Публичная поддержка санитарного врача, мужественно и принципиально делавшего на своем месте свое дело, казалась мне не только справедливой (по отношению к Екатерине Николаевне), но еще и крайне необходимой (по отношению ко всем нам), ибо в ее лице я увидел характерные черты нового социального типа, рожденного и воспитанного нашим обществом: человека, для которого в повседневной жизни (а отнюдь не только на трибуне) общественные интересы оказываются выше, важнее, значительней интересов личных. Или, если точнее, — для которого работа является неотъемлемой частью именно личной жизни, ее смыслом, ее главной целью, ее предназначением.
Смущали, однако (не столько меня, сколько редакцию), некоторые черты характера, которые делали Екатерину Николаевну достаточно уязвимой, помогая бесчестным противникам не только отвергнуть ее справедливые обвинения, но даже и свести с нею счеты. Расправиться — если точнее. Она действительно была груба и резка, воюя отнюдь не в белых перчатках с прохиндеями, ворами, нарушителями санитарных правил. Когда машина, груженная забракованным мясом, вопреки ее вето, двинулась к воротам, Грищенко кинулась навстречу, едва ли не под колеса, выкрикивая слова, которые вслух произносить не положено. И когда, униженная и оскорбленная, она пришла в отдел труда и зарплаты «выяснять отношения», то спокойствием и сдержанностью не отличилась, и голос ее был вовсе не ровен, а зычен — настолько, что слышен был даже в другом конце коридора.
Герой, которого газета собиралась защитить, поддержать и прославить, оказался далеким от желанного идеала…
В литературе идеальный герой давно уже стал достоянием прошлого. Создай сегодня автор повести и романа такого героя, без сучка и задоринки, некий дистиллированный эталон, розовый образец с голубым отливом, — не только читатели засмеют, но и критика обвинит в лакировке, в отрыве от реальной действительности. И будет, несомненно, права. А вот в жизни почему-то мы все еще ищем приглаженный идеал, удивляясь тому, что истинный герой не похож на того, которого создала наша фантазия.
Видимо, доводы мои показались убедительными, и очерк увидел свет. Упреждая дежурные уколы тех, кому разоблачение грозило заслуженным крахом, я ничуть не пытался срезать углы, сгладить сложный характер моей героини, закрыть глаза на то, что ее, бесспорно, не украшало.
Многих читателей задела оговорка в конце очерка, как бы допускавшая возможность того, что обвинение с Екатерины Николаевны снято не будет и что приговор останется неизменным. Один читатель сгоряча даже упрекнул меня в том, что я — ни много ни мало — предал человека, обратившегося ко мне за защитой. Читать это, не скрою, было обидно и горько, но — что делать? — понят бываешь далеко не всегда, а читательский гнев был продиктован лучшими чувствами: очень пришлась по душе моему оппоненту непримиримость и стойкость санветврача, и всем сердцем, всем своим существом он желал ей добра и победы.
Для чего, действительно, нужна оговорка — о готовности принять любое решение судебного надзора? Что это было? Лукавый, газетный «ход»? Или просто перестраховка — на случай, если «откажут»?
Нет, ни то ни другое. Я искренне убежден: ни давить на суд, ни судить вместо суда публицисту негоже. Когда я встречаю в печати непререкаемо категоричные суждения, кого и как наказать, кому «дали» мало, кому — слишком много, — мне стыдно за моего коллегу. Только дремучее правовое бескультурье побуждает публициста самоуверенно вторгнуться в сложнейшую сферу человеческой деятельности, требующую глубоких специальных познаний, поставить себя выше суда, предстать премудрым всеведой, который может во всем разобраться лучше любого юриста. Суд есть суд, последнее, решающее слово за ним…
Читателей взволновала судьба Екатерины Николаевны Грищенко и — ничуть не меньше — судьба общественно значимой проблемы, стоящей за рассказанным в очерке «частным случаем».
«Не может не вызвать восхищения, а тем более поддержки человек, пренебрегающий личным благополучием ради защиты правды, порядочности, общественных интересов». Так писал шофер 1-го класса Виктор Клюнков, чье письмо было опубликовано в газете. «Почему часть коллектива мясокомбината (притом, как видно, особо сплоченная ее часть) так ополчилась против Грищенко? Не потому ли, что такие, как она, мешают недобросовестным людям пользоваться приварком к основному заработку, приварком, ради которого определенный сорт людей идет работать именно на предприятия, выпускающие продовольственные товары, в общественное питание и торговлю?.. Очерк «Характер», — заключал шофер Клюнков, — не судебный, он морально-экономический, точнее: экономически-моральный. «Нравственность» тех, кто противостоит Е. Н. Грищенко, основана на преходящих экономических сложностях. Нравственность же тех, кто с ними воюет, основана на ценностях непреходящих: на идейности, совести и силе духа».
«Проявлять свой характер, — развивал ту же мысль челябинский инженер Г. Васильев, — непримиримый к обману, нерадивости, бесчестности, халтуре, — святое право и обязанность каждого». Таких писем пришло очень много — не нашлось буквально ни одного, где сложный, не всегда лучшим образом проявленный характер героини вызывал бы недоверие к правоте ее гражданской позиции.
