Вот уж обхватила девчоночка его шею, смехом радостным звенит. А старик нагнулся к ней, шепчет что-то на ухо да показывает на темечко белого камня.
Должно быть, девчоночке-то не первый раз Акентия понимать — мотнула она головёнкой и побежала к тому месту, где дололёная лесенка в озеро окунулась. Скоро уж эту стрекозу мужики наверху увидели. Весело помахала она колдуну рукой и скрылась в савельевском доме.
Шибко долго она не заставила себя ждать: вот уж ведёт за руку прямо к воде самого Савелия Брюхова. А тот как спал, так и вышел на луну босой да в рубахе выше колен. Только на голове поштой-то шапка нахлобучена. Спросонья, должно, понимал, что одеться следует, да не сообразил до конца.
— Щас утопит, — шепчутся глядельщики.
Но не-ет! Ничего подобного. Повела девчоночка Савелия по воде, как сама только что шла. Сперва он всё вздрагивал, но скоро осмелел и пошёл босяка вытаптывать — может, думал, что сон видит. Девчоночка впереди торопится, а он приотстал, топотит. Когда же увидел, что она успела уже на крылечко взбежать, да ещё и ларец ему навстречу вынести, — галопом попёр.
На берегу Акентий-колдун даже засмеялся.
Взлетел Савелий на дворцовое крылечко и завертелся у ларца. Хвать-похвать! Ни карманов нету, ни пазухи. Хотел было длинную рубаху с себя стянуть — девчоночки постеснялся. Под рубахой-то у него одни родимые пятнушки были.
Ах ты, мать честная!
Давай Савелий тогда из ларца в шапку нагребать.
Девчоночка ему о чём-то толкует, а он, знай, хватает. Нагрёб целую шапку, на пузо взгромоздил и бегом по воде домой! — успеть бы повторить этакую радость.
Но оказалось, что шапка не пухом набита. Савелий её и на плечо вскинет, и на голову вознесёт, и обратно на живот вернёт. Даже с берега видать, как мужик уработался.
Где-то посередине пути Савелий сообразил, что не донести ему до берега ношу свою. Остановился он в досаде, оглянулся — назад вернуться, отсыпать маленько добра-то, но понял, что и обратную дорогу ему не одолеть. Да и светлый дворец стал уже под воду уходить: девчоночка с крыльца Акентию машет — прощается.
Глянул и Савелий в ту сторону, увидел колдуна, и повалилась из его рук шапка. Ударилась шапка о водяную гладь — покатился звон до самого леса. Хотел Савелий шапку поймать, да следом за ней и нырнул в поддонную глубину.
Напоследок вынырнул, заорал — в деревне люди слышали, но спросонья не поняли, в чём дело.
А над водою озёрный туман поплыл. Затянул туман непроглядною пеленой недавнее сияние, канул в гуще его и камыш, и прибрежный сосняк, и Акентий-колдун...
Глядельщики сунулись было уходить, да куда ни ступят, всюду у ног береговая топь. Пришлось повременить. Когда же туман полёг росою на приозёрные травы, оказалось, что небо уже вовсю зарится, звёзды зажмурились от раннего июльского солнца.
— Глянь-ка, робя! — шумнул один из мужиков. — Не то Савелий плывёт?!
— Иде? — кинулись к берегу остальные.
— Давона! Вон! Видите, вода усами расходится?
— И то! — теперь уж и слепые приметили тёмную точку на воде.
— Эт, твою судьбу мать! Подай-ка палку — щас я его встрену по башке, — встрепенулся самый бойкий.
— Погоди ты, стой! — успел охладить его ближний. — Ет же не Савелий! Помереть мне, не Савелий!
— Хто тогда?!
— Да нихто. Шапка Савельева плывёт...
— Правда, шапка!
Покружилась шапка, будто живая, между кувшинок и, как щенок, сунулась в берег, где поспособнее было её взять. Потянулся кто ближний, наклонился, причалил её к сухому месту. А она полна золотого добра — только через край не сыплется.
— Как же не потонула?!
— А ты у Акентия спроси...
Хотели бы мужички разом поднять шапку, да не тут-то было! Больно тяжела! Не то в воду — в землю можно провалиться от такой тяжести.
— Ого! — помянули мужики Савелия Брюхова. — Крепкий был барин — вода ему пухом. Не изработанный.
Всею деревней на то Акентьево золото выкупили селяне с каторги Кондратия Мешкова. Далеко успели загнать бедного. Так далеко, что и с этакой деньгою еле до него дотянулись. Вернулся Кондратий, женился и стал в откупленном у казны доме на белом камне жить.
Больше Акентия-колдуна никто не видел. Но памятку об себе ухитрился он людям оставить!
Когда у Кондратия Мешкова, после двух сыновей, появилась дочка, да когда она маленько подросла, так мужики, что были на озере в ту памятную ночь, распознали в ней знакомую девчонку. Как две капли воды схожа она была с тою, что увела Савелия Брюхова в Синее озеро.
Кирьянова вода
Так ли, не так ли дело-то было, пойди теперь у ветра спроси. А и не так, да так...
Подрались как-то на крутом яру Фимка с Лёнькою. Чего подрались, сами не знают. Фимка от Лёньки в кусты пятится, одною рукой под носом мажет, другою грозится:
— Налезешь, ты налезешь... Я к тебе подкрадусь... спихну в омут... там быстро Савватей-барин зачикотит.
— Ой, пупырик! — жмётся со смеху Лёнька. — Пущай Савватей твою бабку чикотит. Брешет она про барина, чтобы пацаны в омут не сигали.
Фимка чуть было не задохся от обиды:
— Сам брешешь! Повылазиют глаза мои, когда не видела она того Савватея. Голый... Зенки, во! Синий! И орёт кошкою...
