Феликс ЗальтенБемби
Юрий НагибинВОСПИТАНИЕ СЕРДЦАВместо предисловия
Мне вспоминается одна августовская ночь в Мещере. Мы охотились на Озерке, маленьком, круглом, как копейка, водоеме невесть какого происхождения, расположенном на самой границе Московской и Рязанской областей. Берега у Озерка болотистые, густо поросшие тростником и осокой, поэтому ночевать мы отправились на протоку. Протоки — это узкие, в шаг, каналы, соединяющие многочисленные озера и реки этого края.
Прорыли их крестьяне-промысловики в незапамятные времена, — а все последующие поколения мещерских охотников и рыболовов заботливо следили за нитяными водными тропками, оберегая их от заиления и высыхания.
Мы установили наш челнок, выдолбленный из толстого ствола сосны, над протокой, наподобие мостика; болотистая почва берегов прочно всосала нос и корму, и наше узкое, шаткое ложе, провисшее над черной водой, приобрело твердую устойчивость.
Нас было двое: местный житель, егерь Анатолий Иванович, и я — начинающий охотник-любитель. Натаскав толстого, остро и душно пахнущего осочного сена из ближайшего стога, мы улеглись спать ногами друг к другу. Своей левой ступней я упирался в левую ступню Анатолия Ивановича, — без этого мы бы сползли на дно челнока, — правая же моя ступня не имела упора: Анатолий Иванович был инвалидом, ногу он потерял в Отечественную войну и протеза не носил. Без протеза ему было удобнее: когда он стрелял стоя, то клал культю на перекладину костыля и даже при дуплете сохранял прочное равновесие.
Привычный к походной жизни, Анатолий Иванович сразу уснул, я же тщетно пытался последовать его примеру. Сон никак не шел. Час за часом смотрел я в низкое, черное небо, набитое звездами, и видел, как медленно опрокидывался ручкой вниз ковш Большой Медведицы. Я видел, как с приближением полуночи небо все теснее уплотнялось звездами и как во втором часу ночи звезды начали отгорать. гаснуть, освобождая широкие, похожие на полыньи плешины. Потом звезд стало совсем мало, и, наконец, лишь гигантский ковш балансировал на острие рукояти посреди пустого, возносящегося все выше и выше неба.
Вначале тишину ночи то и дело прорезал волнующий шелест утиного пролета, потом заревела выпь и вдруг так же неожиданно смолкла. А вскоре по небу, гася звезды, медленно полетел кто-то громадный, как лебедь. Увидев, что неизвестный мне летун берет направление на наш челнок, я невольно потянулся за ружьем и тут же вспугнул чуткий сон Анатолия Ивановича. Он бесшумно приподнялся. сел и, ни о чем не спрашивая, скользнул взглядом по высоте.
— Чепуха, — сказал он с чуть приметной усмешкой, — речной бык. Перо здоровенное, хвостище, что у лошади, а сам с воробья. Мясо жесткое, болотом отлает.
Он снова лег, а я вспомнил, что «речным быком» здесь называют выпь за громадность и ревущий голос, и отложил ружье.
Уже под утро, в тот призрачный час, когда еще не взошло солнце, а небо бледно сереет, не набрав голубизны, и все предметы в просторе кажутся зыбкими, лишенными контура и объема, из-за береговых кустов прошел к протоке совсем близко от нас нерослый зверь в черной шубе. У края протоки он наклонился и бесшумно, даже слабым всплеском не потревожив воду, скользнул в темную глубь.
Видимо почувствовав невольный нажим моей ступни, Анатолий Иванович мгновенно вскочил и, хотя он мог видеть лишь расходящиеся по воде усы — сам пловец уже скрылся в тени, накрывающей протоку, — сказал уверенно и нежно:
— Бобр!.. Ах, мать честная, бобр!.. Сколько живу, сроду бобра не видел, хоть знал, что еще водятся у нас недобитки.
— Недобитки? — переспросил я.
— Ну да! У нас тут бобра давно выбили. А которые семейки уцелели, так тех ребята напрочь извели. Как найдут бобриный домишко, так порушат, из озорства, значит... Вот тех, которые чудом уцелели, мы недобитками и зовем. Какая все-таки жалость! Бобр — зверь ценнейший, зверь умный, домовитый, месту преданный. Дай ему покой — опять бы в силу вошел. Да куда там, все над ним озоруют, особенно ребятишки...
Анатолий Иванович замолк, достал из кармана ватника плоскую коробку из-под леденцов, набитую самосадом, а из теплой шапки — аккуратно нарезанные дольки газетной бумаги и стал скручивать толстую папиросу. Он еще не кончил своего занятия, когда судьбе было угодно дать нам пример того скверного «озорства», которому щедрая Мещера обязана нынешним своим оскудением.
На берег протоки, упруго подымая топкие ноги с круглыми, как ядра, коленями и поводя горбатым носом, степенно и безбоязненно, словно ведая об охраняющем ее законе, вышла в со провождении маленького — с теленка ростом — замшевого сына крупная, статная, величественная и какая-то праздничная лосиха. Она приблизилась к воде, наклонила голову, вобрала, мягкими, глубокими ноздрями свежесть питья, искоса поглядывая на сына и словно приглашая его последовать ее примеру; и тут из-за кустов, в нескольких шагах от нас, грянул выстрел.
