- Ну как, с грузом ли лодка? - спросил Каарли.
- Чего? - отозвался Йоосеп.
Каарли откашлялся (Йоосеп стоял с наветренной стороны) и крикнул погромче:
- А рыба в лодке есть? Лодка глубоко сидит?
- Только буртик виднеется над водой! - крикнул Йоосеп в ответ.
«Эге-е, буртика тебе отсюда не видать», - подумал Каарли. Ему и не верилось, чтобы в талистереской лодке было много рыбы. Яэн и Кусти - близнецы из Талистере, сыновья жившей у самого болота бобылки Реэт, прошлой осенью на первые заработанные в Таллине деньги заказали у Михкеля из Ванаыуэ лодку. К тому времени, когда лодка была спущена на воду, у мужиков, говорят, и деньги кончились. Всю зиму близнецы клянчили у других в долг рваные сети, пробовали их латать-подвязывать, но как ни латай старье, нового из него не сделаешь. В артели с ними был бобыль Кусти из Лайакиви, владелец таких же драных сетей. Когда лодка Яэна и Кусти причалила к берегу, нечему было радоваться ни рыбакам, ни тем, кто поджидал их. Правда, Йоосеп не солгал, лодка действительно была нагружена, но только не окунями.
- Зюйд-вест да зюйд-вест! Все его ждут, вот и дождались, - ругался у причалов Кусти.
А Йоосеп был уже рядом с Каарли и торопливо рассказывал ему первые новости.
- Нет, у этих ребят ничем не разживешься. Несколько окуньих спинок зеленеет в куче ила. Рыбы нет, а сети полнехоньки илища, хоть лебедкой поднимай.
- Хватит им на день работы, - пробубнил Каарли. - Этого надо было ожидать: разве старая, рваная сеть удержит рыбу? Счастье - оно не слепое, а удача в рыбалке и того более.
Со стороны дороги из можжевеловых зарослей послышался бойкий говор женщин. Йоосеп узнал в пришедших старую талистерескую Реэт, лайакивискую Марис, Тийну - кийратсискую старуху, каавискую Юулу, лоонаскую Анн и молоденькую абуласкую Тийну из Ватла. Кто их знает, как они все оказались в одной ватаге! У всех, молодых и старых, мелькали в руках спицы, пальцы их с детства привыкли к вязанию. Пася стадо или бредя к пристани неровной береговой дорогой, они успевали связать мужикам носки, себе паголенки: только узорчатые варежки и красивые разноцветные свитеры считались делом трудным, которому отдавались долгие зимние часы. Женщину или девушку, разгуливающую праздно, без вязальных спиц, все прочие дружно осыпали бы злыми насмешками. Но у старой Реэт и кипуской Мари языки двигались еще быстрее пальцев.
- Вишь ты, - услышал Каарли голос Мари, - кярлаские торгаши нынче на двух подводах. А вот и старый Каарли расставил на ограде свои корзины! Нынче, видать, товару много с моря прибудет.
Кусти отозвался с причала:
- Товару-то много, только не рыбы, а ила. Будете сегодня целый день с сетями возиться.
Второй причалила лодка лаузеского Пеэтера из Ватла. У него дела были не лучше, и он со своими парнями притащил на берег груз грязи и ила. Только третья лодка - со старым ансиским Мартом, варпеским Яаком и Вальдемаром из Веедры - пришла с уловом.
- У старого Марта одна сеть до отказа набита окунями, - примчался Йоосеп с доброй вестью к Каарли.
Теперь надежды на продажу корзин возрастали.
- Кюласооских еще не видать там? - спросил Каарли.
- Во-он у косы Кургураху как будто виднеется большой задний парус их лодки. А вот лоонаский Лаэс повернул свою лодку из-за Лаурисяаре, - ответил Йоосеп и побежал, прихрамывая, к причалу.
- Виллем, натяни шкот!
Каарли по голосу сразу узнал «иерихонскую трубу» - лоонаского Лаэса.
Лодку Лаэса все знали, так как его напарником был самый рослый и сильный работник во всей волости - кокиский Длинный Виллем. Лаэс, худощавый мужчина среднего роста, обладал самым громким голосом во всем приходе Каугатома, так что о нем даже была сложена песня:
Лаэса зычная труба
Даже в Швеции слышна…
Каарли и сам как-то слышал голос Лаэса отсюда же, с побережья Руусна, за две версты, из Ревала. Это было в ясное, тихое утро, эхо громоподобного голоса отдавалось, как в пустой церкви. Как-никак, а «иерихонская труба» была всегда при Лаэсе, что называется, под руками. Стоило лодке Лаэса только причалить к берегу, как его голос начинал греметь, покрывая все другие голоса и звуки.
- Ну, Лаэс, каков улов у Кургураху? - спросил Кусти.
- Полные сети грязи, негде и окуню поместиться, зато на Урве в шести сетях было порядком рыбы!
- Почему этот мужик так орет? - спросил у Каарли один из кярласких торговцев, подойдя к каменной ограде.
Кипуская Мари, которая в эту пору как раз проходила мимо ограды, сказала Лаэсу:
- Лаэс, не ори так громко, чужие люди пугаются.
- Я силенок набираю, чтоб летом из самого Таллина ругать в Сааремаа кипускую Мари, когда она позабудет своего Пеэтера и начнет с другими хороводиться! - прогремел в ответ Лаэс.
За оградой прокатился громкий хохот.
За какие-нибудь полтора часа на рыбацкой пристани все переменилось: слышался топот сновавших во все стороны людей, снизу, от причала, доносился стук весел о борта лодок, известный на всю деревню хвастун кийратсиский Михкель со своей рыбацкой артелью, тащившей его лодку на берег, покрикивал:
Раз, два, дружно!
