, а они (Правительство Меркуловых. – В.Ц.) не могли их найти, в пустом Владивостоке все замерло, зато рядом – на Анадыри и Чукотке – были золотые прииски, на которых рабочие экспедиции Венлярского (1908–1910 гг.) обычно намывали в день по фунту золота, но часто случались дни, когда намывалось и по 20 фунтов на человека (по свидетельству старшего инженера экспедиции Клейна). Но только 22 сентября 1921 г. посылается военное судно «Свирь», с отрядом полковника Бочкарева, для занятия Камчатки и Гижиги (около 500 человек. – В.Ц.). Между прочим, в 1919 г. этот полковник Бочкарев был командиром еврейского батальона в Чите, которым он командовал более полугода. Целых три месяца потребовалось для выполнения важного дела, для которого была снаряжена экспедиция полковника Бочкарева…»[1214].
Золотые прииски, а также богатые рыбные и крабовые промыслы, которыми до революции владел Бирич вблизи Усть-Камчатска, действительно способствовали планам «освоения Камчатки» силами Приамурского Правительства. Фактически права собственности бывших владельцев, в силу отдаленности региона от центральной советской власти и ее кратковременного пребывания в крае, затрагивались мало, и существенных перемен в хозяйственном положении в 1917–1921 гг. еще не было.
Но и другие факторы не забывались. Начальный этап действий Правительства был связан с Бочкаревым и Биричем. Официальный статус последнего был определен как Особоуполномоченный Временного Приамурского правительства в Охотско-Камчатском крае, а его права определялись как права генерал-губернатора. Согласно утвержденному Правительством «Положению об управлении Охотско-Камчатским краем», военные власти подчинялись распоряжениям гражданских чиновников, и только Биричу, как Особоуполномоченному, разрешалось санкционировать любые «меры, выходящие за пределы непосредственно военных действий».
Финансирование экспедиции полностью брало на себя Правительство. Таким образом, заинтересованность была обоюдной: местные промышленники получали выгодные, гарантированные правительственной властью источники доходов, а власть – существенное расширение подконтрольной территории с перспективами дальнейшего ее роста в случае удачных действий против ДВР и Советской России.
Поэтому ограничиваться одними лишь военными целями Меркуловы не собирались, и дальнейшие действия Владивостока свидетельствовали об этом. 11 ноября 1921 г. было принято Постановление Временного Приамурского Правительства (№ 117), согласно которому, «для предварительной разработки вопросов о видах и способах оказания культурно-экономической помощи населению Охотско-Камчатского Края и, в частности, о возможности упомянутой помощи в ближайшее время», создавалось «Временное Особое по Охотско-Камчатскому Краю Совещание». Другое Постановление (№ 216) утверждало состав «Совещания». Председателем стал С. П. Руднев, а членами – местные политические и экономические деятели – А. Г. Чаплинский, И. Д. Добровольский, А. А. Пурин, А. А. Попов, А. Д. Батурин[1215].
По воспоминаниям Руднева, данный состав Совещания включал в себя тех, кто стремился к установлению контактов Камчатки с Приморьем и к созданию в дальнейшем нового антибольшевистского политического центра. Необходимо отметить, что организация Камчатской экспедиции совпала с активизацией военно-политических действий Приамурского Правительства в самом Приморье. Осенью 1921 г., как отмечалось ранее, предполагалось уже возобновление боевых действий с ДВР, с перспективой возможного продвижения к Хабаровску и далее – по Амуру. Поэтому любой контакт с местной антибольшевистской общественностью был бы полезен. Показательно, что Камчатка заявлялась частью территории, подконтрольной Приамурскому Правительству и на международном уровне, делегацией белого Приморья на Вашингтонской конференции (см. приложение № 17.).
«…Когда во Владивосток, – писал Руднев, – прибыли представители общественности с Камчатки и некоторые из Членов Дальневосточного Народного Собрания, входившие в последнее по избранию от Камчатки, как то: И. Д. Добровольский – камчатский старожил с высшим образованием и А. Д. Батурин, и по их мысли возникло Охотско-Камчатское Совещание – постоянно действующий совещательный при Правительстве орган по всем делам, касающимся далекого Охотско-Камччатского Края, – то я согласился занять должность Председателя этого Совещания. Моим Товарищем был бывший Камчатский вице-губернатор камер-юнкер А. Г. Чаплинский, а членами Совещания являлись: упомянутые Добровольский и Батурин, А. А. Пурин, А. А. Попов, О. Г. Сивцев, И. И. Гапонович и другие, связанные с Охотско-Камчатским краем и прибывшие на время во Владивосток, оттуда, лица…»[1216].
Таким образом, состав Совещания был уже более представительным и авторитетным, с точки зрения выразителей местных интересов, по сравнению с Северным Экспедиционным отрядом. Это означало, по сути, попытку нового этапа военно-политического «освоения» края. В результате 10 декабря 1921 г. из Владивостока на Камчатку отправился зафрахтованный Совещанием пароход Добровольного флота «Охотск», на котором помимо груза продовольствия и медикаментов выехали также А. А. Пурин и И. Д. Добровольский. Оба должны были взаимодействовать с отправившимися на полуостров ранее Биричем и Бочкаревым, произведенным в полковники за «взятие Охотска». Примечательно, что Пурин был первым избранным руководителем Камчатской области в 1917 г., а Добровольский возглавлял городское самоуправление Петропавловска-Камчатского (председатель городской думы) при Колчаке, в 1919–1920 гг.
Существовавшая в Петропавловске городская дума (городской голова Е. А. Колмаков, председатель думы врач Ч. К. Щипчинский) не стремилась к конфронтации с новой властью, равно как и не стремилась к противодействию «уходящей» власти большевистского ревкома. Напротив, проявляла желание обеспечить «общественное представительство», ограничить полномочия военных, прибывших из Владивостока. Примечательно, что и в Охотске, и в Петропавловске городское самоуправление брало на себя полномочия власти на момент переходного периода, после того как представители местных ревкомов, члены РКП(б) покидали город, уходя в сопки и в тайгу. Делегация петропавловского самоуправления вела переговоры с начальником штаба Экспедиции генерал-майором Оренбургского казачьего войска Н. А. Поляковым.
Первоначальная структура белой власти была создана с учетом приоритета военного командования над гражданской администрацией. Бочкарев назначил капитана К. П. Грундульса начальником охотского гарнизона. Аналогичная система была установлена и в Петропавловске-Камчатском. Однако вскоре военная власть должна была уступить преимущества власти гражданской. Отчасти этому способствовало то обстоятельство, что еще согласно условиям Портсмутского мирного договора с Японией (1905 г.) Камчатка имела особый «демилитаризованный» статус, на ней было запрещено размещение военных объектов. Вооруженные отряды в этом случае могли иметь статус «милиции». Не желая осложнений с Японией, Приамурское Правительство санкционировало подчинение гарнизона распоряжениям гражданской администрации.
11 ноября 1921 г. в Петропавловск на транспорте «Кишинев» прибыли Бирич (генерал Поляков занял Петропавловск, будучи на «Свири») и Соколов. Через два дня в Народном доме состоялась их встреча с представителями городского самоуправления и местной общественности. Особоуполномоченный сделал доклад, в котором отметил уверенность в том, что «камчатские старожилы, помня подвиги и заветы предков, окажут должную поддержку нашему национальному Приамурскому правительству в его героической борьбе за сохранение в целости единственного уцелевшего от общего разрушения и грабежа Дальневосточного угла нашей Родины». Выступивший позднее представитель Несоциалистического съезда Соколов отметил важность установления «национальной власти» в Приморье, продолжения государственного строительства в крае при опоре на местные общественные силы.
Бирич постепенно приступил к установлению на Камчатке структур власти, аналогичных приморским, предполагалось в декабре 1921 г. при поддержке городского самоуправления провести выборы в уже действующее Приамурское Народное Собрание. Трех делегатов должен был избрать Петропавловск и двух – Охотск. Так же как и в Приморье, от выборов отстранялись представители революционных партий (РКП (б), меньшевиков-интернационалистов, анархистов, эсеров-максималистов).
В конце января 1922 г. началась работа по подготовке к организации сельского самоуправления, в котором следовало учесть уже сложившиеся традиции, с возможным расширением полномочий по сравнению с предреволюционным временем. Представители местных селений должны были участвовать в разработке особого закона, который следовало утвердить уже во Владивостоке, на сессии Приамурского Народного Собрания. Но, в связи с протяженностью расстояний в крае, отсутствием надлежащей связи и необходимостью хотя бы минимальной подготовительной работы среди местного населения, выборы удалось провести только в конце февраля 1922 г. С началом навигации они должны были выехать во Владивосток.
Формой контакта власти и общества стали регулярно проводившиеся совместные совещания под председательством Бирича, в которых участвовали и члены городского самоуправления и военные и гражданские чины. Одним из первых результатов работы подобных совещаний стало решение о противодействии контрабанде спиртных напитков, были введены акцизы на спирт в соответствии с законодательством Временного Приамурского правительства. Согласно приказам Бирича, военным запрещалось производить любые самочинные реквизиции, обыски и аресты.
И все же противоречия между военной и гражданской властями неизбежно возникали даже здесь, на «краю Русской земли». Поведение чинов Северного Экспедиционного отряда Бочкарева вызывало нарекания со стороны местного населения. Начальник отряда выступил с инициативой проведения выборов в местный представительный орган (т. н. Краевой съезд населения в Гижиге), статус и полномочия которого, в отличие от выборов в Народное Собрание, не имели законодательного оформления. Местные военные подразделения стремились к самостоятельности. Руднев, хотя и преувеличенно, считал, что «и Бирич, и Соколов были всецело в руках хоть и немногочисленной, но все же вооруженной части, посланной с Бочкаревым, последнему, а также, конечно, и Биричу, «де-юре» подчиненной, в действительности же не подчинявшейся никому, пьянствовавшей и своевольничавшей»[1217].
Позиции Приамурского правительства усилились, когда с начала февраля 1922 г. в крае приступили к работе прибывшие на транспорте «Охотск» из Владивостока представители Временного Особого по Охотско-Камчатскому Краю Совещания. Незамедлительно началось переформирование отряда Бочкарева и гарнизона Петропавловска в структуры военной милиции. Однако до конца провести реорганизацию не удалось, и отрядные подразделения продолжали существовать наряду с новыми формированиями. Активно проводилась и работа по созданию добровольческих дружин охраны из представителей местного населения. Это было тем более актуально, поскольку активность отрядов красных партизан, сформированных из числа отступивших из Петропавловска и Охотска сторонников советской власти, существенно возросла весной 1922 г.
В конце апреля 1922 г. угроза непосредственной атаки красных партизан на Петропавловск усилилась. Большая часть отряда Бочкарева действовала в Охотском районе, предполагалось его наступление на Якутск. А в «столице» Камчатки продолжали усиливаться разногласия между военной и гражданской администрациями. Сил военной милиции и местной самообороны явно не хватало. Однако «сдавать власть большевикам» представители Приамурского Правительства не собирались. 29 апреля 1922 г. «Охотск» отплыл обратно во Владивосток. На нем, помимо довольно большой группы офицеров и гражданских лиц, отправились избранные в Собрание делегаты и Соколов. Предполагалось, что военно-транспортное сообщение с Приморьем станет регулярным и вскоре Камчатка снова увидит андреевские флаги кораблей Добровольного флота и Сибирской флотилии. Так же как и в Приморье, 26 мая 1922 г. на Камчатке торжественно отмечалась «годовщина пребывания у власти Русского Национального Правительства» братьев Меркуловых.
Сложными оставались отношения военной и гражданской администраций. Бирич твердо продолжал отстаивать принципы приоритета «власти гражданской». С ним по-прежнему не соглашался генерал Поляков, уверенный, что в условиях продолжающейся гражданской войны и неизбежного столкновения с партизанами необходимо сосредоточить принятие решений в руках военных. При этом он опирался на статус Начальника Петропавловского военного района, предоставленный ему самим Биричем, и на соответствующие полномочия, предусмотренные в «Положении о полевом управлении войск». Однако исходя из особенностей Камчатской области, близости Японии и собственных убеждений, Бирич не считал для себя возможным практически применять уставные военные положения. В итоге в конце мая 1922 г. генерал заявил о необходимости выехать в отпуск на лечение и сдал свои полномочия подполковнику А. Кузнецову.
В своих воспоминаниях Руднев так подводил итог деятельности Северного Экспедиционного отряда и камчатской администрации: «Бочкарев зимовал в Наянхоне, где имелось радио и откуда он благополучно «правил» Охотским краем до лета будущего 1922 г., когда с набранной для Приамурской казны, но присвоенной им пушниной, решил скрыться; по дороге не удержался и ограбил пушнину у «Торгового Дома Свенсон», со всей добычей попал в руки жителей находящегося на берегу Охотского моря селения Ола, где и был ими убит. А Бирич, после падения Приморья, был схвачен красными, привезен во Владивосток и в конце 1922 г. или начале 1923 г. – расстрелян. Что руководило Приамурским Правительством избирать и посылать именно этих лиц, а в особенности Бирича в качестве какого-то генерал-губернатора, – я совершенно не понимал тогда, не понимаю и теперь»[1218].
Говоря о целях и мотивах подобной политики Приамурского Правительства, следует, в первую очередь, иметь в виду его стремление любой ценой «расширить подвластную территорию», а опора на «местные силы» оказывалась подчас малооправданной. Здесь действовал принцип не «отбора», а «набора», когда, при отсутствии налаженной связи, любой прибывавший из этих далеких краев во Владивосток местный общественный деятель или военный мог представляться значительной «величиной». Времени на ожидание у владивостокской власти не было, и тот, кто первым заявлял о своих возможностях в деле поддержки Белого движения на Дальнем Востоке, мог претендовать на получение преференций со стороны Меркуловых.
