ак облако, купол.
— Парашютисты! — опять понеслось по лесу. — Парашютисты!
Я послал связных в роты с приказом: «Уничтожить парашютный десант противника, расстреливая его в воздухе. При приземлении не давать сосредоточиваться…»
Выступив из-под навеса еловых ветвей, я увидел, как на меня падал парашютист: опускаясь, он палил из автомата. Я вскинул свой автомат и выстрелил. Немец, оборвав пальбу, повис на стропах и вскоре рухнул к нашим ногам, как мешок; парашют, колыхаясь, накрыл его, точно саван.
По всему лесу трещали выстрелы, глухо лопались гранаты, слышались предсмертные крики. При каждом таком вскрике у меня щемило сердце, мне чудилось, что это кричит Нина, просит моей помощи и защиты, хотя я знал, что Нина отсюда далеко…
Столяров был бледен от волнения, прислушивался к бою, сжимая в руках гранату. У ополченцев это была первая встреча с врагом.
Парашютистов расстреливали и в воздухе, и при приземлении. Но самолеты подвозили и выбрасывали их вновь и вновь. Над вершинами деревьев дрожали, надутые воздухом, парашюты и, опускаясь, тонули в темной лесной чаще.
Один десантник зацепился стропами за вершину сосны. Он попытался освободить себя от пояса и спрыгнуть на землю. Но, увидев Чертыханова, принялся строчить из автомата, пока не кончились патроны. Затем он швырнул вниз гранату, за ней другую. Гранат больше, видимо, не было.
— Все! — сказал Чертыханов и подошел к сосне смело и неторопливо. Я подошел тоже.
Немец висел, чуть покачиваясь на стропах, молодой парень в короткой парусиновой куртке, в каске, в ботинках с грубыми подошвами, прочно прибитыми гвоздями; на черной подошве гвозди выделялись отчетливо, крепкие и высветленные. «О нашу землю отточил!» — подумал я про эти гвозди.
Десант был выброшен меньше чем за десять минут. Кругом по лесу, приглушенная ветвями деревьев, слышалась перестрелка. Рвались гранаты. Руководить боем в такой обстановке не было никакой возможности: каждый боец действовал по своему усмотрению.
Человек шесть немцев — им удалось сгруппироваться, — опасливо оглядываясь, двигались в нашу сторону веером. Разрывные пули, впиваясь в стволы, щелкали, как удары бичей. Стреляли они редко: экономили патроны.
Я сказал Чертыханову:
— Возьми трех бойцов. Зайдите им в тыл…
— Не давайте им подняться, — попросил Прокофий. Он толкнул в бок одного бойца, второго, молча приглашая их за собой, и поспешно отполз в сторону, в кусты.
Мы огнем прижимали немцев к земле. Они так и не поднялись…
Я обернулся назад, услышав бешеную стрельбу и треск разрывных пуль. Один из парашютистов, стреляя, приземлился прямо на дорогу. К нему трусили, спотыкаясь, ополченцы: Столяров, Лукашов, Казанский. Я приподнялся и крикнул им:
— Стойте! Стойте! — Но они не услышали моего голоса, им, должно быть, хотелось взять немца живым.
Десантник, приземляясь, упал на бок, парашют, надутый ветром, протащил его метра два и свернулся белой тряпкой. Немец вскочил на колени и выстрелил в подбегавших к нему ополченцев. Лукашова косо качнуло в сторону неверно переставляя длинные и худые, в обмотках, ноги, он сделал несколько шагов и ткнулся очками в пенек. Столяров как будто налетел с ходу грудью на какое-то препятствие и, всплеснув руками, опрокинулся навзничь. Казанский кинулся за ствол старого дуба, торопливо вынул из-за пазухи телогрейки бутылку с зажигательной смесью.
Немец, отстегнув себя от парашюта, ошалело стрелял из автомата во все стороны наугад. Затем он прыгнул к тому же дубу, за которым стоял Казанский, прижался спиной к стволу, поспешно перезарядил автомат и стал стрелять через дорогу в лес короткими очередями.
Казанский протянул руку из-за ствола и, подпрыгнув, ловко шлепнул бутылкой по железной каске немца. Жидкость воспламенилась мгновенно. Парашютист, охваченный огнем с головы до ног, закричал дико и страшно и побежал, ничего не видя, в лес, упал, вскочил и опять побежал, все время пронзительно вопя, пока кто-то из бойцов не добил его.
Я увидел бегущую Нину. Запыхавшаяся, в расстегнутой шинели, она держала пилотку в руке, и волосы, растрепавшись, бились по плечам, как крылья черной птицы.
— Такое сразу началось, Дима, я даже растерялась! — заговорила Нина, бросаясь ко мне. — Стрельба вспыхнула одновременно во всех местах. Я больше боялась своих, чем немцев: ополченцы кидали гранаты куда попало. Я видела, как три человека швырнули гранаты в одного парашютиста. Все три гранаты легли у его ног. Его разнесло на части… Мы с дядей Никифором скрывались под телегой. Я указывала, где приземлялся парашютист, и он спокойно стрелял в него из винтовки. Он ведь таежный охотник и стреляет очень метко!
