Напоит Финета, накормит бесфамильника дорожного, спать укладёт... Утром не успеет сумошник узел свой собрать, а уж Финета все окна проглядела, сватов ожидаючи.
Ну погарцует у окон, посуетится и плюнет — осердится. А потом опять своё, опять залучает всяких захребетников. Дашутка стала укорять тётку:
— Смеются надо мною подружки... Что же ты делаешь, тётка Финета?
И Финета уже понимает свою пустую затею. Уж и грозится с досады:
— Не пущу никого! Хоть помирай под забором, не пущу!
И почти той же ночью постучись кто-то в калитку. Ночь расходилась ветреная, мокрая... А стукоток уж такой несмелый, будто и не надеется тот, кто стучит, что его в тепло пустят.
Если бы Финета не прислушивалась ко всяким шорохам, не услыхать бы ей того стука. Встрепенулась, Дашгутку посылает:
— Беги скорей, отвори! Может, его судьба послала?..
— Ты ж зарок дала, — сидит Дашутка. — Уж лучше пусть человек в чужом дворе попытает добра. Может, там его за простое благословение примут.
— А я говорю, ступай! — осердилась Финета. — Неспроста у меня колотится внутри: он это!
— Эх, тётка Финета, тётка Финета, какая ты хорошая раньше была! — упрекнула Дашутка.
Но послушаться — послушалась. Пошла отворять калитку.
На дворе дождь хлещет, берёза обтрёпанная жмётся к самой стене дома, а ворота ветром распахнуло... Старик же убогий в калитку скребётся — слепой!
У Дашутки сердце занялось. Взяла она старика за руку, ведёт:
— Пойдём со мною, дедушка. Тепло у нас, сухо...
А Финета от нетерпения на крыльцо выскочила, стоит, присматривается. В темноте такой разве чего сразу разглядишь?
— Э, нет! — вдруг замотала руками Финета. — Этого не веди! Не веди, говорю, этого! В который раз он завертает к нашей калитке. Ишь ты! Узнал дорогу. На той неделе я кого два раза кормила? Хватит, батюшка мой, хватит!
Дашутка в слёзы:
— Кого ты гонишь, тётка Финета?
Стали втолковывать одна другой свои понятия. А старик тем временем выбрел на улицу, напрямки сырою луговиною захлюпал кудато: добрую дорогу сослепу да с горя потерял.
Дашутка хватилась, в сенях отцову шубу да сапоги натянула, старика уж у самого леса догнала.
— Ты, дедушка, шибко на тётку мою не серчай, — плачет... — Она ж из-за меня такою сделалась. Слыхал, поди-ко, про Старика-Боровика?
— Слыхал, — гладит её старик по голове, — а то как же...
— Так тётка моя Финета уж больно в того Боровика поверила, обнадеялась... Раньше-то, бывало, она и без того каждому подаст, а теперь всё Боровика ждет. А идут другие да другие... Она и досадует, как малец на палку, которая не стреляет. Она бы хотела, чтобы с его лёгкой руки ко мне добрые сваты приехали, а то приданое такое бы дал, на которое женихи кидаются... Не может никак понять: зачем бы тому Боровику нищенствовать, если бы у него у самого чего за душою было?
— Так ить может статься, что он лохмотьями только прикрывается?
— И ты, дедушка, про то же, — улыбнулась Дашутка. — Скажи лучше, куда ночью пойдёшь-то? Может, к нам воротимся. Поди-ко, отошла теперь тётка моя, сидит, кается...
— Да уж нет, дитятко, — отвечает старик. — Я уж лучше до Белояровки пойду. Там у меня родня никакая с краешку деревни живет. Ты меня, внучка, только на дорогу выведи.
— Какая ж такая Белояровка? — спрашивает Дашутка. — Не слыхала я об такой деревне.
— Успеешь ещё услыхать, — загадкой ответил слепой. — Твоё время впереди.
— Такая ночь поганая, — жалеет старого Дашутка. — Куда ты? День настанет — тогда пойдёшь.
— У меня, внученька, и ясным днём в глазах чёрная звезда полыхает. Я уж и помнить забыл, какой он, день-то, бывает.
— Ой, дедушка. Не то я говорю, — кается Дашутка. — Провожу я тебя, сколько надо.
— Пойдём, — соглашается слепой. — Проводи, когда тётка не заругает.
Вот и пошли они хлипкою дорогой повдоль тёмного лесу. Разговаривают идут, посмеиваются, где смешно, вздыхают, где тошно... Дашутка про своё говорит, старик — про Дашуткино... И про дождь забыли, и про ветер... Да и кончился тот дождь, улеглась погода... Дорогу подморозило. Луна выплыла. Светло Дашутке.
Слепой и говорит:
— Шибко ты, внучка, ноги погоняешь. Запалила меня вконец... Дай-ко передохну. Тут брёвнышко должно у дороги лежать. Сиживал я тут...
Дашутка и правда бревно увидела.
— Какой ты памятливый! — удивляется.
— Нельзя мне, внученька, по-другому... Я памятью вижу...
Сели они на бревно. Сидят, толкуют. А старик всё чего-то ногой пришаривает у бревна.
— Погляди-тко, внучка, что это за камешек у меня под ногою катается.
Подняла Дашутка старикову находку, подивилась:
— Тяжёлый-то какой! Поди-кось, фунтов с пять будет.
— Отри камешек хорошенько, — советует слепой. — Сними грязь-то.
Отерла Дашутка находку об отцов полушубок...
— Дедушка, — шепчет, — кабы ты видел, что ты нашёл. Однако золото! Помереть мне на месте, золото!
