локочущей пены...
Балая охотно слушали не только ребятишки, но и взрослые парни и мужики. Но по тем словечкам, какие они вставляли порой в его рассказы, я угадывал, что они не особенно верили ему, хотя, когда Балай умолкал, многие из них и сами рассказывали такое же страшное: либо про огненного змея, что прилетает ночами во двор к лавочнику Ивану Прокопьевичу, либо про черную свинью, которую будто бы видали на улице даже зимой в морозные ночи, и будто это вовсе не свинья, а обернувшаяся свиньей бабка Марьяниха.
С этих бесед мужики нередко расходились, когда становилось совсем темно.
Другая речка, Полднёвка, мельче Калиновки, и мельниц на ней не было. Она славилась - да, поди, и сейчас славится - другим: вкусом воды; во всей деревне воду для самовара носили только с Полднёвки.
Резвая и звонкая, бежала она с полдневной стороны, поблескивая в молодом березняке и кустарниках, кидалась из стороны в сторону, петляла, словно боялась, что кто-то может ее поймать и она не добежит до нашей деревни, не встретится там с Калиновкой. Из берегов и со дна Полднёвки, покрытого чистым песком и мелкой галькой, били ключи, и вода в ней была холоднее и прозрачнее, чем в Калиновке.
Каким бы незаметным и маленьким ни был ручеек, пробившийся в эту речку из берега, мы его знали. Труднее было увидеть донный ключ, скрытый течением. Но мы находили и такие. На мелких местах они пробивались чуть заметным живым бугорком воды, поднимающим песчинки и пузырьки, и мы замечали их сразу, ,а где поглубже, угадывали на ощупь: когда, бывало, набредешь на такой ключ, сразу ломит ноги от его студеной воды.
Летними утрами, собираясь на поле, брат шел к Полднёвке с деревянным лагуном 1, наполнял его чистой студеной водой и затыкал березовой втулкой. В жаркие страдные дни вода в лагуне, отдававшая привкусом березы, казалась в поле особенно вкусной. (1 Лагун - маленькая (не больше ведра) кадочка; в наглухо вделанной крышке - отверстие со втулкой.)
На берегу Полднёвки мы частенько заставали дедушку Алексея, Алешу Голенького, как называли его за глаза, - высокого, никогда не горбившегося старика. Было ему лет восемьдесят, а пару на полке, какой он любил, не выдерживали и крепкие бородатые сыновья его: Федор и Василий; не хватало у них духу и выскочить вместе с ним голышом из бани, чтобы броситься в снег. Алешей Голеньким прозвали деда за то, что он никогда не носил шапки, даже в мороз, и лысина его блестела, как месяц.
Покуривая коротенькую трубку, он подолгу сидел на бревнышке у своей бани, смотрел на быструю речку и о чем-то думал. Один раз мы с Гришкой, его внуком, подошли к нему, но заробели: вдруг заругается? Но он не заругался, а усадил нас рядом с собой.
- Бежит речка, моет камешки... - задумчиво проговорил он, глядя на речку. - С братцем Савелием, царство ему небесное, с твоим дедушкой, кивнул он мне, - маленькими-то без штанов тут всё обегали, каждый ключик знали не хуже вас, пострелов... Сколько годов с тех пор пролетело, а речка бежит себе... И тыща годов пройдет - будет бежать да крутые бережки подмывать. Силу-то ей мать сыра земля дает, из самой глуби студеные ключи высылает. Вот я и прихожу сюда, любуюся ею, тут и смертушки не так боязно...
Бани, топившиеся по-черному, стояли у самой воды, у каждой семьи своя. Поодаль от бань, вдоль берега, окнами на речку, стояли избы. Тут была и наша изба. Из ее окон виднелась за речкой поскотина с плешинами солонцов, с одинокой березкой на бугорке, с далекой, еле заметной изгородью, откуда начинался Чорданский лес.
Над лесом белела голая вершина горы. Когда с той стороны надвигалась темная туча, белую вершину часто освещали молнии. Может, поэтому и назвали гору Воссиянской.
В Чорданский лес мы ходили собирать землянику. Один раз взобрались и на гору Воссиянскую. Тесной кучкой стояли мы на ее вершине, держа в руках чашки, полные земляники. Края неба вдруг далеко отступили, и взгляд сразу охватил все окрестные поля с пестрыми узкими полосками, зеленые леса и перелески, перегороженные поскотины, ближние и дальние деревни: Володино и Волкове с их белыми церквами, Чорданцы, Бобры, Горушки, Щипачи... А дальше уже не видно было ни изгородей, ни меж - все сливалось в синеватом просторе. Впервые перед нами так широко раздвинулся мир...
6. БЕРЕЗОВЫЙ СОК
Жить без отца стало трудно.
Своего хлеба не хватало и до середины зимы. Бабушка давно ушла в Камышлов и жила в няньках у одного купца, сестренок тоже отдали в чужие люди.
Мать часто говорила с братом о каких-то пахотных: "надо съездить к пахотному", "попросить у пахотного". После я узнал, что пахотными называли богатых мужиков, откупавших на несколько лет наделы у тех, кто не в силах был их засеять.
Пахотных у нас было двое: один - в селе Филатове, другой - в Травяном. Филатовский пахотный один раз приезжал к нам домой. Разговаривал он приветливо, мать называл уважительно - Парасковьей Ивановной, брата Пашунькой. Когда мать попросила у него полтора пуда муки, он закивал головой:
- Хорошо, хорошо, Парасковья Ивановна! Но ты уж не откажись потом за это сжать две десятинки пшеницы на Серебряной Елани.