Лосиха вскинула голову — гневно, недоуменно, оскорбленно, обвела темным, птичьим глазом окрестность, повернулась и, отжимая сына боком, повлекла его в заросль ольшаника. Я заметил, что левая задняя нога ее как-то странно, непрочно, царапающим, а не ступательным движением касается земли. И тут мимо меня мелькнула сухая, крепкая фигура Анатолия Ивановича. Я не заметил, когда он успел схватить свои костыли с дощечками — для упора при ходьбе по болотам, — не заметил, как он вскочил. Он стремительно мелькнул мимо меня, вмиг оказался на берегу и, резко бросая вперед свое тело, устремился к кустам. Я кинулся следом за ним.
Когда я нагнал его, он уже держал браконьера за ворот рубашки. То был Витька, четырнадцатилетний сын наших соседей. Из-под шапки лохматых льняных волос серые Витькины глаза глядели хмуровато, досадливо, но не очень-то испуганно и, уж во всяком случае, не покаянно.
— Да чего ты ругаешься, дядь Толь? Сам, что ли, не охотник? — с сердитой обидой оправдывался Витька. — Вижу, он на выстрел подошел, ну, сорвалась рука...
— Сорвалась рука? Кому врешь? Ты ж его жаканом стебанул! Нешто я слепой! Значит, ты ружье перезарядил — с пулей на уток не ходят. Скажи спасибо, что промахнулся, а то бы увидел небо в клетку. А ну, брысь отсюда, охотник липовый!..
С той же хмурой досадой Витька не спеша побрел прочь, но мне казалось, что его огорчение вызвано не столько полученной отповедью, сколько промахом.
— Вот ведь человек! — говорил Анатолий Иванович, задумчиво глядя ему вслед. — Знает, что лосей бить запрещено, а матку с детенышем так и подавно. Знает, что убей он лося, все равно ему добычей не пользоваться. А бьет. И зачем, спрашивается, бьет? Так, от невоспитанного сердца...
Мне очень понравилось это определение Анатолия Ивановича, и я невольно стал припоминать многочисленные случаи на охоте и рыбалке, которые точнее точного объяснялись теми же двумя словами: невоспитанное сердце.
Так, минувшей весной па озере Великом, здесь же в Мещере, я наблюдал двух москвичей: отца и сына. Отец, судя по всему, человек солидный, с положением: он приехал на собственной машине, с собственным шофером, с собаками и набором ружей от Зауэра — три кольца до штучного бельгийского тройника, — видимо, впервые приобщал сына к своей страстишке. Я видел, как он охотится: нетерпеливо, суматошно, притом лениво — мы ночевали вместе на берегу, и он проспал зорю, поэтому я пе могу назвать более высоким словом его охотничье увлечение. Ружье в руках сына, когда они уже возвращались с охоты, беспрерывно палило. Мальчик стрелял по чайкам, по трясогузкам, доверчиво дергавшим хвостиками у самых его ног, по разным малым певчим пичужкам на ветках осин и елей. Казалось, юный охотник хочет уничтожить все живое вокруг себя, и если он не преуспел в этом, то лишь в силу неопытности. Но глаз у него молодой, зоркий, можно смело сказать, что в следующий раз он будет куда счастливее в своих упражнениях, а окружающие летуны — куда несчастнее.
На суровое замечание Анатолия Ивановича: «Зачем пеночку губишь? Вишь, она весну славит», — папаша благодушно сказал: «Да он пристреливается». — «Хочет пристреливаться — вон чучел висит!» — И Анатолий Иванович махнул рукой на дохлого, расперившегося ястреба, которого он с неделю назад подстрелил и повесил па шесте, воткнутом в стог сена. Ястреб, отчетливо видимый даже в сумерках, служил Анатолию Ивановичу ориентиром для причала.
Но отец не счел нужным продолжать этот разговор, а сынок тут же пальнул в грача.
У этого мальчика тоже было «невоспитанное сердце».
Вспомнилось мне и много других примеров того, как «невоспитанное сердце» хищнически губит добро наших лесов, полей и вод.
Ранней весной по берегам Плещеева озера, где зачался русский флот, бродит множество народа, как местного, так и пришлого — приезжего, по преимуществу молодого, кто с ружьем, кто с острогой. Они высматривают озерные заводи, подымаются по берегам узких речек, выходят на канавы, что лишь по весне полнятся водой, — ищут нерестящихся щук. И стоит им узреть темное, похожее на полено тело под темной же корягой, как стремительно сверкает острога. В девяти случаях из десяти удар острогой, даже настигнув щуку, не сразу убивает. Рыба ухолит с разорванным телом, чтоб сдохнуть где-нибудь в тихом месте, заразив водоем гнилостным распадом. Творится ли это по неведению? Нет, каждый знает, что острожить, равно и глушить, рыбу запрещено. Но не хватает душевного воображения, не хватает «воспитанности сердца», чтобы представить себе образ творимого зла.
Искони славилось своей охотой Подмосковье. Сколько тут водилось всевозможной боровой дичи! Как забыть чудную тягу вальдшнепов на бесчисленных просеках лесов, подступающих к самым стенам московских окраин! И как печально оскудело ныне Подмосковье! Исчез глухарь, почти не осталось тетеревов, молодые охотники лишь по названию знают о кроншнепе; напрасно простаивают вечерними майскими зорями охотники-москвичи в мглистых просеках лесов, прос