— Ну тя, — хитрит старик. — Откуда? Золото! Кто ж нам с тобою его на дороге поклал?
— Истинный Христос! — крестится Дашутка. — На-ко вот, держи. Это хорошо, что золото. По дворам скитаться тебе нужда сразу отпадёт, будешь теперь на своей печи есть калачи...
— Не-е... На печи я скоро помру. Не привык я к баловству. Возьмико ты себе этот камешек. Тут столько, что и тётка Финета об таком не думала, не гадала.
— Не возьму, — дёрнулась Дашутка. — Как же я после того жить на свете стану, слепого обобравши. Мне отец говорил, что золото — оно зоркое. Оно само видит, кому в руки даваться. Ты его нашёл, ты его и бери. Мне чужого не надо.
— От неслух! — смеётся старик. — Я ж от чистого сердца... Кабы тётка Финета его увидела, с руками бы оторвала...
— Ты мою тётку не скупи. Она не жадностью болеет, а заботой. И не суй мне своё золото.
После Дашутка повинилась перед стариком:
— Вишь вот. Не успели мы его, проклятое, в руки взять, а уж, гляди, поругаемся скоро. Убери ты его подальше.
— Дело твоё, внучка. Тебе не надо, и мне ни к чему... — сказал так слепой и бросил золотой камень подальше от дороги. — Лети, камень-приворот, во невестин огород.
Дашутка было кинулась в тайгу да раздумала. Назад вернулась, а слепого на дороге нету. Дашутке страшно стало: заблудится в лесу слепой, пропадёт старый!
— Ау, дедушка... Ау, миленький... Вернись.
И увидела она: идёт кто-то к ней из леса. ЕЙ и не к уму, что уж больно прямо идёт, уж больно смел для слепого... Побежала навстречу.
А луна, а луна!..
Дашутка от испуга к дереву спиною привалилась, ноги не держат: старик-то — не старик, и не слеп, и не сед, кудри волною льются, чистый голос молодо звенит.
Дашутка слушает и не слушает: смотрит на парня во все глаза, и поднимается в ней сила, какой она сроду в себе не чуяла. И не то чтобы сердце её запело, а так, будто кого загибшим считала, а он вернулся... Такая горячая радость, что, не остуди её слезами, сгорит сердце, не выдержит.
— Ты чего плачешь-то?? — спрашивает парень. — Испугал я тебя. Ну что теперь поделаешь? Ты уж не сердись. В лесу-то почему так запозднилась? Пошли, я тебя к деревне выведу.
Пришла Дашутка домой и не знает, как ей о лесном человеке думать, а тут ещё Финета её донимает:
— Чо он хоть тебе говорил-то?
— Ничего такого, — таится Дашутка.
— Как ничего? Обижался поди-ко. Ах ты, Господи Боже мой! Прости ты мою душу грешную. По тебе вижу: проклинал меня старик. Как я могла прогнать слепого человека, да еще в этакую-то ночь. Будь он трижды неладный, Боровик этот! Совсем задурил мою головушку.
Дашутка видит такое Финетино раскаянье и не стала долго молчать, только про парня скрыла, а что старик сказал, камешек бросивши, про то чисто выложила.
Не надо было ей про огородную-то приговорку Финете сказывать. Лишнее оказалось.
Ночь-то она кой-как прокрутилась, а утром чуть свет побежала в огород — самое время было капусту рубить. Дашутка тоже привыкла от тётки не отставать. Прямо у первого кочана села Финета на землю:
— Тошно мнешеньки! Золото!
Дашутка видит, прячет что-то тётка в руке, прижимает к груди.
— Выброси ты его, — просит Дашутка. — Давай будем жить, как Жили.
— Да в уме ли ты, бросить! Теперь нас голою рукой не ухватишь! Богатенькие мы... Все женишки наши будут... Хи-хи-хи.
Говорит Финета Бог знает что, а сама одноглазо шмыгает по сторонам: куда найденное спрятать?
Побежала в пригон, там побыла, выскочила, как ошпаренная, да в баню. Из бани — в курятник. Из курятника — опять в пригон. Сама вся белая, колотится... Дашутку увидела, остановилась, страшно поглядела, кричит:
— Уйди! Чего доглядываешь? Уйди, нечистая твоя сила!
Поняла Дашутка, какой подарочек преподнёс Боровик тётке Финете. Убежала в избу, ревёт. Страшно ей за Финету, и отца, как нарочно, дома нет — в извозе Федот. А ещё тошней ревёт девка оттого, что лесного парня не может из головы выбросить.
Прошел день впустую, ночь проползла темнее тёмного. Финета всё во дворе мытарится, всё золото прячет. А уж сама его давно кудато засунула да вместо золота яйцо в руке держит.
Так и застал их утром Федот: одна слезами в нетопленой избе исходит, другая распатлатилась, по двору бегает.
Федот только к сестре подступать, а она ему:
— Пошёл, пошёл, — кричит. — Явился вор. Много вас на моё золото...
У ограды люди стоят.
— Спятила, — судят.
Федоту и раньше приходилось бешеных-то видеть; давай он сестру вожжами вязать. Финета силой налилась, не даётся. Мужики помогли. Еле справились. В избу унесли Финету, на постель поклали.
Дашутка, плача, всё как есть отцу обсказала, только про парня опять язык не повернулся помянуть.
Ну уж тут и не колко, да прытко. Тут уж и Федот запоохивал:
— Ой, непростое задумал старик. Да кто ж его знает, кто он? Может, злой шутки ради, подсунул он вам в капусту жёлтый камешек, а вы тут с ума посходили?
— Золото, — шепчет Дашутка. — Оно и страшно, что золото. Простой камень таким тяжёлым не бывает.