В наши времена апартаменты, о которых идет речь, назвали бы скорее всего пиршественной залой. Просторное помещение, вымощенное полированными мраморными плитами, освещалось днем через световые люки на крыше; роль стекла играли цветные пластины слюды. Из стен выступали атланты, среди которых не было двух одинаковых, поддерживавшие карниз, украшенный арабесками чрезвычайно изысканных форм, изящными и многоцветными, – голубыми, зелеными, пурпурными и золотыми. По периметру комнаты непрерывной линией тянулся диван с покрытием индийского шелка и кашемира. Мебель состояла из столов и стульев египетского стиля, покрытых богатой резьбой. Мы расстались с Симонидисом, сидящим в своем кресле и оттачивающим планы помощи чудесному царю, чье пришествие, по его мнению, было не за горами. Есфирь спит крепким девичьим сном. Теперь оставим их и, пройдя над рекой по мосту, войдем через охраняемые вздыбившимися львами ворота, проследуем через множество залов и внутренних двориков вавилонского стиля и вступим в золотой чертог.
Пять огромных светильников, спускавшихся со свода на блестящих бронзовых цепях – по одному в каждом углу и один в центре, – пирамидами лампад освещали даже демонические лица атлантов и рисунок карниза. У столов сидели, стояли и непрестанно двигались около сотни людей, к которым мы должны хотя бы на минуту присмотреться повнимательнее.
Все они очень юны, некоторые из них едва вышли из подросткового возраста. Нет никакого сомнения в том, что все они латиняне и большинство из них – римляне. Все разговаривают на безупречной латыни, каждый явился сюда в одежде для помещений, принятой для таких случаев в великой столице на Тибре, – в туниках с короткими рукавами и подолами, одеянии, прекрасно подходящем к климату Антиохии и особенно соответствующем атмосфере залы. На диване вдоль стен яркими пятнами выделяются небрежно брошенные там и здесь тоги[66] и лацерны[67], некоторые с многозначительным кровавым подбоем[68]. Здесь же беззаботно дремлют спящие; не станем же выяснять – повергнуты ли они в сон жарой и заботами трудового дня или побеждены Вакхом.
В помещении стоит нескончаемый и громкий гул голосов. Время от времени его прерывают взрыв смеха или гневный спор; но над всем преобладает непрерывный ровный треск, поначалу озадачивающий всякого человека, не знакомого с подобными сборищами. Но если мы пробьемся поближе к столам, загадка происхождения этого треска разрешится сама собой. Собравшиеся предаются своим любимым играм в кости и подобию современных шашек, треск же производят всего лишь tesserae, игральные кубики из слоновой кости, громко перемешиваемые, и hostes, фигуры, передвигаемые по расчерченным на квадраты игральным доскам.
Что же представляют собой собравшиеся здесь гости?
– Дорогой Флавий, – обращается к своему сопернику один из игроков, держа в руке поднятую для передвижения фигуру, – видишь ли ты вон ту лацерну, что лежит на диване прямо перед нами? Она только что куплена в лавке, и у ее ворота красуется застежка из золота шириной с целую ладонь.
– Что ж, – отвечает Флавий, задумавшийся над очередным ходом, – мне приходилось видеть такие и раньше, клянусь поясом Венеры, в этом нет ничего нового! Что такого ты в ней нашел?
– Ничего. Только я охотно отдал бы ее, чтобы найти человека, который знает все.
– Ха! За куда менее ценную вещь я найду тебе здесь нескольких человек в тогах с красной полосой, которые охотно примут твое предложение. Однако ходи.
– Что ж, мат.
– И в самом деле, клянусь Юпитером. Еще партию?
– Не прочь.
– А ставка?
– Десять тысяч сестерциев.
Каждый из игроков взял свою табличку и стило и сделал для себя пометки; когда фигуры были расставлены, Флавий снова вернулся к прерванному было разговору.
– Человек, который знает все! Клянусь Геркулесом, оракулы умерли бы от зависти. Да и для чего тебе подобное чудовище?
– Чтобы получить ответ на один-единственный вопрос; потом, заверяю тебя, я бы немедленно перерезал ему горло.
– И какой же это вопрос?
– Я попросил бы его назвать мне час – что я говорю: час? – нет, ту минуту, когда завтра в город прибудет Максентий.
– Отличная партия! На этот раз она будет моей! А почему именно минуту?
– А тебе приходилось когда-нибудь стоять с непокрытой головой под сирийским солнцем на причале, на который он должен выйти? Огонь Весты не так горяч; да и я предпочел бы умереть, если таковое мне суждено, на родине, в Риме. Но ты отвлек меня, мой Флавий, и я проиграл. О Фортуна!
– Еще?
– Я должен отыграть свои сестерции.
– Да будет так.
Игра продолжалась партия за партией, и, когда свет утренней зари, проникший в залу через застекленный потолок, заставил померкнуть огонь светильников, он застал игроков все за тем же столом и за той же игрой. Как и большинство гостей, они входили в состав военной свиты консула и ожидали его прибытия, по мере возможностей развлекая себя.