Но роль Бирича, конечно, не могла не измениться после «владивостокского недоворота» и прихода к власти генерала Дитерихса. К этому времени в городе уже активно действовали структуры военной комендатуры, формально подконтрольные Биричу, но фактически руководимые начальником Петропавловского гарнизона капитаном 1 ранга Б. П. Ильина. Он также руководил и всеми военными вопросами в крае.
Дитерихсом же в отношении управления Камчаткой было принято достаточно «оригинальное» решение, свидетельствующее о стремлении сочетать нормы «имперского законодательства», к чему склонялся сам генерал, с уже сложившейся здесь системой управления, опиравшейся, в частности, на представительство местного самоуправления.
В конце августа – сентябре 1922 г. Дитерихс утвердил ряд указов, относившихся как к статусу Камчатской области, так и к персональному составу ее руководства. Так, указом № 23 от 25 августа Правитель Приамурского Края «повелевал» «Начальнику Камчатской области руководствоваться «Временным положением» об управлении Закаспийской областью, издания 1892 г.». В этом достаточно специфическом даже для предреволюционной законодательной практики документе предполагались, с одной стороны, весьма сильные полномочия местной высшей власти, обеспеченной поддержкой из Санкт-Петербурга. С другой стороны, и местное («туземное») самоуправление не отрицалось[1219].
Возможно, что на выбор подобного политико-правового акта отчасти повлиял опыт службы Дитерихса в штабе Туркестанского военного округа (1894–1897 гг.), подобный «возврат» к дореволюционной правовой системе был весьма редким случаем в истории Белого движения в России в 1917–1922 гг. Прежде «Временное Положение» предполагало подчинение в военно-административном отношении местного («Закаспийского») военного отдела Кавказскому военному округу и Главнокомандующему Кавказской армией. По аналогии с этим предполагалось военно-административное подчинение Охотско-Камчатского края Приморью. Вместо должности Начальника отдела, определяемой по дореволюционному «Положению», теперь предполагалась должность Начальника Камчатской области (генерал-губернатора), что, безусловно, корректировало полномочия Бирича как «Особоуполномоченного Временного Приамурского Правительства по Камчатской области», основанные на самостоятельном, утвержденным Приамурским Правительством «Положении об управлении Охотско-Камчатским краем».
В «Положении об управлении Закаспийской областью», на которое ориентировался Дитерихс, проводилась весьма четкая правовая линия, в соответствии с которой местное население сохраняло свои национальные правовые традиции и особенности самоуправления, но лишь в той степени и в той форме, насколько это согласовывалось и допускалось назначенной администрацией. Примечательно, что вопреки прежним установкам белого Приморья, при которых белая власть опиралась бы на сложившиеся местные военно-политические структуры (это было заметно в отношении к повстанческому движению), Дитерихс считал, очевидно, что любое местное антибольшевистское движение должно контролироваться из центра.
Дореволюционное «Положение» исходило также из того, что власть призывалась обеспечить местному населению «спокойствие его и безопасность», должна была «покровительствовать торговле и всякого рода промышленности в пределах края и изыскивать способы к развитию благосостояния оного». Но при этом следовало добиваться «точного приведения в исполнение распоряжений Правительства и наблюдения за исполнением законов и распоряжений другими учреждениями и лицами…, в крае находящимися».
А также Начальник был обязан «следить за состоянием умов населения и за благонадежностью установленных туземных властей. О всех случаях, имеющих важность или характеризующих положение дел, Начальник отдела должен доносить Главнокомандующему Кавказской армией, испрашивая, в нужных случаях, его указаний и представляя ему ежегодный отчет о состоянии края. Другие обязанности Начальника Закаспийского отдела определяются обязанностями губернаторов, по общим учреждениям Империи, насколько они применимы к особым условиям края».
Местное население могло привлекаться к управлению, но всегда – в статусе, подчиненном по отношению к назначенной администрации. По дореволюционному «Положению» «Начальник отдела имеет право: избирать туземцев для занятия должностей волостных управителей, представляя их для утверждения в должности Главнокомандующему; временно отстранять этих лиц от должности до утверждения этой меры Главнокомандующим; сменять всех других лиц туземного управления. Подвергать всех должностных лиц дисциплинарным взысканиям и аресту не свыше трехмесячного срока и предавать их за преступления суду. Ему предоставляется право представлять к наградам должностных лиц и туземцев, оказавших услуги Правительству или принесших действиями своими пользу краю…».
Полицейские права преобладали. По «Положению» считалось необходимым развивать службу приставов, которые бы, в частности, «следили за спокойствием и порядком в местном населении и за состоянием умов населения…; за точным исполнением низшими властями их обязанностей…; за правильным поступлением узаконенных податей и сборов и за правильною их раскладкою; за отчислениями населению и порядком кочевания; за тем, чтобы суд у туземцев отправлялся согласно народным обычаям и установленным для сего правилам…».
Пристав мог бы «…избирать лиц для заведования аулами в волостях, представляя их для утверждения в должности начальнику отдела; временно отстранять от должности аульных старшин, испрашивая утверждения этой меры у начальника отдела…».
Что касается «русского населения», то его «местное управление» «устраивалось на основании общих законов и порядков, существующих в Империи насколько оные могли быть применены к условиям Края и тому исключительному положению, в котором он находится по военным, политическим и экономическим причинам».
Поскольку часть населения Охотско-Камчатского края было кочевым (оленьи стойбища), то «Положение» предполагало введение в отношении «кочевников» волостного управления, при котором следовало учитывать и «порядок кочевания», и их «родовое разделение». Старшины в данном случае назначались «из туземцев по выбору начальства».
Судебные учреждения для «туземного населения» разделялись на: «военно-судные», в компетенции которых находились тяжкие уголовные, военные и политические преступления, и «народные суды», ведавшие «всеми прочими преступлениями…, не подлежащие суду военному и по общим законам Империи…». При этом «наблюдение за приведением в исполнение судебных решений возлагалось на подлежащие административные власти». Примечательно, что всякого рода пережитки родовых обычаев при исполнении наказаний исключались: «…Во всех решениях народного суда должны быть исключены наказания и бесчеловечность, как то: истязания, отсечение руки и других членов, отдание в рабство и т. д…».
Отдельным разделом дореволюционное «Положение» устанавливало «права» местного населения, согласно которым у него «сохранялся свой внутренний быт согласно обычаям». Им предоставлялась возможность «достигнуть прав и преимуществ, присвоенных сословиям Империи на основании общих законов»; их религия «пользовалась охраной правительства, подобно другим инородческим вероисповеданиям», а также им гарантировалась бесплатная медицинская помощь «врачами… в штатах управления»[1220].
Таким могло быть, в случае его буквальной, формальной реализации, управление Охотско-Камчастким краем. Трудно представить, насколько это могло бы соотноситься с теми реалиями, которые, хотя и гораздо менее заметно, чем в других, «охваченных революцией» регионах бывшей Российской Империи, произошли на ее «Северо-Восточной окраине».
Но совершенно ясно, что одностороннее буквальное толкование многих пунктов «Временного положения об управлении Закаспийской областью» 1892 года отнюдь не привело бы к единодушной поддержке его со стороны местного населения и, особенно, местной интеллигенции, которая, как можно было заметить на примере Камчатской области, достаточно активно стремилась к участию в управлении краем.
Разумеется, опираться на возможности, например, местного приходского самоуправления, как это было в белом Приморье, на Камчатке, в Охотском крае и, в вероятной перспективе, в Якутии, не приходилось, хотя бы уже по той причине, что местное население еще не везде было «просвещено Светом Православной Веры» и, как отмечалось в официальных документах, «исповедовало шаманизм». Невозможно было организовать самоуправление и через приходы православных храмов. В то же время и опора исключительно на земско-городское самоуправление, недавно введенное здесь, не обеспечивало, по мнению Дитерихса, достаточно прочной поддержки режима единоличной власти.
Во второй же части вышеназванного указа (№ 23 от 25 августа 1922 г.) Дитерихс разрешил длительное время существоваший «конфликт» между Охотским краем (где действовал Бочкарев) и Камчаткой, установив, что «ввиду сложившихся особых условий военно-политического характера, допускаю временную административно-военно-хозяйственную обособленность Начальника Охотского уезда от Начальника Камчатской области с предоставлением первому прав непосредственного сношения с Управляющим Внутренними Делами». Таким образом, все действия военных и гражданских чинов контролировались теперь не из Петропавловска-Камчатского, а из Владивостока, непосредственно Управляющим Ведомством Внутренних Дел генералом Бабушкиным.
Дитерихс сменил и прежнее административное руководство края. Указом № 26 от 31 августа 1922 г. он «повелевал» «Особоуполномоченного, бывшего Временного Приамурского Правительства по Камчатской области, Бирича, уволить от занимаемой им должности Особоуполномоченного и совсем от службы». Следующим же указом (№ 27 от 31 августа 1922 г.) Правитель предписал «произвести дознание о действиях Бирича по должности Особоуполномоченного, поручив производство дознания местному мировому судье».
Для Дитерихса немаловажное значение имела перспектива расширения территории Охотско-Камчатского края, поэтому и боевые действия тех воинских частей, которые могли бы существенно расширить «белую территорию» за счет Охотского края и Якутской области, должны были получить соответствующее правовое оформление. И здесь также использовались уже известные нормы дореволюционного законодательства.
В соответствии с указом № 30 от 3 сентября 1922 г., Правитель Приамурского Земского Края «повелевал» «к Охотскому уезду присоединить, по мере освобождения от красных, соседние местности Удского уезда. Начальника Охотского уезда именовать Начальником Охотского района, с предоставлением ему, на время прекращения сообщения Охотска с Петропавловском и Владивостоком, прав начальника области на основании Временного «Положения об управлении Закаспийской областью» издания 1892 г., с подчинением его по делам Гражданского Управления Управляющему Внутренних Дел…».
Не забывались и гражданско-правовые отношения, актуальные, в частности, при заведовании рыбными промыслами. И здесь также предусматривался возврат к нормам дореволюционного законодательства. Указ Правителя № 54 от 30 сентября 1922 г. предусматривал, что «ввиду территориальной и административно-экономической обособленности Охотско-Камчатского края» Начальнику Камчатской области предоставлялись «в отношении заведования Государственными имуществами в Камчатской области права, изложенные: В статье 7 Временного Положения об управлении Камчатской области (Закон 17 июня 1909 г.), приложение к статье 340 Учреждения Сибирского, том 2 свода Законов Российской Империи, издания 1913 г.», а в отношении «отдачи в аренду рыболовных участков, изъятых от действия Конвенции 1907 г., права, присвоенные бывшему Камчатскому Губернатору статьями 108/1—108/9 Устава о казенных оброчных статьях (Свод Законов Российской Империи, том 8, часть 1, издания 1913 г.)[1221].
Но вступить в силу этим законодательным актам, равно как и приступить к выполнению возложенных на них полномочий представителям новой владивостокской власти не удалось. На место Бирича, с правами генерал-губернатора, Дитерихсом был назначен генерал-майор П. М. Иванов-Мумжиев. При этом местные интересы должен был осуществлять А. А. Пурин, назначенный на должность «Правителя канцелярии» при генерал-губернаторе. Иванов-Мумжиев прибыл из Владивостока в Петропавловск на транспорте «Сишан» 25 октября 1922 г. Вместе с ним прибыла канонерская лодка «Магнит». Но это было время, когда в самом белом Приморье уже полным ходом шла эвакуация частей Земской рати и Сибирской флотилии, и рассчитывать на прочность взаимодействия с владивостокской «метрополией» не приходилось. «На бумаге» остались и те полномочия, которые предполагалось осуществить Иванову-Мумжиеву в деле обустройства Охотско-Камчатского края.
О вступлении во Владивосток частей ДРА сообщил 30 октября 1922 г. при встрече с делегацией «русской власти» в Петропавловске японский консул Симада. Им же были высказаны пожелания о необходимости создания в крае «автономной государственной власти», при поддержке Японии. Позднее Пуриным было составлено «Заключение», в котором объяснялись причины столь быстрой эвакуации Камчатки. Консул «старался выяснить вопрос о возможности продолжения борьбы с красными на севере, где, по мнению консула, следовало бы создать автономную государственную власть, каковая должна была бы продолжить борьбу за национальное возрождение России. При этом консул заметил, что Японское Императорское правительство охотно бы поддержало нас и приняло бы меры к тому, чтобы большевики на севере не могли к нам проникнуть».
Пурин сообщил о предложениях японского консула Иванову-Мумжиеву, однако генерал «не признал возможным имеющимися в его распоряжении силами и средствами продолжать борьбу и решил эвакуироваться». Японцы были проинформированы об этом.
В своем «прощальном приказе» № 18 от 1 ноября 1922 г. (см. приложение № 29) генерал Иванов-Мумжиев писал: «…Военный Совет, состоявшийся 30 октября под моим председательством, обсудив настоящий политический момент и оценив по справедливости соотношение сил наших и противника, высказался за оставление Камчатской области и присоединение к нашим главным силам… Уповая на Промысел Божий и твердо веря в конечное торжество чести и правды, призываю всех воинских чинов гарнизона к братскому единению и взаимной поддержке, которые помогут нам стойко перенести временную нашу неудачу. Желающих остаться в Камчатской области, как воинских чинов, так и гражданских служащих, я не насилую и предлагаю откровенно заявить о том подлежащим начальникам…».
1 ноября 1922 г. на только что прибывших и даже не успевших разгрузиться полностью кораблях началась подготовка к эвакуации Петропавловска. На следующий день, 2 ноября 1922 г. корабли покинули Камчатку. Некоторые из гражданской администрации (Бирич, городской голова Колмаков) остались в городе и позднее были репрессированы. Буквально через несколько часов после перехода границы бойцами Земской Рати в Приморье, был спущен национальный флаг и на «самой дальней окраине Русской земли» (в 16.00 2 ноября). Теперь в России действовали только Сибирская Добровольческая Дружина генерал-лейтенанта А. Н. Пепеляева, сражавшаяся в Якутском Крае до июня 1923 г., и казачий отряд войскового старшины Бологова, оставшийся под Никольск-Уссурийским[1222].
