— Скажи, тебе Зося не показалась подозрительной? — вдруг спросил Колков, снова прикладываясь к фляге. — Ночью, когда мы уезжали из гостиницы, она за мной, кажется, наблюдала...
Околов вздрогнул, стал похожим на крысу и схватил его за руку.
— Не может быть! Пан Александр уверял, что она проверена. Чего же ты раньше мне не сказал! Черт!
Колков молчал. «Стоит ли рассказывать о моей связи с ней? И о записной книжке? Зачем? Что это даст?» Выпитый ром расплывался по всему телу, чуть кружилась голова, не столько от спиртного и усталости, сколько от терпкого, вязкого запаха дуба, грибницы, прелого листа и сырой земли. Утро споро набирало силу, туман, точно молоко, заливал дно оврага и стелился, цепляясь за кусты, по его обочине. Не слышно было даже ворон и сорок. Колков закрыл глаза и заснул, точно провалился в бездну.
Проснулся он от холода и сильной боли в ногах.
По расчетам Околова, они прошли пятнадцать километров вместо предполагавшихся двадцати, но самым страшным было то, что у обоих отказали компасы. Днем идти было слишком рискованно, а ночью ориентироваться по карте почти невозможно. О том, чтобы к завтрашнему утру добраться до Минска, нечего было и думать.
Они шли четыре ночи, петляя, сбиваясь с пути, упорно, медленно, то пробираясь сквозь густые леса и рощи, то тяжело шагая по свежевспаханным нивам, выбиваясь из сил, голодные и умирающие от жажды, днями спали. Утром 28 августа 1938 года подошли к Минску.
Закопав оружие и походную одежду в лесу, они расстались, условившись встретиться в Брянске. Околов ушел сразу на станцию, чтобы уехать могилевским, Колков остался, чтобы подойти к гомельскому поезду.
Сначала его охватил страх, потом какое-то безразличие, сменившееся жалостью к себе. Так и просидел он под деревом, словно в тумане, его глаза были мокры от слез.
В Минске его поразила толпа, однообразно одетая, как ему показалось, чуждая и безликая. Несмотря на воскресенье, не было видно ни нарядных женщин, ни щеголеватых бездельников, лениво фланирующих по улицам или рассиживающих за столиками ресторанов, да и самих ресторанов. Он не увидел ни разносчиков всякой снеди, ни спешащих в магазины горничных и кухарок. В воздухе не пахло свежим хлебом, жареным на углях мясом. Зато всюду лилась родная речь...
По тротуару, перегоняя друг друга, шли, почти бежали люди, озабоченные, хмурые и даже, как ему почудилось, злые. Шли кто справа, кто слева, натыкаясь на встречных или отодвигая идущих медленней. Никто не извинялся, не снимал шляпы. Впрочем, не было и шляп. У трамвайных и автобусных остановок мгновенно устанавливались очереди, чтобы мигом рассыпаться, когда подходил «транспорт». Удивляли длинные хвосты у газетных киосков, у бочек с квасом или пивом, у магазинов, у касс театров и кино. Но стоило человеку выпить кружку квасу, купить газету или билет в кино, как он мигом, со всех ног кидался в нужном ему направлении, нетерпеливо обгоняя идущих впереди. Машин было мало, и пешеходы переходили улицу где попало.
«Кто они мне — враги или друзья?» — думал Колков.
На вокзале тоже было людно. Он стал в очередь и купил билет до Гомеля. И уже через час трясся в старом, расшатанном вагоне. Скрежет железа, позвякивание, стук и поскрипывание благодаря четкому и размеренному рокоту колес обрели какой-то ритм, и его начало клонить ко сну. Оглядев соседей, какого-то пожилого, лет шестидесяти пяти, мужчину, почти совсем лысого, с давно не бритой седой щетиной, и двух уже немолодых женщин, судя по одежде, колхозниц, которых уж никак нельзя было заподозрить в причастности к НКВД, Колков закрыл глаза и задремал.
Сколько прошло времени, он не знал, может быть, час, а может, минута, но его словно током пронзил чей-то взгляд. Он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стоял человек в несвежем белом халате и глядел на него в упор.
— Жигулевское, бутерброды, печенье, конфеты кто желает? — протянул он, продолжая сверлить его взглядом.
— Пожалуйста, две бутылки жигулевской водички, — пролепетал он, опуская глаза и засовывая руку в карман, где лежала финка. «Не надо было слушать Жоржа, взять бы наган с собой, — молнией мелькнула в голове мысль. — Если он один, я с ним справлюсь...»
— А мне бутербродик с колбаской! — сказал старик, добродушно улыбаясь, и тоже полез рукой во внутренний карман пиджака.
Колков почувствовал, как у него на лбу выступил холодный пот. Он встал с намерением ударить старика левой рукой и ринуться с ножом на стоящего в дверях продавца. Но старик вместо ожидаемого пистолета вынул бумажник, достал трешку, протянул ее продавцу, взял у него пиво и бутерброды и, обратившись к Колкову, попросил:
— Молодой человек, вы уже стоите, достаньте мне, пожалуйста, с полки авоську! — Потом, поглядев на него внимательно, участливо спросил: — Вам нехорошо? Что это вы так побледнели?
