Белый жеребец
БЕЛЫЙ ЖЕРЕБЕЦ
I
Он сидел у догорающего костра на берегу огромного озера и любовался утками, жарившимися на вертеле. В дрожащем жарком мареве они уже стали золотисто-коричневыми. У самого берега слегка покачивались на волнах резиновые манки, привязанные к колышку, почти незаметному в иле, а чуть подальше, где из воды торчали сухие стебли осоки, плавали живые утки. Они спокойно скользили по озерной глади, освещенной вечерним солнцем.
Из юрты вышла Маша. Деревянные стены и крыша юрты, обмазанные светло-серой глиной, в солнечных лучах казались белыми. Глина во многих местах осыпалась, и вид у юрты был не очень-то привлекательный, но внутри было уютно и чисто. Бурова с Машей устроили в комнате, спали они на постелях, устланных оленьими и волчьими шкурами. Хозяева юрты, Василий и Митя, присматривавшие за совхозными лошадьми, жили в кухоньке.
Маша подошла к шестам, между которыми на тонких веревках сушились связки потрошеной рыбы с косыми надрезами на спинках. За юртой стояли два сарая, на крышах которых лежали в беспорядке капканы для ондатр, легкие охотничьи сани и всевозможные инструменты, за сараями был огороженный выгон. Чуть поодаль — несколько огромных стогов сена, обнесенных кольями. На верхушках стогов, как всегда, сидели сарычи и чоглоки.
У ограды выгона, где паслись жеребята, все белые и пепельно-серые, показался Василий. Он нес напоминавшее колыбель деревянное седло, обтянутое потертой медвежьей шкурой. Машу седло восхищало, и теперь, увидев его в руках Василия, она весело улыбнулась.
— Наконец-то, — сказал Буров. — Митя тоже вернулся?
— Нет еще, — ответил Василий. — Ну, как сегодня охота?
— Сносно, — отозвался Буров. — Почти все широконоски и шилохвостки. Маша настреляла больше меня.
Жена в самом деле стреляла отлично, порой ему даже казалось, что лучше, чем он. У Маши был меткий глаз и твердая рука.
— Что ж, поздравляю, — улыбнулся Маше Василий.
— Тут удивляться нечему, — продолжал Буров. — По-моему, женщины лучше нас, мужчин, знают, чего они хотят от жизни. А Маша всегда целится в яблочко.
Жена взглянула на него с недоумением, не зная, как понимать намек.
— Саша, что это за разговоры? — спросила она.
Буров снимал с вертела запекшихся уток, чувствуя на себе ее испытующий взгляд. «И дернула же меня нелегкая», — подумал он.
— Ну как, довольны вы охотой? — вмешался Василий.
Время от времени, замечая в отношениях супругов непонятную напряженность, он старался смягчить ее.
— За все шесть дней? Настреляли порядком, добыча хорошая. Правда, Маша? — Буров быстро взглянул на жену.
— А про гусей-то ты забыл! — напомнила Маша.
Как-то после обеда Саша остался отдохнуть в юрте, она пошла охотиться одна, и тогда прямо у нее над головой пролетела первая большая стая.
— Да, еще гуси, — добавил Буров.
— Гуси снег на хвосте несут, — задумчиво произнес Василий.
— Любопытно, сколько уток на этом озере. Тут небось их видов двенадцать. Как по-вашему? — спросил Буров.
— Тысяч двести пятьдесят, может, а то и полмиллиона, — пожал плечами Василий. — Их на каждом озере тьма-тьмущая.
Усевшись вокруг костра, они принялись за еду. Василий, разломив жирную с золотистой хрустящей корочкой утку, стал объедать сочное мясо.
Василий, широкоплечий якут, еще крепкий и выносливый, несмотря на свои шестьдесят лет, был одним из лучших коневодов совхоза и жил в этой юрте уже двадцать пять лет. Ел он с аппетитом, так же как и работал.
— До чего же хороши здесь края! — воскликнул Буров с восторгом. — Никто и не знает, сколько тут озер, на север от Колымы. В тот раз, когда мы были здесь с геодезистами, мы насчитали в Ойусардахе на карте совхоза более трехсот. Только таких, которые в длину больше пяти километров. Озер поменьше — тысячи, но правление совхоза их и не учитывает.
— Да, чего-чего, а озер тут хватает, — заметил Василий, вытирая подбородок.
— Но это — самое красивое из всех, что я видела, — сказала Маша, заглядевшись на озеро.
Вдоль берега сверкающего озера, которое разлилось далеко на восток, простиралась удивительно ровная тундра, покрытая уже подсохшей густой травой; за строениями и загоном виднелись сероватые глинистые холмы, поблескивающие на солнце, формой своей они походили на приплюснутый нос. Ферма Василия и вся эта местность так и называлась — Нос. Сбегающая с холмов поросль кустарника постепенно переходила в невысокий лесок из берез и лиственниц, а пониже, у подножья лесистого склона, лежало вытоптанное лошадьми пастбище. Оно выходило к разливу озера, берег которого прятался в сухих зарослях травы, такой густой и высокой, что человек мог легко затеряться в ней. Между березками и лиственницами зеркально поблескивало еще одно небольшое озерко; к нему, как к поилке, бегали жеребята, когда Василий выпускал их из загона.
