— Помнишь, Дима, как ты тонул в Волге? — кричал Никита, пытаясь с бокалом в руке дотянуться до меня через стол. — Тоня, помнишь, как мы искали его? Ночь, дождь, ветер!..
— Тонул, да не утонул! — крикнул я в ответ. — Кому суждено погибнуть от молнии, в воде не утонет!..
— Саня, иди играй! — потребовала Тоня. — Плясовую!
Бурная река хлынула на простор кабинета. Саня сел за пианино, а мы взялись за руки и помчались в бешеном хороводе.
В это время шум нашего веселья властно перекрыл голос Левитана: «Воздушная тревога!» Все замерли, так бывает в кино, когда останавливается аппарат и актеры застывают в самых неожиданных положениях. И в ту же секунду Никита крикнул вызывающе:
— Презираем! Тоня, выключи радио!
— Презираем! Презираем! — откликнулись мы. Теперь к Тоне и Никите присоединилась Нина, полетела, как белая птица, легко, бесшумно.
Казалось, веселью не будет конца, казалось, мы без устали протанцуем всю ночь, а затем, как это бывало раньше, выйдем утром на улицу, и встретит нас синее небо, молодое солнце.
Раздался телефонный звонок. Он вонзился в наше веселое забытье, как острый нож, поражая в самое сердце. Мгновенно наступила тишина, томительная, отрезвляющая, мы с опасением смотрели на аппарат. Звонки не прерывались.
— Это мне, — сказал я. Подходя к телефону, я заметил отчаянный Нинин жест — руки ее легли на горло. Послушав немного, я передал трубку Кочевому. — Тебя, Саня.
— Сейчас буду, — сказал Кочевой, выслушав приказание по телефону, и назвал наш адрес. Он осторожно положил трубку на аппарат, выпрямился, поправил гимнастерку под ремнем и повернулся к жене: — Лена, собирайся. Извините, ребята, надо ехать… — Он шагнул в переднюю, чтобы надеть шинель, но я задержал его:
— Подожди минуту. — Я внимательно поглядел на Никиту и на Саню. Обещайте мне… Дайте слово: если со мной что-нибудь случится, не оставить моего сына без присмотра. Прошу.
Никита фыркнул:
— Какую ты несешь чушь!
Саня тоже, но несколько растерянно усмехнулся:
— Вот уж действительно нашел о чем просить…
Я настаивал:
— Вы должны ответить мне.
— О чем ты просишь? — Саня возмущенно развел руками. — Противно слушать!
Никита, как всегда, перевел разговор на шутку:
— Ладно, рожайте сына, позаботимся…
Нина выбежала на середину кабинета, крикнула срывающимся голосом:
— Не смейте говорить так! — Она рванулась ко мне, как бы заслоняла меня от гибели. — Я не хочу слышать об этом. — Я попытался что-то сказать, но она закрыла мне рот ладонью. — Молчи!
Кочевой обнял меня.
— Если ты задержишься в Москве, мы еще увидимся. Но на всякий случай до свидания. Завтра позвони мне в редакцию. А если попадешь в часть, напиши, где будешь…
Проводив Саню и Лену, мы вернулись в кабинет. Тоня сидела одна. Из открытых глаз ее лились слезы, обильные и тихие. Должно быть, она очень остро ощутила вдруг свою судьбу, свое одиночество, жалела, что рядом не было мужа, с которым успела прожить лишь несколько месяцев. Никита подал мне знак, чтобы я не тревожил ее, не лез с утешениями, и кивком указал на место рядом. Я сел. Нина тоже забралась на диван с ногами. Я обнял ее за плечи. Никита курил, дымок окутывал его седую голову.
— А все-таки, друзья, судьба изредка балует нас счастливыми мгновениями. Например, этот вечер. Надо же так случиться, чтобы мы все в один и тот же день очутились вместе. И в такой день… — Никита выдохнул дым, разогнал его рукой. — Да. Вот дела-то какие. Одного женил, второго женил, сам в холостяках хожу… Просил одну особу осчастливить…
— Перестань, Никита, — попросила Тоня и прерывисто, со всхлипом вздохнула. — Пойдем домой. Пора…
— Через минуту нас здесь не будет, — ответил Никита, вставая с дивана.
21
— Тебе сказали, что позвонят, если понадобишься? — спросила Нина, когда Тоня и Никита ушли и мы остались одни в глубокой ночной тишине. Нина все время настороженно и ожидающе поглядывала на телефонный аппарат; он как бы хитро улыбался ей белыми кружочками цифр.
— Позвонят, или придет Чертыханов, — сказал я.
— Хорошо бы не позвонили.
— Не думай об этом.
— Ладно, не буду. — Нина встрепенулась весело. — Давай посидим за столом еще немного. За нашим, за свадебным…
Она побежала в столовую, вновь захлопотала у стола. Затем позвала:
— Иди сюда, Дима. Я уже налила вина. Давай выпьем за нашу жизнь, долгую-долгую. Бесконечную. Как дорога, которая уходит к горизонту, а там, за горизонтом, она уходи: опять куда-то далеко, к новому горизонту…
— Выпьем, — сказал я. Мы сидели рядышком, плечом к плечу, ощущая одно, пронзительное и дорогое, дороже чего не бывает: счастливы. И, возможно, в огромном потрясенном мире в эту минуту и были счастливы так полно мы одни.
— Дима, а что вы сделали с теми людьми, которых я видела во дворе?
— Я их отпустил.
— Просто отпустил, и все?
— Да. Знаешь, кто среди них был? Ирина Тайнинская.
Нина молча и вопросительно взглянула на меня.
— Как она туда попала?
— С мужем. Их задержали с чулками. Громадный тюк чулок где-то схватили. На черта им эти чулки?..
