дать свое будущее… Все это теперь отодвинулось далеко-далеко, откуда его не вернуть.
Мы пересекли улицу Кирова и вступили в новый бульвар. Здесь было совсем темно — тучи сомкнулись.
Браслетов шел рядом со мной.
— Как вы думаете, капитан, — спросил он, — долго нам придется решать эту задачу?
— Вы же слышали: до особого распоряжения. Что вас тревожит?
— Да так… — Он шел легкой походкой, глядя в глубину аллеи, где двигался батальон. — Интересно был батальон как батальон. Боевая единица, а теперь блюстители порядка. Ну, а потом? — спросил Браслетов. — Куда нас пошлют потом? Как вы думаете?
Я ответил, скрывая раздражение:
— Если немцы прорвутся в город, будем сражаться в городе. Если потребуемся на фронте, пошлют на фронт.
Браслетов приостановился.
— Вы все-таки думаете, что немцы Москву захватят?
— Я думаю о том, как лучше выполнить порученное нам задание, — ответил я.
Он как будто не заметил моего раздражения, неотвязно допытывался:
— Но если мы батальон охраны внутреннего порядка, то зачем же нас посылать на фронт, не понимаю?
— Воевать!
Браслетов отшатнулся от меня.
— Что вы кричите?
— Ефрейтор Чертыханов, пройдите вперед, — сказал я Прокофию.
— Слушаюсь! — Чертыханов протрусил под горку, догоняя колонну.
Я обернулся к Браслетову:
— Потому что мне надоели ваши вопросы!
Браслетов приостановился, огорченно, с недоумением пожал плечами.
— Что тут такого?.. — промолвил он невнятно. — Я не один, у меня семья, и я хочу знать, что нас ждет впереди. Это вполне законно.
— Смерть от вражеской пули — вот что нас ждет впереди! — крикнул я. Это вас устраивает? Над вашей трусостью смеются все бойцы. Вы совсем забыли, что вы комиссар. Вы отдаете себе отчет в том, какое это звание и к чему оно обязывает? Комиссар!.. Вы думаете, я не хочу жить? Чертыханов не хочет жить? Тропинин, Петя Куделин, Мартынов? Они хотят жить, может быть, сильнее, чем вы. Жена приказала вам мужественно выполнять свой воинский долг. Выполняйте!
Браслетов закрыл ладонью глаза.
— Вы правы, — прошептал он. — Вы совершенно правы. Я должен сделать над собой усилие…
Тропинин остановил колонну перед зданием Пробирной палаты. Взбежав по ступеням, он постучал в массивную дверь. Отчетливо и трескуче разнеслись удары по пустынному ущелью улицы. Постучал еще раз… Никто не отозвался.
— Что будем делать, товарищ капитан? — спросил Тропинин. — У кого ключи — неизвестно.
— Если надо, взломаем двери, — ответил за меня Браслетов.
— Двери крепкие, дубовые, и сломать их нелегко, — сказал я. — Да и не следует. Надо поискать дворника.
Чертыханов обежал соседние дворы и вернулся разозленный.
— Черта с два найдешь теперь дворников! — проворчал он. — Позвольте я торкнусь, товарищ лейтенант.
Он бухнул в дверь прикладом автомата. Потом еще раз, посильнее. Удары гремели где-то в глубине помещения. Бойцы развеселились. Из рядов неслись ободряющие, насмешливые подсказки.
— Эй, Чертыхан! — кричали ему. — Топор дать?
— Бревно притащим и тараном высадим дверь!
— Лучше прикатить осадную пушку!
— Рвани «лимонку» для начала, и все тут!
— Тихо, вы! — Чертыханов приложил ухо к двери и прислушался. — Там кто-то есть. Я так и знал! Нюхом чуял…
Загремел ключ в скважине, и было слышно, как открылась внутренняя дверь.
— Кто тут? — старческим голосом спросили из-за двери.
— Открывайте! — крикнул Чертыханов. — Свои.
— Никого и ничего, здесь нету, все уехали, все увезли. Пусто!..
— Нам ничего не надо! — крикнул Чертыханов, нагибаясь к скважине. — Нам нужно войти в помещение. Понятно?
— В помещение? — удивленно переспросил человек за дверью. — Это зачем же? Кто вы такие?
— Бойцы и командиры Красной Армии, — отрекомендовался Чертыханов. — Мы по военной надобности. А ты кто такой?
— Сторож я.
— Ну вот и открывай! — Чертыханов от нетерпения повысил голос. — За невыполнение приказа знаешь что бывает?
— Не грози, видали мы таких… — Сторож за дверью поколебался: отпирать или стоять на своем. — Сейчас подойду к окошку, взгляну, какие вы командиры. В прошлую ночь тоже стучали, и тоже говорили, что командиры, и тоже грозили… — Сторож, ворча, шаркая подошвами, отошел от двери.
Пока Чертыханов вел переговоры со сторожем, мы с Браслетовым прошлись вдоль улицы и заглянули в несколько дворов. В них, как и во дворе на Большой Серпуховской, тоже снаряжались тележки и детские колясочки. И тут дежурили молчаливые женщины, закутанные в платки…
Вдоль улицы тихо прохаживались три девушки в пальтишках, перепоясанных солдатскими ремнями; за ремни были засунуты брезентовые рукавицы, на боку противогазы. По их беспечно веселому поведению можно было догадаться, что они не сознавали, какая угроза нависла над ними. На мой вопрос, что они тут делают, одна из них, в пилотке со звездочкой, ответила бойко:
— Дежурим на крыше. Спустились погулять. Скучно там…
— Зачем вам такие громадные рукавицы? — спросил Браслетов.