Интересные, трогательные письма пришли от юных, только вступающих в самостоятельную жизнь читателей. Рассказывая о том, как прошло обсуждение очерка на комсомольском собрании, ученики 18-й школы Петрозаводска писали: «Нам кажется, что довод: «Если один противопоставляет свое мнение мнению десяти или двадцати, значит, он не прав, приложим не ко всем случаям жизни. Надо внимательно разобраться, за что борется этот «один», какому именно мнению «десяти или двадцати» он противостоит…»
Почти во всех письмах выражалась уверенность в том, что теперь, после публикации очерка, справедливость сразу же победит.
Она победила, но, увы, не сразу.
Протест на приговор был принесен действительно быстро — уже через несколько дней. Его подписал первый заместитель председателя Верховного суда РСФСР. В протесте предлагалось направить дело на новое рассмотрение в ином составе судей, чтобы тщательно выяснить все обстоятельства, приведшие к конфликтной ситуации. Вскоре протест был удовлетворен, и дело снова поступило в народный суд.
Оправдательный приговор у меня не вызывал сомнений, но, оказалось, я не предвидел силы сопротивления, на которое способны те, для кого оправдание санитарного врача, снятие с нее облыжных обвинений было бы крушением личной карьеры.
Новые судьи вынесли тот же обвинительный приговор, что и их предшественники. Кассационная жалоба была отклонена. В дело вмешалась прокуратура республики, но тоже пока безуспешно: протест заместителя прокурора РСФСР Н. С. Трубина президиум областного суда оставил без удовлетворения.
А читатели продолжали атаковать редакцию все новыми и новыми письмами: что с Грищенко? Как она себя чувствует? Где работает? Реабилитирована ли? Чем ей можно помочь?
Редколлегия приняла решение держать читателей в курсе всех движений этого дела. О новом приговоре суда, о результатах рассмотрения очередных протестов и жалоб газета сообщала подробно, но без каких-либо комментариев. Этим не только удовлетворялся законный читательский интерес. То был еще и наглядный урок — убедительное свидетельство пользы гласности, могучей силы принципиального и справедливого общественного мнения. Все действия суда и прокуратуры оказались под контролем читательской аудитории. Двери судебных залов были распахнуты: за ходом разбирательства, за поединком позиций, за противоборством доводов и улик следили миллионы людей. Одновременно газета сообщила о наказании, которому подверглись Корнеев, Царев и иные разоблаченные расхитители, о мерах, принятых к «законнику» Ельцову, к медику Зотовой…
Третий протест был снова внесен заместителем прокурора республики Николаем Семеновичем Трубиным. Теперь уже дело вышло из-под местного влияния, оградиться от которого судьям, хотя бы психологически, видимо, не очень-то просто. На этот раз протест рассматривала коллегия по уголовным делам Верховного суда России. Три члена коллегии — И. Н. Карасев, В. М. Лизунов и М. В. Нестеркин — без труда разобрались в подводных течениях несложной (юридически!) ситуации и вынесли постановление, которого давно ждали все, кроме тех, кто сам же себя замарал: дело против Грищенко было полностью прекращено за отсутствием в ее действиях состава преступления.
Не виновна! То, в чем не было у меня и раньше никакого сомнения, теперь стало юридическим фактом, установленным, доказанным, подтвержденным документально. Верховный суд не только возвратил Грищенко свободу и доброе имя, не только защитил ее честь и достоинство, он создал правовую основу для того, чтобы она вернулась на комбинат — к своей любимой работе.
И она вернулась.
Вешние воды
Самые сильные морозы уже отошли, потом была короткая оттепель, а там снова похолодало, но не очень — просто чтобы почувствовать, что зима — это зима. Снег хрустел под ногами, искрился на солнце, девчонки, собравшись на крыльце совхозной конторы, беззаботно смеялись и все всматривались куда-то, — я не понял куда, вроде бы в поле, где не было ничего. Решительно ничего, только темная стена леса вдали и лыжня, ведшая к замерзшей реке.
Построек было немного: сельсовет, контора, магазин, несколько щитовых домиков без видимых признаков жизни и великолепное, современное, совсем городское здание Дома культуры — оттуда, когда смолкал девичий смех и наступала короткая тишина, доносились замиравшие на морозе звуки рояля. Потом протарахтел трактор, заглушив и рояль, и смешки, — вспарывая снежную целину, срезал дорогу, потащив к видневшимся неподалеку скотным дворам глыбы промерзлой соломы.
Я стоял у стенда и, жмурясь от солнца, читал совхозные обязательства на годы минувшие и годы грядущие. Обязательства были высокими, даже очень высокими, торжественно и гордо заявляли они о себе огромными красными цифрами на светло-зеленом фоне. Абсолютные показатели впечатляли не слишком, поскольку я не мог зримо представить, что конкретно за ними стоит, но ясность вносили проценты: сдача мяса и молока в семьдесят восьмом году по сравнению с предыдущим поднималась в совхозе «Большевик» Кол