— Я рад, что мы вернулись сюда, — сказал Буров, обращаясь к жене. Его голубые глаза улыбались почти весело, а на загорелом, обветренном лице появилось довольное выражение, хотя за ним и угадывалось скрытое беспокойное ожидание.
Они поженились восемь лет назад, у них было две девочки. У Саши был еще сын от первого брака. Он развелся с женой через год, встретив Машу. Они познакомились в этих местах, у северных озер, когда работали в группе молодых топографов. Тогда они очень любили друг друга.
«Да, здесь все и началось», — думал Саша. Она любила его преданно, умела быть поистине щедрой в любви, он чувствовал, что доставляет ей радость. Потом, однако, все переменилось. Он не мог взять в толк, что произошло. В ней уже не было самозабвенной страстной любви, которой он так желал и без которой просто не мог жить. Ее нежная чувственность исчезла еще до рождения первого ребенка. Она нетерпеливо высвобождалась из его объятий, казалась холодной, равнодушной, это вызывало в нем раздражение, неудовлетворенность. А тут еще история с одной женщиной — это была старая связь, он не придавал ей значения. Маша узнала о его измене, и стало еще хуже. Всю свою любовь она перенесла на детей, целиком подчинив им жизнь, все остальное перестало ее интересовать. У него возникло ощущение, что жена тяготится им. Ссоры и сцены участились. Дети были почти погодки, Маша какое-то время сидела с ними дома, уйдя с работы, и ему стало казаться, что и жене и детям он нужен только для того, чтобы содержать их. Порой он чувствовал себя рабом семьи, обобранным и обманутым. Он начинал жалеть себя. Дело было не в деньгах — зарабатывал он много и был равнодушен к деньгам, считая, что не в них счастье. Он не стремился к роскоши, но злосчастная мысль о том, что его роль в жизни — содержать семью, и все, была невыносима. Словно он уже не мужчина. Ему претило, что жена — лишь мать его детей, и только. Он считал, что для такой роли он еще недостаточно стар (когда они с Машей поженились, ему было двадцать шесть лет).
Потом и в самом деле начались интрижки, появились любовницы; он стал пить, и чем дальше, тем больше. За это время у него было несколько женщин; отношения с двумя из них какое-то время давали ему ощущение удовлетворения, ему казалось даже, что он испытывал с ними подлинное, упоительное наслаждение. Он стал искать у других женщин то, чего не находил дома и без чего не мыслил себе жизни. Возможностей хватало. Он был привлекателен, пожалуй даже красив, пользовался успехом, легко находил общий язык с людьми; по делам службы (он был инженером-топографом) ему часто приходилось ездить в командировки и экспедиции, где он встречал много женщин. Маша знала это. Они дважды заговаривали о разводе, но из-за детей не решились на полный разрыв.
Последняя сцена произошла три недели назад, когда он вернулся из экспедиции. Казалось, все было более или менее в порядке, но тут Маша обнаружила у него в кармане письмо… Две ночи он прокутил, не ночевал дома. Но Саша любил детей, привязался к ним, да и дети так радовались, когда он возвращался из своих поездок. Оказалось, дети значат для него больше, чем он предполагал. Он не хотел потерять их. Понимал Саша и то, что, женись он в третий раз, брак снова может оказаться неудачным. Поэтому он вернулся домой, сказал Маше, что очень сожалеет о случившемся, и предложил ей попытаться начать все снова. Она не желала слушать. Тогда он заговорил о детях: «Мы должны сделать ради них все, что возможно». И она в конце концов уступила.
И вот они приехали сюда, на Крайний Север, на Колыму, где восемь лет назад узнали друг друга. Бежали от большого города, от людей, чтобы забыть, сжечь все, что накопилось за эти годы и сделало их чужими. Вернулись в тундру, чтобы попытаться наладить свою жизнь.
Сегодня был шестой день их пребывания здесь — они ездили верхом, рыбачили, стреляли уток. Бродили по колено в иле, продирались сквозь бурую стену травы на берегу — местами она была выше человеческого роста. Погода стояла солнечная, и было тепло.
«Хорошо, что мы поехали сюда», — думал Буров. Ему казалось, что их отношения день ото дня становятся чище, проясняются, но полной уверенности не было, и потому он настороженно наблюдал за женой.
Буров и Василий отдыхали, покуривая после еды. Солнце клонилось к западу. Маша вынесла двустволку, с которой обычно охотилась, разобрала ее на доске, перекинутой между двумя бочками из-под солярки, где потрошили рыбу и уток, и принялась ее чистить.
«Она и теперь еще очень хороша; черт, просто красива», — думал Буров. Маша осталась стройной, ладной даже после родов. У нее были светлые серо-зеленые глаза, прямой нос и округлый мягкий подбородок, светло-русые волосы она укладывала на затылке узлом. В уголках выразительно очерченных губ и около глаз наметились горькие морщинки. И все же она выглядела очень молодо для своего возраста (ей был тридцать один год). В институте, в Ленинграде, откуда она приехала сюда, она занималась спортивной гимнастикой, и это сказалось на ее осанке. В тот год, когда они познакомились, сюда приехали на два месяца двадцать пять практикантов, юношей и девушек. За Машей ухаживали сразу трое. А завоевал ее он. Она предпочла его, хотя и знала, что Саша женат и у него маленький ребенок.