Тем временем продавец, отсчитав сдачу, нагнулся к корзине, взял две бутылки пива и протянул их Колкову, который, все еще растерянно глядя то на одного, то на другого, стоял весь напрягшийся, словно готовый к нападению зверь.
— Лихорадка меня мучит! — выдавил он наконец и вытер ладонью влажный лоб. — Что вам достать?
— Авоську, мил человек, авоську!
«Что такое авоська?» — подумал он. Потом взял из рук продавца пиво и, расплатившись с ним, повернулся к полке, на которой лежали какая-то сетка, баул, два узла и его вещевой мешок. «Авоська? Которая же тут авоська?» И он взялся за баул.
— Да нет, мил человек! Мне авоську, что в углу, голубую.
Колков снял с полки сетку и молча протянул ее старику. В дверях все еще стоял продавец и с любопытством на него смотрел. «Провалился! Надо бежать!» — решил Колков.
Что было дальше, он помнил смутно, его охватил животный страх. Продавец ушел, любезно открыв ключом бутылки. Старик достал из своей авоськи бутылочку «белой» — этого «вернейшего снадобья от всяких болезней», и Колков впервые узнал, что значит «сто грамм с прицепом». Он пил, поглядывал на дверь и каждый раз вздрагивал, когда кто-нибудь проходил мимо их купе. На ближайшей станции он сошел. Ему повезло. Встречный поезд подошел через несколько минут, и он уехал обратно в Минск.
Из доклада капитана госбезопасности НКГБ БССР: «...28 августа 1938 г. на вокзале г. Минска сержантом госбезопасности Сулиным был опознан по фотографии № 176 один из диверсантов, перешедший границу в ночь с 24 на 25 августа в районе квадратов 17/44 карта № 072 в момент отхода поезда 11 на Гомель. Сержант последовал за ним. На станции Руденск сержант Сулин связался со мной, доложил обстановку и просил руководящих указаний. Я велел не спускать с него глаз до ст. Бобруйск, где его встретит наша бригада. Но Сулин позвонил уже со следующей станции и сообщил, что диверсант скрылся. Полагая, что у него в Руденске явка, я выехал туда, но ничего выяснить не смог. Никто разыскиваемого не видел. Следа его обнаружить пока не удается...
Сержанты Сорокин, Назимов, Коробкин и Ляшко за последние трое суток никого подозрительного не обнаружили и сняты с постов...
Капитан Скоритков».
Глава восьмаяПустозвоны
Белоэмигрантский клуб союза находился на шестом этаже многоярусного здания на Таковской улице Белграда. В кабинете председателя союза Виктора Михайловича Байдалакова расширенное заседание исполнительного бюро НТСНП накануне открытия IV съезда. Одобрена связь с японской и польской разведками, альянс с дальневосточными фашистами Родзаевского и южноамериканскими Вонсяцкого и отколовшейся от РОВСа после исчезновения Кутепова и Миллера части молодого офицерства немецкой ориентации, возглавляемой бывшим командиром Дроздовской дивизии генералом Туркулом. С восторгом принято предложение войти в контакт с вождями «третьего рейха».
Радостно воспринято собранием и то, что в честь IV съезда перейдут советскую границу шесть, членов НТСНП, шесть «офицеров революции», в числе которых Околов и Колков.
После того как были утверждены и одобрены доклады, генсека Георгиевского, идеологической и редакционной комиссий, имперской, военной, украинской и казачьей секций, бюро пропаганды, председателей отделов, Байдалаков выступил с заключительным словом, которое сводилось к тому, что пора становления НТСНП кончилась и наступило время действия. «Четвертый съезд должен стать нашим Рубиконом, за которым мы отрежем себе пути к отступлению и сожжем корабли. Жребий брошен, настал час, когда новое поколение русской молодежи должно выступить на мировой арене и сказать свое слово: «Против большевиков — хоть с чертом!» И. начать действовать, действовать...»
Виктор Михайлович Байдалаков любил громкие фразы, красивые позы и выдавал себя за сверхчеловека, который снизошел «к малым сим» и который может перевернуть мир, и одновременно за эдакого рубаху-парня, веселого, компанейского, с недюжинным умом и железной волей. А обаятельная внешность, бархатный баритон, ослепительная улыбка, ласковый или грозный взгляд из-под соболиных бровей, и главное, необычней талант мазурика высокого класса втирать очки и на полном серьезе выдавать желаемое за действительное, Убежденно и вдохновенно, благоприятствовали его выходу в вожди оцепеневшего в своей косности мирка белоэмигрантов, метко названного «Россией № 2».
Слушая его, Георгиевский щурил подслеповато глаза и улыбался залу. И оглядывал присутствующих. В глазах председателя французского отдела играла насмешка, время от времени он касался локтем приехавшего с ним товарища, и тот понимающе кивал головой. Сидящий рядом гость из Польши Вюрглер не то слушал, не то думал о чем-то своем, впрочем, у него почти всегда был такой вид. Он был похож на озабоченного хозяина бакалейной лавки накануне банкротства. Маленький, пузатенький, лицо постное, невыразительное, улыбочка под уныло опущенными усами фальшиво-любезная, словно человек убытки подсчитывает. Дальше сидел председатель югославского отдела и, поглаживая усики, с восторгом и восхищением приоткрыл рот.