Старица эта, занавешенная чёрным платком до самих глаз, никогда толком нигде не жила. Весь век свой паслась она по чужим дворам и всяк знавал её бабкою, словно молодой она никогда и не была. А ведь помнили её даже те, которые нынче помирать собрались. Во все годы была она такою же метровенькой, носохрюклой да языкатой черницею. Языката же была Шуматоха до той степени, что селянам приходилось уверять друг дружку: ежели, мол, вытянуть её жало во всю длину, оно окажется куда как доле её серпом согнутого тела.
Вот с этим языкатым жалом и прилипла к серьёзному разговору бабка Шуматоха. Ровно бы её сюда черти покликали. При виде старицы говорухи все разом о домашних делах вспомнили — отправились свои заботы разгребать. Глядя на них, и Наталья домой поспешила. Ровно бы и не услыхала она Шуматохиного заверенья. Но, когда оказалась в избе, спросила Урмана:
— А кто такой земляной дедушка?
— Э-э. Вона! — заключил Урман. — Бабка Шуматоха объявилась опять. Это она навякала. Наши-то бабёнки об том дедушке уже и думать позабыли. А Шуматоха Бог знает каким временем живёт. Однако и я слыхивал от прежних людей, что живал в нашей стороне такой дедушка. Ведуном слыл. Ходил он, якобы, бродил по табжным угодьям; выбирал по своим колдовским приметам из обычного наносного кругляша камни с какой-то особиной. Для чего? А вот для чего. В простую пору был земляной дедушка человек человеком. Когда же наступал его так и не угаданный людьми час, убредал он тайно в Глухую падь и ловким кротом зарывался там в глубь земную. Был ли у него налажен под землёю постоянный какой приют, или всякий раз сооружал он для себя новое какое вместилище, никто ответить на такую загадку не мог. Но стоило ведуну устроиться в берлоге своей поудобнее, как приступал он там разводить огонь. Вся Глухая падь наполнялась тогда угаром таким, в который не то что человек, зверь не совался, птица летела прочь. Поговаривали знающие, что земляной дедушка всё намеревался из набранных окатышей выплавить для какой-то колдовской своей нужды каменную кровь! Да только был ли камень не подходящ, работа ли была ведуном налажена не тем порядком, а выпекались у него из камней вовсе ненужные колдуну самоцветы. И хотя, по людским-то меркам, не было тем самоцветам цены, земляной дедушка в продажу их не пускал. Хоронил он этакое богатство опять же в недрах земных да ещё и завет на них накладывал. Пущай, дескать, дадутся его камешки рукам человечьим тогда, когда люди поумнеют настолько, что лишь радость от найденного обретут, а не пустят его во вред и себе и другим. Но порою дедушка земляной из правила своего делал исключение, то есть одаривал радостью нежданной человека достойного. И не было его подарка надёжнее и благодатнее. Ну, а потом? Потом вроде бы напасть на земляного дедушку в Глухой пади случилась. Будто бы кому-то понадобилось выжить его из подземной кухни. Может, кто себе наметил заняться там столь богатой стряпнёю. Может, испугался, что старому когда-никогда, а повезёт всё-таки добыть каменную кровь. Одним словом, чадить Глухая падь перестала. Но и земляной дедушка о себе больше никому не напоминал. Люди могли бы подумать, что помер колдун. Только охотники, которые прежде, бывало, брали спокойно по тем местам зверя, стали прибегать из Глухой пади перепуганными и клятвенно заверять, что больше сроду туда не пойдут. Но и меж собою даже не могли они определиться, что же их так сильно отпугнуло от Глухой пади...
— Сказки, должно быть, всё это, — отозвалась Наталья на Урманов рассказ. — А ежели и не сказки, так я за Назаровым здоровьем хоть в пекло кинусь.
— Так уж в пекло, — подивился Урман. — Ты гляди, какая смелая! Ну-ну. Что ж тогда. Коли надумала податься всё-таки в Глухую падь, тогда и тянуть нечего. Скоро в тайге снег-то на нет сойдёт, каким тогда способом Назара своего до заимки доставишь? До пади-то наезженной дорогою не менее десяти вёрст, да по чащобе половина того будет. А покуда, снегом-то, можно хорошо дойти. Лыжи тебе дам. Санки у меня есть с широкими полозьями. Для Назара в самый раз подойдут. Могу и ружьецо уделить — мало ли в тайге какая нужда пристанет: отпугнёшь, и то ладно. Так что — смотри... Собирайся, пока не поздно. Не то я днями, пока снег добрый, опять в тайгу уйду. Кто тебе подмогнёт?
И Наталья решилась. Собралась.
На другое же утро наняла она у соседа лошадёнку, уложила в широкие розвальни полумёртвого Назара, временные какие пожитки связала, провианту собрала, прицепила до санного задка широкоступные салазки и... И вот уже дед Урман взгромоздился на козлы. Поехали!
— Сбесился старый! — не смевшие галдеть при Урмане, зашумели бабёнки вослед саням. — Куда ты её? Воротись, Наталья! Зря только Назара растрясёшь... Чего доброго, сама в чёртовом гайне[52] здоровья лишишься. Никакой Урман тогда тебе не поможет. Помни, что и мы спасать тебя не кинемся...
На эту упреду старый Урман крепким кнутовищем бабёнкам пригрозил.