Но в отношении продолжения «борьбы с большевизмом» на Камчатке белая власть все же «строила планы», причем фактор «поддержки Японии» был далеко не самым главным. Руднев писал о планах создания в регионе монархической государственности. По его воспоминаниям, еще в конце 1921 г. все более и более очевидным становилось «заключение, что если суждено нам быть оставленными японцами…, то с теми каппелевскими силами и флотом, которые имеются у нас теперь во Владивостоке, можно, не без надежды на более или менее длительный успех, попытаться продержаться, конечно не… в Приморье, а именно на Камчатке.
Если принять во внимание, что в случае ухода японцев нас ждет все равно Океан и изгнание, то к этому же самому в конце концов можно прийти и поселившись на Камчатке, только значительно позднее.
Для того чтобы потом красным завоевать у белых Камчатку, нужен флот, и не малый, а его надо в Тихий Океан откуда-то провести, нужна и большая армия, а перекинуть ее через Охотское Море будет не так-то просто!
Поселившись, не спеша и с толком, на Камчатке со всем флотом адмирала Старка и оборудовав в Петропавловске небольшой завод для починки и ремонта морских судов, взяв для этого все необходимое из Владивостока с Механического Судостроительного Завода, при надлежащем и экономном управлении можно жить на те рыбные и пушные богатства, которые дает Камчатка и которые можно увеличить, если там будет тысяч 12–15 каппелевцев и прочего переселившегося туда люда. Близость Америки и Хакодате даст возможность покупать и привозить оттуда необходимый провиант.
Дело бы встало только за тем, кто поведет туда и кто возглавит этот новоявленный Китеж? Кто должен быть тот человек, конечно не Меркулов и не простой смертный, с кем было бы «и жить и умирать легко?» И не передо мной одним проносилась тогда мысль, что не грех бы было хоть на шестом-то году революции кому-нибудь из привычного для нас Царского Дома выйти из заграничного уюта и пожертвовать собой для последней кучки русских офицеров и солдат, прошедших боевым походом от Волги до Океана и пожелавших попытаться жить и умереть на Русской Земле. Пожертвовать собой и, может быть, затеплить русское национальное дело?..
Мысль о таком вожде из Царского Дома была предметом моих двух докладов осенью того же 1921 года в Студенческом Обществе (во Владивостоке был Дальневосточный Государственный Университет, преобразованный из Восточного Института) и в Совете Несоциалистического Съезда, которому я предлагал заняться выработкой программы для дальнейшей деятельности в жизни в Приморье.
Докладывая Совету, что жить изо дня в день без цели и вех нельзя, а поставленные раньше – захват власти – достигнуты, я говорил, что надо избрать нам какой-нибудь, но определенный, путь для деятельности нашего Правительства. Плюсами могут быть, например, говорил я, два положения: на одном конце – японский формальный протекторат, на другом – свой самостоятельный Правитель из Великих Князей или Князей Крови. Между этими крайностями находится целый ряд возможных комбинаций, но нужно на чем-то остановиться определенном и стремиться к осуществлению принятого.
Об использовании Камчатки как главной, а без японцев – и единственно возможной, – базы для дальнейшего существования белых я докладывал Пленуму Приамурского Правительства…»[1223].
Планы эвакуации Земской Рати не в Китай и Корею, а на Камчатку составлялись и командованием Сибирской флотилии, и бывшими членами Приамурского Правительства. Согласно исследованиям А. А. Хисамутдинова, в соответствии с данными планами С. Д. Меркулов, специально посланный Г. К. Старком в Японию, докладывал, что надеется использовать свои связи во влиятельных японских кругах, чтобы обеспечить отход на Камчатку и помощь Японии новому Камчатскому государственному образованию. Это же подчеркивал и А. А. Пурин, который позднее вспоминал: «Адмирал Старк несколько раз беседовал со мною о севере, его возможностях и выяснил, что туда необходимо переправить для создания тыловой базы, которая могла бы питать освободительное движение. С цифрами в руках я доказывал огромные возможности севера, если хозяйство его поставить на должную высоту. Тогда же почтенный адмирал высказывал предположение, что туда необходимо перевести механические мастерские, приспособления для устройства дока, ледоколы, устроить склады продовольствия и прочее, а на прощание заявил: «Имейте в виду, что скоро вам придется разместить 30 000 человек». Мне было ясно, что армия и флот из Владивостока должны были прийти на север».
Существовало два эвакуационных плана: первый – зайти в Посьет, взять воинские части и отправиться в Петропавловск-Камчатский. Его недостатками были: ограниченность продовольствия, денег и навигации. Г. К. Старк писал: «Хотя этот план, при наличии нашего временного преобладания на море, при том, что в Петропавловске на Камчатке находился еще наш гарнизон и корабли и притом не раз доказанной изменчивости японской политики, не мог представляться окончательной нелепостью, но все же в него мало верилось. Этот план, помимо политической помощи, требовал больших денежных затрат, и непонятно было, откуда могли взяться люди, которые ссудили бы нас в такой короткий срок большими деньгами без видимого реального обеспечения». Согласно второму плану, следовало идти на юг и отдаться на милость китайцев. Генерал М. К. Дитерихс, отходивший с армией по суше, предлагал – прежде всего перевезти людей по морю в порт Гензан, а дальнейший путь избрать в зависимости от желания моряков. Этому плану и было отдано предпочтение…»[1224].
Таким образом, ни проекту Руднева, ни планам Старка не удалось осуществиться и они остались лишь в качестве показательных примеров политико-правовых предположений белой власти в последний период истории Белого движения в России.
Важно иметь в виду заинтересованность Японии в установлении выгодных для себя экономических и территориальных условий на Дальнем Востоке. Их план поддержки белой власти в Камчатской области мог получить одобрение если не официальной Японии, то хотя бы немалой части военной и политической элиты «страны Восходящего солнца». Условия вывода японских войск из Приморья регламентировались Чачуньской конференцией, но Камчатка под данные условия эвакуации формально не подпадала. Это давало определенную «свободу рук» японским военно-политическим структурам в отношении данного региона.
Показательна также и позиция Японии в отношении Северного Сахалина. В 1919–1920 гг. здесь действовала российская администрация, подчиненная Российскому правительству адмирала Колчака. Интересный факт: бывший губернатор Сахалинской области и Николаевска-на-Амуре района Д. Д. Григорьев (1910–1916 гг.) обратился к посланнику Российского правительства в Лондоне К. Д. Набокову с просьбой о своем «назначении на Дальневосточный пост». В своем письме от 5 февраля 1919 г. он, в частности, писал, что собрал достаточно большой объем информации об отношении Японии к России, о ее намерениях на Дальнем Востоке. Григорьев подчеркивал свои конституционные взгляды, отмечая, что его отставка в 1916 г. была связана именно с его обращениями в МВД о необходимости политических реформ.
После революционных событий 1917 г. Григорьев «не отказался от своих убеждений, считая красных такими же врагами России, как и «гнилую власть недалекого царя». Оказавшись в Лондоне, бывший сахалинский губернатор «предлагал свои услуги Колчаку и его Правительству», ссылаясь на свой «колоссальный опыт работы в Сахалинском регионе и огромное желание послужить России», которая «должна зажить хорошо и справедливо, сильной, конституционной»[1225].
Опыт Григорьева мог оказаться востребованным после 1920 г., когда он вместе с японским десантом, высадившимся на острове в конце апреля (по условиям т. н. ультиматума по поводу «инцидента в Николаевске-на-Амуре», о чем писалось ранее), активно выступал за создание на острове автономного государства под протекторатом Японии. Но японская администрация объявила Северный Сахалин фактически оккупированной территорией. В северной части острова вводилось японское военно-гражданское управление, российское законодательство было объявлено недействительным, и местные учреждения передали свои полномочия японской администрации. Местные населенные пункты получили японские наименования. Пребывание японских войск оказалась здесь самым длительным из всех на территориях бывшей Российской Империи, и только в мае 1925 г., по условиям Пекинского договора, Япония вывела их с острова, и был установлен статус Северного Сахалина как территории РСФСР.
Но если Охотско-Камчасткий край был в расчетах белой приморской власти территорией, где вполне могли бы осуществиться приспособленные для новых условий нормы дореволюционного законодательства, то Якутская область оставалась для Владивостока в значительной степени территорией «неизвестной» в политико-правовом отношении. Поэтому утверждать о том, какая именно модель власти здесь сложилась бы в случае успешного развития боевых действий отрядов генерала Пепеляева, – можно с большой долей условности.
«Схема» вхождения Якутии в «орбиту» политического влияния Временного Приамурского Правительства практически полностью повторяла ситуацию, сложившуюся до этого в отношении Охотско-Камчатского края. Так же как и в случае с Камчаткой, Владивосток первоначально установил контакты с представителями местного антибольшевистского движения. По воспоминаниям организатора Крестьянского Трудового Союза, члена Народного Собрания от группы «Демократический Союз» Г. П. Грачева, «весной 1922 г. из Якутской области во Владивосток приехали Петр Александрович Куликовский и якут Попов. Немногим близким людям они сказали, что являются представителями населения Якутии и что Съезд представителей восставшего населения против коммунистов уполномочил их закупить оружие и навербовать добровольцев, – военных руководителей отрядами партизан Якутской области. Чтобы создать легальные условия для выполнения своей миссии и рассчитывая на помощь бывшего в то время во Владивостоке Правительства Меркуловых, Куликовский предъявил свои полномочия председателю Правительства С. Д. Меркулову…».
П. А. Куликовский действительно был довольно значимым общественным авторитетом для Якутии (как, например, Пурин для Камчатки), известным просветителем, убежденным сторонником демократических начал в управлении и самоуправлении. Бывший ссыльнопоселенец, освобожденный после февраля 1917 г., он был членом Сибирской Областной Думы от Якутского Совета крестьянских депутатов, но в условиях начавшейся гражданской войны стал сторонником твердой военной власти, способной эффективно «противостоять большевизму». В конце 1918 г., войдя в состав т. н. Омского блока, он обеспечивал общественно-политическую поддержку Российского правительства адмирала Колчака. В. М. Попов, как и Куликовский, также входил в состав Сибирской Областной Думы от Якутского Совета крестьянских депутатов и представлял интересы местной «крестьянской общественности».
Печать «демократии» для якутских политиков была более чем характерна, хотя следует отметить, что в начавшемся в крае с сентября 1921 г. повстанческом движении заметное влияние имели бывшие офицеры армии Колчака (командование Якутской народной армией осуществлял корнет М. Я. Коробейников). Позднее, в статье «Якутская героическая эпопея», опубликованной в газете «Русская армия», особо отмечалось, что «пассивное сопротивление» якутов нуждалось во внешнем «толчке», который и смогла дать т. н. восьмерка русских, из которых выделялись «корнет Коробейников, попавший в плен к красным и бежавший от них из Иркутска, Семенов, учительствовавший в Якутской области, и подполковник Овечкин, служивший ранее в 30-м Аскинском полку 8-й Камской дивизии, приехавший в свое время с армией в Приморье и отсюда перебравшийся в Якутскую область. Все они в настоящее время командуют отдельными отрядами, составляющими Якутскую белоповстанческую армию».
Показательным примером взаимодействия местного повстанчества с Белым движением стала история создания и деятельность повстанческого отряда под командованием бывшего начальника штаба отдельной Волжской кавалерийской бригады генерал-майора К. П. Нечаева полковника В. Л. Дуганова. В начале весны 1921 г. Дуганов, очевидно, взаимодействовал со структурами Азиатской дивизии барона Унгерна, координируя работу антибольшевистского подпольного центра в г. Маймачен (Монголия). В мае 1921 г. он был арестован и отправлен в Иркутскую губернскую тюрьму, в которой содержались арестованные сподвижники адмирала Колчака (ранее, как известно, здесь находились сам Колчак и его премьер Пепеляев). Дуганову удалось совершить побег из тюрьмы и, оказавшись в Забайкалье, он создал небольшую боевую группу, вошедшую позднее в состав бурятского повстанческого отряда под командованием супругов А.П. и А. Г. Черепановых. В 1922 г. Дуганов действовал уже самостоятельно и в июне вышел на соединение с отрядами якутских повстанцев в Чурапче. Заявив о своем подчинении Коробейникову, Дуганов к осени 1922 г. отошел к Аяну и впоследствии взаимодействовал с Сибирской дружиной генерала Пепеляева[1226].
В марте 1922 г. в г. Чурапче (160 км к северо-востоку от Якутска) было создано Временное Якутское областное народное управление, возглавляемое кадетом Г. Ефимовым. Последний, так же как и Куликовский с Поповым, отправился во Владивосток за военной и материальной поддержкой. Что же касается полномочий Куликовского и Попова, то они были предоставлены им Аяно-Нельканским съездом, выражавшим интересы местного якутского и тунгусского населения побережья Охотского моря.
Созыв подобных собраний представлялся весьма важным с точки зрения обеспечения реальной легитимности и полномочий создаваемых структур местного управления. Подготовки политико-правовой документации (полномочия съезда, его выборы, состав участников, программа работы и др.) не проводилось, и организация власти имела значительные элементы импровизации. Причем в сущности состав данных съездов складывался на основе делегирования представителей от населенных пунктов того или иного района.
