— Садись сюда, к свету… Ну, ну!.. — поощрительно, и как бы удивляясь, и как бы не веря в то, что ему обо мне доложили, произнес он, глядя на меня поверх громадных очков. — Мы переживаем сейчас такой момент, капитан, когда день, даже час могут иметь решающее значение на том или ином участке фронта. Вы сутки держали в своих руках село — это замечательно! Может быть, именно те батальоны, которые вы растрепали, и прорвались бы к магистралям, к переправам. Все может быть…
— Сколько ребят положили, — сказал я и туго надавил кулаком на лоб, чтобы не заплакать: вдруг ослабли нервы. — Спасибо за помощь. Я впервые видел, как бьют реактивные минометы. Страшно смотреть!
Ардынов оживился, заходил по избе, прихрамывая, возбужденно-радостно потирая руки.
— Вот видишь! Видишь… Погоди, дай срок! Дай только срок…
Старший сержант молча поставил на стол два стакана и налил в них водки.
— За твое здоровье, капитан! — сказал Ардынов, но пить не стал, лишь коснулся краешка стакана губами. Я выпил до дна, без стеснения, хотя, может быть, и следовало здесь вести себя посдержаннее. Я заметил, что на войне почти не пьянеют, даже когда часто и помногу пьют, «закусывая» горем и яростью…
Генерал похвалил:
— Вот и ладно… Дадим тебе людей, дадим технику — она уже прибывает. И люди прибывают. Отдыхай, собирайся с силами, учи солдат — впереди еще много работы.
— Разрешите идти? — сказал я.
— Желаю удачи.
В тот же день я проводил Нину в Москву: она сопровождала раненых. Раненых выносили из изб на носилках или осторожно выводили, поддерживая под руки. Машины стояли рядом у крылечек.
Нине предложили сесть в кабину, но она отказалась, уступив место тяжелораненому, которого подняли на сиденье; боец привалился к спинке и запрокинул бледное неживое лицо с зажмуренными глазами, он не стонал, лишь по дрожащим векам можно было понять, как ему больно.
Когда раненых уложили и усадили в кузова и накрыли одеялами, а сверху брезентом, Нина обернулась ко мне — я стоял поодаль у крыльца и наблюдал за погрузкой. Мы пошли навстречу друг другу. Настала минута расставания, быть может, навсегда. Крик зарождался в груди, возле сердца, рвался наружу и в горле внезапно глох, сдавленный спазмой. Нина, подойдя, долго, очень долго и очень серьезно и печально смотрела мне в лицо, точно старалась запомнить каждую черту. Некоторое время мы молчали, как бы сдерживая охватившее нас отчаяние. Падал снежок, легко, бесшумно. Снежинка, пролетая, зацепилась за ресницы, растаяла и повисла, как слеза.
Нина сказала:
— Уцелей… если сможешь…
Она провела, едва касаясь, кончиками пальцев по моему лицу и тихо пошла к машине — в потертой шинели, в шапке с опущенными наушниками. Обернувшись, она стащила с головы шапку и медленно поклонилась мне. Я рванулся к ней, стиснул ее плечи так, что она застонала.
— Сбереги сына. — Я почему-то был уверен, что у нас будет сын.
Нина улыбнулась, повторила:
— Все будет хорошо…
Она забралась в кузов, втиснулась между ранеными бойцами и накрыла себя одеялом и брезентом.
Я долго стоял посреди улицы, провожая взглядом машины. Нина все дальше и дальше отдалялась от меня. И в той стороне, куда она уезжала, небо, освобождаясь от туч, светлело, наливалось живыми красками. На непокрытую мою голову падал снег…
Глава третья
1
В ноябре в район Серпухова стали прибывать наши свежие части, соединения.
Окрестные леса, населенные пункты, избы, сараи, колхозные дворы — все было забито до отказа: артиллерия, танки, кавалерия, зенитные установки и люди, люди! Прибывшие из глубины России дальневосточники, сибиряки, уральцы, и наши, здешние — пензенцы и рязанцы, горьковчане и костромичи; в шинелях, в нагольных, еще новеньких, будто хрустящих, полушубках белого и оранжевого цвета, с белыми и черными барашковыми воротниками.
Явственно ощущалось, что скоро, очень скоро настанет та знаменательная, та желанная, добытая в таких муках, в таких страданиях, такой кровью минута в истории этой войны, в истории государства, когда, подобно набату, прозвучат слова: «Вперед, на запад!» Дух победы носился над лесами и селениями и вместе с воздухом вливался в грудь, вызывая в душе чувство новизны, бодрости и радостного восторга. Ожидание достигало самого высокого нетерпения…
Немцы еще тянулись к Серпухову, к магистралям. Но натиск противника становился все слабее и слабее, и вскоре фронт на некоторое время замер. Теперь шли упорные схватки за населенные пункты, за высоты, за выгодные позиции.
В середине ноября немцы предприняли второе генеральное наступление на Москву. Они медленно и ожесточенно прогрызались сквозь железные огневые заслоны и охватывали город с трех сторон. На северо-западе подошли к дачным поселкам и станциям Сходня, Красная поляна, Лобня, на юге подступили к Кашире. Казалось, еще несколько дней, несколько наступательных рывков, и армии Гитлера сомкнутся восточнее Москвы.