Заимка под яром Глухой пади, об которой говорил дед Урман, оказалась вполне даже нерухлой, потому как срублена была из лиственницы. А для лиственницы и три века — не время. Рядом с бревенчатой этой леснухою, в сарайке, оказалось много чего необходимого для домашнего уклада. Даже дрова были сложены под навесом — полено к полену...
Расположилась Наталья, избу натопила, Назара определила на просторных нарах.
Стали жить.
Назар хотя и не вдруг расцвёл розовым цветом, однако пожухание приостановилось, а там дело со скрипом вроде бы и на поправку пошло. Весну со страхом перебыли, а к Стратилатовым[53] грозам больной, на хозяйку опираясь, мог уже из леснухи выходить, слушать скупое щебетание к этому времени большим делом занятых птиц. Мог уже улыбаться своей Наталье. Правда, не столь уж часто выпадало видеть её возле себя — кормить-то надо было кому-то семью. Она хотя и не семь ртов разевала, а всё равно не росой с листа была сыта. С деда Урманова ружьеца приноровилась Наталья к малой охоте. Скоро стала она с одного вскида брать что зайца-шустряка, что глухаря-дундука. Только вот радость её тревожила такая странность: всё ей казалось, что будто бы кто-то помогает ей на скорой охоте. То вроде бы зверя на месте попридержит, то на ружье курок щёлкнет прежде, чем она догадается его наддать.
О подозрениях своих Наталья Назару не докладывала — боялась потревожить его медленно восходящее здоровье. Но приглядывалась она к тайге всё тревожнее...
Так миновало лето. К осени Назар окреп настолько, что решил в леснухе подполье вырыть, поскольку у заимки был Натальей огород посажен.
— Лучше бы, конешно, погребок во дворе, — делился он желаниями с хозяйкою. — Выкопать бы погребок крынкою, возок бы дровец туда, подпалить бы дрова. Тогда бы стены погребка каменной корою запеклись — веку бы ему не было!
— Ничего. Сойдёмся и на подполье, — отвечала ему Наталья. — Бог поможет зиму-лето ещё перебыть, а там, глядишь, и до людей подадимся...
Сказала такое Наталья, сама вдруг до стены привалилась бледная. Но засмеялась счастливо, точно в ладошку звёздочку поймала.
— Об чём ты? — не сумел Назар догадаться сам.
— Об сыне твоём, — отозвалась Наталья. — Ишь вот как, под самым сердцем переливается. Февралём-мартом запоёт нам с тобою родную песенку...
— Да Бог ты мой! — растерялся Назар. — Да Наталья ты моя свет Ивановна! Да я ж теперь и помереть не испугаюсь. За меня ж кровиночка моя на земле останется...
Не хотела бы Наталья слышать от него таких слов, но, похоже, сердце Назарово чуяло перемену. И не болезнь вовсе подломила мужика — случилась беда, никакими догадками не объяснимая...
Землекоп-то из Назара не очень покудова кудышный был: на две лопаты только и опустил подполье, а уж запарился вконец.
Прилеёг он в хатёнке передохнуть, а когда Наталья за какой-то нуждою сунулась в леснуху, Назара-то и нет! Как нет?! Да так. Нету, и всё. Как испарился.
Наталья туда, Наталья сюда — нету. Не видела она, чтобы Назар за порог выходил, а всё кинулась логовину оглядеть. Потом взялась и ближнюю чащу таёжную обследовать. В каждую ямину заглянула, каждую сосну-валежину осмотрела. Искружилась вся. Домой пришла, как из татарского плена сбежала...
Ночь наступила тёмная, страшная. Будто не август бродил по тайге, а расплясалась-разгулялась Параскева-грязница[54]! Распелась погода поминальная! Над Глухою падью шумит буря, брызжет в провал обильными слезами. По крыше струями секёт. Наталье же слышится, вроде кто скребётся снаружи. Сколь раз выскакивала она из леснухи на непогодь; смотрела-высматривала — нет ли кого в темноте.
Никого не было.
Только перед самым рассветом забылась Наталья короткой дрёмою. А когда всполошилась — над Глухой падью уже вовсю сияло распрекрасное утро. Тайга паровала под солнцем. Перезванивалась птица. Но и в этой радости не отыскался Назар.
Тогда обезумевшая от горя Наталья побежала в деревню. Зачем? Мужа спрашивать? А там бабы в один голос заявили:
— Так и знали! Уволокла нечистая сила мужика. Упреждали мы тебя... А теперь не бегай, не плачь — не отыщешь. Лучше об себе подумай: пока не поздно, в деревню переберисеь...
— Да как же так? — подивилась Наталья такому совету. — Оставить Назара чертям на потеху?! Самой спокойнёхонько с вами об этом судачить?! Какая ж я тогда ему жена? Да будь я трижды проклята, ежели отойду от этой тайны!
Жуткая Натальина клятва сразу же сделала все бабьи уговоры бесполезными. Никому больше не захотелось соваться до клятвенницы со своими советами...
Готовясь стать матерью, Наталья всё ж таки перед самыми зазимками была вынуждена переселиться к людям. Бабы сразу же вознадеялись, что ради ребёнка она и вовсе отступится от своего зарока.
Не обманула Наталья Назаровой надежды — в первый день весны родила сына. Да такого отвалила крепыша — еле справилась. Приходской батюшка Феофан благословил новорождённого на долгую жизнь и нарёк его по отцу — Назаркою. С этим с Назаркою всю веснулетечко деревня тетёшкаться бегала. До чего же добродушный пацанёнок уродился — ни полслезы от него пустой, ни полкрика уросливого. Святое дитя, да и только!