По воспоминаниям Грачева, на съезде в Чурапче «было выбрано Областное Управление, выработаны методы борьбы с коммунистами и Конституция управления – вплоть до созыва Областного Собрания по четырехчленной избирательной системе («четыреххвостка». – В.Ц.). На этом съезде присутствовали представители всего населения, за исключением Олекминского уезда, от которого были кооптированы съездом два представителя – общественные деятели Олекминского уезда. В Конституции говорилось о возобновлении деятельности земских и городских учреждений по закону 1917 года. В отношении методов борьбы с коммунистами говорилось, что население Якутской области малочисленно, не имеет военных специалистов, в затяжной борьбе оно не в состоянии противостоять силой коммунистам, а «посему поручается Областному Управлению привлечь из Приморья офицеров на помощь борющемуся народу Якутии». Зная, что борьба не может ограничиться пределами Якутской области, поручалось Областному Управлению направить все средства на помощь вооруженной борьбе с коммунистами»[1227].
Согласно воспоминаниям бывшего участника антибольшевистского подполья в Сибири в 1918 г., начальника 2-й Сибирской стрелковой дивизии, а в 1922 г. «Помощника Командующего всеми повстанческими отрядами Якутской области» генерал-майора Е. К. Вишневского, «как Куликовский, так и Ефимов обрисовали Временному Приамурскому Правительству положение в Якутской области таким образом: якуты и тунгусы, а также русские, не признающие советской власти, поголовно восстали и ведут борьбу против коммунистов. Город Якутск окружен восставшими. Народ стонет под гнетом большевиков и готов пожертвовать всем. Имеются налицо тысячи охотников-партизан, готовых на борьбу с красными, но нет для борьбы оружия, для командования партизанами – инструкторов (офицеров) и нет соответствующего руководителя, который бы своим авторитетом объединил разрозненные отряды повстанцев. При этом П. А. Куликовский просил о присоединении Якутской области к Приамурскому краю»[1228].
Для Меркуловых контакты с местными делегатами-повстанцами были крайне важны (был памятен пример Хабаровского похода 1921 г., обоснованного необходимостью «помощи восставшему населению»). И, так же как и в ситуации с Охотско-Камчатским краем, Правительство законодательным порядком закрепило Якутскую область за белым Приморьем и назначило местных «общественных деятелей» своими региональными представителями в крае.
Таким образом, развернувшееся повстанческое движение (как и в ситуации, например, с Хабаровским походом 1921 г.) требовало соответствующего «государственного оформления», и установление тесного контакта Якутии с белым Приморьем становилось вполне обоснованным. Поэтому «легитимность действий» белоповстанческих отрядов и тех сил, которые могли быть направлены на поддержку белой Якутии, подкреплялась решениями съездов местного населения. Не случайно, что Куликовский и Попов отправились во Владивосток именно в качестве делегатов Аяно-Нельканского съезда, а Ефимов – в качестве делегата съезда из Чурапчи.
Если проблем с «набором добровольцев» можно было не ожидать, так как в Приморье весной 1922 г. было довольно много тех, кто был готов принять участие в военных действиях против ДВР или Советской России, с обмундированием и средствами передвижения (оленьи упряжки) проблем не было, то с «закупкой оружия» дело обстояло сложнее. Официальной передачи оружия и боеприпасов со стороны Японии военным силам Приморья не производилось[1229].
Однако «идеологическая поддержка» якутского антибольшевистского повстанчества была максимально возможной. Официозная газета «Русская армия» на первых полосах своих номеров публиковала статьи, посвященные «Восстанию якутов». Так, например, в номере, посвященном скорому «юбилею» Владивостокского «переворота» мая 1921 г., печатались сведения о готовящемся наступлении «белых партизан» на г. Киренск, что обеспечивало бы захват речных пароходов («Лена» и «Север»), осуществляющих навигацию по р. Лене на Якутск. «Поступающие из Якутской области сведения о ходе противобольшевистской борьбы, – отмечалось в статье, – не могут не радовать душу каждого русского человека. Борьба эта, принявшая стихийный характер, имеет тенденцию выйти из рамок, составляющих областную границу, и перекинуться в Иркутскую губернию… Если белоповстанцам удастся хоть на три дня иметь в своих руках Киренск, они снимут с пароходов важнейшие части машин, и при современном состоянии советской промышленности пароходы будут не годны для всей навигации»[1230].
Повстанцам удалось блокировать Якутск, но взять город они так и не смогли, хотя во владивостокской прессе отмечалось его «неизбежное падение». От Иркутска к осажденному гарнизону подошли подкрепления, и после нескольких боевых столкновений повстанцы армии Коробейникова вынуждены были отступить к Охотскому морю, сосредоточившись в Охотске (здесь же разместилось и Областное народное управление, остатки подразделений «бочкаревцев») и в Аяне. Успешнее были действия в Приполярье, где повстанцам удалось взять под контроль Верхоянск и Верхнеколымск.
Не ограничиваясь контактами с Меркуловыми, сохранив довольно тесные контакты с сибирскими областниками, Куликовский стремился к расширению потенциальной поддержки своих планов. И здесь его намерения встретили весьма сочувственное отношение со стороны дальневосточных деятелей областничества. И здесь наиболее перспективными стали представляться контакты с генералом Пепеляевым.
Показательно, что в ответ на «сомнения» генерала относительно готовности местного населения к широкомасштабному повстанческому движению («массы еще не изжили своих иллюзий, навеянных на них коммунистами»), Куликовский и Попов заявили, что «народ Якутии пережил эти иллюзии и восстал весь поголовно и в смертельной схватке с коммунистами он нуждается в храбрых, честных и преданных делу вождях». Куликовский и Попов настаивали на приезде Пепеляева в Восточную Сибирь еще и потому, что местное население выражало недовольство действиями чинов «отряда Бочкарева» («мародерствующих и разлагающих народное движение»), расширявшего свои операции от Охотска в сторону Якутской области. Бывший командующий Сибирской армией, по их мнению, смог бы стать реальной организованной альтернативой полупартизанским формированиям «бочкаревцев».
Пепеляев, согласившись на отправку в Якутию, приступил к вербовке добровольцев в Харбине и Владивостоке. Как уже отмечалось в предыдущем разделе, наибольшую поддержку инициатива генерала получила со стороны чинов бывшей Сибирской армии. Во Владивостоке к нему присоединилась и небольшая часть «каппелевцев» (в частности, уфимские стрелки). В общей сложности, к концу лета 1922 г. под командованием Пепеляева насчитывалось около 500 человек. Первоначальное название отряда – «Милиция Северной области» – не должно было бы противоречить статусу самостоятельной боевой единицы на Дальнем Востоке. Но к моменту отправки в Якутию отряд был все-таки переименован генералом Дитерихсом в 1-ю Сибирскую Добровольческую Дружину в составе Земской Рати. Это вполне соответствовало принятой Правителем Приамурского Земского края практике стилизации под «Древнюю Русь» (Земская Рать, Рати, Дружины, воеводы и др.).
Позиция Дитерихса по отношению к Якутии достаточно примечательна. В отличие от Охотско-Камчатского края, Правитель Приамуря не стал четко обозначать статус Якутской области, сводить его к какому-либо законодательному «Положению» об управлении (по аналогии с Закаспийской областью). Совершенно очевидно, что Дитерихс не разделял «демократических идей» сибирского областничества, под влиянием которого фактически разворачивалось антибольшевистское движение в Восточной Сибири. Но и игнорировать его было невозможно. Поэтому, вероятно, Правитель стремился к определению, в первую очередь, военного, точнее сказать – даже военно-милиционного (то есть не вполне «регулярного»), статуса Дружины Пепеляева («экспедиция по охране побережья»).
Впрочем, Дитерихс предлагал Пепеляеву остаться в составе военных сил во Владивостоке, но надеявшийся на возрождение «сибирского повстанчества» генерал отказался от «приморской перспективы». Как вспоминал генерал Вишневский, «экспедиция двинулась в путь, имея в виду объединить якутское партизанское движение и продвинуться вплоть до Иркутска, подготовляя таким образом территорию для будущего Сибирского правительства». Не случайно в первых же официальных заявлениях, сделанных в портах Охотского моря, Пепеляев назывался «командующим всеми повстанческими отрядами Якутской области».
Сам Пепеляев, обращаясь к своим добровольцам (после молебна на пристани Владивостока), особо отмечал, что «мы идем бороться за народ, вместе с народом, за власть, которую пожелает сам народ, и, что самое главное – мы идем по просьбе самого народа». В ночь с 29 на 30 августа 1922 г. пароходы «Батарея» и «Защитник» отплыли с большей частью отряда, а 8 сентября прибыли в порт Аян.
В то же время и Куликовский сохранил свои полномочия в качестве представителя не только местного населения, но и белого Приморья. Дитерихс отметил его в статусе делегата Земской Думы от Якутской области: «Указом Правителя Приамурского края Якутской области была предоставлена полная автономия в управлении, и Управляющим областью был назначен П. А. Куликовский»[1231].
Однако в военно-политическом положении Якутской области неожиданно возникла коллизия, существенно сказавшаяся на перспективах развития антибольшевистского движения в регионе. Тогда как добровольцы Пепеляева с Куликовским и Поповым уже готовились к отправке в Якутию, во Владивосток прибыл глава Областного Управления Ефимов, в сопровождении члена Областного Управления Афанасьева и секретаря. По воспоминаниям Грачева, он встречался с Ефимовым и также был проинформирован о «поголовном восстании» местного населения против советской власти. Но, безусловно, данная делегация обладала большей легитимностью в сравнении с делегацией Куликовского и Попова, поскольку ее полномочия опирались на решения Областного съезда, состоявшего из представителей большинства уездов Якутии, а не регионального Аяно-Нельканского съезда. Таким образом, и полномочия Куликовского, и его действия Ефимов считал не вполне обоснованными, так как одного лишь авторитета «старого областника» было недостаточно для заявлений от имени всего «народа Якутии» и, тем более, для согласия с решением Меркуловых о «подчинении» Якутской области Приморью.
Контакты Ефимова с Пепеляевым, равно как и с Куликовским, и с Поповым не состоялись. Грачев отмечал, что «с Ефимовым, как представителем Областного Управления и как с представителем съезда всей Якутской области, ни о чем не сговорились. Этот «поступок» генерала Пепеляева и Куликовского нужно считать большой политической ошибкой. Следовало бы на месте, во Владивостоке, сговориться с Ефимовым и выступить под политическим руководством Областного Управления, чем сразу были бы устранены недочеты в последующих действиях Сибирской Добровольческой Дружины. Ефимов же, вероятно, очень хотел совместной работы с Пепеляевым, так как с пароходом «Томск», на котором отправился генерал Вишневский, послал своего секретаря с бумагой Областному Управлению, где он и член Областного Управления Афанасьев предлагали Областному Управлению кооптировать генерала Пепеляева в качестве члена Областного Управления, возложив на него заведование военными делами и избрать его Командующим войсками»[1232].
Таким образом, несмотря на то, что Пепеляев и Куликовский предпочли действовать самостоятельно, сохраняя свой статус военно-политических уполномоченных от белого Приморья, не исключалась возможность их «вхождения» в уже сложившиеся антибольшевистские структуры управления Якутии. Правда, при осуществлении плана Ефимова Пепеляев попадал под контроль местного «правительства», и власть «гражданская» оказывалась выше «власти военной», имевшей полномочия от Владивостока. Так же и Куликовский с Поповым должны были бы отказаться от самостоятельного статуса, подчинившись Областному Управлению.
«Второй эшелон» добровольцев-дружинников во главе с генералом Вишневским прибыл в Аян 1 октября 1922 г. Примечательно, что первоначально экспедиция должна была отправиться на пароходе «Охотск» (уже совершавшего рейс на Камчатку), однако из-за взрыва котла (предполагалась диверсия подпольщиков) «Охотск» заменили «Томском».
К этому времени якутские белоповстанцы частично отступили к побережью Охотского моря, многие ушли в тайгу или разошлись по своим улусам. Целый ряд небольших партизанских групп продолжал действовать в регионе, а в самом Аяне сосредоточился отряд корнета Коробейникова. В районе р. Алдан был создан Временный Военный Совет под председательством учителя-якута М. К. Артемьева, имевший в подчинении не менее 200 партизан. Прибытие Сибирской Добровольческой Дружины объективно усиливало местные антибольшевистские силы, и можно было надеяться на возрождение белоповстанчества. Поэтому, когда перед генералом возникла альтернатива: или вернуться во Владивосток, эвакуировав с собой отступившие к побережью силы, или же попытаться продолжить военные действия с вероятной перспективой «похода на Якутск», то Пепеляев после совещания с местными повстанцами принял второе решение.
Со своим отрядом генерал совершил тяжелый – в условиях приближающейся зимы – рейд на Нелькан, в ходе которого ему удалось перейти через Джукджурский хребет и овладеть этим пунктом, ставшим впоследствии еще одной базой для Дружины. 19 ноября к Нелькану подошел также отряд генерала Вишневского и объединенные части стали готовиться к походу на Якутск[1233].
Политическая позиция, обозначенная руководством Дружины, к этому времени представляла сочетание «демократических лозунгов» (в официальных заявлениях) с приоритетом военно-политических методов управления над гражданскими. Предстояло также урегулировать отношения между прибывшими дружинниками, действующими под эгидой Правителя Приамурского края, уполномоченными представителями Временного Приамурского правительства и местными структурами управления (Областное управление).
Здесь определенное беспокойство вызывал Охотск как достаточно крупный населенный пункт и порт, в котором сосредоточились представители всех вышеназванных органов и представителей «власти», а также немало чинов отряда Бочкарева. Этому было посвящено специальное распоряжение генерала Вишневского (циркуляр № 504 от 7 октября 1922 г.), направленное на имя «Управляющего Якутской областью Куликовского, Начальника Охотского района Соколова, Уполномоченного Якутского Народного Областного Управления Сивцева и начальника гарнизона Охотска». В нем говорилось, что «обстановка, созданная ликвидацией белых партизан в Якутской области…, вынуждает рассматривать прилегающее побережье района Аян – Охотск как тыловой район действующих экспедиционных групп».
