Том ПоллокБЕЛЫЙ КРОЛИК, КРАСНЫЙ ВОЛК
Посвящается Джасперу.
С появлением на свет.
Эта история — ложь.
1ШИФР
СЕЙЧАС
Мама находит меня в кладовке. Я вжался в угол и вздрагиваю от резкого света, заполнившего дверной проем. У меня во рту кровь и осколки керамики.
Хочется их выплюнуть, но тогда она увидит месиво, в которое превратили мои десны осколки солонки. Острые углы так и вонзаются под язык и колют мягкое нёбо, но глотать нельзя — осколки могут встать поперек горла. Соль в порезах на языке лютует. Я пытаюсь улыбнуться маме, напрягая как можно меньшее количество лицевых мышц. Капля слюны просачивается сквозь губы и мажет подбородок красным.
Мама переводит дыхание, берет себя в руки и врывается в кладовку. Она прикладывает к моим губам ворох бумажных полотенец.
— Плюй, — командует она.
Я плюю. Мы разглядываем сгусток у нее на ладони. Он похож на миниатюрное поле боя: кровь и крошки фарфоровых костей — как будто я выхаркал останки сражения, развернувшегося только что в моей голове. Мама тычет в это безобразие пальцем.
— Почему не считал? — спрашивает.
Я пожимаю плечами. Она цокает языком и вздыхает. Мама говорит:
— Открой рот.
Не сразу, но я запрокидываю голову и разеваю рот.
— Аааа. Нне теерь нушны ломбы?
Она смеется, и, слыша это, я немного расслабляюсь. Ее руки, теплые и уверенные, поворачивают мою челюсть к свету. Смех смолкает.
— Ох, Питти, — шепчет она, — зачем же ты так с собой.
— Фсё так лоха?
— Могло быть и хуже. Обойдется без больницы, но все же…
Она достает из кармана халата пару тонких медицинских перчаток и натягивает их.
Медицинские перчатки, соображаю я как сквозь вату. В халате. В четыре часа утра. Ничего себе, какой я предсказуемый.
Она тянется к моему рту.
— Готов? — Я сжимаю ее руку. — Три, два, один, и… поехали.
Она поочередно выдергивает из моих десен застрявшие осколки, отчего я каждый раз вздрагиваю, и они с тихим звоном осыпаются на пол. Донышко солонки зажато у меня в правой руке. Белые зубцы раскуроченных стенок торчат из-под пальцев, как зеркальное отражение уничтоживших ее зубов. До сих пор чувствую, как крошится керамика. Паника давит на челюсти, как рычаг, все крепче и крепче зажимая солонку в тиски моих зубов, пока я не понимаю, что нажал слишком сильно, и чувствую взрыв шрапнели у себя во рту.
Закончив, мама снимает перчатки, комкает их и запихивает на одну из пустых полок. Из другого кармана халата она достает маленькую ручку и черную записную книжку. Я смотрю на блокнот с ненавистью, хотя понимаю, что по-другому она не умеет: она человек науки.
— Ну, — говорит мама, — рассказывай.
— Что рассказывать?
Она сверлит меня Взглядом № 4. Все, у кого есть родители, знают этот взгляд. Он как бы говорит: «Пока что, родной, ты в дерьме всего по щиколотку, но если продолжишь испытывать мое терпение, тебе понадобится акваланг».
— Пусть это только у тебя в голове, Питер Уильям Блэнкман, но я вытащу из тебя это наружу, — говорит она, пряча ручку в кулаке, и хватает с полки консервный нож. — Даже если придется пустить в ход вот это.
Я хмыкаю, и отголоски приступа немного отступают.
— У меня был приступ, — сознаюсь я.
— Это я поняла. Мы говорили о том, чтобы попробовать преодолеть это с помощью счета.
— Я пробовал.
— И как?
Я смотрю на месиво в своей ладони.
— Безуспешно.
Еще один Взгляд, продолжительный и строгий, переходящий в № 5: «Мы знать способы, чтобы заставлять вас говорить, герр Блэнкман», но вслух она говорит другое:
— Почему безуспешно?
Я ощупываю языком ранки под губами и морщусь.
— У меня кончились числа.
На смену Взгляду № 5 приходит откровенное недоверие.
— У тебя кончились числа?
— Да.
— Питер, ты один из лучших математиков среди ребят своего возраста в Лондоне, а может, и во всей стране.
— Ну, так уж и в стране… — Да, так уж и в стране. Если вы думаете, что я не слежу за рейтингами, то вы спятили. — Но…
— Тебе ли не знать, что числа не могут закончиться. Просто продолжай добавлять по единице, и дело в шляпе! Новое число готово. Как по волшебству.
— Знаю, но…
— Только это не волшебство, — продолжает издеваться она, — а обычная математика, — и скрещивает руки на груди. — Если тебе удалось исчерпать безграничный ресурс натуральных чисел, Питер, только представь, что ты делаешь с моим терпением.
Молчание. Я бросаю взгляд на дверь кладовки и подумываю о том, чтобы броситься к ней.
— Питти, — говорит мама, и сарказма в ее голосе как не бывало. Тени у нее под глазами кажутся глубже, и тут я со всей отчетливостью осознаю, насколько важный завтра предстоит день и что каждая секунда, проведенная здесь со мной, по капельке лишает ее сна. — Зачем ты грыз посуду? Поговори со мной.
