— Конечно, дорогой Эбель.
— Господин Шварц просил, чтобы я передал господину Хартману вот это. — Он достал из портфеля картонную папку и протянул ее Хартману. — Здесь сведения особой секретности. Если в двух словах, то речь идет о надкритической газовой центрифуге для разделения изотопов урана. Вот-вот начнется ее технологическая разработка. — Эбель задержал взгляд на Виклунде, затем на Хартмане. — Эта штука будет способна получать нужную степень обогащения урана по изотопу урана-235 уже в одном цикле разделения.
Хартман уткнулся в папку.
— Если я правильно понимаю, мы сейчас говорим о бомбе? — аккуратно уточнил Виклунд.
— Конечно, — резко кивнул Эбель и обрушил пепел с сигары себе на живот, не заметив этого. — Обогащенный 235-ми изотопами уран — это и есть заряд урановой бомбы. Или, если угодно, как ее теперь частенько называют, «объекта Локи».
— Локи? Гм… Кажется, это скандинавский бог хитрости, обмана?
— Именно так.
Виклунд поднял бокал, призывая других последовать его примеру:
— Это большая услуга с вашей стороны, господин Эбель. И она будет вознаграждена с учетом ваших пожеланий. Обсудим это позже. Надеюсь, вы поняли, что нас интересуют, в первую очередь, военные аспекты исследований?
— Конечно, — кивнул Эбель, допивая коньяк. — Но и вам надо понять, господа: невоенных-то нынче нет.
Хартман поднялся, передал папку Виклунду.
— Пойду приготовлю кофе, — сказал он.
Вечером Хартман повел Виклунда на «Свадьбу Фигаро» в Берлинскую оперу. Места были во втором ряду партера. Дирижировал сам фон Караян, стоя на необычно высоком подиуме, так что его маленькая фигура со вздыбленными волосами весь спектакль маячила перед сценой и была видна из любой точки зала, отвлекая на себя внимание публики. Большого ценителя оперы, Виклунда это страшно нервировало. «Да спрячьте вы его уже куда-нибудь», — раздраженно шипел он в ухо Хартману. Второй акт он просидел с закрытыми глазами, наслаждаясь исключительно музыкой, но, выходя из театра, сквозь зубы все-таки признал: «Ничего не могу сказать о постановке. Но полифония на высоте, и ваш этот фон Караян, конечно, большой мастер. Ему бы поменьше эгоцентризма на фоне Моцарта».
По пути к автомобилю они наконец решили поговорить о встрече с Эбелем.
— Насколько искренним, по-вашему, был Эбель, когда говорил о нацизме и вере? — спросил Виклунд.
— Как многие жрецы науки, он довольно-таки простодушен. А это плохой материал для лицедейства. Если бы он лукавил, то обязательно дал бы петуха. На мой взгляд, Эбель был естественен, так не сыграешь. Следовательно, в этой части ему можно верить.
— Хорошо. Но готов ли он рисковать дальше? Ведь Шварц взял его элементарным шантажом… Впрочем, жена еврейка — это серьезно. А он, судя по всему, любит свою жену.
— Вот именно. К тому же вы договорились с ним о неплохом гонораре. Война кончится, деньги будут нужны. И еще. Эбель уже замарался перед гестапо, передав нам сведения по «Урану». С каждым новым пакетом информации он будет вязнуть все больше.
— Лишь в том случае, — оговорился Виклунд, — если идущие от него сведения подлинные и имеют реальную ценность для военных.
— Ну, если сведения пустые, устаревшие или, что еще хуже, ложные, то Эбель ведет двойную игру. Ответ на этот вопрос — целиком в руках ваших экспертов. Но я ему почему-то верю.
Виклунд подумал и сказал — исключительно с целью подыграть Хартману:
— Знаете, Франс, я тоже.
Уже прощаясь на пороге отеля, он заговорил о Шелленберге.
— Но если Эбель все-таки чист, возникает вопрос: на кого нам ориентироваться? С кем из компетентных шишек рейха стоит затевать диалог по урановому боезаряду? Основной корпус немецких ученых недосягаем — примем этот тезис. Есть вариант навести мосты в сторону производителя. Например, «ИГ Фарбениндустри». Да, это интересно. Но надо понимать, что им открыто всего лишь несколько звеньев, конечное назначение которых конечно же засекречено. Заказ получен — выполнен — оплачен. Тогда кто?
— Вероятно, заказчик? — подсказал Хартман.
— Верно, Франс, заказчик. Заказчик имеет доступ к полному объему информации. А заказчик кто? После падения Паулюса Геринг превратился в номинальную фигуру. Значит, Гиммлер. То есть — СС. Меня зацепило это назойливое упоминание Эбелем Шелленберга. Шелленберг знает, Шелленберг в курсе…
— У Эбеля с ним прямой контакт.
— Тоже верно… Вот что, Франс, давайте-ка прощупаем этот его контакт. Одно дело вырывать отдельные куски, и совсем другое — увидеть целое. — Мимо них, громко смеясь, в отель проследовала группа офицеров с девушками. Виклунд подождал, пока они не уйдут, и продолжил: — Насколько мне известно, люди Шелленберга делали попытки выйти на диалог с союзниками. Но вы понимаете, никто не хочет сидеть за одним столом с живодерами из СС. Издержки для репутации слишком велики, с политической точки зрения — вообще взрывоопасно. А мы давайте попробуем очень аккуратно разобраться, согласен ли Шелленберг выйти на связь с нами, насколько в этом деле он зависим от Гиммлера и, главное, какой монетой он готов оплачивать нашу благосклонность? Вам, Франс, скажу прямо: тема для разговора может быть только одна. И вы понимаете, какая. Передайте это Шварцу, а он пусть поговорит с Эбелем.
