нившейся тенью дерева. Этой машины я здесь не видел, поэтому не мог взять в толк, откуда она появилась. «Сеньор, — услышал я обращенные ко мне слова, — такси заказывали?» Я ответил утвердительно, сел в машину, потирая руки, и раньше, чем успел придумать, куда бы мне отправиться, вдруг понял, что звучный язык водителя — не что иное, как суровый испанский моей юности.
2
Воротник плаща промок, горло побаливало, провозвестником жара бился внутренний голос, убеждая меня не садиться в эту машину, не позволить себя увезти; он настойчиво шептал, что еще не поздно велеть водителю отвезти меня обратно в аэропорт, не поздно вернуться под неверную защиту самолета, лопасти пропеллеров которого поблескивали, подрагивая, словно готовились к секретному вылету в военную пору. Однако я все так же сидел на заднем сиденье, ни слова не говоря, и глядел сквозь стекло на темные улицы, на углы безлюдных кварталов и янтарные огни светофоров, мигающих ни для кого. Город не отличался от любого другого города Англии или Франции, от тех городов, которые с наступлением ночи отдают свои улицы в полное распоряжение автомобилистам, и те, приехав откуда-то издалека, пулей проносятся по ним, их даже не замечая. С потаенной злостью я принялся размышлять о скрытой за деревянными ставнями жизни, о желтых и охристых фасадах. Как-то раз мне уже довелось видеть такие улицы ночью: давным-давно, в ненастную ночь поражения, мужчины, похожие на бездомных бродяг, в беретах и балаклавах, закутанные в одеяла, проходили мимо жандармов, а те осыпали их французскими ругательствами, обыскивали, изымая оружие, а заодно и портсигары. А они, то есть мы, месили ногами грязный снег в колеях проехавших грузовиков, и все окна и двери домов единой волной закрывались перед нами, будто само наше приближение и взгляд, брошенный на улицу, на нас, могли инфицировать обитателей домов бациллой поражения. Разумеется, они не спали, они бодрствовали, они настороженно бдели за плотно закрытыми ставнями, прислушиваясь к глухим шагам военных сапог, к стуку конских копыт.
И я подумал, что если и есть во мне еще что-то оставшееся от того времени, то это святая злость преследуемых храбрецов. И вот мне как будто опять двадцать лет и на моих плечах — драная военная форма с офицерскими нашивками. Но теперь моя верность — верность уже не живым, а мертвым. Я принял решение: больше никогда и никуда не ездить с подобными целями. Не оборачиваясь, придерживая баранку одной рукой, человек за рулем предложил мне сигарету. Я отказался, силясь рассмотреть сумрачное лицо в зеркале заднего вида. Мужчина лет сорока, угрюмый и молчаливый, движения резкие и торопливые. Ни на один мой вопрос он не ответил: ничего, дескать, не знаю, мне только поручили съездить за вами в аэропорт и довезти до отеля. Совпадало это с его желанием или нет, но выглядел он таксистом. Может, он и был им в одной из прошлых своих скитальческих жизней, что остались за плечами почти любого из них. В каждом из них уживались по меньшей мере двое: потенциальный герой и потенциальный дезертир или предатель. Потому-то они такие доки в выстраивании тайных умыслов, словно отставные актеры, которые теперь совершенно бескорыстно разыгрывают трагедию лжи. Машина подъехала к отелю, остановилась возле дверей. Из радиолы слышался высокий женский голос в сопровождении трубы и мараки. Для меня он прозвучал, словно открытка с видом жарких тропиков посреди зимы, смутно-тоскливым напоминанием о тех местах, где я никогда не бывал. Над входом в гостиницу зеленоватая вывеска, добрая половина лампочек в которой перегорела: «Отель „Париж“». Пока я выходил из машины, водитель оставался на месте: неподвижный взгляд уперт в лобовое стекло, руки лежат на руле — большом, мягко отливающем черным деревом. Взглянув на этого человека напоследок, я с убежденностью пророка решил, что никогда больше не увижу этого лица. Прежде чем войти внутрь, я дождался, чтобы машина отъехала и скрылась из глаз. Резкими весомыми очертаниями корпуса она напоминала одинокие авто, неторопливо фланирующие по проспектам Праги или Варшавы.
Гранитные колонны в холле, в высоких зеркалах на стенах множатся пластиковые пальмы. Кабина лифта с душной алой обивкой бесконечно долго ехала вверх, мимо проползали сводчатые потолки коридоров, расписанные мифологическими сюжетами. Двигаться по прямой в этом здании не было никакой возможности: коридоры завершались бессмысленными драпировками, за углом внезапно обнаруживались лестницы. Когда я включил в номере свет, в памяти тут же всплыло название песни: «Бухта». Комната отличалась высотой потолков и такой узостью, что казалось, будто в ней только два измерения. Я снял плащ и шляпу и сел на кровать, уставившись на закрытый чемоданчик, стоящий на полу. Открывать его я, разумеется, не собирался, как и вообще что-либо совершать, даже телефонный звонок. Пусть сами приходят, пусть приносят извинения, пусть продолжают плести свои интриги и сочинять тайны. Не снимая обуви, я лег на кровать, прикрывшись холодным жестким покрывалом: глаза закрыты, ткань натянута до самого носа. Горячим приливом, предвестником сна, всплыло воспоминание о латинском голосе и неспешном музыкальном ритме — обволакивающем, густом и пылком, словно покачивание бедер. Меня потряхивало, наверное от жара, и последнее, о чем я мечтал, так это открыть глаза, услышать трезвон телефона или зачем-то выйти из гостиничного номера. Время покоя я мерил долями секунды, ощущая сквозь подушку пульсацию своей крови и тиканье часов, словно прислушивался к чужому телу, лежащему рядом со мной. Я оказался во власти противоречивого желания: быть в каком-то ином месте и остаться лежать здесь, не двигаясь и закрыв глаза.