При этом генерал Вишневский подчеркивал стремление «избегать официального объявления этого района прифронтовой полосой со всеми вытекающими отсюда последствиями (т. е. с введением формального и фактического статуса «военного положения». – В.Ц.)» и считал «необходимым установить… положения, в основе которых принято столь необходимое тесное сотрудничество и гражданских властей».
В частности, Вишневский «по праву старшинства» и в качестве заместителя Пепеляева объявил себя «Начальником тылового военного района» побережья Аян – Охотск. Здесь его волей назначались начальники гарнизонов (в Аяне, например, в качестве гарнизона был оставлен отряд из 150 якутов), реорганизовывались ранее существовавшие подразделения (остатки «бочкаревцев» должны были или войти в состав Дружины, или отправиться во Владивосток, «в распоряжение Начальника штаба Земской Рати». В самом Охотске должны были формироваться подразделения местной и районной милиции. Начальником гарнизона был назначен капитан Михайловский.
В отношении «гражданских властей» заявлялось, что «вмешательство в технику и порядок гражданского управления совершенно не входит в задачи Начальника гарнизона, но во всех случаях, имеющих или могущих иметь отношение к интересам Экспедиционного отряда, Начальнику гарнизона, совместно с г. г. представителями гражданского управления, принимать участие в разрешении вопросов принципиального значения не только в целях информации, но и распорядительных… Совершенно не склонный принимать на себя в настоящее время руководство и регулирование в вопросе установления взаимоотношений между г. Начальником Охотского района, назначенным Правительством Приамурского Земского края, и Особоуполномоченным Якутского Народного Областного Управления, я все же полагал бы признать необходимым просить об установлении постоянного органа управления в виде Совещания обоих вышеназванных представителей гражданской власти и представителя военного командования в лице Начальника гарнизона». То есть в основе создаваемой системы власти следовало установить компромиссное соглашение, исходя из интересов представителей Дружины, правительства Меркуловых и якутских областников.
Вишневский также не высказывал сомнений и в целесообразности укрепления коалиционных начал в системе управления, которую следовало бы наладить на побережье, а затем распространить и на другие территории Якутской области. «Полагаю, что в интересах населения, гражданского и военного управлений предложенная мною форма согласования деятельности является наиболее отвечающей обстановке и не будет противоречием для видов и планов как Правительства Приамурского Земского Края, так и Якутского Народного Управления»[1234].
Итак, вопреки ожиданиям Ефимова и якутских областников, стремившихся ввести Пепеляева в состав Управления в ранге «военного министра», «Циркуляр» Вишневского определял как самостоятельность военной власти, так и ее приоритет перед гражданским управлением («тыловой район» Сибирской дружины). Но в отличие от «военно-полевого» порядка правления, ни Пепеляев, ни Вишневский в конечном счете не стремились к единоличной диктатуре. Напротив, ссылки на важность народного представительства, как будет показано далее, объявлялись и в самом «Циркуляре», и в последующих документах достаточно часто. Политическая программа Пепеляева была достаточно краткой. В известном, по воспоминаниям Вишневского, «Обращении к населению Якутской области» от 3 октября 1922 г. (см. приложение № 30) Пепеляев подчеркивал военный характер своей миссии: «Мы только помогаем вам освободить родной край, где, по освобождении Якутска, соберется Областное народное собрание, куда вы сами изберете своих представителей, которые и установят такой порядок в области, какой хочет все население»[1235].
Можно заметить, что если бы Пепеляев и Вишневский не просто формально подчеркивали бы свой статус носителей полномочий Приамурского Земского края, то, возможно, им хотелось бы заявить о восстановлении монархии и попытаться восстановить в Якутии веру в «Белого Царя». Однако Пепеляев о политической связи с Приморьем в этом смысле не упоминал. Тем более не делал этого Куликовский. Очевидно, что не было и планов установления в Восточной Сибири некоего «монархического центра» (наподобие Камчатки) у военных и политиков во Владивостоке. Не было и попыток опереться на структуры приходского самоуправления в качестве основы местной власти (впрочем, по тем же причинам, что и на Камчатке). Поэтому в идейно-политическом отношении можно считать Дружину Пепеляева вполне самостоятельным элементом, не связанным полностью с идеологией, выражаемой Дитерихсом.
Краткость и нарочитый «демократизм» отличали политические заявления, сделанные Пепеляевым. По оценке Грачева, после занятия Нелькана генерал «…написал обращение к народу и красноармейцам, где говорилось, что Дружина по приглашению представителей народа пришла сюда, на далекий север, чтобы помочь народу в борьбе с коммунистами, как с насильниками воли народа, как с варварами, безжалостно проливающими кровь народа, как с расхитителями достояния народа. Дружина будет бороться за освобождение народа и подчинится власти, которую изберет народ через своих представителей». В инструкциях местным военным командирам Пепеляев особо отмечал важность «установления тесного сотрудничества с якутской интеллигенцией», «необходимость заручиться ее содействием»[1236].
Но, безусловно, монархический «отпечаток» белого Приморья сказался и на Дружине. Не без усилий советской пропаганды в Якутии стали распространяться сведения о «реакционном» составе как самой Дружины, так и той модели управления, которую «привез с собой» генерал Пепеляев. Необходимо отметить, что после поражения основной части белоповстанческого движения в области, часть местной «общественности» стала проявлять все более заметную тенденцию сотрудничества с советской властью. Считалось, что областные съезды населения, с их структурами власти и «якутской конституцией», вполне правомерно уступят свое место советам.
27 декабря 1922 г. прошел 1-й Всеякутский Учредительный съезд Советов, на котором было подтверждено создание Якутской АССР, избран республиканский Совет Народных Комиссаров и даже созданы вооруженные силы на основе т. н. Якутской Национальной дружины из числа бывших белых партизан, во главе с якутом Михайловым перешедших на сторону советской власти. После этого Якутск и большая часть собственно Якутии уже не являлись столь перспективной территорией для «идеологической поддержки» белоповстанчества, на что рассчитывал Пепеляев.
Наступивший 1923-й год (2 января) начался с работы Аяно-Нельканского съезда (Председатель – А. П. Нестеров, товарищ председателя – П. Г. Карамзин, секретарь священник О. Амосов). Выступивший на съезде Пепеляев снова заявил о том, что его Дружина «пришла по приглашению народа якутского и тунгусского и пришла воевать не с народом, а с насильниками народной воли, с… красными комиссарами и с коммунистами». Ответом съезда стала «Резолюция представителей населения Аяно-Нельканского района Якутской области», в которой подчеркивалось, что местное население, в благодарность за оказываемую помощь, должно «оказывать всемерную поддержку Дружине транспортом и мясом». Заявлялось также и о «порядке» и «законности», которые принесли с собой дружинники Пепеляева. Лейтмотивом присланного документа стал тезис: «Слово народа свято только тогда, когда оно сказано свободно»[1237].
Активные боевые действия начались с середины января 1923 г. Пепеляев решил разбить красные отряды по частям, действуя на коротких направлениях к Якутску. Предполагалось вернуть контроль над Чурапчей и занять село Амгу, наиболее выгодное для последующего наступления на Якутск. Для этой цели из Охотска по Амгино-Охотскому тракту к Чурапче начал продвигаться отряд под командованием бывшего начальника 3-й Иркутской стрелковой дивизии, генерал-майора В. А. Ракитина. В свою очередь, объединившись с местными партизанскими группами, Пепеляев выдвинулся из Нелькана в с. Усть-Мили. Тыл Дружины опирался на приморскую полосу: Аян – Нелькан – Охотск. И хотя наиболее обеспеченным портом мог считаться только Охотск, в Аяне также были возможности для погрузки и выгрузки судов[1238].
В целях военно-политической поддержки Дружины генералом был создан Совет народной обороны. 28 января 1923 г. в урочище Эгелькан Пепеляевым был издан приказ по Дружине (№ 29), весьма важный с точки зрения дальнейшей программы действий (см. приложение № 31). В нем приводилась ссылка на решения Алданского «свободного народного съезда», постановившего – «горячо приветствовать» Дружину и «всемерно поддерживать» ее как «добровольно пришедшую по зову наших представителей помочь нам освободиться от засилья коммунистов». Декларировалась необходимость оказания помощи Дружине «убойным скотом, подводами и людьми».
Пепеляев полностью воспроизвел в своем приказе текст решения Алданского съезда и обозначил «схему», согласно которой предстояло формировать новые структуры управления в крае. Особенно подчеркивался их «низовой» характер: «…Только дружными усилиями самого народа может быть свергнута власть захватчиков – коммунистов и организована выборная Народная Власть, которая одна сможет возродить нашу Родину – прекратить смуту и междоусобицу. По пути движения Сибирской Добровольческой Дружины везде будут созываться Народные съезды, которые и будут устанавливать власть на местах…»[1239].
Таким образом, Дружина в своих предстоящих действиях могла бы уже опираться на решения минимум двух «съездов» – Аяно-Нельканского и Алданского, что, с точки зрения Пепеляева и его помощников, несомненно усиливало легитимность его действий и оправдывало лозунг «всенародного» белоповстанческого движения. В этих условиях надежды оставались на рост недовольства со стороны местного населения, рост его политической активности, способности к самоорганизации.
Что же касается сформированного ранее Временного Якутского областного народного управления, то его полномочия хотя и не оспаривались, но его деятельность, по существу, не влияла на действия Пепеляева. Вероятно, в случае успешного продолжения экспедиции и взятия Якутска, могло произойти и переформирование уже существовавших структур власти (в плане, например, созыва «Областного народного собрания», в состав которого могли быть делегированы представители уже созванных местных съездов).
В следующем своем приказе (от 24 января 1923 г.) Пепеляев предписывал маршруты продвижения к Амге и, одновременно, поручал Совету народной обороны «призвать население к вооруженной борьбе с коммунистической властью…, завязать связь с населением города Якутска, продолжить организацию повстанческих отрядов в областном масштабе, обратив особое внимание на район р. Лены между г. г. Якутском и Олекминском». В результате стремительной, внезапной атаки 29 января 1923 г. Амга была взята, и Пепеляеву удалось закрепиться на ближних подступах к «столице» Якутии[1240].
Но установить продуктивные деловые контакты с местной «общественностью» не удалось. По воспоминаниям Г. Грачева, негативное впечатление оставили после себя повстанцы Коробейникова и бойцы отряда Бочкарева. Кроме того, нельзя было игнорировать и националистических настроений, свойственных для части партизан. «Солдаты все были якуты, – приводил Грачев слова местных жителей об отряде Коробейникова, – а офицеры русские. Они здорово издевались над русскими крестьянами, грозили выслать в Советскую Россию». «И такой взгляд на белобандитов, – продолжал организатор «Крестьянского Союза», – был общий у жителей русской национальности. Нужно заметить, что якуты боролись и против коммунистов, и против русского засилья в области, они говорили: «…как только победим красных, то всех русских вышлем»; правда, это говорили не якуты-руководители, а простой народ. Но такое отношение якутов оттолкнуло от повстанческого движения сельских жителей русской национальности».
На созванном съезде местных жителей представители Дружины «предложили выбрать самоуправление». Весьма показательна в данном случае заявленная политическая «веротерпимость» представителей Дружины, совершенно не типичная для белого Приморья 1921–1922 гг. «Крестьяне спросили, – вспоминал Грачев, – кого им теперь выбирать и можно или нет назвать это самоуправление земством? Им сказали: «можно». И выбирать они могут, кого желают; хотя бы избранные ими лица были коммунисты. Но раз его избрали жители, значит, он заслуживает доверие населения, а против воли населения Дружина не борется»[1241].
Подобное «снижение» непримиримого отношения к деятелям советской власти и большевикам, несомненно, объясняется фактором «расширения территории» и необходимостью считаться с изменениями настроений «общественности» в условиях укрепления советской власти в регионе (образование Якутской АССР и др.). В ряды Дружины принимались попавшие в плен под Амгой красноармейцы. А в своих обращениях к бойцам красноармейских отрядов Пепеляев неоднократно подчеркивал отсутствие каких-либо наказаний, «мести» за службу советской власти. Такой – показной – «демократизм» генерала, очевидно, не мог сочетаться с жестокой, репрессивной практикой.
В это же время от имени той самой «якутской интеллигенции», сотрудничество с которой признавалось весьма важным, делались заявления о недопустимости сотрудничества с «пепеляевцами», как с «реакционерами», говорилось о предательстве «народного дела» Куликовским и другими деятелями белоповстанчества. Грачев вспоминал, что «с группой интеллигенции г. Якутска Усть-Мильская группа имела связь, вела с ними переписку. В переписке Усть-Мильская группа приглашала якутскую примкнуть к движению, убеждая в демократизме генерала Пепеляева. Якутская группа, наоборот, убеждала Усть-Мильскую отстать от движения, созданного Пепеляевым, ибо инициаторы этого движения, офицерство стремятся к реставрации царизма (сказывалось впечатление от Приамурского Земского Собора. – В.Ц.). Были даже личные переговоры представителей этих групп, но ни к чему не привели. О переписке групп интеллигенции и ведущихся между ними переговорах генерал Пепеляев был осведомлен…»[1242].
Еще 7 декабря 1922 г. Куликовскому от его бывшего ученика, члена РКП (б) Редникова было направлено письмо, в котором «бывший якутский реалист» обвинял своего учителя в том, что он – «старый ветеран революции…, уважаемый всей учащейся молодежью Якутска, – слезно просил г. г. Дитерихса и Пепеляева встать на защиту попранных прав якутского народа», «вы призывали палачей народа восстать против этого народа…, неужели можно… стать совершенно беспринципным негодяем, призывающим белогвардейцев идти походом на Якутск?»
В ответном, весьма обширном письме-обращении (подписано 19 февраля 1923 г.) Куликовский отметил, что «честные революционеры и мыслящая интеллигенция» не может быть вместе с большевиками, которые вместо «произвола и насилия самодержавия» принесли в Россию еще худший произвол. Обращаясь к «интеллигенции», к «учащейся молодежи» с призывом сражаться за «Родину, науку и искусство», он утверждал, что только «союз разума и свободы создает свободомыслие, рождающее нравственность»[1243].