— Когда ж она углядела того Савватея?
— В туё ж субботу. До бани ещё...
— В сутёмы?! — пугается Лёнька. Фимка хитрить совсем не умеет и потому верит Лёньке.
_ Ну. Ато...
— Вотте и «ну», — фыркает Лёнька. — То ж мы с Петькой Рэпанным теми сутёмками на омуте поспорили: кто на Савватея страшнейше будет пошибать. Нукало...
— Ври! — только не заревел Фимка. — Рэпанному дед хворостиной в субботу лупцовку давал за Перчиху. Перчиха ещё грозилась через ограду: «Если, — шумела, — твоего оглодыша ещё угораздит на моей избе чертомыльню разводить, я больше здря орать не буду. Я до осени подожду...». И подождет... Кислярихе ж она тою осенью подсвинков в огород напустила? И Рэпанному напустит.
Леньке стало невесело, но он всё-таки петушился:
— Ой, напустила. Побегу вытурять. Да мы ж ей с Петькою, если надо, ещё и не такое сработаем. Она ж со страху помрет... А то понапридумывала — чужих голубей приманивать. Пущай своих разводит да и лопает. Мы ей...
Лёнька икнул, будто его саданули по затылку, глаза ошалели, и гаркнул он полной глоткой:
— Лыгай, Фимка...
Но блажить-то поздно было. Фимкино ухо уже потонуло в цепких пальцах тётки Перчихи.
— От они, злодеятки, иде стакнулись. О-ой! — подивилась она на Фимку. — И ты, хорёк сопливый, в ихню компанию затесался? Ишшо один голубячий заступник выискался. Я тя щас вот перцем-то натру.
На Лёнькиных глазах Фимке ж нельзя не хорохориться.
— Чо ухо-то крутишь?! Сама глухая, что пим. Крутишь кому попадя. Пусти!
— Я тя пущу, я пущу... Я тя щас так пущу, что бабка с маткою цельную неделю тебя собирать будут.
Фимка своё гнет:
— А неправда? Хто чужих голубей лопает?
Перчиха и глазами заморгала:
— Ой, небитый! Давно-ка ты, паря, небитый. Айда к матери, — она потянула Фимку из кустов на тропку, — щас она твою правду оголит да изрисует. Она её тебе, как самовар, начистит.
А и то... Про Лёньку в деревне люди и говорить притомились. Отец его плотогоном был. После смерти отца мать Лёнькина заговариваться стала — не до сына... Ой, хороший у Лёньки ж был отец... А Лёнька — враг! Но и про него находились добрые души. Нет-нет да и скажет кто:
— Попомните меня: израстёт малец. Ха-ароший из него человек получится.
Забытый Фимкою и Перчихой, Лёнька по-за придорожными кусточками и сухостоем поспешал вровень с ними. Он поглядывал между веток на Перчиху, крался по разнотравью, забегал вперёд, а то отставал, прикидывая чего-то... Глаза его ждали и веселились... Нечбсаный вихор колыхался, как петушиный гребень.
Когда же тропка пошла спускаться с лесистого яра к ручью, Л@нька бесом вымахнул вперёд и сунулся головою в ноги тётке Перчихе. Перчиха молча перевалилась через Лёньку, потом, хватая воздух руками, через свою голову и с криком покатилась в ручей.
Фимка сперва ничего не мог понять. Он всё ещё щупал горячее ухо, таращил на Лёньку и без того здоровущие глаза. Но, почуяв свободу, крутанулся на пятках и дёрнул галопом в лес, подальше от нежданного спасителя.
А Лёнька-то и не думал его догонять. Он отряхнул штаны, сунул пальцы в рот и лихо свистнул. Телок, что пил из ручья, поставил свечкою хвост, орыкнул и поскакал на Перчиху. В нём, видать, заговорила телячья прыть.
Скоро Фимкина радость сменилась нудною тревогой. Теперь столько Перчиха насоветует Фимкиной матери, что мальцу легче в омут нырнуть, чем домой воротиться.
И ведь в том самая досада, что Фимка с Лёнькой недруги давние, ещё с прошлого лета, когда Лёнька утопил в омуте Фимкины штаны. Поскольку же, кроме штанов, летом Фимка носил только цыпки да веснушки, так и принудило его Лёнькино озорство с полудня до заката просидеть нагишом в сырых тальниках. Дождаться ж у омута полной темноты и большой не вытерпел бы. Так не успел тогда Фимка в закатных лучах вынырнуть из тальников, как сквозной свист прямо калёною стрелою продел его с головы до пяток. Лёнькину потеху подхватили другие озорники, да так дружно, что в деревне заголосили спросонья заполошные петухи.
Метнулся тогда Фимка блёклою звёздочкой через лощину и погас в самой что ни на есть густой крапиве. Скрыться тогда больше некуда было. И теперь кожа у Фимки вздувается волдырями, только вспомнит он про ту крапиву. Да и материны примочки оказались тог да не слаще. Но самое обидное, что Лёнька, заливаясь хохотом, орал Фимке вдогонку:
— Эй, пупырик! Вернись! Пуп потерял.
Этого-то «пупырика» и не мог Фимка Лёньке простить. Сонными ночами, что есть мочи, лупил Фимка Лёньку нещадно. А вот при свете получалось обратное. Однако Фимка упорствовал и не думал покориться Лёньке. За эту-то неугомонность втайне Лёнька сильно уважал Фимку.
Ручей, где искупалась Перчиха, бежал от реки, делал разворот и сливался в омут. На сливе воды были видны здоровенные чёрные орёвна. Кой-где торчали в тех брёвнах поеденные ржой огромные гвозди.