— Отстал, — подумалось дедку. Но вскоре видит: несёт космарь из сосняка ушкана, да живого! Только малость пришибленного тяжёлой лапой.
Хорош добыток, ничего не скажешь!
Добытчик похвалить на словах позволил себя шорнику, хвостом даже на одобрение его шевельнул. Но погладить не дался. Оскалился. От его столь знаменитой в округе «улыбки» дедовы лопатки морозом свело. Но бежать, понятно, старик не кинулся: теперь им вместе жить — не набегаещься. Надо привыкать ко псовой строгости.
Вытерпел Свирид Шайтанову упреду и зайца за спасибо принял...
А другим днём поутру вся деревня увидела, как из понизовой уремы косматый охотник нёс на хребте до шорникова двора кабарожку. Чисто бабр[18] какой!
Так изо дня в день и повелось-пошло. Не успеет старый Свирид подумать насчёт поедки запасов — космарь, глядишь, в тайгу подался...
Деревня головами качает, удивляется:
— Шайтану, знать, черти болотные ума подсыпали. И прежде собачий сын в диковинку всем был, а после зыбунов стал десяти умов...
И добавляет-говорит:
— Да-а! Себе бы такого добытчика!
Понять такое желание очень даже несложно. Давно в миру повелось: счастья только ждут, а зависть уже тут...
Слова мои к тому, что Дорофей Мокрый, Саньки Выдерги наставник ярый, вдруг да раскатился во всё своё пузатое хотение во что бы то ни стало переманить до себя косматого заботника.
С великой охоты, с горячего запалу и не подумал он путём, как бы это ему да похитрее до шорника подъехать; припёрся вроде бы заказать медно-бляшистую сбрую для своей выездной лошадки...
Вот он, Дорофей Мокрый, с дедом Глуховым разговор посреди двора шорникова ведёт, а сам перед Шайтаном лебезит — хвалу на похвалу внахлест кидает. Будто нетерпеливый жених перед капризной невестою лезет из кожи вон...
Шаитан, понятно, ответить «ухажёру» солёным словцом не способен, но косматой мордою ведёт так, словно живому хохоту прорваться из себя не даёт. Зато уж Свирид-шорник хохочет не стесняется, и за себя и за своего добытчика отводит дущу.
— Не кажилься, Дорофей Ипатыч, — советует он лавочнику. — Не тяни заздря пупок. Этот чёрт косматый и до нас со старухой не больно-то ласков. Одного только Никитка и признаёт над собою полным командиром...
После такого откровения и порешил Дорофей Ипатыч переманить до себя Шайтана да с Никиткою заодно.
А что? Парнишонка лавочнику не показался простой берендейкою[19].
Серьёзным представился ему пацанёнок. Тем самым, из которых в умелых руках прокуроры вырастают.
— Ну, прокурор не прокурор, — рассуждал сам с собою Дорофей Мокрый, когда в лавке не случалось народу, — а приказчик из Никитка оч-чень даже толковый может получиться...
Вот тут-то лавочник и вспомнил о Саньке-Выдерге, которую успел за это время нянькою в уезд отторгать.
Поехал он, забрал девку от неплохих людей, везёт обратно, толкует:
— Шайтан, — сообщает, — твой отыскался. И Никиток с ним. У Свирида Глухова больше недели уже как живут. Вот я тебе, — показывает, — новый сарафан купил: наряжайся и ступай до шорника. Да постарайся опять с Никитком да Шайтаном сродниться. Понятно?
А чего тут непонятного, когда девчаточка от друзей своих душонкой-то и отпадать не думала. Никаких сарафанов не стала она на себе менять, а прямиком-вихрем пустилась из Дорофеева ходка да ко Свиридову двору.
Бабёнки, что были радёхоньки Санькиному в уезде найму, узрели этот вихрь, завскакивали ему вдогон:
— Во! Опять заявилась метелица.
— Выпустили бурю на море — всех теперича бешеной волной захлестнет...
Только Саньке оказалось без нужды понимать, что там следом за нею летит. Ей было страшно передним страхом: вдруг да не захотят принять её у себя старики Глуховы?! Вдруг да прогонят со двора?
Зря вихревая боялась. И сам Свирид и его Свиридиха-бабка, как завидели в воротах гостью, зашумели весёлым майским ветром:
— Шайтан, Никиток! Да идите, гляньте сюды! Да посмотрите, кто к нам пожаловал.
Шайтан как вырвался откуда-то из-за стайки, Никиток как вылетел из хаты, из сеней... Кучею-малой все трое повалились посреди ограды... Да бабка Свиридиха наплакалась, глядючи на такую радость, сам же Свирид куда-то шило впопыхах сунул — потом никак отыскать не мог...
Старики Глуховы не первый день на земле жили — сразу докумекали, для какой такой цели, для какой корысти Дорофей Мокрый девчонку с места сорвал. Однако же Санька-то тут при чём?
Ну, а пока... Свириды засуетились:
— Ой да ли гостюшка дорогая к нам пришла. Да где самовар наш, где сахар-леденцы? Да садимся-ка все за стол — праздник праздновать, гостью здравствовать...
А когда время наступило Саньке домой уходить, Никиток следом за ворота выбежал, рукой замахал, закричал вдогон:
— Приходи завтра — в козлятков играть будем.
На что старики в ограде согласно заулыбались.
Ну вот.
А на другой день торговые заботы Дорофея-лавочника поманили из деревни вон. Покуда заботный справлялся с делами где-то на стороне, дружители наши и позабыли напрочь о том, что они не родня...