Продолжая боевые операции, Пепеляев в середине февраля 1923 г. смог в урочище Сасыл-Сысы окружить крупный красноармейский отряд под командованием латыша И. Я. Стродта. Блокада продолжалась более двух недель, однако заставить противника сдаться Пепеляеву не удалось. К этому времени со стороны Якутска и Чурапчи на помощь осажденным выдвинулись свежие подразделения РККА.
Дальнейшие действия Дружины блокировались в довольно узком районе. Распространить операции на сопредельные части Якутской области не удалось. До Якутска Пепеляев не дошел, силы оказались раздроблены. Генерал оказался «заложником» собственных планов по окружению и разгрому красноармейских отрядов. Частично их осуществив (взятие Амги, блокада Сасыл-Сысы), Пепеляев рассредоточил свои не такие уж многочисленные отряды, а новых, существенных подкреплений от потенциальных «белоповстанцев» не получил. Резервов не хватало, а «коммуникационные линии» («старый Якутский тракт»), связывающие Амгу с побережьем, были неустойчивы. В начале марта 1923 г. численно превосходящие Дружину красноармейские подразделения стали сосредоточиваться для решающих контрударов. Была снята блокада отряда Стродта, а 2 марта один из красных отрядов окружил и после ожесточенного боя взял Амгу штурмом. Куликовский, чтобы избежать плена, принял яд. Центр сосредоточения сил для удара по Якутску оказался утраченным, и надежды на скорое взятие центра Восточной Сибири не сбылись.
7 марта 1923 г. Пепеляев принял решение отступать к Охотскому морю. «Якутский поход» не достиг своей главной военно-политической цели – создания прочной базы антибольшевистского сопротивления. Да и можно ли было рассчитывать на это уже на третьем году провозглашенного в стране НЭПа, в условиях, когда уже стал реальностью СССР, включивший в свой состав и якутскую автономию? В своем обращении к Дружине генерал теперь прямо говорил о «возвращении» в Китай: «Братья-добровольцы, мы исполнили свой долг до конца. Измученная коммунистами наша Родина требовала наших жизней. Мы их безропотно отдали за благо ее. По призыву представителей якутского населения помочь народу в борьбе с врагами, мы пошли и на этот далекий, холодный и дикий север. Многие из нас сложили свои кости в этой пустыне. Мы же, оставшиеся в живых, обречены на худшие еще испытания: мы идем навстречу жестокой неизвестности. Неизбежно испытаем: голод, холод и тяжелые походы при слабой надежде на спасение. Удастся ли нам выбраться обратно на территорию Китая, трудно сказать, при отсутствии помощи…»[1244].
Генерал Вишневский лучше всего передал этот перелом в настроениях чинов Дружины, осознавших неудачный исход операции: «…При полном сочувствии простого народа, якутская интеллигенция пошла против нас, мобилизовав несколько сот якутов и различными воззваниями и обращениями совращая якутов-партизан, состоящих в рядах Сибирской Дружины. Затем огромные потери, понесенные Дружиной в течение февраля месяца, численный перевес противника, главным образом – перевес в технических средствах противника (у Дружины, в частности, не было ни одного артиллерийского орудия, почти израсходовались боеприпасы. – В.Ц.), упорство красноармейцев – наша идеология им совершенно чужда – все эти причины заставили Дружину оставить Амгинский и Алданский районы и отойти в Нелькан.
Итак, борьба с коммунизмом в Якутской области прекратилась. Советская власть на всей территории бывшего Российского государства не имеет ни одного фронта, и никто не будет ей мешать налаживать мирную жизнь в России. Но может ли коммунизм наладить хозяйство и мирную жизнь в России, а главное – примирить с коммунистическими идеями все слои населения?!»[1245].
Теперь главной целью признавался удачный отход к побережью. И в начале апреля части Дружины оторвались от красноармейских отрядов и вернулись в Нелькан. Говорить о полном отсутствии перспектив для нового этапа антибольшевистской борьбы пока еще не приходилось. Казалось бы, достаточно прочно удерживался приморский плацдарм: Аян – Нелькан – Охотск. При удачном стечении обстоятельств и прежде всего при возможном новом росте антибольшевистских настроений в крае (на что продолжали еще надеяться многие), этот «плацдарм» мог быть использован для возобновления боевых действий.
В Охотске, во время боевых операций Дружины, оставались члены Областного управления, а после возвращения генерала на морское побережье, 10 апреля 1923 г., был проведен «съезд тунгусов Аяно-Нельканского района». По воспоминаниям Грачева, на съезде было принято решение «назвать территорию, на которой кочуют тунгусы, самостоятельной республикой и просить генерала Пепеляева остаться с Дружиной для охраны этой территории. Они же, тунгусы, обещают доставлять для Дружины продовольствие, т. е. мясо. В постановлении съезда выражена благодарность Дружине за понесенные труды и жертвы и за то, что Дружина хорошо обошлась с населением края. Бедные, славные дикари, они в Дружине видели своих спасителей. Для нее же они жертвовали всем, от мала до велика: работали всю зиму в транспорте, пожертвовали сотни оленей на мясо, и сотни оленей погибли от чрезмерной работы и бездорожья. Долго, долго они будут поминать и рассказывать своим детям, как в их глухой, вечно дремлющей тайге разрядилась гроза гражданской войны и как она тяжело поразила их скудное оленье хозяйство!»
В принципе подобное решение Аяно-Нельканского съезда сохраняло за Дружиной главное – российскую территорию, на которой при поддержке легитимных структур местного самоуправления можно было бы продолжать «борьбу с большевизмом». Отчасти это напоминало ситуацию с Юго-Восточным Союзом, когда в 1917–1918 гг. подразделения Добровольческой армии претендовали на статус вооруженных сил Союза. Однако то, что было вполне возможно на заре Белого движения, в начале гражданской войны, по объективным социально-экономическим и социально-политическим причинам становилось невозможно в условиях СССР и НЭПа. Примечательно, что «на предложение остаться для охраны тунгусской республики генерал Пепеляев ответил отказом, но несмотря на это съезд своего постановления не отменил».
Генерал приступил к подготовке эвакуации. Грачев вспоминал, что с этой целью «20 апреля из Нелькана в Охотск была командирована экспедиция генерала Вишневского с пятью членами… В задачи экспедиции входило: 1) примирить враждующий между собой начальствующий состав Охотска; 2) собрать ценности, принадлежащие гарнизону и областному Управлению; 3) зафрахтовать коммерческий пароход; 4) взять с собой гарнизон и выехать в порт Аян за Дружиной. В Охотск пароходы заходят на 20–30 дней раньше Аяна, благодаря временному отходу льдов. Последние два вопроса были и якорем спасения Дружины. Куда потом пристать на пароходе – этот вопрос был безразличен, лишь бы выехать». Подобные действия командования Дружины явно подчеркивали не только ее самостоятельный статус, но и стремление держать под контролем областные органы власти. Однако преобладающими настроениями все же были «эвакуационные». На продолжение сопротивления Пепеляев, очевидно, рассчитывал гораздо меньше[1246].
Советская власть понимала опасность сохранения Дружины в крае. 9 июня 1923 г. красными отрядами, прибывшими на пароходах из Камчатки, внезапной атакой был взят Охотск. Те из военных и гражданских лиц, кому удалось бежать из города, соединились с делегацией генерала Вишневского, оказавшейся теперь без цели своего похода. По свидетельствам прибывших из Охотска, в городе установился произвол комендатуры и начальника гарнизона: «Капитан Михайловский возомнил себя наместником-диктатором Охотского района, ликвидировал возможность работы местных самоуправлений, отнял у них в свое ведение все доходные статьи… Члены Областного Самоуправления, видя невозможность совместной работы, под разными предлогами совсем уклонились от работы».
Однако на созванном в городе «съезде представителей Охотского района» была «выработана программа управления краем». «Функции высшей власти поручено выполнять Президиуму съезда. Съезд был ярко противокоммунистический. Председателем Съезда был избран местный житель, видный общественный деятель, организатор восстания против коммунистов, офицер Яныгин. К Яны-гину хорошо относилась часть гарнизона… С отступлением с Якутского фронта Охотской группы бойцов Дружины, возглавляемой полковником Худояровым, авторитет Михайловского еще более был подорван… Худояров и Яныгин арестовали Михайловского. Место начальника гарнизона занял полковник Худояров, как старший из офицеров…».
В городе возник «конфликт властей». Начальник Охотской группы генерал-майор В. А. Ракитин, вернувшись в город после неудачных действий под Чурапчей, попытался урегулировать противоречия, освободив Михайловского. Но местное повстанческое офицерство (Худояров и Яныгин) были готовы противостоять Михайловскому и Ракитину вплоть до вооруженного столкновения.
«В своих посланиях к генералу Пепеляеву Ракитин, Яныгин, Худояров, Михайловский обвиняли друг друга и между собой непримиримы»[1247].
Подобные противоречия, безусловно, не способствовали укреплению белой власти, возможно, вмешательство Вишневского привело бы к лучшим результатам, но какие-либо конструктивные решения теряли смысл после падения Охотска. Михайловский был взят в плен, генерал Ракитин застрелился. А в ночь на 18 июня 1923 г. в результате удачной десантной операции, проведенной красноармейским отрядом, прибывшим на трех пароходах («Индигирка», «Ставрополь», «Кишенев»), был врасплох захвачен штаб и часть Дружины в Аяне. Генерал решил сдаться, написав при этом обращение к «братьям добровольцам» о необходимости «без боя сдаться Советской России». Показательно, что советский десант из Владивостока в Аян и взятие Охотска по сути опровергли отмеченные выше расчеты белого командования осенью 1922 г. на возможность «удержаться» на дальневосточной «окарине», в Охотско-Камчатском крае.
«Пепеляев и его главнейшие сподвижники были увезены в Сибирь, где в городе Чите и состоялся суд над ними. Сам генерал и десять человек из числа взятых в плен вместе с ним, были приговорены к расстрелу, но этот приговор позже был заменен десятью годами заключения в тюрьме (однако репрессии не миновали генерала Пепеляева, расстрелянного позднее, в 1938 году. – В.Ц.). Судьбе было угодно распорядиться так, что сибирское освободительное движение в 1918 году начато было генералом Пепеляевым в полосе центральной части Сибири, и им же оно было закончено пятью годами позднее, на глухой и безлюдной окраине Русского Дальнего Востока»[1248].
В дальневосточной эмиграции многие следили за судьбой Дружины, хотя бы уже потому, что, как отмечалось выше, многие из ее участников проживали в Харбине. В дневнике Вологодского (запись от 8 июля 1923 г.) кратко сообщалось не только о «пленении Дружины», но и о возможном сотрудничестве Пепеляева с советской властью (через посредничество его бывшего сослуживца, военного министра Временного правительства автономной Сибири полковника А. А. Краковецкого, перешедшего на сторону РККА). Однако подобные «слухи» не подтвердились. «С падением Пепеляева, – писал в своем дневнике бывший премьер Российского правительства, – не осталось ни единой организованной силы для фактической борьбы с засилием большевиков»[1249].
Тем не менее на территории Охотско-Камчатского края и Якутии оставалось небольшое количество бывших белоповстанцев и бывших чинов Дружины. Несколько десятков человек ушли в тайгу еще во время падения Амги. Рассеялись по тайге небольшие группы от Чурапчи и Сасыл-сысы. Из района Аяна и Нелькана в тайгу отошли десятки бойцов Дружины, не пожелавших откликнуться на призыв Пепеляева и сдаться РККА. Ушли в тайгу лидеры охотских повстанцев Худояров и Яныгин.
По-разному сложилась судьба этих отрядов. Вот как описывается их ликвидация одним из участников «красного десанта» в Охотск К. Ф. Кошелевым. Заметив, что части гарнизона под командованием Худоярова и Яныгина удалось отступить в тайгу из-за того, что в момент штурма Охотска они были расположены вне города, он отмечал далее, что Худояров (очевидно рассчитывая на поддержку среди местного населения) пытался активизировать повстанческое движение в регионе. «Оставшаяся неразбитая группа белогвардейцев ушла в тундру по стойбищам тунгусов. Открытого боя они не принимали. Пытались восстановить тунгусов и местных камчадалов против воинов красной армии, вели агитацию против нас…».
Примечательно, что для ликвидации белоповстанцев советской власти неизбежно приходилось заручаться не просто поддержкой местного населения, а именно местной знати. И те, кто, очевидно, заявлял о безусловной поддержке «дружинников», теперь заявляли о своей готовности служить большевикам. «Узнав, что влиятельным человеком среди местных тунгусов является их родовой князь, нами были посланы два человека из местных камчадалов с просьбой явиться для переговоров. Спустя некоторое время к нам явился родовой тунгусский князь Громов со своим многочисленным родом, предъявил медали многих русских царей за верную службу и попросил защиты от местных банд… С прибывшими тунгусами мы быстро нашли общий язык. Одарили скромными подарками князя и его свиту, хорошо угостили их обедом, дали около сорока ружей с боеприпасами. Решение наше дать оружие тунгусам было рискованным, но мы знали, что белобандитов, грабивших их, они не будут поддерживать и если не организуют ликвидацию банд, то организуют охрану оленьих стад, что являлось значительной помощью».
В результате деятельность белоповстанцев была обречена. Худояров, отделившийся от отряда, устроился рабочим на японские арендованные рыболовецкие участки, но был вскоре арестован группой красноармейцев. Отряд под командованием Яныгина попытался захватить поселок Иня, но был полностью уничтожен в бою с частями охотского десанта.
