В длинных коридорах VI Управления наблюдалась какая-то ненормальная суета: повсюду множество солдат выделывало энергичные кренделя, словно танцуя одинаково нелепый танец. Шелленберг повернулся к стоящему на вахте унтерштурмфюреру.
— Эт-то что такое? — спросил он в изумлении.
— Нижние чины натирают полы, штандартенфюрер, — отрапортовал тот.
— Полы натирают? Господи. — Шелленберг вспомнил, что это он перед уходом приказал навести лоск в помещениях ведомства, когда заметил пыль на тумбе со знаменами рейха.
Прошагав по коридору сквозь строй вытянувшихся во фрунт взмыленных полотеров, Шелленберг поднялся на свой этаж. Войдя в приемную, он намеревался, не проронив ни слова, пройти в свой кабинет, как вдруг путь ему преградила тощая фигура секретаря Краузе, который сиял, точно выигрыш на скачках.
— Позвольте вас поздравить, господин Шелленберг!
— С чем? — едва не рявкнул раздраженный Шелленберг.
— Как же? Вы не знаете? — округлил глаза Краузе. — Рейхсфюрер представил вас к званию оберфюрера! И Гитлер уже подписал! От всего сердца поздравляю вас, господин оберфюрер!
С плеч Шелленберга свалился тяжкий камень.
Берлин, Нойкельн,22 июня
Время от времени Оле наведывался в госпиталь к Ханнелоре без особой причины, лишь для того чтобы ее отлучки на время проведения радиосеансов никому не бросались в глаза. Договорились изображать влюбленных. Впрочем, изображала в основном Ханнелоре: что до Оле, то он, похоже, и впрямь был неравнодушен к хрупкой девушке с огромными, удивленными глазами, однако признаться в этом не мог даже себе.
— Хало, гляди, вон твой жених пожаловал, — показала на дверь пожилая санитарка, менявшая белье под израненной женщиной, несколько часов пролежавшей под руинами разбомбленного дома. — Иди, проветрись. А то бледная, как покойник.
Госпиталь был переполнен криками и стонами раненых. Недавний налет английской авиации отличался внезапностью, служба предупреждения сработала с опозданием, и многие просто не успели добежать до убежищ. Мест в больницах и госпиталях и так не хватало из-за наплыва раненых с Восточного фронта, а тут еще бомбежка. Врачи и медперсонал не спали вторые сутки и передвигались, шатаясь, с очерствевшими лицами, испачканные кровью пациентов, как мясники на бойне.
Кормившая пострадавшего при тушении пожара семнадцатилетнего шуцмана Ханнелоре подняла голову и помахала рукой Оле: «Сейчас». Но до тех пор, пока шуцман не проглотил последнюю ложку овсянки, Оле топтался на пороге госпиталя.
— Что-то случилось? — встревоженно спросила Ханнелоре.
Оле пожал плечами:
— Да нет, ничего. Зашел вот, как договаривались, чтобы… Пройдемся?
— Ну, ты выбрал время. Смотри, что у нас творится! — Она улыбнулась, взглянув на растерянное лицо Оле. — Ладно, четверть часика у меня есть. Давай погуляем, но немножко. Договорились?
— Через парк?
— Нет, долго. — Ханнелоре заглянула ему за спину. — Что это там у тебя в руке?
— Ну, это так, — смутился Оле и даже слегка покраснел. Он поджал губы и протянул ей крохотный сверток с цветами. — Маленький букет фиалок.
— Ой, это мне? — Девушка обрадовалась так искренне, что Оле смутился еще больше.
— Ну, да, раз уж мы… это… встречаемся… как бы…
— Ты знаешь, а ведь мне никто никогда еще не дарил цветов, — с легкой грустью засмеялась она. — Ты первый.
— У тебя кровь на щеке, — нахмурился он.
— Ой, это не моя.
Он достал из кармана носовой платок.
— Не бойся, он чистый. — И поднес его к ее губам. — Плюнь. Я вытру.
Оле осторожно, почти нежно вытер щеку девушки.
Они пошли по пустынной в этот час улочке, огибающей церковь. Какие бы практические цели ни преследовали эти встречи, ему было приятно находиться рядом с ней, слышать ее голос, наблюдать, как она поправляет волосы длинными, тонкими пальцами, как легко смеется.
— Ты их лечишь, а я бы их давил, — проворчал Оле.
— Кого? — удивилась Ханнелоре.
— Военных… нацистов, эсэсовцев. Это же наши враги.
— Раненые же. Пострадавшие. — Она даже остановилась. — Лечить надо.
— Мы-то с тобой не немцы, чтобы их лечить. — Оле гордился, что он латыш. И гордился, что он русский. «В этом сочетании — сила», — любил повторять он. — Пусть немцы сами выхаживают своих героев.
— Ну, что ты? — мягко упрекнула Ханнелоре. — Врач должен лечить. Любого. Каждого. Иначе мы все станем как дикие звери. — И без всякого перехода мечтательно заметила: — Вот если бы ты и правда был моим женихом и звал меня на свидание. А я такая вся пам-па-ра-рам, пам-па-ра-рам. — Она сделал несколько танцевальных па и засмеялась.
— Какая ты все-таки малахольная, — усмехнулся Оле и полез в нагрудный карман. — Вот, Пауль просил тебе передать лекарства, и еще ветчина, рыба… — Он передал ей пакет. Зная, что Ханнелоре страдает малокровием, Пауль (он же Хартман) доставал поднимающие гемоглобин препараты через своих знакомых в Швеции и Португалии.