Дорофей же Ипатыч как прибыл в деревню, с ходу кинулся в приказ:
— Ну вот ли что, дорогуша дорогая, — преподнёс он Саньке. — Довольно тебе прохлаждаться, впустую время терять. Завтра же веди Никитка до нас и Шаийтана от него не отгоняй. Чо ты глаза-то вытаращила? Али не поняла меня? Тебе, дуре, самой же лучше будет — станете рядом жить...
Только теперь докумекала Санька, на какой поганой задумке взошла Дорофеева доброта: оказывается, лавочник из неё подсадную творит. Вот оно что!
Но девчонка даже ухом не повела, чтобы поставить своих друзей да перед грехом Дорофеевой жадности. Оттого-то она и заявилась в конце следующего дня одна-одинёшенька и стала выкручиваться перед Дорофеевым спросом — насчёт зряшнего его ожидания.
— Звала, — слукавила Санька. — Только Никиток не идёт до нас.
— Какого беса кочевряжится? — высказал своё недовольство лавочник и застрожился того пуще: — Отвечай, когда тебя спрашивают! Мямлишь стоишь.
— Дядька, говорит, у тебя больно сурьёзный, — нашлась ответчица, каким враньём откупиться от Дорофеевой строгости.
— Ышь ты клоп! — подивился на Никитка улещённый. — Смотри-ка ты! Мал росток, а уже дубок! Надо же сколь верно подметил! Тогда передай ему от меня — пущай не боится. Я до умных ребятишек очень добрый. Ну и ты постарайся — чтоб не ждать мне больше впустую.
Только и другим вечером предоставила Санька Выдерга Мокрому Дорофею одну лишь отговорку.
Вот когда нетерпеливый отрезал:
— Чего ты мне угря подсовываешь[20]? Не приведёшь завтра гостей, сама домой не являйся...
А Саньке впервой, что ли, под чистым небом ночевать? Взяла да и не явилась. Старикам Глуховым она говорить ничего и не стала, а по закатному времени ушла за деревню — в стога. Там и на ночь определилась.
А кто-то видал её там определение; прибежал, перед Дорофеем выслужился. Тот кнутище в руку и до выкоса...
Только бы ему всею ширью размахнуться — сполоснуть сонную ослушницу сыромятным огнём да с мягкой высоты на росную стерню... Вот он! Шайтан из-за стога! Ка-ак вымахнул! Ка-ак лапищами дал тому полоскателю в плечи! Как повис над ним своею чёртовой улыбкою... Потом Дорофеющка так и не сумел вспомнить тот изворот, который помог ему выбуриться из-под зверя... Но вся деревня сыздаля видела, каким прытким зайцем уносили лавочника по отаве от лохматого беса его прыткие ноги.
— На гриве-то берёзу чуть было надвое не рассадил.
— Ты б не то рассадил, когда бы смерть лютая взялась тебя за пятки хватать...
Но такие разговоры селяне вели потом, после, время спустя. А в этот закат народу было не до пересудов:
Шайтан-то... Он ведь погнал Дорофея Мокрого распрямёхонько на Куманьково болото! Сколь ни досадлив был для деревни лавочник, а всё человек. При таких страстях руки стоять сложивши — великий грех!
Повыхватывал народ дубьё — отбивать Дорофея от зверя лютого понёсся. Только маленько припоздал. Загнал-таки бес лавошника в Куманьковы зыбуны. Так оба и ушли в туман — как в вечность!
А время-то — к ночи.
Что делать?
— Спасать! — верещит Харита Мокрая. Верещать-то она верещит, а сама в топкую дрягву не лезет.
Ну так ведь как? Хозяину не к спеху, а соседу ни к чему...
Под звон пустозаботного Харитина визга решено было мужиками подождать до утра — может, само собой что-нибудь прояснится...
Решено-то решено, да решение грешно. Потому и потянулся народ в деревню, как в плен. Но не успел он всею своею суровостью и на гривку-то путём подняться, как взревели Куманьковы зыбуны Дорофеевым языком. Деревне показалось тогда, что от бешеной трубы его голоса даже кисельный туман над Куманьковой дрягвою вспенился.
А тут вот и себя, безумного, выкатил лавочник из болотного кипения.
Чуть ли не в три скока перемахнул он логовину, шальным тифоном[21] влетел в скопище перепуганных селян, пойманный мужиками задёргался, захрипел, отбиваться надумал от цепких рук.
Не отбился, пал на колени перед век нечёсанным, красношарым от беспробудного похмелья Устином Брехаловым да слёзно возопил:
— Андронушка, матушка, отпусти! Чо я тебе изделал плохого? Век буду за тебя молиться...
Когда же, обхихиканный дурачьём, Устин шагнул на Дорофея с угрозою — щас-ка я тебе отпущу, лавочник ногтищами заскрёб землю и стал кидаться ею прямо в красные шары «отпускальщика».
— Сгинь, ведьма, сгинь! — бормотал Дорофей при этом. — Изыди, сатана...
Потом Ипатыч кувырнулся на спину и стал выкрикивать вовсе какую-то неразбериху, под которую и поволокли его мужики в деревню.
Понял народ, что не тем вовсе страхом блажит Дорофеево нутро, над которым не грех и посмеяться. Тут можно и на себя большую неудобу накликать, ежели не принять произошедшего всерьёз. Потому и заговорил он потихоньку: