Неужели это она сама умудрилась впопыхах оставить таёжку полой?
Да не может того быть!
— А, Бог его знает, вконец закрутилась, — сказала она себе и заторопилась к заимке, будто вознадеялась успеть прикрыть в ней хоть какое-то тепло.
Но поблизости опять засомневалась — не могла она кинуть избу распахнутой, не могла.
Вот тут и увидела она из-за леснухи топкий, тяжёлый след. Он шёл ко входу. По нему Наталья сразу же поняла, что на заимку пожаловал человек в немалых годах.
Земляной дедушка!
С этой уверенностью постояла она в стороне, пождала, не выйдет ли чудодей наружу. Тихонько подкралась до леснухи и заглянула в её нутро. Увидела: кто-то небрежный отворотил в избушке пару широких половиц и теперь громко сопит в так и не дорытом Назаром подполье. Сопит с такой силою, будто бы кажилится поднять на загорбок всю таёжку разом.
Это ещё зачем?!
Наталья скинула лыжи, на мягких катанках шагнула в избушку и потянулась тайком глянуть в проём. И что увидала? В полутьме испода, пяти минут не дожившая до своей на тот свет очереди, пыхтела бабка Шуматоха. Она с такой невероятною быстротой рыла голыми руками землю, ровно торопилась поскорее добыть себе вторую жизнь. Старица и не почуяла даже того, что кто-то нагнулся над проёмом.
По всему увиденному Наталье стало догадно, что задворенка явилась в леснуху не за своим. За своим добром люди ходят спором, а не вором. И не суетятся они до той поры, что даже глаза потеют...
Подумалось так Наталье потому, что бабка Шуматоха отерла рукавом поддёвки испарину со своего лица и...
Вот уж никак не ожидала Наталья, что развязка будет столь недолгой.
Бабка разогнулась, низкий платок съехал с её лысой, как пятка, головы, чёрными лопухами распахнулись стрельчатые уши, во лбу сверкнул алмаз!
Наталья лишь только на короткий миг отпрянула от проёма. Другим моментом старица, схваченная ею за загривок, уже дергалась на весу и верещала свинячьим голосом.
Другою рукою Наталья хотела выколупнуть самоцвет, да только тот вдруг потускнел под её пальцем, задрожал ртутью, выкатился из гнезда, тяжело хлопнулся об пол, сквозь щели быстро просочился в подполье и пропал безо всякого остатка. Старуха выпустила клыки, завыла, рванулась следом, ляпнулась животом на половицы, стала рвать на себе одёвку. Потом страшно мяукнула, подхватилась уже на рысьи лапы, одним скачком вымахнула во двор... Над леснухою громко заорала перепуганная ворона...
В полном безволии, в горе от того, что она ничего не успела узнать о Назаре, Наталья присела на нары. Посидела сколь могла. Не понимая для чего, поднялась и только теперь разглядела на столе никем не тронутую рукавицу заячьего пуха. И тогда ей подумалось, что она для земляного дедушки сделала всё, что могла, теперь он волен прийти в леснуху, в которой ей самой оставаться больше незачем.
Вроде бы и не очень долго провозилась Наталья с лопоухой нечистью, однако же полдень когда-то успел перевалить через Глухую падь, и теперь небо теплилось на вечерней стороне. А выбраться из провала удалось ей и вовсе тогда, когда низкое солнце успело уже исполосовать тайгу длинными тенями сосен. Оно, знать, торопилось спрятаться за лес, потому что боялось заглянуть в Натальину душу.
Что же там такое невыносимое творилось в её душе? Вязкая ли досада от прежней неясности, дурнота ли от увиденного, страх ли от предчувствия долгого опять одиночества? Того самого, от которого сходят с ума даже куры...
Пожалуй, что только забота о Назарке удерживала теперь Наталью от позыва кинуться неистовой тварью в бескрайние черни, ломиться по буреломам-кочкарникам туда, где исходят на нет любые страдания. Да, лишь ради сына не могла она допустить себя до такого предела, откуда срываются люди в вечный покой. Однако того пути, по которому она шла, Наталья не понимала и не отмечала его ни усталостью, ни временем...
Очнулась она тогда, когда не осталось никакой силы. Увидала вокруг полную ночь, глупо улыбнулась щекастой луне, которая до самого до пробора была нацежена разливанным светом...
Не сразу поняла Наталья, в каком углу тайги она находится. Когда же выбралась по глубокому снегу из-за сосен на луговину, то поразилась — стояла она аккурат против своей заимки.
Вот те раз — чёртов пляс: из влумины[63] да в яму... Когда она столь круто сумела развернуться в тайге, когда соскользнула с яра обратно в Глухую падь? Казни её, не сумела бы Наталья ничего объяснить толком. Что теперь поделаешь?
«Надо перебыть до утра в леснухе, — подумала она. — Мороз крепчает. Ещё где-нибудь застыну».
Двинулась она до леснухи и скоро заметила, что лунный свет над избушкою колышется. Похоже, труба дышит теплом!
— Все-таки пожаловал... дедушка земляной, — сказала себе Наталья и заторопилась до крылечка.
Минуя светлое оконце, не утерпела, заглянула в леснуху. Так оно и есть! На плите чайник пыхтит-парует, на просторных нарах кто-то спит, укрытый шубою до самой маковицы.
И вот уже Наталья отворила дверь. Вошла.
