Командир бригады не слушал его. Он следил, как выползали на насыпь машины, разворачивались и уходили в темноту моста. Машинист сплюнул в сердцах, выругался и потрусил к паровозу.
Я не стал дожидаться, когда переправятся все танки, спустился с насыпи и полез по снегу, выбираясь на дорогу. За мной шумно валили бойцы, которые выравнивали въезд для танкистов. Через некоторое время автоколонна тронулась и по деревянному мосту перешла на правый берег Оки.
3
К рассвету мы достигли переднего края обороны Тридцать восьмой стрелковой дивизии. Выбиваясь из последних сил, она вела тяжелые бои с превосходящими силами врага. Морозный, как бы разреженный воздух полнился гулкими орудийными раскатами, пулеметной скороговоркой и одиночными ружейными выстрелами.
Еще в пути мы встретили конную разведку сержанта Мартынова. Покрытые плотным мохнатым инеем, лошади в темноте казались серыми и огромными. Сержант спешился и, передав коня Пете Куделину, впрыгнул ко мне в кабину грузовика. Он коротко, точно и, как всегда, немного хмуро доложил о том, что ему удалось выяснить. Самый ближайший от нас пункт — Монино. Вечером противник выбил из него один стрелковый батальон Тридцать восьмой дивизии. Батальон отступил к лесу в километре от села и сейчас готовится к отражению вражеской атаки.
— Я подбирался к селу, товарищ капитан, — заключил Мартынов. — У немцев танки, артиллерия, минометы и до полка солдат. Между селом и лесом — чистое поле. А справа пролегает балочка, вся в кустарнике. За селом балка образует большую лощину. А дальше, за лощиной, деревня Росица, она тоже занята немцами…
На дороге я отпустил автоколонну, и батальон поротно свернул вправо, в лес. Вскоре мы вышли на опушку, и перед нами открылась заснеженная равнина, белая, с легким налетом пороховой копоти.
Отступивший сюда батальон оборудовал позиции для обороны. Бойцы выкладывали перед стрелковыми ячейками барьеры из плотно спрессованного снега, маскировали пулеметные гнезда, устанавливали орудия для стрельбы прямой наводкой. Командир батальона, измотанный, с потрескавшимися от мороза и сочащимися кровью губами, небритый, с воспаленными веками, встретил нас с таким волнением, что чуть не расплакался. Командный пункт его промороженная палатка, закиданная еловыми ветками, а в ней два связиста прямо тут, на передовой.
— Старший лейтенант Федосеев. — Он стащил варежки и долго тряс мне ладонь обеими своими холодными руками. — Так только в кино бывает, честное слово: думаешь, ну все, конец! Но в последний момент приходит выручка. Так и тут… Жмет, сволочь, и жмет, никакой передышки. — Он позвонил командиру полка и доложил о нашем прибытии.
Вскоре на командном пункте старшего лейтенанта Федосеева появился командир бригады Оленин, и следом за ним на мохнатой лошадке, запряженной в деревенские розвальни, притрусил командир полка майор Негреба, большой, молчаливый человек, с лицом, казалось, навсегда застывшим в каком-то очень важном раздумье и решимости.
«Военный совет» наш был коротким. Эту стремительность внес подполковник Оленин. Он предложил атаковать противника немедля. Командир батальона Федосеев живо и с надеждой откликнулся:
— Мы тут бог знает сколько времени не видали наших танков, а немцы и подавно!
— Теперь мы их покажем, — сказал Оленин. — Артдивизион даст огневую подготовку, а потом пустим танки и пехоту: две роты мотострелкового батальона моей бригады, остатки батальона Федосеева. Рота отдельного батальона капитана Ракитина с противотанковой пушкой подберется к селу по оврагу, вот там. И по сигналу ударит по флангу. Сигнал — зеленая ракета… Остальные подразделения — в моем резерве. Атаку начнем до наступления полного рассвета, чтобы застать врага еще в подштанниках. Противник едва ли ждет нашего налета. Как ты думаешь, майор? — спросил Оленин командира полка. Негреба утвердительно кивнул головой, тяжелой, в большой шапке с опущенными наушниками, и улыбнулся: ведя оборонительные сражения, он уже давно отвык принимать такие, по его понятиям, дерзкие решения.
— А ты, капитан? — спросил Оленин, по-приятельски обнимая меня.
— Подходяще, товарищ подполковник, — сказал я.
— На подготовку даю сорок минут. Медлить нельзя: можем все проиграть. После захвата Монина продвигаться на Росицу. Задача ясна? — спросил комбриг.
Мне нравились в Оленине и его легкость, с какой он взял на себя командование, и его лихая уверенность в том, что предстоящий бой обязательно принесет нам победу, и его воинственная повадка, и его душевная взволнованность; эта взволнованность всколыхнула все мои чувства…
— С ротой пойду сам. — Я приказал Астапову, наиболее опытному командиру, спуститься лесочком к балке и там ждать меня.
Старший лейтенант Скнига попросил у командира полка Негребы сани-розвальни.
— Лошадка ваша нам не нужна, товарищ майор, слишком маломощная, у нас есть покрепче, а вот сани пригодились бы. Мы бы пушку на них поставили.
— Развалятся они, — возразил Негреба. Но артиллеристы уговорили, и он сдался. — Ладно, себе другие достанем.
