[8] вломились в дом нашего непосредственного руководителя, замдиректора Бюро переводов Цзян Чуньфана. Временные руководители Бюро стали искать людей, которые могли бы стать представителями от Бюро и любой ценой не допустить физической расправы над семьей Цзяна. А это вполне могло произойти, так как ЦК партии уже объявил Цзяна Чуньфана контрреволюционером. Выбор пал на меня и других молодых сотрудников, которые в политическом отношении были еще незапятнанными. Чтобы мы могли на равных правах разговаривать со школьниками, наши начальники выдали нам повязки с надписью «хунвейбин». Мы отправились на место происшествия. Подростки как раз разбивали во дворе произведения искусства, уничтожали картины и бросали друг в друга горшки с цветами. Шла детская игра в победителей. Но нам было не до шуток, потому что они уже взялись за членов семьи Цзяна. Они объявили мать Цзяна помещицей, вытащили ремни и приготовились избивать и старушку, и жену Цзяна. Обе женщины сидели на полу и с ужасом в глазах защищали голову руками. Я вмешалась: «Давайте сначала уточним семейное происхождение матери Цзяна». Кто-то из сотрудников позвонил в Бюро и ответил хунвейбинам, что все в порядке, здесь никто не относится к категории врагов. Но школьники уже вошли в азарт, руки у них чесались, им нужны были жертвы. Они стали кричать, что мы — апологеты врагов, что мы защищаем контрреволюционера Цзяна Чуньфана и не хотим его выдавать. Затем они потребовали машину, чтобы увезти из дома Цзяна все ценные вещи. Мы не хотели человеческих жертв, быстро вызвали машину из Бюро и отвезли безумных подростков вместе с награбленным ими имуществом подальше от дома, на временный склад «четырех пережитков», устроенный городскими властями.
Подобных случаев в начале «культурной революции» было немало. Однажды школьники до полусмерти избили члена нашей русской группы, «исторического контрреволюционера» Сюй Лицюня и заставили его же детей не только следить за отцом, но и прилюдно унижать его. Нашу кудрявую Розу схватили на улице, повели в милицию и пытались остричь наголо, так как школьники заподозрили, что она делает завивку. Но Роза сумела доказать, что волосы у нее кудрявые от рождения. Профессора из французской группы хунвейбины забили до смерти по наущению милиции, которая считала его представителем реакционной интеллигенции.
Однажды я проходила с четырехлетним сыном мимо большого перекрестка почти в центре города. Издалека мы увидели автомобиль, раскачивающийся под руками воинствующей молодежи. В машине сидели четверо белых мужчин, которые тихо разговаривали между собой по-русски. Я поняла, что это работники советского посольства. Я с сыном подошла к милиционеру и показала ему на толпу: «Сообщите, пожалуйста, в ваш участок и скажите, что может произойти международный скандал». Он уперся в меня удивленным взглядом и спросил: «А вам какое дело? Это революционные массы хотят проучить современных ревизионистов». Он вынул из кармана записную книжку и приготовился записывать мое имя и место работы. Я слегка ущипнула сына, он заплакал, и мы быстро удалились восвояси.
Избиения и убийства на улицах переместились в учреждения. В Пекинском университете студенты мазали грязью и тушью лица и руки профессоров, в знаменитом университете Цинхуа студенты заставляли профессоров стоять по целым дням на коленях. Цзян Цин провозгласила лозунг: «Атакуйте словами, защищайтесь силой!» Группа учениц средней школы забралась в старый монастырь в Восточном районе Пекина, где доживали последние годы восемь голландских монахинь, и всех перебила. Трупы бедных старушек были выставлены на улицу, и несколько дней никто их не убирал. Пекин, да и вся страна, стали кровавым побоищем. Подстрекаемая Председателем Мао и его соратниками озверевшая толпа жаждала все больше и больше крови.
Тогда я не могла понять, что происходит на самом деле, потому что и в верхах творилось что-то непонятное. В правительственной резиденции — дворце Чжуннаньхай — устраивали «митинги борьбы» не только против Лю Шаоци и Дэн Сяопина, которых в то время считали врагами номер один и номер два, но и против народного любимца — генералиссимуса Чжу Дэ. Вокруг самого дворца дни и ночи бушевала «народная месть»: бунтовщики почти всех учебных заведений соорудили палатки, из которых круглосуточно выкрикивали в рупор лозунги и передавали воинственные песни на стихи Председателя Мао.