Тем не менее до 1928 г. на побережье Охотского моря действовал отряд капитана Индирского (Индигирского). Даже до 1938 г. в районе озера Себен-кюэль отмечались диверсии повстанцев – братьев Захаровых. До осени 1924 г. в сводках Забайкальского отдела ОГПУ упоминались боевые действия повстанцев под командованием полковника Дуганова, пытавшегося выйти из Иркутской губернии в Якутскую область. Очевидно, полковнику удалось выехать из Аяна во Владивосток осенью 1922 г. вместе с корнетом Коробейниковым и позднее он возобновил работу по созданию антибольшевистского подполья в Забайкалье и Приамурье. Но все эти боевые действия не носили сколько-нибудь организованного характера, отличались раздробленностью и не претендовали на роль новых центров антибольшевистского движения.
Что же касается группы генерала Вишневского, так и не достигшей Охотска, то ей удалось дойти до устья р. Гунчи. Было принято решение не возвращаться в Аян и не сдаваться в плен, а договориться с японскими рыболовами, приплывавшими к побережью, о вывозе дружинников в Японию. Позднее к этой группе присоединились еще несколько человек, в том числе начальник штаба Дружины полковник Леонов. Японцы согласились принять группу в качестве рабочих и после окончания сезона рыбной ловли 3 сентября 1923 г. вывезли их в Хакодате. Позднее им удалось вернуться в Маньчжурию («Третьего сентября в 12 час. дня снялись с якоря и уплыли в море, оставив позади себя голодное, холодное и неприветливое побережье Охотского моря»)[1250].
Рассматривая историю «Якутского похода», закономерно отметить его хронологические рамки, задаться вопросом о его отношении к периодизации Белого движения в России и гражданской войне. Можно ли, в частности, считать окончанием гражданской войны не ноябрь 1922-го, а июнь 1923 г.? Здесь, очевидно, важно учесть следующее.
Если исходить из того, что гражданская война является организованным военно-политическим противостоянием, то при наличии в 1922–1923 гг. военной борьбы политическая составляющая так и не смогла окончательно оформиться. Хотя нельзя не отметить, что попытки ее формирования были предприняты на нескольких народных съездах, в частности Аяно-Нельканском (2 января 1923 г. и 10 апреля 1923 г.), Алданском (26 января 1923 г.) и на последнем Охотском (в мае 1923 г.). Развернутой и завершенной политической программы (заявлений Пепеляева о «народном характере» его власти и его действий было недостаточно) выработать так и не удалось. Правда, в Охотске сосредоточились остатки Якутского Областного управления, однако его какого-либо активного политического влияния на Дружину не проявилось.
Поход Пепеляева целесообразнее считать не окончанием гражданской войны как таковой, а самостоятельной военной операцией, опиравшейся на определенную, хотя и недостаточную для Якутии, базу легитимной поддержки в форме различных «народных съездов». Это в заметной степени было локальное антибольшевистское повстанчество, вспышки которого продолжались и позднее, на протяжении 1920—1930-х гг. Тем не менее и «двойная» дата окончания гражданской войны в России – 1922/1923 гг. – вполне правомерна. Ведь вполне справедливо считать, что в 1923 г. движущей – военной силой были не одни лишь местные повстанцы (как это имело место в большинстве восстаний в России на протяжении 1921–1922 гг.). Это были военнослужащие бывших белых армий. Кроме этого, официально утвержденный Правителем Приамурского Земского Края генералом Дитерихсом статус Дружины, ее определение как части Земской Рати, вполне закономерно означали преемственность продолжения и развития боевых действий от уже разгромленного белого Приморья. Это также могло означать и продолжение гражданской войны в России, на Дальнем Востоке, в Восточной Сибири.
Что же касается вопроса, считать или нет действия белоповстанцев в Якутии продолжением именно Белого движения, то здесь нужно учесть, что из наиболее характерных признаков Белого дела (подробно рассматриваемых в первой книге монографии) в действиях Дружины довольно четко прослеживался фактор приоритета военных властей над гражданскими, хотя полностью игнорировать полномочия местного самоуправления было, конечно, невозможно.
В остальном же действия Дружины и тот политический «фон», который формировался вокруг нее (включая отмеченные в предыдущем разделе заявления сибирских областников во Владивостоке и в Японии), гораздо более подходили под определение антибольшевистского, а не Белого движения.
Но последний этап в истории Гражданской войны все же сохраняет в себе немало неразрешенных до сих пор вопросов. Эта тематика нуждается в дальнейшем изучении. Не будет преувеличением считать Якутию ярким примером того, как могла бы эволюционировать белая государственность, объединяясь с антибольшевистским повстанчеством. Показательно, что Дитерихс, очевидно, не исключал возможности признания регионального самоуправления, областничества, с точки зрения территориального устройства, и возможностей сотрудничества с местным населением, особенно там, где еще не существовало традиций земства и не было достаточного числа православных приходов. Тем не менее для успешной реализации подобной альтернативы, разумеется, необходим был существенный военный успех: занятие крупного района, города, крупного порта, – а не переходы по тайге и горным хребтам.
Стал бы Якутский поход генерала Пепеляева в 1922–1923 гг. повторением Ледяного похода Добровольческой армии в 1918 г.? Стал бы лозунг «возрождения монархии», провозглашенный Дитерихсом в белом Приморье, объединяющим и для антибольшевистского и для Белого движений? Могла ли идея «Земского Собора» перерасти в идею возрождения «Народной Монархии»? Эти вопросы остаются открытыми. Военное поражение 1922–1923 гг. не позволило ни белым, ни антибольшевикам их разрешить…
Глава 9
Итоги и значение последнего периода политической истории Белого движения в России. Приморская государственность – ее специфика.
Наиболее характерная черта последнего периода российского Белого движения (1920–1922 гг.) – наличие отдельного «белого региона», существенно ограниченного для того, чтобы белые правительства могли заявлять о себе как о выразителях общероссийской власти, даже в ее преемственном отношении, что, например, мог бы сделать генерал Деникин, получивший от Колчака полномочия Верховного Правителя. Это стало главной причиной, почему на данных территориях белые структуры управления и их лидеры заявляли о себе как о носителях всего лишь краевой власти (Правитель и Правительство Юга России, Временное Приамурское Правительство, Правитель Российской Восточной окраины, Правитель Приамурского Земского Края).
Данное положение отличало и белый Север (где еще в начале 1920 г. предполагалось создание самостоятельной государственности, признаваемой даже на международном уровне), и, особенно, белую Таврию, и белое Приморье, руководители которого были весьма заинтересованы во внешнеполитическом, международном статусе (признание Францией Правительства Юга России, отправка делегации Приамурского правительства на Вашингтонскую конференцию).
Но в то же время занятые белыми правительствами «окраины бывшей Империи» рассматривались в политических программах и официальных заявлениях белых властей как достаточные «основания» будущей общероссийской государственности. Действовавшие здесь государственные органы рассматривались, как полноправные и достаточно легитимные для того, чтобы выражать интересы местного населения и тех, кто вместе с белыми армиями (в их рядах или в тылу) оказался на этих территориях. С другой стороны, органы белой власти в 1920–1922 гг., в их политико-правовом контексте, расценивались в качестве первичных элементов будущих всероссийских органов управления (особенно явно это выражено в декларациях Приамурского Земского Собора).
Отдельная территория и отдельная, самостоятельная государственность, которая может стать базой для будущей «Белой России» – вот политический лейтмотив, характерный для «последних могикан» Белого движения, отнюдь не намеренных «примиряться» с советской властью и убежденных в том, что факт военного поражения отнюдь не означает для них политического и, тем более, духовного поражения.
Для укрепления внутриполитического положения белых окраин неизбежным становилось проведение не просто востребованных и необходимых реформ (обусловленных социально-экономическими и социально-политическими факторами), но реформ популярных, способных усилить степень легитимности белых режимов. В этом отношении показательно провозглашение земельной реформы Правителем Юга России генералом Врангелем и проведение выборов в Народное Собрание и Земский Собор в Приморье. Очевидно, что «дожидаться созыва Национального Собрания» становилось уже нереальным и «предрешение» (хотя бы частичное) преобразований, обозначенных в политических программах 1918–1919 гг., являлось неизбежным.
Один из основных принципов Белого движения стал ослабевать в новых условиях: безусловный приоритет военной власти над гражданской рассматривался уже не так категорично. «Положение о полевом управлении», активно применявшееся в 1918–1919 гг., в последний период использовалось все реже. И Деникин (согласившийся в марте 1920 г. на создание Южно-русской власти, в которой он сохранял за собой только полномочия командующего войсками), и генерал Миллер (признавший необходимость совместной работы исполнительной власти с Земским Совещанием), и атаман Семенов (активно сотрудничавший с Краевым Народным Собранием), – все они уже не могли исходить из сугубо диктаторских принципов управления. Характерным признаком перемен политического курса стало проведение выборов (на основах «четыреххвостки») в Приамурское Народное Собрание в 1921 г. Даже действия самостоятельных воинских единиц (Азиатская дивизия барона Унгерна, Сибирская Добровольческая Дружина генерала Пепеляева) сопровождались стремлением опираться на местные представительные собрания (народные съезды, повстанческие округа и др.).
Диктаторские полномочия стали пониматься не сами по себе, не в качестве самостоятельного, самоценного фактора, а в их отношении к возможности эффективно обеспечивать взаимодействие фронта и тыла. Немаловажное значение имело и создание коалиционных структур. Правительство Юга России, например, как орган исполнительной власти, с участием деятелей южнорусского казачества, создавалось с расчетом на их пополнение новыми региональными представителями, при условии расширения территории. В Забайкалье (1920 г.) и в Приморье (1921–1922 гг.) персональное представительство происходило путем выборов. Примечательно, что если в 1918–1919 гг. выборы считались недопустимыми, а их влияние «разрушительным», то теперь – напротив, избирательные кампании признавались вполне правомерными.
При этом постепенно менялась и форма местного самоуправления, местного представительства. На смену бюрократическим, административным структурам, назначаемым и контролируемым «сверху», приходили земства, православные приходы, – органы, в которых участие и роль местного населения в 1920–1922 гг. становились более значимыми, чем в 1918–1919 гг.
Открыто провозглашенные лозунги «восстановления монархии» принципиально отнюдь не противоречили политической программе Белого движения, а стали ее логическим завершением. В перспективе, с учетом роста антибольшевистского «повстанческого фактора» в социальной базе, вполне вероятным представлялась бы эволюция монархического лозунга от безусловного следования принципам и нормам «легитимизма» к идее «народной монархии» (столь ярко обозначенной в публицистике Ивана Солоневича). Пока же наиболее приемлемым становился путь созыва Земского Собора, причем не с партийно-политическим, а с выраженным сословным и профессиональным представительством. Соборность, не противоречившая принципам «непредрешения» и «национального единства», вполне соответствовала уже сложившимся к 1921–1922 гг. политико-правовым основам Белого дела.
Но не следует забывать, что в это же время в Зарубежье происходит четкое оформление традиций «легитимизма», основанных на принципах «местоблюстительства Престола», в свою очередь, основанного на буквальном следовании статьи 45 «Свода Основных Государственных законов»: «Когда нет отца и матери, то правительство и опека принадлежат ближнему к наследию Престола из совершеннолетних обоего пола родственников малолетнаго Императора».
Поэтому даже при наличии серьезных разногласий об очевидности гибели всей Царской Семьи, легитимистский подход диктовал условия, при которых «ближним к наследию Престола» являлся Великий Князь Кирилл Владимирович. Дискуссионным при этом оказался вопрос о сущности родства: должен ли претендовать на Престол «старший» в роду (а таковыми признавались Великий Князь Николай Николаевич или – по женской линии – Вдовствующая Императрица Мария Федоровна) или «ближний» в роду к Царской Семье (то есть Великий Князь Кирилл Владимирович).
Но очевидно, что разрешение всех «монархических споров» («соборян» и «легитимистов») могло бы произойти с гораздо большей результативностью в случае укрепления белой государственности в одном из российских регионов. Исторически ситуация сложилась так, что данная возможность вполне могла быть осуществлена в Приморье (Приамурском Земском Крае).
История белого Приморья является весьма показательным примером в политико-правовой истории Белого движения в России. К сожалению, до недавнего времени эта тематика заметно уступала по количеству исследований другим регионам Белого движения, прежде всего белому Югу России, белой Сибири, казачьим областям. Вместе с тем изучение этой темы, с привлечением различных источников, позволит определить многие специфические особенности, характерные для последнего периода Белого дела.
Так, например, в Приморье после 1920 г. сложилась ситуация, при которой роль представительных органов имела весьма важное значение. Невозможно было, в частности, игнорировать наличие влияния эсеров, кадетов, сибирских областников. Не смогли проигнорировать этот фактор и сторонники советской власти, согласившиеся с введением в регионе своего рода «буфера» – Дальневосточной Республики. Примечательно, что в сентябре 1920 г. во Владивостоке распространялся проект создания особой для этого края государственной системы, опирающейся на специально разработанные «Законы Приморской области» (изданные под заглавием «Во имя народа, через народ и народом для народа»). Их автором был бывший ординарец генерала Корнилова, автор антиправительственных «воззваний» из Ставки Главковерха в августе 1917 г. В. С. Завойко. Эти «Основные законы» (или «Конституция») предполагались в качестве «кодифицированного изложения Государственного Строительства на широких основаниях истинного Народоправства, Демократии и Федерации».
Подчеркивалось, что «первый камень фундамента – есть организация деревни, села, станицы», после чего «сами собой образуются волости, округа, города, области». «Партийное строительство» не считалось перспективным, так как «партии не содействуют выявлению Воли Народной, а наоборот навязывают народу свою волю».
В разделе «обязанности и права гражданина Приморской области» отмечалось всеобщее «равноправие», «свобода вероисповедания» и весьма своеобразно обозначенный тезис, что «каждый гражданин постольку остается гражданином, поскольку он выполняет свои гражданские обязанности». Декларировались «свобода слова и печати», но за распространение необоснованных «порочащих сведений и слухов» предполагалась судебная ответственность. Все основные органы власти строились на основе избирательного права. Всеобщее активное избирательное право предполагалось обязательным.