Бойцы запрягли в сани немецких рослых коней, добытых разведчиками еще под Тарусой, взвалили пушку; сани заскрипели, продавливая полозьями снег, но груз выдержали.
Оставив за себя лейтенанта Тропинина и комиссара Браслетова, я вместе с артиллеристами прошел к оврагу.
В редеющей ледяной мгле, не шелохнувшись, застыли высокие березы, под ними белел наметенный за ночь скрипучий снег. Даже в сумраке он таинственно и голубовато сверкал и переливался. Изредка в лес залетали мины, с шумом прошивали распластанные ветви елей и, пробивая сугробы, глухо трескались.
Овражек, уходивший от леса к селу, был похож на желоб, неглубокий, без единой морщинки: пурга прилежно прилизала его, лишь с одного края насыпав гребень, свисавший, подобно гриве, на сторону: оторочка кустиков по бокам тонула в пышной снежной пене. Из-за гребня и кустарника чуть виднелись острые коньки кровель села Монино.
Я боялся, что немцы заметят нас и накроют огнем, как в ловушке, подползут к гребню и закидают гранатами. Лейтенант Прозоровский, идущий со своим взводом впереди роты, взбирался на край овражка и, натянув на самые глаза белый капюшон, поглядывал на село и на поле; он тут же скатывался вниз и взмахивал руками — все в порядке.
Равнина между селом и лесочком лежала просторно, праздничная, как стол, застланный ослепительной хрустящей скатертью пороши. Рассветные тихие тени гуляли по ней, зеленоватые и фиолетовые, и непостижимо было, что скоро она закипит огнем, металлом и дымом; обезобразят и сомнут ее гусеницы танков, и кто-то, опрокидываясь навзничь, окинет ее последним прощальным взглядом, и покажется она ему в тот миг без конца и края огромной, потому что он не смог пересечь ее.
Радист, стоявший сзади меня по колено в снегу, неожиданно вскрикнул:
— Внимание, товарищ капитан!
Я схватил наушник и приложил к уху. Отчетливо, хотя и не слишком громко, звучала музыка из фильма «Веселые ребята»: «Легко на сердце от песни веселой…» Через две-три минуты, как условились, должна была начаться артиллерийская подготовка. Рота, увязая в заносах, развернулась и поползла вперед. Бойцы толкали перед собой пулеметы на санках, минометчики устанавливали на плитах свои трубы, чтобы поддерживать наступающих огнем. Я не сводил взгляда с часовой стрелки.
— Сейчас дадут, — сказал Чертыханов, тоже наблюдавший за часами.
Артиллерийский налет был дружным, на одном дыхании — так могут вести огонь только жадные до своего дела люди. Снаряды в селе и перед селом ложились кучно, вихревыми вспышками; загорелось несколько домов… И вскоре показались из леса наши танки. Тремя группами они устремились в село, стреляя и не задерживаясь, не сбавляя скорости: KB, Т-34.
Теперь я смотрел на поле безотрывно, не боясь, что немцы заметят над снежным гребнем мой белый капюшон.
За какие-то минуты поле покрылось черными, прокопченными гарью пятнами и черными бороздами вспаханной танками земли и снега. Равнина была полна машин и людей. Бойцы сидели на стальных спинах танков; встреченные огнем, сыпались вниз, вскакивали и бежали, толпясь и заслоняясь броней. Темное облако, все более густея, не рассеиваясь в морозной свежести, в безветрии, висело над полем сражения.
Такую неудержимую атаку наших танков я видел с начала войны впервые.
Немцы оправились от внезапности. Заговорили не подавленные артиллерией огневые точки. Мины устилали равнину, пулеметные очереди отсекали пехоту от танков, валя ее в снег. Но бойцы ползли по бороздам, проложенным гусеницами, все ближе подбираясь к окраине села.
Вскоре из проулков навстречу красноармейцам выкатилось несколько немецких танков, за ними спешили гитлеровцы в длинных шинелях. Наши танкисты поджигали вражеские машины. Черный, как деготь, дым, подбитый снизу пламенем, шел ввысь, вытягиваясь в длинные столбы… Закрутился на месте с разорванной гусеницей наш танк, подставляя для удара бок. В него ударили, и танк загорелся. Танкисты вытаскивали из машины раненого. Отползли…
А пехотинцы перебежками двигались вперед, уже многие, привстав на колено, бросали гранаты во вражеские цепи, залегшие у села.
Подполковник Оленин по радио сообщил торопливо, но хладнокровно, сдерживая азарт:
— Встречай моих ребят! Ударите вместе с ними.
— Глядите, товарищ капитан! — крикнул Чертыханов. — Танки!
Я обернулся. Вдоль балки, по ее левому краю, прикрытые снежным гребнем, чуть накренясь, одна за другой шли машины, посланные Олениным. Вздымая белую бурю, они прошли мимо нас и вымахнули на открытое место. Прокофий крикнул, перекрывая шум моторов:
— Это вам не бутылки с керосинчиком!.. — Он расстегнул сумку от противогаза и все-таки проверил излюбленное свое оружие — бутылки с зажигательной смесью, с которыми не расставался. Взглянув в сторону леса, крикнул: — Ракета, товарищ капитан! Пошли!
Зеленая ракета пробила темное облако, нависшее над полем, и погасла. Я приказал роте наступать на Монино. Первым вышел на открытое пространство взвод лейтена