Как раз в это время нужно было в срочном порядке перевести на все главные иностранные языки «драгоценную красную книжку», как тогда называли «Цитатник Председателя Мао». Все группы нашего отдела с головой ушли в работу, которая шла и днем и ночью, соревновались, кто раньше и точнее выполнит срочную задачу «Центральной группы руководства ‘культурной революцией’». После этой книжки последовали бесконечные «наивысшие указания» Мао и «новейшие указания» его заместителя Линь Бяо. Каждый раз после напряженной срочной работы, будь то день или ночь, мы, как и все население Пекина, должны были выходить на демонстрации в честь опубликования этих «указаний». Все улицы Пекина, да и не только Пекина, были расцвечены красными знаменами и длинными полотнищами, на которых были написаны новые изречения Мао и Линя. Тогда это называлось «красными морями и океанами». Все до одного участники демонстраций обязаны были, идя по улицам, размахивать «драгоценной красной книжкой». Да что говорить о простых людях, если даже Линь Бяо, Чжоу Эньлай, Кан Шэн, Цзян Цин и другие руководители «культурной революции» появлялись перед революционными массами только с этой «драгоценной красной книжкой» и, размахивая ею, кричали: «Да здравствует Председатель Мао! Да здравствует наш великий вождь, великий учитель, великий кормчий Председатель Мао! Пусть проживет Председатель Мао десять тысяч лет! Десять тысяч лет!» Совсем как в древние времена выкрикивали пожелания императорам. Древняя нация свихнулась!
В начале «культурной революции» маму в университете, где она работала партийным секретарем, сразу же объявили «элементом, который идет по капиталистическому пути» (наши переводчики придумали сокращенное название — «каппутист»). Большей исторической насмешки я не знала! Кого-кого, но мою мать «каппутистом» назвать мог только безумец, она была стопроцентной фанаткой коммунистического пути. Мать часами стояла на коленях на всех «митингах борьбы», ее заставляли в сопровождении бунтовщиков ходить по университетскому двору, бить в гонг и кричать: «Я — враг народа, хотела идти по капиталистическому пути!» Ее публично унижали и оскорбляли, но тогда она еще могла возвращаться домой.
Она посылала мне отчаянные письма, спрашивала, что творится в Пекине, не могла понять политики партии, очень просила присылать ей материалы, которые бы хоть немного освещали положение в центре страны. Я посылала ей все материалы, которые попадались мне в руки. Их в большом количестве распространяли организации бунтовщиков. В начале 1967 года она послала оказией с сотрудниками своего университета письмо мне в Пекин, в котором очень просила передать через мои каналы это письмо Кан Шэну. Я выполнила ее просьбу через Женю Чувень. Ответ Кан Шэна, опять через Женю, был таков: «Я частные письма не принимаю». Я знала, что мать со времен Яньани относилась с большим уважением и доверием к Кан Шэну и называла его «щитом от летящих стрел». Ответ Кан Шэна был явным отказом в помощи, и мать была очень расстроена. После этого я долго не получала от нее писем.
И вдруг в конце 1967 года она вместе с Су Мином появилась у входа во двор Бюро переводов. Я не могла поверить своим глазам. Мать объяснила.
Оказывается, во время создания революционных комитетов провинции Хунань и города Чанша бунтующая молодежь решила объединиться с вновь прибывшими кадровыми работниками, поскольку к ним не за что было придраться. Тогда требовалось, чтобы в новых революционных комитетах были представители руководящих работников. Вот они оба и попали в эти списки. Но списки должны были быть одобрены «Центральной группой руководства ‘культурной революцией’», а та требовала, чтобы эти представители приехали в Пекин для обязательной «обработки», то есть проверки. Мать с Су Мином остановились вместе с бунтовщиками в одной из гостиниц Пекина. Лидеры «культурной революции» уделяли городу Чанша и провинции Хунань особое внимание, так как это была родина Мао Цзэдуна.
Лучше бы мама не показывалась на глаза тогдашним «вождям», лучше бы ее не было в этих списках, лучше бы она вообще вела себя тише воды, ниже травы. Тогда бы у нее, может быть, совсем по-другому сложилась судьба. Но она осталась сама собою.
К этому времени я уже была замужем за Хуаном Цзыцзяном, переводчиком испанской группы, и у нас 12 июня 1967 года, в самый разгар «культурной революции», родилась дочка. Моя беременность, ее рождение, а затем кормление на какое-то время отвлекли меня от «культурной революции», что мне было очень кстати.
Мать пользовалась каждой свободной минутой, чтобы прийти к нам и расслабиться. Но не прошло и двух недель, как мне позвонила тетя, младшая мамина сестра, и спросила, приходили ли ко мне студенты из Чанша, которые разыскивают мою мать. Из этого вопроса я поняла, что у мамы не все в порядке. Перед новым 1968 годом мать выписала в Пекин сестер и брата. Все они остановились у меня. От них я узнала, что в Чанша до сих пор враждуют между собой две большие группировки хунвейбинов, каждую из которых возглавляют студенты из маминого университета. Мама признала одну из сторон революционной, поэтому те сделали ее своим представителем от руководящих работников. Но другая сторона против нее ополчилась; такое положение дел не обещало ничего хорошего. Она могла бы не признавать ни одну из студенческих группировок и остаться пассивным наблюдателем, тогда бы никто не выдвигал ее на роль руководителя революционных комитетов. В глубине моей души что-то дрогнуло.
Мама несколько раз уводила меня во двор общежития и тихо говорила:
— Сейчас, конечно, тебе не следует ходить к твоему отцу: вы оба в критическом положении — все приехавшие из Советского Союза подвергаются самой строгой проверке — и только навредите друг другу. Но когда все кончится, пойди к нему и расскажи обо мне. Скажи, что насчет Чжао Иминя он оказ