В дороге их только один раз остановил американский патруль. Проверили документы. Искали контрабанду и оружие. Поинтересовались, что это за мальчик, которого они везут, и поверили, что мальчик безумный и что его везут в Мюнхен в психиатрическую больницу.
Вечером того же дня машина с наследником титула прославленных баронов фон Виввер подкатила к воротам его родового поместья. Через несколько минут она остановилась у массивных и просторных ступеней, ведших в широко распахнутые двери его родового дома.
Еще не успел выбраться из кабины господин Гуго Вурм, как а дверях показалась полуобезумевшая от счастья Урсула фон Виввер.
Вслед за нею выбежал Гейнц фон Тэрах. Он хотел удержать баронессу. Вурм еще вчера рассказал ему, в каком состоянии находится маленький Хорстль, и просил подготовить к этому баронессу. Но господин лейтенант смалодушничал. Он не решился испортить праздничное настроение счастливой матери. И вот теперь, с запоздалым раскаянием и страшась того, что сейчас произойдет, он пытался было удержать баронессу, но не успел. Она рванула дверцу машины.
Внутри машины царил полумрак. Баронесса только различила двух рослых мужчин, а между ними что-то меньшее, и это что-то меньшее было ее сыном, ее Хорстлем.
Она даже не заметила, что мальчик, которого незнакомцы тут же вынесли из машины, спеленат по рукам и ногам. Его матросская нарядная бескозырка была туго натянута на уши, а почти сразу под ее околышем по-кошачьи блестели два совершенно диких глаза.
— Мой мальчик! — воскликнула молодая женщина. — Мой дорогой Хорстль!..
Она припала к бледному личику мальчика, чтобы поцеловать его, и страшно вскрикнула: барон Хорст фон Виввер, перепуганный ее порывом, укусил мать в подбородок.
От барона Хорста фон Виввер исходил отвратительный запах. Впервые за несколько столетий пятилетний представитель этого прославленного рода понятия не имел о том, что следует проситься на горшок.
Никто не заметил, как Вурмы, получив заранее заготовленный чек на весьма значительную сумму, покинули поместье.
А пока лейтенант фон Тэрах оказывал окровавленной баронессе первую медицинскую помощь, четверо дюжих лакеев, искусанные и расцарапанные в кровь, сняли с юного Хорстля загаженную одежду, кое-как отмыли его в большой старинной мраморной ванне и отнесли в приготовленные для него покои.
Его нарядили в ночную рубашку тончайшего голландского полотна, но он тут же изодрал ее в клочья.
Пытались хоть голым уложить его в постель и прикрыть прелестной пуховой перинкой. Он сбросил с себя перинку, спрыгнул на пол, забрался в полутемный угол и оттуда зарычал, свирепо ощерив острые зубы.
— Оставим его в покое, — сказал, наконец, фон Тэрах.
И они покинули комнату.
— Ну, как он там? — спросила баронесса, закрыв носовым платком укушенный подбородок. Она уже взяла себя в руки и хотела проститься с Хорстлем, благословить его перед тем, как он отойдет ко сну.
Фон Тэрах не решился отпустить ее одну на это новое тяжкое испытание.
Они тихо приоткрыли дверь в темную спальню Хорстля, и первое, что они увидели, — это два глаза, поблескивающих из темного угла. Мальчик лежал на толстом ковре голый, скорчившийся по-звериному, с коленками, поджатыми к самому подбородку, и настороженно рычал.
— Уйдемте, Урсула! — сказал лейтенант, преисполненный жалости к столь красивой и столь несчастной матери. — Поверьте мне, так будет лучше. Пусть он привыкнет…
А барон фон Виввер еще долго прядал ушами и настороженно рычал при малейшем шорохе, притаившись в темном углу этого непонятного, непостижимо просторного, высокого и такого чуждого ему логова.
В этой трудной и необычной обстановке Гейнц фон Тэрах показал себя с самой лучшей стороны.
Прежде всего он пригласил управляющего имением и попросил его немедленно переговорить с персоналом Виввердорфа и предупредить, чтобы никто не болтал насчет маленького барона.
— Сейчас, — сказал ему фон Тэрах, — ясна печальная история маленького барона. Вскоре после своего таинственного исчезновения весной сорок третьего года он был найден неким добрым крестьянином и сдан в ближайший приют. К великому несчастью, бедного мальчика постигло безумие, этот подлинный бич столь многих старинных аристократических родов. Последние три года он провел в психиатрической больнице.
Так Гейнц фон Тэрах оградил семейство фон Виввер от ловцов газетных сенсаций. Рядовой случай дегенерации древнего дворянского рода. В другое время — материал для двадцати строчек петитом. 18 октября сорок шестого года, на третий день после казней во дворе Нюрнбергской тюрьмы, газетчикам хватало материала куда более сенсационного.
Самый крепкий и бесстрашный из лакеев принес юному барону завтрак. Он снял с драгоценного серебряного подноса и поставил на ковер большую фарфоровую миску с молоком, две чудесно подрумяненные куриные котлетки, несколько бисквитов и — увы! — кусок нежнейшей сырой телятины килограмма на полтора весом.