Но на пути бронетанковой армии Гудериана неприступной скалой стояла Тула, и, не захватив ее, невозможно было двигаться дальше, на Москву.
Член Военного совета Сергей Петрович Дубровин пригласил меня к себе. Мы сидели в избе на его половине. За тесовой перегородкой работал генерал-лейтенант Ардынов.
Сергей Петрович объяснил мне обстановку, сложившуюся на Западном фронте, сказал, что положение наше тяжелое до чрезвычайности, спросил о готовности батальона к предстоящим боям. Я доложил, что батальон пополнили людьми, дали оружие и боеприпасы — все то, что мы просили; шинели заменили полушубками с маскировочными костюмами, бойцы отдыхают, лейтенант Тропинин организовал учение…
— Сергей Петрович, — спросил я, — перейдем ли когда-нибудь в наступление мы?
— Чтобы перейти в наступление, врага сперва надо остановить, — ответил Дубровин. — А он все еще лезет!.. Измотать, остановить, а потом… На нашем участке тоже ожидаются большие события.
В это время с шумом растворилась дверь, и в избу вошли двое — так стремительно входят к старшему начальнику лишь в минуты большой тревоги и для принятия безотлагательных решений. Это были полковник Ждимирский, начальник штаба, и полковник Борилов, разведчик.
— Важные вести, товарищ генерал, — сказал Ждимирский.
— У вас всегда что-нибудь важное, Петр Степанович, — ответил Ардынов со сдержанной иронией.
— Неважное решаю сам.
— Сергей Петрович, выйди к нам! — позвал командующий.
Я спросил шепотом:
— Мне уйти?
— Не надо. Тебе интересно будет послушать.
Мы вышли из за перегородки. Сергей Петрович сел к столу, на котором была расстелена карта со свисающими к полу краями; я устроился в углу на лавке — на меня даже не обратили внимания. Полковник Ждимирский докладывал суховато и четко:
— Сегодня с утра более семидесяти танков противника с мотопехотой при поддержке пятнадцати самолетов начали атаку наших войск в стыке между нашей и соседней армиями. Армейский корпус противника сбил передовые части Тридцать восьмой стрелковой дивизии и занял деревню Ольховку. Одной группой он ведет наступление на Суханово, другой — на Александров. Этот прорыв создает угрожающее положение Туле с северо-запада… Если неприятелю удастся занять Александров, то, развивая наступление, он постарается перерезать дороги Тула — Серпухов.
Ардынов поднял на полковника глаза, над очками взъерошились серые воробьи бровей.
— По всей видимости, Гудериан задумал, наступая с запада и с востока, замкнуть кольцо вокруг Тулы, а затем бросить войска на Серпухов и дальше на Москву. Замысел-то не ахти какой хитрый… Сведения о наличии такого количества танков, участвующих в прорыве, правильны? — спросил он начальника разведотдела. Полковник Борилов подтвердил:
— Данные неопровержимы, товарищ генерал.
Ардынов повернулся к Сергею Петровичу, как бы спрашивая его, что будем предпринимать.
— Выход один, Василий Никитич, — спокойно ответил Дубровин. — Нужно связаться с командующим соседней армией, согласовать с ним действия и подвижными частями ударить по флангам прорвавшегося противника. Одновременно! И отсечь клин у самого его основания.
— Весьма правильное решение, товарищ дивизионный комиссар, — подтвердил полковник Ждимирский.
— Соедините меня с генералом Брагиным, — сказал Ардынов. — Вызовите командира танковой бригады. Как вовремя она подоспела! И командира отдельного батальона капитана Ракитина.
Сердце у меня горячо и гулко заколотилось.
— Я здесь, товарищ командующий!
— Ах, да! Я забыл, что ты у своего воспитателя… Отличись еще разок, парень.
— Батальон готов выступить в любой час! — сказал я.
— Посиди. Сейчас танкист придет.
Генерал Ардынов, повернувшись к начальнику штаба, стал давать необходимые указания и распоряжения. Ждимирский, высокий, худощавый, с пролысинами на седой голове, стоя записывал.
В это время зазвонил телефон, и дежурный телефонист, послушав, передал трубку командующему.
— Генерал-лейтенант Ерагин!..
Ардынов спросил его:
— Тебя вызывал Верховный? Меня тоже. Только что…
И Ардынов и Брагин хорошо знали друг друга и о совместных действиях договорились быстро, без затруднений; оба понимали критическую опасность момента: если немцев не остановить сейчас, они могут расширить прорыв и уйдут далеко вперед, на соединение с танковыми дивизиями Гудериана. И тогда Тула окажется в петле…
Танкист понравился мне сразу, как только он вошел в избу и доложил о своем прибытии; доложил просто, даже как-то беззаботно, точно встретился с давнишними приятелями. Невысокий, худощавый, он был, судя по резким и нетерпеливым движениям, вспыльчивого нрава, взгляд серых и холодноватых глаз выражал и его ум, и выдержку, и дерзость; молодое лицо, накаленное морозом, пылало свежим румянцем; на верхней губе выделялась тоненькая полоска усиков.
Обстановку, сложившуюся на фронте, он уяснил сразу же, как только взглянул на карту, задачу свою понял и готов был выполнять немедля.