– Мне вашего не надо. Я сам добуду.
– Ну, дело твоё. Только гляди. Я лютой на охоте – упреждаю…
– Ладно пужать-то, пуганый уже, – буркнул Захарка и занялся своим делом.
Ночью пекарь ворочался с боку на бок. Привык в тепле нежиться и оттого мёрз, хотя одет был толсто. А Захарка в телогрейке, под которую поддёрнута шерстяная кофта матери, в латаных ватных брюках и в сапогах с калошами спал крепко, но урывками. Через час-полтора он вскакивал – иначе застудишься. Подживив огонь, Захарка распахивал телогрейку, грел грудь, спину, потом сымал сапоги с калошами и калил портянки. Затем он засовывал руки в рукава и падал на пихтовые лапы и заставлял себя тут же заснуть, чтобы не терять ни минуты. Знал парнишка, что при стрельбе влёт нужно быть бодрым, хорошо отдохнувшим, чтобы и рука и глаз были верны.
Рано утром Захарка скинул телогрейку и побежал к воде. Он вымылся в Енисее почти до пояса. Пекарь съёжился, глядя на Захарку, и даже губы у него посинели.
– Загнё-ошься, – пообещал он парнишке.
– Ничего, ничего, – быстро натягивая на себя одежду, сказал Захарка, – зато потом жарче будет, а вас, как от огня отойдёте, цыганский пот прошибёт, помяните моё слово.
Утро пришло в Заполярье! Пески на берегах чуть курились. Снег с песков уже сошёл, и они жадно, неутолимо вбирали солнечное тепло. В кустах и по закрайкам озер снег ещё лежал, плотный, с ноздреватой корочкой наста. Днём эта корочка рассыпалась со стеклянным звоном.
Сидит Захарка в скраде, поглядывает, птицу ждёт.
Славный скрад у Захарки получился. Затащило ещё в прошлую весну на мыс кусок земли с дёрном, и весь он пиками тальника взялся, пальца не просунешь – так густ тальник. Захарка лозины тальника в середине вырубил, а вершинки крайние связал, вот и готов скрад. Главное, птицы помнят: в прошлом году осенью здесь этот островочек тальника был, и не станут облетать его.
Песчаный мыс изогнутым крылом врезался в Енисей. Темны, огромны забереги у Енисея. Две-три иные реки уместятся в одну такую заберегу. И с той и с другой стороны уже давно отпаялся лёд от берегов. А вот стоит же. Держит его север, и ещё слабо нажимает юг.
Однако вон в тихой студёной забереге частые кружки, будто от дождя. Это селёдка-зубатка – начала появляться, значит, не сегодня-завтра река тронется.
И вместе со льдом пойдёт зубатка. Будут пичкать льдины селёдку, выталкивать её на берег косяками – знай собирай в корзины. Ну что бы вот этой зубатке идти раньше или повременить день-другой и переждать ледоход? Нет, на смерть прёт, а не отступает от своих законов.
Попробуй разбери их, эти законы природы.
Сидит Захарка, думает. Холод к ногам подбирается, не больно стойки калоши против стужи.
Высоко проходят громадные табуны уток. Эти идут ещё дальше, им путь к Енисейской губе, к Диксону, к Ледовитому океану.
Но вот за мысом, над кромкой леса изломанный угол. Он растёт, ширится. То был как будто простым карандашом отчёркнут на бледном небе, а теперь уж словно углём, вон уж и пунктир образовался. Дробно рассыпался косячок по небу, распался – точки, мячики, комки. Ближе, ближе. Га-га-га-га! Га-га-га-га! Гуси.
Идут гуси. Медленно идут, устало. Огромный путь одолели они. Горы, реки, моря оставили позади. Сейчас они почти «дома» и оттого летят без строя, неторопливо. Надоела им дисциплина, измотал изнурительный перелёт – пора и подкормиться, пора передохнуть.
По всему видно, они норовят сесть на мыс. Вот уже снижаются, предупреждая друг друга, дескать, смотреть и ещё раз смотреть!
И в это время – трах-пах!
Пекарь выстрелил, не утерпел.
Колыхнулась, рассыпалась и прошла над скрадом пекаря стая – под самым его носом. Захарка на колено привстал, выделил одну птицу, ударил, и она грузно упала в песок, взбив лёгкое облачко.
Пекарь вдогонку гусям из обоих стволов саданул, но птицы были уже далеко, не достанешь дробью.
Прибежал пекарь к Захарке, глаза у него большие:
– Покажи гуся-то. – И стал вертеть птицу в руках, пальцами оглаживать. – Ха-арош, ах ха-арош! Ловко ты его. А я, понимаешь, поторопился.
– Ну, ничего, – успокоил пекаря благодушный от удачи Захарка. – Прилетят ещё… Во! Слышите?
А вдали снова: га-га-га.
Юркнули в скрады Захарка и пекарь. Но этот табун прошёл стороной. Зато тут же и один за другим низко промчались три табуна уток. Захарка выбил трёх, а пекарь пять уток. Утки – не то что гуси – теряли друзей без криков и без паники. Казалось, они просто на ходу вытряхивали из табуна над скрадом одну-две птицы и, только слегка дрогнув, спешили без оглядки дальше.
Всё шло как будто хорошо. Пекарь ликовал:
– Ка-ак я их, понимаешь, лупану – и посыпались они. Бой у ружья – сила! Да и стреляю я отменно. Это уж даве по гусям просто поазартничал…
Захарка молчит, только слегка морщится. Нехорошо это – трещать на охоте, похваляться. К охоте Захарка относится со спокойной серьёзностью – она для него не забава, а работа, дающая пищу, жизнь. Так же к охоте относился и отец Захарки, а он был знатным промысловиком.