Государственное устройство Приморья строилось на основе «самоуправляющейся земельной единицы» (округ – волость – село). Завойко тщательно разработал порядок функционирования представительных структур. Утверждалось, что «не численностью членов законодательных собраний, а их личными качествами и способностями определяется работоспособность и полезность этих собраний для Народа»: «Малочисленность состава является залогом более внимательного отбора членов собраний…, малочисленность состава – залог честности, ревностного исполнения обязанностей».
В селе действовало Сельское, а в волости – Волостное законодательные собрания. Представительная власть в Округе гарантировалась Окружным Собранием. Городское население выражало свои интересы через округа. Областное же Собрание состояло из двух палат (Совет Области и Дума Области). Областной Совет (верхняя палата) сосредоточивал у себя «всю власть законодательную в Области», обладал «правом законодательной инициативы» и «по отношению к Областной Думе являлся учреждением редакционным и разрабатывающим законодательные предложения, получившие большинство в Думе». В Совете и Думе создавались Комитеты (сметный, контрольный, налоговый и др.).
Исполнительная власть обладала достаточно широкими полномочиями и, согласно проекту, должна была быть «ответственная лишь перед Верховным Хозяином Земли Приморской Области», т. е. «непосредственно перед Народом Ее». При этом «власть исполнительная» объявлялась «безответственной перед Властью Законодательной». Глава исполнительной власти («Предводитель») возглавлял совещательную Управу. Члены Управы подчинялись только Предводителю. Исполнительная власть на среднем и низовом уровнях (село – волость – округ) осуществлялась соответствующими Управами и Предводителями. Предводитель получал право налагать «условное вето» на законы, принимаемые Окружным Собранием («вето» можно было преодолеть «большинством – 2/3 голосов – номинального состава Собрания»). Вводилась должность Областного Предводителя – легитимного политического лидера, который также становился «Верховным Главнокомандующим Народной Гвардии и Милиции, Главой Коллегии Прокуратуры, Главой Полиции и всех других органов Власти Исполнительной».
Местные исполнительные структуры имели довольно обширные хозяйственные полномочия, в том числе: «сбор налогов прямых», «установление форм землепользования», «организация, обучение и ведение сельской милиции», «хозяйственное ведение школами», «поддержание в порядке местных сообщений и дорог». Также предполагалась и практическая «организация всех выборов».
Судебная вертикаль предполагалась полностью независимой в своих решениях. В ее системе предполагалось создание мирового, окружного и Высшего Областного Суда. Мировой суд, окружной суд и высший суд осуществляли свою деятельность в пределах Области. Прокурорская коллегия, судебные следователи, судебная полиция обеспечивали соблюдение и охрану законности и правопорядка. Действовали в Области и суды присяжных.
«Единственной регулярной военной силой в Области» признавалась только Народная гвардия (из трех родов войск), обязательная служба в которой признавалась с 19 лет. Создание армии предполагалось, конечно, только в «будущей Государственности».
«Общие Положения» утверждали защиту частной собственности, введение концессий в регионе. Провозглашались 8-часовой рабочий день, «обязательность образования», защита интересов семьи и детства. Прежние «Табель о рангах», «права государственной службы», «чины, ордена, знаки отличия» – отменялись. Считалось, что Приморская область будет иметь собственную геральдику (герб, флаг, печать). В территорию Приморья позднее должны были войти Камчатская и Охотская области.
Но наиболее важной была заключительная часть «Конституции» Завойко, утверждавшая принципы будущей организации власти в Области и во всей России. Тем самым сохранялась как идея будущей «всероссийской Конституанты», так и принцип создания будущего государства на федеративных началах. В главе об «установлениях областных» отмечалось: «Россия ныне, как Держава самостоятельная в ее бывших пределах, не существует, и… народ Приморской Области, ее Верховный Хозяин, есть естественный исторический правопреемник всех прав и обязанностей государственных в пределах Приморской Области». «Дополнение к Основным Законам» утверждало порядок созыва Земского Собора.
Декларировалось, что «народ Приморской Области ныне же заявляет, что он не имеет никаких предположений и намерений существовать в качестве независимого и самостоятельного государства и желает быть в будущем нераздельной частью сперва Сибирского края, а затем Единой Великой России». В будущей России «Конституция» Приморья должна была сохранить свою силу. «В будущем, по организации всех Областей Сибирского края, имеет быть созван Земский Собор Сибирского Края». Он «составлялся из представителей всех Областей в числе двух представителей от каждой Области, выбранных большинством 2/3 голосов Соединенного Собрания двух Палат Области». «В дальнейшем будущем, при организации Великой Единой России, имеет быть созван такой же Земский Собор из представителей избранных Краевыми Законодательными Собраниями, на основании Основных Законов Краев»[1251].
«Законы» Завойко не были введены в действие, но стали весьма примечательным отражением эволюции политико-правовых представлений Белого дела. Вообще, следует отметить, что белое Приморье дало истории Белого движения характерный пример создания государственности, именно в отношении политических новаций и перемен. Эволюция политических структур и политических программ Белого дела здесь продолжалась и происходила весьма интенсивно. Если белый Крым дал пример социально-экономических перемен на основе проведения, в первую очередь, земельной реформы, и лишь в перспективе говорилось о «широкой реформе земского самоуправления», то белое Приморье показательно, в первую очередь, в плане политического опыта.
В течение полутора лет существования белого Приморья (май 1921 – ноябрь 1922 гг.) в нем можно было бы проследить все этапы развития российской контрреволюции и в ее «антибольшевистской», и в ее «белой» составляющих. В течение лета 1921 г. можно отметить наличие достаточно широкого антибольшевистского движения, на волне которого и произошел «майский переворот», ликвидировавший власть ДВР (хотя непосредственными инициаторами его были приморские «правые»). Идеология возвращения к «демократическим ценностям 1917 года», к необходимости созыва местного «Парламента», по подобию Всероссийского Учредительного Собрания 1917–1918 гг., была широко распространена. Но очень скоро идеология в Приморье меняется: вера в возможности «российского парламентаризма» уступает место идее «коллегиальной диктатуры», т. е. сильной исполнительной власти, построенной на принципах Директории (во многом аналогичной структурам 1917–1918 гг. – «Совет пяти» и Уфимская Директория). Данную идею выразило Временное Приамурское Правительство братьев Меркуловых, опиравшееся на проправительственное большинство в парламенте («несоциалисты» в Народном Собрании).
Но и данная модель оказалась временной. Противоречия политического характера, амбиции лидеров и неудачи на фронте неизбежно вели от «коллегиальной» к «единоличной» диктатуре. Закономерным стал (после июньского «недоворота» 1922 г.) приход к власти генерала Дитерихса в качестве Правителя, хотя и опирающегося на «соборную волю» Приамурского земского «парламента». Позднее можно отметить перспективу развития контрреволюции именно в условиях роста антибольшевистского повстанчества («Якутский поход» генерала Пепеляева).
Показательно, что каждый переход от одной модели управления к другой сопровождался кризисной ситуацией. Осенью 1921 г. от тесного сотрудничества с властью отказались эсеры и меньшевики, в силу чего фронт «антибольшевистского сопротивления» сузился. Весной 1922 г., после неудачного Хабаровского похода, стали сужаться перспективы широкой «правой» коалиции (хотя, как отмечалось выше, конфликт произошел не в идеологии, а в личностных отношениях). Однако во всех случаях конфликты не приводили к «катастрофе», к полному «расколу» в белом Приморье. Следует отметить очевидную стабилизирующую роль представительных структур управления, которые, несмотря на ограниченность полномочий, все же способствовали, в определенной степени, «выходу политического пара» (как тогда говорилось) и поиску согласованной, компромиссной позиции основных военно-политических сил, действовавших в крае.
Таким образом, опыт белого Приморья в 1921–1922 гг. дает показательный пример тенденций совместимости единоличной власти с опорой на представительные структуры. Исполнительная и представительная власть не противоречат, а дополняют друг друга и могут взаимодействовать достаточно эффективно. Правда, при этом сама система представительства меняется. Меняется и местное самоуправление (от земско-городской «модели» – к православному приходу), претендующее на роль «основы народного волеизъявления».
Таким образом, опыт белого Приморья в 1921–1922 гг. дает показательный пример тенденций совместимости единоличной власти с опорой на представительные структуры. Исполнительная и представительная власть не противоречат, а дополняют друг друга и могут взаимодействовать достаточно эффективно. Правда, при этом сама система представительства меняется. Меняется и местное самоуправление (от земско-городской «модели» – к православному приходу), претендующее на роль «основы народного волеизъявления».
Показательна эволюция и такого принципиального положения программы Белого дела, как непримиримая «борьба с большевизмом». Здесь можно отметить четко продекларированное властью стремление к «прекращению гражданской войны» (летом 1921 г.). Невозможно было представить себе подобные высказывания со стороны деятелей антибольшевистского, Белого движения в 1918 или 1919 гг. Выступления атамана Семенова, претендовавшего на роль единственно легитимного руководителя Белого дела и требовавшего незамедлительного возобновления военных действий с ДНР, не встречали поддержки со стороны Приамурского правительства. Трудно назвать данный факт проявлением некоего «миролюбия», ведь военные действия (Хабаровский поход) и позже продолжались. Очевидно другое – противостояние с «большевизмом» должно было происходить не только и не столько в «плоскости» сугубо военной, сколько в «плоскости» политической, идеологической.
И если говорить о возможных политических альтернативах советской власти, то нужно учесть именно это – создание белой власти на основе активного общественного движения. Здесь уже неприятие навязанных стереотипов и формально-правовых принципов (как в ситуации с атаманом Семеновым), а прежде всего попытка создания собственной власти на основе общественного представительства. Была апробирована и система «четыреххвостки», и система представительства от отдельных политических структур (Приморское Народное Собрание 1921 г.), сословных и профессиональных организаций (Земский Собор 1922 г.).
Белое Приморье с его лозунгами Православной, Соборной Руси ушло в историю. Но память о нем сохранялась и отразилась в весьма необычном свете. Спустя несколько дней после гибели Сибирской Дружины, 29 июня 1923 г. в уссурийской станице Гродеково произошло Чудо, отмеченное в книге архиепископа Мефодия (Герасимова). Настоятель местного храма писал: «По окончании литургии и по потреблении Святых Даров я читал благодарственные молитвы. Входит ко мне в алтарь казак Иван Семенович Понявкин и говорит, что на нашем храме обновляются кресты и что много собралось народу. Один из крестов обновлялся на глазах у всех.
Обновилось пять крестов; даже там, где местами золото слиняло, обновилась грунтовка желтого цвета. Обновились местами также купола, покрытые зеленою краскою и от времени побелевшие. Когда я вышел на улицу, то действительно народу собралось много. Было много служащих железной дороги и красноармейцев, которые относились с насмешкой к чуду и говорили казакам: «За сколько вам поп в одну ночь выкрасил кресты? Наверное, рублей двести взял?» Против этих нечестивцев восстали женщины и говорят: «Дадим тебе триста, выкраси в неделю». После этого три дня приходило еще много народу, и все говорили, что это дело совершил Бог, даже китайцы – и те говорили, что это «Бога сделала».
«Летом 1925 г. обновились кресты на храме в станице Поярковой Амурской области, в сотне верст от города Благовещенска. Это была трехглавая церковь, построенная еще при графе Муравьеве-Амурском, знаменитом генерал-губернаторе Восточной Сибири. Эмигрантская газета «Русский голос» сообщала, что западный крест церкви обновился с восточной стороны, восточный – с западной, а средний «весь блестит лучше нового». Обновление крестов совершилось на глазах у всех.
Дивное знамение наблюдали и с парохода, который стоял в тот день на Амуре возле станицы Поярковой. «Амурская правда» тогда ежедневно печатала «разоблачительные» статьи, доказывая, что в обновлении нет ничего чудесного, что это «влияние химической реакции, развившейся благодаря засухе»: «…народ в эти толкования не верил, да и трудно было поверить: сделанные из самых разных материалов иконы, кресты, купола на глазах обновлялись, в то время как остальные предметы под воздействием этой «химической реакции» ничуть не менялись…
Тем же летом 1925 г. обновились кресты и купола в станице Раздольной, в восьмидесяти верстах от Владивостока. В конце июня 1925 г. в Благовещенске (Амурская область) в нескольких домах произошли обновления икон. Чудо это подняло на ноги многих жителей городка, весь день 28 июня в городе звонили колокола. А еще через несколько дней на глазах у массы людей на куполах церкви Святителя Николая обновились кресты. В это время на Никольской улице оказался один активный городской коммунист. Он вскочил на бочку и стал громко обвинять церковников в «шарлатанстве». Но речь его внезапно была прервана громкими возгласами. Прямо перед большевиком начал проясняться образ святителя Николая Чудотворца, вделанный в кирпичи на воротах ограды церкви по Никольской улице.
Оратор замолчал, глядя на образ перед собой, потом изменился в лице, спрыгнул с бочки и быстро скрылся в толпе. Подходя к иконе, все видели, что насевшая на ней пыль осталась совершенно нетронутой, а икона и риза блестели сквозь нее как новые. Невидимая рука обновила святую икону, не коснувшись даже легкой пыли, которая на нее насела! Вскоре обновилась еще одна икона святителя Николая на воротах – уже по Релочной улице. В Никольскую церковь началось паломничество. Народ толпился и возле церковной ограды. Совершались исцеления. Так, одна девочка, у которой болели глаза, приложилась в храме к иконе Спасителя из дома Казанцевых, и зрение полностью к ней вернулось. Не зная, что предпринять, чтобы остановить религиозный подъем в народе, ГПУ развернуло по всему городу аресты. Арестами сопровождались чудеса и в других городах России…»[1252].