Между тем во время вышеприведенного разговора в зале появилась еще одна компания. Поначалу незамеченные, вновь прибывшие пробрались между гостями прямо к центральному столу. Выглядели они так, словно только что сбежали с какой-то пирушки. Некоторые с трудом держались на ногах. На голове их предводителя красовался венок – знак организатора празднества, если не его хозяина. Выпитое вино лишь подчеркнуло его красоту, суровую мужскую красоту истинного римлянина. Его голова была гордо вскинута, кровь окрасила губы и щеки в ярко-алый цвет, глаза блестели. Но в походке, которой он, завернувшись в безупречно белую тогу, собранную многочисленными складками, прошел через залу, было чересчур много имперского для простого участника пирушки. Идя к столу, он прокладывал путь себе и своим присным без особых церемоний и не извиняясь. Когда же он наконец остановился и обвел взглядом пирующих и игроков, все как один повернулись к нему и приветствовали его возгласами.
– Мессала! Мессала! – кричали они.
Сидевшие поодаль, услышав эти возгласы, присоединились к ним. Группы людей тут же распались, игроки забыли про кости и фигуры, все присутствующие потянулись к центру залы.
Мессала встретил эти знаки внимания с подчеркнутым равнодушием и тут же продемонстрировал глубинную основу своей популярности.
– Здоровья тебе, Друз, друг мой, – произнес он, обращаясь к игроку, сидевшему справа от него, – здоровья и… позволь мне на минуту твою табличку.
Он поднес к лицу покрытую воском пластинку, бросил взгляд на сделанные на ней заметки и швырнул табличку на пол.
– Денарии[69], одни только денарии – монеты извозчиков и мясников! – с презрительной гримасой сказал он. – Клянусь пьяной Семелой, до чего же дошел Рим, если цезарь просиживает целыми ночами, ожидая поворота Фортуны, который не принесет ему ничего, кроме презренных денариев!
Потомок Друзов залился краской стыда, но стоявшие рядом не дали ему ничего сказать, сгрудившись вокруг говорившего с криками: «Мессала! Мессала!»
– Люди Тибра, – продолжал Мессала, вырвав стакан с игральными костями из рук оказавшегося поблизости зеваки, – кто больше всего возлюблен богами? Римлянин. Кто дает законы другим народам? Римлянин. Кто же он по праву меча властелин вселенной?
– Римлянин, римлянин, – раздалось в ответ.
– Но, но, – неторопливо, давая время вслушаться в его слова, сказал Мессала, – но есть некто лучший, чем даже лучший из римлян.
Запрокинув свою патрицианскую голову, он помедлил, словно разя слушателей своей презрительной усмешкой.
– Вы слышите? – снова спросил он. – Есть некто лучший, чем даже лучший из римлян.
– Да – Геркулес! – воскликнул один.
– Бахус! – предположил какой-то насмешник.
– Юпитер, Юпитер! – загудела толпа.
– Нет, – ответил Мессала, – среди людей.
– Назови нам его имя! – потребовали сразу несколько человек.
– Что ж, назову, – кивнул головой Мессала в ответ на крики. – Это тот, кто к совершенству Рима добавил совершенство Востока; кто к западному оружию победы добавил восточное искусство, необходимое для обладания доминионами.
– Так и есть! И этот человек, в конце концов, тоже римлянин! – воскликнул кто-то.
Слова эти были встречены громким смехом и долгими аплодисментами – признанием того, что преимущество осталось за Мессалой.
– На Востоке, – продолжал тот, – у нас нет богов, только вино, женщины и удача, и величайшее из всего этого – удача. Поэтому наш девиз – «Кто посмеет то, что посмею я?» – равным образом подходит для сената, для битвы, подходит для того, кто в поисках лучшего бросает вызов дурному.
Тон его голоса стал почти обычным, разговорным, но он уже завладел вниманием всех присутствующих.
– В большой шкатулке там, в крепости, у меня есть пять талантов[70] монетами, которые принимают в этих местах. А вот это – мои расписки на такую сумму. – Из складок тоги он извлек бумажный свиток и, бросив его на стол, продолжал в наступившей тишине: – Эта сумма представляет меру моей смелости. Кто из вас посмеет принять вызов? Вы молчите. Неужели это для вас слишком много? Я исключаю один талант. Что? Вы по-прежнему молчите? Идите, сразитесь со мной, поставив только на эти три таланта – только три; на два; даже на один, – по крайней мере на один – рискните одним талантом ради чести реки, на берегах которой вы родились, – Рим Востока против Рима Запада! Оронт варварский против Тибра священного!
Подняв чашу с игральными костями над головой, он тряхнул ею, перемешивая кости, ожидая ответа на свой вызов.
– Оронт против Тибра! – снова с саркастической улыбкой повторил он.
Никто не пошевелился; тогда он бросил чашу с костями на стол и, усмехнувшись, взял расписки.
– Ха-ха-ха! Клянусь Юпитером Олимпийцем, теперь я знаю, что вы пришли в Антиохию только затем, чтобы попытать здесь счастья в игре. Эй, Сесилий!