– Ша! – закричал сердито Захарка. – Летят! – И пекарь послушно затих в своём скраде.
Шла большая, туго сбитая стая гусей-ворогуек. Шла она ровно, без суеты, роняя редкую перекличку на землю.
И на этот раз пекарь поторопился. Думал, должно быть, как бы Захарка не опередил его. Он уже убедился в том, что болтать и мазать Захарка на охоте не любит.
Плохо стрелял пекарь в табун, наудалую. Два гуся после его выстрела колыхнулись и пошли на сторону, к забереге. Вспахав лапами белые борозды на тёмной воде, гуси тоскливо закричали, провожая родную стаю.
Захарка прихватил последнего гуся. Шёл он низко, на верный выстрел. Гусь упал чуть подальше скрада, но выправился и попробовал подняться на крыло. Захарка ринулся наперерез, и в это время – хлесть! Почти у самых ног Захарки прошла дробь. Парнишка оторопел.
А пекарь выскочил из скрада и на Захарку с кулаками, махается и орёт:
– Ты чего это за чужой птицей гоняешься? Ишь, ловкий какой… Я их трёх прихватил. Два-то вон на Енисей ушли, а этот упал. А ты – ишь…
Видел Захарка – врёт пекарь. По глазам видел, по голосу слышал – врёт.
– Как тебе не стыдно! – сказал он пекарю, сразу переходя на ты. – Детишек голодишь…
Пекарь аж захлебнулся от таких слов. Он привык к почтению, привык, чтобы его на вы называли.
– Ну ты, оглодыш! – замахнулся он на Захарку. – Гляди у меня! А то я властью отца твово покойного оттаскаю за уши!
– Крохобор! – презрительно сощурился Захарка. – Властью отцовской… При отце ты не посмел бы у пацана отбирать. Властью! У меня ещё полон патронташ зарядов. Срежу, как чирка! По-огань!
Пошёл Захарка прочь, в свой скрад, коренастый, кривоногий, не по годам скроенный, не по летам рассудительный и злой. Жизнь сделала таким Захарку.
Больше не разговаривал Захарка с пекарем, и к хлебу его не притрагивался, хотя тот юлил и всё время с едой насылался.
А почему он юлил – выяснилось после.
Четырёх гусей добыл Захарка и уток штук двенадцать, можно сказать, на месяц семью едой обеспечил. А пекарь так с одним захапанным гусём да с несколькими утками домой плёлся. Идёт и всё разговор подводит к тому, чтобы разделить пополам добычу. Захарка делает вид, будто не понимает намёков пекаря. Прёт тяжёлый мешок, сопит, по́том обливается и помалкивает.
Возле посёлка пекарь без обиняков заявил:
– Слышь, ты, сосунок! Не будет того, чтобы меня весь станок срамил, чтобы я ославился из-за того, что ты меня обстрелял.
– По бутылкам да по консервным банкам мастер стрелять, теперь по птице поучись! – процедил сквозь зубы Захарка и тут же добавил: – А насчёт дележа охолони и рот не раскрывай. У меня детишки и мать.
– Ах так! – рассердился пекарь. – Значит, охолони! Значит, ты понятья того не имеешь, что кабы не я, так детишки твои и ты вместе с ними ноги бы давно протянули. Подкормил на свою шею, подкорми-ил. Н-ну, погоди!
– Спаси-итель! – скривил губы Захарка и себе под нос: – Вша!
Пришёл Захарка домой, супу наварил, ребят накормил, сам наелся и ещё матери оставил.
Мать явилась в слезах:
– Что ты там наделал? Чем пекарю-то досадил? Зверем он на меня смотрит и говорит, что с сего дня никаких льгот нам не будет.
– Плевать на такие льготы! – рассердился Захарка. – Корочки, как собакам, подбрасывает, чтобы я батрачил на него, как на кулака при давнем времени. Вот через месяц-другой карточки отменят, и оплывёт он, как червивый гриб. Льго-о-ота!..
Прошлым летом ездил я в Заполярье и побывал на осенней охоте возле станка Агапитово. Довелось мне там ночевать у рыбацкого бригадира Захара Тунегова, того самого Захара, который уберёг семью от голода и ещё в детстве сделался взрослым.
– Ну и как вы тогда? – спросил я, когда Захар рассказал мне эту историю, не столь весёлую, сколь грустную.
– Выжили. Тем же летом полегченье с хлебом стало, прибавили нам паёк, как заполярным жителям, а потом вовсе карточки отменили. Но ещё до отмены карточек посадили пекаря-то. Подмешивал он чего-то в хлеб – вот и угодил, куда надо. – Захар вынул трубку, постучал ею о камень, набил табаком и добавил: – А я вот и по сей день его, подлого, забыть не могу, так-то он мазнул сажей по моему детству, так-то он отяжелил его, и без того нелёгкое. – Захар помолчал, глубоко затянулся. – У самого вон трое сейчас растут, стараюсь, чтоб ни в чём нужды не знали. Жена иной раз говорит – балую. Может, и балую. За себя балую, за своих братьев и сестрёнку.
После этого Захар долго молчал. Сидел он на опрокинутой лодке и молчал. Над Енисеем торопко проносились стаи уток, куликов. Кружились и вскрикивали чайки. Начинался осенний перелёт. Птицы отлетали на юг, в тёплые края, замыкая свой ежегодный великий путь.
Бабушка с малиной
На сто первом километре толпа ягодников штурмует поезд «Комарихинская – Тёплая гора». Поезд стоит здесь одну минуту. А ягодников тьма, и у всех посуда: кастрюли, вёдра, корзины, бидоны. И вся посуда полна. Малины на Урале – бери не переберёшь. Шумит, волнуется народ, гремит и трещит посуда – поезд стоит всего минуту.