— Эбель слаб. Он побоится вести такие разговоры с начальником СД.
— А если начальник СД сам этого захочет? Эбелю надо очень осторожно прозондировать настроение Шелленберга, коль скоро у них сложились близкие отношения. И если Шелленберг проявит заинтересованность, подставить ему контрагента в лице Шварца. Тогда и мы пошлем сигнал, чтобы он знал, что это не провокация.
Хартман оглянулся, провел ладонью по лбу и сказал, глядя в глаза Виклунду:
— При таком развитии мы рискуем ячейкой.
Виклунд не отвел взгляда:
— Риск — составная часть разведки.
— Но и без Шварца наша группа дает немало оперативно-тактической информации. Мы работаем с вермахтом, с абвером.
— Будьте осторожны, Франс, — мягко перебил Виклунд и поспешно уточнил: — Мы будем осторожны.
Он не стал говорить, что донесения группы, с которой сотрудничал Хартман, давно не представляют большой ценности для СИС. Львиная доля оперативно-тактической информации была им попросту неинтересна. Они получали ее в более полном и точном объеме через взлом «Энигмы». За это в СИС не готовы были платить высокую цену. Вместо этого Виклунд сказал на прощание, положив ладонь на плечо Хартману:
— Я швед. Вы испанец. Простые, в сущности, люди. Что нас объединяет? Правильно. Незначительность. Следовательно, у нас общая цель — выжить, не потеряв достоинства. Не правда ли?
— Правда, — согласился Хартман. — Только достоинство бывает разных сортов. За высший не принято платить мелочью из разбитой копилки и мятыми бумажками, воняющими предательством.
— Мы заплатим золотом, Франс. Чистым американским золотом.
Вечером за ужином в посольстве Виклунд, как и было договорено, изложил содержание беседы тощему и медлительному, как богомол, посланнику Швеции в Берлине Арвиду Риккерту. Тот его внимательно выслушал, молча доел хвост окуня, коснулся салфеткой крепко сжатых губ, снял и тщательно протер роговые очки, водрузил их обратно на твердый сук носа и только тогда задумчиво произнес:
— Попридержите эту информацию. На рынке могущества сегодня спрос превышает предложение. Отчего бы Швеции не выступить посредником в переговорах англосаксов с СС? Как бы там ни было, но если Шелленберг захочет торговать урановыми секретами, то мы станем торговать Шелленбергом.
Берлин, Молльштрассе,«У белого вола»,24 июля
С лицом бледным, как вол, изображенный на вывеске ресторана, Зееблатт, позабыв нацепить очки, пытался осмысленно рассмотреть фотографию, которую держал в руках, — и не мог. Руки безбожно тряслись, в глазах расплывалось какое-то мутное пятно, как на экране, когда пленку зажевывает кинопроектор, мысли плавились, погруженные в бездну ужаса. Впрочем, рассматривать там было особенно нечего, так как и беглого взгляда было довольно, чтобы понять: на фото, без сомнения, сам Зееблатт, который, нежно приобняв за талию худенького юношу, целует того в губы. Юноша, опять-таки без сомнения, является секретарем шведской миссии в Берлине Олафом Крулдом. Комментарии, как говорится, были излишни, но Хартман посчитал нужным добавить:
— Мы располагаем и более шокирующими материалами, которые будут переданы во все инстанции в случае, если вы проявите неблагоразумие. Даже если вам взбредет в голову донести на меня в гестапо, ваша судьба будет предопределена. Рейх, как известно, строго карает за такие штучки. Лагерь — это как минимум. А так: прощай светская жизнь, прощай медицина, комфорт и мальчики. Вас повесят.
Зееблатт вздрогнул и поднял на него взмокшие глаза:
— Послушайте, послушайте, вы не так всё поняли, это такое недоразумение, такое недоразумение… и всего-то пару раз… пару раз и встречались … а так, ведь всегда на виду… постоянно… Олаф, он такой невоздержанный… такой…
— Увольте меня от подробностей, — поморщился Хартман и осмотрелся. — Вам не о том думать надо, доктор. Вам решать надо, принимаете вы наши условия или нет. Причем сейчас решать, вот здесь.
И белый официант, проплывающий мимо с тощим бифштексом на подносе, и шумная кампания каких-то матросов с голодными девицами в штопаных чулках, в полуразвалившейся обуви, и облепленные воронами, пыльные руины высотного дома напротив, и бьющее в окно вечернее солнце, покрывшее мир краской томного умиротворения, — всё, абсолютно всё — до последней букашки на аляповатой картине и глупого смеха за дальним столом — сделалось вдруг частью немыслимого кошмара, поверить в который Зееблатту не доставало никакого мужества. «За что?» — пульсировал в голове безответный вопрос. Было так хорошо, но он потерял бдительность. Олаф, развратный мальчишка, красивый, как бог на греческой вазе, забыв, в какой стране он служит, стал виснуть у него на шее везде, где взбредет в голову. Он все время грозился уехать назад в Швецию, тогда как Зееблатта за границу не выпустили бы. Приходилось дурить чуть ли не на людях, затыкать дыры в отношениях дорогими подарками, врать любопытным, что это его пациент, дальний родственник, за которым нужен присмотр. И вот результат.