баемых глобалистов. В очередной раз поражаешься, до чего живуч бизнес вообще и белорусский бизнес в особенности: моложавые, по большей части образованные ребята, подтянутые и доброжелательные, без этой нашей напускной быковатости — то есть с виду как бы вполне европейцы. Короче говоря, нынешний белорусский бизнес имеет вид абсолютно нормального молодого человека, привыкшего спать на гвоздях.
Любопытную мысль по поводу КГК высказал другой безымянный собеседник, менеджер чуть ли не единственного частного банка на территории Белоруссии (единственного и, похоже, последнего — недавно на них очень жестко наехал все тот же КГК). Согласно его теории, в Белоруссии сумели организовать передачу власти от коммунистов к комсомольцам. То есть в чистом виде была сохранена преемственность власти — в том смысле, что последняя от узурпаторов перекочевала к их идеологическим выкормышам. От дедов-старперов — к серьезным специалистам по части интуризма, спорта, культурно-массовых бань и прочих мероприятий. (Причем самых крутых дедов для острастки все-таки пришлось посадить. Посадили знаменитого председателя колхоза, дважды Героя Социалистического Труда Василия Старовойтова; посадили его тезку, бывшего министра сельского хозяйства Василия Леонова. А бывшего министра лесного хозяйства посадили собственные дети: сдали в больницу для престарелых и позабыли.)
Богатые ошибками отцов и твердой убежденностью в том, что Белоруссия принадлежит им по праву, новые лидеры из уроков горбачевской перестройки сделали один-единственный вывод: бизнес, демократию и националов надо держать за горло. Не власть для бизнеса, а бизнес для власти. Тогда и демократия подтянется, и националы припухнут. А уж какие баньки можно будет устраивать при таком раскладе!.. Очень такие правильные баньки можно будет устраивать.
— Вот и держат за горло, — подытожил банкир. — Потому как вампиры. А свои яйца откладывают, между прочим, в России, так что имейте в виду…
Я сказал, что при таком раскладе не очень понятно, чем вообще мы отличаемся друг от друга.
— У вас десять лет был Ельцин. Сейчас его модно ругать. А ведь он дал вам столько свободы, сколько вы смогли проглотить. Кроме того… Прикинь, что Россией рулят не питерские, не свердловские даже, а весьегонские. То есть в Кремле, соответственно, заправляют — директор бани, председатель райсобеса, тещи, шурины, кумовья… — Сделав эффектную паузу, банкир продекламировал: — Узок круг этих доверенных лиц. Страшно далеки они от современных методов управления…
Сошлись на том, что данный вариант, увеличенный до российских масштабов, смахивает на фантасмагорию. А в Белоруссии фантасмагория стала былью. То есть не просто реальностью, а реальностью, беременной от батьки эпической силой. Действительностью, порождающей былины о его изумительной деятельности, саги о соратниках, легенды о супостатах. Строительство одной только библиотеки имени Франциска Скорины обросло таким количеством мифов, что хватит на несколько пирамид. А возведение горнолыжного курорта? А неутомимая борьба с пригревшимся на привокзальной площади трехглавым Змеем-Макдоналдычем? — Геракл с его двенадцатью подвигами отдыхает.
Хорошо, что страна небольшая, много дров не наломаешь при всем желании. Такую страну можно взять и на семейный подряд: ограниченность территории повышает управляемость на порядок. Иными словами, органичность пространства сама по себе “лечит” власть на предмет вменяемости. Вот на чем, между прочим, настаивали все мои собеседники: вам в России неведомо, что такое цельность и органичность пространства. А мы за пятнадцать лет независимости очень даже прочувствовали и заценили, поскольку власть, в отличие от пространства, величина переменная. В конце концов, батька уйдет, а страна и народ останутся.
Это мне русским языком было сказано. Неоднократно.
Врастание в пространство собственной обретенной страны — процесс интимный и массовый одновременно. Он захватывает отнюдь не только элиту. Это волнующий, приподнято-приятный процесс необратимых подвижек в коллективном и индивидуальном сознании. Его можно сравнить с тотальным переселением из коммуналок в собственные квартиры. От бытовых проблем, семейных неурядиц и даже тоски по прошлому такое переселение не страхует, но что-то я не припомню, чтобы люди добровольно возвращались из собственных квартир в коммуналки. Так не бывает.
Независимость — главное упование белорусов на лучшую жизнь. С Россией или без России, если на то пошло. Тяга к России, надежды на Россию, привычка к России пока что достаточно сильны — но я бы, на месте московских политиков, не стал рисковать нашей близостью, сталкивая между собой надежды и упования белорусов. Проверять нашу близость на разрыв чувств было бы непростительной авантюрой.
Вернувшись в Москву, я подсчитал, сколько водки мы выпили с белорусскими деловарами — и не поверил. Пересчитал по новой — и опять не поверил. Но ужаснулся. Уж больно не по-европейски это выглядело на трезвую голову… Чисто по-нашему.