— Для зажигалок, чтобы не обжечь руки, — ответила девушка в пилотке. Сколько мы их поскидали!.. Не сосчитать… А вы тут расположились? Будем соседями…
Сторож, заглянув в окошко, убедился, должно быть, что столько военных людей с оружием не могут быть грабителями, и отпер дверь. Это был щуплый старикашка с сухоньким, морщинистым лицом, украшенным седыми усами скобкой с прокуренными кончиками: на ногах подшитые шаркающие валенки, на плечи накинут полушубок с отполированными временем полами.
В небольшом зале сразу сделалось тесно и шумно. Полукругом тянулись загородки — низ деревянный, верх из стекла, с окошечками — как в сберкассах, за ними пустые столы с чернильницами из черной пластмассы. На одном стоял телефонный аппарат. Я поднял трубку — телефон работал — и сейчас же доложил майору Самарину о своем новом местонахождении.
Бойцы, разойдясь по этажу незнакомого помещения, облюбовали для себя несколько комнат, где и расположились. Подниматься выше второго этажа я запретил.
Я собрал командиров взводов. Мы разбили район на три сектора, а каждый сектор на несколько участков. Взводы разделились на группы по пять-шесть человек, для них выделили кварталы для наблюдения и контроля.
— Объясните бойцам, — сказал я, — чтобы они отличали злостных правонарушителей, всяческого рода грабителей, хапуг, бездельников и настоящих агентов фашизма от обыкновенных обывателей, которые поддались панике. Этих не задерживайте, по дороге они одумаются… Оружие применять лишь в самых крайних случаях. Задержанных доставлять сюда. Лейтенант Тропинин, вы осмотрели двор?
— Так точно, — ответил тот. — Двор глухой, одни ворота на запоре, не открываются вовсе…
Я разрешил бойцам отдохнуть часа полтора с таким расчетом, чтобы в четыре тридцать они были на своих участках.
— Может быть, вы тоже отдохнете, товарищ капитан? — спросил Чертыханов.
— Нет. Не могу. Нельзя.
Я долго рассматривал карту, знакомые улицы, переулки, площади, которые для меня приобретали сейчас иной, непривычный смысл.
10
Рассвет над Москвой занимался медленно, неохотно, точно ему мучительно трудно было начинать новый день, полный забот, несчастий, горестных раздумий, смертей и слез. Опять земля вокруг города забьется в огне и судорогах от бомбовых ударов, опять, подбираясь к окраинам, сминая юные, беззащитные березки, рванутся вражеские танки, и молодой боец — москвич или сибиряк — встанет им навстречу. Лютая ненависть, жажда жизни толкнут его вперед, и он взлетит вместе с железной рычащей горой, и захлебнется кровью сердце матери в этот миг. Поднимутся ввысь самолеты с черно-желтыми крестами на плоскостях, кружась над городом, выслеживая цели, и бомбы сожгут любовно свитые гнезда, и страх и смерть погонят отчаявшихся людей по улицам и дорогам в поисках спасения… Тяжело и мрачно занимался осенний день четверг 16 октября 1941 года…
В восточной стороне серая полоса над крышами светлела, лениво расплываясь по небу зеленой лужей. Сквозь неяркую зелень скудно просачивались розоватые зоревые краски. Внизу, в теснине улиц, ночная вязкая мгла держалась еще долго; блеклый, нищенски бедный на цвета рассвет, с трудом одолевая ее, обозначил робкое, чуть заметное движение людей.
Из ворот осторожно выкатывались тележки и коляски. Их подталкивали люди — по двое, по четверо, целыми семьями. Они выезжали из переулков на главную магистраль — Садовое кольцо — и двигались к вокзалам, к шоссе, ведущим из города на восток, одетые и оснащенные для дальней дороги в неизвестность…
Утром в штаб батальона были доставлены первые задержанные. Петя Куделин выдвинул винтовкой к стеклянной перегородке высокого, плечистого парня, обсыпанного с головы до ног чем-то белым; волосы его, брови, ресницы казались седыми. Парень нагнулся, заглянул в окошечко, и я увидел его широкий подбородок, ощетиненный жесткими, давно не бритыми волосами.
— Товарищ капитан, — доложил Петя Куделин торопливо, неустойчивым от волнения голосом, — этот гражданин вместе с другими такими же взломал дверь в магазине на улице Красная Пресня. Я сам видел, как он ломом срывал замок. А потом вышел из магазина с мешком муки на горбу. Тут мы его и схватили… Толпу мы разогнали, магазин снова заперли, у двери я оставил бойца для охраны. — И добавил тише: — Маленько постреляли вверх, товарищ капитан. Для острастки…
Я утаил улыбку: Пете наверняка захотелось пострелять не столько по необходимости, сколько от нетерпеливого желания «пальнуть».
— Хорошо, Петя, молодец! — похвалил я.
— Разрешите идти?
— Иди. Не очень нажимай на стрельбу… Понял?
— Понял, товарищ капитан, — ответил он. — Что делается на улице! Вы бы взглянули…
Куделин убежал к своей группе… Разговаривать через окошечко было неудобно, и я вышел из-за стеклянной загородки в зал. Задержанный парень отряхивался, сбивая с рукавов, с плеч синего бостонового костюма мучную пыль.