— Передай ему большущее спасибо, — смутилась она. — Мне надолго хватит.
На пересечении с широкой улицей, по которой с ровным грохотом тянулась колонна военных машин и солдат в запыленной, мокрой от пота униформе, им пришлось задержаться. Молодой лейтенант, заметив Ханнелоре, послал ей воздушный поцелуй. Оле невольно надулся.
— По мне, так они совсем распоясались, — процедил он сквозь зубы.
Ханнелоре задрала голову, чтобы заглянуть ему в лицо, и добродушно рассмеялась:
— О, да ты никак ревнуешь, мой благородный Хосе?
— Ничего подобного, — мотнул головой Оле. — Просто… не люблю наглецов.
— А жаль… — Брови девушки сдвинулись в притворной печали. — Если бы ты и правда был моим возлюбленным, то заревновал бы — ух!
Колонна прошла, и они двинулись дальше. Несколько раз Оле почти уже решился взять ее за руку… и не взял. Ему хотелось разуверить ее, сказать, что она ошибается, что он даже очень, очень ревнует, но Оле не умел говорить такое, он вообще отличался немногословием, а уж к каким бы то ни было душевным излияниям не был способен совершенно.
— Птицы исчезли. Ты заметил? — спросила Ханнелоре. — Наверное, из-за бомбежек.
— Да? — удивился Оле. — Не обращал внимания.
— Вон там, в сквере, всегда было много птиц. А сейчас даже воробьев не видно.
— Вернутся, Хало, — заверил Оле. — Обязательно вернутся. Когда это кончится, они прилетят обратно.
Ханнелоре глубоко и как-то безутешно вздохнула.
— Вернутся? — недоверчиво переспросила она. — Да, конечно. Когда-нибудь… обязательно…
— Вот Вилли говорит, что дыхалки у нацистов хватит максимум на год…
— Боже мой, год! — ужаснулась она.
— Нет, он говорил про полгода, — спохватился он. — Точно, полгода. Максимум.
— Да откуда ему знать? Он же не медиум. Этого никто не знает. Год, полгода… Боже мой!
Мимо торопливо прошла женщина с коляской, в которой орал младенец. Ханнелоре проводила ее взглядом.
— А почему бы нам не сходить однажды куда-нибудь… подальше? — неожиданно для себя самого вдруг предложил Оле.
— Хорошо бы, — беспечно вздохнула Ханнелоре. — В кино. Или в театр… Но ты же видишь, времени нет ни минуточки.
— Вообще-то, я считаю, что можно выкроить время… — Он неуверенно кашлянул. — Надо же нам куда-то ходить, если для всех мы — влюбленная пара.
— Конечно. Все влюбленные куда-нибудь ходят. Еще недельку, и, если не будет новых бомбежек, пойдем на «Тогда»? Я его так и не видела. Обожаю Цару Леандер.
— Ну, вот, — с облегчением поддакнул Оле, — отличная идея.
Она вдруг задумалась, губы тронула слабая улыбка.
— Я вот все думаю, — тихо сказала Ханнелоре, вдыхая аромат фиалок, — молодость у каждого одна. Какая жалость, что наша пришлась на войну. — Она опять помолчала и с грустью прибавила: — Нам так не повезло.
Сердце Оле тоскливо сжалось. Ему хотелось защитить ее от всех невзгод и врагов.
Москва, площадь Дзержинского, 2,НКВД СССР,22 июня
Поздно ночью информация от Шелленберга с резолюцией «Срочно. Расшифровать немедленно» легла на стол Ванину. Гесслиц поспешил передать ее в Москву, учитывая важность сведений по урановой программе и понимая, что положение, в котором оказался Баварец (и особенно внимание к нему со стороны гестапо), может вызвать недоверие у Центра, а начало игры с СД покажет, что, как и прежде, Баварцу можно верить. В семь утра Ванин вызвал к себе Костина и Чуешева, а также поручил отправить текст донесения в лабораторию Курчатова с просьбой как можно скорее дать по нему свое заключение.
— Вообще говоря, на первый взгляд, это похоже на правду, что-то новенькое, — выдал наконец Костин, потратив полчаса на то, чтобы прочитать и обдумать содержимое документа. — Но надо говорить с ребятами Курчатова, с Флеровым, Кронфельдом.
— Я уже отправил в Щукино, — сказал Ванин. — Жду ответа. Но получить такую информацию можно ведь только сверху?
— Несомненно.
— Стало быть, Шелленберг начал свою игру?
— Похоже на то, — согласился Чуешев. — Вопрос — в каком качестве он рассматривает Баварца?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, вот сами посудите, Пал Михалыч, Шелленберг не стал потрошить сеть — а это обычная практика при таком раскладе. Он даже не вдавался в подробности. И более того, он предоставил Баварцу свободу действий, отодвинув при этом Мюллера. Наконец, он контактирует с ним напрямую, тет-а-тет, минуя посредников. Уникальная ситуация. Я думаю, Баварец понадобился ему лично. Понимаете? Лично.
— Пожалуй. После такого танца надо, чтоб девку сразу замуж брали. Следуя твоей логике, у Шелленберга имеется интерес, не совпадающий с интересами СС?
— Если только он не согласовал свою линию с вышестоящим руководством.
— Кальтенбруннер?
— Это вряд ли… Англичане пресекли переговоры барона Остензакена с американцами в Цюрихе. Остензакен — человек Шелленберга. Следовательно, надо как-то повлиять на англичан.