Несколько растянутых лихорадкой минут мне снилось, что я сейчас в Англии, у себя дома, что настойчиво звонит колокольчик над дверью в лавку. Черная и глухая ночь, ветер доносит шорох перекатываемой приливом гальки, и крайне подозрительно, что кому-то взбрело в голову в такой час выйти из дома ради покупки старинной гравюры. Звон колокольчика сменился трелями телефонного аппарата. Не вполне проснувшись, я снял трубку, пребывая в сомнении, что звонят именно мне. Поскольку ответить согласием — самый легкий способ заткнуть металлический голос, я несколько раз произнес «да», после чего повесил трубку. Страшно хотелось одного: вновь сомкнуть веки и чтобы это автоматически стерло весь мир, остановило время. Но дежурный с рецепции сообщил, что перед ним стоит молодой испанец, желающий подняться ко мне, и спрашивает на то разрешения. Медленно, заторможенно, опираясь на спинку кровати, я встал, спрятал чемодан в шкаф, умылся холодной водой, оглядел лицо в зеркале, вытираясь. Лицо не было идентично увиденному час назад в зеркале туалетной комнаты аэропорта: каждый город, подумал я, и каждое путешествие меняет нас под себя, лепит по своим меркам, как последняя любовь.
В коридоре послышались шаги. Все еще стоя перед зеркалом с полотенцем в руках, я отметил тревожный блеск в зрачках. До того, как раздался стук в дверь, мысль, что я иду в расставленную ловушку, меня не посетила. Внезапно вспомнилось выражение лица дежурного на рецепции, когда тот протягивал ключ: как и на многих других лицах, на его цвела любезная улыбка осведомителя. Но кто мог знать обо мне, кого могла заинтересовать моя поездка или дурацкие пароли, инструкции, которым я так бездумно следовал и повиновался, документы или пачки потрепанных долларов, которые я, вполне вероятно, привез в чемоданчике с двойным дном? Может, я и сам заигрался в обман и неосознанно стал замещать им реальность? В дверь снова постучали, я с превеликой неохотой надел галстук, после чего открыл.
— Капитан, — произнес молодой человек, не переступая порога. — Капитан Дарман.
Создавалось впечатление, что он оделся так, как оделся, и не брился неделями, намереваясь как можно точнее следовать детективному канону. Синяя куртка анорак с высоким воротником, дерганые жесты. В голове у меня незамедлительно возник вопрос: почему послали его, а не другого, почему не выбрали кого-нибудь не настолько карикатурного, какие резоны принимались в расчет при организации этой встречи, которую следовало считать проваленной с того самого мгновения, когда я, открыв дверь, взглянул ему в лицо? Может, они решили устроить что-то вроде проверки, некое испытание для меня, или же не было и этого, а просто в дело вмешалось суеверие, некая высосанная из пальца отсрочка, чтобы все проходило в режиме замедленной съемки свершения непоправимого.
Руки я ему не подал. Закрыл за ним дверь и повернулся спиной, чтобы открыть шкаф, достать чемоданчик и положить его на кровать. Он посмотрел на этот предмет так, словно ему было невдомек, что за ним-то он и пришел. Из кармана куртки торчал намокший журнал. Ботинки оставляли грязные следы на ковре. Он улыбался и говорил, почти не открывая рта: губы его шевелились, словно у глубоководной рыбины.
— В последний момент поступил контрприказ, — заявил он. — Поэтому я не смог приехать в аэропорт, капитан.
— Не называйте меня капитаном.
— О вас слагают легенды. Старики главным образом. Я имею в виду тех, из прежних времен. Сами-то мы новички. Узнаем обо всем по книгам. Вы деньги пересчитывали?
— Какие деньги? — я увидел, как меркнет его улыбка.
— В чемодане. Мы ждем их несколько месяцев.
— Я понятия не имею, что именно перевожу, никогда.
С раздражающей фамильярностью, с видом простодушного школяра, который занимает в классе свое место, он уселся на кровать и откуда-то из недр куртки извлек маленький ключик на металлическом колечке. Покрутил его на указательном пальце, после чего, широко улыбаясь, похлопал рукой по чемоданчику, тем самым наглядно демонстрируя приятельское ко мне расположение.
Я по-прежнему стоял, не отводя от него глаз, и пытался ответить себе на вопрос: что связывает меня с этим человеком и когда же наконец он уберется? Через несколько минут, как я надеялся. В каком-нибудь мадридском архиве наверняка все еще хранится его фото, как и картонная каталожная карточка с именем и отпечатками пальцев. Мне он представился как Луке. «Два года в Париже, — пояснил он с показным смирением и очевидным высокомерием, — грузчиком, я там ящики с фруктами разгружал на рынке Лез-Аль». А теперь он здесь, в Италии, встречает грузы с Востока, работая посыльным для тех, других, кто не ездит в аэропорты и не посещает отели. Смиренно настоял на том, что продолжит называть меня капитаном, давая понять, что он в курсе давних историй. «Вам везет, — сказал он, — вы отправитесь внутрь» — и как будто немедленно раскаялся в том, что выболтал секрет. Это словечко, «внутрь», звякнуло талисманом, атрибутом тайной географии.