Она говорила все это торопливо, сбивчиво, излишне возбужденно. От возбуждения бледность со щек отхлынула, на них проступил живой румянец. Я смотрел на нее и чувствовал, как мысль вдруг очистилась от крови, от убийства, от человеческих болезненных криков, от вражды. Она стала чистой и ясной… Я всегда думал, что счастье есть нечто отвлеченное, зыбкое, неуловимое. Теперь я понял, что счастье у каждого человека свое, оно имеет определенную и прекрасную форму и прекрасную сущность. Счастье — иметь возле себя человека, которого с восторгом любишь, которого ценою своей жизни защищаешь и которым восхищаешься изо дня в день, находя в нем все новые и новые прекрасные черты.
— Дима, почему ты молчишь? — с некоторым изумлением спросила Нина.
Я как бы очнулся.
— Николай Сергеевич убит, — сказал я.
— Какой Николай Сергеевич?
— Столяров. Наш учитель.
Нина, прижав ладонь к щеке, в испуге отступила от меня.
— Как? Не может быть!..
В этом восклицании выразилось все: и наша преданность ему, и благодарность за то, чему он нас учил, и благоговение перед его смертью солдата.
Столяров лежал на спине, раскинув свои чуткие и выразительные руки, сквозь несомкнутые веки еще блестели его глаза…
Неподалеку бойцы нашего батальона и ополченцы рыли могилы для погибших.
Для Нины это было так внезапно, ошеломляюще, что она, подходя к убитому, чуть не упала, споткнувшись на ровном месте. Она опустилась на колени и долго с удивлением и ужасом смотрела на желтое, недвижное и спокойное лицо, еще не веря, что Столяров мертв. Знакомые черты, такие прежде порывистые, меняющиеся каждую секунду, выражавшие тончайшие оттенки движения души, голос резкий, повелительный и проникновенный, взгляд глаз, грозный и насмешливый, ум глубокий и возвышенный — все, что вселяло в нас, учеников, радость осмысления жизни и творчества, ушло из жизни безвозвратно…
Перестрелка в лесу давно утихла. Лишь изредка где-то далеко раздавался выстрел: там выслеживали парашютистов, одиноко бродивших среди деревьев с надеждой на спасение. Десант был уничтожен. Тридцать семь человек взято в плен. Но я знал, что было убито и ранено много и наших, особенно ополченцев.
Ко мне подбежал Браслетов, порывисто, не скрывая бурной радости, обнял.
— Живой, Дима? — крикнул он. — И я, видишь, уцелел! Ну, черт возьми, попали мы в переплет! Никак не ожидал!.. Знаешь, с меня фуражку сбили пулей. — Он снял с головы фуражку. — Смотри, дыра… — Верх фуражки прямо над звездой был пробит. — Стреляли, видимо, с земли. — Если бы взял на несколько сантиметров ниже… Но я в долгу не остался: двоих в воздухе срезал. С третьим столкнулся грудь в грудь. Выстрелить не успел, ударил автоматом. Немец свалился и потерял сознание. Хотел его пристрелить, но раздумал, обезоружил и связал руки стропом… Сейчас он пожалует сюда.
Двое бойцов подвели пленного, молодого офицера с белесыми бровями на мертвенно-бледном лице. Он посмотрел на меня внимательно и дерзко. Я приказал развязать его.
Освободив руки, немец пошевелил пальцами, сжимая их в кулаки и разжимая. Затем осторожно притронулся к виску — месту удара, — откуда сочилась кровь.
По лесу, словно молчаливые тени, бродили наши бойцы. Они собирали оружие, вытаскивали из кобур парабеллумы. Некоторые разрывали парашюты на запасные портянки…
— Как дела, лейтенант? — спросил я подошедшего к нам Тропинина.
Лейтенант понял, о чем я спрашиваю.
— Убито четырнадцать человек, товарищ капитан. — Он взглянул мне в глаза побелевшими от тоски глазами. — Погиб командир второй роты лейтенант Олеховский. Раненых — более двадцати.
Я повернулся к парашютисту.
— Лейтенант, допросите пленного, — сказал я.
Тропинин стал разговаривать с парашютистом. Чужая речь, которой я наслышался, блуждая по смоленским лесам вокруг деревень, занятых немцами, и которую я возненавидел, кажется, на всю жизнь, резала слух остро и больно, вызывая желание зажать уши.
Офицер удивленно улыбнулся, услышав родной язык; на вопросы отвечал охотно и спокойно, понимая, что для него все потеряно. Он объяснил, что точного числа людей в десанте не знает, но что было посажено в самолеты и выброшено не менее трехсот человек, пожалуй, даже больше. Задача десанта заключалась в следующем: выбросившись в районе Серпухова, перерезать дорогу Москва — Тула, захватить переправы через Оку, если окажется возможным, занять Серпухов или вызвать в городе панику, — таким образом, дать возможность войскам сделать стремительный рывок на Москву.
— Вы были уверены, что такую задачу выполните? — спросил я.
— Да, — ответил немец.
— Такими силами?
Парашютист, пожав плечами, взглянул на меня с некоторым изумлением, поражаясь моей наивности.
— Конечно, — сказал он. — Мы знали, что после окружения ваших войск под Вязьмой Красная Армия перестала существовать. Ваши оставшиеся войска окончательно деморализованы и при появлении наших солдат или бегут, или сдаются в плен.
— Какой нахал! — сказал пожилой ополченец.
— Погодите. Дайте поговорить… Вы были сами убеждены, что Красная Армия уничтожена, а оставшиеся войска деморализованы?
— Да, прежде всего сам, — ответил немец. — В этом не так трудно убедиться. Если наши войска за две недели прошли восемьсот километров, окружая большие скопления ваших войск, то Красная Армия бессильна против нашего железного натиска.