Где? Где-где?! А кто его туда пустил? Цель?
Цель — «Книга черных умений».
Конечно же, Инна Колчина, увенчайся поиск успехом, не намеревалась пронести раритет под полой мимо поста охраны. Присваивать достояние науки — ни-ни. Оприходовали бы с соблюдением всех и всяческих формальностей. Как в случае с альбомом арабских гравюр семнадцатого века, как в случае с афишей Парижского салона — из того же подвала. Главное — найти. А найдя, уже можно с раритетом работать. Найти бы!..
Однако ни за какие коврижки не внушишь стражам, что двумя научными работниками двигало бескорыстное любопытство исследователя. И даже не двумя — Святослав Михайлович был движим исключительно старой дружбой, просьбе уступил, показать что и где.
Старая дружба, значит? То-то возрадуется жена-Даша.
Бескорыстие, значит? То-то сделают стойку блюстители права в мундирах.
А уж как благодарна будет Инна Колчина!
Куда ни кинь — всюду клин.
Лозовских заклинило — он считал-пересчитывал оставшихся в «аквариуме», умножал на минуты, затраченные на каждого для выхода на свободу.
Получалось — библиотека закроется, полтора-два часа как закроется к моменту, когда наступит черед Лозовских.
А когда наступит — что тогда? Данные о себе, о домашнем телефоне-адресе субъект сообщать отказывается. Но торопится куда-то. Куда торопишься, чурка?! Штраф, опять же… Откуда у старшего научного сотрудника такие деньги?! При себе — нет, и взять негде. Да что же это такое, а… Да как же так вот… Что за…
Утомившись поминальным воем, лейтенант вышел из-за барьера, отодвинул засов, выпустил замурзанную цыганку с младенцем, подвязанным к спине грязным платком, и двух ее (ее?) пацанов постарше:
— Пшла! Пшла отсюда! И запомни: еще раз вас на Невском увижу, мало не покажется! Пшла!
— Ой, дя-а-адя! Ой, спасибо, спасибо, спасибо! О-о-ой!
Впрочем, пацан, замыкающий гоп-компанию, обернулся и показал всем вздернутый средний палец, скорчил рожу: видал я вас всех!
Что делать? С чего начать? Кто виноват?!
Впору заголосить цыганским оркестром «Дя-а-адя! Пусти! Ы-ы-ы! Дя-а-адя!» Но он — не цыганка, которую проще выгнать, чем терпеть стенания. Но он — не кавказец, с которого хоть денег клок.
Лозовских еще и совершил вполне объяснимую, но непростительную ошибку — от безнадеги. В «аквариуме» оставалось четверо и он, когда стрелка часов очередной раз дернулась (в твоем распоряжении, старший научный сотрудник, двадцать минут!), дернулся. Сейчас или никогда!..
…Никогда. И двадцать минут не в твоем распоряжении. Здесь распоряжается капитан милиции. Раз уж ты, очкарик, такой умный…
— Вы не имеете права задерживать больше, чем на три часа! Три часа прошли! — от безнадеги взорвался Лозовских.
Смуглый капитан соизволил пропустить очкарика вне очереди (ясно уже, что этот прыткий — не лицо кавказской национальности, однако до чего вредный! пора обезвреживать!..), смуглый капитан соизволил объяснить живчику:
— Три часа — для уточнения личности задержанного. Понял, умный?! А мы так и не уточнили. Пименов! — обернулся к лейтенанту. — Этого — туда! — и кивнул в глухую камеру, откуда только-только выгнали цыганский табор. — До утра пусть отдохнет. Утром — рапорт прокурору, и — в приемник, на Каляева. Там определят, кто такой. За десять суток.
— Я — научный работник! Я — из библиотеки! Я!..
Во-во! Будь ты покорным кавказцем, сняли бы с тебя денег, и катись на все четыре! А ты умничаешь, права качаешь, и денег у тебя — шиш. В камеру!..
Он просидел в камере всю ночь.
Он жалел себя, как Герасим не жалел Муму.
Он гнал мысль об Инне, которая тоже… в камере.
Он уговаривал ее, Инну, телепатируя: должна же ты понять! должна же простить, сообразить — значит, что-то случилось… За просто так друг детства не оставит подругу детства в подвале.
Он еще придет! Он еще выпустит! Он объяснит! Только бы Инна выдержала, только бы не попыталась самостоятельно выбраться! А как? Стучаться? Кричать «ау!»?
А он? Ему тоже стучать?! Тоже кричать «ау!»?!
И наследие цыганское — чесаться Лозовских начал, как гамадрил в зоопарке, насекомые сосредоточились на свеженьком. И сигарет — нет. Кто бы снизошел!
Дежурный снизошел, открыл:
— Ну?!
— Сигаретки, а? — он даже уже и не претендовал на «Дя-а-адя! Пусти-и!», метнул взгляд на часы: два ровно… ночи… Инна так и так — всё… Либо прикорнула — утро вечера мудреней, либо утеряла счет времени — «Энерджайзер», поиск, никто не отвлекает, либо ее… обнаружили. Растолковывать ситуацию Пименову (ага, лейтенанту-дежурному) — метать бисер…
— «Беломор»… — сжалился дежурный. Дал прикурить, не сразу запер обратно (но запер!), оценивающе оглядел очкарика-НЕкавказца. Спросил: — Русский писатель. Нравоописательный роман «Евгений»…
— Я — Лозовских. Святослав… — невпопад сообщил Лозовских Святослав.
— Восемь букв. Последняя — «в». Третья с начала — «м», — пояснил лейтенант, мучимый кроссвордом.
Господи! Как же, как же! Проходили ведь! Вот он, шанс расположить к себе тюремщиков! Как же его, ч-черт!