Голос у него был тихий, борода жиденькая.
Всей семьей потом отрабатывали мы за эти полтора пуда муки в самые горячие страдные дни, когда свой хлеб осыпался несжатый.
После отца Павел остался четырнадцати лет. Но помниться стал мне уже совсем большим, когда он частенько стукался головой о брус полатей, под который свободно, не пригибаясь, проходили бабушка и мать.
Стал он в семье большаком, и тяжелая мужицкая работа вся легла на его плечи: если не надо было ехать на поле, он убирал навоз в пригоне у Игреньки, поправлял плетень или чинил телегу. Когда мать кликала его поесть, он входил в избу и протягивал под рукомойник руки, черные и потрескавшиеся, словно корка ржаного хлеба.
В праздничные дни брат надевал широкие плисовые шаровары, сапоги с голенищами в гармошку, картуз и шел к чьей-нибудь завалинке, где собирались девки и парни.
Умел он и постоять за себя. Понадобилось ему в одно воскресенье поехать за чем-то на поле; взял он и меня с собой. Навстречу нам по деревне шел со своими дружками пьяный Семка, забияка и буян, недавно чуть не зарубивший топором своего отца. С Павлом Семка давно враждовал, и, завидев нас, он вывернул из плетня кол и пошел нам навстречу.
- Держись, Степша, покрепче, - спокойно сказал мне Павел и встал на телеге во весь рост.
Он гикнул, со всей силой стегнул Игреньку вожжами, и в ушах у меня засвистело. Игренька весь вытянулся, прижал уши и несся во весь дух прямо на Семку. Тот шарахнулся в сторону.
Когда мы проскочили мимо пьяных и Игренька побежал тише, брат снова сел на край телеги и стал свертывать цигарку.
Не то во вторую, не то в третью весну после смерти отца брат первый раз взял меня в дальнюю поездку, куда-то к селу Травяному - о котором я до того и не слыхал, - рубить для пахотного дрова. Дорога еще не совсем просохла, и ехали мы очень долго. Когда в Травяном, во дворе у пахотного, я соскочил с телеги, то чуть не упал - так отерпли ноги.
Мы вошли в избу. Она была большая, из толстых бревен, и все в ней было крепкое.
(1 Пригон - примыкающий ко двору, в большинстве случаев крытый загон для скота.)
Сперва пахотный долго разъяснял Павлу, как лучше проехать к делянке, где надо было рубить дрова, потом нас посадили чай пить. После длинной дороги я сразу уставился на свежие пшеничные калачи, но брать раньше других не решался. Павел посмотрел на меня, взял калач, разломил его пополам, а половину еще пополам и положил по большому куску себе и мне.
- Ешь смелее, у них хлеба много, - тихо сказал он. У самовара сидела горбатая старуха и строго поглядывала то на нас, то на калачи.
В лес приехали к вечеру. Отыскали стог сена, где пахотный велел остановиться, и Павел распряг Игреньку. От зари в березовой чаще разлился красноватый свет. Павел сделал в стогу большую нору, и, когда стемнело, мы залезли туда спать. Уснул я не сразу. В голове мелькали страшные мысли: вдруг придут волки и съедят Игреньку. Но я вспомнил, что у брата лежит в головах топор, и успокоился.
Когда я утром проснулся, Павла рядом со мной не оказалось. Игреньки тоже не видно было. За лесом опять краснела заря, только теперь с другой стороны. Я понимал, что брат никуда далеко уехать не мог, но все же мне стало немножко страшно.
- Павел! Павел! - кричал я.
- А-ве... А-ве... - отзывалось где-то далеко, и снова все затихало.
- А-ууу!.. - послышалось совсем близко, за березовым леском. Это откликнулся брат; он водил поить Игреньку.
Привязав Игреньку к телеге, Павел достал из мешка каравай хлеба, отрезал два больших ломтя, густо их посолил и один подал мне.
Когда поели, отправились на делянку. По дороге туда брат сказал, что на делянке будем пить сладкую воду. Я допытывался: "Какую такую?", но он отвечал одно: "Узнаешь".
Скоро мы подошли к высокой березе, и брат легонько надсек ее топором. По коре побежала светлая струйка. Потом он чуть пониже сделал на березе глубокий выруб, и в нем быстро стал накапливаться прозрачный березовый сок. Брат сломил тоненькую прошлогоднюю дудку и дал ее мне. Я прильнул к дереву, касаясь лбом коры, и стал тянуть сок через дудку. Когда я со свистом втянул в дудку последнюю каплю и поднялся с коленок, брат улыбался:
- Вот она какая, сладкая-то вода! Понравилась? Я закивал головой.
- Ну, раз понравилась, тогда тут и сиди: сладкая вода скоро опять набежит.
Он снял сермягу и бросил ее к березе.
- На голую землю не садись, простынешь. Зимой она намерзлась, вот сейчас холод из нее наружу и выходит. Сиди на сермяге.
Стук топора гулко разнесся по всему лесу. Шумно упала первая береза, за ней вторая, третья... Работал Павел быстро. Рубаха на нем скоро стала прилипать к спине. Когда солнце поднялось над лесом, на поляне уже белела большая груда нарубленных дров, прошлогоднюю траву покрыли свежие, душистые щепки.