Я дую щеки.
— Ладно…
Признаю, это целиком и полностью мой косяк, тактическая ошибка. Я чувствовал приближение приступа за версту. Я должен был успеть подготовиться.
На часах было три двадцать девять, а я все никак не мог уснуть. Глаза превратились в булыжники, и потолок перед ними деформировался и волнился, точно океан кремового цвета.
Завтра важный день, думал я. Важный день начнется уже через три часа тридцать одну минуту, так что неплохо было бы закрыть глаза и немного поспать. Ничего не получалось, потому что я знал, что вставать нужно через три часа и тридцать одну минуту, и это меня нервировало.
Важный день, Питти. Непомерно, несказанно важный, и очень, очень публичный. Одним неверным движением ты испортишь жизнь не только себе, но и всей своей семье, так что постарайся, постарайся уснуть — тебе это нужно.
Я таращился в потолок. Посмотрел на часы. Три часа двадцать девять минут. Идеальные условия.
Питер, внимание всем постам. Это центр управления полетами. Мы в полной боевой готовности. Даю разрешение, повторяю, даю разрешение на гребаный истерический припадок.
Все началось как обычно: тянущая боль в животе, которую раньше я принимал за голод, вот только никакая еда не могла бы его утолить.
Три часа пятнадцать минут. Три часа четырнадцать минут и пятьдесят три секунды, пятьдесят две секунды, пятьдесят одна… Это же одиннадцать тысяч шестьсот девяносто секунд. Я не успею.
Чувствуешь? Чувствуешь тошноту? Если закрыть глаза, можно ощутить, как она разбухает в животе, и это еще цветочки. Ты станешь сомнамбулой, и постарайся сделать все в лучшем виде. Потому что стоит тебе оступиться хотя бы на полшага, и приступ настигнет тебя там. Не здесь, не дома, где мама и Белла придут на помощь, а там, во внешнем мире, где тебя увидят — увидят люди, которые будут снимать всё на свои телефоны. И тогда это окажется на YouTube — твоя кровь попадет в цифровое море. Она расплывется повсюду и замарает собой все. И все увидят, и осудят, и узнают.
Я тяну время. Мамина ручка зависла над блокнотом.
— Физические симптомы — как обычно? — спрашивает она.
— Тяжесть в груди, — подтверждаю я, загибая пальцы. — Учащенный пульс. Головокружение.
— Ладони?
— Взмокли, как паховый бандаж Лэнса Армстронга.
Снова Взгляд № 4.
— Можно и без красочных сравнений, Питер.
— Прости. — Я закрываю глаза и вспоминаю: — В общем, я испробовал три линии обороны, как мы и говорили…
ПЕРВОЕ: Двигайся.
Я выскочил из постели и бросился к лестнице. Движение полезно: движение разгоняет кровь по венам, по мышцам. Оно вынуждает дышать, когда каждый вдох дается с трудом.
ВТОРОЕ: Говори.
Я — скороварка, а мой рот — выпускной клапан. Сквозь стиснутые зубы я выпускаю наружу поток лихорадочного бреда, кружившего у меня в голове. Иногда мне достаточно услышать бред, который приходит в голову, чтобы убедиться в том, какая же это чушь.
— У тебя случится величайший, эпический публичный приступ паники в истории мира. Ты станешь вирусным видео. Да каким вирусным, блин, пандемическим. Люди начнут снимать реакции детей на реакции детей на твой приступ, и их реакции наберут сотни миллионов просмотров. Ты изменишь лексикон. Слово «припадок» исчезнет из обихода, вместо него будут говорить «Питти», типа «у него случился Питти». В следующий раз, когда возведенную на коленке урановую электростанцию смоет приливом, а циркониевые прутки пойдут трещинами, и гамма-излучение затопит окружающие города онкологической эпидемией, каждая передовица каждого новостного сайта в интернете будет пестреть заголовками о «Ядерном Питти»!
Ладно, это немного чересчур. Я понемногу успокаивался.
— Ты публично обосрешься, в самом прямом смысле.
Я споткнулся на нижней ступеньке. А вот это уже звучало чудовищно правдоподобно.
Я побежал на кухню, налетел на угол стола, как какая-то неуклюжая балерина, и принялся лихорадочно метаться по комнате в поисках чего-то, за что можно было бы зацепиться. Но я увидел только открытые полки, заставленные пачками с хлопьями и макаронами, шкафчики из сосны, большой серебристый холодильник и мое мутное, жуткое отражение. На плите горели зеленые цифры часов: 03:59.
Десять тысяч восемьсот одна секунда.
ТРЕТЬЕ: Считай.
Отвлечься. Расщепить приступ на фрагменты и пересчитать их — эти маленькие временные буйки. Сосредоточиться на том, чтобы удержать голову над водой, пока не доберешься до следующего.
— Один, — сказал я. — Два.
Но мой настоящий голос вслух звучал слабо, как из-под крышки, по сравнению с обратным отсчетом, идущим в голове.
Десять тысяч семьсот девяносто секунд…
— Три… четыре… — выдавил я, но ничего не помогало.
Отдельная часть моего мозга взяла счет на себя, чтобы панике ничто не мешало и ничто ее не сдерживало. Чтобы отвлечься от болезненного ощущения в нижней части живота, треб