— Это все Сердобинский, — сказала Нина. — Ирина одна никогда бы на это не решилась. Мне жаль ее… Ну и что же дальше? — Нина чуть ближе придвинулась ко мне. — Налей мне еще, — попросила она.
— По-моему, тебе хватит. Ты запьянеешь.
— Нет.
Я налил ей вина. Она выпила и рассмеялась, беспричинно и немного грустно.
— Хорошо как!.. Плакать хочется, как хорошо…
Она, должно быть, утомилась, лицо отливало прозрачной белизной, веки закрывались от усталости. Я провел ее в спальню, она легла на кровать и тотчас уснула. Потом я потушил в квартире свет, поднял маскировочную бумагу и приоткрыл окно.
Ночь была темная, безветренная и сырая. Внизу, вдоль улицы Горького, двигались войска. Приглушенный гул то стихал, то возникал вновь. Слышался рокот моторов, жесткий стук колес по мостовой, конское ржание… Движение войск не прекращалось ни днем, ни ночью, и создавалось впечатление, что движению этому не будет конца…
На той стороне улицы, над темными кровлями домов, вырвалось пламя, и тут же долетел звук выстрела зенитной пушки. Задребезжали стекла в раме. Нина проснулась и негромко позвала:
— Дима, ты где?
— Я здесь.
— Почему так темно? Я долго спала?
— Не очень.
— И ты скучал в одиночестве? Иди сюда…
Нина встала с кровати, зашуршала, снимая с себя платье: она забралась под одеяло. Я сел рядом.
— Стреляли? — равнодушно спросила Нина, точно справлялась о погоде, и вздрогнула зябко и радостно.
— Зенитки били несколько раз, — ответил я.
В это время в окне заметался зеленый свет: вражеский самолет, пролетая, сбросил осветительный снаряд. Он повис гигантским, точно качающимся от ветра фонарем, кажется, перед самым нашим домом. Свет проник в окно, упал на нашу кровать, на мгновение ослепил Нину, она чуть вскрикнула, точно ей внезапно плеснули в лицо студеной водой. Волосы вспыхнули зеленым огнем, таинственно и тревожно загорелись глаза, и влажно сверкнули зубы. Я наклонился и поцеловал ее.
Фонарь за окном медленно погас…
Я не мог заснуть. Думы, неспокойные и нерадостные, больно сдавливали душу. Я думал о нашей судьбе, нелегкой, как все военные судьбы; о том, что наша семейная жизнь может оборваться на одной вот этой ночи, которая затеряется в тысячах других ночей, идущих следом за ней, — она останется лишь в сердце моем и в сердце Нины; что где-то в далекой и чужой земле спешно отливается маленький, оправленный в никель кусочек свинца — пуля, и, возможно, отливают его руки женщины, хранительницы очага, и она не предполагает, что этот кусочек свинца может разбить только что сложившееся, молодое счастье… Война всегда против счастья.
Среди ночи Нина всем телом вздрогнула во сне, сдавленно вскрикнула и проснулась. Она села на кровати и обвела налитую сумраком спальню странным, диким взглядом. Мне знаком был этот ничего не видящий взгляд, когда все вокруг кажется нереальным, ужасающе страшным, и я не удивился, когда Нина вскрикнула и, заслоняя лицо, выставила руки локтями вперед, как от надвигающейся опасности… Затем, придя в себя, Нина со стоном облегчения опрокинулась на подушку.
— Тебе что-то приснилось? — спросил я.
— Да. — Нина сжала мою руку выше локтя, точно все еще не верила, что она дома, в постели, а не где-то там, в страшном, куда увело ее сновидение.
Я приподнялся, опираясь на локоть.
— Расскажи, что было после того, как тебя отпустил немец?
— Австриец, — поправила Нина, в глазах ее все еще стоял страх от пережитого во сне. — Когда он в узенькую щель вытащил меня из сарая, я вскочила и посмотрела ему в лицо, в глаза сквозь его очки: что мне делать, куда идти?.. Я еще не верила, что на свободе. Он был очень встревожен и волновался не меньше моего… Оглянулся направо, налево, потом ткнул пальцем в одну избу, стоящую в отдалении, в сумраке, во вторую избу, а потом махнул рукой на промежуток между ними и легонько толкнул меня вперед, и я поняла, что мне надо идти в проулок, где росла высокая ветла, а рядом с ней был колодезь с журавлем; этот колодезь я приметила днем, когда смотрела на улицу в щелку из сарая… Знаешь, Дима, какое странное состояние вдруг овладело мной… Солдат меня толкает, а я стою, ноги не слушаются. Наконец он почти крикнул: «Скорьей!» И толкнул сильнее. Я сперва пошла тихо, потом побежала. Угодила ногой в какую-то канаву, упала, вскочила и опять побежала. Вот он, колодезь, вот изгородь… Остановилась, прислушалась… Тихо кругом, ни голоса, ни шагов, ни выстрелов. Только сердце стучало в ушах… Сколько времени я тут стояла, не знаю. Может быть, долго, а может быть, минуту, которая показалась мне часом. Донеслись из дальнего конца села голоса, и я не стала искать калитку, перелезла через изгородь на огород. Под ногами зашуршала завядшая ботва. Я так захотела есть, что тут же, наклонившись, нащупала на грядке и выдернула, кажется, брюкву, кое-как вытерла листьями и съела… В это время в село вошла автомашина с горящими фарами. Свет фар осветил огород, я упала между грядок. Машина завернула за угол сарая, где находился Никита, остановилась, и я поняла, что приехали допрашивать Никиту, мучить и что его, наверное, расстреляют… Я заплакала. Сидела на грядке чужого огорода и плакала…