Мережей рыбачить нужно!
Хромой Михкель, арендатор хутора Кийратси, хвастался не зря. Он старался ладить с баронским любимцем кубьясом Сиймом - и всегда получал лучшие рыбные места для своих мережей. С пьяных г лаз Михкель, конечно, не прочь был раздуть размеры своего богатства. Каарли собственными ушами слышал, как хвастался Михкель в каугатомаской корчме: «Деньги приходят и уходят. 3а быка огреб тысячу рублей, сынок прислал тысячу. Жеребец потерял прошлым летом три подковы - и они денег стоят, ворон украл у колодца мыло старой Тийны - снова раскошеливайся! Денежки приходят и уходят…»
Что и говорить, тысячи не прилетали, как болтал Михкель, в окна и двери кийратсиского хутора, а потеря подков или мыла были пустяками против таких внушительных расходов, как арендная плата, волостные и церковные сборы. Михкель, конечно, мог с превеликой натугой отложить рублей двести в сберегательную кассу в городе, ибо ни в одной другой избе не скупились так на еду и одежду, как в Кийратси. Недаром и в песне пелось:
В Кийратси живут богато,
- Только… хлеба маловато.
У «богатого» Михкеля каждый грош урывался от собственного желудка и отощавших желудков членов его семьи.
Повыше, на другом конце рыбацкого стана, лауласмааский Виллем (в ограде было теперь разом три Виллема, четыре Кусти, пять Михкелей и три Пеэтера), тот самый Виллем, что побывал когда-то в Америке, без устали повторял свою нехитрую, однотонную песню:
Америка. Америка, рай земной
Там поют павлины день-деньской…
- Почему ты, Виллем, от своих павлинов сюда, к воронам и чайкам, воротился, если эта Мерика такая уж разлюбезная страна? - бросила каавиская Юула в его нудный напев.
Но Виллем не счел нужным и ответить, он продолжал гундосить, а вместо него зычным голосом высказался Кусти из Лайакиви:
- Известное дело, коли павлины неслись бы там золотыми долларами, Виллем пожил бы еще в Мерике. А ведь павлину Виллема требовалось больше долларов, чем Виллем мог пилой и топором заработать, и пришлось ему поворотить дышло к здешним воронам и чайкам, а заодно и к старой Реэт.
Все эти голоса покрыла «иерихонская труба» Лаэса:
- Если нынче Ренненкампф, черт его побери, еще насолит нам - накинет аренды, соберу барахло и уеду в Самару!
- Там, в Самаре, тебя, верно, ждут молочные реки и горы жирной каши, - вмешался хлесткий женский голос, принадлежавший, кажется, Лийзу из Хярма.
Народу на пристани собралось теперь довольно много, и Каарли уже не различал всех голосов. Каждую весну с окончанием ледохода Питканина превращался по утрам в многолюдную пристань. Окуни шли косяками сверху, от Весилоо, сюда, в мелководный залив Руусна, метать икру; через неделю они уже уйдут. Уйдут и рыбаки. Рыба уходит в глубокое море, рыбаки же - за море: на корабельные работы, на постройку домов или на торговые корабли Хольмана. Осенью, за месяц до ледостава, в залив хлынут новые косяки рыб, на этот раз сиги, - вернутся и рыбаки, и снова ненадолго оживет берег. А когда лед установится, жизнь в заливе снова замрет, потому что жерлицу и подледный лов неводом здесь применяли редко - невода рвались о каменистое дно.
Шумел ветер, раздавался вокруг неумолчный людской гомон. А слепой Каарли со своими корзинами все еще сидел лицом к морю у рыбацкого сарая Матиса из Кюлacoo. Кое-кто из прохожих здоровался: «Ох-хоо, вот и старый Каарли!» Иные шутили. Но про корзины - никто ни словечка. Казалось, что сегодня не повезет и тем, кто поджидал рыбаков с полными бочонками пива. Почти каждого рыбака встречала на берегу жена: надо ведь помочь выбрать рыбу из сетей и очистить их от ила. А женщина, известное дело, бережливее мужика. О да, в хозяйстве надо затыкать множество прорех, поэтому рыбу охотнее всего продавали за наличные деньги. Но денежного купца на берегу редко сыщешь. И жены рыбаков, которых дома поджидало немало голодных ртов, охотнее меняли рыбу на зерно, чем на хлеб, и лучше на хлеб, чем на пиво. Зерно можно свезти на помол к ветряку папаши Пуумана и в любое время испечь хлеб. Из зерна - была бы охота - можно к празднику и пива сварить; опять же и тут выгода: барда останется скотине.
Йоосеп сновал, как челнок, между причалами и вешалами, помогая то хвастливому Михкелю тащить от лодки конец сети, то выбрать пару-другую штук трески, запутавшейся в сетях Виллема из Лауласмаа (который все тянул свою песню про «американский рай земной») и старался услужить тем рыбакам, кому повезло с уловом. Время от времени он словно невзначай наводил разговор и на корзины.
- Что корзины, этакой дряни и дома хватает, - говорили ему. - Для семьи еще рыбы на лето не припасено, а надо бы и на пару мер зерна выменять. Когда втащим сети, видно будет…
А видно было лишь то, что корзины Каарли из ивовых и орешниковых прутьев красовались на каменной ограде в ряд, как подружки невесты перед алтарем, на глазах всего народа. Но никто, кроме Каарли и Йоосепа, казалось, и не подозревал об их существовании.