Глава седьмая. Райцентр на семи холмах
Наши общие предки, без затей именовавшие себя русскими, были большими оригиналами: единственный народ, который в своем развитии двигался с запада на восток — навстречу солнцу. Прочие народы, оставившие след в истории, неведомой вселенской силой влеклись посолонь (проще говоря — на закат). В результате мы имеем не только направление пасхального хода, но и историю с географией. А именно — белорусские райцентры почти сплошь ровесники или старшие братья Москвы. Проезжая Туров, Пинск, Слуцк, какой-нибудь там Давид-Городок на реке Горыни (основанный, между прочим, князем Давыдом Игоревичем, главным фигурантом по делу об ослеплении Василька Теребовльского), не без удивления убеждаешься, что все эти легендарные, знакомые в основном по древнерусским летописям города существуют и по сей день, существуют реально, а не только как исторические артефакты. То есть какие-то люди тут рождаются, живут и, стало быть, вовлечены в современные экономические и политические механизмы, хотя сами городишки давно пребывают в глубоком историческом обмороке, по большому счету, в безвестности, более того — за границей. Вот что такое, к примеру, современный Мстиславль? Само звукосочетание — Мстиславль — необыкновенно благозвучно и что-то такое в русском человеке затрагивает… Нутряное. А что говорит русскому уху “современный Мстиславль”? Да пожалуй что ничего.
И правильно. Современного Мстиславля нет и не может быть, поскольку это и не город вовсе, а рай. А в раю, слава Богу, времени нет. Местечковый белорусский рай, Мстиславлем именуемый, пребывает вне времени и фактически вне пространства, в стороне от больших дорог и мировых сквозняков, надувающих иным, не столь целомудренным, провинциям пресловутый “Макдоналдс” — в десяти километрах от России, в восьмидесяти от Орши (строго на юго-восток, за конезаводом налево), примерно в трехстах от Минска. Для порядка он имеет официальный статус райцентра, соответствующие административные органы и зачатки промышленности; все это уютно завалилось в прореху безвременья и катается там, как сыр в масле, в полном ладу со своими холмами, оврагами, родниками, Божьими храмами и сказочными заливными лугами речки Вихры.
В Мстиславль я приехал с Ирой и Сашей Барташевичами. В качестве принимающей стороны выступал Митя Пушкин — обаятельный молодой человек тридцати двух лет, доктор философии по классу прикладной и теоретической механики. Диссертацию Митя защищал в кукурузном штате Иллинойс, по завершении контракта вернулся домой, а к осени его ждут в интеллектуальном Бостоне — такой, в общем, приличный даже для выпускника московского физтеха расклад.
Мстиславль для Пушкина — родовое гнездо, приют спокойствия, трудов и вдохновения. Исписанный формулами листок прижат литровой банкой смородины. Старый дом поскрипывает и дышит; время указывают не пятирублевый будильник, а эргономичная шведская печь да мощный ноутбук. Впрочем, воду доктор философии носит ведрами из колонки, по городу шастает в спортивных штанах с лампасами, вышедшими из высокой бандитской моды лет восемь назад (повсюду, кроме Мстиславля, — здесь, напомню, времени нет), и в таком виде отлично ладит с местными красавицами, слетающимися в родные пенаты на каникулы. Кроме того, практически все лето Митя на пару с мамой принимают гостей. Вереница паломников, жаждущих приобщиться к тихим радостям местечкового рая, не убавляет в хозяевах радушия: гостей чуть ли не за руку водят по пушкинским местам и приобщают.
Со двора, заросшего цветами, просматривается крыльцо краеведческого музея, а также отрезок улицы, включенной местной молодежью в обязательную программу ежевечернего променада. Попивая сухое винцо на травяном взгорке, образованном крышей погреба, мы слушаем Пушкина и вприглядку закусываем полным собранием мстиславских отроковиц; примерно через полчаса очередность их выхода на обозримый участок подиума проясняется, можно ставить на фавориток.
По переписи 1911 года городок насчитывал шестнадцать тысяч жителей; на сегодня их одиннадцать тысяч, а с дачниками и студентами те же шестнадцать. Удивительная способность сохранять себя в изначальных пределах объясняется, по мнению Пушкина, не столько даже географией, сколько местной ментальностью — ментальностью, основные ценности которой диктуются не перспективами развития, но устоями. Ведь что такое, собственно говоря, рай на земле? Здешний рай — это отлаженный раз и навсегда уклад жизни. Начни его развивать, совершенствовать — он затрещит, поползет по швам, получишь вместо рая еще одну перестройку. Отсюда приверженность к порядку в изначальном смысле этого слова, означающего “уговор”: с пришлыми князьями рядились жить по старине, по заветам “отцев и дедич”; тот же императив определял отношения в семье, с соседями и властью.
— Здесь жизнь идет по кругу, а не по спирали, — уверяет Митя. — Чем больше узнаешь о прошлом Мстиславля, тем отчетливей видишь, что люди живут точно так же, как сто, двести, триста лет назад. Мироощущение то же, несмотря на спутниковые антенны, мобильники и машины. Все это мелочи по сравнению с притяжением места…