Сквозь приоткрытую дверь несчастная мать и ее верный рыцарь Гейнц фон Тэрах с ужасом и омерзением наблюдали, как барон Хорст фон Виввер, встав на четвереньки, по-собачьи лакал молоко, как он, прижав ладонями сырую телятину к толстому ворсу бесценного ковра, урча и злобно косясь по сторонам, рвал ее зубами и глотал огромными кусками. Они увидели, как он подозрительно обнюхал и, щелкнув зубами, проглотил бисквит и как он обнюхал и оставил нетронутыми обе котлетки, те самые куриные котлетки, которые он когда-то так любил.
Позавтракав, он снова свернулся калачиком, худенький, голый, беспокойный.
На цыпочках, зажимая нос пальцами, вернулся за посудой лакей. Хорстль тотчас же раскрыл глаза и стал, настороженно следя за ним, молча открывать и закрывать рот, давая понять, что он начеку и что лучше с ним не связываться. Он спокойно позволил лакею убрать миску, чашку и остывшие котлетки. Но лакей снова вернулся, чтобы раздвинуть шторы. Резкий солнечный свет ударил в глаза привыкшему к ночной волчьей жизни Хорстлю. Он рванулся на четвереньках к двери, чуть не сбив с ног снова залившуюся слезами фрау Урсулу, и с непостижимой быстротой и увертливостью помчался по коридору в поисках темноты и покоя.
За ним гонялись долго, бестолково, неумело, пока не удалось загнать его в домашнюю часовню, в которую вела только одна дверь.
Было уже совсем ясно, что Хорстля надо лечить, — если его состояние излечимо. А впредь до излечения содержать где-нибудь подальше от слишком любопытных глаз. При любых обстоятельствах следовало первым делом посоветоваться с врачом, очевидно, врачом-психопатологом. А где его найти, такого, который обладал бы достаточным опытом, чтобы разобраться в столь небывалом случае и в то же время умел бы держать язык за зубами?
Они вспомнили милого профессора Вайде, светило отечественной психопатологии, частого и желанного довоенного гостя в доме фон Вивверов. Оккупанты посадили его в тюрьму. Его оговорили. У него хватает врагов, как у всякого истинно немецкого ученого. И вот они понаехали после мая сорок пятого года, все эти красные, розовые, коммунисты, либералы, атеисты, — все эти недорезанные враги рейха, и стали клеветать на тех, кто честно выполнял свой долг немца и ученого. Они придумали про профессора Вайде, что он якобы пользовался для своих опытов недочеловечками из концентрационных лагерей. Какая чепуха! Как будто фрау Урсула и фон Тэрах не знали близко этого превосходного врача и милейшего человека! А если он даже и взял какое-то количество живых скелетиков из Освенцима или Майданека, так ведь он тем самым, по крайней мере, на несколько месяцев, а то и на полгода продлевал им жизнь, потому что в лагере их бы сразу отправили в крематорий…
Да, но что же все-таки делать с Хорстлем?
Неизвестно, нашли бы они достойный выход из создавшегося положения, если бы не фрау Бах, воспитательница и экономка детского дома «Генрих Гейне», который километрах в двадцати от поместья фон Вивверов содержала группа мюнхенцев, преследовавшихся при нацизме.
Фрау Бах приехала в Виввердорф с почти безнадежным заданием. Надо было попытаться уговорить управляющего имением продать да еще в рассрочку детскому дому несколько дойных коров.
Управляющий куда-то отлучился. Фрау Бах присела на скамейке неподалеку от входа в господский дом и стала ждать его возвращения.
Если бы как раз в этот момент господин фон Тэрах не выглянул из окна и не осведомился у лакея, кто эта немолодая и весьма скромно одетая дама, воспитанникам детского дома «Генрих Гейне», возможно, пришлось бы еще долгое время обходиться без молока, а история, которую мы стараемся поведать со всей тщательностью и беспристрастием, развернулась бы совсем по-другому.
Его словно озарило, лишь только он узнал, что эта дама — воспитательница в детском доме для детей лиц, преследовавшихся при нацизме: кому придет в голову, что в таком приюте воспитывается единственный сын барона Виввера, того самого, который был столь обласкан властями Третьего рейха!
Он подсел к этой женщине, нисколько не брезгуя тем, что она могла оказаться коммунисткой, и узнал, что ее зовут фрау Бах и что она прибыла поговорить с господином управляющим насчет коров.
Господин фон Тэрах позволил себе высказать предположение, что можно насчет коров поговорить прямо с баронессой, минуя управляющего. Вскоре он проводил ее в гостиную, a сам пошел к фрау Урсуле и изложил ей свой план. Фрау Урсула легко дала себя уговорить: ей становилось не по себе при одной только мысли, что этот пятилетний идиот, ничем не отличающийся от животного, будет проживать с нею под одной крышей. А тут вдруг представляется возможность устроить его в закрытое детское учреждение, где его будут лечить, а может быть, и вылечат, потому что во главе этого детского дома стоит профессор доктор Каллеман, тот самый, место которого в Институте психоневрологии занимал до мая сорок пятого года бедный профессор Вайде.