— Измайлов! — вот оно! Осенило! Уф-ф! Точно ведь…
— Профе-ессор! — уничижающе-разочарованно протянул лейтенант. — Измайлов — это который «Русский транзит»! И «Трюкач»! И «Белый ферзь»! Книжки надо читать, профе-ессор! — и… запер обратно. Стоит ли щадить дурачка, не знающего, кто «Русский транзит» написал! И «Трюкач»! И «Белый ферзь»! Ишь — «Евгений» какой-то!..
(Измайлов Ал-др Еф. (1779–1831), рус. писатель. Нравоописат. ром. «Евгений…», лирич. стихи, басни из купеч. и чиновнич. быта…
Да простится современнику-милиционеру короткая память о творческом наследии двухвековой давности!)
Очкарику — не простится. Сиди! Кукуй! Не шуми!
…Пробудившись, Лозовских нашел себя в незнакомом месте, потому что никогда там раньше не был. Ах, да! Он прикорнул полусидя на какие-то отрывочные мгновения. И — утро.
Его вытолкали, можно сказать, взашей. Не до тебя, умник! То есть он чуть было не отправился в приемник на Каляева, но тогда надо было бы до двенадцати дня направить рапорт на подпись прокурору. А утрешним ментам — не до того, не до мелюзги, не до развлечений с «яйцеголовыми», влипшими по ошибке (оно конечно, ошибка обнаружена давным-давно, еще вечером, но исправлять ее — куда торопиться? почему бы не припаять вредному очкарику десять суток отсидки, чтоб не умничал?!).
Телефон есть домашний? Звони! Что ж ты вчера уперся?! Звони-звони. Ладно, сам. Занято? Еще звони! Что, снова занято? Ладно, катись, профе-ессор! Не занимай трубку! Тут дела поважней. Катись и больше не попадайся под руку!
(Занято, занято. Конечно же, занято! Жена-Даша с утра обзванивала больницы-морги-милиции-знакомых-и-незнакомых: «Где ОН?!» Где-где!.. В семьдесят девятом отделе милиции — там-то ОН не зафиксирован под своим именем, ибо документов нет, а на слово… кто ему поверит на слово?!)
Он все не уходил, переминался:
— Я бы дозвонился… До жены…
— Слушай, пшел отсюда! Покуда мы добрые! Из автомата позвонишь!
Да нет у него жетончика, нет! А надо — срочно! И не сказал бы Лозовских, что стражи порядка — добрые. Были они сетующе-взбудоражены. Нечто стряслось. Нечто, после чего хоть землю рой, но наказан будешь… Лозовских ловил отголоски:
— Много взяли?.. «Публичка»!.. Это же на нашей «земле»! Ну тк’!.. А сигнализация?! Ка-акая сигнализация!.. «Публичка»! Книжки!.. Литейный, четыре!.. «Публичка»!.. Кража…
Он с переляку вообразил невообразимое: Инна, проломившаяся терминатором сквозь капитальную дверь, с «Книгой черных умений», — нет ли там параграфа: «Как сквозь преграду каменную-железную проходить»?! — схваченная с раритетом под мышкой постом охраны, который стережет со стороны Садовой (а есть ли в «Книге черных умений» параграф: «Как от блюстителей избавиться, себе не навредив»?!). Однако тут же выдохнул с облегчением (рановато выдохнул, рановато!) — если б ее схватили, то не суетились бы здесь и сейчас. И (да, рановато выдохнул!) сквозь дверь ей не пройти, а значит?.. Значит, дела обстоят еще хуже, чем он мог вообразить… Кража в «Публичке». Что за новости?!
Хреновые новости…
В общем, то самое изъятие из сектора редких рукописей по наводке Вадика Свана, с благословения Фимы Кублановского, при участии граждан земли обетованной, — в ночь, когда Святослав Михайлович Лозовских был замкнут в глухой камере, а Инна Колчина была замкнута в подвалах.
К «Публичке», с утра — не подступиться. Объяснить — не объясниться. Он и…
Что?! Что предпринял старший научный сотрудник Лозовских?! Домой, к жене заторопился?!
Если бы! Он по своим каналам пытался хоть какую-нибудь информацию добыть. Он в ИВАН поехал, он там всех, кто хоть каким боком к «Публичке» имел отношение, порасспросил: подробности неизвестны? а что похищено? а кого-либо уже взяли? Он и в «Публичку» звонил — своим коллегам, библиографам… Должны ведь они хоть что-то знать?! Но вопросы пришлось задавать не впрямую, а около-около… Ни черта никто не знает! Ни черта никто сказать не может!
Одно он уразумел: похитители скрылись, их ищут. Если ищут, значит — не нашли. Пока. То есть Инну. То есть милиция. Иначе ее бы мгновенно приписали бы к ворам: ага! вот она где! И отрапортовали: уже есть первые успехи!
Получается, Инна по-прежнему в подвале… Что у нее оставалось? Банка «Швепса». Порция шавермы. Еда — черт с ней, голод — не жажда. Банка «Швепса» — маловато…
Он, Лозовских, только на следующие сутки, через сутки, попал все-таки в «Публичку». Он же там СВОЙ. Намеревался бочком-бочком к подвалам спуститься. Он даже спустился, но вовремя свернул… Нельзя к подвалам. Там и человек странный как бы прохлаждается, нечего там делать постороннему человеку, ан прохлаждается… в штатском. И печать на дверях другая, не пластилиновая там теперь печать, — на бумажной полосе чернильный штамп, на полосе, скрепляющей створку двери… Если печать другая, то, значит, сначала исследовали подвал (нет ли там кого? не затаились ли там похитители? проводника сюда с собакой!), а потом и обозначили бумажной полосой со штампом: сюда нельзя! Кто? А те самые… в штатском!