Сразу отметила, что на столе не одна — две рукавицы лежат. Потянулась сравнить их, да мимоходом, по привычке, глянула за огородку высоких яселек. Глянула и обомлела: поверх мягонькой перины лежал Назарка.
Наталья ахнула, не сторожась более, кинулась ощупать сына — живой ли?!
Малый потянулся под её руками и громко засмеялся во сне. Спящий на нарах поднял голову.
— Назар!
Ох и долго же не могла Наталья успокоиться. Она то плакала: припадая до груди мужа, то смеялась, обнимая крепкого его да здорового. Удивлялась-спрашивала:
— Где ж ты столько времени был?
— Рассказать — не поверишь, — отвечал Назар. — Совсем рядом был. В нашем подполье. Подкопать маленько, можно там дверку обнаружить. Там земляной дедушка живёт. Ты ж его знаешь. Ты же сама ему нашего Назарку препоручила. А теперь он нас отпустил. А тебе вон подарочек переслал.
И показал Назар на рукавицы заячьего пуха.
Наталья приняла со стола подарок, вздела одну из рукавиц на руку; мешает что-то. Сняла. Тряхнула. Стукнулся об пол, порхнул во все стороны яркими лучами голубой алмаз...
Ну, вот и всё!
Чего ещё вы от меня ждёте?
Да. Пробовали Наталья с Назаром погреб подкопать. Хорошее подполье вырыли, а дверки в жильё земляного дедушки так и не обнаружили. И оставили эту тайну для нас.
Старик-боровик
Счастье — оно чудо такое, которое за тебя никто не сотворит. я смолоду мы все тянемся к такому чуду. Но земной путь долог. На том пути перехватчиков ой как много! Кого жадность одолеет, кого беда осилит, кого хвороба заест, а бывает, и простая дурь голову закрутит... и ко всякой беде первым прибедком можно подставить наше глупое «авось». Спрячешься за него, и не найдёт тебя твоё счастье.Так вот кабы не «авось», куда бы лучше жилось. К примеру, будет сказано, жила в деревне, что вверх по нашей речке Чёме этак верстах в четырех отстояла... жила, значит, в той деревне Дашутка Найдёнова. Жила, как все живут, ничем особым от своих однолеток не отличалась. Разве что без матери рано осталась. Так и сиротство не ахти выделяло её, жалеть было не за что. Отец её, Федот Найдёнов, второй раз не стал жениться, а привёз в дом сестру свою, кривую Финету. Финета в девчонках ещё потеряла один глаз. С подружками в лесу играла да и наскочила на острый сучок. От кривоты своей и осталась на всю жизнь одна.
— Мне, — говорила, — на себя один раз самой-то глянуть тошно, а человеку — всю жизнь смотри...
Когда же Финета к брату перебралась, очень радовалась — в семье жить будет. Привязалась она к Дашутке как к родной дочери, но держала её в работе и строгости.
Семья была со жменьку, а всё не на серебре едали. Бедность тогда у простых людей большая была. Многих невест в стороночке держала. А и замужество тоже не приносило великого праздника.
Понимала Финета, что и к её Дашутке не князь приедет свататься, и всё же больше того боялась — не повторила бы племянница её судьбы... Вот она и приглядывала для Дашутки жениха.
— Пусть, — говорила, — хоть худая крыша, а всё не каждая капля на голову упадёт.
Дашутка же по молодости подсмеивалась над Финетиными заботами.
— Ты гляди, гляди, тетка Финета, а я посмотрю.
И отец ей потакал:
— Человеку на земле всего по одному разу отпущено: один — родиться, один — помереть, и любить тоже один раз дано. Так что не спеши загадывать, торопись думать!
Оно, конечно, и для Дашутки женихи находились, но больно долго не упрашивали: дело твоё — не хочешь, как хочешь... Другие сговорчивее.
Финета всё охает, а Дашутка ластится к ней:
— Молчит моё сердце, милая моя тётечка. Слыхала я в людях, что сердце петь начинает, когда узнает суженого своего.
— Верно, — поддакивал Федот, — в хороводе плясать и то не с каждым хочется...
И тут пошла по деревням молва: ходит-де по дворам Христа ради Старик-Боровик — самой земле родной брат, тайге нашей хозяин заботливый. Ходит Боровик, и всё чего-то вынюхивает, всё высматривает. А сам под сумошника рядится, чтобы его, значит, от других попрошаев отличить нельзя было. Как только пригреют его в каком дворе от чистого сердца, так он, уходя, в том хозяйстве прибыток оставляет.
И не то чтобы выдернуть в огороде вместо свёклы узелок с деньгами, а так: коли в доме больной человек лежит — встанет, или хлеб в тот год невиданный на полосе уродится... Не то сваты налетят со всех сторон — разом выдадут замуж ту, которой прежде и другого-то имечка не было, как «горевуха».
Финета на эти россказни и клюнула:
— Вот бы нам с тобой, Дашутка, заманить Старика-Боровика!..
Всё чаще, всё громче заповторяла Финета свои слова. Стала она хожалых людей выглядывать, к заплоту часто выходить — высматривать... Потом и зазывать принялась...
Ну и навадились у ихнего стола каждодневно сироты убогие пастись...
Федот сестру не останавливает:
— Пусть её... — смеётся. — До костей поди-ко не обглодают...